Пес Господень

II–III

"…смрадный переулок, грязь, нечистоты – все, как везде, как даже в замке Святого ангела.

Рим пуст.

Однажды Ганелон сам увидел волчицу в Колизее.

Волчица поднимала острую морду к низкому небу, серо опрокинутому над пустым вечным городом. Вой низкий и тоскливый внезапно срывался, гас. Всадник, медленно выступивший из тумана, густо плывущего с невидимого Тибра, ругнул споткнувшуюся лошадь:

– Короля Ричарда увидела, скотина?

И снова туман. Снова тишь, вой волчий.

Рим пуст.

Пусты дома.

Пусты мертвые грязные переулки.

Дева Мария, Иисусе сладчайший! Ганелон отчетливо чувствовал: место, которое он ищет, где-то рядом.

Отправляя Ганелона, брат Одо сказал: нужное место ищи за колонной Траяна, где-то возле Вороньей бойни. Там, в узких переулках, среди бедных огородов и виноградников, должен стоять старый пыльный дом, сложенный из камня, но с деревянным чердаком. Дом этот поставлен в два этажа, но главное в нем вовсе не два его этажа и даже не чердак, а то, что никогда не видно снаружи – подвал. А чтобы понять, куда ты пришел, правильно ли ты пришел, тебе придется принюхаться. Со стороны искомого дома должны долетать некие необычные запахи – может быть, незнакомых трав, странного зелья, даже крови, а может, серы. И непременно должен виться хотя бы слабый дымок над каминной трубой странного дома, даже в самое теплое время года.

Брат Одо сказал: найди указанное место и найди старика.

Старик, которого ты должен найти, еретик, сказал брат Одо. Он упрямый еретик и тайный маг. Старика зовут Сиф, его кличка – Триболо. Так его прозвали на улицах – Истязатель.

Смутной, во многом размытой болезнью памятью, Ганелон обращался в прошлое, восстанавливал то, что случилось семь лет назад.

Однажды в замок Процинта тоже приходил маг, вспоминал он.

Тощий грязный старик – длинные пальцы с явственными узлами суставов обожжены кислотами, на голове красная шапка, на плечах черный, как ночь, плащ, может, бархатный и такой длинный, что запачканный пылью конец его волочился прямо по полу.

Тощий грязный старик много времени проводил наедине с Амансультой, но чем они занимались, этого никто не знал.

Старик уже тогда выглядел глубоким стариком и уже тогда его звали Сиф, но прозвище Истязатель было в те поры никому не известно, впрочем, о нем просто могли не знать. Чтобы заработать такое прозвище старик, наверное, немало поистязал живых тварей, добиваясь раскрытия великих тайн – как движутся, например, их лапки, почему моргают глаза, зачем движения и поступки некоторых тварей как бы копируют человеческие и всякое тому подобное.

Триболо.

Истязатель.

У старика, несомненно, есть помощники, подумал Ганелон, но помощников Ганелон не боялся. Он решительно отверг помощь брата Одо и отправился на поиски гнезда еретиков один. Он знал, что справится, ибо знал, что бояться следует не людей, а злых чар. Потому и шептал про себя неустанно: «Фиат волюнтас туа… Да будет воля твоя… Ет не нос индукас… И не введи в искушение…»

Рим пуст.

Воистину умирает Рим.

Даже в квартале Борго так грязно, что ноги тонут в нечистотах. Ноги тонут в нечистотах и на подходе к Латеранскому дворцу.

Как гигантская, оставленная моллюском раковина, гулкий, но пустой Рим никак не может вновь заполниться живой жизнью.

Зато жизнь кипит на дорогах.

Неустанно взывает к будущим паладинам, неустанно поднимает новых святых странников неистовых пилигримов на великий подвиг святого креста все более и более крепнущий голос великого понтифика апостолика римского – новоизбранного папы Иннокентия III:

– Очнитесь, верующие! Разве не пора спасти наследство Господа, вернуть Святой римской церкви те места, которые сам Иисус Христос освятил своею земной жизнью?

Торопятся по пыльным дорогам взволнованные легаты папы, неустанно взывают к верующим:

– Очнитесь, верующие! Кто здесь горестны и бедны, будут в Святой земле радостны и богаты! Так хочет Бог!

Не устают повторять:

– Очнитесь, добрые христиане! Оглянитесь вокруг! Прислушайтесь к странникам, вернувшимся с востока. Жестоко попирается вера христианская в Святой земле. Там блага земные расхищены, там святым паломникам на каждом шагу грозит ужасная опасность. Многие истинные христиане до сих пор несправедливо томятся в плену, они гниют в мрачных сырых темницах, гибнут от жажды и голода, а подлые сарацины требуют за пленных христиан невиданные выкупы. Горят христианские старые монастыри, безвинно и безвременно гибнут благородные рыцари. А неверные, размахивая над собой желтыми знаменами подлого Магомета, хозяйничают даже во внутренних областях Романии, всегда до того принадлежавших христианскому Константинополю.

Всех виня, всех укоряя, ни от кого не пряча и не отводя в сторону жестких глаз, святой человек магистр Фульк, а с ним посланец папы кардинал Падуанский неустанно проповедуют с папертей:

– Очнитесь, честные христиане! Вера в страдающего Христа подорвана. Утерян небесный Иерусалим. Разве не пора восстановить силу веры? Разве не пора одолеть нечистые дьявольские козни и вернуть Святой римской церкви ее прежнее положение, столь жестоко в последние годы ущемленное агарянами? Ужасный позор, ужасный стыд, ужасное горе, что столь презренное и недостойное племя, как подлые, не знающие жалости сарацины, сумело вдруг одолеть великий народ, осиянный светлым именем Христа!

Монжуа!

– Очнитесь, верующие! Разве не настала пора вновь двинуть броневые отряды благородных рыцарей в попранную агарянами Святую землю? Дерзкие сарацины сжигают христианские монастыри или приспособляют их для своих нечистых обрядов. Они насильно обрезают детей божьих и обрезанные части бросают в алтари и крещальни. Они мучают истинных христиан в темницах и предают их позорной смерти: сажают на кол, лишают детородных органов, поражают стрелами, перед тем привязав к столбу.

Монжуа!

– Очнитесь, добрые христиане! Разве не пора поставить на место неверных? Разве не пора поднять меч карающий против врага христиан Саладина? Тот паладин, который выйдет на стезю гроба Господня и прослужит Господу нашему милосердному в войске хотя бы год, с того будут полностью сняты все грехи, которые он совершил до святого странствия и даже те, которые он совершит после странствия, но в которых раскается и исповедуется. А тот, кто отведет блудливые глаза в сторону и не услышит призыва свыше к наказанию агарян, тот навсегда будет проклят Святой римской церковью.

– Навсегда! Во имя Господа!

Ведь разве не говорил Господь: «И кто не берет креста своего и не следует за мною, тот не достоин меня»?

Стезя святого гроба.

К несчастью для благородных рыцарей, не может вновь ступить на стезю святого гроба рыжебородый великан король германцев Фридрих Барбаросса. Упав на переправе с коня в холодную и быструю речку Салеф, протекающую вблизи Селевкии, король германцев был незамедлительно взят Господом на небо. Свидетели этого ужасного события рассказывали, что смерть рыжего великана так устрашила его сподвижников и так ужасно подействовала на благородных усталых рыцарей, что многие, мечась между ужасом и надеждой, тут же, на месте, покончили с собой, а многие другие, думая, что милосердный Господь уже навсегда забыл о них и не заботится больше, отреклись от христианской веры.

К несчастью для благородных рыцарей, не может вновь ступить на стезю святого гроба неистовый король Ричард Львиное Сердце.

Поверив нелепым слухам о том, что в некоем лимузенском замке Шалю найден огромный клад старинного золота и драгоценных камней и получив невежливый отказ хозяина на требование незамедлительно выдать ему указанный клад на нужды будущего похода в Святую землю, король Ричард со всей свойственной ему горячностью в тот же час поклялся повесить всех дерзких обитателей замка Шалю от мала до велика.

И рассказывали очевидцы, что пришел благородный король Англии с многочисленным войском к замку Шалю и осадил замок, в котором, как он думал, было скрыто большое сокровище. Он не торопился, будучи уверен, что владелец замка не станет долго ему противостоять. Но когда вместе со своим военачальником Меркадье благородный король Ричард обходил вокруг стен замка, отыскивая, откуда удобнее всего произвести нападение, простой арбалетчик по имени Бертран де Гудрун пустил со стены замка стрелу, которая пронзила руку королю, ранив его неизлечимой раной.

Почувствовав сильную боль благородный король Ричард, не медля ни минуты, вскочил на своего любимого коня Фовеля, с которым бывал в разных походах, и поскакал в свое жилище. Правда, перед этим он строго повелел Меркадье и всему своему войску немедленно атаковать зловредный замок Шалю, пока его защитники не погибнут или не сдадутся.

А когда замок был взят, рассказывали очевидцы, велел благородный король повесить всех его защитников, кроме того одного, который его ранил. Этому своему обидчику благородный король Ричард готовил особенно мучительную и позорную смерть. Но так случилось, что сам король вдруг начал чувствовать себя все хуже и хуже. При первой попытке извлечь из руки отравленный железный наконечник, врач, которому вверил себя король, вытащил только деревянную стрелу, само же металлическое острие осталось в теле. Правда, несколько позже, оно вышло само при случайном ударе по руке короля.

Чувствуя сильные страдания, благородный король Ричард разуверился в выздоровлении, а потому счел нужным объявить свое завещание.

Королевство Англии, как и все свои земли, и все свои многочисленные замки, и три четверти собранных им сокровищ благородный король Ричард, к искреннему удивлению и даже недоумению некоторых баронов, завещал тому, кто прежде так часто и неоднократно предавал его – родному брату Иоанну. Всяческие редкие драгоценности он завещал своему племяннику императору Оттону, а всю остальную часть сокровищ – слугам и беднякам.

В последние минуты жизни овладел королем Ричардом столь характерный для него порыв великодушия.

Он велел призвать к себе плененного воинами лучника Бертрана де Гудруна и так сказал ему:

«Скажи, какое зло я сделал тебе, что ты так коварно меня убил? Разрешаю тебе сказать откровенно»

Лучник откровенно ответил:

«Ты всего лишь умертвил своею собственной рукой моего родного отца и двух моих родных братьев, а потом захотел меня убить. А так ничего. Так что, мсти мне теперь, пожалуйста, как хочешь. Я весьма охотно и с большим терпением перенесу любые мучения, даже самые страшные, какие только ты сможешь придумать, ведь я теперь утешен – умираю не только я, но насовсем умираешь теперь и ты, принесший миру столько зла.»

Выслушав лучника, благородный король долго думал, а потом приказал отпустить его, сказав несчастному лучнику при этом:

«Смерть мою тебе прощаю.»

И, развязав оковы, отпустил его.

И даже приказал дать лучнику, ранившему его, сто солидов английской монеты.

Но верный Меркадье без ведома короля снова схватил Бертрана де Гудруна, задержал его и по смерти благородного короля Ричарда живьем содрал с лучника кожу и голым повесил на дубу.

Так умер благородный король Ричард, прозванный Львиное Сердце – в восьмой день апрельских ид, во вторник, перед вербным воскресеньем.

Мозг его, кровь и внутренности похоронили в Шарру, сердце – в Руане, а тело – в Фонтевро, у ног отца, как он хотел.

Одна из многочисленных эпитафий, сочиненная на смерть благородного короля, гласила:

Стезя святого гроба.

К несчастью для благородных рыцарей не может двинуться в новое святое странствие король французов Филипп II Август. Дни и мысли короля заняты войной против проклятых Плантгенетов. Всеми своими силами король Филипп обрушился на французские владения наследника неистового короля Ричарда – Иоанна Безземельного

Господь прощает грехи призванным, откликнувшимся на первый зов, но прав брат Одо, тысячу раз прав – дьявол никогда не спит, дьявол не знает устали. Он подстерегает смертных везде. Даже на смертном одре следует быть настороже, чтобы не потерять душу.

Дьявол лукав.

Дьявол многолик.

