– Как интересно, – пробормотал Густав, склоняясь над выцветшим листком. – «Проро…бера»? Или это «бедво»?
– Пророчество, – обронила Амелия. – С возрастом ты слепнешь всё больше.
Густав искренне оскорбился:
– Я? Мой взор остёр, будто у орла, женщина, не неси чепуху! Чернила выцвели на этом пророчестве, вот и вся беда!
– Конечно выцвели, эти олухи совсем не соблюдают правила хранения. Подумать только: пергамент оставляют возле незашторенного окна. Немыслимо! Век идиотов и клуш. В моё время…
– В твоё время люди были точно такими же, – перебил Густав. – Как и в моё, и за сотни лет до.
– Я утомилась от этой болтовни. Чаю, слуга!
Густав закатил глаза.
– Он же не услышит тебя. И не слуга вовсе, а работник! Да и вообще, что ты собралась делать с чаем? Сердито булькать из чашки?
– В моё время работники не…
– Ох, святые угодники, за что мне эта кара… Мало того, что прикован к скучнейшему из магазинов, так и обречён на соседство с капризной ханжой! Не могла ты почить чуть подальше? У моста, к примеру?
Амелия подобрала полы платья и гневно топнула ножкой:
– Уж прости, что не выбрала, где быть убитой бешеной лошадью! И я, в конце концов, здесь намного дольше! Мог бы и сам, раз уж так здесь не нравится, потерпеть до родных мест, а не заболевать лихорадкой в середине пути!
Густав попытался побагроветь, но прозрачные щёки отказывались слушаться. Как у всех призраков, крови у Густава не было, и краснеть он не мог. Хотя очень старался.
– Вот же заноза! Да я, если бы мог, сам себе лучше оставил бы такое же пророчество, мол, «мой любезный друг, когда ты забежишь в бордель, то очутишься в рассаднике заразы! Окстись, милейший, не греши!». И не пришлось бы ютиться с тобой промеж старых и никому не нужных экспонатов, которые некоторые богатые, но скудоумные человечишки называют антиквариатом.