Песнь молодости

Глава первая

По бескрайной зеленой равнине на восток мчался экспресс Бэйпин[1] — Шэньян[2]. Перед глазами пассажиров, стоявших у окон и дышавших свежим утренним воздухом, проносились поля, речки, желтые глинобитные фанзы. Вскоре, налюбовавшись пейзажем, они стали позевывать и разглядывать соседей по вагону. Взгляды многих из них привлек небольшой узел, из которого торчали завернутые в белый шелк музыкальные инструменты. Кому они принадлежат? Странствующему торговцу? Внимание пассажиров обратилось на владельца этого необычного багажа, который оказался не купцом, а девушкой лет семнадцати, одиноко сидевшей возле узла. Она была похожа на студентку и одета во все белое: белое хлопчатобумажное платье, белые чулки, белые спортивные туфли. В руках она сжимала платочек. Девушка не отрывалась от окна, ее ясные темно-карие глаза на бледном лице задумчиво смотрели на родные ландшафты. Одинокая, скромная и красивая девушка быстро приковала к себе внимание спутников. Мужчины начали шепотом обсуждать ее внешность. Но девушка никого не видела, ничего не замечала; она сидела погруженная в свои думы.

Ее неразговорчивость, красота и странный багаж вызывали удивление и любопытство у соседей по вагону. Постепенно все разговоры сосредоточились на ней.

— Эта маленькая мисс, вероятно, разочаровалась в любви, — тихо сказал своему спутнику ехавший в том же купе студент.

— Столько инструментов стоят не меньше десяти-двенадцати долларов, — заметил толстый торговец, приблизившись к студенту и подмигивая в сторону девушки. — Зачем они ей? Что она, собирается петь на улицах?

Не обращая внимания на торговца, студент продолжал украдкой посматривать на девушку, оживленно разговаривая о ней со своим спутником.

Когда поезд прибыл на станцию Бэйдайхэ, студентка взяла узелок с музыкальными инструментами, который составлял почти весь ее багаж, и сошла с поезда. Оставшиеся в вагоне пассажиры проводили ее взглядами, полными нескрываемой досады.

Маленькая станция была очень тихой и оживлялась лишь с приходом поезда. Но стоило только рассеяться его дымку, как платформа вновь пустела.

С узлом в руках девушка вышла из здания вокзала и огляделась. Увидев, что ее никто не встречает, она позвала носильщика; тот взял ее багаж и пошел, как она ему указала, по направлению к деревне Янчжуан.

Опустив голову, она молча шла за носильщиком. За поворотом дороги они поднялись на небольшой холм, и перед ее взором вдруг открылась необъятная морская ширь, простиравшаяся до самого горизонта. Девушка замедлила шаги и остановилась. Она устремила взор на море, и ее ясные глаза возбужденно заблестели.

— Море! Как оно прекрасно! — не сдержала девушка своего восхищения. Забыв о том, что надо идти дальше, она жадно вглядывалась в бескрайную гладь, чуть тронутую кое-где мелкой зыбью.

Носильщик тем временем спустился к подножию холма. Шагов позади не было слышно, он обернулся и крикнул:

— Госпожа! Поспешите! Почему остановились? — Ему было непонятно то, что происходило в душе девушки.

А она, поглощенная новыми впечатлениями, продолжала смотреть на плещущиеся у берега волны, на одинокий белый парус вдали.

— Эй! Барышня! Что случилось? — забеспокоился носильщик.

Лишь этот окрик заставил ее очнуться. Проведя рукой по глазам, она печально улыбнулась и сбежала с холма.

Они зашагали дальше.

Носильщик, разговорчивый крестьянин средних лет, удивленный странным поведением своей спутницы, спросил:

— Что ты задержалась там, на горе?

— Смотрела на море. Я в первый раз его вижу. Оно такое красивое! — ответила девушка. — Как хорошо здесь жить!

— Э-э, чего там хорошего? Одной красотой сыт не будешь. Работать надо, а за работой этой красоты и не замечаешь, — улыбнулся носильщик. — Ты лучше скажи, зачем сюда приехала? Почему одна? На дачу, что ли?

Студентка улыбнулась:

— Какая там дача! Я приехала к двоюродному брату.

Глаза носильщика округлились.

— А кто он? Уже не в полиции ли работает?

Девушка отрицательно покачала головой:

— Нет, мой брат — учитель, он работает в школе в Янчжуане.

— А! — обрадовался носильщик. — Так он учитель? Я их в этой деревне всех знаю. Как его зовут?

— Чжан Вэнь-цин, — слегка оживилась студентка. — Ты с ним знаком? Он в деревне? Почему он не пришел на станцию встретить меня?

Носильщик неожиданно умолк.

Студентка напряженно смотрела в его загорелое, морщинистое лицо, ожидая ответа. Но он продолжал хранить молчание и, лишь пройдя несколько шагов, спросил:

— Как твоя фамилия? Ты из Бэйпина?

— Из Бэйпина. Моя фамилия Линь, зовут Дао-цзин, — серьезно и в то же время как-то по-детски ответила она. — Ты знаешь моего брата?

Носильщик снова ничего не ответил. Через некоторое время он, правда, что-то пробормотал, но Дао-цзин не поняла и не стала больше расспрашивать его. Вскоре они подошли к Янчжуанской начальной школе. Расплатившись, Линь Дао-цзин, немного робея, поднялась по каменным ступеням, ведущим к дверям.

Школа помещалась в большом храме Гуаньди[3], на краю деревни. Линь Дао-цзин оставила свои вещи у входа и вошла. Заглянув во все коридоры и залы, она никого в них не нашла. «Наверное, ушли гулять на берег моря, — подумала она. — Придется подождать».

День клонился к вечеру, над крышами фанз закурились дымки. В роще, неподалеку от школы, словно соревнуясь друг с другом, застрекотали цикады. Линь Дао-цзин терпеливо слушала их. В томительном ожидании прошло уже немало времени, но по-прежнему никто не появлялся. Опасаясь за свои вещи, девушка не решалась никуда отойти. Наконец, когда стало темнеть, на дороге показался хромой старик. Он еще издали крикнул:

— Кого ждешь?

Обрадованная его появлением, Дао-цзин поспешно сбежала по ступеням вниз:

— Господин Чжан Вэнь-цин здесь работает?

— А-а, тебе нужен учитель Чжан?

Старик был заметно пьян: лицо его раскраснелось, язык еле ворочался.

— Его… здесь нет!

— Как нет? Где же он? — удивилась Дао-цзин. — Он писал, что на летние каникулы никуда не поедет, да и его жена, она тоже учительница и тоже здесь работает… — Девушка заметно волновалась.

— Нет… Не знаю! Не знаю!

Старик, казалось, все больше и больше пьянел. Пошатываясь, он ввалился в дверь школы и, хлопнув створками, запер ее изнутри.

Дао-цзин была в недоумении: куда же могли исчезнуть брат и его жена? Ведь она писала, что собирается приехать к ним, а сейчас… Что делать, когда наступит ночь? Что будет потом?.. Она стояла в растерянности на каменных ступенях и смотрела на темнеющую перед ней рощу. Стрекот цикад начал оглушать ее, моря не было видно, однако шум прибоя был явственно слышен. Линь Дао-цзин несколько раз громко стучала в дверь, но старик, наверное, уже заснул… Сердце девушки сжалось, на глаза навернулись слезы. До каких же пор ей придется стоять у этих дверей? Взошла луна, и ее свет, пробившись сквозь листву деревьев, упал на красивое лицо девушки; прислонившись к каменной плите перед дверями бывшего храма, она горько плакала.

Когда человек попадает в беду, он часто вспоминает о прошлом.

Тихонько всхлипывая, Линь Дао-цзин задумалась. Почему она одна приехала в эту незнакомую неприветливую деревню? Почему этой ночью она очутилась в роще на морском берегу? Зачем она покинула отца и мать? Что привело ее сюда? Почему, почему она так горько плачет?..

Глава вторая

В одной из захолустных деревушек провинции Жэхэ[4] жила маленькая крестьянская семья. В этой семье осталось всего два человека: дед и внучка. Старик часто болел и целыми днями лежал на кане. Внучка Сю-ни рубила в лесу хворост и работала в поле. Это и давало им средства к жизни. Сю-ни росла красивой, крепкой, трудолюбивой девушкой. Парни всей деревни вздыхали о ней. Но хотя ей и исполнился уже двадцать один год, она еще не была замужем. Объяснялось это просто: одиннадцати лет девочку обручили и отдали в семью ее будущего мужа. Однако «муж» умер, когда ей исполнилось пятнадцать лет, и она вернулась к деду. Это неудачное замужество ранило ее душу. Кроме того, нужно было ухаживать за больным дедом. Поэтому она не спешила выходить замуж. Дряхлый и больной старик нуждался в постоянном уходе, и внучка не могла его покинуть. Так они и жили вместе. Старик очень любил внучку, и когда замужние дочери присылали ему несколько рисовых лепешек или соленые утиные яйца, он всегда оставлял большую часть для Сю-ни.

Земля, которую обрабатывала Сю-ни, принадлежала помещику, и из урожая после внесения арендной платы у них почти ничего не оставалось. Чтобы заработать на чашку жидкой рисовой болтушки для старика, Сю-ни в свободное от работы в поле время брала топор и отправлялась в горы за хворостом, а вечерами пряла. Односельчане хвалили эту скромную девушку. Зимой, когда Сю-ни исполнился двадцать один год, случилось несчастье. Проживавший в Бэйпине крупный помещик Линь Бо-тан собственной персоной пожаловал в деревню для сбора арендной платы. Здесь он случайно увидел Сю-ни. Пораженный красотой девушки, помещик захотел сделать ее своей наложницей. Ему шел пятьдесят второй год. У него в доме уже побывало несколько красивых наложниц, которых он покупал в публичных домах, но его первая жена — Сюй Фэн-ин — неизменно выгоняла их из дому. Теперь, когда ему приглянулась Сю-ни, свежая, немного диковатая деревенская девушка, он не захотел упускать ее из рук.

Чтобы сломить сопротивление крестьян и собрать с них арендную плату, он попросил губернатора провинции Тан Юй-линя прислать военную полицию. Одинокий и слабый старик и его внучка оказались в полной власти помещика-де пота. Так Сю-ни стала наложницей Линь Бо-тана. Она целыми днями плакала, несколько раз пыталась покончить с собой, искусала Линь Бо-тану все руки, но ничего не помогало. Помещик только покручивал усы и посмеивался.

Через два месяца Сю-ни почувствовала, что она беременна. Линь Бо-тан перевез ее из родной деревушки в свой дом в столице.

В ночь, когда внучку увезли из деревни, ее дед доковылял кое-как до речки, протекавшей неподалеку, и бросился в нее…

Попав в городской дом Линь Бо-тана, Сю-ни из живой, сообразительной девушки превратилась в угрюмое, забитое существо. Целыми днями от нее нельзя было добиться ни слова. Она ела, работала, но большую часть времени сидела, уставившись глазами в стену, словно стремилась пробуравить ее взглядом. Узнав, что Сю-ни беременна, Сюй Фэн-ин — жена помещика — сразу изменила к ней свое отношение. Это объяснялось тем, что сама она рожала несколько раз, но ни один ребенок не выжил. Она надеялась, что Сю-ни родит для Линь Бо-тана сына.

У Сю-ни родилась дочь… Состояние молодой матери улучшилось. Всю свою любовь и надежды она перенесла на ребенка. С какой нежностью она ухаживала за своей беленькой, толстенькой дочуркой! Стоило только девочке улыбнуться, как печаль, горе и позор забывались и опустошенное сердце вновь наполнялось жаждой жизни.

По ночам, когда старый Линь Бо-тан уходил к другим наложницам, Сю-ни тихонько вставала, меняла пеленки, кормила ребенка грудью, целовала румяные, пухлые щечки и ласково шептала:

— Доченька, расти скорей! Живи! Твоя мама всегда будет с тобой!..

Слезы, которых уже давно никто не видел на ее глазах, капали на чистое личико девочки. Сю-ни решила жить ради своего ребенка.

Девочке исполнился год. Она начинала говорить, водила маленькими пальчиками по лицу матери, хватала ее за волосы — и на лице Сю-ни появлялась счастливая улыбка.

Однажды Сюй Фэн-ин позвала Сю-ни к себе в комнату. Взяв из рук матери ребенка, она перестала улыбаться и сказала:

— Это ребенок моего мужа, я хочу оставить его у себя. А ты, бесстыдная нищенка, немедленно убирайся отсюда!

Сю-ни обезумела: она кричала, билась головой о стену, дралась, как тигрица, отбивая своего ребенка. Но все было напрасно. Линь Бо-тан, позабавившись ею вволю, задолго до этой сцены предусмотрительно скрылся.

— Мама! Мама! — кричала девочка, протягивая ручонки к Сю-ни. — Хочу к маме!

Слуги выволокли Сю-ни на улицу и бросили в поджидавшую у ворот машину…

На первых порах супруги Линь хорошо относились к девочке, которую назвали Дао-цзин. Но когда девочке исполнилось три года, Сюй Фэн-ин сама родила сына. С этого времени начались невзгоды маленькой Линь Дао-цзин: ее постоянно били, спала она вместе со слугами, ей не разрешалось входить в дом, и она целые дни проводила на улице, играя с детьми мусорщиков.

Однажды зимой Сюй Фэн-ин позвала Дао-цзин в дом и заговорила с ней неожиданно ласково. Заметив, что ребенок дрожит и заикается, она удивленно притянула девочку к себе и спросила:

— Что с тобой, Дао-цзин??

— Чешется!..

К этому времени девочке было уже семь лет. Напуганная неожиданным вызовом к мачехе, она шмыгала носом и была готова расплакаться.

Неожиданно у Сюй Фэн-ин появилось сострадание к Дао-цзин. Она сняла с девочки рваную ватную куртку. Беглого взгляда было достаточно, чтобы увидеть кишащих на ней вшей.

Умиляясь своему великодушию, Сюй Фэн-ин бросила куртку в пылающий камин. Сюй Фэн-ин внимательно осмотрела маленькую, посиневшую от холода Дао-цзин и, повернувшись к лежащему на диване с газетой Линь Бо-тану, сказала:

— Я уже несколько дней присматриваюсь к ней: красивая девчонка! Отдадим ее учиться, а когда вырастет — мы не прогадаем!

Покручивая усы, Линь Бо-тан кивнул головой:

— Хорошо! Ты, жена, всегда отличалась проницательностью. Раньше говорили: «Необразованная женщина более добродетельна». Но эти времена прошли. Отдадим ее учиться!

Так маленькая Дао-цзин попала в школу. Она полюбила книги и росла смышленой, но замкнутой девочкой. Целыми днями она молчала, и те, кто не знал ее, могли принять девочку за глухонемую. Младший брат, избалованный матерью и подстрекаемый ею, часто обижал Дао-цзин, но она никогда не плакала. Дао-цзин обычно молча переносила обиды; но порой в ней закипал гнев, и она давала сдачи мальчишке, хотя этим и могла заслужить более жестокие побои.

Когда мачеха наказывала Дао-цзин, она не пользовалась ни тростью, ни плетью: ей нравилось щипать и кусать девочку. Как-то раз вечером, когда Дао-цзин уже задремала, брат разбил любимую вазу матери, а осколки положил возле Дао-цзин. И вот безмятежно спавшая девочка была разбужена неожиданным градом ударов. Она сразу же поняла, что произошло, и, стиснув зубы, приготовилась к издевательствам.

— Собачье отродье! Совсем обнаглела! Ты мне ответишь за вазу!..

Ноги Дао-цзин вспухли от щипков, руки были искусаны до крови, но она не плакала, не просила прощения. Из ее глаз, сверкавших упрямым блеском, не упало ни одной слезинки.

Так и жила она в этой семье, как собачонка. Во всем доме лишь одна старая служанка — бабушка Ван любила девочку и заботилась о ней. Она часто ласкала ее, но делала это тайком, так как боялась госпожи. Дао-цзин любила старушку; и когда девочке бывало особенно тяжело, она всегда уходила к ней в комнату и здесь давала волю своим слезам.

После того как Дао-цзин окончила начальную школу и поступила в женскую среднюю школу, отношение к ней мачехи заметно улучшилось. К этому времени Дао-цзин стала стройной, красивой девушкой с правильным овалом чистого, как мрамор, лица. Густые черные брови доходили почти до висков. Но самым прекрасным в облике девушки были ее трогательно печальные глаза. Сюй Фэн-ин немало радовала расцветающая красота девушки; она чувствовала необходимость дать ей образование, так как только после этого можно было выдать Дао-цзин замуж за богатого и влиятельного человека.

В первый день занятий, когда она собиралась в школу, отец и мачеха были так рады, что вышли провожать ее до ворот и даже усадили в коляску рикши. Линь Бо-тан, нарядившийся по этому случаю в длинный шелковый халат, покручивая усы, стоял на каменных ступенях у ворот дома. Задумавшись на мгновение, он рассмеялся и довольным голосом сказал Дао-цзин:

— Ну, вот ты и барышня. Поздравляю! Ты поступила в среднюю школу, а это все равно, что сдать экзамен на сюцая[5]. Ха-ха-ха!

Линь Бо-тан был не только деятелем просвещения, но и имел немаловажную в то время ученую степень цзюйжэня[6]. После получения этого звания он собирался ехать в столицу для сдачи экзаменов на следующую ученую степень, но тут наступил период «Ста дней реформ»[7], и в Пекине был создан педагогический институт (предшественник Пекинского университета). Почтенный цзюйжэнь, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, вместе с супругой переехал в столицу и стал профессором нового педагогического института. После революции 1911 года[8], когда с особой остротой встал вопрос о просвещении, этот «профессор», почувствовав, куда дует ветер, очень быстро сделался просветителем и по низкой цене стал скупать земли, принадлежащие маньчжурским князьям, якобы для учреждения на них «просветительных заведений». За «Сто дней реформ» этот цзюйжэнь всеми правдами и неправдами сумел добиться назначения его ректором института, и его визитные карточки с триумфом облетели «высшее» столичное общество.

Люди восхищались талантами и добродетелями профессора Линь Бо-тана, и никто не знал, как жестоко обошелся он с бедной Сю-ни…

Линь Бо-тан с жаром принялся за изучение конфуцианских канонов и чтение философских трактатов Канта и Монтескье; теперь самой сокровенной его мечтой стала степень академика. Вот почему он так убежденно заявил дочери, что поступление в среднюю школу равносильно получению звания сюцая.

Не дав Дао-цзин ответить, мачеха — толстая женщина, которая даже в прохладном августе обмахивалась шелковым веером, — прищурила глаза и сказала:

— Детка, учись хорошенько! Твоя мать сумеет достать деньги, чтобы дать тебе возможность окончить школу и университет. Если же тебе еще и удастся получить образование за границей, то ты будешь наслаждаться счастьем и богатством большим, нежели сам Чжуанюань[9].

— Ты чего смеешься, старый дьявол? — обрушилась она на Линь Бо-тана. — Я ее вырастила, и если она разбогатеет, то ты все равно ни шиша не получишь! Ведь для нее ты даже пальцем ни разу не пошевельнул! — сердито брызгала слюной Сюй Фэн-ин.

Линь Бо-тан расхохотался:

— Да-а! Все ты! Все — тебе! Даже деньги зятя и те будут принадлежать тебе. Не так ли?

Двенадцатилетняя Дао-цзин бросила недобрый взгляд на своих родителей, и на ее ресницах, как жемчужины, повисли слезинки.

В школе Дао-цзин, подобно птичке, выпорхнувшей из клетки, полной грудью дышала чудесным воздухом свободы. Она очень любила книги, особенно художественную литературу. Книги развили в ней воображение, зародили мечты о прекрасном будущем и сделали девушку еще более мечтательной. Однако внешне Дао-цзин по-прежнему оставалась замкнутой, бесстрастной и молчаливой. Из всех своих одноклассниц она сблизилась лишь с девочкой по имени Чэнь Вэй-жу, которая с большим участием и сочувствием относилась к ее невзгодам, жалела и поддерживала ее. Они стали подругами.

В 1931 году Линь Дао-цзин должна была окончить школу. До окончания оставалось два месяца. Вернувшись однажды из родительского дома, она выглядела более печальной, чем обычно.

Девочки удивленно поглядывали на нее, подходили и спрашивали:

— Линь Дао-цзин, зачем мать вызывала тебя домой? Почему ты такая грустная?

Чэнь Вэй-жу погладила ее по голове и участливо прошептала:

— Дао-цзин, скажи мне, что случилось?

Она была до того взволнована, что сама чуть не плакала.

Дао-цзин молчала, выражение лица у нее было отсутствующее. И только когда в классе кто-то громко расхохотался, она очнулась и горько усмехнулась:

— Чего вы смеетесь? Поменьше бы лезли в чужую душу! — вскочила и выбежала из класса.

Спустя минуту Дао-цзин в сопровождении Чэнь Вэй-жу уже шла к каналу, находившемуся к западу от школы.

Внезапно Дао-цзин остановилась и повернулась к подруге:

— Вэй-жу, я больше не смогу ходить в школу!

— Почему?.. Дао-цзин, что у тебя произошло дома?

Дао-цзин ничего не ответила. Они пошли к деревьям, росшим на берегу канала.

Дао-цзин стояла под плакучей ивой и пристально глядела на переливавшуюся серебром воду. Через несколько минут она сказала:

— Семья разорилась: мой отец затеял судебную тяжбу из-за земли и проиграл процесс… Был страшный скандал, он обанкротился, обманув мачеху, продал оставшуюся у него землю и тайком сбежал с наложницей. И вот теперь у мачехи единственное богатство — это я…

— Что? Какое же ты богатство? Ты ведь не деньги!

Мачеха смотрит на меня как на дерево, дающее золотые плоды. Она требует, чтобы я вернулась домой и вышла замуж за богача. Ей по-прежнему хочется жить в роскоши. А я не хочу. Я уйду от нее!

— Что же теперь будет? — чуть не плача, спросила Чэнь Вэй-жу и сжала руку Дао-цзин.

Но та спокойно сказала:

— Не волнуйся, Вэй-жу. Во всяком случае, я не покорюсь. Если же ничего нельзя будет поделать, у меня останется еще один выход — смерть!

Сюй Фэн-ин перестала давать дочери деньги, пытаясь тем самым запугать ее и подчинить своим планам.

Однако Дао-цзин не сдалась. Она совсем было решила начать самостоятельно зарабатывать на жизнь. Но куда ей было деваться до окончания школы? Школьные подруги, горячо сочувствуя Линь Дао-цзин, каждый месяц собирали ей деньги на питание. Это дало девушке возможность закончить школу.

Наступили каникулы. Дао-цзин ничего не оставалось, как, похоронив свои сокровенные мечты, скрепя сердце собраться и ехать домой. Самым большим желанием ее было поступить в университет. Но надежд на это мало: разве мачеха смягчится когда-нибудь? Дао-цзин одолевали сомнения: следует ей возвращаться или нет?

Кроме художественной литературы, девушка увлекалась музыкой. Поэтому, собираясь домой, она взяла с собой целый оркестр музыкальных инструментов: свирель, флейту, кларнет, юэцин[10], эрху[11], для чего ей даже пришлось нанять рикшу, и свой самый любимый инструмент — губную гармошку, которую сунула в карман.

Куда бы Дао-цзин ни ехала, она всегда брала с собой музыкальные инструменты. Из-за этого одноклассницы дали ей два прозвища: «Отшельница со свирелью» и «Музыкальная лавка». Первое было ласкательным, а второе употреблялось в минуты ссор. После уроков Дао-цзин частенько в одиночестве музицировала. И все, кто наблюдал ее в такие минуты, изумлялись восторженному блеску, неожиданно появлявшемуся в прекрасных и печальных глазах девочки.

Но так было полгода назад. С тех пор в жизни Дао-цзин произошли большие перемены. Она почти совсем перестала заниматься музыкой. Подруги со смехом осведомлялись:

— Ну, «Отшельница со свирелью», почему не открываешь свою «Музыкальную лавку»?

Улыбаясь, Дао-цзин с грустью смотрела на них и ничего не отвечала.

Тележка рикши, трясясь и подпрыгивая, медленно двигалась по неровной дороге.

На сердце Дао-цзин было тяжело. Она вспомнила, как жестоко обошлась с ней мачеха. В ушах девушки до сих пор звучал ее голос: «Собачье отродье! Для чего тебя растила старуха мать? Неблагодарная! Как тебе не стыдно? Ты совсем не слушаешь, что тебе говорят. Убирайся из моего дома!..» Дао-цзин бросило в дрожь. Словно боясь, что ее ограбят, она с силой прижала к себе свирель.

Когда Дао-цзин вошла в дом, она встретила совсем неожиданный прием. Мачеха играла с гостями в мацзян[12]. Увидев Дао-цзин, она ласково поздоровалась с ней и, улыбаясь, сказала:

— Барышня, доченька моя хорошая! Вернулась! Сегодня так жарко! А у нас гости, и все хвалят тебя за прилежание!

«Неужели мачеха раздумала выдавать меня замуж? — размышляла Дао-цзин. — Может быть, она даже даст денег на дальнейшую учебу?»

Дао-цзин всегда считала, что учеба превыше всего, а все остальное — мелочи жизни.

«Это было бы счастье — поступить в университет или в пединститут», — подумала она и поклонилась гостям мачехи, хотя обычно не выносила их: они только и знали, что играли да курили. Но на этот раз она как будто даже обрадовалась им. Остановившись подле игрального столика, Дао-цзин застенчиво улыбнулась.

— Это господин Ху, начальник управления, — мачеха указала на худощавого мужчину с желтым лицом, одетого в европейский костюм и сидевшего на почетном месте. — А это моя дочь Дао-цзин.

Подобострастно устремив на гостя заплывшие жиром глазки, мачеха произнесла последние слова тоном купца, расхваливающего свой товар. От этого Дао-цзин стало не по себе. Не дожидаясь похвал, она резко повернулась и ушла во внутренние комнаты.

Поселившись в доме мачехи, Дао-цзин начала сдавать экзамены в педагогический институт. Хорошие оценки доставляли ей радость. Но мысли о предстоящем замужестве, постоянный, не утихающий до глубокой ночи стук костей, пошлая болтовня флиртующих мужчин и женщин, несмолкаемые пьяные песни и раздраженные возгласы проигравших действовали на нее угнетающе.

«До чего опустилась мачеха после разорения и бегства отца!» Дао-цзин видела, как Сюй Фэн-ин, уже пожилая женщина, целыми днями переодевалась, меняя одно крикливое платье на другое, и, не стесняясь дочери, кокетничала с мужчинами. Все это было неприятно, противно.

Прошло полмесяца. Наступил день, когда мачеха была в особенно хорошем настроении. Она даже взяла Дао-цзин с собой в магазин, где купила ей платье из белого зефира и белые парусиновые туфли.

Мачеха хотела, чтобы Дао-цзин обязательно еще купила себе на платье что-нибудь нарядное, но та отказалась: летом девушка всегда носила лишь короткий белый халат, белые чулки и белые туфли — и ничего больше. Мачеха уступила. Вечером она приготовила для Дао-цзин ее самые любимые блюда. После ужина Сюй Фэн-ин со своим младшим сыном уселась рядом с Дао-цзин и завела обычный пустой разговор, перескакивая с одной темы на другую. Неожиданно она сказала:

— Дао-цзин, твой отец, старый негодяй, сбежал, и ни слуху, ни духу от него. Земли у нас больше нет. Я с вами одна. Твой брат мал, а сама ты еще не закончила учебу… На что мы будем жить дальше? — При этих словах мачеха вытерла слезы.

Дао-цзин сидела с опущенной головой.

Сразу же, без перехода, мачеха начала почему-то успокаивать ее:

— Доченька, ты не убивайся. Слушай, что тебе говорит мать, и ручаюсь, что все мы будем сыты и одеты, а ты сможешь продолжать учиться.

Дао-цзин молчала…

После минутного раздумья мачеха чуть улыбнулась, нервно покусывая ногти.

— Доченька, скажи откровенно, за кого ты все-таки хотела бы выйти замуж?

Дао-цзин продолжала молчать.

— Говори, я ведь тебя спрашиваю!

— Мама, я никогда не задумывалась над этим. Разве ты не хочешь, чтобы я училась дальше? Умоляю тебя, не говори мне больше о замужестве!

Мачеха нахмурилась, но сдержалась.

— Ты сама не знаешь, что говоришь. В твои годы я уже была замужем: меня выдали шестнадцати лет… Еще раз повторяю: замужество вовсе не помешает тебе учиться.

С этими словами она поднялась; глаза ее хитро сузились, превратившись в две маленькие щелки. Взяв Дао-цзин за руку, деланно улыбаясь, она сказала:

— Дорогая доченька, хочу сообщить тебе приятную новость… Ты очень понравилась господину Ху, начальнику управления, — помнишь, он приходил к нам? Он в восторге от твоей внешности и ума. Человек еще не женат. Ему лишь немногим больше тридцати, однако он богат и пользуется влиянием…

Дао-цзин сидела, не поднимая головы, и ничего не отвечала. Мачеха решила, что она по-девичьи смущается и стесняется сказать, что согласна. Взяв дочь за руку и радостно поблескивая глазами, она затараторила:

— Жемчужина моя, ты должна согласиться. Счастье само плывет к тебе в руки; у этого начальника управления в Нанкине и в Шанхае собственные европейские дома. В Бэйпинском банке у него крупный вклад, в деревне — своя земля. Кроме того, акции в Шанхае… Он доверенное лицо Чан Кай-ши, скоро получит еще более высокий пост.

Больше терпеть Дао-цзин не могла. Гневно отбросив руку мачехи, она с горечью воскликнула:

— Мама, не губи мою жизнь! Лучше уж умереть, чем стать игрушкой в руках вашего чиновника! И не думай об этом!

Мачеху словно подменили. Она затопала ногами, вся затряслась и протянула к Дао-цзин руки. Пальцы ее подрагивали, словно она собиралась вцепиться в девушку.

— Ах ты, подлый собачий выродок! Возомнила себя благородной барышней? Тварь поганая! Да могла ли какая-то там голодранка, проститутка из конуры, произвести на свет что-нибудь путное!.. Ладно, хватит! Если ты, неблагодарная, не сделаешь как я хочу, я продам тебя — верну хоть деньги, на которые кормила все эти годы!

Дао-цзин застыла на месте. О чем она говорит? Кто же все-таки ее родная мать? Она слышала только, что ее мать умерла. «Голодранка», «проститутка из конуры» — эти слова больно ранили сердце девушки.

Убежав в свою комнату, она бросилась на кровать и пролежала там, не пошевельнувшись, до полуночи.

Потом она незаметно проскользнула в комнату к няньке Ван и, крепко прижавшись лицом к ее худой старческой руке, спросила:

— Бабушка, скажи мне, пожалуйста, кто была моя мама? Она… Как она умерла? Почему ты никогда не рассказывала о ней?

Ответа не последовало.

— Говори, няня, говори мне все, все, прошу тебя!.. Ведь ты любишь меня, любишь… как мама.

Обняв старушку, Дао-цзин заплакала.

— Детка… Ты, наверное, помнишь, когда ты была маленькой, я рассказывала тебе о девушке, ходившей в горы за хворостом? Это и была твоя родная мать.

В детстве сиротка любила долгими зимними вечерами, прижавшись к бабушке Ван, слушать ее сказки. Среди этих сказок была и история Сю-ни.

Боясь, однако, нарушить запрет Сюй Фэн-ин, бабушка Ван не осмеливалась поведать маленькой Дао-цзин о том, что ее матерью была именно та бедная деревенская девушка, которая часто ходила в горы за хворостом и которая вопреки своему желанию стала наложницей богача. И вот только теперь добрая старушка решила рассказать Дао-цзин правду о ее матери.

…Жена Линь Бо-тана приказала слугам посадить Сю-ни в машину и отвезти ее в дом к одному из друзей мужа. Сю-ни бешено сопротивлялась. У самых дверей дома, куда ее привезли, она, наконец, вырвалась и побежала обратно к своему ребенку. Ворота дома Линь Бо-тана были наглухо заперты, и женщина с растрепанными волосами, спотыкаясь и падая, стала бегать вдоль высокой стены, окружавшей дом. Целые сутки она не ела и не пила, бродила все время около дома и горестно восклицала:

— Отдайте ребенка! Верните мне дочь! Ты, потерявшая совесть волчица! Жестокий палач! Верните моего ребенка! Верните!..

Линь Бо-тан, понимая, что разговоры о Сю-ни могут подорвать его авторитет и положение ректора, приказал связать обезумевшую женщину и отвезти ее на родину — в горную деревушку на берегу реки Байхэчуань.

Как только Сю-ни, от безумного горя никого не узнававшая, увидела родную деревню, знакомые горы и речку, она пришла в себя и тихо заплакала. Потеряв надежду увидеть ребенка, она несколько успокоилась при мысли, что теперь по крайней мере будет жить вместе с дедушкой — добрым человеком, делившим с ней все невзгоды и радости. Она не знала, что, вернувшись в родную деревню, найдет там пустую фанзу — деда уже не было в живых.

Узнав это, она окончательно потеряла рассудок и бросилась в реку…

Так была загублена жизнь матери Дао-цзин.

Дао-цзин упала на постель бабушки Ван. Она вся обмякла и как будто потеряла сознание. Прошло много времени, прежде чем она с трудом смогла подняться. Холодными как лед пальцами она крепко сжала высохшую руку старушки и, прошептав: «Мама…», разрыдалась. Впервые в жизни она плакала так горько.

— Детка, перестань, а то мачеха услышит! — Старушка успокаивала Дао-цзин, а сама вытирала слезы.

— Бабушка, я больше не боюсь их!.. Я уйду из этого проклятого дома! — Дао-цзин порывисто вскочила.

— Куда же ты пойдешь? — испугалась добрая старушка.

— Вернусь в школу. Поживу там несколько дней, подожду, пока в институте не объявят списки принятых…

— Вернешься в школу? Ну, ладно! Только подумай сначала. Мачеха наговорила тебе грубостей — ну и что из этого? Не обращай внимания. Через несколько дней все забудется. Детка, ведь недаром говорится: «Коль живешь под низкой крышей, приходится склонять голову». — Старушка чиркнула спичкой и начала что-то ощупью искать под подушкой.

Освещенная бледным колеблющимся огоньком Дао-цзин смотрела на нее. Няня достала из наволочки маленький бумажный сверток. Бережно развернув его, она позвала Дао-цзин поближе и попросила зажечь еще спичку; потом она тщательно пересчитала тоненькую пачку пестрых банкнотов и, вложив их в руку Дао-цзин, тихо всхлипнула:

— Это твоя мачеха недавно заплатила мне за два месяца — тут десять юаней. Внученька, когда вернешься в школу, эти деньги тебе пригодятся. Потерпишь немного… Будет что нужно — дай мне знать. Ах ты, моя горемыка…

Взяв деньги, Дао-цзин задохнулась от нахлынувших на нее чувств.

— Пока они спят, я уйду. Я… я не… До свидания, бабушка!..