Дьявол вьет свои гнезда прихотливо и хитро.

Сегодня он смущает нищих тряпичников и таких же нищих тулузских ткачей, а завтра сбивает с пути истинного богатых купцов, возвращающихся с товарами с сирийских берегов. Сегодня ему верно служат катары и богомилы, техникеры и торбеши, фунданты и тиссераны, бугры и вальденцы, а завтра, смотришь, к нему в услужение попадают даже священнослужители, нерадивые в службах, а то даже и пустынники, не устоявшие перед искушением.

Дьявол не спит.

Помни, Ганелон, помни.

Брат Одо сказал: завяжи в пояс обломок резной пластинки, найденной в траве на склоне горы, возвышающейся над замком Процинта, и спрячь под плащом узкий кинжал. Вот тебе такой кинжал, брат Ганелон, сказал брат Одо. В Италии такие кинжалы называют милосердниками. Ими добивают латников, израненных на поле боя. Узкое лезвие легко входит в любую щель металлических лат. Пусть этот милосердник всегда будет у тебя за поясом.

– А если, имея кинжал, я захочу убить старика-еретика или других еретиков, если они там будут? – спросил Ганелон.

Брат Одо ответил:

– Что бы ты ни делал, твоей рукой будет водить Господь.

И добавил:

– Помни, брат Ганелон, главное это книги. Внимательно и терпеливо ищи тайные старинные книги, обещающие твоей госпоже свободу. Эти старинные книги должны принадлежать Святой римской церкви. Эти книги опасны, если находятся в частных руках.

Смеркалось.

Брат Одо оказался прав: нужный дом Ганелон узнал по запаху.

Отправляя Ганелона на поиск брат Одо сказал: ты, наверное, легко найдешь нужный дом. Он, наверное, будет окружен необычными запахами, а над каминной трубой дома будет виться негустой дымок. Он всегда вьется там над трубой. Ты войдешь в дом, брат Ганелон, и спустишься в подвал.

И да будет с тобой Господь!

«Бедный Моньо, бедный Монашек…»

Так шептала Амансульта, наклонившись над Ганелоном на склоне горы, возвышающейся над замком Процинта. Но без всякого сожаления оставила его умирать на склоне.

Но он не умер.

Только в смутной памяти остался негромкий голос, повторяющий одни и те же слова, и запомнились чужие холодные тонкие пальцы, которыми Амансульта прикасалась к его уже умирающему, но так и не умершему телу.

А еще в смутной памяти Ганелона осталась некая тайна, которую, правда, он додумал гораздо позже, но додумал сам, часто и внимательно беседуя со своим наставником братом Одо.

Всем известно, что юная владелица замка Процинта неожиданно стала богатой.

У юной Амансульты, прозванной Кастеллоза, всегда в отчаянии воевавшей с соседями, вдруг появилось много золота.

Она расширила свои земли и укрепила замок Процинта.

Она выкупила из плена отца.

Но золото Амансульты нечисто.

Об этом можно судить хотя бы по тому, что первое, что сделал барон Теодульф, выкупленный за нечистое золото и вернувшийся, наконец, в свой родовой замок – он подверг жестокому набегу деревеньки некоторых соседей, которые в его отсутствие пытались обижать его дочь, и даже попытался взять штурмом монастырь в Барре.

К счастью Господь обиделся и не дал удачи богохульнику – братия отстояла монастырь.

От того великим гневом постоянно пылал единственный глаз барона.

Правый глаз барон потерял в неволе.

Вырвите дерзкому латинянину левый глаз, приказал агарянам некто Маштуб, начальник Аккры, державший барона Теодульфа в плену. Но тут же передумал: нет, не надо вырывать левый, вырвите латинянину правый глаз. Если когда-нибудь этого дерзкого и шумного латинянина действительно выкупят и он посмеет еще раз выступить в боевом строю против воинов Магомета, собственный щит будет затруднять ему обзор боя.

Золото Амансульты нечисто.

Нечисто окружение Амансульты.

Нечисты старинные книги, над которыми почти бессонно склоняется голова монаха из Барре Викентия.

Целых два года после приступа болезни, овладевшей им на горе у верхних прудов, Ганелон, в назидание всем другим будущим возможным ослушникам Амансульты, провел в тесном каменном закутке на втором этаже старой сторожевой башни замка Процинта.

– Бедный Моньо, бедный Монашек, лучше бы ты умер, – без всякого сочувствия сказала Амансульта Ганелону, отправляя его в башню. – Ты нарушил мой запрет, ты поднялся без разрешения к верхним прудам. Я смогла бы прямо сейчас отрубить тебе ступню и отправить доживать твою несчастную жизнь в отдаленную деревню, но прежде ты никогда не совершал подобных проступков, поэтому я не буду сердиться на тебя. Ты просто сгниешь в каменном закутке, если я не захочу чего-нибудь другого.

За два года, проведенных во тьме и в сырости, Ганелон на ощупь изучил каждый камень, каждую доску, каждую щель своей темницы.

Он ничего не видел во тьме, но он много слушал – плач осеннего дождя за стенами, свист зимнего ветра, веселое перестукивание весенней апрельской капели, звон ручья, подмывающего башню, дальние раскаты грома, тонкий писк крыс, какие-то неопределенные шорохи.

Странные видения мучили Ганелона.

Но они и укрепляли его.

Мучаясь долгой бессонницей, иногда ночами Ганелон вдруг явственно видел перед собой обнаженную Амансульту. В странном смятении он чувствовал, что взгляд его ищет вовсе не отметку дьявола под левой грудью Амансульты, а пытается остановиться на самой ее груди.

Перивлепт.

Восхитительная.

Конечно, так подсказывал дьявол.

Иногда Ганелон явственно слышал в ночи отчаянный вопль своего отца, жестоко сожженного в собственном доме богохульником бароном Теодульфом, а позже, прислушиваясь к дальним чужим голоса и к каким-то совсем непонятным шорохам, он научился определять время во тьме.

Он часто читал молитвы на нескольких языках, зная, что Бога это не оскорбит, а ему придаст уверенности.

В конце второго года, изучив все, что его окружало, Ганелон с помощью божьей сумел раздвинуть голыми руками дубовые доски пола – камень в стене башни выкрошился.

Сплетя веревку из разодранной на полосы одежды, Ганелон спустился в нижнее помещение башни, сложил друг на друга сваленные там дрова и вновь аккуратно сдвинул над собой тяжелые дубовые доски.

В нижнем помещении башни было тихо, пахло пылью, массивная дубовая дверь была надежно заперта снаружи.

Тщательно обдумав свои возможности, Ганелон понял, что из башни ему не выйти и решил умереть здесь.

Но прошло некоторое время и он услышал крики над головой – стража хватилась узника.

– Святой Леонард, покровитель всех узников, помог несчастному Ганелону! – кричали одни.

Другие в ярости возражали:

– Нечестивого Ганелона унес дьявол!

«Бедный Моньо, бедный Монашек…»

Так шепнула старая служанка Хильдегунда, однажды, через несколько дней после исчезновения Ганелона, поборовшая темный страх и ночью отпершая дверь башни.

"Бедный Моньо, бедный Монашек… – дрожащим голосом шепнула она во тьму, открыв дверь, запертую снаружи. – Я не вижу тебя в темноте башне, но я знаю, я чувствую, что ты здесь. Господь научил меня помочь тебе, он не хочет твоей гибели. Теперь, Ганелон, ты можешь выйти из башни. Я открыла дверь. Люди спят, нигде нет охраны. Выходи, бедный Моньо, и я снова запру за тобой дверь снаружи, чтобы ни один человек ни о чем таком не догадался. Люди не понимают, как ты мог уйти из запертого помещения, не открыв дверей, не пробив крыши или каменной стены, они думают, что тебя унес дьявол. Одна я догадываюсь, что ты спустился на первый этаж башни. Я не знаю, как ты это сделал, но верю, что ты это сделал. Не надо тебе больше прятаться, Ганелон. Беги. Тебя не раз спрашивал брат Одо. Он много раз приходил сюда и даже ходил вокруг башни, пока его не прогнали дружинники. Выходи из башни, Ганелон, и тайными тропами, которые ты хорошо знаешь, иди в Барре. Там, в Доме бессребреников тебя ждет брат Одо. Он помнит о тебе, он много раз пытался помочь тебе. Теперь он сможет по-настоящему помочь тебе, бедный Моньо.

Два года, проведенных во тьме, многому научили Ганелона.

В смутных снах и в одиноких бдениях он при смеженных глазах, как четки, перебирал пережитое.

Перебирая пережитое, он часто задыхался от непонятной боли, постепенно перерождающейся в ненависть.

Он знал, Бог его не оставит.

За два года он по много раз перебирал в голове все слышанное им когда-либо от Гийома-мельника, от служанок замка Процинта и от дружинников, от старой служанки Хильдегунды, а так же от юной Амансульты и ее монаха-помощника из Барре.

Иногда ночами он явственно слышал как бы издалека мышиный голос монаха, слышанный им столько раз.

«Я передам все тонкости логиков… – видимо, Викентий из Барре, как все смертные, вовсе не был чужд гордыне. – Я приведу в должный порядок все доступные мне старинные труды, сохраню их дух, кропотливо заполню новыми знаниями каждую лакуну, дам подробный комментарий ко всем темным местам… Я докажу, что ошибочно считать философов людьми, всегда расходящимися во мнениях… Их труд всегда свершается во славу Господа… Законченный свод знаний я назову „Великим зерцалом“… Пусть он отразит, как зеркало, весь мир с его божественными законами…»

«Но настало ли время? – вслух сомневалась Амансульта, выслушав неутомимого монаха… – Хватит ли у тебя сил на такой огромный труд, к кому, кроме меня, ты сможешь обратиться за помощью? В свое время сам Торкват изливал душу в бесчисленных жалобах, а ведь он был сильнее тебя. Ты помнишь? Куда бы ни обратил я свой взор, так жаловался Торкват, повсюду я встречаю то ленивую косность, то завистливое недоброжелательство, а потому лишь напрасному оскорблению можно подвергнуть ученые божественные трактаты, предложив их диким человекоподобным чудищам скорее для надругательства, нежели для изучения.»

«Но Торкват говорил это о варварах.»

«А разве не варвары окружают нас сейчас? Разве можно отдавать чудо разума в руки варваров?»

Чудом разума юная Амансульта считала груду старинных заплесневелых книг, извлеченных ею из подземных тайников Торквата вместе с нечистым золотом. Зная, что рано или поздно он погибнет, Торкват постарался укрыть книги под землей как можно надежнее.

Да, часто думал Ганелон, Амансульта достигла многого золота и старинных книг, но она забыла одну очень важную, а может, и самую главную вещь: ведь хитрый дьявол умеет не только портить погоду, приносить зло, мешать находящимся в супружестве исполнять их супружеские обязанности и совершать всякие другие козни, он, лукавый дьявол, прежде всего, умеет и любит смущать слабые человеческие умы.

Чудо нельзя упрятать в тайник.

Чудо оно потому и чудо, что вспыхивает внезапно.

Истинное чудо никогда не тьма, в которой вспыхивают разные светила, оно не радуга, перекидывающаяся над одинокой звездой; оно всегда утешение, ниспосланное выше.

А какое утешение могут нести старинные заплесневелые книги, извлеченные из тайных подземелий Торквата?

Какое утешение может нести нечистое золото, многие годы таившееся под землей?

Как можно так легковерно идти прямо в руки дьявола и не яриться на его козни?

Как можно не помнить о рвении Моисея, который в один день истребил двадцать тысяч язычников?

Как можно забыть усердие первосвященника Финееса, который одним копьем пронизал множество иудеев и моавитян?

Меч и огонь.

Во имя Господа.

Разве не об этом каждодневно и неустанно вопиет, обращаясь к густой толпе, святой блаженный отец Доминик, пришедший пешком в Лангедок из северной Кастилии?

Блаженный отец Доминик беден.

Он низколоб, у него длинное некрасивое лицо, но над его горбатым носом священной ненавистью пылают черные, как угли, глаза. Он никогда не улыбается, он никогда не ест мяса, питаясь только вином и рыбой, а на его узкой желтой щеке виден чудесный знак – крошечный крест, не вырезанный и не выжженный, а появившийся однажды сам по себе.

Блаженный отец Доминик неутомим.

Сегодня он проповедует в обители святого Ремигия, завтра его потрепанные сандалии взметают пыль на Аппской дороге. Сегодня он проводит ночь в Пруле, близ Каркассона, там, где крошечное аббатство дает приют ему самому и его многочисленным ученикам, а завтра он поучает смиренную братию в Доме бессребреников в Барре.

Где бы и когда бы ни появлялся блаженный отец Доминик, его неистовая душа не знает покоя.

Ничуть не смущаясь, входит отец Доминик в гнезда еретиков.

Он грозен.

Он неустанно, он неистово напоминает верующим о том, что дьявол, как нигде, любит селиться именно в собственных наших сердцах. Лишь изгнав дьявола из собственного сердца, человек начинает преодолевать ничтожество, в коем он рождается. Лишь очистив собственные сердца, лишь жестоко разгромив все лживые гнезда ереси, зародившиеся вокруг, можно будет по-настоящему обратить неукротимый взор на восток, учит блаженный отец Доминик. Сейчас не земли сарацинов, не края неверных, не воины Магомета, а лежащие вокруг Нарбонна и Монпелье, Безье и Альба, Ним и Тулуза – вот настоящие дьявольские гнезда, где настоящие еретики, слуги дьявола, распинают истинную веру. Там постоянно множащиеся тряпичники и тиссераны не смущаются унижать Святую римскую церковь. Там впавший в нечистую гордыню граф Раймонд Тулузский не желает возвращать Святой римской церкви награбленное им чужое добро. Ведь разве не грабеж утаивать для себя церковную десятину? И разве известная, но нечистая семья Дюфор, свободно вхожая в замки графа Тулузского, нагло не кичится своим безверием? И разве богохульники сеньоры Тоненксы, давно уже забывшие путь к исповедальне, не гордятся открыто тем, что беседуют с дьяволом в течение четырех поколений?

Меч и огонь.

Сампер анте, всегда впереди!

Блаженный отец Доминик несет факел веры.

Факел веры. несомый им, ярок.

Он, Ганелон, сам видел, как однажды блаженный отец Доминик дал жестокую пощечину нечестивому отступнику от веры.

Разве не является доказательством особой святости отца Доминика то, что после его пощечины нечестивый отступник сразу умер?

Он, Ганелон, однажды сам видел, как блаженный отец Доминик возложил свою руку на голову слепца.

И слепец мгновенно прозрел.

Он, Ганелон, сам не раз слышал, что когда отец Доминик проходит мимо какого-либо собора или проезжает мимо него на муле, то все святые в нишах наклоняют головы в знак глубокого уважения перед подвижником. И одновременно колеблется в небесах чудесный высокий свет – свет душ, спасенных блаженным отцом Домиником.

Ганелон вздохнул.

Как странно приходят воспоминания.

Почему он вспомнил все это здесь, в пустом Риме, разыскивая некоего старика Сифа по прозвищу Триболо?

Сердце Ганелона билось шумно, прерывисто.

Он боялся, что его могут услышать.

И не ошибся.

Где-то на огородах тявкнула, завыла собака.

Но сразу вдруг потянуло сладким, необычно сладким, даже приторно сладким дымом.

Ганелон огляделся.

Серый сумеречный свет делал пустые переулки еще более печальными и пустыми, но даже смрад многочисленных нечистот, которыми была в разных местах загажена и залита вымощенная крупным камнем мостовая, не заглушал сладкого приторного запаха дыма.

Сладким дымом несло из-за высокой, местами обрушившейся каменной стены, сразу за которой темнела неясная громада темного дома с настоящим чердачным окном, нелепо распахнутым в сумерки.

Ганелон осторожно толкнул массивную калитку.

Калитка не поддалась.

Тогда Ганелон перелез через стену.

Он служит Делу.

Дело оправдывает все его поступки.

Сальвави анимам меам. Душу свою он спас.

Он, Ганелон, спасет душу Амансульты. Он вырвет несчастную Амансульту из нечистых рук дьявола. Он будет просить Бога простить Амансульту. Он будет просить Бога спасти несчастную Амансульту, просветить ее, наставить на правильный путь. Он никогда не осквернит в гневе святое распятие, как это иногда делают неразумные, но рано или поздно он сам двумя короткими движениями милосердника наложит святой крест на дьявольскую отметку, таящуюся под левой грудью его бывшей госпожи.

Перивлепт.

Восхитительная.

Ганелон осторожно остановился под старой яблоней.

Палая листва, нежное очарование прели и гнили, серебристая паутина на кустах, пустынный покой запущенности.

Все равно волчий угол.

Нет, сам себя поправил Ганелон, не волчий угол, а паучий, мерзкий угол мерзких пауков, и осторожно обошел молчащую громаду дома.

Вид у дома был нежилой – слепые окна забраны крепкими ставнями, дверь заперта изнутри, но над каминной трубой вился слабый дымок.

Ганелон никак не мог определить, чем, собственно, пахнет дым? Почему он так густо напитан какой-то приторно тревожной сладостью? Может, правда, в странном дому жгут некие волшебные травы или ведут колдовство, которое и отравляет своим непонятным запахом все окружающее?

По лесенке, приставленной к стене, Ганелон осторожно поднялся на пыльный чердак. И увидел лестницу вниз…"

IV–VI

"…в записке было сказано: «Лучше бы ты служил мне.»

И все.

Ни одного слова сверх.

Ганелон хмуро глянул в глаза оборванному нищему, сунувшему ему записку на паперти.

Нищий отшатнулся.

– Зачем ты это принес?

– Госпожа дала мне немного денег. Она дала мне один денье.

– Это действительно совсем немного для ведьмы.

– Для ведьмы? – испугался нищий. – Почему для ведьмы?

И вдруг бросился бежать, крестясь на бегу, трясясь, подбирая рукой полы своего отрепья и испуганно оборачиваясь.

Ведьма, ведьма, истинно ведьма, шептал про себя Ганелон, спускаясь по лестнице с чердака в глубины замершего дома.

Амансульта ведьма.

Она разбирает старинные книги, она понимает чужие письмена, она пользуется нечеловеческим нечистым золотом. Даже на гербе ее проклятого рода нет и никогда не было никакого девиза. Зато на гербе ее рода всегда присутствовал таинственный ключ.

Может, ключ от неба.

А может, от ада.

Ганелон не знал.

Но он знал, что ум Амансульты пронзителен. Ее ум остёр. Амансульта разгадала некие загадочные намеки в старых бумагах. Она догадалась поднять воду в верхних прудах, пустив этим тяжелую воду на колеса тайного подземного механизма.

Растворились врата ада и открылась пещера, одарившая Амансульту старинными книгами и нечистым золотом.

Ведьма.

Брат Одо много лет тщетно искал тайну клада Торквата, но так и не подошел к ней. Только уже после того как Амансульта выгребла из-под земли золото и старинные книги, брат Одо побывал в подземном хранилище. Впрочем, там он уже ничего не нашел. Совсем ничего, если не считать нескольких пустых и разбитых амфор.

«Лучше бы ты служил мне.»

Записка Амансульты была полна презрения.

«Лучше бы ты служил мне.»

Разве не она, разве не Амансульта бросила когда-то Ганелона умирать под зловещей тенью кривой башни Гонэ? Разве не Амансульта хотела сгноить его в тесной и темной камере? Разве не она подсылала к нему убийц в Риме, зная, что он упрямо следует по ее следам?

Ганелон опустился по лестнице в подвал.

На пыльном полу лежала полоска света, пробивавшаяся из-за чуть приоткрытой двери.

Проверив, легко ли выхватывается из-за пояса милосердник, Ганелон ударом ноги распахнул дверь.

В колеблющемся неверном свете, отбрасываемом толстыми восковыми свечами и огнем, весело играющим в каменном камине, Ганелон увидел тяжелый деревянный стол, на котором лежали пучки и связки самых разных сухих трав, стояла глиняная и стеклянная таинственно отсвечивающая посуда.

Там же на столе, увидел он, стояли весы и небрежно валялся бумажный широкий развитый свиток.

Длинная полка на голой стене.

На полке несколько книг, реторты, ступка, еще одни весы.

Ганелон быстро перекрестился.

Нечистое искусство магов.

Нечистое древнее дьявольское искусство, еще даже более древнее, чем ремесло блудницы.

Всем известно, в том числе и самим алхимикам, что тот, кто домогается тайн нечистого алхимического искусства, всегда остается ни с чем, и все же самые разные, иногда далеко не самые глупые люди опять и опять домогаются загадочных тайн алхимии. В итоге, мудрец становится глупцом, богач нищим, философ болтуном, а пристойный человек теряет всяческую пристойность. И даже если кто-то умудряется однажды призвать на помощь дьявола, у него уже не хватает ума на нужные вопросы. Говорят, один алхимик, вызвав дьявола, настолько растерялся, что затруднился даже объяснить, что ему нужно. В закоснелом своем невежестве он, наконец, спросил, вызвав своим вопросом смех у дьявола: а что, собственно, хотел сказать Аристотель своей «Энтелехией»?

Еще Ганелон увидел балку, поддерживающую потолок – мощную закопченную деревянную балку, под которой скалилось, на веревке подвешенное к ней, зловещее чучело неизвестного, но страшного, скалящего многочисленные зубы чудовища. Ганелон никогда не видал таких зверей, только слышал о них от старой Хильдегунды.

И запахи.

Ганелон невольно потянул носом.

Одновременно пахло камфарой, горчицей, полевыми травами. Нежно парил, побулькивая, горшок в камине, прямо под руками некоего старика, безмерно удивленного шумным появлением Ганелона.

Наверное, это был Сиф.

Старик сидел у камина на низенькой скамеечке, подобрав под себя полы длинного плаща.

Краем левого косящего глаза Ганелон скорее почувствовал, чем увидел некое движение.

Не оборачиваясь, он ударил ногой.

Человек, со стороны прыгнувший прямо на Ганелона, упал и тяжело ударился головой о грязный каменный пол.

Ганелон не обернулся к упавшему.

Он знал: если упавший и очнется, то после такого удара не раньше, чем через пять минут.

Он стоял и внимательно рассматривал старика.

Триболо.

Истязатель.

На вид старик казался совсем ветхим. Его узкое желтое лицо был поражено нездоровым налетом, узкие пергаментные уши оттопырены, а пальцы с раздувшимися суставами обожжены кислотами.

Примерно таким и представлял себе Ганелон мага старика Сифа.

Ткнув пальцем в зубастое чучело, скалившееся из-под деревянной балки, Ганелон спросил:

– Это базилиск? Это ихневмон?

Старик кивнул.

Наверное, это было согласие.

– Ты Триболо? Истязатель?

Старик снова кивнул.

– Как тебя звать, старик?

– Я Сиф, сир.

– Не обращайся ко мне так. Я даже не шатлен, я всего лишь вавассер, бедный дворянин, ничего не имеющий.

И спросил:

– Ты назвался – Сиф. Это христианское имя?

– Я родился в Вавилонии, – уклончиво ответил старик. – Под самой Александрией. Я родился там очень давно, но я всегда свято чтил Святую мать католическую церковь.

Ганелон молча обвел взглядом логово колдуна.

Многолетняя пыль, многолетняя копоть, странный и зловещий колдовской инструмент, парящий на огне глиняный горшок, под деревянной закопченной балкой зубастое чучело базилиска, большое пыльное зеркало в углу с начертанными на его поверхности непонятными знаками.

Сиф.

Старик, родившийся в Вавилонии.

Кажется, Ганелон действительно уже видел этого старика несколько лет назад в замке Процинта – тогда Амансульту посещали самые разные люди.

Но, может, тогда в замок приходил другой старик, укрывшийся под тем же именем. Кто знает? Да это и не имело особого значения.

Полка с книгами.