Глава третья

Покинув дом, Дао-цзин не вернулась в школу. Она поклялась навсегда уйти из этой ненавистной ей теперь семьи, никогда больше не подходить к порогу дома, где властвовало зло. Первые три дня Дао-цзин провела у Ван Сяо-янь, своей подруги по начальной школе, а затем поехала в Бэйдайхэ[13] к двоюродному брату. Это был умный и честный молодой человек, перед которым Дао-цзин преклонялась с малых лет, женатый на ее хорошей школьной подруге. Если бы девушка нашла их, они, безусловно, помогли бы ей. Перед началом каникул она получила от брата письмо, в котором тот сообщал, что они с женой остаются на лето в Бэйдайхэ. За два дня до отъезда Дао-цзин написала им о своем намерении приехать, сообщила день выезда. Однако в Бэйдайхэ она почему-то не застала их.

Неужели они уехали? Сидя одна возле школы, девушка не могла сдержать подступивших к глазам слез. Луна незаметно переместилась к югу, свежий морской ветерок шевелил волосы Дао-цзин и постепенно развеял ее мрачные мысли. «Время уже позднее, нельзя же вот так сидеть и плакать!» Дао-цзин подняла голову, окинула взором молчаливую рощу, старый храм — школу с наглухо закрытыми дверями и медленно встала.

«Может быть, поискать директора школы и его расспросить?» — мелькнула у нее мысль, и она почувствовала облегчение. Ей очень захотелось есть. Ведь она не ела со вчерашнего дня! Дао-цзин оставила вещи возле школы и пошла по тропинке к деревне.

«Где же искать директора?»

Она шла по тихой, безлюдной улице. Дао-цзин не знала ни фамилии директора, ни дома, где он живет. Внезапно она заметила человека, медленно двигавшегося по улице ей навстречу. Когда прохожий приблизился, она спросила его:

— Скажите, пожалуйста, где живет директор школы?

— Директор? — незнакомец удивленно остановился. — В такое позднее время? А вы откуда?

— Я приехала к Чжан Вэнь-цину, он учитель начальной школы в этой деревне — это мой двоюродный брат. Его нет, и поэтому я решила обратиться к директору.

На лице прохожего появилась улыбка.

— О, вам повезло! Я и есть директор. А как ваша фамилия?

Только теперь Дао-цзин рассмотрела его. Перед ней стоял худощавый мужчина средних лет, в длинном халате. По внешнему виду — типичный деревенский учитель. Услыхав, что перед ней директор школы, она обрадовалась и поспешно сказала:

— Там, в храме, какой-то старик сказал мне, что Чжан Вэнь-цина здесь нет. Скажите, пожалуйста, куда он уехал?

— О, Чжан Вэнь-цин?.. — Обнажив желтые зубы, улыбнулся директор. — Да, вам не повезло. Два дня назад он неожиданно подал заявление о своем уходе. Я слышал, что они с женой уехали на северо-восток… К сожалению, это так… Вы еще нигде не устроились? Ну, ничего! Сегодня переночуете в нашей деревне — мы примем вас так же радушно, как сделал бы это ваш брат.

«Брата я не застала, денег на обратную дорогу нет. Как же теперь быть?» Дао-цзин задумалась. То ли оттого, что стало немного прохладнее, а может быть, от горечи и усталости, она побледнела и едва держалась на ногах. Заметив ее состояние, директор приветливо улыбнулся:

— Как ваша фамилия?

— Линь.

— Линь? Госпожа Линь, пожалуйста, чувствуйте себя здесь как дома. Не застали родственников — что ж поделаешь! Не расстраивайтесь. Мы с Чжан Вэнь-цином вместе работали, и я сделаю все возможное, чтобы помочь вам. Меня зовут Юй Цзин-тан.

Она немного успокоилась.

— Я искала здесь своего двоюродного брата для того, чтобы… чтобы он помог мне устроиться на работу. Не нужна ли в вашу школу учительница?

Этот неожиданный вопрос удивил директора. Он понял, что перед ним всего-навсего птенец, только что вылетевший из родного гнезда.

— О-о, о-о! — улыбнулся он, заморгав глазами, и благожелательно ответил: — Мы поговорим, поговорим еще об этом. Сейчас вам нужно отдохнуть, а о работе завтра. Хорошо?

Дао-цзин обрадовалась. И хотя в ходе разговора она почувствовала, что этот человек несколько кичлив, да и похож скорее не на директора школы, а на обычного шэньши[14], тем не менее только у него можно было найти сейчас работу, да и на ночь он мог бы где-нибудь ее устроить.

— Спасибо, господин Юй Цзин-тан. Ну, зачем я буду причинять вам беспокойство? Если можно, я переночую в школе.

— Хорошо, хорошо!..

Директор несколько раз повторил это слово и пошел вперед, показывая дорогу.

Через боковую дверь он вошел в храм и разбудил пьяного сторожа.

Устраивая Дао-цзин на ночлег в одной из комнат, отведенных для учителей, Юй Цзин-тан, часто моргая глазами, с любопытством расспрашивал ее о Бэйпине и о семье. Дао-цзин не открыла ему действительной причины своего ухода из дома, объяснив этот уход тем, что родители больше не в состоянии платить за ее учебу. Ей бы очень хотелось устроиться на работу и получить место учительницы в начальной школе.

— Хорошо! Хорошо! — улыбаясь, сказал Юй Цзин-тан. — В нашей школе все места заняты, но вы не беспокойтесь. На днях я поеду в Шанхайгуань[15], там встречусь с начальником уезда и поговорю с ним о вас. Обещаю вам уладить это дело. Мы с начальником уезда — господином Бао — хорошие друзья. Да и молодежь он любит. Я думаю, что устроить для вас место учительницы не составит большого труда.

Линь Дао-цзин поздравила себя с тем, что встретила такого хорошего человека и что ее надежда получить работу осуществляется.

Эту ночь в старом храме Дао-цзин провела удивительно спокойно. Рокот моря и оглушительный стрекот цикад казались ей прекрасной музыкой…

Разбудил ее шум прибоя. Непрестанный и могучий зов морских волн манил к себе мечтательную натуру Линь Дао-цзин. Наспех покончив с завтраком, принесенным стариком сторожем, она побежала на берег моря.

Море! Таинственное, великое море!.. Дао-цзин стояла на влажном песке, и ее сердце наполнялось радостью. Взгляд широко раскрытых глаз был устремлен в голубой простор, простиравшийся перед ней. Утреннее небо было совершенно чистым, лишь далеко на горизонте виднелись белые облачка. По голубовато-бирюзовой, местами атласной глади моря молниями скользили солнечные блики. Далеко-далеко на его спокойной поверхности изредка мелькали паруса рыбачьих джонок.

Дао-цзин не могла оторвать глаз от этого беспредельного, полного величественной красоты простора, и боль, терзавшая ее душу последнее время, постепенно утихла. Поправив волосы, Дао-цзин достала свою губную гармошку:

понеслись над морем слова детской песенки.

Наигрывая, она шла по берегу и подбирала красивые ракушки. Она резвилась, как ребенок.

Ее туфли промокли от сырого песка, в волосы набилось множество мелких песчинок, но она ничего не замечала.

Янчжуан была заброшенной деревушкой на берегу моря. Ее окружали дюны, поросшие редкими деревцами. Но стоило Дао-цзин отойти от деревни на несколько ли[17], как пейзаж начал постепенно меняться: на верхушках холмов и в долинах стали попадаться рощи яблоневых и сливовых деревьев. Ветерок разносил тонкий и нежный аромат цветущих акаций, которых здесь было очень много. На берегу моря среди зелени были разбросаны красивые, разнообразные по своей архитектуре коттеджи, виднелись белые, желтые, голубые и красные крыши. Картина эта невольно вызывала чувство восхищения и удивления. Выросшая среди пыльных и шумных столичных улиц, Дао-цзин только однажды побывала в захолустной горной деревеньке около Губэйкоу[18], куда брала ее с собой Сюй Фэн-ин во время поездки для сбора арендной платы. Сегодня в лучах солнца перед ней возникли, словно воздвигнутые волшебниками, изящные дачи. Дао-цзин никогда не думала, что на свете может существовать такая красота.

С минуту она стояла на вершине небольшого холма и безмолвно смотрела на изумительный пейзаж, затем, движимая любопытством, сбежала вниз к небольшим красным кабинкам на берегу.

Тишину этого райского уголка нарушали человеческие голоса. С пляжа отчетливо доносился смех купающихся. Только теперь она поняла, что попала на пляж для богатых дачников.

Остановившись под старой сосной, она с любопытством рассматривала людей на пляже. Кроме иностранцев, здесь развлекались дети китайских богачей. Купающиеся были одеты в разноцветные купальные костюмы. Одни из них лениво грелись на солнце, другие, размахивая руками, со смехом плескались в воде.

Неподалеку от Дао-цзин расположилось несколько пожилых иностранок и китаянок с зонтиками от солнца и маленькими собачками на руках. Женщины сидели на белоснежных простынях, расстеленных на песке, и разговаривали. Одна из них налила в блюдце молока и поставила его перед собачкой.

Внезапно до слуха Дао-цзин донесся визгливый женский голос. Повернув голову, она увидела нарядно одетую молодую китаянку, стоявшую возле пожилой женщины с зонтиком. В ушах ее ослепительно блестели жемчужные серьги.

Топая ногой, модница громко ругала кого-то:

— Чертовка! Сколько можно ждать зонтика! Так и сгореть недолго! Ах ты, нищенка! Неси скорее!

По раскаленному полуденным солнцем песку к ней торопливо бежала маленькая девочка. Но чем больше она спешила, тем сильнее ее ноги увязали в песке. Видя это, женщина опять затопала ногами и разразилась бранью. Наконец девочка подбежала и, тяжело дыша, подала розовый шелковый зонтик. Послышался звук пощечин, которыми молодая барыня наградила служанку.

Дао-цзин не стала смотреть, что будет дальше. Резко повернувшись, она пошла обратно: близился полдень, и надо было возвращаться.

На сердце у девушки уже не было прежнего ощущения радости и легкости. Но все же она была довольна: ведь она увидела столько нового, насладилась такой красотой! Обратно Дао-цзин шла той же дорогой, время от времени наклоняясь, чтобы сорвать полевой цветок, и тихонько напевала.

— Давай кругом! Здесь прохода нет! — раздался вдруг над нею грубый мужской голос.

Дао-цзин вздрогнула. Подняв голову, она увидела на каменистом склоне холма богатую европейскую виллу с острой крышей. Здание было обнесено глухой стеной, у которой в небрежной позе стоял мужчина: видимо охранник. Пальцем он показал на большую доску, прибитую к стене.

Дао-цзин остановилась, ее возмутила такая бесцеремонность. Но все же она посмотрела вверх, куда указывал мужчина.

«Китайцам и собакам вход воспрещен».

Только теперь она обратила внимание на американский флаг, колыхавшийся на высокой мачте перед виллой. Бросив взгляд на доску, мачту и флаг, она, ни слова не говоря, отвернулась и пошла прочь.

У Дао-цзин пропало всякое желание смотреть что-нибудь еще. Хотелось одного: поскорее вернуться в Янчжуан.

Раскаленные солнцем скалы и песок дышали зноем. Набегавший изредка легкий ветерок не приносил желаемой прохлады. На лице Дао-цзин выступили капельки пота. Она хотела вытереть их, но вспомнила, что в платок завернуты ракушки. Присев на камень, девушка развязала платок и провела им по лицу. Сейчас ею овладело беспокойство: ведь сегодня она еще не разговаривала с директором! Дао-цзин быстро поднялась и побежала по берегу. Прищурившись, девушка огляделась: место было пустынное, вокруг — песчаные дюны, вблизи ни деревца, ни признака человеческого жилья. Вдалеке виднелась какая-то деревушка, похожая и в то же время не похожая на Янчжуан. Любуясь морем и собирая ракушки, она незаметно заблудилась. Обычно так и случается: стоит человеку, выросшему в городе, попасть в сельскую местность, как он не может даже определить, где находится. Дао-цзин надеялась спросить у кого-нибудь дорогу, но дюны по-прежнему были пустынны.

«Ну и пусть! Пойду наугад…»

Дао-цзин шла широким шагом. Вдалеке перед ней показалось несколько серых палаток, возвышавшихся на отмели маленькими островками. Решив расспросить их обитателей о дороге, девушка подошла ближе. Однако в палатках никого не оказалось. Вокруг были разбросаны в беспорядке рыбачьи сети и багры. Поодаль на берегу сушились старые перевернутые лодки. Судя по всему, перед Дао-цзин было временное пристанище рыбаков, а сами они ушли в море. Дао-цзин растерянно глядела по сторонам. Вдруг из-за груды камней неподалеку послышался плач ребенка. Она удивленно прислушалась и поспешила к камням. Там под ивой, возле обломка скалы, сидела средних лет женщина с изможденным, желтым лицом. Она кормила грудью хилого ребенка и чинила сеть.

Почмокав, ребенок опять заплакал, но мать не оторвалась от работы.

Дао-цзин подошла к женщине ближе, но та, занятая своим делом, не заметила ее.

— Ах ты, наказание мое, да перестань же плакать! — бормотала женщина, обращаясь к ребенку. — Взрослые ходят голодные, а тебя еще нужно кормить! Ну, детка…

Ребенок отвернулся от груди и заплакал. Очевидно, у изнуренной женщины не было молока. Мать отбросила непочиненную сеть и рассердилась:

— Ах ты, горе мое! Ну, умри, умри! Умри, как твой нищий отец! О небо! — Мать порывисто прижалась к личику ребенка и тихо заплакала.

Дао-цзин хотела спросить у рыбачки дорогу, но отчаяние, сквозившее в каждом движении женщины, невольно остановило ее. Жалкие лохмотья на ней нельзя было даже назвать одеждой. Сквозь них проглядывали плечи и грязные ноги.

— Скажите, пожалуйста… — после некоторого колебания тихо произнесла Дао-цзин. — Перестаньте плакать, посмотрите, ведь вы так задушите ребенка…

Не зная, что еще сказать, она попыталась руками поднять бессильно упавшую голову женщины. Ребенок был так худ и слаб, что, громко крикнув два раза, тоже обессилел и лишь судорожно хватал воздух. Его ротик был широко открыт. Испуганная неожиданным появлением незнакомки, женщина подняла голову, посмотрела на Дао-цзин и, заикаясь, спросила:

— Ты… ты… чего хочешь?

Только сейчас Дао-цзин уловила ее шаньдунский выговор. В голосе женщины чувствовалось удивление и испуг. Забыв, что хотела спросить о дороге, Дао-цзин в волнении проговорила:

— Вы не здешняя? Что с вами случилось?

Глаза женщины были пусты и бесцветны. Несколько мгновений она тупо смотрела на Дао-цзин, потом отвернулась и, поспешно подобрав брошенную сеть, тихо, словно про себя, заговорила:

— Мы из Шаньдуна. Урожай был плохой, вот мы с мужем сюда и пришли. Люди говорили, что здесь можно заработать… у иностранцев. Не прошло и трех месяцев… муж… он работал на стройке дома, сорвался с крыши и разбился насмерть!.. — Руки женщины не шевелились, ее тяжелый, ничего не выражающий взгляд снова остановился на Дао-цзин, в нем чувствовалась отчужденность. — Я не вернулась обратно, но жить на что-то надо. Вот и чиню рыбакам сети…

Женщина видела, что стоявшая перед ней барышня сочувствует ее горю, ее бедности. Она вздохнула и, тихо покачивая засыпавшего ребенка, чуть слышно произнесла:

— Девушка, я уже не жилец на этом свете, и ребенок тоже — он болен, есть нечего… Отец умер, и теперь нам тоже погибать!..

— Ну что вы, надо жить, — глухо произнесла Дао-цзин.

Неожиданно ей вспомнилась собачка на пляже, лакающая молоко. Дао-цзин взглянула на сидевшую перед ней женщину, на ее голодного, еле дышавшего ребенка, и ей стало больно.

— Нет, лучше смерть, чем такая жизнь — одни мучения! Пусть уж иностранцы, богачи наслаждаются счастьем!.. А ты что, приехала сюда на дачу? Весело небось там, на пляже?

— Нет, нет!.. — Не в силах ничего сказать, Дао-цзин быстро повернулась и пошла.

Рваные старые палатки, песчаные дюны, рокочущее море, шелест листвы, собачки и зонтики на пляже, прекрасная, как сказочный дворец, дача и доска с надписью: «Китайцам и собакам вход воспрещен»… — все это промелькнуло в ее памяти, тупой болью отозвавшись в сердце. Дао-цзин заспешила в Янчжуан.

Глава четвертая

— О-о! Госпожа Линь, вернулись! Красиво у нас здесь, правда? Кругом море, а какие виды? Нигде таких не найдешь. Это все стоит осмотреть подробно! — этими словами Юй Цзин-тан, вышедший из школы, приветствовал Дао-цзин. Казалось, что улыбается каждая черточка его лица — даже непрестанно мигающие веки.

Не дав Дао-цзин раскрыть рта, он продолжал:

— Сегодня утром я ходил в город, чтобы повидать начальника уезда господина Бао. Наш начальник молод, отличается высокой нравственностью. Мы с ним однокашники. Но, к сожалению, он уехал в столицу провинции на совещание, и я не смог его застать. Что ж, придется вам пожить у нас несколько дней, подождать, пока он вернется, а там все устроится.

Дао-цзин молча слушала, вопросительно глядя на желтое узкое лицо Юй Цзин-тана.

Он поспешил успокоить ее:

— Да вы не волнуйтесь, пожалуйста, не отвергайте моего скромного участия.

— Вам не нужно извиняться. Если ничего не выйдет, я вернусь в Бэйпин, — ответила Дао-цзин.

В эту минуту ей отчетливо представилась вся неопределенность ее положения: брат с женой куда-то уехали, работы здесь нет. Надо возвращаться, но денег на дорогу не осталось. Да если бы они и были, что толку: ведь работу в Бэйпине все равно не найдешь.

Дао-цзин тяжело вздохнула.

— Госпожа Линь, помилуйте, я для вас ничего особенного не сделал! Буду я в Бэйпине — тоже, может случиться, обращусь к вам за помощью…

Юй Цзин-тан произнес это искренним, дружеским тоном, и его слова несколько развеяли грустные думы Дао-цзин.

— Спасибо! Но хорошо было бы, если бы начальник уезда поскорее вернулся.

— Конечно, конечно, он скоро вернется, очень скоро! О-о! Да вы, наверное, с самого утра ничего не ели? Вас уже давно ждет обед.

Он обернулся к дверям и крикнул старику сторожу:

— Эй, старина, принеси скорей поесть госпоже Линь!

Старик захлопотал. Юй Цзин-тан, поклонившись, ушел.

Дао-цзин посмотрела на стол, уставленный тарелками, и на сердце у нее стало еще тяжелее. Она ни к чему не притронулась.

Еще до отъезда из Бэйпина Дао-цзин просила своих подруг и учителей подыскать ей какую-нибудь работу. Однако со времени ее приезда в Бэйдайхэ прошла уже неделя, но писем от них не было. О приезде господина Бао тоже ничего определенного директор сказать не мог. Нудный голос Юй Цзин-тана и его бесконечное «О-о! Конечно, конечно!» начинали раздражать Дао-цзин и вызывали у нее сомнения в искренности его дружеских заверений.

«О-о! О-о! Госпожа Линь, не беспокойтесь! Господин Бао, конечно, скоро вернется».

«О-о! О-о! Простите за нескромность: скажите, пожалуйста, вы замужем? У вас есть жених? Извините, я спросил это просто так».

Ежедневно Юй Цзин-тан наведывался к Дао-цзин, каждый раз нудно повторяя одно и то же.

«Почему он все уговаривает меня не уезжать, да еще уверяет, что устраивает меня на работу… Ждет какого-то господина Бао… И еще эти вопросы: замужем ли я, есть ли жених? Зачем ему это?» Дао-цзин все больше разочаровывалась в Юй Цзин-тане. Ей хотелось как можно скорее уехать отсюда, но чужой, незнакомый мир так велик! Куда ей ехать? Дао-цзин оставалось лишь набраться терпения.

Прошло десять дней. Друзья из Бэйпина по-прежнему молчали. О возвращении господина Бао известий тоже не было.

Настроение Дао-цзин день ото дня становилось хуже, она осунулась и побледнела. Единственным местом, где девушка могла укрыться от болтовни Юй Цзин-тана и развеять свои тягостные мысли, было море, ставшее теперь для нее близким другом. Она целыми днями пропадала на берегу.

Обычно после завтрака Дао-цзин сразу уходила на море. Стоило ей только окинуть взором бескрайную голубую ширь и увидеть вдали одинокий парус, как на душе становилось легче, словно чья-то теплая, ласковая рука касалась ее и успокаивала. Хотя она больше не испытывала такой радости, как в первые дни приезда, — не играла на губной гармошке, не собирала ракушки, не ходила в горы, чтобы полюбоваться открывающимся оттуда видом, — она по-прежнему горячо любила море. Независимо от того, каким оно было: гладким и блестящим, как шелк — в тихую погоду, либо ревущим, как свирепый зверь — в бурю, она целые дни проводила на большом обломке скалы, упавшем в воду, и смотрела на море ласково, как на дорогого сердцу человека. Печальные глаза Дао-цзин всегда были устремлены вдаль. Иногда она опускала голову, и с губ ее срывалось одно короткое слово: «Мама!» После того как бабушка Ван поведала Дао-цзин ее трагическую судьбу, перед взором девушки часто вставал образ матери.

Окрестные крестьяне и дети с удивлением смотрели на грустную молодую девушку, одетую во все белое, которая с утра до вечера сидела на берегу моря.

Но однажды однообразие ее жизни у моря было нарушено. В один из вечеров, когда Дао-цзин задумчиво смотрела на поднимаемые приливом волны, она вдруг услышала за спиной голос:

— Пора бы вернуться, вас уже давно ждут. Ужин готов.

Дао-цзин обернулась и увидела молодого человека с темным, худощавым и улыбающимся лицом. Она видела его и раньше, когда он прохаживался неподалеку по песчаному берегу. Но ни разу они не заговаривали друг с другом.

Мгновение Дао-цзин смотрела на него большими глазами. Казалось, она не расслышала его слов.

— Я говорю, пора возвращаться ужинать! Надо беречь себя, ведь так и заболеть недолго, — ласково повторил молодой человек.

Он был коротко подстрижен, одет в коричневую студенческую форму, небольшие глаза светились живостью и умом. Таких людей редко встретишь в деревне, и Дао-цзин давно обратила на него внимание. Но сейчас, когда он так неожиданно заговорил с ней, она лишь ответила: «Спасибо», повернулась и ушла.

Сидеть на камне надоело. Дао-цзин спускалась к воде и прогуливалась по берегу. Она шла до пляжа, где купались дачники, проходила мимо огороженной глухой стеной дачи.

Как-то раз она снова набрела на серые рыбачьи палатки и иву за большим камнем. Дао-цзин сразу же вспомнила женщину с грудным ребенком. Не видя ее нигде, Дао-цзин обратилась к одному из рыбаков, сидевших рядом с палатками вокруг закипающего котла.

— Здесь была женщина, она чинила у вас сети — где она?

— Кто? — удивленно переспросил рыбак. — Здесь нет женщин. Кого ты ищешь?

Дао-цзин рассказала о своей встрече.

— А-а, вон ты о ком! — рыбак на минуту оторвал взгляд от котла. — Умерла она… бросилась в море. Смерть была для нее избавлением. Сколько перенесла в жизни, бедняга! Ребенка вот жаль: совсем крохотный был. Вместе с ним и утопилась… Совсем недавно…

Взволнованная, она шла по мягкому песчаному пляжу.

Ей вспомнилось худое, пожелтевшее лицо ее недавней собеседницы с ничего не выражающим взглядом, плачущий от голода ребенок. Потом их заслонил образ ее собственной матери, с растрепанными волосами, кричащей: «Верните мне ребенка!» У Дао-цзин ослабели ноги, сердце стучало тяжело и прерывисто, но она, собрав все свои силы, продолжала идти с единственным желанием поскорее вернуться домой и лечь в постель.

— Эй, белая курочка! Цып-цып-цып! — неожиданно услышала она насмешливый голос.

Дао-цзин подняла голову. На пляже под лучами солнца лежала небольшая компания совершенно голых парней — «золотая молодежь». Возле них валялись яркие надувные спасательные круги, купальные костюмы, изящные зонты от солнца и целая куча винных бутылок.

Дао-цзин испуганно отшатнулась.

— Эй, сестра! Медицина! Мы так устали! Иди сюда, помассируй нам ноги!

Раздался взрыв хохота. Тут Дао-цзин поняла, что все это относится к ней, так как других женщин поблизости не было. Ее захлестнула волна гнева. Она выпрямилась и, гордо вскинув голову, прошла мимо компании бездельников. Через несколько шагов она остановилась и, закусив губу, окинула их уничтожающим взглядом, который сразу охладил пыл молодых наглецов и заставил их замолчать. Дао-цзин повернулась и не спеша двинулась дальше. Но не прошла она и нескольких шагов, как за ее спиной снова послышались насмешливые голоса:

— О, она даже не смутилась!

— Какой взгляд!.. Белая курочка вдруг превратилась в свирепую орлицу!..

Дао-цзин не оглянулась. Вынув платок, она с ожесточением вытерла навернувшиеся на глаза слезы.

Когда она подходила к Янчжуану, день уже клонился к вечеру. Погода изменилась: небо заволокло тучами. Дао-цзин устало присела на песок и устремила взгляд на море. Спокойное в тихую погоду, сейчас оно потемнело и посуровело. Волны, кипевшие у берега, грозно шумели словно несущийся во весь опор большой табун лошадей. Так же, как помрачнело море, стало пасмурно и тоскливо на душе у девушки. Присев на влажный песок, она медленно чертила на песке:

— Это танские стихи?[19] — услышала Дао-цзин голос за спиной.

Обернувшись, она увидела уже знакомого ей темнолицего, худощавого молодого человека. Он стоял и улыбался.

— Любите стихи? Может быть, сами пишете? Здесь в Бэйдайхэ, на берегу моря, они очень легко слагаются.

Дао-цзин почему-то покраснела. Она быстро вскочила, стряхнула песчинки с волос и чуть слышно ответила:

— Нет, я не пишу стихи!

Она хотела тотчас же уйти, но юноша остановил ее:

— Сейчас будет гроза, можно вас проводить? Почему вы целые дни сидите на берегу?

— Не надо. Спасибо! — пробормотала Дао-цзин и, повернувшись, побежала домой.

По небу быстро неслись, гонимые восточным ветром, большие черные тучи. Море тоже почернело, бешеными порывами налетал ветер.

Отбежав на некоторое расстояние, Дао-цзин уже шагом медленно пошла к школе. Когда девушка подходила к роще, что была недалеко от школы, небо совсем почернело. Начался ливень. Она побежала. Одним духом Дао-цзин домчалась до школы. Она никак не могла найти дверь в свою комнату и только через несколько минут обнаружила, что в темноте ошиблась и вбежала в боковую пристройку храма.

В помещении, куда она попала, помещалась сельская управа. Девушке ничего не оставалось, как переждать дождь здесь. В соседнем зале горел яркий свет. Там слышался стук игральных костей. Тяжело дыша, Дао-цзин стояла в конце коридора и старалась отжать мокрые волосы. Внезапно до нее донесся грубый мужской голос:

— Эй, старина Юй, для чего ты оставил здесь эту девчонку? Смотри, сколько времени уже прошло. Ты не опасаешься, что твоя половина приревнует тебя?

— Гм, эта девица хороша, да к тому же образованная.

— У тебя действительно губа не дура, почтенный Юй!

Громкий хохот, стук игральных костей на миг заглушили шум дождя. Дао-цзин задрожала. Приблизившись к комнате, она через стекло заглянула внутрь и разглядела Юй Цзин-тана, игравшего в мацзян с тремя мужчинами — по виду шэньши.

Один из них, толстяк с большими ушами, в очках в черепаховой оправе, тыча в Юй Цзин-тана большим пальцем, говорил:

— Старина Юй, если тебе не жаль, отдай эту девчонку мне. Я не пожалею за нее мою лавку в городе. Ты не смотри, что у меня уже есть три наложницы: образованной-то у меня еще не было.

Дао-цзин, вздрогнув, сильнее прижалась к стенке и, стиснув зубы, слушала.

— О-о! О-о! Друзья почтенные, перестаньте шутить. Я отнюдь не сластолюбец, — это был голос Юй Цзин-тана; полушутя, полусерьезно директор школы продолжал: — Мы люди свои, и я вам скажу откровенно: начальник уезда Бао уже давно просил меня подыскать ему какую-нибудь красивую студентку, ведь его супруга простая деревенская женщина. Безусловно, жена его не устраивает. Стоило мне увидеть эту девушку, которая разыскивала своего брата, как меня охватила жалость. Потому-то я и оставил ее здесь.

Игра прекратилась. Все повернулись к Юй Цзин-тану, который с увлечением рассказывал:

— Но вот беда — прямо не повезло мне! Почтенный Бао уехал в уезд на совещание и до сих пор его нет, а девушка эта пристает: найди для нее работу, — и все тут! Хорошо, что сейчас такое время — для женщины легко можно найти «дельце», была бы только красива. Ха-ха!..

Толстяк хлопнул Юй Цзин-тана по плечу и, расплывшись в улыбке, сказал:

— Неизвестно еще, захочет ли взять ее господин Бао? — Отдай ее мне. Живем один раз, старость не за горами — так уж лучше семью пό миру пустить, но зато вкусить все прелести жизни!

Дао-цзин выбежала под дождь и бросилась к себе в комнату. Там царил мрак. Как была, в мокрой одежде, она ничком упала на постель и долго лежала, словно в забытьи.

За окном лил дождь, доносился рев моря, грохотал гром. Но Дао-цзин ничего не слышала.

Постепенно она пришла в себя и начала вспоминать, что произошло с ней за эти полмесяца. «Почему люди так жестоки? Я сделала все, что было в моих силах, чтобы вырваться из семьи. Могла ли я ожидать, что попаду в еще более темную, еще более гнилую среду — к кровожадным людям? Как же вообще жить, если ты не желаешь низко пасть? Мир огромен, неужели в нем нет места для одной восемнадцатилетней девушки?»

Глубокой ночью она через силу встала и зажгла лампу. На столе лежали три письма. Дрожащими руками девушка вскрыла одно из них. Письмо было от подруги — Ван Сяо-янь. Дао-цзин прочитала несколько строк:

«…Сообщаю хорошую новость: ты успешно сдала экзамены в педагогический институт. Но должна и огорчить тебя: твоя мать растратила деньги одного господина, по фамилии Ху[20]. Не найдя тебя и не имея возможности расплатиться с ним, она, говорят, скрылась. Дорогая Линь, думаешь ли ты вернуться в Бэйпин? Я считаю, что тебе пока не следует возвращаться…»

«Не следует возвращаться…» — повторила она шепотом.

Второе письмо было от другой подруги — Чэнь Вэй-жу. Она также по поручению Дао-цзин повсюду искала для нее работу, но безрезультатно. Чэнь Вэй-жу писала:

«Дорогая Линь, работу сейчас найти очень трудно! Я обегала множество мест, рассказывала о твоей жизни и о твоих страданиях, но мне отвечали на это лишь насмешками, и даже мой отец теперь настроен против меня… Дао-цзин, дорогая, что ты думаешь делать? Может быть, тебе лучше вернуться? А в Бэйпине что-нибудь придумаем…»

«Вернуться… Что-нибудь придумаем…» При тусклом свете лампы лицо Дао-цзин побледнело еще больше. Она вся дрожала. Отчего? От голода ли, от холода, или оттого, что на нее обрушилось несчастье? С письмами в руке она сидела, не в силах шевельнуться.

Третье письмо лежало на столе, но у нее не хватало смелости распечатать его. Жизнь словно кнутом хлестала ее. Дао-цзин казалось, что все для нее кончено. На ее долю не осталось в мире ни счастья, ни тепла.

А дождь лил все сильнее. Каждая вспышка молнии, рассекавшей мглу неба, сопровождалась оглушительным ударом грома. Рядом, в другой комнате боковой пристройки храма стоял гроб, который какой-то богач заранее приготовил для себя[21]. Близилась полночь, керосин в лампе кончался: последние, бессильные язычки пламени гасли с легким треском. Комната постепенно погружалась во мрак. Наконец стало совершенно темно. Дао-цзин сидела на скамейке, мысли ее путались, голова кружилась. Сверкнула молния, и в ее мгновенном мертвенном свете перед взором девушки предстал черный гроб. Она затрепетала от ужаса, сердце бешено забилось, готовое выпрыгнуть из груди.

— Мама! Мама! Спаси меня!..

Рыдая, она упала без чувств.

Когда Дао-цзин очнулась, сю опять овладел страх. Она, словно обезумев, вскочила и бросилась вон из храма.

Было совсем темно, дул ветер, дождь лил как из ведра. Дао-цзин устремилась к берегу моря.

Черные, как тушь, огромные волны вселяли ужас, но в сознании Дао-цзин они были менее страшны, чем люди, которые окружали ее сейчас.

Прибежав к морю, она, ни минуты не колеблясь, бросилась навстречу бешено клокотавшей волне…

Глава пятая

…Но, подбежав к воде, она почувствовала, как чьи-то теплые руки схватили ее. В то же мгновение она услышала голос:

— Не надо… Не надо так!.. Подумай… можно найти выход… — Говоривший дрожал всем телом. Дождь, казалось, стремился смыть двух людей в море. Человек, остановивший Дао-цзин, крепко обнял ее и, напрягшись, хотел поднять на руки.

Дао-цзин находилась в каком-то оцепенении. Почему она хотела умереть? Кто спас ее?.. Ей все было как-то странно безразлично, однако она инстинктивным движением высвободилась из его объятий и бессильно опустилась на отмель.

— Вернись в школу, смотри, какая гроза, холодно… Вернись, — снова проговорил он над ее ухом.

Голос звучал ласково. Происходившее казалось сном.

Дао-цзин глубоко вздохнула. Девушка постепенно овладела собой. При вспышке молнии она увидела темное, худощавое лицо и горящие глаза.

«Он!» Теплое чувство волной поднялось в ее груди. Заледеневшая душа Дао-цзин откликнулась на человеческую ласку. Желание покончить с собой исчезло, как снег в весенних водах. Она медленно поднялась. Дождь струился по лицу. Дао-цзин почувствовала пронизывающий холод. Собрав последние силы, она поднялась на ноги. Юноша сказал:

— Холодно… Пошли скорее отсюда, простудишься.

Дао-цзин не могла произнести ни слова. Она молча пошла обратно. Дождь стихал.

В комнату Дао-цзин они вошли вместе. Студент принес из соседней комнаты керосиновую лампу. По его уверенным движениям Дао-цзин догадалась, что он бывал в школе. Он осторожно поставил лампу на стол и тихо сказал:

— Переоденься, я выйду.

Странное дело! Дао-цзин стала вдруг послушной, как ребенок. Она быстро переоделась в сухое платье, взяла чайник и с удовольствием отхлебнула несколько глотков чуть теплого чая. Ее спаситель вернулся.

Студенческая форма на нем насквозь промокла, но лицо его светилось радостью. Задержавшись на пороге, он кивнул Дао-цзин и представился:

— Ты меня не знаешь, а я тебя знаю с первых дней, как ты приехала сюда. Тебя зовут Линь Дао-цзин, правильно? А меня Юй Юн-цзэ. Я родом из этой деревни, учусь в Бэйпине, в университете. Юй Цзин-тан — мой двоюродный брат. Дао-цзин… как ты только решилась на такое?..

Речь его была размеренной и гладкой. Дао-цзин сидела понурившись, ослабев после пережитого потрясения. Помолчав, она подняла голову и бросила смущенный взгляд на него.

— Спасибо тебе, если бы не ты… Ведь я потеряла всякий интерес к жизни!.. — она снова опустила голову.

Юй Юн-цзэ поднялся с кресла и, приблизившись к ней, спросил:

— Что с тобой произошло? Расскажи.

За окном тихо шелестел дождь. В комнате горела керосиновая лампа, и от ее света холодная дождливая ночь за окном казалась еще более темной. Решившись, Дао-цзин улыбнулась:

— Конечно, я расскажу тебе обо всем. Мне кажется, что ты вовсе не похож на своего двоюродного брата.

Для потерявшей надежду, очутившейся в тяжелом и опасном положении Дао-цзин встретить сочувствие к себе было все равно, что найти на чужбине родного человека. Поэтому молодая девушка со всей откровенностью поведала Юй Юн-цзэ свою жизнь. Рассказала она и о том, как случайно подслушала разговор мужчин в храме.

Когда она говорила об этом, ее красивые и печальные прежде глаза горели негодованием:

— Я ненавижу! Я ненавижу все! Ненавижу всех людей, ненавижу семью, ненавижу себя!.. Почему человек, который не хочет мириться с этой мерзостью, попадает в тупик?..

— Я знаю… Если бы ты ничего мне не рассказала, я все равно угадал бы почти все, что с тобой произошло. — Юй Юн-цзэ смотрел в глаза Дао-цзин и грустно улыбался. — С самого твоего приезда в нашу деревню, когда я увидел твое печальное лицо, я понял, что ты очень несчастна и страдаешь. Но у нас не было случая поговорить. — Бросив на Дао-цзин выразительный взгляд, он помолчал. — Не знаю почему, но я давно боялся, как бы с тобой чего не случилось. Поэтому все время ходил за тобой. А сегодня, увидев, в каком состоянии ты вечером выбежала из храма, я еще больше испугался и решил остаться на ночь в зале напротив твоей комнаты.

Только теперь Дао-цзин поняла все. Оказывается, их встречи у моря были не случайны. Он беспокоился о ней… Когда эта мысль пришла ей в голову, она украдкой бросила на него взгляд и невольно покраснела.

— Линь Дао-цзин… — обратился он к ней, затем, остановившись на секунду и словно передумав, произнес уже другим тоном: — Что же ты в конце концов собираешься делать?

— Юй Цзин-тан намеревается подло поступить со мной. Мне остается лишь одно — уехать отсюда.

— Куда? — поспешно спросил он.

Дао-цзин взглянула в его беспокойные глаза и наивно ответила:

— Куда поеду? Не знаю! Буду Скитаться — куда приеду, там и будет мой дом.

— Ну, так не годится! — Юй Юн-цзэ опустился в кресло. — «Воронье везде черное!» Здесь царит мрак, разврат, и везде так. Ты молодая девушка, тебе нельзя рисковать собой.

— А что мне делать? — обратилась Дао-цзин к молодому человеку; он так неожиданно вошел в ее жизнь, заслужил ее уважение, и она ему доверилась.

— Не стесняйся, Дао-цзин! Мы познакомились недавно, но кажется, будто знаем друг друга много лет. О Цзин-тане не беспокойся — он боится моего отца. Отец пользуется здесь большим влиянием: раньше он занимал пост начальника уезда, а теперь состарился и вернулся в родную деревню. Он хорошо знает и господина Бао. Я поговорю с отцом, а хочешь — и с самим Цзин-таном. Ничего плохого он тебе не посмеет сделать: он просто болтун. Твой двоюродный брат уехал, и сейчас в школе имеется вакантное место. Мне кажется, ты должна остаться здесь учительницей.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, я не могу дышать одним воздухом с таким подлецом, как Юй Цзин-тан! Лучше умру с голода, чем стану унижаться перед ним…

— Быть учительницей вовсе не означает унижаться перед ним. Потом Юй Цзин-тан — образованный человек…

Дао-цзин перебила его:

— Его нельзя назвать образованным человеком, с ним стоять-то рядом противно.

Маленькие блестящие глаза Юй Юн-цзэ пристально смотрели на нее. «За этой красивой и хрупкой внешностью скрывается сильный и упрямый характер. Почему она так упорствует?» Юй Юн-цзэ хотел возразить Дао-цзин, но, заглянув в ее глаза, решил промолчать.

Сидя друг перед другом, они оба молчали.

Небо быстро светлело. Разноголосо прокричали петухи. Дао-цзин устало опустила на стол голову. Мысли ее смешались, говорить не хотелось. Юй Юн-цзэ поднялся и посмотрел в окно: дождь совсем прекратился, небо прояснилось.

Освещаемый бледным светом зари, он снова подошел к Дао-цзин и слегка хриплым голосом произнес:

— Я ухожу, тебе надо отдохнуть. Когда встретишь Юй Цзин-тана, ни в коем случае не показывай вида, что слышала, о чем они говорили вчера вечером. О нашем с тобой разговоре тоже ничего ему не говори. И мнение мое такое: уезжать сейчас тебе не следует… А о том, как тебе здесь лучше устроиться, мы еще поговорим. Приходи после обеда к морю. Хорошо?

Дао-цзин встала из-за стола и утвердительно кивнула головой.

Выходя из комнаты, Юй Юн-цзэ на мгновение задержался в дверях. Их взгляды встретились, и оба невольно покраснели.

К вечеру море снова улыбалось. Волны медленно накатывались на песчаный берег. Над водой слышались тоскливые крики чаек.

Лучи заходящего солнца освещали береговые скалы. Дао-цзин и Юй Юн-цзэ сидели на небольшой ровной площадке у самой воды.

Опустив голову, девушка следила за золотыми бликами на воде и о чем-то думала. Юй Юн-цзэ, устремив взгляд в морскую даль, всматривался в смутно видневшуюся линию горизонта. Время от времени он украдкой бросал взгляд на нее. Наконец он прервал молчание:

— Дао-цзин… я хотел бы, чтобы ты верила мне. Мы недавно узнали друг друга, но я вижу, что ты волевая девушка. Я искренне сочувствую тебе и восхищаюсь тобой… но не могу не беспокоиться… Никуда не нужно уезжать! Я обещаю, что ни один человек тебя здесь не обидит. Юй Цзин-тан ведь согласился, чтобы ты работала в школе. Ты вполне справишься с обязанностями учительницы в третьем классе. Ну как?

С грустью взглянув на его сосредоточенное лицо, Дао-цзин ответила:

— Спасибо тебе, но… Я хорошо помню слова Горького: «Человек — это звучит гордо!» И не хочу унижаться и жить кое-как… — голос ее звучал все громче. — Стремись я к обеспеченной жизни, так давно бы вышла замуж и не скиталась бы, как теперь. Но что это была бы за жизнь? Я стала бы живым трупом.

Юй Юн-цзэ с удивлением смотрел на девушку и долго ничего не мог сказать. Наконец ему пришла в голову спасительная мысль: перевести разговор на другую тему.

— Ты любишь художественную литературу? Много читала?

— Люблю, но прочитала немного… Да, я тебя еще не спросила, на каком факультете ты учишься?

— На филологическом. Видишь, и ты и я любим одно и то же.

Юй Юн-цзэ заговорил о литературе. Он рассказывал о «Войне и мире» Толстого, об «Отверженных» Гюго, о «Даме с камелиями» Дюма-младшего, рассказывал и о китайских писателях и поэтах Ду Фу, Лу Сине и Цао Сюэ-цине[22]. У него была прекрасная память, и Линь Дао-цзин с широко раскрытыми глазами внимательно слушала закругленные и красивые фразы, медленно и плавно льющиеся из его уст. События и герои, о которых рассказывал Юй Юн-цзэ, были полны романтики.

Постепенно плохое настроение Дао-цзин рассеялось, она оживилась.

Юй Юн-цзэ под конец снова заговорил о ней:

— Дао-цзин, ты, наверное, читала «Нору» Ибсена и «Разлуку» Фэн Юань-цзюня? Героини этих произведений боролись против традиционной морали, выступали за эмансипацию женщины. Но ты, я чувствую, по сравнению с ними еще смелее и решительнее. Тебе всего восемнадцать, не так ли? Я предвижу твое прекрасное будущее.

Линь Дао-цзин слушала словно зачарованная, не отрывая от него взгляда. Взошла молодая луна. Молодые люди все еще прогуливались по песчаному берегу и разговаривали. Сердце Линь Дао-цзин постепенно наполнилось непередаваемым жизнерадостным ощущением. Кроме благодарности, испытываемой ею к Юй Юн-цзэ, она чувствовала особую гордость за те идеалы, к которым они оба стремились. Она нашла человека, о котором мечтала.

Еще не вполне осознанное чувство счастья заставило Дао-цзин на время забыть все свои невзгоды и горести, она погрузилась в мечты. Молодые люди медленно вслед за лунным светом брели по берегу моря. Когда они подошли к деревне, Юй Юн-цзэ опять напомнил ей:

— Дао-цзин, оставайся, не уезжай! Посмотри, как красива сейчас наша деревня!

Каждое слово человека, в которого глубоко веришь, приобретает особую значимость, и Дао-цзин больше не колебалась ни секунды: она согласилась остаться.

Спустя несколько дней, незадолго до начала занятий в янчжуанской школе, Дао-цзин провожала Юй Юн-цзэ, возвращавшегося в Бэйпин, в университет.

Ранним утром они ожидали на безлюдной станции поезд. До его прихода оставалось еще много времени, поэтому молодые люди вышли из здания вокзала и медленно прогуливались неподалеку от платформы.

Линь Дао-цзин и Юй Юн-цзэ были знакомы всего несколько дней, и их беседы на берегу моря касались лишь искусства, жизни и общества; теперь же, когда пришло время разлуки, они оба ощутили взаимную привязанность. У Дао-цзин к этому чувству примешивались еще печаль и растерянность, как у ребенка, которого оставляет мать. Несмотря на благородную помощь Юй Юн-цзэ и на то, что его двоюродный брат, по всей вероятности, отказался от своих гнусных замыслов, Дао-цзин, прощаясь с молодым студентом, не могла не думать о предстоящем одиночестве, о своей беззащитности.

Некоторое время они гуляли молча и, наконец, остановились.

Юй Юн-цзэ посмотрел в ее печальные глаза, перевел взгляд на густые волосы, развеваемые легким осенним ветерком… Стоило ему там, на морском берегу, впервые увидеть эту девушку, как она словно околдовала его. Он влюбился. Будучи человеком осторожным и скрытным и зная, как опасно преждевременно раскрывать свои чувства, он до сих пор всячески подавлял их в себе: делал лишь то, чего хотела Дао-цзин, и говорил только о том, что ей нравилось. Теперь же он сам убедился, что Дао-цзин полюбила его, полюбила всей душой. Поэтому ему хотелось раскрыть ей свое сердце. Но он все еще колебался, боясь каким-нибудь неосторожным словом оскорбить или обидеть ее. Юй Юн-цзэ смотрел на скромное белое платье Дао-цзин и с нежностью думал: «Прекрасна, как мимоза. Как был бы я счастлив, если бы она стала моей!..»

Дао-цзин обернулась: она почувствовала на себе его горячий взгляд. Стараясь скрыть свое смущение, она поспешно нагнулась за полевым цветком, росшим у дороги. Спустя мгновение, когда она выпрямилась, Юй Юн-цзэ уже, как обычно, спокойно улыбался. Поглядев в сторону станции, он сказал:

— Иди домой, поезд сейчас придет.

— Нет, я уйду, когда ты поедешь! — Дао-цзин тряхнула головой и по-детски улыбнулась ему.

В последние оставшиеся до отъезда минуты они спешили наговориться:

— После моего отъезда, что бы ни говорил Цзин-тан, будь терпелива. Он ничего не сможет тебе сделать, потому что… — Юн-цзэ посмотрел на нее внимательно и улыбнулся. — Я сказал ему, что мы стали хорошими друзьями… Скажи, разве это не так?

— Друзья или не друзья, какое это имеет для него значение?

— Очень большое: он будет заботиться о тебе!

— Я не ребенок и сумею прожить без его забот!

Опасаясь, что девушка рассердится, он ласково взглянул ей в глаза и тихо сказал:

— Дао-цзин, не волнуйся, ты ведь знаешь… в эти дни я так беспокоился о тебе… Ради тебя. Но хватит об этом! Таково наше общество! Ведь недаром говорится: «Есть у тебя при императорском дворе свой человек — ты легко сможешь стать чиновником»… Цзин-тан знает, что мы друзья. Ты больше ни о чем не беспокойся, все будет хорошо.

Опустив голову, Дао-цзин ответила:

— Лучше умереть с голоду, чем заискивать перед ним!

Пришел поезд. Взяв свои вещи, Юй Юн-цзэ поднялся в вагон. Дао-цзин осталась на платформе. Поверх шумной, суетливой толпы она видела затуманенное грустью лицо Юй Юн-цзэ, стоявшего в тамбуре вагона. Поезд тронулся. Юноша, не отрываясь, смотрел на Дао-цзин. Глаза его были неподвижны и печальны.

Поезд ушел, толпа рассеялась, а Дао-цзин все еще стояла на платформе…

Глава шестая

Дао-цзин начала работать учительницей в янчжуанской начальной школе. Мечта ее осуществилась: она сама зарабатывала себе на жизнь. Постепенно девушка успокоилась, у нее появился интерес к работе, она полюбила учеников. Единственно, что ее угнетало, — это частые встречи с Юй Цзин-таном. Стоило Дао-цзин увидеть его узкое, желтое лицо с часто мигающими глазками и хитрой улыбкой, как у нее появлялось чувство отвращения.

От своих учеников Дао-цзин узнала, что ее двоюродный брат Чжан Вэнь-цин, выражавший недовольство по поводу того, как относился директор к учителям, был изгнан им из школы. Директор был одновременно крупным помещиком и шэньши и пользовался значительным влиянием в уезде. За глаза его называли «Улыбающимся тигром». С Дао-цзин он держался корректно и вежливо. Как-то встретив ее, он, сокрушенно покачивая головой, сказал:

— О-о, госпожа Линь, я вам сочувствую — приходится так много работать! К тому же в нашей школе все так примитивно. Но что поделаешь — нужно терпеть, терпеть!..

Не испытывая желания с ним разговаривать, Дао-цзин холодно поклонилась. Но с лица Юй Цзин-тана не сходила улыбка. Глядя на Дао-цзин прищуренными глазами и непрестанно покачивая головой, он продолжал вздыхать:

— О-о! Да-да!

В эту минуту он действительно был очень похож на улыбающегося тигра.

Однажды Дао-цзин случайно столкнулась с ним на ступенях лестницы, ведущей в храм. Кивнув девушке головой и наклоняясь к ней, он ехидно улыбнулся:

— Госпожа Линь, поздравляю вас! Умерла жена Юн-цзэ. Вам очень везет, но советую не торопиться…

— Что? — резко спросила Дао-цзин, отступая на шаг и с гневом глядя прямо ему в лицо. — Я не понимаю, о чем вы говорите!

— О-о, о-о, ничего, ничего особенного… Жена Юн-цзэ только что скончалась. Старая телега, стоявшая на дороге, теперь убрана. У нас в деревне такой обычай: больная жена еще дышит, а сваха уже тут как тут… О-о, о-о!.. Ничего, ничего…

Юй Цзин-тан, не переставая улыбаться, удалился.

Вернувшись к себе в комнату, Дао-цзин с мрачным выражением лица села за стол и надолго задумалась.

Через два дня после уроков в учительскую вошел Юй Цзин-тан с пачкой писем в руке и подошел прямо к Дао-цзин, которая просматривала в это время газеты.

— Госпожа Линь, вам опять письма! Скоро почтовая контора, вероятно, переедет к нам в школу, посмотрите, какая пачка!

Не дожидаясь, пока Дао-цзин встанет, он поднял письма над головой и, поглядывая на других учителей, захихикал:

— Вся деревня не получает столько писем, сколько одна госпожа Линь! — Он вдруг часто заморгал и серьезным тоном закончил: — Госпожа Линь, я должен предупредить вас, в деревне уже давно идут разговоры… Вы понимаете? Учительница должна особенно строго охранять свою репутацию, быть осторожной в отношениях с мужчинами…

Дао-цзин резко вырвала письма из рук Юй Цзин-тана и гневно перебила его:

— Господин директор! Я приехала сюда, чтобы работать, а не слушать ваши рассуждения о том, как должна вести себя женщина. Я учительница, и у меня есть свои права!.. — Сказав это, она, не оглядываясь, ушла в свою комнату и там бросилась на кровать, укрывшись с головой одеялом.

Успокоилась Дао-цзин лишь вечером, когда принесли лампу. Подкрутив повыше фитиль, она взяла в руки пачку писем. Все десять были от Юй Юн-цзэ. Студент сгорал от любви и ежедневно писал ей от одного до трех писем с самыми горячими выражениями своих чувств. Корреспонденция доставлялась в деревню один раз в несколько дней. Поэтому почтальон каждый раз привозил целую пачку писем, адресованных Линь Дао-цзин.

Юй Юн-цзэ разрушил все планы Юй Цзин-тана, который не только собирался «поднести» Дао-цзин начальнику уезда в качестве «приятного подарка», но и сам был не прочь завладеть ею в случае, если бы тот отказался. Неудивительно, что он был так зол на брата, ловко выхватившего у него чуть ли не изо рта лакомый кусочек, который, как он считал, уже почти можно было «отведать». Однако Юй Цзин-тан опасался ссориться с отцом Юй Юн-цзэ и с ним самим: все-таки он студент, а студент для деревенских жителей человек очень уважаемый, который может впоследствии стать большим чиновником. Поэтому Юй Цзин-тану оставалось лишь затаить злобу на Дао-цзин. Решив, что девушка все равно у него в руках, он стал досаждать ей мелкими придирками.

При тусклом свете керосиновой лампы Дао-цзин одно за другим проглотила бесконечные любовные излияния Юй Юн-цзэ, и постепенно ее лицо просветлело. Горячее чувство согрело ее душу, и она позабыла дневную усталость и свои огорчения.

Прочитав письма, Дао-цзин тут же взялась за кисточку, чтобы ответить Юн-цзэ.

Даже по одному небольшому отрывку ее ответного письма можно видеть, насколько глубоко и серьезно было ее отношение к Юй Юн-цзэ и как отличалось ее чувство от переживаний какой-нибудь наивной девочки.

«…Юн-цзэ, я ненавижу общество, которое меня окружает, — мне хочется уничтожить его! Но, как мотылек, попавший в паутину, я не могу вырваться из этого страшного мира… Семья угнетала меня, и я бежала из нее. Общество же оказалось не лучше семьи, в нем царит ядовитый смрад разложения. Твой двоюродный брат оказался таким же подлецом, как и мой отец, — на устах у него слова о человеколюбии и добродетели, а в душе он негодяй и развратник! Я испытываю сейчас то же, что и одинокий верблюд, шагающий с тяжелой ношей по бесконечной пустыне невзгод… Юн-цзэ, когда же, наконец, покажется долгожданный оазис? Когда увижу я желанный, сладостный источник?..

Ты укоряешь меня за мою холодность к тебе. Сегодня я говорю тебе: я люблю тебя, очень люблю… Ты знаешь, как тяжело сейчас у меня на душе, я не могу больше переносить оскорбления, я хочу убежать отсюда… Но куда?.. Я очень, очень тебя люблю…»

Серая обыденность деревенской жизни привела к тому, что даже море утратило для Дао-цзин свою привлекательность. Письма, которые она писала Юй Юн-цзэ и подругам, были наполнены тоской и пессимизмом.

Юй Юн-цзэ и Ван Сяо-янь в своих ответных письмах советовали Дао-цзин не поддаваться этим настроениям, не тосковать, да и сама она иногда пугалась своего состояния. Однако даже любовь Юй Юн-цзэ не помогала ей преодолеть его.

И вдруг раздался удар грома среди ясного неба, он пробудил деревню, дремлющую в оцепенении, и взбудоражил душу Линь Дао-цзин. Наступило 22 сентября 1931 года[23] — день, который трудно забыть…

Поезда, приходившие из Шанхайгуаня, были переполнены кричащими и плачущими беженцами. Уже одно это вселило страх в жителей Янчжуана. Потом пришло известие, что японский флот оккупировал Циньхуандао[24]. Стоило жителям Янчжуана услышать об этом, как среди них началась настоящая паника. Мужчины, женщины и дети — беженцы из Циньхуандао и его окрестностей — наводнили Янчжуан. В школе прекратились занятия. Учителя, жившие в дальних деревнях, разъехались по домам. Да и те, кто жил в самом Янчжуане, тоже не приходили в школу. В пустом и холодном храме богини Гуаньди осталась одна Дао-цзин.

После обеда Дао-цзин в одиночестве сидела в учительской. Косые лучи осеннего солнца слабо освещали вьющуюся у восточного окна тыкву-горлянку, листья которой бросали пятнистые тени на потемневшую от времени бумагу окна[25].

Дао-цзин держала в руках какой-то роман, но мыслями унеслась в захваченный японцами Циньхуандао, расположенный всего в двадцати ли от Янчжуана. В дверях учительской показался сторож, принесший газету. Это был все тот же старик, которого Дао-цзин встретила возле храма в первый день своего приезда.

Прихрамывая и что-то бормоча, он вошел в комнату. Увидев Дао-цзин, старик воскликнул:

— Госпожа Линь, плохо дело! Японец захватил Три Восточные провинции[26].

Дао-цзин испуганно схватила газету. Действительно, четкие газетные строки сообщали о том, что японские войска захватили Шэньян и другие города Северо-Востока. Она читала и перечитывала скупые газетные строки, потом, наконец, скомкав газету, бессильно опустилась на скамью.

В храме Гуаньди царил покой, в учительской тоже было тихо. Казалось, что жизнь во всем мире вдруг остановилась.

— Госпожа Линь, что пишут в газете? Какие новости?

Дао-цзин, вздрогнув, подняла голову. Старик сторож давно уже ушел. Перед ней стоял ее коллега — учитель Ли Чжи-тин, человек лет сорока, проживающий в Янчжуане. Он незаметно вошел в учительскую и, увидев словно окаменевшую Дао-цзин с газетой в руках, невольно задал ей этот вопрос.

Поднявшись, Дао-цзин передала ему газету. Глаза ее были красными.

Ли Чжи-тин пробежал глазами первые строки, покачал головой и тяжело вздохнул:

— Плохо! Очень плохо!.. Ясно, что наш Китай скоро погибнет! Погибнет! Погибнет!..

Дао-цзин, обычно очень неразговорчивая, на этот раз перебила его:

— Господин Ли, не говорите этого, пожалуйста! От таких слов расстраиваешься еще больше! — С глазами, полными слез, она продолжала: — Я думаю, Китай никогда не погибнет! Каждый из нас несет ответственность за судьбу родины, и мы не должны допустить ее гибели! Ведь так…

Не успела она закончить фразы, как в комнату твердой поступью вошел незнакомый ей молодой человек. Остановившись возле порога, он непринужденно поклонился и улыбнулся:

— Вы сказали очень правильно! Каждый из нас несет ответственность за судьбу страны!.. Вы здешняя учительница?

— Да! — ответила Дао-цзин, удивленно взглянув на Ли Чжи-тина.

— Познакомьтесь, пожалуйста! — улыбаясь, сказал Ли Чжи-тин. — Это брат моей жены Лу Цзя-чуань, студент Пекинского университета[27]. Моя теща заболела, вот он и приехал навестить ее и повидаться с сестрой. Ему все не сидится на месте: он и меня заставляет ходить с собой. А это Линь Дао-цзин, наша учительница. Она тоже из Бэйпина, — обернулся он к своему родственнику.

— Очень хорошо — студентка из Бэйпина преподает в деревенской школе… Да, за последние дни обстановка стала очень напряженной!..

Казалось, что этот молодой человек обладает волшебной способностью без всяких видимых усилий вызывать симпатию к себе. Действительно, его непринужденное поведение и идущие от души слова несколько развеяли тоскливое настроение Дао-цзин. Она обратилась к нему, словно к старому знакомому:

— Откуда вы приехали? Вы знаете, что японцы захватили восточные провинции… Как вы думаете, Китай будет сопротивляться?

Молодой человек не спешил с ответом. Слегка улыбаясь, он смотрел умными и спокойными глазами на сидящих перед ним Дао-цзин и Ли Чжи-тина, словно ожидая чего-то.

Ли Чжи-тин, свертывая папиросу, тоже молча смотрел на него. Не дождавшись ответа, он пояснил:

— Госпожа Линь, брат моей жены увлекается изучением различных государственных проблем, прекрасно разбирается в древней и современной истории Китая и других стран! Ну, ну, Цзя-чуань, мы слушаем тебя! Смотри, как волнует госпожу Линь судьба нашей родины.

— Господин Лу, говорите, пожалуйста! — попросила и Дао-цзин.

— О чем говорить? В газетах и так все написано, — неторопливо начал Лу Цзя-чуань, перевертывая газету, лежащую на столе, и подняв голову. — Только вот что я хотел бы заметить: Чан Кай-ши проявил свою «храбрость» только во время гражданской войны[28], а сейчас категорически запретил нашей армии на Северо-Востоке, насчитывающей несколько сот тысяч человек, оказывать японцам какое бы то ни было сопротивление. Поэтому Япония без единого выстрела захватила самый крупный в стране шэньянский арсенал, шэньянский артиллерийский завод и аэродром, на котором находилось в это время двести наших самолетов. Затем японцы развернули наступление на Бэньси, Инкоу, Чанчунь… Говорят, что и Гирин тоже захвачен. Теперь пал Циньхуандао. И в довершение всего правительство сделало такой позорный шаг — направило в Лигу наций телеграмму с просьбой восстановить справедливость в Китае.

Он вдруг внимательно посмотрел на Дао-цзин и серьезно спросил ее:

— Как вы считаете, можно ли питать подобные иллюзии? Может ли Китай справиться с Японией, если не возьмет сам в руки оружие?

Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на Лу Цзя-чуаня. Он совсем не походил на Юй Юн-цзэ, который либо рассказывал ей трогательные истории, либо говорил о прекрасном в искусстве. Этот же студент прекрасно разбирался в государственных делах и текущих событиях. Дао-цзин никогда прежде не слыхала таких смелых суждений.

— Я не знаю! — подумав, откровенно ответила Дао-цзин и, смутившись, покраснела.

— Но если вас волнует судьба родины, вы должны это знать, — улыбнулся Лу Цзя-чуань.

— Но… — улыбнулась и Линь Дао-цзин. Она не знала, как лучше ему ответить.

— Цзя-чуань, пойдем побродим еще. Ты же хотел разузнать о Циньхуандао! Пошли! — Ли Чжи-тин был добрым человеком и, увидев, что Лу Цзя-чуань при первой же встрече с Линь Дао-цзин поставил ее в неловкое положение, поспешил увести своего родственника.

Дао-цзин вышла их проводить. По пути Лу Цзя-чуань снова вернулся к этой теме:

— Сейчас положение Китая таково, что мы не можем сидеть сложа руки.

— Что же делать? Мы в этом деле новички, да и совершенно безоружны… — пробормотал Ли Чжи-тин, тихо покачивая головой и вздыхая.

— Если вы патриоты, то не обязательно идти воевать с оружием в руках. Ведите пропаганду, поднимайте людей, прививайте своим ученикам чувство патриотизма — это и будет вашим оружием.

Ли Чжи-гин промолчал. Ничего не сказала и Дао-цзин, но в душе она почувствовала правоту его слов. В ней родилось невольное уважение к этому юноше. Они разговаривали всего несколько минут, но этот молодой человек словно снял повязку с ее глаз — столько узнала она нового.

Прошло два дня, паника улеглась, и в школе возобновились занятия. В третьем классе, где преподавала Дао-цзин, урок был необычен. Чувство патриотизма победило опасения за свою собственную судьбу, и весь урок учительница рассказывала ученикам о преступной агрессии Японии против Китая, о политике непротивления, проводимой гоминданом, в общем рассказывала все то, что узнала от незнакомого молодого студента по имени Лу Цзя-чуань.

Дао-цзин говорила тихим голосом. Ее голос, полный скорби, и слезы, застилавшие ее взор, взволновали детей. Ни единым движением не нарушая тишины, они слушали свою учительницу. У многих на глазах блестели слезы, некоторые девочки даже всхлипывали.

— Госпожа учительница, почему мы не воюем против японцев? — обратился к ней один малыш.

— Потому что правительство не любит свою родину…

— Госпожа учительница, а как надо воевать против Японии?

— Для этого есть армия, есть винтовки и пушки.

— А что, у Китая нет винтовок и пушек? У Китая нет самолетов? У Китая нет армии?.. — раздавались наивные детские голоса.

Дао-цзин отвечала:

— Гоминдан думает только о гражданской войне, он воюет против своих же — китайцев. А против Японии выступить не смеет. Гоминдан боится…

— Мы не боимся, мы будем воевать!

— Мы будем воевать!

— Я умею стрелять!

Нестройно кричали дети. Дао-цзин было и больно и радостно в одно и то же время.

С этих пор Дао-цзин часто рассказывала детям о великих патриотах китайского народа. Кроме повестей о Вэнь Тянь-сяне[29], Юэ Фэе[30], Ши Кэ-фа[31], она познакомила их с иностранными произведениями патриотического характера. Дети любили слушать, а Дао-цзин нравилось рассказывать. Ее отношения с учениками стали очень дружественными. Пустота, которая царила в ее душе, постепенно заполнялась.

Но однажды налетела буря.

В учительскую вошел Юй Цзин-тан, по обыкновению часто моргая и хитро улыбаясь. Он пристально посмотрел на каждого из учителей, а потом, остановив взгляд на Линь Дао-цзин, многозначительно произнес:

— О-о, о-о… Вы слышали, что творится в Тяньцзине и Бэйпине! Хулиганы и студенты подают петиции, прекратили посещение занятий, собирают делегации, а некоторые помчались в Нанкин, чтобы устроить там демонстрацию… Затеяли игру! Это все коммунисты строят свои козни под предлогом борьбы против Японии! — Он вдруг нахмурился, поднял руку и разразился тирадой: — О-о, о-о! Разве это не безобразие? Разве этим можно спасти страну и разбить Японию? О-о, о-о… Обратите, пожалуйста, внимание. Председатель Совета[32] господин Чан Кай-ши уже отдал приказ о запрещении всякого сопротивления, а он знает, что делает!.. Да, вот еще что: я слышал, что в нашей школе ведется пропаганда за оказание сопротивления Японии! — Он шумно проглотил слюну и устремил взгляд на безмолвствующих учителей. Его красноватые глазки перебегали с одного лица на другое и, наконец, остановились снова на Линь Дао-цзин. — О-о, госпожа Линь, вы еще молоды, поэтому обратите на мои слова особое внимание! Что это за истории рассказываете вы своим ученикам? Если до начальства дойдет, что в нашей школе ведется красная пропаганда, то… то мне голову снимут.

Учителя по-прежнему хранили молчание. Дао-цзин, помолчав мгновение, вдруг с гневом посмотрела на Юй Цзин-тана:

— Господин директор, снимут вам голову или нет — меня это не касается. Китай в беде, и я китаянка! Вы хотите сказать, что я не имею права призывать к борьбе против японцев? Вы говорите, что пропаганду за сопротивление Японии ведут лишь красные? Я этого не знаю и действую так, как велит мне моя совесть!

Учителя окаменели от испуга. Эта обычно тихая, стеснительная и неразговорчивая учительница оказалась настолько смелой, что вступила в спор с директором школы!

Худое лицо Юй Цзин-тана потемнело, он даже перестал мигать. Он молча постоял несколько секунд, затем быстро повернулся и пошел к двери. На пороге Юй Цзин-тан обернулся. Поддергивая выше рукава, он холодно улыбнулся и прерывающимся голосом сказал:

— Этого я не знаю… Если вам что-нибудь непонятно… обратитесь к главе правительства — господину Чан Кай-ши.

— Можете не волноваться — студенты Пекинского университета давно уже отправились в Нанкин, чтобы обратиться к нему вместо меня! — бросила Дао-цзин в спину уходящему Юй Цзин-тану.

Из писем Юй Юн-цзэ она узнала, что многие студенты Пекинского университета, протестуя против проводимой правительством политики непротивления и против объявления района Цзиньчжоу[33] нейтральной зоной, отправились в Нанкин, чтобы устроить там демонстрацию протеста и подать петицию.

Юй Юн-цзэ писал, что он тоже хотел поехать в Нанкин, но не смог: неожиданно простудился и слег. Он сообщал также, что заместителем руководителя группы бэйпинских студентов, отправившихся в Нанкин, является шурин учителя Ли Чжи-тина — студент Лу Цзя-чуань.

«Лу Цзя-чуань?..» После разговора с директором школы Дао-цзин сидела в своей комнате и обдумывала все случившееся. Она хорошо помнила этого студента. «Странное совпадение, что именно он руководит студентами, устремившимися в Нанкин…» Она улыбнулась. Воспоминание об этом юноше разогнало ее уныние, и, взволнованная, она шепотом снова произнесла его имя.

Глава седьмая

Холодной и темной ночью по равнине, посеребренной лунным светом, стремительно мчался длинный железнодорожный состав. Было уже далеко за полночь, и большинство пассажиров под мерный стук колес уснуло. Но часть из них не спала: одни разговаривали, другие о чем-то горячо спорили, третьи, лежа на холодных полках, тихо пели.

Такую картину можно было видеть во всех вагонах этого поезда с не совсем обычными пассажирами — студентами бэйпинских высших учебных заведений, направлявшимися в Нанкин, чтобы провести демонстрацию против политики непротивления Японии и вручить правительству петицию.

В багажном вагоне, прицепленном в конце состава, и страшной тесноте ехало более двухсот студентов. Большинство из них спало. Лишь в тесном купе проводника тихо разговаривали трое молодых людей, освещенных слабым светом фонаря.

— Партия доверила нам очень трудное задание! Стоит нанкинскому правительству узнать, что мы проехали тысячи ли, чтобы устроить демонстрацию, оно поймет, что его угрозами пренебрегли, и применит террор.

Говорившего звали Ли Мэн-юй, он был вожаком ехавших и Нанкин студентов.

— Чего бояться?! — тихо стукнул кулаком по маленькому столику Ло Да-фан — крепкий парень с простым, открытым лицом. — Даже если многие из нас погибнут, наша кровь, так же как и кровь жертв «18 марта»[34], разбудит народ, разбудит тех, кто еще крепко спит.

Третьим собеседником был уже встречавшийся нам в Бэйдайхэ Лу Цзя-чуань. Посмотрев на Ло Да-фана, он отрицательно покачал головой.

— Нет, брат Ло, ты рассуждаешь наивно. Умные люди должны уметь добиваться победы с наименьшими жертвами. Мы победили тридцатого ноября реакционный Студенческий союз и организовали нашу поездку в Нанкин. Однако сумеем ли мы добиться еще большей победы, когда доберемся до столицы? Как встретят нас гоминдановцы?.. Я считаю, что надо все заранее обдумать! — Он замолчал, погрузившись в свои мысли.

На второй день после «18 сентября»[35] студенты и прогрессивная молодежь Шанхая, Бэйпина, Тяньцзиня, Ханчжоу, Тайюаня, Сиани и многих других городов развернули массовое движение за спасение родины, за оказание сопротивления Японии.