Может, к переплету одной из них, снабженной особенными украшениями, подойдет осколок пластинки из слоновой кости, найденной им в траве под кривой башней Гонэ, возвышающейся над верхними прудами замка Процинта? Может, это та самая книга, глядя в которую, можно производить различные растворы и яды, зелья и опасные патоки, наконец, творить золото такой чистоты, что этому дивится сам дьявол?

– Ты знаешь, кто я, старик?

– Господь, изгоняя Адама из рая, сказал: «Тернии и волчцы произрастит тебе земля», – глухо пробормотал старик.

Ганелон не успел ответить на эти слова, полные тревожного и темного смысла, потому что оглушенный им человек, ничком лежавший на полу, вдруг очнулся.

Худое длинное лицо этого человека было окутано бородой, черной до синевы. Такие же черные почти до синевы волосы низко падали на блестящие, как маслины, глаза. Ганелон, не раздумывая, ударил очнувшегося каблуком в лоб и тот снова упал лицом в каменный пол.

– Ты знаешь, кто я, старик? – повторил Ганелон.

Старик помедлил, потом ответил:

– Ты сам объяснил, ты бедный вавассер.

Наверное, старик очень боялся Ганелона, хотя внешне никак не выказывал страха. Набирая в ладонь растертую сухую траву, грудой насыпанную у его ног, он легонько бросал ее в горшок, кипевший на огне. По темному, освещенному лишь свечами и камином подвалу медленно распространялись таинственные запахи – сладкие и густые, манящие, но и тревожные.

Наверное этот старик умеет плавить самые прочные металлы, подумал Ганелон, и готовить яды, убивающие и быстро и медленно. Брат Одо предупреждал: если найдешь старика, держись с ним осторожнее. Ты увидишь у него странные вещи. Этот старик прочел, наверное, уйму книг, тех, конечно, что внесены в индекс либрорум прохибиторум. Он еще в юности презрел запрет Святой римской церкви и не оставил непрочитанной ни одну запрещенную книгу. Зовут старика – Триболо. Он Истязатель. Он умеет смущать умы. Старайся не испугаться старика, ведь ты вооружен верой.

И кинжалом, сказал про себя Ганелон.

Одно лишь воспоминание о брате Одо приносило Ганелону облегчение.

Брат Одо поставил меня на ноги, напомнил он себе. Брат Одо укрепил мой дух. Он напитал меня знаниями, нужными Делу. В тесной келье Дома бессребреников брат Одо дивил меня множеством тайн. Он заставил меня внимательно вчитываться в странные тексты.

«Не ложь говорю, а истину изрекаю», – так начинался один из таких странных текстов.

«То, что внизу, – читал вслух Ганелон, повинуясь приказу брата Одо, – подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И все это только для того, чтобы совершить чудо одного-единственного.»

Для лучшего понимания брат Одо всегда заставлял Ганелона читать такие тексты вслух.

«Точно так, как все сущие вещи возникли из мысли одного-единственного, так стали эти вещи вещами действительными и действенными лишь путем упрощения применительно случаю того же самого одного-единственного.»

– Я произношу слова вслух, но не понимаю их смысла, брат Одо, – жаловался Ганелон.

– Не обязательно понимать то, что предзназначено не тебе, но важно знать, что такое на свете существует.

«Солнце его отец. Луна мать его. Ветер вынашивает его во чреве своем. Земля вскармливает его. Только он – первопричина всякого совершенства. Повсеместно. Всегда.»

«Мощь его есть наимощнейшая мощь, и даже более того, она явлена в безграничии своем на земле.»

«Отдели же землю от огня, тонкое от грубого с величайшей осторожностью, с трепетным тщанием.»

«Тонкий, легчайший огонь, возлетев к небесам, тотчас же низойдет на землю. Так свершится единение всех вещей – горних и дольних. И вот уже вселенская слава в дланях твоих. И вот уже – разве не видишь? – мрак бежит прочь.»

«Это и есть та сила сил и даже еще сильнее, потому что самое тончайшее, самое легчайшее уловляется ею, а самое тяжелое ею пронзено, ею проникновенно. Так все сотворено, так.»

Ганелон читал и душа его плакала.

Я несовершенен, я ничтожен. Я мало понимаю, мне чужды многие слова. Но разве совершенен тряпичник-катар, называющий себя чистым и совершенным? Разве чист и совершенен маг и еретик, дышащий душными испарениями дьявольских трав? Разве совершенен трубадур, поющий любовь греховную? Музыка вообще влияет на нравы людей, и потому не всякая музыка должна допускаться.

Так он искал утешения и душа его плакала.

Ересь.

Затменье душ.

Великий понтифик апостолик римский папа Иннокентий III, чистый душой, печется о всеобщем спасении.

Печется со всею строгостью.

Даже для проповеди в день посвящения в папы он избрал библейский текст «Смотри, я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, грабить и разрушать, созидать и насаждать.»

А специальные легаты папы аббаты Геньо и Ги, посланные в города Лангедока, в самое ужасное гнездо всяческой ереси, требуют с той же строгостью: «Употребляйте против еретиков не только духовный меч отлучения, против еретиков употребляйте железный меч!»

«Разрушайте повсюду, где есть еретики, все, подлежащее разрушению, и насаждайте все, подлежащее насаждению», – так требует великий понтифик, апостолик римский, царь царей, владыка владык, священник во веки веков по чину Мельхиседека.

В последнее время по просьбе и приказу брата Одо в простых сандалиях, в рваном плаще, опустив на глаза темный капюшон, Ганелон смиренно исходил многие дороги.

На выжженных солнцем Лангедока дорогах он слышал возбужденную брань простолюдинов в войлочных колпаках – они перегоняли овец, выращивали ячмень, коптили мясо.

Он слышал грубую речь ремесленников в красных шапках, похожих на перевернутую ступку – в угрюмых глазах отражалось бешеное кружение ткацких челноков, отсвечивали огни кузнечных горнов.

На многих дорогах Ганелон смиренно беседовал с пустынниками, закосневшими в темном упрямстве, и с жестким святым человеком магистром Фульком, собирающим деньги для паладинов, мечтающих принять обет святого креста.

На многих других дорогах он прислушивался к речам рыцарей, за которыми всегда следовали оруженосцы и два-три мула, нагруженных доспехами и оружием. А однажды Ганелон разделил ночлег в Доме бессребреников с самим блаженным отцом Франциском.

Блаженный отец Франциск оказался тощ, плешив и незлобив, над высоким лбом торчал клок волос, на подбородке курчавились темные волосы. Блаженный отец Франциск умилительно радовался полету пчелы, сумевшей случайно залетевшей в тесную келью.

«Так все сотворено. Так!»

«Бессчетны и удивительны применения, которые воспоследствуют, столь прекрасно сотворенного мира, всех вещей этого мира.»

«Вот почему Гермес Трижды Величайший – имя мое. Три сферы философии подвластны мне. Три! Но умолкаю, возвестив все, что хотел, про деяние Солнца. Умолкаю.»

Ганелон не понимал текстов, которые заставлял его читать вслух неукротимый брат Одо.

Ничтожный, он не понимал и более простых вещей.

«Лучше бы ты служил мне».

Так написал Амансульта.

Служил?

Ей?!

Ганелона охватило темное возбуждение.

А два года тюрьмы в темной и мрачной башне? Кому он служил, погибая в тесном каменном мешке? А его болезнь, усилившаяся и участившаяся после случившегося на склоне горы, возвышающейся над старинным замком Процинта? А то, что именно Амансульта бросила его умирать на том склоне?

Чувствуя странную горечь от этих мыслей, жгучую ужасную горечь, не смягчаемую даже сладкими испарениями, поднимающимися над глиняным горшком, Ганелон рывком сдернул веревку, которой вместо пояса пользовался оглушенный им черноволосый человек и крепко связал ему ноги. Затем он посадил черноволосого человека на полу, спиной к деревянному столбу и все той же веревкой, оказавшейся достаточно длинной, прикрутил его к столбу, подпирающему балку почти у самой стены под зубастым чучелом ихневмона, если, конечно, это чучело было когда-то ихневмоном.

Старик Сиф, он же Триболо, молча следил за действиями Ганелона.

Старик не пытался встать или заговорить. Он не пытался как либо помешать Ганелону. Он просто ждал, время от времени подбрасывая в кипящий город щепоть, а то и две сухой размельченной травы. Глухое пространство подвала медленно заполнялось все более сладкими ароматами, от которых вздрагивали ноздри и щемило сердце.

Только когда Ганелон прикрутил черноволосого к столбу и выпрямился, старик попросил:

– Не делай ему зла.

Ганелон не ответил.

Он боялся ответить, ведь перед ним сидел еретик. Он боялся, что, отвечая, может не выдержать темной ярости, все больше и больше переполняющей его усталую душу.

Ярость действительно переполняла его.

Перед глазами роились многочисленные серые мухи, левая щека подергивалась, глаз косил.

Гордыня, сказал себе Ганелон.

Гордыня.

Вот величайший грех.

Великий эликсир, философский камень, великая панацея, уробурос – как бы все это ни называлось, все равно поиск великого эликсира есть прямая ересь, есть прямой грех, осуждаемый Святой римской церковью. Поиск философского камня или алхимического золота это есть самое настоящее, ничем не прикрытое гнусное соперничество отдельных тщеславных людей с самим Богом, создавшим мир и все сущее.

Как мог осмелиться на соперничество с Богом гнусный тощий старик, прозванный другими людьми Истязателем? Как могла осмелиться на спор с Богом Амансульта, вдруг жадно захотевшая много нечистого золота? Разве ее желание добраться до тайных старинных книг и до тайного старинного золота, все понять и все осмыслить, не есть та же самая гордыня? И разве не является ужасной гордыней странное желание монаха Викентия из Барре, человечка с воспаленными мышиными глазками, постигнуть все знания мира?

Ганелон с яростью смотрел на молчащего старика. Смотрел, как сквозь кисею, так густо роились перед его глазами серые суетливые мухи.

Говорят, что такие, как старик Сиф, вспомнил он, умеют выращивать в колбе маленьких человечков, они называют их словом хомункулюс. Эти человечки размером с малый палец, но они принимают пищу, думают и даже могут разговаривать, если их научить речи.

Есть ли душа у хомункулюсов?

Этого Ганелон не знал.

Зато он слышал, что такие, как старик Сиф, умеют выращивать растения из пепла сожженных трав и деревьев. Они насыпают пепел в пустую колбу, капают в нее немного воды и выставляют колбу на солнце.

А это разве не гордыня, это разве не прямое соперничество с Богом, который создал все?

Дева Мария, роза света, помоги мне!

Сдерживая ярость, стараясь не броситься на старика, Ганелон медленно произнес:

– Некая молодая особа, старик, передала тебе книгу. Это старинная книга, старик. Она покрыта для красоты пластинками из потемневшей слоновой кости. У одной пластинки на указанной книге отломлен уголок. Ты ведь получил такую книгу от указанной молодой особы?

– Может быть… – ответил старик Сиф почти равнодушно и подкинул в бурлящий горшок еще одну щепотку травы.

– Указанная молодая особа, старик, поступила очень неблагоразумно, – Ганелон изо всех сил сдерживал нарастающую ярость. – Она не должна была передавать тебе старинную книгу, найденную в подземном хранилище. Суит церти дениквэ финес. Она не должна была это делать.

Старик Сиф не ответил, но Ганелон перехватил его взгляд, брошенный украдкой на полку с книгами.

Ганелон неторопливо подошел к полке.

Он никогда не видел искомую книгу, никогда не держал ее в руках, но сразу опознал ее среди других, стоявших на полке.

Уголок одной из резных пластинок, украшавших переплет книги, действительно был отломлен. Пергаментные листы высохли, стали ломкими, краски выцвели, но, раскрыв книгу, Ганелон легко рассмотрел все детали очень странного, вдруг открывшегося перед ним рисунка.

Некий двуликий человек в короне – женщина и мужчина сразу, и перепончатые ужасные крылья за спиной. Крылья синие, как небо, и очень грозные в своей выцветшей синеве. Обе ноги двуликого человека в короне были обвиты змеями, их женские головки, украшенные золотистыми длинными волосами, яростно устремлялись к глазам двуликого человека. А в одной руке он держал меч, а в другой весы.