Повсюду начались студенческие забастовки и демонстрации. Молодежь требовала от гоминдановского правительства немедленного отпора Японии. Но нанкинское правительство, упорно проводившее свою капитулянтскую политику, не обращало внимания на требования молодежи. 25 ноября 1931 года оно направило своему представителю в Лиге наций Ши Чжао-цзи телеграмму с указанием внести на сессию Лиги наций предложение о превращении района Цзинчжоу в «нейтральную зону» под международным контролем. За это гоминдановцы обещали отвести свои войска южнее Шанхайгуаня. Этот предательский план, отдававший Северо-Восток в руки империалистов, вызвал гнев и возмущение всего народа. Вспыхнули рабочие и студенческие забастовки. Представители различных общественных организаций из многих городов Китая направились в Нанкин, чтобы выразить протест правительству. Студенты Пекинского университета возглавили готовящуюся демонстрацию протеста в столице…

Вагон слегка покачивало. За окнами сердито завывал холодный ветер. От ветра в неотапливаемом вагоне становилось еще холоднее. Ли Мэн-юй глубже надвинул шапку на голову; Лу Цзя-чуань потирал окоченевшие руки; один лишь Ло Да-фан, казалось, не чувствовал холода. Он слушал Лу Цзя-чуаня, опустив в раздумье голову. Через некоторое время он, словно очнувшись, произнес:

— Другие студенты лишь подают петиции, а мы хотим провести демонстрацию. Конечно, это взбесит власти… А ты уже испугался? — Он бросил на Лу Цзя-чуаня быстрый взгляд и покачал головой.

— Вот до чего ты додумался, брат Ло. — Лу Цзя-чуань чуть заметно усмехнулся и взял большую руку Ло Да-фана в свои руки. — Обдумать все до мелочей отнюдь не значит трусить. Мы ведь марксисты-ленинцы!

— Правильно, — поддержал его Ли Мэн-юй, — брат Лу дело говорит! Мы не можем недооценивать врага… Давайте обсудим конкретные вопросы. По-моему, мы должны тщательно распределить наши обязанности. Лу Цзя-чуань, ты человек находчивый и сообразительный, тебе и карты в руки — будешь вести переговоры с реакционерами. Что же касается меня и Ло Да-фана, то мы берем на себя непосредственное руководство демонстрацией.

Не успел он договорить, как за дверью послышалось:

— Разрешите войти?

Дверь отворилась, и в купе ввалились несколько юношей и девушек.

— Докладываем! Обращение к массам, листовки, знамена и нарукавные знаки готовы! — сообщил крепкий, красивый парень, державший в руках большую пачку листовок. — Уважаемые командиры, будут ли еще какие-нибудь приказания?

Этого жизнерадостного парня звали Сюй Нин. Его слова вызвали у присутствующих улыбку.

— Сюй Нин, вы все, наверное, устали? Бумаги-то хватило?

Лу Цзя-чуань протянул руки и взял у него большую пачку листовок.

— Сюй Хуэй, у тебя готовы лозунги? — спросил он, обернувшись к худенькой студентке.

— Лозунги написаны, но хотелось бы, чтобы вы посмотрели их. — Сюй Хуэй хотела было передать листок с лозунгами Лу Цзя-чуаню, но Сюй Нин перехватил их.

— Вы очень устали, давайте я прочту!

«Против продажи правительством Северо-Востока страны!»

Против создания нейтрального района под международным контролем!»

«Долой политику капитулянтства перед империализмом!»

«Прекратить подавление массового движения за сопротивление Японии!»

«Угнетенные массы страны, объединяйтесь!»

«Долой японский империализм!»

По мере чтения лозунгов голос Сюй Нина становился все громче, а сжатый кулак, который он поднимал, читая каждый лозунг, взлетал выше и выше. Дойдя до последнего лозунга, он выкрикнул его почти во весь голос.

— Хорошо, Сюй Нин, только не надо кричать. Ведь кругом отдыхают наши товарищи. Лучше побережем наши силы до Нанкина. Там нам предстоит серьезная борьба.

Не успел Ли Мэн-юй договорить это, как за стеной купе вдруг, словно набат, грянуло:

— Долой японский империализм!

— Да здравствует национальное освобождение Китая!

Перед рассветом трое юношей в маленьком купе были, наконец, сломлены усталостью и задремали. В ожесточенной борьбе со старым, реакционным руководством Студенческого союза и университетскими властями эти три новых вождя не спали трое суток. Сейчас усталость поборола их. Однако не успели Лу Цзя-чуань и Ло Да-фан как следует заснуть, как Ли Мэн-юй растолкал их:

— Эй, проснитесь, есть еще одно дело. Когда мы приедем в Нанкин, надо обратиться в штаб гарнизона с просьбой взять под защиту нашу демонстрацию. Согласны?

— Как это так? — удивленно воскликнул Ло Да-фан. — Мы собираемся провести демонстрацию против продажного правительства и хотим просить, чтобы это правительство «взяло нас под свою защиту»? Я что-то не пойму тебя.

Неторопливо и спокойно Ли Мэн-юй с легкой улыбкой объяснил:

— Действуй умом и силой, сочетай мягкость и твердость — такая у нас должна быть тактика.

— Верно! — Лу Цзя-чуань поднял лежащий на вагонной полке маленький бумажный флажок и взмахнул им, словно отгоняя от себя сон. — То, что сказал сейчас Ли Мэн-юй, еще один пример правильного понимания законов диалектики. Помнишь: все явления имеют свою отрицательную и положительную стороны, свои преимущества и свои недостатки.

Ло Да-фан ушел спать. Лу Цзя-чуань свернулся калачиком на узкой койке и тоже заснул. Один Ли Мэн-юй все еще сидел возле столика. Множество мыслей теснилось в его голове и не давало ему уснуть. Через некоторое время он встал и, заметив, что Лу Цзя-чуань съежился во сне от холода, снял с себя ватное пальто и осторожно прикрыл им товарища, а затем вышел из купе.

Перешагивая через тела, в беспорядке лежавшие на полу вагона, он подошел к двери. Голова шла кругом от множества забот, и, хотя было холодно, Ли Мэн-юй чувствовал необходимость освежиться. Прижавшись к полуоткрытой двери, он смотрел в широкую щель на пробегавшую мимо темно-серую равнину. Близился рассвет. Край неба уже посветлел, широкая равнина, словно просыпаясь, постепенно меняла свою окраску. Неизменными оставались лишь мрачно вздымающиеся далеко на горизонте горы да блеск нескольких звезд над головой.

«Скоро Цзинань!» Ли Мэн-юй глубоко вдохнул холодный воздух. Когда он услышал предрассветные крики далеких петухов и собачий лай, сердце его вдруг сильно забилось. Словно боясь, что проносящаяся перед ним равнина исчезнет навсегда, он жадно впивался взглядом в мелькавшие перед глазами и быстро исчезавшие кусты и светлые речки.

С приездом бэйпинских студентов размеренная, спокойная жизнь гоминдановской столицы была нарушена. Словно перед приближением к городу врага, на главных улицах во множестве появились вооруженные до зубов патрули.

Прибывшие студенты разместились в спортивном павильоне Центрального университета. С первого же дня их приезда у главного входа в спортивный павильон без конца гудели машины — это приезжали и уезжали партийные работники городского комитета гоминдана и журналисты, которые все время кружились около студентов, выясняя их намерения.

4 ноября штаб нанкинского гарнизона наложил арест на несколько тысяч экземпляров «Обращения к народу», отпечатанного студентами, и арестовал владельца типографии.

Утром 5 ноября в студенческий штаб был доставлен ультиматум городских властей. Студенты поспешно окружили Ли Мэн-юя, читавшего вслух:

— «…Со времени приезда в столицу так называемой «Студенческой демонстрации Пекинского университета» в городе развернулась пропаганда за проведение в городе демонстрации. Благоразумные советы городских властей отвергаются. Руководители студентов делают лживые заявления и ведут себя вызывающим образом. Вчера они напечатали прокламацию, порочащую правительство, которое якобы «продает страну с молотка и попирает китайскую нацию», в конце которой они с явно пропагандистскими целями заявляют: «Мы не только не доверяем ему, но и хотим свергнуть его», и болтают вздор о каком-то «революционном правительстве». Безусловно, они поют в один голос с коммунистами…»

— Довольно! Хватит читать! — сказал Лу Цзя-чуань, беря «ультиматум» из рук Ли Мэн-юя. — Дальше, конечно, говорится, что мы заговорщики, замышляющие бунт, что они сделают все, чего требуют интересы государства и народа… Обстановка очень напряженная, и мы должны как можно скорее приниматься за дело.

Тут же началось экстренное совещание. На нем было решено, невзирая на угрозы штаба гарнизона, начать демонстрацию 5 ноября в одиннадцать часов утра. Кроме того, Лу Цзя-чуань должен был направиться в штаб гарнизона, чтобы объяснить командующему Гу Чжэн-луню действия студентов и даже, если можно, просить у него защиты.

Выслушав решение совещания, Лу Цзя-чуань долго молчал. Его глаза потемнели. Когда он был вместе со своими товарищами, он ничего не боялся. Но он должен один на один встретиться с Гу Чжэн-лунем.

— О чем задумался, брат Лу? — спросил Ли Мэн-юй, когда все разошлись организовывать колонны демонстрантов и в маленькой комнатке студенческого штаба остались лишь он и Лу Цзя-чуань.

Лу Цзя-чуань улыбнулся и встал.

— Брат Ли, вы правильно решили. Я отправляюсь немедленно! Но ведь вся тяжесть по руководству демонстрацией ляжет на твои плечи.

— Нет, подожди! — после короткого раздумья сказал Ли Мэн-юй. — Одному идти не следует. Если что-нибудь случится, то даже письма переслать будет не с кем. Пусть Сюй Нин отправляется вместе с тобой. Он находчивый парень.

— Ну, желаю удачи! — Лу Цзя-чуань хотел было выйти, но, вспомнив, что может больше не вернуться, еще раз крепко пожал руку товарищу.

Лу Цзя-чуань и Сюй Нин надели нарукавные повязки участников демонстрации и направились в штаб гарнизона. Они должны были передать командующему письменный ответ демонстрантов на его ультиматум.

Довольно долго они сидели в приемной командующего. Наконец вошел человек средних лет, с бледным лицом, одетый в европейский костюм. Чуть заметно улыбаясь, он закурил сигарету и поздоровался с Лу Цзя-чуанем и Сюй Нином. Опустившись на диван, он изучающе посмотрел на обоих студентов и медленно спросил:

— Что привело вас сюда?

— Вероятно, вы не командующий Гу Чжэн-лунь, а мы хотим видеть именно его, — неторопливо ответил Лу Цзя-чуань. Он хотел показать себя еще более вдумчивым и обходительным, чем этот вошедший в комнату господин.

Тот нахмурился, очевидно поняв, что оба эти парня далеко не так просты, как можно было подумать с первого взгляда. Затянувшись два раза, он сказал:

— Я начальник штаба гарнизона и полностью могу заменить командующего. Вы можете сообщить мне все, что хотели сообщить ему.

— Сегодня в одиннадцать часов утра мы, студенты, прибывшие сюда из Бэйпина, начнем демонстрацию. Мы пройдем перед Министерством юстиции, Министерством иностранных дел, зданием ЦК гоминдана, по улицам Чэнсянь, имени Сунь Ят-сена, Хуапайлоу, мимо храма Чжуанфуцзы, по улицам Чжунчжэн и Чжунхуа. Просим штаб гарнизона направить в эти районы военную полицию для защиты демонстрантов! — говорил Лу Цзя-чуань, пристально глядя на начальника штаба.

У того вдруг исчезла улыбка с лица. С силой отшвырнув сигарету, он строгим голосом спросил:

— Скажите, пожалуйста, почему представители многих учебных заведений прибыли в столицу, чтобы подать петиции, и лишь ваш университет настаивает на демонстрации? Зачем вам нужна демонстрация? Против кого вы хотите демонстрировать?

— Время петиций уже миновало, — чуть заметно улыбнулся Лу Цзя-чуань. — Многотысячные массы в течение трех месяцев подавали эти петиции, однако вы по-прежнему придерживаетесь «политики непротивления». Поэтому-то мы и хотим провести демонстрацию. Против кого мы хотим демонстрировать? Мы хотим протестовать против японского империализма, угрожающего китайской нации. Против прихвостней японских империалистов, продающих Китай!

— Иными словами, вы хотите продемонстрировать свою силу. Как же вы будете это осуществлять?

— Я только что сказал вам об этом, — серьезно ответил Лу Цзя-чуань. — В вашем ультиматуме говорится, что мы замышляем бунт и что необходимо пресечь наши действия. Мы пришли сюда специально для того, чтобы разъяснить командующему гарнизоном, что наши действия вытекают из чувства патриотизма и что мы отнюдь не ставим своей целью устроить беспорядки. В связи с этим мы просим не чинить препятствий в проведении демонстрации.

— Вы говорите неправду! — с прежней улыбкой сказал начальник штаба. — Вы говорите о патриотизме, а ваши листовки и лозунги могут принести Китаю только вред. Но мы обеспечим в столице спокойствие и порядок. Если потребуется, мы сумеем пресечь любые ваши действия!

Заговорил Сюй Нин, с силой взмахнув кулаком:

— Вы ничего не сможете сделать! Если даже примените вооруженную силу, мы все равно не подчинимся. Если же дело дойдет до кровопролития, то это только разоблачит правительство!

Ли Цзя-чуань бросил одобрительный взгляд на Сюй Нина. Начальник штаба, продолжая хранить молчание, лишь яростно задымил сигаретой.

Лу Цзя-чуань взглянул на часы: скоро одиннадцать. Он поднялся и сказал:

— Скоро наши колонны выйдут на улицу. Доложите, пожалуйста, об этом немедленно командующему. Необходим приказ, чтобы военная полиция не чинила нам препятствий.

Не успел он договорить, как в комнату вошел офицер и, протягивая Ли Цзя-чуаню листок бумаги, сказал:

— Напишите, пожалуйста, ваши фамилии.

Лу Цзя-чуань без малейшего колебания написал обе фамилии.

Взглянув на этот листок, начальник штаба поднялся и вышел, бросив им на ходу:

— Я доложу командующему!

В приемной остались лишь Лу Цзя-чуань и Сюй Нин. Обменявшись взглядами, оба улыбнулись и вздохнули.

— Наши уже выступили! — Сюй Нин с силой сжал руку Лу Цзя-чуаня.

Спустя полчаса снова появился начальник штаба. На этот раз он совсем не походил на того человека, который только что с ними разговаривал. Войдя в приемную, он закричал:

— Безобразие! Только что получено донесение, что ваши колонны уже выступили! Конечно, мы вынуждены послать войска! Вы оба останетесь здесь! — Офицер повернулся и вышел.

— Пойдем! Мы должны примкнуть к ним! — Лу Цзя-чуань схватил руку Сюй Нина и потащил его к выходу.

Но как только они подошли к двери, появился толстый человек, одетый в черную форму, и остановил их.

— Вы собираетесь уйти? Поздно! Теперь вы — наши гости!

— За что нас арестовали? — возмущенно спросили оба в один голос.

— На улице беспорядки, а здесь вам ничего не грозит, — засмеялся толстяк и вышел.

Тотчас же в комнату вошли несколько вооруженных солдат, окружили студентов и повели во двор.

Когда их ввели в коридор тюрьмы, расположенной рядом со штабом, гарнизонных конвоиров сменили восемь других солдат с винтовками в руках, которые повели их дальше куда-то вниз.

Когда у Сюй Нина отобрали его модный галстук, Лу Цзя-чуань улыбнулся и сказал:

— Смотри, как гостеприимно нас встречают!

Но его шутка не успокоила Сюй Нина. Он задумчиво произнес:

— Что они дальше будут с нами делать?..

Лу Цзя-чуань покачал головой и легонько похлопал его по плечу.

— Что вы топчетесь, черт вас возьми? Идите вперед! — закричали солдаты, подталкивая Лу Цзя-чуаня прикладом винтовки.

Вскоре их ввели в небольшую камеру с маленьким квадратным отверстием на двери.

«Вот уж действительно «гостеприимство!» — подумал Сюй Нин. В камере находились еще двое заключенных. Возле стены стояли нары, окно было забрано железными прутьями.

Как только заключенные в камере увидели вновь прибывших, они, не дожидаясь ухода конвоиров, бросились к ним:

— Вы из какого института?

Оба они были студентами Центрального университета в Нанкине. Арестованные после событий «18 сентября» за участие в патриотическом движении, они сидели в тюрьме уже более двух месяцев.

— Мы из «Демонстрации Пекинского университета», — оживленно говорил Сюй Нин, — в Нанкин приехали поездом.

— Ого! — радостно воскликнули в один голос оба нанкинских студента. — Что сейчас происходит на свободе?

Лу Цзя-чуань присел на нары и коротко рассказал им о приезде бэйпинских студентов в Нанкин и об обстановке в городе. Выслушав Лу Цзя-чуаня, один из студентов пожал ему руку и сказал:

— Меня зовут Ян Сюй, а его — У Хун-тао. Скоро час дня, а вы оба еще ничего не ели. Я скажу, чтобы вам принесли поесть.

Ян Сюй чувствовал себя в тюрьме как дома. Вскоре им принесли еду. Только Лу Цзя-чуань и Сюй Нин принялись за нее, как вдруг через «глазок» в камеру влетел какой-то предмет. Лу Цзя-чуань быстро оглянулся и увидел, как за дверью мелькнула тень. Ян Сюй подобрал маленькую записку, развернул ее, прочел и подозвал остальных.

«Только что на улице Чэнсянь арестовано много бэйпинских студентов. Вероятно, их поместят в тюрьме Сяолинвэй, — говорилось в записке.

Лу Цзя-чуань не проронил ни звука.

— Это достоверные сведения? — тихо спросил он через несколько минут у Ян Сюя.

Ян Сюй посмотрел на дверь и утвердительно кивнул головой. Лу Цзя-чуань побледнел.

Всю вторую половину дня Сюй Нин спал на нарах; Лу Цзя-чуань, опустив голову и прислонясь спиной к стене, сидел возле него. Он думал о судьбе своих товарищей, о ходе демонстрации. Сколько человек арестовано? Есть ли убитые и раненые? Какова судьба Ли Мэн-юя, Ло Да-фана и других руководителей демонстрации? Может быть, демонстрация сорвалась?.. Нет! Этого не может быть!

Он закрыл глаза и покачал головой. Из задумчивости его вывел странный гул с улицы, который донесся вдруг до темной тюремной камеры.

Все четыре студента вскочили и стали напряженно прислушиваться.

— Плохо слышно! Шум такой, словно ураган свирепствует!

— Войска, что ли, взбунтовались? — с сомнением произнес Ян Сюй.

— Может быть, это наши бэйпинские студенты повели демонстрантов к тюрьме? — воспрянул духом Сюй Нин.

«Долой!..», «Против!..» — Доносилось откуда-то издалека.

Тюрьма напряженно прислушивалась. Лу Цзя-чуань слышал стук собственного сердца. «Пришли! Может быть, действительно к тюрьме подошли друзья?..»

Все четверо припали к решетке окна. Небо было мрачное, темно-серое. Но уже в следующее мгновение им показалось, что оно вдруг посветлело.

— Против продажи правительством Трех Восточных провинций!

— Долой палача Гу Чжэн-луня!..

— Свободу арестованным бэйпинским студентам!

Словно могучий горный поток, проникал сквозь стены и решетки тюрьмы гул демонстрации, поднимая дух молодых узников и вселяя в них уверенность.

— Это, конечно, наши товарищи из Центрального университета! — радостно воскликнул худощавый У Хун-тао, бросив взгляд на Сюй Нина.

— Там есть и наши! — радостно ответил ему Сюй Нин.

Лу Цзя-чуань и Ян Сюй были старшими по возрасту и поэтому более опытными.

— Неужели действительно студенты пришли к тюрьме? — в их взглядах все еще было сомнение.

Судя по шуму голосов, толпа демонстрантов приблизилась к воротам штаба гарнизона.

Среди тюремной охраны началась паника.

Ян Сюй, дергая Сюй Нина за рукав, воскликнул:

— Смотри-ка, эти глупцы сняли со стены доску с названием тюрьмы и тащат ее по двору!

Узники толпились у окон.

Действительно, по главному проезду тюрьмы бегали из конца в конец офицеры и солдаты. Один солдат подхватил большую доску с названием тюрьмы и поспешно унес ее.

— Бегают, как бездомные собаки… — начал было Лу Цзя-чуань, но не договорил, так как снаружи послышались крики, заставившие их на мгновение замереть:

— На штурм, вперед!

— На штурм, на штурм!

— Освободим наших братьев из Пекинского университета!

Это были родные голоса. Сердца узников бешено забились; прижавшись лицами к решетке, они напряженно слушали:

— Долой японский империализм!..

— Долой продажное правительство!..

— Освободим наших братьев из Бэйпина!

Призывы становились все громче и громче. Удары в ворота, сливающиеся с криками демонстрантов, слышались все сильнее. Вдруг удары и крики на секунду смолкли: очевидно, демонстрантам удалось ворваться в первые ворота штаба гарнизона.

Электрическая лампочка в камере внезапно погасла. Штаб гарнизона и тюрьма погрузились во мрак.

На секунду крики демонстрантов смолкли, но стук прикладов и топот солдатских ботинок не прекращались. Обстановка в тюрьме накалялась, и казалось, что вот-вот раздадутся первые выстрелы.

Четверо юношей переглянулись и вытерли вспотевшие лбы.

Через мгновение снаружи опять послышались голоса:

— Почему еще не освобождены наши братья из Пекинского университета?!.

— Мы не можем сейчас дать удовлетворительный ответ на эти условия!

— Не можете! Тогда вперед! Мы сами их освободим!..

Послышались тяжелые удары по воротам.

Вслед за этим узники услышали, как по крыше тюрьмы прогрохотали колеса станковых пулеметов.

— Положение серьезное! Они, возможно, не остановятся перед применением оружия! — тихо сказал в темноте Ян Сюй.

— Да-а, положение серьезное, — поддакнул Лу Цзя-чуань, отойдя от окна и шагая по камере.

Он всеми силами пытался подавить волнение, старался хладнокровно проанализировать обстановку, с каждой минутой становившуюся все более и более напряженной. «Ведь если демонстранты будут продолжать попытки проникнуть внутрь тюрьмы, то может произойти кровавая трагедия, подобная событиям «18 марта». Как быть?» Он подумал о том, что студенты Пекинского университета, руководить которыми партия поручила ему, находятся сейчас в рядах штурмующих. Может ли он допустить, чтобы они жертвовали сейчас собой? Лу Цзя-чуань мучительно думал, что предпринять.

Крики демонстрантов становились все настойчивее:

— Вперед! Освободим братьев из Пекинского университета!

— У вас власть держится на пулях и штыках, но наша горячая кровь сильнее!

— Вперед! Вперед!..

Толпа демонстрантов подступила ко вторым воротам. Беспорядочные крики и шум все громче раздавались под мрачными тюремными сводами.

— Смотри! — Сюй Нин потянул Лу Цзя-чуаня к окну камеры: из него видна была казарма охранников.

При вспышках то гаснущих, то зажигавшихся вновь лампочек можно было разглядеть, как солдаты поспешно тащат на крышу ящики с патронами, заряжают винтовки, примыкают к ним штыки. Затем дула винтовок и пулеметов повернулись в сторону тюремных ворот.

Четверо узников, припав головами к решетке, с ужасом смотрели на эти приготовления.

Вдруг из-за двери донесся приглушенный шепот:

— Имеется приказ: если студенты сорвут третьи ворота, немедленно открывать по ним огонь!

Лу Цзя-чуань быстро обернулся к двери и увидел надзирателя, мелькнувшего за дверью.

— Кто это такой? — спросил он Ян Сюя.

— Один патриот…

При свете тусклой лампы широкое, круглое лицо Ян Сюя казалось необычно бледным.

В стену камеры опять постучали, и негромкий голос произнес:

— На крыше гарнизонного штаба несколько пулеметов, они нацелены на третьи ворота.

Подумав мгновение, Лу Цзя-чуань сказал:

— Брат Ян, обстановка требует от нас немедленного решения. Ты можешь переправить письмо к нашим товарищам? Для того чтобы избежать кровопролития и жертв, мы должны предложить им временно приостановить штурм тюрьмы. Что ты на это скажешь?

Подумав, Ян Сюй ответил:

— А это не соглашательство? Начали мы как тигры, а кончаем как змеи? Надо еще подумать!

— Нет, — настаивал на своем Лу Цзя-чуань, — время не терпит, нельзя долго раздумывать. Ты и я напишем на волю по записке. Ты — студентам Центрального университета, а я — студентам нашего университета. Не мог бы ваш патриот помочь нам?

Ян Сюй извлек припрятанные им в углу камеры огрызок карандаша и клочок бумаги. Для того чтобы тюремщики не раскрыли их намерений, У Хун-тао и Сюй Нин накрыли товарищей одеялами. Ян Сюй зажег спичку, и Лу Цзя-чуань быстро написал несколько иероглифов. Ян Сюй тоже написал таким образом записку. После этого Ян Сюй подошел к «глазку» и три раза тихонько кашлянул. В окно просунулась рука и тут же исчезла вместе с записками.

Из-за третьих ворот неслись крики:

— Стреляйте! Все равно наша горячая кровь сильнее вашего оружия!

Наступала ночь. Тысячи молодых голосов продолжали скандировать эти слова.

Демонстранты были возбуждены до предела. Они давили своими телами на ворота. Ворота скрипели и трещали под их ударами и вот-вот могли рухнуть.

Роковая минута приближалась. Дула пулеметов на крыше угрожающе глядели на демонстрантов.

Лу Цзя-чуань и остальные узники судорожно сжали прутья решетки и приникли к окну.

Это тихо пел Лу Цзя-чуань. Он не верил, что их записки принесут какую-нибудь пользу, и в душе уже приготовился к самому худшему. Его товарищи тоже подхватили песню тихими голосами:

Но спустя десять минут с улицы послышались голоса, которые словно пробудили их от тягостного сна:

— Студентам Центрального университета собраться вместе!

— Студентам Пекинского университета собраться здесь!

В тюрьме внезапно зажегся свет.

— У-ух!.. — только и вздохнул Сюй Нин, вскакивая и вытирая со лба пот.

Ян Сюй обернулся и крепко, до боли сжал руку Лу Цзя-чуаня.

— Я счастлив, что все обошлось, и готов теперь сидеть в тюрьме хоть всю жизнь!..

Лу Цзя-чуань улыбался.

Глава восьмая

Линь Дао-цзин до такой степени возненавидела директора Юй Цзин-тана, что, даже не дождавшись зимних каникул, потихоньку уехала из Бэйдайхэ в Бэйпин.

На свое жалованье она не могла сшить себе зимнее пальто. Этого жалованья едва хватало на еду, письма и другие мелкие расходы. Поэтому Дао-цзин надела свой единственный летний, без подкладки, халат и отправилась в дорогу с маленьким узелком. Музыкальные инструменты, с которыми она приехала в Бэйдайхэ, ей давно наскучили, и она раздарила их своим ученикам. Всю дорогу ее мучили сомнения: куда пойти, где остановиться в Бэйпине? Ждет ли ее до сих пор тот господин Ху, за которого мачеха хотела выдать ее замуж? Конечно, «уж лучше умереть с голоду, чем продать душу». Эту фразу можно было часто видеть в дневнике Дао-цзин. Она была человеком с чистой, возвышенной душой и не хотела пятнать ее мелочными стремлениями к материальному благополучию.

Поезд уже приближался к Восточному вокзалу Бэйпина, когда она, наконец, решила искать временного приюта у своей подруги Ван Сяо-янь.

Ван Сяо-янь была одних лет с Дао-цзин. Это была тихая и добрая девушка. В институте, где училась Ван Сяо-янь, студенты называли ее «старшей сестрой». Ее отец Ван Хун-бинь был профессором на историческом факультете университета, а мать, тоже образованная женщина, занималась домашним хозяйством. Ван Сяо-янь росла в спокойной и ласковой атмосфере небольшой семьи и по характеру была не похожа на стремительную и смелую Линь Дао-цзин. Она прилежно училась и хотела в будущем по примеру отца стать ученым.

Увидев подругу, Линь Дао-цзин схватила ее за руки и долгое время не могла от волнения ничего сказать. Ван Сяо-янь, глядя на утомленную дорогой Дао-цзин, на ее хлопчатобумажный поношенный халат без теплой подкладки, тоже молчала, словно не узнавая подруги.

— О! Дао-цзин, — сердечно улыбнулась Сяо-янь. Она засуетилась, не зная, как лучше принять и устроить гостью, — умойся и переоденься в мое платье. А в этом ты выглядишь, как простая крестьянка.

— Ты не смотри свысока на крестьянок, ведь моя мать… — лицо Дао-цзин передернула судорога.

Она почувствовала, что не может говорить об этом, поэтому попыталась сменить тему:

— Сяо-янь, до чего же ты счастливая! У тебя есть отец, мать, сестренка, все они такие хорошие… — Дао-цзин улыбнулась сквозь слезы; она поспешно отвернулась и стала искать полотенце среди своих вещей.

Сяо-янь с сочувствием посмотрела на нее и сказала:

— Ты не всегда будешь несчастна… Поживи у нас, я попрошу папу помочь тебе устроиться на работу.

— Хорошо, — горько улыбнулась Дао-цзин.

Несколько секунд подруги смотрели друг на друга. Наконец Дао-цзин, не выдержав, бросилась к Ван Сяо-янь на шею:

— Ты знаешь… Юй Юн-цзэ… Мы любим…

— Давно уже знаю! — теплая улыбка озарила лицо Ван Сяо-янь. Тихонько отстранив Дао-цзин, она сказала: — Беги скорее к нему. Он уже давно места себе не находит.

Вечером Дао-цзин пошла в общежитие университета к Юй Юн-цзэ. Они проговорили в его маленькой комнатке до глубокой ночи. Когда она собралась уходить, Юй Юн-цзэ пошел ее проводить. Они медленно шли рядом по ночным улицам. Дойдя до канала перед Тяньаньмынем[36], Дао-цзин и Юй Юн-цзэ остановились, опершись на каменный парапет. Их чуть освещал тусклый свет уличного фонаря. Юй Юн-цзэ с силой сжал закоченевшие пальцы Дао-цзин и проникновенно посмотрел ей в глаза. Помолчав некоторое время, он дрожащим от волнения голосом прошептал:

— Дао-цзин, хочешь стать моей женой?.. Я буду любить тебя вечно…

Дао-цзин опустила голову и ничего не ответила. Ее сердце бешено колотилось в груди, лицо пылало. «Неужели это и есть любовь? Какое счастье она приносит, как она сладка и прекрасна!» Невольно она сжала его руку и склонила голову ему на плечо…

Однако любовь не могла разрешить житейских трудностей Дао-цзин. Она жила в семье Ван Сяо-янь. Сяо-янь и ее родители очень хорошо относились к ней, но она понимала, что так долго продолжаться не может. Поэтому ей было крайне важно поскорее разрешить основную проблему — найти работу. Уже на второй день после своего приезда в Бэйпин Дао-цзин приступила к поискам. Она внимательно просматривала каждый день газеты, надеясь найти в них объявление о найме.

Прошел день, другой, прошла неделя, затем вторая. Дао-цзин начала волноваться. Она делала все возможное, чтобы устроиться куда-нибудь, но никаких надежд на получение места по-прежнему не было. Профессор Ван Хун-бинь, отец Сяо-янь, в ответ на ее просьбы уклончиво отвечал:

— В современном обществе без связей даже выпускник института или специалист нигде не может найти работы, а такой девушке, как ты, это и подавно трудно.

Он советовал ей поменьше обивать чужие пороги. Дао-цзин не верила ему. Она думала, что в таком большом городе, как Бэйпин, просто трудно найти маленькую работенку, подходящую для нее, и настойчиво продолжала свои поиски. Прошло полмесяца, затем месяц, а девушка не видела даже перспективы на получение места. Тетушка Ван предлагала ей не торопиться и пока спокойно пожить в их семье. Сяо-янь тоже убеждала подругу не метаться по городу в напрасных поисках. Она особенно предостерегала ее против плохих людей. Однако все эти советы, хотя и дружеские, отнюдь не могли погасить в душе Дао-цзин желания освободиться от опеки. Она побывала во многих местах, но все безуспешно. Однажды Дао-цзин увидела в городской газете «Сяошибао» объявление о том, что требуется молодая домашняя учительница. Условия были подходящими, и она тотчас решила пойти по этому объявлению попытать счастья.

Дао-цзин надела зеленое пальто подруги, привела себя в порядок, взяла под мышку маленькую черную сумочку и вышла. У ворот она столкнулась с Сяо-янь, возвращавшейся с занятий. Та остановила ее и спросила:

— Опять идешь испытывать судьбу?

— Нет, я хочу отправить письмо.

У Дао-цзин было уже много неудач, поэтому сейчас она решила пока не говорить правды.

Почувствовав, что Дао-цзин говорит неправду, Сяо-янь улыбнулась и, слегка подтолкнув подругу, проговорила:

— Иди уж. Желаю тебе успеха! Возвращайся поскорее!

Дао-цзин смущенно улыбнулась и выбежала за ворота.

Придя по указанному в объявлении адресу, она увидела перед собой особняк с красными лакированными воротами. Дао-цзин проводили в красивую гостиную, убранную в восточном стиле. После довольно долгого ожидания в комнату вошел усатый господин, одетый в европейский костюм. Он церемонно предложил Дао-цзин сигареты, чай, затем спросил, сколько ей лет и в какой школе она училась. Задавая вопросы, он все время маслеными глазами разглядывал девушку.

Дао-цзин смущалась, но через силу заставляла себя терпеливо отвечать на все его вопросы. Потом, наконец, сама спросила:

— Господин… Где же ученик, которого я должна обучать? В каком он классе? Какие предметы ему требуется подучить?

В ответ тот неуклюже развалился на диване и, разинув рот, полный золотых зубов, расхохотался. Успокоившись, он подкрутил усы, поправил галстук и, цинично ухмыльнувшись, сказал:

— Барышня, вы прелестны. Моя супруга находится сейчас в великой Японии. Поэтому вы сначала будете заниматься со мной. Вы получите много денег, очень много!.. Ха-ха-ха!..

У Дао-цзин было такое ощущение, будто ее ударили чем-то тяжелым. Не помня себя, она, как спасающаяся от охотника антилопа, стремительно выбежала из особняка. Лишь отойдя подальше от этого дома, Дао-цзин остановилась. Она оглянулась на покрытые красным лаком ворота и дрожащими пальцами вытерла слезы, затуманившие глаза.

Не заходя к Сяо-янь, она пошла прямо к Юй Юн-цзэ. Увидев ее, юноша встал и протянул ей руку, но она упала на стул, охватила голову руками и долго молча сидела без движения.

Юй Юн-цзэ, взволнованный, склонился к ней:

— Дао-цзин, что с тобой? Ты на меня рассердилась?

— Нет, не обращай внимания. Это скоро пройдет!

Юй Юн-цзэ не решился больше расспрашивать. Наконец она, как будто немного успокоившись, подняла голову и, взглянув на него, чуть заметно улыбнулась:

— Уже прошло!.. То, что произошло со мной сегодня, еще одно подтверждение… Китай приносится в жертву… Юн-цзэ, тебе знакома история о том, как Цзян Тай-гун продавал муку? Когда я была маленькой, бабушка Ван часто говорила: «Если человеку не повезет, с ним происходит то же самое, что и с Цзян Тай-гуном, который терял рыболовные крючки во время рыбной ловли и опрокидывал корзину с мукой, когда торговал ею. Я, я не знаю, удастся ли мне что-нибудь в жизни…

Дао-цзин изо всех сил сдерживалась, но на глазах ее невольно навертывались слезы. Переведя дыхание, она, по-детски склонив голову, добавила:

— Я все-таки не верю в судьбу. Все равно я добьюсь своего, добьюсь! Не верю, что никогда не смогу проложить собственную дорогу в жизни!..

И она рассказала Юй Юн-цзэ о том, что с ней произошло в этот день. Юноша внимательно слушал. С его лица сошло обычное ласковое выражение. Обойдя дважды вокруг стола, он серьезно посмотрел на нее и сказал:

— Дао-цзин, ты, пожалуйста, не сердись. Но наши отношения не позволяют мне больше молчать. Вот ты сейчас мечешься всюду в поисках работы. Это очень опасно. В нынешней обстановке даже мужчина, который старше и опытнее тебя, и то легко может сломать себе шею. Что же говорить о тебе! Ты, словно норовистый козленок, прыгаешь повсюду. А что это тебе дает? Мечты остаются мечтами, а жизнь сурова. Я лично уверен, что ты скоро растратишь на это все свои душевные силы.

Дао-цзин пристально смотрела в глаза Юй Юн-цзэ. Каким-то внутренним чутьем она вдруг ясно поняла, что он не является тем идеальным, выдающимся человеком, каким она видела его раньше. Что он говорит? Она взглянула на него отчужденно и ничего не сказала в ответ.

— Любимая! — помолчав мгновение, с жаром продолжал Юй Юн-цзэ, останавливаясь возле нее. — Дао-цзин, послушай меня, переезжай ко мне, будем жить вместе! Я уже десятый раз прошу тебя об этом… Представь себе, как мы будем с тобой счастливы! После занятий я буду возвращаться домой, а ты своими руками будешь готовить для меня обед… Я знаю, ты любишь литературу. Я буду помогать тебе. Ты пишешь стихи. Если хочешь, я буду их тебе править. Хотя денег у меня немного, но если жить экономнее, то на двоих хватит. Ты не хочешь уже готового реального счастья, тебе нравится борьба и суета. Но стоит ли метаться и жить чужими милостями?..

— Не говори так! — оборвала его Дао-цзин и закрыла руками лицо.

Через мгновение она опустила руки и сказала:

— Юн-цзэ, что с тобой? Ты словно стал другим человеком. Ты говоришь, я хочу жить чужими милостями? А жить вместе с тобой — это разве не жить чужими милостями?.. — Губы ее вздрагивали.

Юй Юн-цзэ взял ее за руку и испуганно пробормотал:

— Дао-цзин, дорогая, не говори так! Я люблю тебя и всегда, всегда буду любить. Ты моя жизнь… Я живу лишь для тебя!..

Дао-цзин снова улыбнулась. Слова Юй Юн-цзэ казались девушке чарующими.

Глава девятая

Несмотря на то, что Дао-цзин любила Юн-цзэ, она не спешила выходить за него замуж. Он несколько раз заговаривал с ней об этом, но добиться от нее положительного ответа до сих пор не мог. Это заставило его пойти на хитрость. Юй Юн-цзэ вдруг заболел. Он слег в постель и даже не пошел на занятия. Дао-цзин прибежала к нему взволнованная.

— Юн-цзэ, что с тобой? Чем ты болен? — Она пощупала его лоб — температуры не было, лишь на мрачном лице его было написано страдание.

— Дао-цзин, садись, — печально улыбнулся он, глядя на нее. — Не знаю почему, но у меня что-то очень тяжело на душе. У меня уже был сердечный припадок, и я чуть не умер. Несколько лет прошли хорошо, и вот вчера опять… Может быть, из-за того, что… — он закрыл глаза и замолчал.

— Из-за чего?

— Не стоит об этом говорить! — Он бессильно опустил голову на подушку и умолк.

— Нет стоит! — не выдержала Дао-цзин.

Она взяла Юй Юн-цзэ за плечи и, нахмурив брови, спросила:

— Да что же все-таки с тобой? Говори яснее! Что случилось? Я не разрешаю тебе ничего скрывать!

Глаза Юй Юн-цзэ стали вдруг влажными, крупная слеза скатилась по щеке. Его худые, тонкие пальцы до боли сжали руку Дао-цзин. Она удивленно смотрела на него.

Через некоторое время он с надрывом прошептал:

— Дао-цзин, ответь мне правду… Если ты не любишь меня, если я не заслуживаю твоей любви, то… скажи мне правду!

Дао-цзин продолжала изумленно смотреть на него, лишь через несколько секунд до нее дошел смысл этих слов. Она с силой сжала его руку и сказала:

— Юн-цзэ, как ты смеешь! Я не разрешаю тебе так говорить! — Отвернувшись, она вытерла слезы, появившиеся на глазах. Оказывается, он заболел потому, что очень страдает из-за нее!

Радостная улыбка промелькнула на его лице, но он поспешно согнал ее. Посадив Дао-цзин у изголовья, Юн-цзэ с прежним страдальческим выражением на лице сказал:

— Нет, ты совсем не любишь меня. Когда тебя нет рядом, я чувствую, что моя жизнь вот-вот оборвется, словно пожелтевший осенний лист… Дао-цзин, спаси, спаси меня! Я больше не могу без тебя…..

Эти слова прозвучали так искренне, что навсегда запечатлелись в ее памяти, — ведь Юй Юн-цзэ молил о спасении жизни. Его мольбы и поцелуи сделали свое дело: Дао-цзин согласилась переехать к нему.

Для нее наступала новая жизнь. Вечером того дня, когда она должна была покинуть семью Сяо-янь, Дао-цзин чувствовала себя невестой, которая расстается с родной семьей: она была полна сомнений и беспокойства. Когда вещи были уложены, Дао-цзин взяла руку подруги и тихо сказала:

— Сяо-янь, завтра я начинаю новую жизнь… Я… немного боюсь. Но что мне остается делать? Другого выхода нет… Желаю тебе осуществить свои мечты… Ты счастливее меня, а… мое будущее… — Она замолчала, опустив голову.

— Но ведь ты смелее и решительнее меня, — с трудом заставив себя улыбнуться, произнесла Сяо-янь. — Во всех жизненных вопросах, в вопросе о семье ты всегда была смелее меня. Я одобряю твой поступок и сочувствую тебе. Но я почему-то сомневаюсь в Юй Юн-цзэ. Ты действительно хорошо знаешь его, если собираешься связать с ним свою жизнь? Уверена ли ты в нем? — Сяо-янь считала нужным предупредить подругу.

Дао-цзин подняла голову, в ее глазах появилось упрямство.

— Сяо-янь, ты считаешь, что для того, чтобы выйти замуж, необходима пышная свадьба, автомашина, три свахи, куча свидетелей? Мне внушает отвращение мещанский ритуал. Ты читала «Автобиографию Дункан»? Мне эта книга очень понравилась. Айседора Дункан была великой танцовщицей. С малых лет она в одиночестве боролась за жизнь, прошла через множество трудностей и невзгод, но никогда не падала духом, не склонялась перед черными силами. Она восстала против традиционной морали! Однажды она поступила так. Оба ее ребенка утонули во время купания в Рейне. Она очень любила детей и хотела снова иметь ребенка. Но к тому времени у нее умер муж. Тогда Дункан пошла на пляж, легла там и стала ждать. Увидев красивого юношу, она встала и первая подошла к этому незнакомому ей мужчине…

Ван Сяо-янь, стремясь сохранить серьезность, смотрела на свою обычно молчаливую подругу, которая с неожиданным красноречием рассказывала ей эту романтическую историю. Затем, не выдержав, Сяо-янь засмеялась и проговорила:

— Так-то ты выполняешь данное тобой слово! Юн-цзэ, наверное, уже заждался тебя. Интересно, как отнесется он к твоему первому опозданию?

— А чего мне бояться! Пусть немного подождет, ничего с ним не случится. Да, и по правде сказать… ты себе представить не можешь, как он любит меня! — Дао-цзин смутилась и покраснела.

Ван Сяо-янь рассмеялась.

— Действительно, не представляю себе, как он любит тебя!

Ван Сяо-янь любила подругу за живой ум, решительность, за любовь к книгам. Будучи воспитанной в интеллигентной семье, она все равно не могла сравниться с ней в этом. Сяо-янь сочувствовала Дао-цзин и осуждала ее мачеху и отца. Она всегда горячо помогала подруге и любила ее, как старшая сестра. Но она, конечно, не могла согласиться с некоторыми поступками и взглядами Дао-цзин, которые считала неподходящими для девушки. Однако, зная, что не сможет убедить Дао-цзин, она никогда ей об этом не говорила. Правда, между ними иногда происходили небольшие размолвки, но они, как правило, оканчивались тем, что Ван Сяо-янь начинала первая улыбаться, и все шло по-старому.

— Ну, дорогая Линь, я от всего сердца желаю тебе счастья! — сказала Сяо-янь. Она всхлипнула и, сняв очки, вытерла навернувшиеся на глаза слезы.

Дао-цзин растроганно посмотрела на нее, взяла ее руку в свои и, тоже улыбаясь через силу, сказала:

— Сяо-янь, не беспокойся! Я не позволю себе опуститься. Я буду достойна твоей дружбы…

Линь Дао-цзин и Юй Юн-цзэ начали жить вместе. Две их небольшие комнатки, обставленные в китайском стиле, всегда сверкали чистотой. На книжной полке стояла старинная фарфоровая ваза, на столе — ваза с цветами. На стене висели две фотографии: одна — Льва Толстого, а другая — увеличенный фотопортрет Дао-цзин и Юй Юн-цзэ. Эти фотоснимки были в изящных зеркальных рамках. В их комнатах веяло теплом, уютом, спокойствием. Казалось, что здесь всегда царит весна.

Юй Юн-цзэ был совершенно счастлив. Он сумел завоевать сердце девушки, которую так нелегко было покорить! Это наполняло его душу гордостью. По утрам, перед уходом на занятия, Юй Юн-цзэ, обнимая жену и глядя в ее чистые глаза, говорил:

— Дорогая, жди меня! Я скоро вернусь!

Словно отправляясь в дальний путь, он задерживался в дверях, чтобы бросить еще один прощальный взгляд на нее.

В полдень, когда Юй Юн-цзэ возвращался, он прежде всего целовал жену, затем садился у маленького обеденного столика и, барабаня пальцами по щеке, с довольной улыбкой спрашивал:

— Обед готов? Что ты сегодня приготовила? Рис и яичница? Прекрасно! Я очень люблю, когда ты сама готовишь. Дао-цзин, до чего же мы с тобой счастливы!

Действительно, Дао-цзин чувствовала себя счастливой. Теплота и участие, которые проявлял к ней Юй Юн-цзэ, согревали и успокаивали ее измученную душу. Он прилагал все силы, чтобы сделать ее семейное гнездышко уютным. Хотя Дао-цзин и Юй Юн-цзэ ютились в двух маленьких комнатушках, Дао-цзин считала, что она живет несравненно лучше, чем в Бэйдайхэ.

Однако с течением времени в душе ее начало расти чувство неудовлетворенности и беспокойства. Иногда она полушутя говорила мужу:

— Ты учишься в университете, у тебя есть книги и есть дело, которым ты занят, а я?.. Есть ли такое дело у меня?

Успокаивая ее, Юй Юн-цзэ говорил:

— Ну и что? Очень многие жены профессоров нашего университета закончили институты, а некоторые даже учились за границей, но теперь сидят дома: ухаживают за мужьями, воспитывают детей. Дао-цзин, если тебе скучно, помогай мне подбирать научные материалы, переписывай их. Если это тебе не нравится, изучай кулинарию, учись шить. Кроме того, ведь мы не вечно будем с тобой вдвоем… — Говоря это, он нежно целовал ее руку.

— Юн-цзэ, почему ты всегда так говоришь?.. — Дао-цзин отдергивала руку и с упреком смотрела на него. — Прежде, когда мы жили в Бэйдайхэ, твои взгляды казались мне такими широкими, а твои мысли — такими богатыми! Мне особенно нравилось, когда ты говорил о людях, о литературе… А теперь? Ты постоянно твердишь то о еде, то о детях. Ты ведь знаешь, что я мечтаю о другом.

— Чего же ты хочешь? — спрашивал он, улыбаясь.

— Я хочу самостоятельности, хочу занять достойное место среди людей, хочу стать настоящим человеком!

— Я не против этого, — поспешно уступал Юй Юн-цзэ. — Я и прежде стоял за то, чтобы женщина освободилась от кухни. Это важная социальная проблема. Но ведь ты не можешь найти себе работу, что же теперь делать?

Однажды Дао-цзин обрадованно сказала мужу:

— Я нашла работу!

— Что? Нашла работу? — переспросил Юй Юн-цзэ, словно испугавшись чего-то. — Кто тебе помог?

Дао-цзин рассказала, что отец ее школьной подруги Ли Юй-мэй стал управляющим книжного магазина в Сидане[37]. В этом магазине сейчас как раз не хватает продавца, и Ли Юй-мэй говорила о ней со своим отцом. Она уже дала свое согласие и готовится завтра идти на работу.

Весь вечер Юй Юн-цзэ был в плохом настроении. Сидя за письменным столом, он пытался заниматься, но у него ничего не получалось. Подперев голову руками, он задумался. Дао-цзин же, напротив, была весела. Подняв голову от книги, она заметила, что Юн-цзэ чем-то обеспокоен, и легонько толкнула его:

— Юн-цзэ, что ты сегодня такой невеселый? Неужели не рад, что я нашла работу? Ведь это облегчит бремя, которое ты несешь.

Сильно сжав ее руку, он горячо заговорил:

— Дао-цзин, ты поступаешь неправильно! Подумай сама: через год с небольшим я кончаю университет. Я очень много думаю о своем будущем, о нашем с тобой будущем. Последнее время Ху Ши[38] и другие ученые ратуют за изучение древней классики. Сейчас особенно ценятся критические исследования по литературе. Поэтому сейчас я не особенно много читаю художественных произведений, посещаю только нужные мне лекции и хожу в библиотеку лишь для того, чтобы усовершенствоваться именно в области критики. В наше время вопрос о работе очень сложен. Но я уверен, что после окончания университета передо мной он не возникнет. И тогда наша жизнь, я думаю, станет намного лучше. Поэтому-то я не хочу, чтобы самый близкий мне человек метался из стороны в сторону. Тебе не следовало соглашаться работать продавщицей в этом книжном магазине. Кроме того, я хочу тебе напомнить о начальнике управления Ху, твоем бывшем «женихе». Ты не боишься встретиться с ним?

— Я не истратила ни копейки из его «залога» — что он мне сделает? — Дао-цзин отвела руку Юй Юн-цзэ.

Какое-то смутное щемящее чувство, похожее на разочарование, зашевелилось в ее душе.

— Юн-цзэ, я не понимаю, о чем ты толкуешь: ты сторонник эмансипации женщин и в то же время не хочешь, чтобы я работала. Нет, я обязательно пойду работать, не удерживай меня.

Юй Юн-цзэ хорошо изучил ее характер; поэтому ему ничего не оставалось, как с мрачным выражением лица кивнуть головой.

На следующее утро Дао-цзин с радостно бьющимся сердцем поехала в другой конец города в книжный магазин.

Она осталась очень довольна первым днем работы: дел было немного, иногда даже удавалось почитать какую-нибудь книгу. На второй и третий день она начала расстраиваться, на четвертый уже еле-еле сдерживалась, а на шестой взяла расчет. Дело было в том, что, начиная со второго дня, группы бездельников стали то и дело приходить в магазин, чтобы позубоскалить. Покупателей обслуживала молоденькая красивая девушка, и они целыми толпами, словно мухи, вертелись около магазина. Утром на шестой день на дверях его появился клочок бумаги со стихами:

Увидев эту бумажку, Дао-цзин задрожала от возмущения. Она тут же пошла к заведующему и заявила, что уходит. Таким образом, не заработав ни копейки и вдобавок еще подвергшись оскорблениям, она вернулась домой. После этого Дао-цзин упала духом и долгое время не могла прийти в себя.

Больше она не пыталась искать работу. Юй Юн-цзэ был доволен и чувствовал себя победителем.

Потянулись долгие бессодержательные дни домашней жизни. Однажды она узнала, что ее хорошая школьная подруга Чэнь Вэй-жу вышла замуж и очень счастлива. Она решила навестить подругу и в приподнятом настроении отправилась к ней в гости. Однако, увидев Чэнь Вэй-жу, Дао-цзин не могла не испытать чувства разочарования.

Перед ней была совсем другая Чэнь Вэй-жу: с самой модной прической, в розовом шелковом халате, вышитых парчовых туфлях, с толстым слоем краски на лице. Из скромной школьницы она превратилась в холеную, богатую бездельницу.

«Как она изменилась!» — подумала Дао-цзин, неловко присев на софу.

Чэнь Вэй-жу очень обрадовалась подруге. Сев рядом с ней, она повелительно крикнула горничной:

— Приготовьте чай гостье!

Осматривая обставленную с шиком гостиную, Дао-цзин спросила Чэнь Вэй-жу, о том, как она жила последний год.

— О дорогая Линь, я сейчас тебе расскажу. — Чэнь Вэй-жу белым платочком вытерла губы, и на ее лице появилась самодовольная улыбка. — После того как в прошлом году мы с тобой расстались, я даже не стала сдавать экзамены в институт. Моя двоюродная сестра познакомила меня с господином Пань, за которого я и вышла замуж. Он окончил Тяньцзинский политехнический институт и работает заместителем директора Соляного банка. Живем мы хорошо. Посмотри сама: этот дом он купил в прошлом году, когда мы только что поженились. За мебель уплатили две тысячи. У моего мужа, дорогая Линь, хороший характер, он не похож на других мужчин, которые бегают по певичкам. В положенное время он всегда дома. Месяц назад у нас родился чудесный сынишка. Мы назвали его Бэй-бэй. Мальчик просто прелесть, и отец любит его до безумия!

Чем больше говорила Чэнь Вэй-жу, тем становилась оживленнее. Поправив легким движением прическу и смущенно покраснев, она поднялась с софы и крикнула:

— Кормилица, принесите Бэй-бэя! Пусть гостья посмотрит на него.

Она опять села, чтобы получше рассмотреть Дао-цзин.

— Дорогая Линь, ты все такая же «необыкновенная»? Такие талантливые женщины, как ты, если уж найдут себе хорошего мужа, станут жить почище, чем я, а?

Она опять несколько раз провела платочком по своим подкрашенным губам и осуждающим тоном закончила:

— Я слышала, что ты живешь со студентом. Это правда?

Дао-цзин кивнула головой.

— О, это совсем странно! Как же ты так?..

Чэнь Вэй-жу слегка нахмурила тонкие, выщипанные брови.

— В школе я ни в чем не могла сравниться с тобой, но сейчас… Почему ты не… не подумала… Наш Бэй-бэй, он… отец… — затрещала она, садясь на своего любимого конька, но Дао-цзин резко прервала ее.

— Чэнь Вэй-жу, я не ожидала, что ты до такой степени изменишься. — Дао-цзин печально смотрела на ее изогнутые гонкие брови и говорила медленно и раздельно:

— Помнишь ли ты, как мы с тобой на берегу Сихэгоу проклинали прогнившее общество и давали клятву хранить свою чистоту? Помнишь, мать не давала мне денег на учебу и насильно заставляла выйти замуж за богача? Ведь ты даже плакала, сочувствовала мне и убеждала меня бороться против этого? Как же случилось, что через год с небольшим ты же советуешь мне выйти замуж за богача? Неужели тебя подменили?

Чэнь Вэй-жу, которая в эту минуту брала от кормилицы ребенка, услышав последние слова Дао-цзин, поспешно вернула малыша в руки кормилицы.

— Унесите Бэй-бэя!

Она повернулась к Дао-цзин и уставилась на нее, потом покраснела и с укором сказала:

— Линь, зачем ты так говоришь?.. Не надо ссориться. Я совсем не советую тебе выходить замуж за богача, ведь ты сама распоряжаешься своей судьбой. — Слегка вздохнув, она опустила глаза. — А то, что было в школьные годы, — ведь это все детские фантазии. Я не думала, что ты еще их помнишь. Я считаю, что люди всегда должны быть немного практичны…

Но она не закончила — Дао-цзин поднялась, собираясь уходить.

Этим нерадостным свиданием окончилась дружба двух подруг.

Глава десятая

Наступила зима. На севере сильно похолодало. Однажды в полдень в уютных, чистых комнатках Линь Дао-цзин и Юй Юн-цзэ появился дряхлый старичок, одетый в какое-то тряпье.

Он тихонько постучал и робко спросил:

— Здесь живет молодой барин Юй из Янчжуана?

Юй Юн-цзэ в это время обедал. Отложив палочки для еды, он приоткрыл дверь и выглянул. Он смотрел на старика безразлично, видимо не узнавая его. Старик же при виде молодого человека очень обрадовался. На его сморщенном, как грецкий орех, лице засияла улыбка:

— А-а, господин, ты здесь живешь? Вот хорошо! Тебя трудненько было отыскать! — Старик, не ожидая приглашения, поднял с пола свой дорожный мешок и, покачиваясь под его тяжестью, хотел пройти в комнату.

— Кто ты? — стоявший в дверях Юй Юн-цзэ загородил ему дорогу.

— Я?.. Я живу напротив вас в Янчжуане. Ты… Неужели ты дядюшку Вэй Саня не узнал? — с обидой произнес старик.

— А, почтенный Вэй Сань! — Юй Юн-цзэ теперь только узнал старика и пригласил его войти. Показывая на него глазами, Юн-цзэ шепнул жене:

— Этот старик уже много лет арендует землю у моего отца.

Гость был явно голоден и весь иззяб. Дао-цзин поспешно поставила возле печки стул и, пригласив старика сесть, сказала:

— Вы, наверное, голодны? Давайте с нами обедать.

Не успела она это произнести, как Юй Юн-цзэ сделал ей отрицательный знак. Дао-цзин, не обращая на мужа внимания, продолжала:

— Я пойду куплю на обед лепешек, а вы пока немного закусите.

— Не надо, не надо! — Старик стал было отказываться, но его голодные глаза не могли оторваться от лежавших на столе белых маньтоу[39].

Юй Юн-цзэ пришлось пригласить старика к столу, но сам он не сел вместе с ним.

Вернувшись с пакетом лепешек, Дао-цзин пригласила мужа за стол, но тот демонстративно отказался и ушел в соседнюю комнату, отделенную от первой занавеской. Дао-цзин ничего не оставалось, как самой составить компанию старику. Тот ел с жадностью, а когда на столе ничего не осталось, вытащил кисет, закурил и, глядя с улыбкой на Дао-цзин, проговорил:

— Вы работали в нашей деревне учительницей? Вас зовут госпожа Линь, верно?

— Да, дедушка. Вы еще помните меня?

— Как же не помнить! Мой старший внук учился у вас. Дома он часто говорил: «Какая хорошая у нас учительница!» Он еще говорил, что учительница Линь учит их бороться с японцами…

Услыхав разговор, происходивший в соседней комнате, Юй Юн-цзэ вошел с книгами под мышкой и, бесцеремонно прервав старика, спросил:

— Дядюшка Вэй Сань, какое у тебя ко мне дело? Говори, а то я сейчас должен идти на занятия.

Старик вдруг весь напрягся. Вынув изо рта трубку, он сжал ее в дрожащих руках. Затем машинально выбил из нее пепел и спрятал трубку вместе с кисетом за кушак. Лишь после этого он заговорил:

— Барин, ты ученый человек… Я арендую у вашей семьи восточную низинку. И вот три года подряд ее заливает вода. Я даже того, что посеял, не собрал. Жена умерла с голоду, а У Фу ушел в солдаты — есть ведь дома нечего. Остались лишь я да сука со щенятами… Еще есть маленькая внучка Юй-лай — девчонка зовет меня злым за то, что я отдал ее в чужую семью, а что мне оставалось делать?..

По всему было видно, что старик едва только подходил к главному, но Юй Юн-цзэ постучал рукой по столу и снова прервал его:

— Дядюшка Сань, чего же ты в конце концов хочешь? Если у тебя дело, не задерживай меня, говори — я должен идти!

— Нет, нет! Подожди еще немного, я сейчас. — Старик поспешно вскочил и, протянув к Юй Юн-цзэ обе руки, жалобно продолжал:

— Бедняку в деревне совсем житья нет. Семья ваша уже два года не может собрать всю полагающуюся ей арендную плату. А твой отец подгоняет…

Старик вздохнул и покачал головой. Затем он вдруг принялся что-то искать в карманах и за пазухой. Спустя минуту он вытащил из кушака смятый конверт и дрожащими руками протянул его Юй Юн-цзэ.

— Прочти-ка, это от У Фу. Мы все до смерти обрадовались, когда получили это письмо. У Фу сообщил, что служит в Бэйпине, в районе Чансиньдянь. Я… я и пришел его искать.

— А зачем ты его ищешь? — чуть заметно улыбнулся Юй Юн-цзэ.

— Твоя правда! — поспешно ответил старик. — Прошел вот несколько сотен ли, еле упросил людей одолжить мне на дорожные расходы четыре доллара, а пришел в Бэйпин — узнал, что У Фу за это время уехал и неизвестно даже куда… Я… Все мы надеялись раздобыть у него немного денег, чтобы внести бы твоему отцу арендную плату, и все было бы хорошо. Владыка Неба отвратил от нас свой взор. Я не знаю даже, куда уехал У Фу. Смутное теперь, тяжелое время, а он солдат… Эх, несчастный мой парень!.. — Старик медленно опустился на стул и начал всхлипывать.

Дао-цзин не могла спокойно слушать. Глядя, как крестьянин грязными морщинистыми руками вытирает слезы, она быстро достала полотенце и подала его старику. Но не успел тот взять полотенце, как Юй Юн-цзэ перехватил его из рук жены. Криво улыбнувшись ей, он сказал:

— Дядюшка Вэй Сань, не горюй! У тебя нет денег на обратную дорогу? Ничего, я дам тебе немного денег, ты сходи еще куда-нибудь, попытай счастья. А лучше поскорее возвращайся домой. — Говоря это, Юй Юн-цзэ вытащил из кармана бумажный доллар и, пододвигая ассигнацию старику, улыбнулся Дао-цзин, всем своим видом говоря: «Смотри, какой я великодушный!»

Старик растрогался, но, увидев, что перед ним лежит всего один доллар, вдруг весь задрожал, глаза его часто замигали. Старик смотрел на Юй Юн-цзэ и стоявшую с ним рядом Дао-цзин, и дрожащие губы его бессвязно бормотали:

— Молодой господин, вот ведь как получается… Дома-то все помрут с голоду. Один доллар… его ведь не хватит даже на обратную дорогу! Ты добрый… Помнишь, когда ты был маленьким, ты часто приносил У Фу маньтоу из белой муки? А сейчас… — его выцветшие от старости глаза наполнились слезами, — а сейчас дай хоть восемь или десять долларов. Не дай собачонке и ее маленькой хозяйке — сестренке У Фу — околеть с голоду…

Из глаз старика одна за другой бежали слезы. Юй Юн-цзэ, которого Дао-цзин всегда считала добрым, ледяным тоном произнес:

— Почтенный дядюшка Сань, вот вы, арендаторы, не вносите арендной платы, откуда же отцу взять денег, чтобы послать мне? Я студент, сам еще не зарабатываю. Дал тебе доллар, ведь и это для меня не легко! — Он украдкой покосился на Линь Дао-цзин, но она резко повернулась и вышла из комнаты.

Юй Юн-цзэ хотел еще что-то сказать, но старик, дрожа всем телом, встал, с трудом взвалил на спину свою рваную дорожную котомку и заковылял к двери. Он едва слышно бормотал:

— Ничего не поделаешь, люди везде бедствуют!..

Увидев, что старик не взял со стола денег, Юй Юн-цзэ, не колеблясь, сунул доллар обратно в карман. Он даже не пошел проводить гостя до двери.

— Дядюшка Сань, подождите минутку! — услышал старик голос Дао-цзин. Она поспешно сунула ему в руку десятидолларовую ассигнацию.

— Дедушка, здесь десять долларов, не так уж много, но… — она посмотрела на дверь и, помолчав, спросила: — Вы знаете, где находится вокзал? Будьте осторожны, в вагоне у вас могут украсть деньги.

Старик заплакал, тщедушное тело его тряслось. Взяв ассигнацию обеими руками, он, словно слепой, начал ощупывать ее и лишь спустя некоторое время пробормотал:

— Везде есть хорошие люди! Есть хорошие люди!.. Спасибо вам! Вся наша семья низко кланяется вам за вашу доброту!

Глядя на бедного старика, Дао-цзин вспомнила своего седого дедушку… Погруженная в тяжелые раздумья, она продолжала стоять возле двери, глядя на удаляющегося старика. Лишь когда он совсем скрылся из виду, Дао-цзин вернулась в комнату. Войдя, она заметила, как исказилось злостью лицо Юй Юн-цзэ.

— Ты дала ему денег? — спросил он.

Дао-цзин вскинула голову и, глядя ему прямо в глаза, утвердительно кивнула головой:

— Да!

— Сколько?

— Десять долларов.

— Это как же понимать? За мой счет благотворительностью занимаешься?!

Юй Юн-цзэ впервые говорил с ней таким тоном.

Дао-цзин даже представить себе не могла, что Юн-цзэ способен с ней так разговаривать. Резко повернувшись к нему, она снова в упор поглядела мужу в лицо и сказала:

— Судя по твоим речам, ты полон любви и сострадания к людям, а к бедняку вон как относишься! Я… я верну тебе эти деньги!.. — Она подбежала к кровати, упала на постель и, укрывшись с головой одеялом, разрыдалась. Самым горьким было для нее разочарование. Юй Юн-цзэ, человек, которого она любила, оказался таким ничтожеством! Она начала пробуждаться от прекрасного сна, в котором находилась до сих пор.

Юй Юн-цзэ начал лихорадочно искать в голове выход из создавшегося положения. Забыв о своем гневе, он обнял жену и стал ее успокаивать. В одно мгновение он превратился в прежнего ласкового и доброго мужа.

— Дао-цзин, прости меня, я виноват, но ведь я о нас с тобой беспокоюсь. Я вовсе не эгоист. Ты сама посуди: почему старик пришел за деньгами именно ко мне? Потому, что я не похож на отца… Дао-цзин, не сердись, не будем даже вспоминать об этих десяти долларах… Отдай ему хоть все пятьдесят, которые прислал отец. Ради того, чтобы ты была весела, я готов больше никогда не произносить слова «нет».

Дао-цзин постепенно начала успокаиваться. Он прилег возле нее и продолжал:

— Ну, не сердись на меня, милая. Хочешь, я тебе расскажу одну смешную историю? Когда я был маленький, мы были хорошими друзьями с У Фу — сыном этого старика. Они жили напротив нас, и я частенько бегал вместе с ним на пруд купаться. Я родился, когда отцу было уже пятьдесят лет, поэтому родители берегли меня как зеницу ока. Мать не разрешала мне купаться, и я бегал к пруду тайком. У Фу вместе с другими ребятишками помогал мне в этом. Стоило кому-нибудь из домашних появиться поблизости, они становились вокруг меня и загораживали собой. Я, конечно, был очень рад, что домашние меня не найдут, и за это тайком приносил ребятишкам пампушки из белой муки. Однажды, улучив момент, когда на кухне никого не было, я через распахнутое окно залез туда и утащил ребятам все пампушки, что были на решетке котла. Повар, обнаружив пропажу, громко закричал: «Появился лис-оборотень! Ворует пампушки!» Смешно получилось, правда?

— Смешно, — холодно ответила Дао-цзин. — Но почему сегодня ты даже не предложил старику маньтоу?

— Как это не предложил? — Юй Юн-цзэ заговорил более уверенно. — Что же мне, жалко, что ли? Когда отец умрет и я стану хозяином всего имущества, я тотчас же, как Лев Толстой, раздам всю землю крестьянам.

— Разда-ашь? — звонко спросила Дао-цзин, пристально глядя на него. — Труд крестьян вскормил и вспоил тебя, а ты еще будешь считать себя «благодетелем», отдав им землю!

Юй Юн-цзэ промолчал. «До чего же своевольны бывают эти женщины!»

Однажды к Юй Юн-цзэ пришел какой-то студент. Он был похож на спортсмена — в узких хлопчатобумажных брюках и теннисных туфлях — и выглядел грубоватым и сильным. У него были большие ясные глаза. Когда он вошел в комнату, Юй Юн-цзэ представил его Дао-цзин:

— Это Ло Да-фан. Он учится в университете на историческом факультете, — затем повернулся к гостю: — Линь Дао-цзин — моя жена.

Ло Да-фан пожал руку Дао-цзин и, сердечно улыбнувшись, сказал:

— Ну вот, теперь мы знакомы. Ты сейчас не учишься и не работаешь?

Дао-цзин покраснела. Но, чувствуя, что Ло Да-фан искренне интересуется ее жизнью, она кивнула головой. Затем Дао-цзин подошла к мужу и стала слушать их беседу.

— Послушай, Юй, ты сейчас увлекаешься древней литературой?

— Да, я ведь учусь на литературном факультете, поэтому приходится копаться в древних книгах. Но я это дело очень люблю. А ты как? Все еще занимаешься спасением государства?

— Нет! — ответил Ло Да-фан, уклоняясь от дальнейших расспросов, и снова заговорил об учебе Юй Юн-цзэ. — То, что ты глубоко изучаешь нашу литературу — это очень хорошо и необходимо. Но постарайся не попасться на удочку Ху Ши, который заведет тебя в тупик. Знаешь его тезис: «Учитесь — этим вы спасете родину!» А это… — Его насмешливые, с искринкой глаза остановились сначала на Юй Юн-цзэ, а затем на Дао-цзин. Задорно усмехнувшись, он воскликнул: — О друзья, хотите, я вам процитирую один из шедевров доктора Ху Ши?

— Подожди, подожди, я хочу спросить тебя кое о чем, — поспешно прервал его Юй Юн-цзэ. На его лице появилась неестественная улыбка, — твой отец, я слышал, близко знаком с Ху Ши. Какие у них отношения сейчас?

— Ты спрашиваешь, какие отношения между отцом и доктором Ху Ши. Гм… Их водой не разольешь! Они вместе изучают прагматизм Джона Дьюи, чтобы затем преподнести его китайцам. Словом, хотят обрадовать нас открытием: «Материнское молоко нужно только тогда, когда есть новорожденный». Такие концепции им нужны для того, чтобы помочь империалистам и феодально-милитаристским кликам подчинить страну. Слушай, Юй, зачем тебе понадобился Ху Ши?