– Кто это? – томясь от странной, все сильней и сильней подступающей к сердцу ярости, спросил Ганелон.

Старик негромко ответил, не поднимая опущенной головы, будто он знал все страницы книги наизусть:

– Это изображение большого герметического Андрогина, попирающего первичную материю, чреватую четырьмя элементами космоустроения.

Ганелон задохнулся от ярости.

Но все еще сдерживаясь, все еще сдерживая себя, он медленно приложил обломок, вытащенный из своего пояса, к одной из пластинок, украшающих переплет книги.

Края пластинок совпали.

– Ты видишь? – сказал Ганелон. – Они совпали.

– Да, – почти равнодушно кивнул старик. – Теперь я понимаю. Наверное, тебя послал брат Одо.

– Почему ты так думаешь, старик?

– Нет псов усерднее, чем ученики блаженного Доминика. Они хватают все, что можно схватить.

И повторил, будто запоминая:

– Брат Одо.

– Ты боишься его, старик?

– Он многих убил.

– Зато брат Одо раскаялся, – быстро возразил Ганелон. – Он прощен Господом. Ему отпущены все грехи.

– Разве можно отпустить грех убийства?

Это произнес не старик.

Ганелон медленно повернулся.

Привязанный к столбу, на него смотрел черноволосый. Лоб черноволосого был рассечен каблуком Ганелона, рана густо кровоточила и несколько капель крови сползали по черной, почти синей бороде.

– Дитя Сатанаила! – сказал чернобородый злобно и даже попробовал разорвать веревки, но это у него не получилось. – Дитя Сатанаила, свергнутого с небес! Дитя дьявола, совратившего праматерь Еву! Дитя Каина и Каломены, родившихся от Сатаны! Почему ты здесь, дитя ада?

Ганелон внезапно заинтересовался словами черноволосого:

– Ты хотел бы меня убить?

– Мы не убиваем, сын зла. К сожалению, мы не убиваем. Отнять жизнь человека не смеет никто, рожденный женщиной.

– Я вижу, ты катар?

Черноволосый не ответил.

Он смотрел на Ганелона с такой злобой и ненавистью, что у Ганелона закружилась голова.

Иисусе сладчайший, прошептал он про себя, что происходит со мной? У меня совсем нет сил. А я не хочу уподобляться этому несчастному, что смотрит на меня с такой злобой.

Весы на столе.

Чучело базилиска.

Душные испарения, тюрьма духа смятенного.

Голова у Ганелона кружилась все сильнее и сильнее.

– Ты много рассуждаешь, а истинная вера не рассуждает, – сказал он чернобородому катару.

– Зато рассуждает разум, – злобно возразил катар.

– Возможно, – сказал Ганелон и медленно, стараясь никого не испугать, извлек из-за пояса милосердник.

Катар замер.

Зато старик вдруг заговорил.

Казалось, старик искренне недоумевает:

– Ты нашел искомую книгу, пес блаженного Доминика. Ты ее искал и нашел. Почему ты теперь не уходишь?

Старик заворожено наблюдал за лезвием милосердника – узким и сердито посверкивающим.

– Эта книга… Я действительно нашел ее… – медленно произнес Ганелон. – Но я пришел не только за книгой… Я пришел, чтобы узнать… Ты, наверное, не на один раз прочел эту книгу, старик?… Она правда дает некое знание превращать глину и прочие ничтожные вещи, даже грязь, в золото?…

Старый маг покачал головой.

Серые мухи все гуще роились перед глазами Ганелона.

– Разве это не так? – угрожающе переспросил он. – Разве эта книга не дает такого знания?

Старик ответил, как бы опять искренне недоумевая:

– Существует знание, которое само по себе приносит силу и радость. Такое знание не всегда связано с превращениями металлов. Чаще всего такое знание как раз не связано с превращениями металлов. Человек никогда не может знать того, чего он не знает.

– Не говори так туманно, старик. Ты произносишь туманные слова, каких на этом свете невообразимо много, а мне нужны объяснения. Я задал тебе совсем простой вопрос, почему бы тебе не ответить на мой совсем простой вопрос столь же просто?

– Разве можно объяснить идею огня? – усмехнулся маг.

– Конечно. Достаточно сунуть в огонь руку.

Старик мелко рассмеялся.

– Ты говоришь об идее боли, – негромко, без раздражения, даже доброжелательно разъяснил он. – Но это совсем другое. Ты путаешь понятия, пес блаженного Доминика. Даже если я отвечу тебе совсем просто, ты все равно не поймешь моих слов.

Веки Ганелона отяжелели, серые мухи теперь летели так густо, что порой он почти ничего не видел.

– Говорят, есть книги, которые позволяют некоторым людям получать то, что кажется на первый взгляд недоступным. Может, это дьявольские книги, не знаю. Меня, старик, интересует книга, которую я держу в руках. И я задаю тебе очень простой вопрос, старик. Скажи, правда ли, что эта книга, которую я держу в руках, помогает золотоделанию?

Старик медленно покачал головой и бросил в кипящий горшок еще щепотку сухой травы.

Ганелон наклонился над привязанным к столбу катаром:

– Подними руку. Не так. Выше. Еще выше. Теперь вытяни ее перед собой. Укажи пальцем на старика.

– Зачем? – злобно спросил катар.

– Если ты будешь спрашивать, я перережу тебе глотку.

Злобно вращая темными глазами, катар поднял руку, как того требовал Ганелон, и указал длинным пальцем на старика.

Коротким, почти неуловимым движением Ганелон отсек вытянутый палец катара.

Катар взвизгнул и зажал рану левой рукой.

– Не нужно останавливать кровь, – медленно предупредил Ганелон катара и, предостерегая его, даже слегка уколол его в шею кончиком милосердника: – Я позволю тебе остановить кровь, я даже больше совсем не трону тебя, если старик ответит на мои вопросы.

– Святая римская церковь запрещает проливать кровь, – почти равнодушно заметил старик, все так же сидя на скамеечке перед камином.

– Разве ты или этот катар, разве кто-то из вас подтвердил своими словами или поступками свою веру в Единого?

– Ты противоречив, даже очень противоречив, – покачал головой старик. – Мне трудно тебя понять.

– Это потому, что я тороплюсь.

Ганелон действительно торопился.

В подвале становилось все более душно, и серые мухи все более густо роились перед глазами, и каждую мышцу тела непреодолимо и часто пронизывало нестерпимыми молниями боли.

Я должен успеть, подумал Ганелон. Если я не успею, я не выберусь из этого подвала.

Он вдруг пожалел, что отказался от помощи брата Одо.

Однажды он уже сделал что-то подобное.

Например, на берегу верхнего пруда под тенью башни Гонэ он ничего не сказал брату Одо о том, как именно Амансульта научилась открывать вход в подземный тайник. Что-то тогда шепнуло ему – промолчи, и он промолчал. И когда брат Одо в Риме спросил, понадобится ли ему помощь в поисках старика, он тоже почему-то промолчал. Что-то странное опять, как тогда под башней Гонэ, шепнуло ему – промолчи.

И он промолчал.

А брат Одо не стал ни на чем настаивать.

Теперь он, кажется, догадывался, почему он промолчал.

Перивлепт.

Восхитительная.

Приторный сладкий запах, томительная духота испарений.

Ганелон задыхался.

Рой серых мух затемнял зрение.

Гул крови, проталкивающейся сквозь сжавшиеся сосуды, казалось, раскачивал стены подвала так, что под закопченной балкой шевельнулось и закачалось чучело ихтевмона.

И боль.

– Слушай меня, старик. Начиная с этого мгновения я каждые полминуты буду отрубать катару один палец, – негромко, но твердо, изо всех сил борясь с болью и с головокружением, произнес Ганелон. – У меня осталось совсем немного времени, но этого времени хватит, чтобы добиться от тебя простых ответов. Я ведь говорю правду, старик?…"

VII–IX

"…видел город.

Шпицы гигантских соборов, многоэтажные колоннады, массивный каменный акведук, пересекающий шумные улицы, каменные триумфальные столпы, украшенные ангелами, широко распростершими над миром свои величественные крыла, а внизу опять и опять шумные улицы, переполненные экипажами, повозками, каретами, всадниками.

Перезвон звонких колоколов.

Бесконечные толпы.

Ганелон видел вечный город как бы с большой горы, или с большой высоты, на которой парил свободно, как птица.

С огромной высоты он видел, что вечный город так велик, что нигде не кончается.

Храмы, дворцы, форумы, палаццо, акведуки, бани, набережные, колодцы, жилые здания – вечный город занимал все видимое пространство от горизонта до горизонта, нигде не прерываясь. Похоже, он давно поглотил поля, леса, запрудил реки, пересек их многочисленными мостами.

Ганелон задыхался от высоты, на которую его занесли видения.

Он видел, что город велик, город бесконечно заполнен жизнью.

Где-то кричал петух, может быть, на балконе. Терся спиною мул – о древний памятник. Грохотали колеса повозок по мостовым, вымощенным камнем. Плакал ребенок, смеялись на углу распутные женщины. Откуда-то доносились звуки затянувшейся службы.

И все это был один город.

Тот самый, который совсем недавно лежал перед Ганелоном пустой и в руинах, и в котором в каменных развалинах Колизея, поднимая к небу острую морду, выла волчица.

Поистине вечный.

Правда, в самой несокрушимости его, в самой его непреодолимой вечности проскальзывала вдруг какая-то неожиданная бледность, какая-то неестественная неясность. Видения начинали слегка волноваться, смазываться, по ним вдруг пробегала смутная волна, как это бывает с зеркальной поверхностью пруда, когда над ним пролетает случайный ветер.

И голос.

Пугающий, размывающий видения и колеблющий видения голос.

Сквозь вечную мощь каменных стен, сквозь величие соборов, встающих над городом как скалы, сквозь строгую продуманную красоту набережных, вдруг проступали, как бы бесшумно прожигая дыры в этих видениях, то закопченная деревянная балка со злобно скалящимся под нею подвешенным на веревке зубастым чучелом ихневмона, то дымный камин, в котором, волшебно подрагивая, танцевал веселый огонь и таинственно булькало в глиняном горшке дьявольское варево старика Сифа.

И голос:

– Оставь его, Сиф. Пусть он там и лежит. Не прикасайся к нему. Все равно мы оставим его в подвале.

Ганелон медленно приоткрыл глаза.

Даже это усилие отозвалось в нем болью.

Ныли связанные, заломленные за спину руки.

Он увидел светлый и длинный плащ.

Край этого светлого и длинного плаща, чуть не достигая пола, слабо колебался перед его глазами.

Конечно, Ганелон знал, кому принадлежит плащ, кто любит кутаться в такие светлые длинные плащи.

Амансульта.

Амансульта стояла так близко, что Ганелон мог ударить ее по ногам своими связанными ногами.

Ударить и, когда она упадет, дотянуться связанными руками до горла.

Или зубами.

Перивлепт.

Восхитительная.

Он боялся открывать глаза, но они были уже открыты и ему оставалось лишь усилить внимание.

– …наверное, его послал брат Одо, – услышал он ровные пояснения, которые давал Амансульте старик Сиф по кличке Триболо. – Я не знаю, кто он, – старик, конечно, говорил о Ганелоне, – но я чувствую, что его послал брат Одо. Псы святого Доминика любят охотиться за чужими тайнами. Не понимая чужой тайны, они для простоты сразу называют ее злом и начинают за ней охотиться. Они ведь действительно не знают, что на самом деле составляет ту или иную тайну. Для них главное, определить в тайне зло. Они ненавидят зло. С позволения божьего они хотели бы задавить любое зло в самом его зародыше, поэтому они так торопятся, поэтому они совершают столько ошибок. Этот человек, – кивнул старик в сторону лежащего на полу Ганелона, – напал на нас. Он оглушил и связал Матезиуса. Требуя от меня ответов на свои странные вопросы, он отрубил палец Матезиусу. Он и мне угрожал кинжалом и собирался унести книгу из собрания Торквата. Я слаб, я не мог остановить его или помешать ему, но по странным глазам этого человека я понял, что он, наверное, не очень здоров. По его глазам я понял, что у него вот-вот может начаться приступ одной ужасной болезни, похожей на эпилепсию. Хорошо подумав, я решил не жалеть этого человека и искусственно ускорить наступление приступа. Я неторопливо отвечал на вопросы этого человека, нисколько больше не спорил с ним, почти во всем с ним соглашался, а сам все подбрасывал и подбрасывал в кипящий на огне горшок листья горного растения карри. Ты ведь знаешь, что влажные пары карри дурманят. Если бы у этого человека оказалось больше сил, – вздохнул старик Сиф, – мы сами могли угореть и даже погибнуть – и этот человек, и я, и Матезиус. Но, будучи поражен своею болезнью, этот человек первый потерял сознание. Тогда я развязал Матезиуса и пришла ты.