— Да так просто, — чуть заметно усмехнулся Юй Юн-цзэ. — Я сейчас читаю труды Ван Го-вэя и Ло Чжэнь-юя[40], некоторые места мне не совсем ясны, и я хотел обратиться за разъяснениями к Ху Ши. Хотя у него и есть кое-какие недостатки и многие ругают его, но, по моему мнению, это все же наш крупнейший и наиболее эрудированный ученый, и у него есть чему поучиться. Но Ху Ши слишком известный человек, а я всего лишь простой студент, и мне не совсем удобно обращаться прямо к нему. Твой отец хорошо с ним знаком, и я хотел через тебя…

Ло Да-фан громко рассмеялся.

— Есть много весьма эрудированных профессоров, почему тебе понадобился именно Ху Ши? Давай я тебя представлю кому-нибудь другому?

Юй Юн-цзэ старался скрыть свое недовольство. Ему очень не хотелось спорить с Ло Да-фаном в присутствии Линь Дао-цзин. Поэтому, неопределенно кивнув головой, он переменил тему разговора:

— Послушай, Ло, что с вашей делегацией, которая ездила в Нанкин для проведения патриотической демонстрации? О ней нет никаких вестей. Что с Ли Мэн-юем? Вот талантливый парень!

— Ты закопал себя в кучу старых книг, и до тебя не доходят никакие новости! — Ло Да-фан поднялся со стула и оглядел маленькую комнату. Он с интересом рассматривал ее хозяев и одновременно неторопливо отвечал Юй Юн-цзэ:

— После того как студенты, ездившие в Нанкин, были арестованы и возвращены в Бэйпин, семнадцатого декабря нанкинское правительство внезапно учинило кровавую расправу над нанкинскими студентами. Ты слышал об этом? Гоминдан показал свое истинное лицо. Ты ведь знаешь, что руководил всей поездкой в Нанкин Ли Мэн-юй? Так вот, после возвращения в университет он попал под надзор полиции и последнее время где-то скрывается. — Умолкнув на мгновение, Ло Да-фан горящими глазами посмотрел на Юй Юн-цзэ, а затем на Линь Дао-цзин и, нахмурившись, продолжал:

— Юй, вы с женой молоды и не должны терять смелости и отваги, свойственной молодости! Вы в силах бороться — значит, вам следует включиться в борьбу. Ведь во время нашей поездки в Нанкин ты, Юй, даже оставшись в Бэйпине, все равно горячо поддерживал нас.

— Да, — ответил Юй Юн-цзэ. — Я и теперь не отступаю, но что толку выкрикивать лозунги и размахивать кулаками? Я придерживаюсь своих собственных методов борьбы за спасение родины.

— Твои методы борьбы, по-видимому, состоят в том, что ты перестал читать книги, переплетенные по-европейски, а читаешь наши древние фолианты, и в том, что, сняв студенческую форму, ты нарядился в длинный халат, — произнесла насмешливо Дао-цзин. Она инстинктивно чувствовала правоту Ло Да-фана. Ей казалось, что в нем есть что-то, что делало его похожим на Лу Цзя-чуаня, которого она встретила в Бэйдайхэ.

Юй Юн-цзэ прежде носил короткую студенческую куртку. Но с тех пор, как он начал штудировать древние книги, стал носить чисто «национальный костюм». Летом он надевал шелковый халат или же халат из бамбукового волокна и матерчатые туфли на многослойной, тоже матерчатой подошве; зимой на длинный халат, подбитый ватой, надевал синий холщовый халат, на голову широкополую шляпу, а на ноги стариковские туфли на толстой подошве, похожие на два маленьких корабля.

Дао-цзин была не по душе его манера одеваться: ведь под одеждой старика и дух становится старческим.

Но Юй Юн-цзэ говорил, что это и есть патриотизм, что национальный дух и национальная одежда — это и есть его конкретное проявление. Именно это часто вселяло в Дао-цзин сомнение в правильности его взглядов.

Сейчас она высказала свои сомнения.

— Не слушай ее глупостей! — поспешно перебил жену Юй Юн-цзэ и, улыбнувшись Ло Да-фану, пояснил: — Она никак не может устроиться на работу, вот и ищет на ком бы зло сорвать. Частенько таким козлом отпущения делаюсь я. Да и как не обижаться на общество, в котором мы живем? Я уж столько сил потратил, чтобы найти ей какую-нибудь работу, столько переволновался! А результаты: она по-прежнему сидит дома, стирает и готовит для меня. Недаром говорится, что теперь окончить институт — это значит остаться без работы. Сейчас я обеспокоен тем, что с нами будет, когда я закончу учебу. Да-фан, тебе-то, конечно, нечего печалиться. Иметь отца с таким высоким положением — это не шутка!

— Мы с ним никогда не сможем договориться. Поэтому пусть уж лучше каждый идет своим путем, — сказал Ло Да-фан и направился к двери.

Юй Юн-цзэ и Линь Дао-цзин не стали удерживать его. Подойдя к самой двери, Ло Да-фан еще раз обернулся к ним.

— Я только что хотел процитировать вам один перл из трудов Ху Ши, но не успел. Позвольте мне сделать это теперь: «…Ты не можешь больше терпеть? Ты не выносишь уколов самолюбия? Твои товарищи по учебе шумят, а ты не можешь удержаться от соблазна, тебя ранят их насмешки? Ты в одиночестве сидишь в библиотеке и чувствуешь неловкость перед ними? У тебя неспокойно на душе?.. Мы можем рассказать тебе для утешения одну-две поучительные сказки…»

С расширенными глазами и серьезным выражением лица Ло Да-фан безостановочно цитировал Ху Ши. Юй Юн-цзэ старательно очищал платком нос, и было неясно, слушает ли он вообще Ло Да-фана. Дао-цзин еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться.

Остановившись на мгновение, Ло Да-фан перевел дух и уже другим тоном сказал:

— Доктор Ху Ши перестал сочувствовать молодежи, он уводит ее в сторону, приводя в качестве примеров для подражания Геда[41] и Фихте[42], уверяя в необходимости спокойно учиться даже тогда, когда враг у самого порога. Юй, сейчас такое время — не попади впросак! Одним чтением книг родины не спасешь!

Кивнув головой, он вышел. Линь Дао-цзин пошла его проводить. Юй Юн-цзэ заставил себя тоже проводить Ло Да-фана до ворот. Но, вернувшись домой, он бросился на кровать, уставился глазами в потолок и в течение долгого времени лежал молча и неподвижно.

Дао-цзин посидела одна у стола, потом, чувствуя, что Юй Юн-цзэ расстроен, медленно подошла к нему:

— Почему ты не рад был Ло Да-фану? Ведь он дал тебе хороший совет. — Она думала, что Юн-цзэ расстроили насмешки товарища.

Он отрицательно покачал головой:

— Дао-цзин, не в этом дело. Ты сама слышала: он не сказал ничего такого, что могло меня особенно расстроить. Но на сердце у меня действительно камень лежит: ведь у меня есть семья — это ты и будущие дети. Если я не очень горевал, когда умерла моя первая жена, то теперь положение изменилось — ты для меня так много значишь в жизни!.. Через несколько месяцев я окончу университет, но надежд на работу пока никаких. Ведь тогда отец перестанет высылать нам деньги. Что мы будем делать? — Юй Юн-цзэ тяжело вздохнул. — Я хотел встретиться с Ло Да-фаном, поговорить с ним, заручиться его поддержкой, познакомиться с Ху Ши — в будущем это помогло бы мне устроиться на работу. Кто мог подумать, что этот парень окажется марксистом!.. Ну, ничего, найдем другой путь. Дао-цзин, дорогая, иди сюда, успокой, утешь меня! — Он сел на кровати и, протянув к ней руки, хотел ее обнять, но Дао-цзин отпрянула от него — его ласка была для нее сейчас неприятной.

Яркие и радужные краски ее любовных иллюзий постепенно начали тускнеть. Дао-цзин медленно возвращалась из мира грез к действительности.

Она жила в этом узком, маленьком мирке, и ее душила тоска; Юй Юн-цзэ был женат на ней неофициально, и Дао-цзин, стыдясь этого, не хотела встречаться со своими прежними подругами. Она даже постепенно отдалилась от Ван Сяо-янь. Целыми днями Дао-цзин была занята тем, что готовила, чистила кухонный котел, мыла посуду, ходила покупать продукты, стирала, штопала и занималась другими мелкими домашними делами. Но тяжелее всего было то, что Юй Юн-цзэ оказался вовсе не таким, каким она представляла его раньше. Юй Юн-цзэ оказался заурядным эгоистом, которого заботило лишь собственное мелкое существование.

Глава одиннадцатая

Вечером в канун Нового года в маленькой комнате с квадратными окнами, заклеенными вместо стекла белой бумагой, сидело человек десять юношей и девушек.

В комнате было сильно накурено, но и сквозь завесу табачного дыма можно было разглядеть черные живые глаза на тонком, красивом лице хозяйки комнаты — Бай Ли-пин.

Стоя возле стола, она подняла бокал и, доверчиво улыбнувшись своим гостям, сказала:

— Сегодня все собравшиеся здесь — дети, разлученные со своими родителями. Японские бандиты не позволили нам встречать Новый год в кругу наших родных, но мы будем веселиться! Дети, давайте выпьем!

Бай Ли-пин была очень молода. Многие из находившихся в комнате были по возрасту старше ее, но она держалась как старшая и называла всех «детьми». Бай Ли-пин училась на юридическом факультете Пекинского университета, но родилась и выросла в провинции Гирин[43]. После событий «18 сентября» все студенты, уроженцы северо-восточных провинций, потеряли связь со своими семьями. Поэтому сегодня, в канун Нового года, Бай Ли-пин пригласила земляков и друзей к себе для встречи Нового года.

Не успела она договорить, как поднялся пышущий здоровьем красивый парень и воскликнул:

— Я протестую! В канун Нового года я хочу во весь голос выразить протест реакционному гоминдану и правительству! Своей политикой непротивления Чан Кай-ши довел страну до потери трех северо-восточных провинций, позволил превратить тридцать миллионов наших соотечественников в жалких рабов, утративших родину. Я протестую! Я во весь голос заявляю Нанкину, что я протестую!

Это был тот самый Сюй Нин, который читал вслух лозунги в вагоне во время поездки бэйпинских студентов в Нанкин. Говоря о своем протесте, он вглядывался в лица всех находившихся в комнате, как бы ища у них поддержки. Нахмурив брови, Бай Ли-пин шутливо похлопала его по плечу.

— Сюй Нин, какой ты глупый ребенок! Что толку, что ты кричишь здесь? Ведь Чан Кай-ши все равно не услышит твоего протеста… А ты не боишься, что твои слова могут подслушать другие?.. Друзья! Не слушайте его! Давайте лучше выпьем!

Но этот призыв хозяйки остался гласом вопиющего в пустыне, его словно никто не расслышал. Некоторые из гостей принялись горячо обсуждать капитулянтскую политику правительства, другие, задумавшись, вспоминали родные места и тяжело вздыхали. Тоненькая, хрупкая девушка лет семнадцати вдруг упала на кровать Бай Ли-пин и разрыдалась. В комнате стало еще более шумно. Бай Ли-пин подбежала к ней:

— Цуй Сю-юй, перестань! Ты вспомнила маму?.. Она погибла, но все мы помним о том, что надо отомстить за нее… Не плачь, детка! Месть! Мы должны помнить о мести! Послушай, ты знаешь о том, как дерется Северо-Восточная добровольческая партизанская армия?[44] Мы рано или поздно вернем себе утраченную родину.

Хотя Бай Ли-пин была постарше подруги, но по мере того, как она говорила, на нее нахлынули воспоминания о собственных отце и матери, о родных местах. Не в силах больше сдерживаться, она, так же как и Цуй Сю-юй, разрыдалась.

В этот вечер Линь Дао-цзин тоже была здесь.

Бай Ли-пин была ее соседкой. Ло Да-фан, который часто заходил к Бай Ли-пин, познакомил их. Когда наступили зимние каникулы и Юй Юн-цзэ уехал к родным в деревню праздновать Новый год, Дао-цзин не поехала с ним. Она одна сидела дома, и гостеприимная Бай Ли-пин пригласила ее на Новый год в свою компанию.

Из всех собравшихся Линь Дао-цзин знала лишь Бай Ли-пин и Ло Да-фана, поэтому она молча сидела в уголке и слушала других.

Обычно живой и общительный, Ло Да-фан сейчас сидел возле окна, молча опустив голову. Даже Сюй Нин, который только что громко выражал свой протест, и тот притих и задумался.

— Всякий раз, когда наступает веселый праздник, вдвойне тяжелы воспоминания о родных! О любимая Сунгари[45], все так же пре… прекрасны ли твои чистые воды? — всхлипывая, заговорил сидевший у стола с рюмкой в руке невысокий юноша в потертом костюме и с растрепанными волосами. Он был пьян. Теперь один лишь его голос, прерываемый пьяными всхлипываниями, нарушал общую тишину.

Взоры всех присутствующих устремились на него. Бай Ли-пин перестала плакать, вытерла глаза, быстро подошла к нему и отобрала у него рюмку.

— Как тебе не стыдно, Ю И-минь! Что за вздор ты мелешь!

Но даже вмешательство хозяйки не помогло: в углу послышался другой пьяный голос — это заговорил мужчина лет тридцати в сером ватном халате, с продолговатым неприятным лицом под шапкой длинных спутавшихся волос:

— Господа, давайте забудем о государственных делах! Человек живет один раз! Жизнь течет словно вода: миг — и приходит смерть… Я не могу вынести этого! Я не могу!.. Жизнь проходит, как короткий сон. Я не могу, не могу этого перенести!..

Цуй Сю-юй подскочила к пьяному и, тыча ему пальцем в нос, с негодованием сказала:

— Великий деятель искусства Ван, сколько вина ты выпил? Я вижу, ты напился до такой степени, что перестал походить на настоящего китайца. Подумай, в какое время ты живешь? Наша родина под угрозой, наши семьи гибнут, а ты… болтаешь подобный вздор, слизняк! Покинь башню из слоновой кости, в которую ты сам себя заточил!

Сюй Нин небрежным жестом отбросил со лба свои густые черные волосы и, в свою очередь, сказал:

— Отважный Ван, прошу тебя, очнись! Сейчас угроза нависла над провинцией Жэхэ, неспокойно стало во всем Северном Китае. И в это время ты напыщенно болтаешь о небытии?

Ван, вытянув шею, посмотрел посоловевшими глазами на холодно улыбавшихся Сюй Нина и Цуй Сю-юй и весь съежился, словно побитая собака. Глядя на него, все, кто был в комнате, разразились хохотом.

Через некоторое время общая беседа возобновилась.

— Бай Ли-пин, давай поговорим откровенно! Ведь твоя комната не чайная, где обычно висит объявление «говорить о государственных делах воспрещается»? — виновато попросил Ю И-минь, глядя на Бай Ли-пин.

Девушка улыбнулась.

— Я знаю, что сейчас у всех много горьких дум. Я не сторонница молчания, но мне не хочется бередить ваши душевные раны… И теперь, когда наступает Новый год, надо веселиться — ведь такой праздник бывает раз в году! — Бай Ли-пин задумалась на мгновение. — Хотите, я расскажу вам одну историю, а после меня еще кто-нибудь, и так все по очереди…

Молодежь утихла, и Бай Ли-пин начала:

— После событий «18 сентября», когда восемьсот тысяч шанхайских рабочих организовали Союз сопротивления Японии и спасения родины и в Нанкин были направлены делегаты, чтобы потребовать от правительства немедленного начала военных действий и выдачи оружия рабочим, наши бэйпинские студенты, так же как и студенты других городов, поехали в Нанкин, чтобы подать гоминдановскому правительству петицию. Чан Кай-ши, как всегда, решил славировать: он собрал в Центральной военной школе прибывших студентов и выступил перед ними с речью. Послушайте, что он говорил.

Бай Ли-пин увлекалась театром, и сейчас, приняв театральную позу, она заговорила, удачно подражая произношению и интонациям Чан Кай-ши:

— «…Сейчас… правительство как раз… активно готовится… дать отпор японцам; если через три года захваченные японцами районы не будут возвращены нам и Китай не сможет возродиться, то я умру. — Говоря это, Бай Ли-пин сделала рукой жест, будто перерезает себе горло. — А когда я умру, погибнет и весь Китай!»

Она так искусно подражала голосу и жестам Чан Кай-ши, что все хохотали до слез. Сидевший с опущенной головой и тяжело вздыхавший Ван улыбнулся, а Ю И-минь даже подскакивал на стуле от смеха.

— А!.. Кто слушает болтовню Чан Кай-ши! — возбужденно сказал Сюй Нин. — Вскоре же после его выступления студенты всей страны организовали в Нанкине мощную демонстрацию. В авангарде шли студенты нашего университета. Вместе со студентами Нанкинского университета они окружили и разгромили помещение ЦК гоминдана. Досталось и редакции газеты «Чжунян жибао»[46]. А когда студенты подошли к зданию, где заседало правительство, и над толпой пронесся крик: «Долой продажное правительство!», чванливые министры настолько испугались, что приказали покрепче запереть железные ворота. Эта демонстрация происходила в прошлом году, семнадцатого декабря. Помните? — Сюй Нин неожиданно поднес кулак к носу Вана, который опять весь съежился от испуга.

В комнате раздался взрыв хохота.

— Ну и молодцы Бай Ли-пин и Сюй Нин! Вы развеселили нас. Позвольте теперь и мне рассказать кое-что, — заговорил Ло Да-фан, весь вечер до этого молчавший и чем-то озабоченный. Но стоило ему заговорить, как его лицо просветлело. — Сюй Нин и Лу Цзя-чуань во время нанкинской демонстрации испытали на себе «преимущества» и «прелести» гоминдановского господства. Ли Мэн-юю и нескольким другим нашим руководителям удалось скрыться, но нас, сто восемьдесят пять человек, арестовали и бросили в Сяолинвэйскую тюрьму, где по ночам, особенно в ненастную погоду, было ужасно холодно лежать на каменном полу в камерах, похожих на склепы. Однажды для того, чтобы хоть как-нибудь согреться, мы улеглись один на другого целой кучей… Кое-кому даже удалось отогреться и заснуть. Положение наше было незавидное, и все же среди нас находились такие, которых, невзирая ни на что, посещало поэтическое вдохновение. Стихи сочиняли все, кто мог. Объяснялось это главным образом необходимостью хоть как-нибудь скрасить тюремное существование и поддержать бодрость духа.

И вот решили мы с одним товарищем организовать концерты. Успех наших выступлений, конечно, не был грандиозным, но наши номера все же нравились. Бывало, среди ночи откуда-нибудь из угла раздавался голос:

— А что, ребята, не хотите ли вы еще раз послушать нашу песню — песню студентов Пекинского университета?

Из другого угла подхватывали:

— Конечно, хотим, спойте!

Так мы нашу тюрьму, нашу мрачную камеру Сяолинвэя превращали в концертный зал. И, поверьте, товарищи слушали наши грубые, нестройные голоса с не меньшим вниманием, чем голоса каких-нибудь выдающихся певцов…

— Ло Да-фан, может быть, ты сочинил действительно что-нибудь гениальное? Продемонстрируй-ка свое искусство, иначе я умру от любопытства, — произнесла Цуй Сю-юй, маленькая, хрупкая девушка с большими глазами, смотревшими на Ло Да-фана с немым обожанием, считая, что все, что бы он ни сделал, прекрасно и выше всяких похвал.

Ло Да-фан рассмеялся:

— Друзья, вы ошибаетесь, я совсем не умею ни петь, ни сочинять. То, что я сочинил в тюрьме, очень несовершенно. Но когда мои товарищи были в тяжелом положении, мои «произведения» можно было слушать.

Он прищурился, склонил голову набок и неумело, но громко начал читать:

— «О Пекинский университет! Твои студенты ничего не боятся! Они понесли свои знамена на Юг, чтобы спасти наш Китай!» Дальше есть еще такое место: «Нас арестовали, нас избивали, два дня не давали пищи, но нам все было нипочем! Нас бросили в тюрьму, но и это не сломило наш дух! О неустрашимые герои, о Пекинский университет!»

— Неплохо! Просто прекрасно! Ну-ка, еще прочти что-нибудь! — раздался вдруг чей-то голос, от которого все, кто был в комнате, вздрогнули и повернулись к дверям.

Увидев, кому принадлежали эти слова, молодежь задвигалась и зашумела:

— Лу Цзя-чуань! Лу Цзя-чуань, наконец-то!

Бай Ли-пин подбежала к нему и, схватив за руку, потащила в комнату. Тихо смеясь, она говорила:

— Где ты так долго пропадал?

Сердце Дао-цзин застучало сильнее. Неужели это тот самый Лу Цзя-чуань, с которым она познакомилась в Бэйдайхэ? Да, конечно, это он: среднего роста, прекрасно сложен, большие умные глаза, длинные черные волосы, весь облик его дышит добротой и правдивостью. Несмотря на то, что тогда, в Бэйдайхэ, им пришлось поговорить всего несколько минут, эта встреча оставила глубокий след в ее душе. Она до сих пор во всех подробностях помнила ее. Но сейчас Лу Цзя-чуань не узнал ее, и ей неудобно было первой подходить к нему.

Лу Цзя-чуань поздоровался со всеми, нашел свободный стул и присел на него. Улыбнувшись, он кивнул Ло Да-фану:

— Продолжай Да-фан, прочти все, а потом я тоже кое-что расскажу.

— Хорошо, я постараюсь быстро кончить! — сказал тот и, кашлянув, продолжал: — Даже когда шли сильные дожди и по стенкам и полу камеры текли целые потоки воды, наши выступления делали свое дело; настроение у всех поднималось. Однажды глубокой ночью, когда во всей Сяолинвэйской тюрьме лишь у охранников тускло горело несколько лампочек да время от времени слышались шаги караульных, шлепавших по грязи вдоль стен тюрьмы, нам вдруг сообщили: «Власти прислали за нами тридцать автомашин и более тысячи полицейских, нас хотят насильно вернуть в Бэйпин».

Эта новость нас особенно не удивила. Мы призвали всех находившихся в тюрьме студентов к протесту. Наш боевой клич зазвучал громче, и у нас прибавилось сил.

«Не поедем! Не поедем! Пусть нам вернут свободу! Вам нужны чины, богатство и страдания народа! Мы же хотим счастья и свободы для своей родины! Свободы! Свободы! Не поедем! Не поедем!..» — Ло Да-фан настолько увлекся, что выкрикивал эти слова с поднятым кверху кулаком.

Все слушали его затаив дыхание.

В комнате опять наступила тишина.

— Позвольте и мне сказать пару слов, — с улыбкой проговорил Лу Цзя-чуань. — Я совсем недавно услышал эту маленькую историю. Несколько дней назад, как раз когда в провинции Жэхэ обстановка серьезно обострилась[47], Сун Цзы-вэнь[48] прилетел на самолете в город Чэндэ[49]. Тут же на аэродроме он, обращаясь к почетному караулу, произнес напыщенную речь, имевшую цель поднять боевой дух армии. Он заявил: «От вас требуется только одно — воевать! Я твердо заверяю вас, что ЦК гоминдана всегда будет с вами! Куда бы ни выступили войска, я, Сун Цзы-вэнь, всегда буду с ними: и на суше, и в воздухе, и на море…» Однако в первый же день боев за Жэхэ, когда японцы были еще черт знает как далеко, этот малопочтенный господин уже тайком сбежал на самолете в Нанкин.

Рассказ Лу Цзя-чуаня не вызвал смеха. После долгого молчания Цуй Сю-юй, наконец, тихо проговорила:

— Плохо дело. Скоро мы потеряем провинцию Жэхэ, затем наступит очередь всего Северного Китая.

Сюй Нин не выдержал и, взмахнув сжатым кулаком, сказал, обращаясь к Лу Цзя-чуаню:

— Брат Лу, расскажи, пожалуйста, о последних новостях! Сейчас такое творится, что мне не до занятий — совсем перестал ходить в университет.

— Да-да! Расскажи, Лу Цзя-чуань! — в один голос попросили Цуй Сю-юй и Бай Ли-пин.

— Да что там! Я ведь знаю не больше вашего, — покачал головой Лу Цзя-чуань.

— Расскажи, ведь все тебя просят! — обратился к нему Ло Да-фан.

Чувствуя, с каким уважением относятся товарищи к Лу Цзя-чуаню, Дао-цзин невольно стала внимательнее следить за всем, что он делал и говорил. Ей очень хотелось подойти к нему поближе и заговорить, но она стеснялась. Ведь все, кто здесь был, знали его лучше, чем она.

И Дао-цзин тихенько сидела в углу, не решаясь проронить и слова.

— Положение сейчас тяжелое, — вполголоса начал Лу Цзя-чуань, — после событий «28 января»[50] Чан Кай-ши хоть и кричит о необходимости «одновременно оказывать сопротивление и вести переговоры», но по-настоящему и не думает противодействовать японским захватчикам. Совсем недавно наши войска, которые в течение пяти дней успешно отражали атаки японцев у Шанхайгуаня, получили неожиданный приказ отступать. Через семь дней был сдан город Чэндэ, и сейчас японские бандиты готовятся к наступлению на юг от Великой стены…

Лу Цзя-чуань вытащил платок и вытер выступивший на лбу пот. Выражение гнева и возмущения появилось на его лице. Звенящим голосом он продолжал:

— Наша нация стоит на грани гибели, а Чан Кай-ши твердит, что наш враг не японские агрессоры, а «коммунистические бандиты». Миллионы наших солдат не воюют с японцами, а брошены в карательные походы против Красной Армии. Но Красная Армия, руководимая Мао Цзэ-дуном и Чжу Дэ, уже отразила все атаки карателей, которыми командовал лично Чан Кай-ши, и добилась больших побед.

— «Лучше подарить дружественной стране, чем отдать своим рабам» — вот принцип Чан Кай-ши, — прервал его Сюй Нин. — Это не лучше другого его принципа: «Сначала успокоение внутри страны, а потом отпор внешнему врагу!»

Его слова потонули во взволнованном гуле. Все горячо заговорили, лишь одна Дао-цзин по-прежнему молча сидела в углу, внимательно прислушивалась к разговору. Все, о чем здесь говорилось, она впитывала в себя как иссохшая земля благодатный дождь. В ней зарождалось что-то новое, неведомое. Дао-цзин страстно захотелось присоединиться к этим людям, самой принять участие в их спорах. Но не хватало смелости.

Вдруг Ло Да-фан подскочил к столу и, опершись на него, воскликнул:

— Друзья, послушайте меня! Что толку в этих спорах и громких лозунгах? Мы должны заняться практической, полезной родине работой!

Слова Ло Да-фана вызвали бурю восторга. В это время Лу Цзя-чуань поднялся, не спеша подошел к Дао-цзин и протянул ей руку:

— Линь Дао-цзин, вы узнаете меня?

Она быстро встала ему навстречу и невольно покраснела:

— Узнаю — мы встречались с вами в Бэйдайхэ…

— Вы вернулись в Бэйпин? Давно ли из Янчжуана? — Голос Лу Цзя-чуаня звучал приветливо. Он говорил с ней как старый знакомый.

— Больше года. А вы как? Все еще учитесь?

Не успел он ответить, как к ним подошла Бай Ли-пин:

— Ого! Вы, оказывается, уже знакомы? Вот не ожидала!

— Мы познакомились больше года назад, причем в один очень ответственный момент и в одном очень красивом месте, — шутливо начал объяснять ей Лу Цзя-чуань. — И тогда же Линь Дао-цзин поспорила со мной… Но вы больше не работаете там учительницей? Чем же вы сейчас занимаетесь?

Дао-цзин смутилась. «Что мне ответить? Что я перестала работать учительницей и стала женой Юй Юн-цзэ, что теперь я ничего не делаю? Нет, это не то!..» Зардевшись, она в замешательстве смотрела на Лу Цзя-чуаня.

— Ты спрашиваешь, как она сейчас живет? Она обзавелась «камнем на шее», который тянет ее вниз! — ответила за нее Бай Ли-пин и, улыбнувшись, добавила: — Линь Дао-цзин — хорошая и милая… но вот муж связал ее по рукам и ногам!

— Бай Ли-пин, иди сюда! — послышалось из кружка, обступившего Ло Да-фана.

Отходя, она пошутила:

— Ну «идейные враги», поспорьте еще… — и присоединилась к остальным.

Лу Цзя-чуань и Дао-цзин разговорились.

Глава двенадцатая

…Было уже два часа ночи, но на улице царило оживление. В камине весело потрескивали угольки, и молодые люди горячо спорили. Сюй Нин и Цуй Сю-юй выбегали во двор и взрывали там хлопушки. Ло Да-фан сидел рядом с Бай Ли-пин и шепотом разговаривал с ней. Он, видно, в чем-то ее укорял. Наконец она заплакала и отошла. Ло Да-фан помрачнел. Говорили, что Ло Да-фан любит Бай Ли-пин, но никто не знал, почему они часто ссорились.

Дао-цзин и Лу Цзя-чуань сидели в углу и разговаривали. Лу Цзя-чуань держался просто и сердечно. Он расспрашивал Дао-цзин о семье, о ее прежней жизни, о ее вкусах и настроениях. Всегда молчаливая и сдержанная, Дао-цзин сегодня рассказывала ему о себе все, ничего не скрывая. Самым удивительным было то, что каждая его фраза, каждое короткое объяснение открывали для Дао-цзин что-то новое, неведомое прежде, делали многие вещи простыми и понятными. Именно поэтому она, забыв про усталость, продолжала задавать ему все новые и новые вопросы.

— Брат Лу (она стала называть его так же, как и Сюй Нин), расскажи мне о Красной Армии и Коммунистической партии. Они действительно стоят за народ и за спасение родины? Почему некоторые люди ругают их и называют бандитами?

На лице Лу Цзя-чуаня появилась усмешка:

— Вор, укравший что-нибудь, обычно указывает на другого человека и кричит: «Держи вора!». Ханжи и сластолюбцы любят поговорить о развращенности женщин. Так и наши правители. Уничтожив сотни тысяч молодых патриотов, они кричат о том, что убийцы, поджигатели и бандиты — это не они, правители, а другие. Тебе это понятно?

Дао-цзин улыбнулась и подумала: «До чего же он интересный человек!»

Чем больше ее сомнений рассеивал Лу Цзя-чуань, тем откровеннее она становилась с ним, тем радостнее и спокойнее было у нее на душе.

— Дао-цзин, ты очень искренняя и хорошая. Ты хочешь многое знать, это тоже очень хорошо! Но за один сегодняшний вечер мы не сможем переговорить обо всем. Лучше всего я через пару дней принесу тебе почитать одну книгу. Тебе приходилось читать социальную литературу? О, это большое упущение! Кроме того, есть много интересных советских книг. Ты любишь книги, вот и прочти «Железный поток», «Разгром», «Мать».

Подошедшая Бай Ли-пин вмешалась в их разговор:

— Брат Лу, Линь Дао-цзин — честная и умная девочка. Мы должны помочь ей сбросить «камень с шеи». Она живет как прекрасный цветок в навозной куче. Ее растопчут здесь. Ее надо обязательно спасти!

Лицо Дао-цзин вспыхнуло. Она с укором посмотрела на Бай Ли-пин: ей было очень неприятно, что та в такой момент вспомнила о Юй Юн-цзэ…

Позднее, ночью, Линь Дао-цзин и Бай Ли-пин вышли проводить Лу Цзя-чуаня и Ло Да-фана.

— Брат Лу, я еще не совсем понимаю, как можно спасти родину с помощью революции Завтра, пожалуйста, принеси или пришли мне книгу, о которой ты говорил, — попросила Дао-цзин.

— Хорошо! Обязательно принесу… До свидания! — Лу Цзя-чуань обеими руками горячо пожал руку Дао-цзин.

Линь Дао-цзин вернулась в свою выстуженную комнату только перед самым рассветом. Она очень устала, ей хотелось спать, но, забравшись в постель, она не могла уснуть. Вспышки и треск новогодних хлопушек заставляли ее вздрагивать. События этого вечера поразили ее. В ее воображении один за другим возникали незнакомые ей прежде люди: Лу Цзя-чуань, Ло Да-фан, Сюй Нин, Цуй Сю-юй, Бай Ли-пин. У всех у них одно горячее стремление — спасти любимую родину, повести народ к настоящей жизни.

Воробьи на ветках дерева под окном весело зачирикали, приветствуя восход солнца. Дао-цзин улыбнулась, но тут же вспомнила о Юй Юн-цзэ. Она не захотела поехать с мужем в Янчжуан, потому что не желала встречаться с его братом — Юй Цзин-таном.

Стоило Дао-цзин вспомнить о муже, как острое чувство сожаления когтями вонзилось ей в сердце.

«Разве Юй Юн-цзэ сравнишь с ними?.. О, как я несчастна!» Она горько вздохнула и укрылась с головой одеялом.

Лу Цзя-чуань и Ло Да-фан шли по улице и разговаривали.

— Почему ты сегодня такой невеселый? Случилось что-нибудь? Поссорился с Бай Ли-пин? — с улыбкой спросил Лу Цзя-чуань, повернувшись к другу, и похлопал его по широкому плечу…

— Вот именно — случилось! — горячо откликнулся Ло Да-фан. — Эта девчонка совершенно испортилась! Я ошибся в ней… Она разлюбила меня… Ничего не поделаешь… Но зачем она лезет к Сюй Нину? Он уже несколько лет дружит с Цуй Сю-юй. Хорошая пара, а этой бесстыднице на все наплевать. Прежде Ли-пин горячо интересовалась всем новым, и я по-настоящему любил ее. Но сейчас она даже книги перестала читать, не ходит на собрания. В голове у нее лишь театр, она хочет стать актрисой, да еще знаменитой. Конечно, она больше не станет любить такого человека, как я!

Лу Цзя-чуань молча кивнул головой, подумал с минуту, затем сказал:

— Друг мой, я уверен, что ты одержишь верх над своими чувствами: любовь — это всего лишь любовь… — Он внимательно посмотрел на Ло Да-фана, и в уголках его губ мелькнула озорная улыбка.

Тот шутливо ткнул его кулаком и, словно сам с собой, тихо заговорил:

— Верно! Я понимаю твою мысль… Но вот что удивительно. Почему ты, человек, обычно избегающий разговоров с женщинами, был сегодня так внимателен к этой Линь Дао-цзин? Ты беседовал с ней несколько часов подряд! Разве ты забыл, что у нее, как выражается Бай Ли-пин, «висит на шее камень»? Я знаком с ее мужем — это верный последователь доктора Ху Ши. Я хотел привлечь этого парня к нам, но это оказалось не так легко.

— Не мели вздора! — уже далеко не шутливым голосом прервал его Лу Цзя-чуань. — Я давно уже от мужа своей сестры знал настроения и мысли Линь Дао-цзин. Мы должны помочь ей. Она всем сердцем тянется к справедливости. Надо вырвать ее из среды, в которую она попала. Когда Линь Дао-цзин работала учительницей в Бэйдайхэ, она сильно переживала события «18 сентября» и горячо спорила с моим родственником, доказывая ему, что Китай не может погибнуть. Что же касается твоих намеков, то разве… А лучше не болтай чепухи!

Ло Да-фан улыбнулся.

— Шучу! Шучу! Я все прекрасно понимаю. Ради нашего общего дела ты совсем забываешь о себе. Мне просто было удивительно, что ты столько времени просидел с этой девушкой. Ты похож на монаха-проповедника, давшего обет целомудрия. Я бы так не смог. Для Бай Ли-пин… Эх, лучше и не вспоминать о ней!