Старик покачал головой:

– Ни сам блаженный Доминик, ни его псы не понимают, что убийства в этом мире ничего не решают.

– А знания? – быстро спросила Амансульта и переступила с ноги на ногу так, что лежащий на полу Ганелон увидел, как дрогнули края ее белого запыленного плаща.

– Знания?

Старик медленно покачал головой.

Наверное, ему было что сказать по этому поводу. Наверное, Амансульта не просто так задала ему этот вопрос. Но старик сам ответил вопросом:

– Говорят, ты встречалась с римским апостоликом? Ты видела папу? Говорят, ты сумела высказаться?

– Да, Сиф, – негромко ответила Амансульта. – Я видела папу и я сумела высказаться, но папа мне не поверил.

– Он внимательно выслушал тебя?

– Он очень внимательно выслушал меня, Сиф, он много думал над моими словами, но я знаю, он мне не поверил.

Старик покачал головой.

Наверное, он решил дать возможность Амансульте придти в себя, потому что снова указал на лежащего Ганелона:

– Этот человек от природы награжден смелостью. Он пришел к нам один. Матезиус все проверил.

– Этот человек всегда приходит один, это его особенность, – подтвердила Амансульта и, ценя отношение старика к себе, вновь перевела разговор на папу: – Я сказала, Сеф, великому понтифику о книгах Торквата. Я сказала ему о том, какие знания хранятся в старинных книгах. Я попыталась объяснить великому понтифику, как много мы можем знать. Знаешь, что он ответил, Сиф?

– Не знаю.

– Он ответил просто. Он ответил мне вопросом. Он спросил: зачем знать так много такой восхитительной девице, как я?

– И все?

– И все.

– Ты ответила на эти его слова?

– Нет.

– Это неправильно, – покачал головой старик. – Ты обязана, как все, отвечать великому понтифику на любой его вопрос. Если великого понтифика заинтересовало, зачем знать так много такой восхитительной девице, как ты, ты должна была ответить ему и на это.

Амансульта тоже покачала головой:

– Когда я увидела апостолика римского, я сразу сказала ему, что не скрою от него ничего из того, что сама знаю. Однако, я отказалась присягнуть в том, что отвечу на любой его вопрос. Как я могу присягнуть, сказала я апостолику, если не знаю, о чем вы будете спрашивать. Может, вы будете спрашивать о таких вещах, о которых я не посмею или не захочу говорить.

– Твои слова звучат дерзко.

– Зато они правдивы.

Ганелон медленно перевел дух.

Он чувствовал, в подвале посвежело. Наверное, старик и его помощник успели проветрить подвал. Но встать или даже повернуться Ганелон все еще не мог. Он просто лежал на полу и прислушивался к словам Амансульты.

Он был поражен.

Амансульта виделась с папой! Она разговаривала с великим понтификом, с апостоликом римским!

– Я заявила нунцию, что а Латеранский дворец меня привело важное дело. Это правда, ты знаешь. Я заявила нунцию, что кардинал Данетти передал великому понтифику мое послание. Нунций ответил: кардинал Данетти сейчас отсутствует, хорошо, если он появится через два-три дня. Нунций вел себя как рассерженный нотарий, он смотрел на меня так, будто я украла в храме реликвии. Он твердо заявил, что никогда папа не примет меня, что апостолик вообще не принимает девиц, особенно тех, имена которых замешаны во многих подозрительных слухах. Я сразу поняла, что нунций, видимо, наслышан о моем золоте и богатстве и хочет получить дорогой подарок. Он вел себя очень неблагожелательно, Сиф, все его поведение говорило о том, что он страстно желает получить от меня дорогой подарок. Но я не хотела связывать себя с ним даже подарком. Говорят, что это он убил несчастного аббата Трелли. Говорят, что сначала он якобы дал аббату яд, а потом ударил деревянным молотком. Так говорят. Но, может, это неправда. Все-таки именно он отправляет обязанности нунция.

Голос Амансульты, и без того ледяной, вдруг преисполнился презрения:

– Но он обращался со мной, как с самой обыкновенной простолюдинкой, Сиф. Для начала он приказал поместить меня в тесную келью без окон, в Латеранском дворце много укромных мест. В келье не было ничего, кроме лампадки под распятием. но и лампадка чуть-чуть теплилась. Я села в углу на каменный пол, мне стало зябко и холодно. Потом я встала и ходила по келье, два шага в одну сторону и два шага в другую. Никто не имеет права так обращаться с представительницей столь древнего рода, как мой. Я думаю, Сиф, сознание нунция было затемнено слухами о богатом золоте, добытом из тайников Торквата. Конечно, нунций оказался ничтожен в своей ничтожности, Сиф. Он так и не понял, что рыба, уловленная в пруду, ничего не значит перед великим умением ловить рыбу.

Амансульта вдруг спросила:

– Ты помнишь, Сиф, как я испугалась, когда впервые дошла до истины?

Старик кивнул.

Лежа на полу, Ганелон напрягся.

Амансульта испугалась?

Чего могла испугаться Амансульта? Разве она способна пугаться? До какой истины она дошла? Как и почему истина, если это действительно истина, может испугать честного и чистого человека?

Вот старик Сиф обманул Ганелона.

Старик Сиф, медленно вспомнил Ганелон, выслушивал его требования и угрозы, а сам бросал в кипящий горшок сухую траву, пары которой вызывают странные видения и упадок здоровья. Старик Сиф не хотел, чтобы Ганелон, пес Господень, ушел из подвала со старинной книгой в руках и оставил в подвале два трупа.

Ганелон вспомнил двуликого человека, изображенного на одной из многих страниц книги.

Большой герметический Андрогин, попирающий материю, чреватую четырьмя элементами космоустроения.

Ганелон хорошо запомнил определение и сейчас усмехнулся про себя: разве не отвергает подобное знание простых человеческих радостей?

И подумал: я все-таки нашел одну из самых тайных книг Торквата, я даже держал ее в руках. Теперь, наверное, Амансульта и старик Сиф, прозванный Истязателем, убьют меня. Они не могут меня отпустить, я для них опасен, потому что знаю их теперь в лицо.

Странно, но это почему-то успокоило Ганелона. Он вновь весь превратился в слух.

– Я считала, что апостолик всегда строг, что он всегда облачен в парчу, шитую золотыми крестиками, что всегда на его голове тиара. Я считала, что он всегда строг, безмерно строг, ведь я судила о нем только по его известным мне поступкам и буллам. Помнишь, как однажды в Риме появилось много сицилийцев и северян с выколотыми глазами и отрезанными ушами? Этих людей приказал согнать в Рим папа, чтобы все римляне убедились, что германцы, не желающие признавать себя вассалами папы, жестоки и бесчеловечны. Пригнав несчастных сицилийцев и северян, он всех убедил в жестокости германцев, но я не уверена, Сиф, я смущена, я боюсь, что отнюдь не все, и даже не многие из этих слепцов с отрезанными ушами стали слепцами по вине германцев. Но сам папа прост. Он задумчив, он внимателен и прост. Он носит простое облачение, прислушивается к разумным голосам и называет себя ничтожнейшим из ничтожных.

– Он из большой семьи благородного графа ди Сеньи, – задумчиво добавила Амансульта. – Его родовое имя граф Лотарио ди Сеньи. Приняв высокий сан, великий понтифик принял другое имя. Теперь все зовут его – Иннокентий. Это имя означает – Невинный. Но сам великий понтифик не показался мне столь уж невинным, Сиф. У него горбатый нос, выпуклые щеки с легким румянцем и кудрявая борода. Он молод, Сиф. Понимаешь, Сиф, он молод. Это меня пугает.

– Пугает? – удивился старик.

– Да.

– Но почему?

– Да потому, что он думает о всем мире. Это свойство молодости. Он думает обо всем мире. Он думает о нем, как о своем. Он говорит конкретно со мной, а сам в это время думает обо всем мире, я это сразу почувствовала. Он как бы внушает тебе некоторую надежду, но делать он всегда будет только то, что сам найдет нужным. Для мира. Не для тебя. Он показался мне всевидящим, Сиф.

– Он мог бы тебе помочь?

– Раньше я так думала. Но теперь не знаю, – покачала головой Амансульта. – Он осторожен. Он трезв. У него светлые, блестящие, как стекло, и очень внимательные глаза. Говорят, в Болонье и в Париже он превосходил а познаниях всех своих сверстников. Он смутил меня, Сиф.

– Как ты с ним встретилась?

– Я говорила тебе, сперва меня заперли в тесной келье. Я говорила тебе, там не было ничего, кроме лампадки под распятием, а где-то рядом пищали крысы. Грех так поступать, сказала я нунцию, который пришел меня проведать. Грех так поступать, сказала я ему, ведь рано или поздно я все равно встречусь с папой. Нунций ответил мне со значением. То, что ты хочешь сказать папе, сказал он, ты можешь сказать мне. Остиарий тоже нехорошо глядел на меня через плечо нунция, а рядом стоял рослый ключник. Их было трое, но, по-моему, все они боялись меня. Я сказала им: то, что я хочу сказать, я скажу только папе. Нунций возразил. Подумай хорошенько, возразил он мне, зачем тебе спорить? Здесь, в этой келье, даже кричать нельзя, все равно никто не услышит. Так что, подумай хорошенько. И если надумаешь, постучи рукой в дверь. А папа, добавил он, тебя все равно никогда не примет. У тебя плохая слава, это всем известно, добавил он, а твой богохульник-отец погряз в преступлениях, это тоже всем известно. Сказав это, папский нунций вновь запер меня в тесной келье и я стала думать, как мне правильнее говорить с папой. Не знаю почему, Сиф, но я была уверена, что все равно встречусь с римским апостоликом. Я решила, что скажу римскому апостолику так: вы теперь видели золото, посланное вам, Ваше священство. Это очень чистое золото. Более чистое золото трудно себе представить. Святая римская церковь имеет право каждый год получать много такого чистого золота. А еще Святая римская церковь имеет право на знания, которые в течение необыкновенно долгих лет были заключены в некий подземный тайник. Эти знания пока разрознены и разбросаны по отдельным книгам и даже по различным спискам, но их можно свести в одну систему. Я даже знаю, кто это может сделать. Я так сразу и решила, Сиф: наместник Бога на земле достоин самых великих дел, потому он и наместник, что же касается игры в бисер, то пусть ею займутся магистры. Я не боялась, что нунций помешает мне встретиться с великим понтификом. И так оно и оказалось. Через несколько дней в Латеранский дворец вернулся кардинал Данетти и я была выпущена из кельи.

– Ты неосторожна, – скрипуче, но с некоторой заметной заботой в голосе мягко укорил Амансульту старик. – Не забывай, что в прецептории на тебя лежит много доносов, а на улицах за тобой увязываются странные нищие. Вот и сейчас на полу лежит перед тобой человек, который пришел к нам не просто так, а с кинжалом в руке. Не забывай, что бы его ни привело сюда, в некотором смысле он приходил сюда за тобой…"

X

"…на фоне стрельчатого окна, забранного цветным мозаичным стеклом, смягчающим свет, падающий в залу.

Кардинал Данетти, пятясь, покинул комнату.