— Я вовсе не монах, — задумчиво проговорил Лу Цзя-чуань. — Но сейчас обстоятельства складываются так, что некогда о себе думать.

Даже в эту новогоднюю ночь улицы были почти пустынны. В тусклом свете уличных фонарей редко-редко где-нибудь на перекрестке мелькал случайный прохожий. Перед тем как распрощаться, Лу Цзя-чуань и Ло Да-фан заговорили о своей учебе и работе. После возвращения из Нанкина Лу Цзя-чуань не мог больше оставаться в университете. Бросив учебу, он стал заниматься исключительно партийной работой.

— Ты должен всячески использовать связи твоего отца в университете… — сказал он Ло Да-фану. — Многие наши товарищи больше не могут работать легально. Поэтому ты и Сюй Хуэй должны делать все возможное, чтобы пока не вызывать ни малейших подозрений у наших врагов. Могу тебе сообщить, что Ли Мэн-юй находится сейчас на таншаньских угольных копях. Он ведет работу среди шахтеров.

— Это правда? — Ло Да-фан остановился. Глаза его засияли от радости. — Лу Цзя-чуань, я тоже хочу поехать к рабочим, Если бы ты знал, как мне наскучила эта интеллигенция!

— Не говори глупостей!.. До свидания! — Лу Цзя-чуань заметил впереди человека. Пожав товарищу руку, он, покачиваясь, пошел по улице, горланя пьяным голосом какую-то песню.

Вскоре он исчез в одном из переулков.

Перед началом занятий Юй Юн-цзэ вернулся в Бэйпин. Войдя в комнату и окинув ее взглядом, он отметил, что здесь все так же, как прежде: та же кровать, книжная полка, ваза для цветов, печка. Изменилась только его Дао-цзин. Молчаливая и нелюдимая прежде, она теперь что-то весело напевала, возясь у печки. Но больше всего Юй Юн-цзэ удивили ее глаза: красивые, но печальные раньше — они излучали радость, словно озера под лучами осеннего солнца.

«Юношей влюбленных узнаю по их глазам…» — пришла на ум Юй Юн-цзэ фраза из «Анны Карениной», и предчувствие какого-то несчастья вдруг охватило его. Он неспокойно вглядывался в Дао-цзин. Воспользовавшись тем, что она ненадолго ушла в лавку за овощами, он поспешно перерыл все чемоданы, ящики, книги на полке и даже заглянул в корзинку для бумаги под столом. Однако подозрительного ничего найти не удалось. Он заметил лишь несколько запрещенных книг, лежавших на столе и на кровати, и нервно заморгал, испуганно пробормотав:

— Конечно, кто-то завлекает ее на опасный путь!

Встретив вернувшегося из деревни мужа, Дао-цзин с радостью принялась готовить обед. Пока он ел, она рассказала ему о своих новых друзьях, о тех изменениях, которые произошли в ее взглядах, и о радости, наполнявшей теперь ее душу. Дао-цзин считала, что не должна ничего скрывать от своего мужа. Он хмуро слушал ее, потом вдруг изменился в лице, отбросил палочки для еды и сказал:

— Дао-цзин, я не ожидал в тебе таких перемен! Я раз и навсегда требую, чтобы ты покончила со всем этим… Это опасно! Стоит тебе один раз надеть красную шапку, как ты ее потеряешь вместе с головой!

Эти слова вызвали у нее гнев. Она еще ничего не сделала, лишь познакомилась с несколькими свежими людьми, прочитала две-три книги — и это уже грозит ей гибелью! Дао-цзин с презрением посмотрела мужу в глаза и через некоторое время, с усилием подавив в себе раздражение, произнесла слова, которых никогда бы прежде ему не сказала:

— Юн-цзэ, чего ты так разнервничался? Ведь ты и сам недоволен тем, что японские ботинки попирают нашу землю. Почему же нам с тобой не сделать что-нибудь полезное для родины?

— Я думаю, я думаю… — невнятно забормотал Юй Юн-цзэ. — Дао-цзин, я думаю, что это дело нам не по силам. Ведь есть правительство, есть армия, а что можем сделать мы, молодые, неопытные люди? Драться голыми руками? Выкрикивать лозунги каждый может. Ты знаешь, что и я принимал участие в патриотическом студенческом движении, но это было в прошлом. Сейчас… сейчас я считаю, что лучше всего — это полностью отдаться учебе. Мы с тобой создали семью, и нам надо ее укреплять…

— До чего ты глуп! — раздраженно прервала его Дао-цзин. — Именно ты занимаешься тем, что выкрикиваешь лозунги. На словах ты герой, а на деле просто трус!

Юй Юн-цзэ посмотрел на нее своими маленькими глазками и долго ничего не мог сказать. Вдруг его лицо побледнело, губы свела судорога. Уронив голову на стол, он разрыдался. Он рыдал не столько от оскорбления, сколько от ревности.

«Она… Она стала такой жестокой, такой жестокой!.. Конечно, влюбилась в кого-то!» — думал Юй Юн-цзэ, глотая слезы. Он полагал, что только любовь способна так изменить женщину.

После этой сцены Дао-цзин и Юй Юн-цзэ несколько дней не разговаривали. Покончив с домашними делами, Дао-цзин тут же садилась за книги и жадно читала. Она читала час, другой, не шелохнувшись, не поднимая головы, словно позабыв о гнетущей атмосфере, царящей теперь в их маленькой комнате, и о самом существовании Юй Юн-цзэ. Читая, она уносилась мечтами в неведомый, необозримый мир.

А Юй Юн-цзэ? Несколько дней он даже не ходил в университет на занятия и целыми часами с раздражением следил за каждым движением жены. Он решил проникнуть в ее тайну. Однако, наблюдая бесхитростное поведение Дао-цзин, чувствуя ее естественность и не обнаруживая ничего подозрительного, он понемногу начинал сомневаться в обоснованности своих подозрений.

Вечером Дао-цзин с увлечением начала изучать книгу Ленина «Государство и революция», делая при этом выписки и пометки. Утомившись, она стала читать роман Горького «Мать». Прочитанное доставляло неведомую прежде радость и удовлетворение. А Юй Юн-цзэ? После своего поражения в короткой стычке, разыгравшейся недавно, ему ничего не оставалось, как приняться за древние книги. Он уселся за стол рядом с Дао-цзин и принялся за чтение. Книги, которые он одну за другой извлекал из ящиков стола, образовали довольно большую стопку. Юй Юн-цзэ увлекся и позабыл обо всем. Его мысли витали в далеком прошлом, он размышлял над высказываниями древних мудрецов.

Когда Юй Юн-цзэ устал и решил немного отдохнуть, его увлекли мечты. Он представил себя ученым с большим именем, купающимся в богатстве… Честолюбивые думы, владевшие им, вселили в него бодрость и заставили с еще большим рвением углубиться в книги.

Что же касается Дао-цзин, то она не могла усвоить множества теоретических положений и не знала, как увязать их с действительностью. Она открывала для себя новый мир, раскрывавшийся перед ней все шире и шире, и искала правду, к которой стремилась ее душа.

С этого вечера так и повелось: Юй Юн-цзэ, погруженный в прошлое, и Дао-цзин, жадно познающая настоящее, читали до поздней ночи. А когда Лу Цзя-чуань прислал ей книгу, о которой она даже никогда не слыхала, ее взгляды начали быстро меняться. Даже много лет спустя она хорошо помнила название этой книги — «Как изучать новейшую социологию». Эту книгу она прочла за ночь. В комнате было холодно. Мелкие угольные брикеты, которыми она топила, давно уже прогорели. В щели стен дул холодный ветер, но она, не обращая на это внимания, с увлечением прочла книгу до конца.

Лу Цзя-чуань прислал ей всего четыре книги, которые в духе марксистско-ленинской теории излагали общие вопросы социологии. Запершись в своей комнате, Дао-цзин, позабыв обо всем, читала их пять дней. Она сама не ожидала, какую огромную роль сыграют эти пять дней в ее жизни.

Благодаря этим книгам она поняла, почему «в домах богатых вина и мяса слышен запах сытый, а на дорогах кости мертвецов»[51], поняла, почему погибла ее мать… Бесследно исчез ее обычный пессимизм.

Прочитав все книги, полученные от Лу Цзя-чуаня, Дао-цзин с нетерпением ожидала, что он снова принесет ей что-нибудь, но он больше не приходил.

Тогда она начала доставать литературу у Бай Ли-пин и Сюй Нина и прочла много политических, экономических, философских и художественных произведений. Такие книги, как «Анти-Дюринг» и «Нищета философии», она не понимала, но молодой задор, жажда знаний, природная сообразительность заставляли ее читать независимо от того, понимала она прочитанное полностью или нет. До возвращения Юй Юн-цзэ из деревни она читала по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки. Она читала даже во время еды. Когда денег осталось совсем мало, она позволяла себе покупать лишь немного кукурузной муки, чтобы печь лепешки. Ей не хотелось даже тратить время на приготовление пищи. Пресные кукурузные лепешки были не очень вкусны, но, читая, Дао-цзин забывала об этом и, сама того не замечая, съедала все без остатка. Открыв этот «прогрессивный способ еды», она теперь совсем не хотела расставаться с книгой.

— Сюй Нин, объясни мне, пожалуйста: метафизика и формализм — это одно и то же? Три принципа диалектического метода применимы для объяснения закона отрицания отрицания? Почему в Советском Союзе еще не создано коммунистическое общество? Когда Китай достигнет коммунизма, какой будет наша страна?

Сюй Нин часто приходил к Бай Ли-пин и по дороге обычно заглядывал к Линь Дао-цзин. При каждой встрече она принималась расспрашивать его о том, что ей было непонятно. Сюй Нин покачивал головой и, отмахиваясь от нее, говорил:

— Дао-цзин, ты скоро превратишься в солидного книжного червя. Разве может человек вот так быстро переварить все эти премудрости? А из меня какой знаток?..

Однако сразу же после этого он очень подробно и увлекательно разъяснял ей до мелочей сложные теоретические вопросы. Дао-цзин гордилась, что имеет таких друзей. Наконец-то перед ней рассеялся беспросветный мрак, который окружал ее до этого! Радость жизни переполняла ее существо. Она, сама того не замечая, постоянно напевала что-нибудь и целыми днями, не ведая усталости, занималась домашними делами. Юй Юн-цзэ не мог объяснить себе ее поведения. Его еще больше обуяли подозрения, и он еще сильнее начал ревновать жену.

Глава тринадцатая

Дао-цзин разводила огонь во дворе, чтобы приготовить обед, когда увидела входящего в ворота Лу Цзя-чуаня. Она уронила на землю корзинку с угольными брикетами и, забыв про ярко загоревшуюся растопку, поспешно пригласила его в комнату.

— Что же ты не кладешь уголь?! Разожгла щепки — и все?

Лу Цзя-чуань с улыбкой остановился возле очага и, взяв корзинку с брикетами, начал аккуратно подкладывать их. Из трубы повалил густой дым. Дао-цзин смутилась: ей было стыдно оттого, что Лу Цзя-чуань застал ее за домашними делами. Она еще больше растерялась, когда увидела, как умело Лу Цзя-чуань растапливает лечь.

— Давно тебя не видно, брат Лу! — упрекнула она его. — Заходи в комнату, садись. Почему ты не приходил? Я так волновалась… — растерянно пробормотала она, остановившись посреди комнаты.

Лу Цзя-чуань спокойно пожал ей руку, пододвинул скамейку поближе к двери и сел.

— Ну как живешь, Дао-цзин? Я был немного занят, поэтому и не мог прийти раньше.

Дао-цзин изо всех сил старалась подавить свое волнение, но уважение к Лу Цзя-чуаню и радость оттого, что он, наконец, пришел, так и светились в ее глазах. Все еще не оправившись от смущения, она тихо сказала:

— Брат Лу, за эти дни я прочла много книг, очень многое поняла… Во мне словно что-то переменилось… — Не зная, как лучше выразить свои мысли, Дао-цзин покраснела и умолкла.

Лу Цзя-чуань вел себя так, словно не видел ее смущения и волнения. Она усилием воли подавила робость и начала рассказывать о прочитанных книгах, о том, как глубоко запали в ее душу новые идеи, о своих новых взглядах на жизнь. Чем больше Дао-цзин говорила, тем увереннее звучал ее голос. Постепенно она совсем оправилась от недавнего смущения и волнения.

— Брат Лу, вот удивительное дело, я стала совсем другим человеком! Я словно помолодела.

— Ты и сейчас молода, куда еще моложе? — заметил Лу Цзя-чуань. Его глаза прищурились, и на губах появилась лукавая улыбка.

— Нет, я не в этом смысле, — серьезно возразила Дао-цзин. — Брат Лу, ты вот не знаешь… мне хоть и двадцать лет, я… жизнь рано состарила меня. Я думала, что мне все безразлично, что все мечты разбиты, даже хотела покончить с собой… Но с того момента, когда я узнала тебя и ты посоветовал мне читать, я очень изменилась…

Вдруг она обернулась и увидела Юй Юн-цзэ, который незаметно вошел в комнату и смотрел на Лу Цзя-чуаня. У Дао-цзин слова застряли в горле, а Юй Юн-цзэ хмуро сказал:

— Печка давно разгорелась, почему ты до сих пор не готовишь? Думаешь, твоя болтовня может сделать человека сытым?

Не дожидаясь ее ответа, Юй Юн-цзэ выскочил из комнаты, сильно хлопнув дверью.

Дао-цзин сразу как-то увяла и померкла, словно цветок, обожженный морозом. В следующее мгновение краска бросилась ей в лицо, и ее охватил гнев. Лу Цзя-чуань молча посмотрел на захлопнувшуюся за ее мужем дверь и взглянул на Дао-цзин.

— Я уже встречался с твоим мужем… Если уж он так нетерпелив, тебе нужно быстрее готовить обед. Наши с тобой беседы ему мешать не должны. Принеси-ка печку в комнату: будешь готовить и разговаривать со мной, согласна?

— Согласна.

Дао-цзин очень боялась, что Лу Цзя-чуань рассердится и уйдет. Она обрадовалась, быстро принесла печку в комнату и поставила на огонь котел. Постепенно ее гнев сменился глубокой горечью. Она сказала, понурившись:

— Брат Лу, придумай, что мне делать. Моя жизнь стала невыносимой. Мне трудно здесь… — Дао-цзин подняла голову, и ее глаза вдруг блеснули. — Порекомендуй меня в Красную Армию или в Коммунистическую партию, а? Я думаю, что смогу принести пользу революции. Если нет, то я уеду на Северо-Восток и вступлю в Добровольческую партизанскую армию!..

Эта просьба была несколько неожиданной для Лу Цзя-чуаня. «Девочка считает, — подумал он, — что участвовать в революции очень легко и просто!»

— Что случилось? Почему ты вдруг решила вступить в Красную Армию?

— Лучше быть осколком яшмы, чем целой черепицей! Я не смирюсь с тем, что моя жизнь проходит бесполезно, серо, зря. С малых лет я думала так: я не проживу впустую… Но общество, в котором я живу, не сулит мне радости — лучше уж умереть! — Лицо Дао-цзин горело, черные глаза сияли. — Брат Лу, пошли меня в самую горячую схватку, я больше не могу жить так, как жила прежде!

Лу Цзя-чуань сидел на скамейке и тихо похлопывал ладонью по столу, словно в такт словам Дао-цзин. Он покачал головой:

— Дао-цзин, давай сначала обсудим один вопрос. Но ты должна помешивать рис в котле, иначе все подгорит. Ну так вот. Ты вела борьбу со своей семьей, ты недовольна обществом, в котором живешь, и вот теперь хочешь включиться в революционную борьбу, участвовать в боях за правду. Но скажи, ради чего ты собираешься все это делать?

Дао-цзин поняла, что не может ответить на этот вопрос. Закусив губу, она молчала. Она даже забыла о готовящемся обеде, и вскоре в комнате запахло горелым рисом. Лу Цзя-чуань вскочил, помешал рис и снял его с огня. Дао-цзин посмотрела на него и, помолчав немного, пробормотала:

— Я… я не совсем хорошо продумала все это… Но я уверена, что готова пойти на это не ради себя. Я ненавижу эгоистов, которые заботятся только о самих себе!

— Но ведь мысли и поступки, о которых ты только что говорила, пожалуй, продиктованы твоими личными интересами.

Дао-цзин внезапно вскочила.

— Ты хочешь сказать, что и я эгоистка?

— Нет, я этого не думаю, — Лу Цзя-чуань серьезно посмотрел на Дао-цзин. — Я лишь спрашиваю, ради чего ты прежде металась из стороны в сторону: ненавидела одно, презирала другое… Почему ты страдала? Вот и сейчас, ты хочешь уйти в Красную Армию, вступить в партию, стать героиней… Сама подумай: ты идешь на тяжкие испытания ради спасения нашего народа или же ради выполнения твоей мечты, пусть даже героической, вырваться из той обстановки, которая тебя сейчас окружает?

Дао-цзин молчала. Она не смогла сдержать смущенной улыбки. Подумав секунду, она сказала:

— Брат Лу, ты совершенно прав! Раньше я думала о том, чтобы стать хорошим человеком: не обманывать людей и не давать другим обманывать себя. Может быть, это и называется «делать добро для себя»?[52] Действительно, я мало думала о других людях… Но мне немного не ясно: вот я отказывала себе в чем-то, чтобы побольше заплатить рикше, подать нищему; мне нравилось помогать беднякам — как ты думаешь, это тоже идет от индивидуализма?

Лу Цзя-чуань покачал головой.

— Чтобы оценить поступки человека, нужно рассматривать эти поступки в связи с целью, ради которой они совершаются. Надо принимать во внимание не только сами поступки, но и результаты, к которым они приводят. — Чуть заметная многозначительная улыбка промелькнула в его глазах. Он быстро выглянул за дверь и, посмотрев на злополучный котел с подгоревшим рисом, продолжал: — Дао-цзин, вот ты помогла нескольким рикшам и нищим, а можешь ли ты с уверенностью сказать, что тысячи других обездоленных всегда имеют необходимую горсть риса? Ты это делала для того, чтобы иметь основание назвать себя «доброй». А какую пользу принесла ты всему обществу, всем рикшам и нищим… Ты хочешь вступить в Красную Армию — это хорошее желание, но революционная работа многообразна: она полна и горячих рукопашных схваток и скромных обыденных дел. — Он повернулся к печке. — Это могут быть даже вот такие мелкие повседневные дела, как приготовление пищи и стирка одежды. Если эта работа идет на пользу народу, на пользу революции, она необходима, и мы должны делать ее. Как видишь, революционная работа не всегда состоит из одних горячих боев.

Лу Цзя-чуань умолк. Он смотрел на нее теплым, дружеским взглядом. Его слова, словно волна, вздымающая лодку, подняли ее настроение. Ее огорчение рассеялось, и она облегченно улыбнулась.

— Брат Лу, большое тебе спасибо! — Ее красивые глаза на порозовевшем лице стали еще больше и ярче.

— Как, уже полдень, а обед еще не готов? — сердито спросил Юй Юн-цзэ, который снова незаметно вошел в комнату. Бросив на кровать свою шляпу, он уселся рядом с Дао-цзин и неподвижным взглядом уставился на жену.

Дао-цзин побледнела. Она взглянула на него и ничего не ответила: ей не хотелось ссориться с Юй Юн-цзэ в присутствии Лу Цзя-чуаня.

Лу Цзя-чуань сообразил, что он сейчас здесь лишний, взял свою шляпу, с улыбкой поклонился Юй Юн-цзэ, а затем Дао-цзин и сказал:

— Мы сегодня хорошо поговорили… Ну, вы обедайте, а я должен идти… — Он опять кивнул Юй Юн-цзэ и пошел к двери.

Дао-цзин молча проводила его до самых ворот. Она не проронила ни слова, только кусала губы. Обернувшись, Дао-цзин увидела позади себя Юй Юн-цзэ. Его длинное, худое лицо вытянулось еще больше.

Дао-цзин не стала есть и легла спать. В ее душе теснилось множество сложных чувств, мысли путались. Прошло много времени, а она все лежала и не могла заснуть. Ее глаза были устремлены на Юй Юн-цзэ, который при тусклом свете лампы сидел за столом, опустив голову. К горлу вдруг подступили слезы.

«И это… это человек, которого я так горячо любила, к которому тянулась всей душой?..» Дао-цзин рывком натянула на голову одеяло, чтобы муж не увидел ее слез.

Юй Юн-цзэ сидел, глубоко задумавшись. Он давно уже считал, что Дао-цзин неравнодушна к Лу Цзя-чуаню. Сегодня, застав их за дружеской беседой, он понял причину перемены, которая произошла с Дао-цзин. Он изо всех сил старался справиться с самим собой, пытался думать о том, что настоящий мужчина не должен страдать из-за женщины. Но когда он вспоминал мужественный облик Лу Цзя-чуаня, его уверенную манеру держать себя и большие глаза Дао-цзин, полные радостного изумления, он не мог пересилить захлестывающую его волну ревности и гнева. Но он и не мог придумать ничего, что могло бы ему помочь. Дао-цзин была человеком с твердым характером, преисполненным чувства собственного достоинства. В борьбе с нею он не надеялся на свои силы. Даже его слезы не смогли бы поколебать ее. Что же оставалось делать? Наконец ему в голову пришла «спасительная» мысль — написать письмо Лу Цзя-чуаню, рассказать ему обо всем, предупредить его, если, конечно, он сколько-нибудь уважает правила человеческой морали.

И вот он написал такое письмо.

«Господин Лу!

Мы с Вами учимся в Пекинском университете, и Ваши и мои родственники живут в одной деревне, и между ними никогда не было ссор и недоразумений. Но неожиданно Вы под предлогом пропаганды некоего учения стали обольщать мою жену, подчиняете ее своему влиянию. Вы толкуете о революции, о борьбе, а на деле разрушаете наше семейное счастье. Причем делаете это спокойно, мимоходом, ради собственного удовольствия.

Человек должен уважать нормы человеческой морали и не делать ничего такого, что может разрушить счастье ближнего; в противном случае он отступает от правил приличия и нравственности.

Настоящим письмом я всего лишь вежливо напоминаю Вам об этом и призываю Вас хорошенько подумать над Вашими действиями.

Надеюсь, что Вы примете мои пожелания к сведению.

Юй Юн-цзэ. Март 1933 года»

Закончив письмо, Юй Юн-цзэ почувствовал, будто с его плеч свалился камень. Запечатав письмо, он встал, потянулся и подошел к кровати. Дао-цзин заснула. Ее чистое лицо, словно изваянное из мрамора, было безмятежным, добрым, полным сдержанной красоты. Мягкие черные волосы красиво обрамляли его. Уголки глаз вдруг дрогнули от еле заметной улыбки, по щеке скатилась хрустальная слезинка.

«Она плачет?..» Как только Юй Юн-цзэ пришла эта мысль, его охватила жалость к ней, и гнев прошел. Он вдруг понял, что Дао-цзин необыкновенная женщина, что она человек с возвышенными идеалами и что он должен понять ее и простить. «Она добродетельна и правдива, она не может обманывать, не может полюбить другого. Я просто становлюсь обывателем и сам себя мучаю…»

От этой мысли ему стало спокойнее и легче на душе. Он наклонился и тихо поцеловал Дао-цзин, затем взял со стола написанное письмо и бросил его в печку. Глядя на огонь, охвативший бумагу, он поднял руки, облегченно вздохнул, потянулся, зевнул и, быстро раздевшись, лег в постель.

Глава четырнадцатая

Сюй Нин пришел к Бай Ли-пин, но ее не оказалось дома. Тогда он заглянул в комнату Дао-цзин и, остановившись на пороге, спросил:

— Где Бай Ли-пин? Почему ее опять нет дома?

— А я откуда знаю? — ответила Дао-цзин, насмешливо глядя на расстроенное лицо Сюй Нина. — Ее часто не бывает дома.

Прежде Сюй Нину очень нравилась Цуй Сю-юй, но после ее отъезда на Северо-Восток он пленился обворожительной Бай Ли-пин. Последнее время они часто встречались. Однако знакомых у Бай Ли-пин было довольно много, и Сюй Нин частенько не заставал ее дома. Приходилось идти к соседке и расспрашивать.

Присев на скамеечку, Сюй Нин растерянно произнес:

— Дао-цзин, скажи, что происходит с Бай Ли-пин?

— Есть что-нибудь от Цуй Сю-юй? — в свою очередь, спросила Дао-цзин. — Это правда, что она вступила в Добровольческую партизанскую армию?

Сюй Нин густо покраснел. Этот обычно жизнерадостный, любящий посмеяться и пошутить юноша вдруг лишился дара речи. Он, растерянно моргая глазами, некоторое время смотрел на стену, затем на лице его появилась горькая улыбка.

— Ты ошибаешься, Дао-цзин. Моя любовь к Цуй Сю-юй гораздо серьезнее, чем увлечение Бай Ли-пин. Если бы не нужно было кончать институт, я уехал бы вместе с Цуй Сю-юй на Северо-Восток и вступил в Партизанскую армию. А Бай Ли-пин… Она ветреница… Я знаю…

— Знаешь — и хорошо!

Дао-цзин не умела лукавить, не любила говорить красивые слова, и ей было не по душе подобное отношение Сюй Нина к любви. Поэтому она прямо и честно сказала ему:

— Сюй Нин, не забывай Цуй Сю-юй. Ведь это такая девушка!..

— Да, ты права, Дао-цзин. По правде говоря, я постоянно думаю о ней. И как только вспомню, какая-то горечь…

Сюй Нина тронуло искреннее участие Дао-цзин, и он неожиданно заговорил с ней, как с закадычным другом, которому поверяют сердечную тайну:

— Собственно, я к Бай Ли-пин никаких чувств не питаю. Но она… ох, и ловко меня окрутила! Нам приходится все время заниматься вместе, поэтому… А, хватит о ней, я с собой справлюсь!..

Он замолчал, задумавшись, затем встал, собираясь уходить.

— Сюй Нин, я хотела тебя спросить, — остановила его Дао-цзин, — ты видел Лу Цзя-чуаня и Ло Да-фана?

— Ах ты, чуть было не забыл! Лу велел передать тебе: завтра день памяти жертв событий «18 марта». Студенты Бэйпина собираются провести большой митинг, потом, возможно, будет демонстрация. Ты пойдешь?

— Пойду! — ни секунды не колеблясь, ответила Дао-цзин. — А ты? Ты тоже? И Лу Цзя-чуань?

— Лу? Конечно, он будет!

С лукавой гримасой он слегка подтолкнул Дао-цзин.

— И я тоже буду, это уж точно! Да, еще, Дао-цзин, ты должна привлечь на митинг как можно больше своих друзей и знакомых. Лу Цзя-чуань говорит, что нужно собрать побольше людей. Ну, я пошел. До свидания! Сбор завтра в восемь утра на нашем стадионе. Обязательно приходи!

Сюй Нин уже был далеко, а Дао-цзин все еще стояла на пороге, с улыбкой глядя ему вслед. Никогда в жизни она не участвовала еще ни в одной демонстрации, не была ни на одном митинге. Как все это будет выглядеть, когда вместе соберется так много народу?

Когда со стопкой книг под мышкой из университета вернулся Юй Юн-цзэ, Дао-цзин порывисто схватила его за руку:

— Юн-цзэ, я иду на демонстрацию: завтра годовщина событий «18 марта»! Пойдем вместе?

— Что? Ты что надумала? — Юй Юн-цзэ удивленно посмотрел на Дао-цзин.

— Годовщина событий «18 марта»! Ты не пойдешь?

Юй Юн-цзэ медленно положил книги, помолчал и, наконец, холодно произнес:

— Дао-цзин, послушай меня, не ходи! Говорят, кругом аресты… Если бы речь шла о спасении родины, тогда другое дело. Но «18 марта» — подумаешь, какая памятная дата! Ни в коем случае. Дао-цзин, успокойся! Всех туч на небе не перечтешь — кто знает, из какой хлынет ливень!..

На лице его появилось жалкое, молящее выражение.

— Нет! Если все будут такими трусами, как ты, тогда, пожалуй, и одного падающего с дерева листа будет достаточно, чтобы убить человека.

Дао-цзин обычно терпеливо сносила ворчание Юй Юн-цзэ, но когда разговор касался революции, она сразу вспыхивала и не шла ни на какие уступки.

— Хорошо, оставим это. Я все-таки рассчитывала, что ты пойдешь со мной. Споришь с тобой, споришь, а ты все равно пытаешься тащить меня назад. Ну, ладно, хватит! Никто в конце концов не вправе вмешиваться в мои дела!

И Дао-цзин выбежала из комнаты.

Она направилась к Ван Сяо-янь, которую надеялась первой уговорить пойти на демонстрацию.

Но Сяо-янь сразу же спросила:

— В честь чего эта демонстрация?

— В знак протеста против агрессии японского империализма, против гоминдановской политики отказа от сопротивления, против лакеев империализма, в поддержку страны социализма — Советского Союза.

Сяо-янь молчала. Дао-цзин с волнением смотрела на подругу, как будто ожидала ее приговора. Наконец та с серьезным видом покачала головой:

— Дао-цзин, ты не обижайся на меня. Отец всегда говорит, что молодежь должна больше заниматься наукой и поменьше вести разговоров о всяких там принципах и «измах». Смотри, еще и демонстрации нет, а у тебя уже полон рот этих «измов». Я не разбираюсь в этом, честное слово, не разбираюсь.

Дао-цзин нахмурила брови и слегка покраснела. Она почувствовала досаду.

— Сяо-янь, все, что ты говоришь, — это слова Ху Ши! Его взгляды! Когда ты успела их нахвататься?

В больших глазах Сяо-янь вспыхнул задорный, самоуверенный огонек. Однако ответила она подруге, немного смущаясь и отнюдь не так решительно, как хотела в первую секунду:

— Дао-цзин, не спрашивай об этом… Я верю папе, он очень образованный человек. Послушай меня, не стоит слишком поддаваться лозунгам всех этих левых. Самое важное — это учеба. А какой-то там социалистический Советский Союз… Да какое мы имеем к нему отношение?

Хотя Сяо-янь и не соглашалась с Дао-цзин, но в ее словах чувствовалось неподдельное участие, по натуре она была добра — не в пример Юй Юн-цзэ, который был эгоистичен и труслив. Поэтому сейчас Дао-цзин испытывала лишь глубокое разочарование, а не гнев и раздражение, как это было у нее в разговорах с мужем. Да к тому же выражать свое раздражение ему легче, чем подруге. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Дао-цзин вздохнула и стала прощаться. Она вернулась домой ни с чем.

Поздно вечером Юй Юн-цзэ с неожиданной горячностью взволнованным шепотом начал рассказывать Дао-цзин любовные истории из жизни великих писателей и артистов прошлого и настоящего, китайских и иностранных, о том, как они жили в прекрасном мире любви, как жертвовали всем ради этого чувства. При этом он гладил ее волосы и все говорил, говорил…

— Дао-цзин, ты помнишь Бэйдайхэ, берег моря? Помнишь, как однажды ночью мы сидели на песке и молча слушали шорох волн? В лунном свете море переливалось серебристыми бликами, и я любовался твоими глазами — они были так похожи на море: такие же глубокие, блестящие и прекрасные. Ах, как это было чудесно! Я смотрел в твои глаза, и душа моя наполнялась пьянящей радостью. Дао-цзин, в тот миг мне так хотелось обнять тебя, поцеловать… Я никогда не забуду этого вечера! Никогда не забуду дней, проведенных нами в Бэйдайхэ! Как было бы хорошо, если бы люди всегда жили в мире этой чарующей поэзии!

Закрыв глаза, Юй Юн-цзэ весь ушел в воспоминания. Спустя некоторое время он вновь взглянул на Дао-цзин. Глаза его были печальными.

— Но посмотри, что происходит вокруг сейчас. Какой-то водоворот пошлости, суеты… Раздоры, войны, грабеж. Везде запах пороха, непонятная ненависть…

Он снова закрыл глаза и обнял Дао-цзин, бормоча что-то себе под нос.

Пока он говорил, перед глазами Дао-цзин отчетливо вставала картина безбрежного прекрасного моря, лунного света и серебристых волн. Взяв Юй Юн-цзэ за руку, она взволнованно произнесла:

— Да, это действительно чудесно!

Но, услышав его последние слова — о ненависти и о запахе пороха, — Дао-цзин, словно очнувшись ото сна, медленно отняла свою руку и тихо сказала:

— Юн-цзэ, не заставляй меня постоянно страдать. Ты должен понять меня… Конечно, я не забуду Бэйдайхэ: ведь там мы впервые увидели друг друга.

— Дорогая, я совсем не против того, что ты хочешь бороться за справедливость, — проговорил Юй Юн-цзэ, осторожно гладя ее волосы. — Я знаю, жизнь человека должна быть наполнена смыслом. Но ты еще очень молода, неопытна, почти не знаешь этого коварного, как злой дух, общества, в котором все так сложно и запутанно. Поэтому я очень беспокоюсь за тебя. Ведь неизвестно, что бы с тобой случилось, если бы я не встретил тебя в Бэйдайхэ. — Он помолчал. — Знаешь, только в одном нашем Пекинском университете есть и троцкисты, и националисты, и анархисты, не говоря уж о всяких других группировках. А настоящих коммунистов, перед которыми ты преклоняешься, очень мало. Говорят, что после чистки их почти не осталось. Кому же верить? Можно ли положиться на тех, с кем ты сблизилась? Ты уверена, что они не обманщики? Дао-цзин, я не косный человек, но ты просто не хочешь понять меня, думаешь, что я эгоист, забочусь только о себе… Мне так больно!..

Он печально вздохнул и умолк.

Ночь была холодная, в маленькой комнате чувствовалось последнее морозное дыхание уходящей зимы. За окном завывал свирепый северный ветер, от порывов которого дрожала и гудела бумага на окнах. Дао-цзин лежала, прижавшись к худому плечу Юй Юн-цзэ. Она почувствовала вдруг, что вся холодеет. «Обманщики?!. Лу Цзя-чуань, Ло Да-фан, Сюй Нин… Возможно ли?.. Нет! Нет!»

В ней все восставало против этого обвинения, она не могла сдержать себя:

— Юн-цзэ, прошу тебя, не разрушай моей веры в людей!

И уже в следующее мгновение, воодушевившись, она твердо проговорила:

— Хватит, довольно с меня твоего тиранства! Я верю им, верю во всем! И если я ошибусь, отвечу за это сама! Пусть даже ради этого я погибну, умру — я никого не буду винить!

— Да нельзя же так! — Юй Юн-цзэ сел на постели. Его маленькие глаза горели отчаянным блеском затравленного зверя. — Ты принадлежишь мне! Мы давно уже связаны одной судьбой. И жить и умереть мы должны вместе. Я не могу допустить, чтобы ты очертя голову шла навстречу гибели! Ты ни в коем случае не должна участвовать в завтрашней демонстрации. Поняла? Это первый случай, когда я вмешиваюсь в твои дела, но сейчас я должен это сделать!

— А я прошу тебя не вмешиваться! — также быстро поднявшись на постели и отвернувшись к стене, закричала Дао-цзин. — Наконец-то я поняла, к чему весь этот долгий ночной разговор — ты хочешь «вмешаться»! Но почему? Что я, иду поджигать, грабить? Или ухожу к другому? Ведь как красиво говорил, как трогательно! И все для того, чтобы незаметно сбить с толку, поколебать мою решимость. Это просто подло! Ты хочешь погубить меня!