С некоторой растерянностью Амансульта вдруг поняла, что она находится не в рабочем кабинете. И с той же растерянностью смиренно опустила глаза – светлобородый человек у окна, смиренно присевший на низенькую скамеечку, несомненно, был папа, великий понтифик, апостолик римский. Правда, на нем была простая сутана, а монсеньоры и камерарии, как это полагается при официальных встречах, отсутствовали.

Так и должно быть, успокоила себя Амансульта. Кардинал Данетти обещал устроить как бы случайную встречу, другой просто не могло случиться. Это, собственно, и есть та обещанная кардиналом как бы случайная встреча, а посему нельзя терять ни минуты.

Амансульта заговорила.

Папа, неподвижный доселе, внимательно на нее взглянул.

Она хороша, подумал папа с некоторой печалью. Я много слышал о ней и никто не сказал неправды об ее внешности. Ее походка легка, ее глаза светлы, она привлекает внимание. Она, наверное, еще не грешна – в том смысле. Но все в ней греховно.

Ее черты совершенны, подумал папа, ощущая какую-то сложную и непонятную тревогу. У нее ясные глаза, это характерно для всех Торкватов. Ее отец великий грешник и богохульник барон Теодульф, говорят, загубил жену и не раз поднимал руку на священнослужителей, но при этом уже дважды становился на стезю святого гроба, совершая великие подвиги. Говорят, барон-богохульник Теодульф груб и несовершенен, а вот каждая черта его дочери совершенна.

Это плохо.

Это несет печаль.

Совершенство человеческое не вечно. Оно не надолго. Дуранте вите. Только на время жизни, не больше. Никогда не больше. Только на время жизни. Только на время жизни. А жизнь человеческая коротка. Господь всегда милостив, смерть не дремлет.

Папа действительно ощущал некую странную, непонятную и печалящую его тревогу.

От утра до вечера изменяется время. Будущее родится, прошлое умирает. Все скоротечно, все течет. Мы все умираем, пока живем, и перестаем умирать, когда перестаем жить.

У нее совершенные губы, подумал папа, глядя на Амансульту. Ее губы полны и от природы греховны, они налиты будущим великим грехом. Ее губы – красиво окрашенное естественное зло.

Лучше умереть для жизни, чем для смерти, печально подумал папа. Смертная жизнь есть не что иное как живая смерть. Всегда внезапно приходит беда, обрушивается несчастье. Дочь барона Теодульфа привлекает внимание. Внимание это нечисто, ибо вызывается кипением неразумной молодости, терпким грехом жизни. И при этом она говорит о будущем. О каком-то странном и непонятном будущем. В ней, кажется, нет необходимого смирения. Ее кротость, кажется, искусственна. Забывая о дне сегодняшнем, она все время почему-то говорит о дне будущем и думает о дне будущем, но почему-то от волнения у нее греховно припухают губы.

Надо ли так страстно говорить о дне будущем? Разве не учит мудрейший: не знает человек времени своего!

«Как рыбы попадаются в пагубную сеть, как птицы запутываются в силках, так и сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.»

Папа потер ладонью чуть тяжеловатый подбородок.

Известно, дьявол любит красивые приманки.

Амансульта красива.

Ее красота холодна, она похожа на скульптуру, изваянную из мрамора или льда, но она красива.

Амансульта из тех мест, вспомнил папа, которые всегда славились самыми крепкими и упрямыми мулами. Амансульта из тех мест, где женщины никогда не боялись греха и не бежали греха. Ее отец великий грешник. Он много претерпел в плену у сарацинов, он прощен, но, говорят, по-настоящему он так и не утвердился в вере. Он увидел, как широк мир и как разнообразно устроен, и это, наверное, расшатало его и без того не очень крепкую веру.

Папа вздохнул.

Дьявол любит красивые приманки.

Бывает, что некоторых он уловляет на клады.

Даже папа Сильвестр, великий понтифик, апостолик римский, вспомнил он, не устоял когда-то перед дьяволом.

Гордыня.

Говорят, что в юности, проведенной в Испании, некий мавр открыл будущему папе Сильвестру тайну чернокнижия, а в заброшенном и сыром римском подвале дьявол подсунул будущему папе великие и давно потерянные для людей сокровища императора Октавиана. С помощью дьявола, которому он целиком предался, будущий папа для своих нужд построил некую искусственную магическую голову, умевшую отвечать на вопросы. От этой головы будущий папа Сильвестр узнал, что станет папой, великим понтификом, апостоликом римским и умрет, отслужив молитву в Иерусалиме. Желая обмануть судьбу, папа Сильвестр никогда с той поры не выезжал в Святую землю, но умер, отслужив однажды молитву во храме «Святого креста, что в Иерусалиме».

Свыше предначертанное никто отвести не в силах, даже папа, человек высоко поставленный над царями и над народами.

Дьявольские тайны и клады.

Дьявольская красота.

Говорят, Амансульта тоже коснулась тайн, странных и страшных, низринутых наружу пещерами. А пещеры это почти могилы, сказал себе папа и медленно перекрестился. Он никак не мог понять, что его больше смущает – облако греховности, незримо стоящее над Амансультой, или многочисленные доносы, переданные ему из прецептории еще утром, или, может быть, те слова, которые произносила Амансульта?

Он внимательно вслушался.

Амансульта говорила о ходе времени.

Она изумлялась: как можно понять ход времени, совсем не зная, совсем не изучив древних авторов?

– А Библия? А Послания? А Апокрифы? – смиренно возразил папа. – А святые книги христианского вероучения? Разве этого мало? Разве ход времени не освящен божественным светом святого Писания?

Амансульта смиренно кивнула.

Истинно так.

Она согласна.

Но есть ведь еще и совсем простые, но важные истины, такие как волнение моря, землетрясения – судороги земные, нашествия вредоносных гусениц на поля, снег зимой и град летом, наконец, есть такие простые истины, как здоровье старика и здоровье ребенка. Есть многие знания, которые не приходят сами по себе, есть знания, которым можно только научиться.

Папа покачал головой.

Познающий всегда в сомнении, а вот вол не познает, он просто пашет. Можно ли изменить мир с помощью неких простых знаний или простых истин, зная, например, природу морских волн или разных болезней? Или даже так можно спросить: можно ли и надо ли изменять божий мир с помощью каких бы то ни было простых истин или знаний? Разве божий мир не должен всегда существовать именно таким, каким его, по разумению своему, создал Господь?

Амансульта с изумлением уловила в голосе папы нотку сомнения.

Конечно, охватила ее тревога, папа молод. Ему нет даже сорока. Его еще волнует власть. Он думает обо всем мире.

– Да, мир, созданный Богом, вечен и неизменен, – произнесла она вслух. – Истинно так.

И подумала: но разве этот вечный и неизменный божий мир никогда не меняется?

Разрушаются горы, высыхают моря. Господь озаряет мир светом, льет благодать на страны и на народы, но страны и народы рождаются и умирают, нарождаются в прошлом и исчезают в будущем. Много забытых, но мудрых книг пылится в монастырских темных библиотеках. Разве не благое, разве не святое дело свести все накопленные людьми знания воедино? Разве Святая римская церковь не должна уяснить для себя законы, ведающие ходом времени? Разве это не угодно Господу? Видит Бог, мы уже многое упустили. Только собрав воедино за всю историю накопленные человечеством знания, Святая римская церковь может встать, как вечная скала, над самим ходом времени.

Амансульта опасна, печально подумал папа.

Она умеет зажигать, она говорит с настоящим волнением, в ней чувствуется сильная воля. Даже я зажигаюсь, слушая ее.

И она много знает.

Очень много.

Из доносов, скопившихся в прецептории, папа уже уяснил для себя главное: жизнь Амансульты уединенна. Изредка она привечает в своем замке труверов, но не всех, а выборочно. Иногда у нее бывают известные маги, но тоже не часто.

Она выкупила отца из сарацинского плена.

Благое дело, весьма угодное Богу, но говорят, что большое золото Амансульты добыто нечистым путем. А если так, пора в это дело вмешаться. Прямое дело Святой римской церкви вмешиваться во все те дела, где пахнет пламенем ада. Апостольский образ жизни нуждается в приличествующем ему облачении. Люди, подобные Амансульте, совсем не подобны людям, подобным блаженным отцам Доминику и Франциску. Блаженные святые отцы проповедуют спасение душ, их слова многими услышаны. А что проповедует Амансульта? Разве в мире божьем опора всему знание, а не вера? Всем известно, что старинный род Торкватов груб и упрям. Торкваты всегда и всем доставляли хлопоты, даже варварам, когда-то захватившим Рим. Говорят, Амансульта нашла в глубоких пещерах, расположенных рядом с замком Процинта, некие тайные книги самого Торквата, жестоко казненного в свое время королем варваров Теодорихом. Говорят, что некоторые книги, найденные Амансультой, впрямую указывают на то, как можно получить самое чистое золото из свинца, из глины, из песка, из чего угодно, даже из того, что, как сор, валяется под ногами.

Опасное знание.

Не от Бога.

– Ты говоришь о ходе времени, – сказал папа вслух. – Ты прочла об этом в старых книгах?

– Я прочла это в трудах Торквата.

– Я знаю труды Торквата, – покачал папа головой. – Их не очень много много. Их все можно перечислить на пальцах одной руки. Где именно ты прочла о таком у Торквата?

– В «Эпилегемонах», в «Дополнениях», – открыто ответила Амансульта. – Вы можете не знать этого труда, он возвращен из небытия совсем недавно. Очень долгое время этот труд хранился в некоем тайнике. В этом труде Торкват самым чудесным образом угадывает ход времени, говорит не только о прошлом, но говорит и о будущем. Всегда творя в одиночестве, одиноко сияя и возвышенно над миром варварства и упадка, Торкват видел будущее мира и оно никогда не казалось ему жалким. В «Эпилегемонах», путем многих размышлений, Торкват пришел к мысли, что в человеческом мире за эпохой упадка всегда следует взлет. Уходит античная простота, мир затопляют волны варварства, но самым чудесным образом Торкват предвидит, что ничто никогда не кончается. Цветущие города Вавилонии разрушаются, их покрывает пыль вечности, но ход времени не остановим и в самых ужасных и диких пустынях рано или поздно вновь вырастут города. Всегда и везде одна эпоха переходит в другую и так повторяется бессчетное число раз. При этом каждая последующая эпоха, так утверждает Торкват, всегда по сути своей противоположна предшествовавшей. Торкват подобрал ключ к вечности. На гербе нашего рода изображен ключ, – напомнила Амансульта. – Утопая в варварстве, Торкват явственно разглядел из тьмы своих дней будущее. Он понял, что все в этом мире повторяется. Сегодня творит Гомер, а завтра приходит варвар. А потом снова творит Гомер и снова приходит варвар. Гомер творил за тысячу лет до Торквата, – смиренно добавила Амансульта, – и Иисус тоже говорит о тысячелетнем царстве. Разве такое не стоит особых раздумий?

Со все возрастающей печалью, но уже и с некоторым тайным гневом, тщательно пока скрываемым, папа всматривался в глаза Амансульты.

– А церковь? – так же смиренно, как Амансульта, спросил он. – Разве Святая римская церковь сама по себе всегда не возвышается, как вечная скала, над ходом времени? Разве она всегда так не возвышалась над ходом времени? Разве Святая римская церковь не сильна благодатью, так щедро разливаемой в мир?

Амансульта непонятно улыбнулась:

– Червь сомнения никогда не умирает, а огонь разума никогда не гаснет.

Папа вздохнул.

Амансульта цитировала его собственные труды.

Она, кажется, неплохо подготовилась к этой встрече, подумал папа.

– Ты считаешь, – спросил он, чуть наклонив голову набок. – Ты считаешь, что вся христианская эпоха от падения язычества и до наших дней, все это было только эпохой варварства? Ты считаешь, что некие знания, сохраненные в мрачных пещерах и катакомбах, могут пролить какой-то яркий свет на мир, уже осиянный благодатью господней? Ты действительно считаешь, что все, что было до нас, всего лишь эпоха варварства?

– Это можно назвать и иначе, – уклончиво ответила Амансульта.

Она устала стоять, но папа не предложил ей сесть.

– Я говорю о чудесном даре Торквата, дошедшем к нам через годы, – уже сдержаннее сказала она. – Разве подобные чудесные события не следует использовать во славу церкви?

– И ты знаешь как?

Амансульта кивнула.

Она сумасшедшая, подумал папа.

Дьявол, совершая сделку, лишает партнера разума.

Амансульта попалась на удочку дьявола.

Папа перекрестился.

Мир навсегда создан Господом. Мир вечен и неизменен. Мир по праву принадлежит Святой римской церкви. Грех гордыни, в чем бы он ни проявлялся, самый страшный грех. Тысячи и тысячи еретиков, впавших в ересь гордыни, колеблют почву, сами пугаясь этого. Тысячи и тысячи еретиков собираются в зловонных городах, в этих вавилонах ненависти и гордыни, но разве поколебали они устои Святой римской церкви? Ткач ткет ткань, красильщик ее красит, портной шьет, все живое занимается своим делом. Разве можно изменить мир, созданный Господом? Не богохульство ли сама мысль об этом?

Она невинна, печально подумал папа, глядя на Амансульту. В том низменном смысле, какое вкладывают в это слово, она невинна. Но она вся в грехе. Она говорит искренне, ее заблуждения чисты, но именно этим она и опасна. Ее чистая душа уже надкушена дьяволом.

Блажен тот, кто обрел мудрость от Бога, и трижды проклят тот, кто понес от дьявола.

Анатема сит!

Разве мир со всей своею совокупностью прошлого, настоящего и будущего не присутствует вечно в разуме Бога, как если бы он уже давно свершил свое бесконечное развитие? Разве Господь не видит будущее тем же самым способом, что настоящее и прошлое, причем именно так, как будущее когда-либо состоится? Разве он не видит все возможные колебания мира и его вещей – все, что может когда-нибудь реализоваться и какой выбор может быть сделан?

Амансульта с большим торжеством говорит о чудесном даре Торквата предугадывать будущее, но ведь только Господь, а не его слуги, может предугадывать будущее. Ведь если допустить, что Господь может помыслить, будто должны иметь в будущем место все те вещи и события, которые могут и не случиться, то он заблуждается.

А даже допускать такое – грех.

Такое допущение не только недостойно, оно дерзко.

А если предзнание Господа таково, что он, предугадывая будущие события, предполагает, что нечто может как произойти, так и не произойти, то что же это за предзнание, если почему-то оно не содержит в себе ничего значительного и определенного?

Нет, покачал головой папа. Бог есть наличность всего сущего и его предзнание будущего происходит не из-за того, что что-то когда-то произойдет в будущем, а именно из того, что все эти что-то и когда-то вытекают из его собственной непосредственности.

В неистовстве своем блаженный отец Доминик всегда прав в одном, вдруг подумал папа. Еретики в этом греховном мире жадно плодятся. Конечно, это упущение. Это большое упущение. Еретики всегда заслуживали и всегда должны заслуживать только одного наказания – смерти.

Переат!

Да погибнут!

Папа сурово поднял голову.

– Если эпоха варварства, к которой, как ты утверждаешь, мы все еще принадлежим, заканчивается, значит, нам опять предстоят какие-то важные изменения? Значит, нас опять что-то ждет? Значит, это что-то можно каким-то образом предвидеть?

Папа наклонил голову:

– Разрешаю тебе сказать.

Он внимательно следил за Амансультой.

Ему показалось, что в ее светлых глазах на секунду мелькнул испуг.

Если это, правда, было так, то Амансульта с головой выдала себя в своей греховности.

Но ответ Амансульты удивил папу:

– Нас ждут большие войны, – негромко сказала она. – Нас всех ждут большие войны.

– Ты говоришь о вооруженных паломничествах? – удивился папа. – Ты говоришь о стезе святого креста или нам грозит что-то другое?

– Я говорю о больших войнах, – медленно пояснила Амансульта. – Я говорю о больших войнах, которые. как правило, завершают любую эпоху, как упадка, так и взлета. Такие большие войны, по словам Торквата, в прах повергают самые великие империи и неожиданно возносят на невиданную высоту народы, прежде пребывавшие в ничтожестве. Это долгие войны, – добавила Амансульта. – Они не заканчиваются ни в двадцать, ни в пятьдесят лет.

– Но почему войны? С кем?

– Не знаю.

Они замолчали.

Хостис хумани генерис.

Папа открыто наложил на Амансульту крест.

Враг рода человеческого не спит. Истинная опасность для христианских душ часто таится вовсе не в пустынях Святой земли, даже не в языческих странах, даже не в растленном проклятом Константинополе, городе отступников и слепцов, настоящая ужасная истинная опасность чаще всего гнездится в наших собственных слабых сердцах. Эта опасность таится не в тысяче лье от нас, она таится внутри нас, она всегда рядом.

Еретики.

Их духом заражены многие города.

Тулуза, Нарбонна, Альби, Ним, Безье, Монпелье, Берри…

И только ли?

Разве конница сарацинов колеблет истинную веру?

Почву истинной веры колеблют еретики.

Вот странно, подумал папа с тревогой. Если дочь грешника барона Теодульфа, богохульника и отступника, впрямь в сговоре с дьяволом, если ей впрямь открылись какие-то нечистые тайны, если она впрямь может услаждать свои пороки, находя все новые и новые, почему тогда она не прячется трусливо в башнях своего проклятого замка, не страшится глаз великого понтифика, посещает церковные службы и молится Богу, а в случае нужды, как сейчас, стремится увидеть не слабого духом графа Тулузского, потворника еретиков, а самого папу, великого понтифика, апостолика римского, наместника Бога на земле, жестоко и страстно карающего любых отступников от святой веры?

Папа был смущен.

Ничтожны все человеческие дерзновения.

Что есть человек? «Для чего из утробы матери я вышел? Чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезли в бесславии?»

Если такое в отчаянье мог возопить тот, чье зачатие освятил сам Господь, то что могу возопить я, ничтожнейший из ничтожных, уже по определению зачатый в грехе?

Человек сотворен из пыли, из грязи, из пепла, из сырости, с печалью подумал папа. Он сотворен из отвратительного семени, что еще более омерзительно. Восхитительную Амансульту богохульник барон Теодульф зачал в зудящей похоти, в опьянении страсти – зачал для смерти.

Откуда же в смертной столько гордыни?

Сравнить Амансульту с обитателями воды – она ничтожна.

Рассмотреть ее на фоне многих воздушных тварей – она ничтожна.

Несмотря на всю свою красоту, она ничтожнее даже вьючного животного, потому что вьючное животное никогда не покушается на светоч мира, даже в своей тупости, даже в своей закоснелости вьючное животное остается всего лишь вьючным животным.

Амансульта преисполнена гордости, ее точит бессмысленный и зловредный бес. Она хочет предугадывать в наивном своем ослеплении ход времени, ход прошлых и будущих эпох, рассуждать о важных вещах и обдумывать другие важные вещи, но она уже не чиста, ее гордыня от дьявола, а от тщетных ее занятий ничего в мире не произойдет, кроме трудностей, скорби и уныния духа.

Зачем так слаба ее память? Почему она не помнит великих слов?

«И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость, познать безумие и глупость. И узнал, что и это томление духа, потому что во многой мудрости много печали. И кто умножает познания, тот умножает скорбь.»

Ей следует отказаться от тайных книг, извлеченных из подземной мглы, подумал папа.

Ей следует смирить гордыню.

Она желает предугадывать будущие пути мира, но ее собственный путь еще очень неопределен и тревожен. Она, кажется, действительно коснулась тайного знания и не смогла справиться с ним.

Ее ум расстроен и возбужден.

У блаженного отца Доминика есть крошечная обитель, некий крошечный уединенный монастырь, скорее место для размышлений, где изнемогающий дух может найти опору. Вот там, возможно, смятенный дух Амансульты возвысится и Бог в ней возвеличится, а вера окрепнет. Она торопится пересечь горы, преодолеть пропасти, переправиться через стремнины. Но почему кузнецы плавят руду и куют металл, каменотесы полируют камень, лесорубы срубают деревья, ткачи ткут, гребцы гребут, пахари рассаживают сады и взрыхляют виноградники, каждый занят своим присущим ему делом, а ей надо чего-то несоизмеримо большего?

Почему она не помнит откровений?

«И предпринял я большие дела, – напомнил себе папа. – Построил себе домы, посадил себе виноградники, устроил себе сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые деревья; сделал себе водоемы для орошения из них рощ, приобрел себе слуг и служанок, много домочадцев было у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и злата и драгоценностей от всех царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждение сынов человеческих – разные музыкальные орудия. И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме. И оглянулся на дела свои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их. И вот, все суета и томление духа, и нет от них пользы под Солнцем.»

Род Торкватов проклят, подумал папа.

Кровь Торкватов загустела, кровь Торкватов отравлена ужасным ядом. Даже самая заблудшая и ничтожная душа в этом мире всегда может надеяться на спасение, но не Амансульта…"

XII

"…сказала:

– Он все понял, Сиф. Я это почувствовала. У меня дар чувствовать такое. Великий понтифик ни разу не упомянул вслух имя блаженного отца Доминика, но я чувствовала – он думает о блаженном отце Доминике и об его псах господних. Великий понтифик не поверил мне, он был готов спустить на меня псов блаженного Доминика. Он спросил, а как быть с откровением о втором пришествии? Как быть с концом света, как быть со Страшным судом, если, как ты говоришь, одна эпоха бесконечное число раз сменяет другую?

– Ты ответила?

– Я сказала так. Я ничего не знаю о том, как должна заканчиваться очередная эпоха. И Торкват ничего определенного не говорит об этом, он только неким чудесным образом о многом догадывается. Может, конец очередной эпохи всегда страшен. Может, он страшней конца Вавилона. Может, он так страшен, что его и впрямь можно назвать концом света. Не знаю. Я так и сказала. И, сказав так, Сиф, я вдруг почувствовала большую опасность, будто папа, услышав мои слова, что-то безмолвно, но сразу и твердо решил про себя. Сейчас, Сиф, ему не до нас, он поднимает в поход паломников, ох хочет вернуть наследство Господа, вернуть Святые земли, но я чувствую, Сиф, теперь папа уже никогда не забудет про нашу встречу. Он будет думать о нашей встрече, мысленно он к ней не раз вернется. Наверное, теперь нам лучше находиться в некотором отдалении от папы. Наверное, теперь нам лучше уехать. Мир велик. Всегда можно найти на свете место, достаточно удобное, уединенное и безопасное. В таком месте Викентий сможет целиком заняться «Великим зерцалом», а ты, Сиф, поиском великого магистерия. Я думала, Сиф, что Господь на нашей стороне, – с неожиданной горечью добавила Амансульта, – но он помогает не нам, а папе.

По спине Ганелона, лежавшего на полу, пробежала дрожь.

Сейчас они уйдут и бросят меня в этом подвале, подумал он. Они еретики. Они не боятся самого папы. Они бросят меня в этом подвале без исповеди, без покаяния. Мое лицо будут грызть крысы.

Ему стало страшно.

Еще страшней ему стало от того, что душа Амансульты продолжает пребывать в опасности.

Иисусе сладчайший, святая дева Мария, шептал он про себя, помогите ей. Вырвите Амансульту из когтей неверия. Вы же видите, она сбилась с пути, она слепа, она ничего не видит.

– Ты что-то сказал, бедный Моньо?

Наверное, Амансульта заметила, как шевельнулись губы Ганелона. В светлых ее глазах не было ничего, кроме холода и презрения.

Она спросила:

– Ты что-то сказал, бедный Моньо?

Он попытался ответить, но язык повиновался ему с трудом.

Все же он прошептал:

– Я чувствую… Нас что-то связывает, Амансульта… Я только не могу понять что?…

Амансульта холодно усмехнулась.

Повернув красивую голову, она коротко взглянула на чернобородого катара, все еще прижимающего к груди обмотанную окровавленной тряпкой руку. Катар только что вошел в приоткрытую дверь и, конечно, не понял, не мог понять, почему на вопрос Ганелона, которого катар, наверное, и не слышал, Амансульта холодно ответила:

– Кровь…"