Они так расшумелись, что не давали спать соседям. Лишь после того как за стеной кто-то начал громко кашлять, они, опомнившись, затихли.

В эту ночь Линь Дао-цзин не сомкнула глаз. Как только забрезжил рассвет, она, не спуская глаз с крепко спавшего рядом Юй Юн-цзэ, тихонько поднялась с постели. Даже не умывшись, Дао-цзин, крадучись, словно вор, выскользнула за дверь. Она боялась, что Юн-цзэ подымет крик и сбегутся соседи.

Дао-цзин направилась к Ван Сяо-янь. Здесь, умывшись, она снова стала уговаривать подругу пойти на демонстрацию, но та и на этот раз отказалась. Дао-цзин ничего не оставалось, как одной отправиться на стадион, находившийся за Красным корпусом университета.

Глава пятнадцатая

Было раннее весеннее утро. На зеленеющих ветвях деревьев резвились веселые воробьи, свежий ветерок дышал молодостью, заставляя людей чувствовать, что действительно пришла весна. К стадиону тянулся непрерывный поток студентов; они шли туда группами, парами и в одиночку.

Просторный стадион постепенно заполнялся юношами и девушками. Ветерок ласково перебирал тонкие бледно-зеленые листочки ив, окружавших низкую стену стадиона.

Под сенью склонившихся ветвей деревьев медленно брел Ло Да-фан. Лицо его было задумчиво, густые брови нахмурены. Время от времени он поднимал голову, окидывал взором все прибывавшую многоголосую толпу, и пасмурное лицо его невольно озарялось светлой улыбкой.

Накануне вечером он случайно столкнулся на улице с Бай Ли-пин. Мягко коснувшись его большой сильной руки, она улыбнулась и спросила с легким упреком:

— Друг мой, какой же ты нехороший, почему не заглядываешь ко мне? Или забыл уже?.. А ведь я тебе не изменила!

Ло Да-фан покачал головой и, преодолев волнение, заговорил о другом.

— Ли-пин, завтра день памяти «18 марта», приходи на митинг. А как ты поживаешь? Часто приходится выступать?

Бай Ли-пин рассмеялась. Ее брови взметнулись вверх, лукавые глаза смотрели прямо ему в лицо:

— Ло Да-фан, милый мой, я занята по горло! Репетиции, спектакли — ведь мне дали главную роль в пьесе Оскара Уайльда «Веер леди Уиндермиер». Да, знаешь, я скоро уезжаю в Шанхай, буду сниматься в кино. Столько дел!.. Просто закружилась! А на митинг, дорогой, пойди вместо меня ты…

Она крепко пожала ему руку и нежно улыбнулась. «Звезда экрана!» — Ло Да-фан покачал головой, горько усмехнулся и, повернувшись, пошел дальше.

Ло Да-фан обеими руками обхватил шершавый ствол ивы и, подняв голову, оглядел бурлившую толпу. Послышалось пение:

Звуки этой мужественной песни понемногу развеяли его тоску. Сжав кулаки, он пробормотал себе под нос:

— А ты, Лу Цзя-чуань, уже собирался отправить меня за негодностью в инвалидный дом! Нет, погоди!..

Теперь партийной работой в Пекинском университете руководил Лу Цзя-чуань. Он неоднократно предупреждал друга, чтобы тот не допускал опрометчивых поступков и не раскрывал себя: учил его использовать в тяжелых условиях белого террора любую возможность для того, чтобы накапливать силы и сделать организацию неуязвимой для врага. Он приказал Ло Да-фану не выступать на митинге, посвященном трагедии «18 марта», — на нем он собирался произнести речь сам. Свое желание Лу Цзя-чуань объяснял тем, что ушел из университета и не связан постоянной работой. Поэтому в случае необходимости он легко может скрыться. Все это угнетало Ло Да-фана, он чувствовал себя в какой-то странной пустоте, где не мог проявить кипучей энергии, таившейся в его могучем организме. Он видел несколько сотен людей, собравшихся на стадионе, и перед его взором возникла величественная картина студенческой демонстрации в Нанкине, когда многотысячная толпа ворвалась в здание Центрального Комитета гоминдана, разгромила помещение газеты «Чжунян жибао», ворвалась в штаб гарнизона… Он глубоко вздохнул.

— Партийная дисциплина — подчиняюсь, полностью подчиняюсь! — пробормотал он про себя, немного помедлил, затем прибавил шагу и смешался с толпой.

Дао-цзин вошла на стадион. Она искала в толпе Сюй Нина, Лу Цзя-чуаня, Ло Да-фана, но никого из них не могла найти. Люди все прибывали и прибывали, собралось уже человек триста-четыреста. Они переговаривались, шумели, и, казалось, все знали друг друга, и только Дао-цзин чувствовала себя одинокой. Вдруг на весь стадион прозвучали лозунги:

— Долой японских агрессоров!

— Долой продажный гоминдан! Да здравствует народное правительство!

— Студенты! Помните трагедию «18 марта»! Организуйтесь для разгрома японских захватчиков!

Пафос, возмущение, сила, звучавшие в этих голосах, взволновали Дао-цзин. Она хотела было присоединить свой голос к голосу толпы, сотрясавшему воздух над стадионом, но так почему-то растерялась, что не смогла выговорить ни слова. Она вынула белый платочек и энергичным движением отерла со лба пот. Рядом с ней стояла невысокая молоденькая студентка — худенькая, с прямыми короткими волосами, в поношенном синем халате. Неторопливо, звонким, сильным голосом она вместе с остальными выкрикивала лозунги и даже, как показалось Дао-цзин, руководила толпой. Дао-цзин в душе позавидовала ей: «Какая смелая!» В это время студентка, заметив растерянность Дао-цзин, кивнула ей:

— Ты в первый раз? Одна?

Дао-цзин, обрадованная тем, что девушка сама заговорила с ней, подошла к ней и торопливо ответила:

— Одна… Знакомых никого не нашла. А ты из какого института?

— Из Пекинского университета!

Девушка непринужденно потянула Дао-цзин за руку.

— В первый раз мне тоже было страшно, а потом вместе с товарищами стала кричать лозунги — и перестала бояться. Иди, иди к нам!

Множество глаз обратились к Дао-цзин; они смотрели на нее тепло и ласково, словно заранее знали, что эта стройная незнакомая девушка встанет в их ряды. Дао-цзин сразу почувствовала себя намного смелее, мужество вновь вернулось к ней. Новая знакомая схватила ее за руку, и они протиснулись вперед, к импровизированной трибуне, составленной из нескольких скамеек. На ней, возбужденно взмахивая рукой, стоял невысокий юноша в очках.

— Товарищи! Друзья! Гоминдану приходит конец! Волна революции нарастает! Мы должны вооружиться и разгромить японских империалистов! Свергнуть гоминдан! Поддерживайте Коммунистическую партию Китая! Поддерживайте Советский Союз! Поддерживайте Советское правительство Китая!..

Его слова неслись вслед за красными и зелеными листовками, подбрасываемыми кем-то вверх. Звонкий, энергичный голос Дао-цзин сливался с хором мужественных взволнованных голосов, от звука которых, казалось, сотрясалось весеннее небо над древним городом. Она выкрикивала те же лозунги, что и стоявшая рядом с ней студентка. Глаза Дао-цзин ярко сверкали, сердце неистово билось. Впервые в жизни она ощутила великую силу коллектива. Одиночество, страх остались позади. Она почувствовала себя членом новой огромной семьи; вместе со всеми этими людьми, у которых были те же мысли, те же стремления, что и у нее, она делала общее великое дело. Дао-цзин забыла о сомнениях, которые заронил в ее сердце Юй Юн-цзэ во время их последнего разговора, лицо ее раскраснелось, кулаки были крепко сжаты. Вдруг глаза ее расширились: на трибуне, готовясь к выступлению, стоял Лу Цзя-чуань! Он был в своем обычном черном ватном халате; весь его облик дышал решимостью. Дао-цзин торопливо дернула соседку за руку и зашептала:

— Смотри, это мой друг. Он собирается говорить!

Теплый весенний ветерок шевелил короткие, гладко причесанные волосы Лу Цзя-чуаня. Окинув собравшихся ясным выразительным взглядом, он негромко заговорил:

— Товарищи! Друзья! Откройте глаза, посмотрите, в какое жестокое время мы живем!

С первых же слов его речь приковала к себе внимание толпы. Гул голосов мгновенно стих, наступила мертвая тишина. Сотни людей не сводили глаз со спокойного, мужественного лица оратора.

— Каждый из нас преисполнен великих стремлений, все мы страстно мечтаем о процветании нашей родины, о своем счастливом будущем. Сколько героев революции пролили и проливают свою кровь во имя этой мечты! За это отдали свои жизни жертвы трагедии, происшедшей год назад! Мы работаем не покладая рук, мы упорно учимся, мы неустанно боремся за то, чтобы построить в Китае лучшее общество! А наши правители? Они погрязли в разврате и бесстыдстве. Их внешняя политика — это раболепие перед иностранцами, они охотно продают им нашу родину, ища лишь выгод для себя. Их внутренняя политика — это виселицы, расстрелы, аресты, тюрьмы, кабала… Жизнь народа неимоверно тяжела. После прихода к власти гоминдана расстреляны и замучены в застенках сотни тысяч наших юношей и девушек. Сотни тысяч!.. Их не вместили бы и несколько таких стадионов, как этот! Такова их внутренняя политика — здесь они смелы и безжалостны! Но посмотрите, как они ведут себя с иностранными державами! Японские бандиты развивают наступление на Лэнкоу, Сифэнкоу, Губэйкоу[53]. Местные отряды обороны, движимые горячей любовью к родине, включились в борьбу и доблестно сражаются с японцами. Что же делает и что говорит председатель Военного совета Чан Кай-ши? Он отдал приказ тридцати или даже сорока дивизиям, дислоцированным в районе Бэйпин — Тяньцзинь, не оказывать японцам сопротивления и вести наблюдение за нашими сражающимися частями. Он даже приказал: «Беспощадно расстреливать всех, кто слишком много говорит о сопротивлении Японии…»

— Долой японских бандитов!

— Долой гоминдановских предателей!

Эти мощные, гневные возгласы были неожиданно прерваны звуками захлебывающихся полицейских свистков. Словно ураган пронесся над толпой — люди дрогнули и стали испуганно озираться по сторонам.

— Товарищи! Друзья! Реакционному господству скоро конец! Наш народ поднимается!

Лу Цзя-чуань по-прежнему стоял на трибуне. Он словно не слышал свистков и спокойно продолжал:

— Поэт Шелли[54] сказал: «Пришла Зима, зато Весна в пути!»

— «Зато Весна в пути!», — отозвались из толпы страстные голоса.

Вслед за свистками полицейских воздух огласился треском винтовочных выстрелов. Толпу охватило смятение: одни продолжали громко выкрикивать лозунги, другие в беспорядке бежали куда глаза глядят. Дао-цзин в беспокойстве взглянула на свою соседку, потом перевела взгляд на Лу Цзя-чуаня. Спокойный и сосредоточенный, он стоял на трибуне. Дао-цзин немного успокоилась и невольно придвинулась ближе к нему. Она вопросительно смотрела на Лу Цзя-чуаня: «Почему он не спасается?»

— Без паники! — взмахнув рукой, громко крикнул Лу Цзя-чуань. — Товарищи! Друзья! Реакционные власти хотят разогнать наш митинг, мы окружены. Но смелые бойцы не отступают перед опасностью. Камнями, кулаками мы будем драться с ними! Мы прорвемся со стадиона и продолжим демонстрацию!

Слова Лу Цзя-чуаня подбодрили студентов, и дрогнувшие было ряды демонстрантов вновь сомкнулись. Восемью колоннами с камнями за пазухой плечом к плечу они двинулись к главному зданию университета. Студентка, новая знакомая Дао-цзин, оказалась ведущей одной из колонн. Спокойно и неторопливо вела она свою колонну к выходу. Дао-цзин протиснулась поближе к ней и запела вместе со всеми:

Звуки «Интернационала», заглушая отрывистые винтовочные выстрелы, стремительно неслись в воздух.

— Стой! Ни с места! Стрелять будем!

Вооруженные до зубов полицейские, похожие в своей черной форме на стаю воронья, с винтовками наперевес и дубинками налетели на безоружных студентов, словно перед ними была миллионная армия противника. Ло Да-фан не мог больше оставаться в бездействии. Появившись неизвестно откуда, он встал впереди колонны, и его звонкий голос потряс воздух:

— Вперед, вперед, на улицу! По кровавым следам героев «18 марта», вперед!

— Вперед! Вперед, на улицу! По кровавым следам героев «18 марта», вперед! — в единодушном гневном порыве откликнулась толпа.

Не успели передние ряды достичь ворот, как завязалась схватка. Послышались крики, со всех сторон посыпались камни, удары прикладов, засверкали штыки, толпа студентов смешалась с полицейскими. Не в силах остановить демонстрантов, полиция открыла огонь. Студенты яростно оборонялись камнями. Откуда-то сзади выскочили жандармы и начали хватать и связывать демонстрантов.

— Бей! Бей палачей! Долой гоминдановцев! — раздавались дружные возгласы.

— Хватай! Хватай этих коммунистов! За рубли продались! — неистовствовали жандармы.

В суматохе Дао-цзин потеряла Лу Цзя-чуаня и свою новую знакомую; и когда у нее кончились камни, ее охватило смятение. Многие студенты были ранены и обливались кровью, многие были связаны и увезены. Дао-цзин получила удар дубинкой, полицейский хотел было поймать ее, но она увернулась и скрылась в толпе. Оглянувшись, Дао-цзин увидела картину, заставившую ее оцепенеть от страха: ее новая знакомая, студентка, отчаянно боролась с верзилой в черной офицерской форме. Худенькая девушка превратилась в богатыря: ловко ухватив полицейского за воротник мундира, она отчаянно царапала ему лицо, кусала руки. Полицейский ревел, как бык, и осыпал девушку ударами; ее ветхий халат был разорван, сквозь рукав проглядывал голый локоть.

— Ах ты, собака бешеная! Сколько хороших людей арестовал! — громко кричала девушка. Казалось, она готова была перегрызть полицейскому горло.

Это был начальник шестого районного участка, руководивший разгоном демонстрации. Заметив эту худенькую девушку, он думал схватить ее без особого сопротивления, однако теперь уже не рад был, что связался с ней. Увидев, что его подчиненных оттеснили от него и он со всех сторон окружен разъяренными студентами, полицейский заорал так, словно его резали:

— Сюда! Хватайте их!

— Орешь, собака?! Хочешь попробовать наших кулаков?

Несколько студентов набросились на полицейского, повалили его на землю, стали бить кулаками, пинать ногами. Нос у него распух, рот скосило на сторону, глаза заплыли синяками. Офицер извивался на земле, не в состоянии подняться. Сквозь шум голосов и звуки ударов донесся его отчаянный, полный ужаса крик:

— Караул! Сюда! Караул! Погибаю!..

— Ха-ха-ха! — громко смеялись студенты.

Подскочив к отважной девушке, Дао-цзин обняла ее и хотела достать свой носовой платок, чтобы отереть ей кровь с лица, но рядом прогремел выстрел, и в поднявшейся суматохе Дао-цзин потеряла девушку. Когда к избитому полицейскому пробились вооруженные жандармы, он поднялся и в неистовой злобе зарычал:

— Арестуйте ее! Арестуйте эту мерзавку!

Укрываясь за товарищами, девушка бросилась бежать.

Она бежала быстро и легко, но полицейские догоняли ее. Дао-цзин тоже кинулась вперед, не упуская ее из поля зрения. Волнение и страх охватили ее сердце: полицейские вот-вот настигнут девушку. Что делать? В это время студентка резко повернулась, стремительно бросилась на бежавшего впереди полицейского, сбила его с ног и затем снова побежала. Она мчалась, ловко лавируя в толпе. Полицейские и толстый офицер преследовали ее.

Увлекшись этой погоней, полицейские пока оставили в покое остальных. Дао-цзин, бежавшая следом за своей новой знакомой, увидела, что девушка уже приближалась к Красному корпусу университета, но полицейский настигал ее.

— Держи! Держи ее!..

У самого входа громадная рука полицейского схватила девушку. Дао-цзин замерла от страха, позабыв, что ей сейчас следовало бы позаботиться о собственном спасении. В следующий момент жандарм, схвативший девушку, получил сильный пинок ногой и откатился в сторону. Рванувшаяся вперед Дао-цзин увидела, что человек, сбивший с ног полицейского, не кто иной, как Лу Цзя-чуань! Забыв о грозящей ей опасности, она бросилась вперед и закричала:

— Лу! Лу!

Дао-цзин хотела что-то сказать ему, но Лу Цзя-чуань, не обратив внимания на ее оклик, увлек ее и спасенную им студентку за собой и вместе с двумя другими студентами толкнул их к какой-то деревянной двери:

— Скорее! Идите в эту дверь, спуститесь в подвал, поверните направо — там типография, вас укроют в ней!

Не дав Дао-цзин вымолвить ни слова, девушка схватила ее и потащила за собой. Нащупывая в темноте ступени, они спустились вниз. В слабо освещенном подвале было темно. Едва они свернули направо, как перед ними вырос молодой типографский рабочий.

— Спрячьтесь пока, скоро все кончится, — тихо прошептал он.

— Спасибо!

Девушка крепко ухватила рабочего за руку, и они в темноте пробрались в маленькую комнатку, заваленную каким-то хламом. Пригласив девушек войти в каморку, рабочий погасил в ней свет, запер дверь и ушел с обоими студентами.

Хотя Дао-цзин радовалась, что ей и ее новой знакомой удалось уйти от опасности, однако ее очень волновала судьба Ло Да-фана и Лу Цзя-чуаня, руководивших митингом. Полицейские сразу же погнались за ними, сумел ли он… они ускользнуть? Она нащупала в темноте руку подруги:

— Как ты думаешь, Лу и с ним этот… Ло Да-фан — они в безопасности?

— Я думаю, да.

Девушка пожала руку Дао-цзин и зашептала:

— Сегодня больше половины полицейских — из местного шестого участка, а они порядочные болваны. Лу — человек сообразительный и находчивый, он сумеет скрыться. А ты, оказывается, и Ло Да-фана знаешь?

В голосе девушки слышалось удивление.

— Знаю.

Дао-цзин смутилась еще больше. Она тихо сидела на большом деревянном ящике. Перед глазами у нее проносились картины недавней схватки. Она все еще была в возбужденном состоянии. Впервые в жизни Дао-цзин своими главами видела, как жестоко расправлялась реакция с патриотической молодежью, как отважно вели себя Лу Цзя-чуань, Ло Да-фан, да и все, кому пришлось сегодня пролить кровь. А она? Вспомнив о своем смятении, Дао-цзин невольно с уважением посмотрела в сторону соседки, хотя в темноте не могла разглядеть ее лица. Перед нею, словно на экране, мелькали то решительные, смелые глаза девушки, то ее маленькие руки, яростно царапающие толстую физиономию полицейского. На душе у Дао-цзин стало тяжело и неспокойно…

— Как тебя зовут?

Тихий шепот девушки прервал поток беспорядочных мыслей Дао-цзин. Она ответила и, помедлив немного, в свою очередь, спросила имя девушки.

— Сюй Хуэй.

— Сюй Хуэй? — весело и удивленно переспросила Дао-цзин. — Я тебя знаю. Ты руководила демонстрацией на юге.

— Тише, не так громко, — понизив голос, проговорила Сюй Хуэй, зажимая ей рот рукой. — Ты слышала обо мне от Сюй Нина? Я тоже давно тебя знаю.

Они замолчали. Однако теперь, познакомившись, они сидели в темноте, крепко держась за руки, словно старые подруги.

Прошло часа два. Было, вероятно, уже за полдень, когда рабочий открыл дверь и включил свет. Дао-цзин увидела Лу Цзя-чуаня, стоявшего за дверью. На нем тоже была спецовка. Дао-цзин радостно бросилась к нему:

— Лу, у вас все в порядке?

Лу Цзя-чуань улыбнулся, но вид у него был мрачный. Пожимая руку Дао-цзин, он сказал:

— Выходите, господа полицейские убрались восвояси.

Сюй Хуэй тоже подскочила к Лу Цзя-чуаню и зашептала:

— Ну как? Много жертв?

Лу Цзя-чуань еще более помрачнел.

— Арестовано более сорока, убито двое… Сколько раненых, пока неизвестно… Арестовали Ло Да-фана.

— Ло Да-фана?

«Борьба… Борьба требует жертв, она ведется, не на жизнь, а на смерть…» Теория, которую Дао-цзин изучала, подтверждалась на практике.

Сюй Хуэй и рабочий ушли. Спустя некоторое время через задние ворота университета вышли Лу Цзя-чуань и Дао-цзин. Они миновали несколько переулков, прошли мимо ворот Дианьмынь[55] и направились в западную часть города. Они шли молча, быстрым шагом, и только когда университет остался далеко позади, Лу Цзя-чуань вымолвил:

— Ты одна пришла на митинг?

— Да, — смущенно кивнула Дао-цзин. — Сюй Нин просил собрать побольше народу, но… никто не пошел.

— Почему?

— Как только я заговаривала об этом, мои знакомые сразу шли на попятный и малодушно отказывались.

Лу Цзя-чуань молчал. Он шел, глубоко задумавшись и глядя прямо перед собой. Горькие мысли одолевали его. Дао-цзин исподтишка поглядывала на него, опасаясь, не сказала ли она чего-нибудь лишнего.

— Дао-цзин, ты открыла мне глаза!

Дойдя до Шишахая[56], Лу Цзя-чуань повел Дао-цзин вдоль пустынного берега этого заброшенного озера.

— Некоторые наши лозунги зачастую не находят отклика в сердцах людей. К каждой памятной дате устраиваются митинги, демонстрации, каждый раз столько людей гибнет, попадает в руки полиции!.. В чем же дело?.. — Он, казалось, говорил сам с собой. — Что ты думаешь о сегодняшних событиях? — спокойно спросил Лу Цзя-чуань после длительного раздумья.

— Что думаю? Очень многое. — Дао-цзин понизила голос. — Я пережила и поняла гораздо больше, чем если бы прочла кучу книг или выслушала бы сотни ваших объяснений. Словно у меня вдруг выросли крылья, и я взлетела высоко-высоко, откуда все так хорошо видно!..

Дао-цзин улыбнулась своей милой, непосредственной улыбкой. Помолчав немного, она неожиданно спросила:

— А почему сегодня не было Сюй Нина? Он говорил, что придет.

Лу Цзя-чуань усмехнулся:

— Выросли крылья и сразу захотела взлететь в небо? Этого еще мало. Нужно закалить себя в борьбе, в общении с народом. А Сюй Нин? Он, вероятно, пошел по пути Бай Ли-пин: наверняка струсил. А ты не испугалась, Дао-цзин? Захочешь прийти в следующий раз?

— Лу, вы должны поверить мне, понять меня… Я не такая уж слабая. Я постоянно твержу себе, что непременно должна учиться у вас, настоящих революционеров… За эти два месяца вы научили меня многому, а сегодня я поняла еще больше… Вы не знаете, как я благодарна вам за то, что вы открыли мне новый мир!

На ее длинных ресницах заблестели слезы, волнение сдавило горло, она не могла продолжать. Лу Цзя-чуань подошел к ней ближе и крепко пожал руку. Ее энтузиазм, смелость и искреннее стремление к участию в революционной борьбе глубоко тронули его. Он долго смотрел ей в лицо, не произнося ни слова.

— Дао-цзин, меня ждут дела, нам пора расстаться! — через силу вымолвил, наконец, Лу Цзя-чуань: она, кажется, начинала ему нравиться. — Возвращайся поскорей домой, Юй Юн-цзэ наверняка уже сходит с ума.

Дао-цзин вспыхнула и смущенно забормотала:

— Зачем смеяться, Лу? Это довольно печальная история… — Она замолкла на минуту. — Подождите, я хочу спросить вас, как был арестован Ло Да-фан? Я видела его какое-то мгновение, когда он громко запел «Интернационал».

— Несколько полицейских набросились на двух студенток и хотели арестовать их, но тут подоспел он и своими кулачищами сбил двоих из них с ног. Студенткам удалось бежать, а Ло Да-фана окружили и арестовали.

Лу Цзя-чуань говорил это спокойно, однако в его словах Дао-цзин почувствовала скрытую боль. Не дав ей выговорить ни слова, он торопливо сказал:

— До свидания, меня ждут дела!

— Прощайте. Будет время — заходите!

Дао-цзин не хотелось расставаться с Лу Цзя-чуанем. Рядом с ним она чувствовала себя спокойной, отважной, сильной. Лу Цзя-чуань посмотрел на ее печальное лицо и улыбнулся.

— Хорошо! Непременно зайду, только…

Не договорив, он быстро зашагал прочь.

Дао-цзин понуро стояла под ивой, глядя вслед Лу Цзя-чуаню, пока он не скрылся из виду.

Глава шестнадцатая

Утром, проснувшись, Юй Юн-цзэ не нашел рядом с собой Дао-цзин. Прислушиваясь, не готовит ли она завтрак, он быстро вскочил с постели и, приоткрыв дверь, через щелку осмотрел двор. Двор был пуст. Юй Юн-цзэ с силой захлопнул дверь, так что лопнула бумага на окнах. Он вернулся к кровати и, повалившись на нее, закрыл глаза:

— Кончено!.. Кончено!.. Делаешь для человека только хорошее, а самому приходится…

Лицо его исказила гримаса. Ему не хотелось вставать, не хотелось двигаться. Он думал о том, какую изобретательность проявил он этой ночью, как мягко и ласково убеждал Дао-цзин не ходить на демонстрацию, и все оказалось напрасным! Какова упрямица!.. Тайком, не сказав ни слова, ушла… Поступок Дао-цзин сильно задел его самолюбие и причинял страдания. Юй Юн-цзэ раздумывал над тем, как ему дальше жить с такой женщиной, как сложатся их дальнейшие отношения? Неожиданно он вспомнил улыбающееся лицо Лу Цзя-чуаня, и новый прилив гнева охватил его. Юй Юн-цзэ вскочил с постели, отшвырнул прочь одеяло и, не умывшись и не позавтракав, тяжелым шагом направился в библиотеку.

Последние месяцы библиотека служила ему убежищем от семейных невзгод. Когда он испытывал неудовлетворенность своей личной жизнью, когда чувствовал свою слабость перед Линь Дао-цзин, когда замечал порой, что утратил юношескую прямоту и отвагу, или когда его душу терзали противоречивые чувства, он всякий раз укрывался в тиши библиотеки. Привычная обстановка, тишина, которую не нарушали ни борьба, ни лозунги, люди, мирно занимающиеся своим делом, — все это действовало на него успокаивающе. Здесь он просиживал часами, углубившись в толстые книги в шелковых переплетах. Когда ему удавалось найти в какой-нибудь книге полезный для себя материал, радость его отодвигала на задний план все личные неурядицы.

На стадионе университета шел митинг, а Юй Юн-цзэ сидел в тишине на жестком деревянном стуле, углубившись в свои занятия и забыв обо всем на свете. Сначала он никак не мог сосредоточиться — этому мешала злоба, кипевшая в груди. Но через несколько минут, окинув взором длинные столы библиотеки и примелькавшиеся уже лица нескольких студентов, склонившихся над книгами, он успокоился. Вскоре, сосредоточенный и серьезный, Юй Юн-цзэ полностью углубился в работу.

— Долой японский империализм! Долой гоминдановских предателей!

Бурные, мощные возгласы, доносившиеся со стадиона, время от времени врывались в тишину библиотеки, нарушая ее, подобно тому, как нарушают спокойную гладь воды камешки, бросаемые озорником мальчишкой. Но проходят мгновения, и волны на воде исчезают. Так и студенты, сидевшие за книгами в библиотеке: они поднимали головы, хмурили брови, нервно посматривая в окно. Но вскоре встревоженные лица их принимали обычное выражение.

неожиданно для себя вспомнил Юй Юн-цзэ строки из Цао Мэн-дэ[57]. Странная, необъяснимая тоска на миг сжала его сердце. Он отложил книгу и подошел к окну. Ветви деревьев уже покрылись влажной зеленью, под теплыми лучами солнца готовились раскрыть свои лепестки первые цветы персика, в воздухе разливался пьянящий аромат весны. Юй Юн-цзэ стоял у окна, уставившись в одну точку, мысли его вновь вернулись к Дао-цзин. Что делает она в этот теплый весенний день?.. Воображение унесло его в далекий и прекрасный мир. Его Дао-цзин ушла… И не к этой шумной толпе, не для какой-то там борьбы — нет! Она ждет его на берегу моря вся в белом, словно святая. Стройная, изящная фигура, белое, нежное лицо, глаза большие и глубокие… Он думал о ней с такой тоской, как будто не видел ее много дней, как будто она никогда не вернется…

Раскатистые винтовочные выстрелы вернули Юй Юн-цзэ к действительности, гневные выкрики и нестройный шум за окнами заставили в страхе забиться его сердце.

— Что там происходит? — крикнул он стоявшему неподалеку студенту, который с испуганным видом выглядывал в окно.

— Стреляют! Слышишь? Это на нашем стадионе…

Подумав о том, что Дао-цзин сейчас наверняка там, Юй Юн-цзэ растерялся. Студенты, до этого сидевшие спокойно за книгами, вскочили со своих мест. Даже работники библиотеки выбежали во двор и боязливо озирались по сторонам.

Послышалось еще несколько торопливых выстрелов.

«Нужно найти ее!» — забыв обо всем, Юй Юн-цзэ быстро вышел из библиотеки.

Пробежав немного, он остановился недалеко от входа на стадион. Здесь творилось что-то невероятное. Слышались крики, злобная ругань, сверкали штыки, мелькали полицейские дубинки, со свистом летели камни, в лужах крови валялись убитые и раненые. При виде этого побоища Юй Юн-цзэ остолбенел. Его ноги приросли к земле, и он не мог сдвинуться с места. Прижимая руки к груди, словно пытаясь унять бешеный стук сердца, он пристально всматривался в толпу, надеясь отыскать Дао-цзин и, если она появится, побежать ей навстречу. Но Дао-цзин не было видно. Где же она? Может быть, ее сбили с ног или… Он волновался все сильнее.

Его охватило чувство стыда и раскаяния. Эти люди не боятся, Дао-цзин тоже не испугалась, так чего же боится он? Ему хотелось броситься в толпу и спасти Дао-цзин, как он сделал это в Бэйдайхэ на морском берегу, когда разбушевалась гроза. Но врожденная осторожность подсказала ему, что сейчас нельзя действовать так опрометчиво. Он охотно отдался этой спасительной мысли, как вдруг над самой его головой просвистела пуля. Юй Юн-цзэ охватил ужас. Лицо его побледнело как полотно, руки задрожали. Он был в смятении… Огляделся вокруг — по-прежнему ли мир на месте? Не ранен ли он? Юй Юн-цзэ поднял обессилевшую руку и тыльной стороной ее провел по лбу: все в порядке — он жив и здоров! Едва он успокоился, как над головой снова просвистела пуля. Забыв о жене, Юй Юн-цзэ бросился назад. Первым побуждением его было убежать как можно дальше от стадиона, но затем он передумал, вернулся во двор библиотеки и торопливо направился в читальный зал.

Был полдень, и он вспомнил, что еще ничего не ел с утра. На стадионе стояла тишина, и в библиотеке не было ни души. Он медленно собрал книги, бумаги и торопливыми шагами вышел из ворот. Не глядя больше в сторону стадиона, он отправился домой.

Дао-цзин не было дома, и Юй Юн-цзэ пришлось самому развести огонь. Оглядев холодную, неприбранную комнату, он принялся наводить порядок и подметать пол. Пока варилась лапша, он стирал со стола пыль, бормоча про себя:

— Вот без женщины и дом не дом. Хоть бы вернулась поскорей!

Глава семнадцатая

Близился рассвет. Густой утренний туман клубился над зелеными кронами ясеней, выстроившихся вдоль берегов реки Бэйхэ; древняя столица тонула в его плотной мгле. В этот ранний час Лу Цзя-чуань, ночевавший в общежитии университета, уже был на ногах. Ему пришлось провести ночь на узкой железной койке вдвоем с Ли Вэй-лунем. Товарищ его еще сладко спал. Лу Цзя-чуань пригладил рукой спутавшиеся волосы и осторожно открыл дверь. Пахнуло свежестью и прохладой раннего утра. Он приподнялся на носки и вздохнул полной грудью. Несмотря на усталость, несмотря на то, что он не выспался, Лу чувствовал необычайный прилив энергии. Он с беззаботным видом стоял на веранде, но взор его, скользивший сквозь утреннюю дымку по первому этажу дома, был настороженно-внимательным.

Не заметив ничего подозрительного, Лу Цзя-чуань собрался было вернуться в комнату, но в этот самый момент к общежитию подкатил небольшой грузовик и остановился у входа. Из него вылезли какие-то люди в штатском.

Увидев их, Лу Цзя-чуань стремглав бросился в комнату и поспешно разбудил товарища.

— Ли Вэй-лунь, ищейки пришли с обыском! Приготовься! Я ухожу в другое место.

— Куда ты? Сейчас отсюда не выйти!

— Нет! За тобой они не следят. Я не могу оставаться здесь. Если меня арестуют, скорее сообщи Сюй Хуэй!

С этими словами Лу Цзя-чуань выбежал из комнаты.

Вскоре общежитие загудело как пчелиный рой. С маузерами в руках жандармы ворвались в комнату У Да-гана, где часто останавливался Лу Цзя-чуань. Никого не найдя, они разделились на группы и рассыпались по комнатам студентов.

Трое полицейских во главе с переодетым шпиком вломились к Ли Вэй-луню, который притворился спящим.

— Черт бы тебя побрал! Развалился тут, вставай! — костлявая рука сыщика сжала горло спокойно лежавшего студента.

С видом неожиданно разбуженного человека студент в недоумении смотрел на полицейских, столпившихся вокруг кровати.

— Не забегал ли к тебе в комнату посторонний, по фамилии Лу?

У Ли Вэй-луня отлегло от сердца: «Лу Цзя-чуань не арестован!» Заплетающимся языком он забормотал:

— А? А? Что вы говорите? Ко мне забежал человек? А? Где он? Ищите его! Давайте я вам помогу!

Он вскочил и суетливо забегал по комнате. Полицейские подняли беспорядочную возню: на кровати нет, под кроватью нет, где же еще может спрятаться человек в такой комнатушке? Наконец дверь хлопнула — «гости» ушли.

На обоих этажах все было перевернуто вверх дном. Топот сапог, крики, ругательства, грохот сдвигаемых с мест вещей сливались в общий гул.

На втором этаже, в углу коридора находилась небольшая комнатка с табличкой «Обслуживающий персонал». Двери ее были плотно закрыты, и казалось, там никого нет. Молодой полицейский, проходивший мимо, внимательно посмотрел на деревянную табличку у двери и, пинком отворив дверь, вошел в комнату. Внутри было темно, окна — плотно закрыты, в нос ударил спертый воздух. Полицейский отступил на шаг. В полутьме он разглядел старика, который лежал на деревянной кровати, укрывшись толстым ватным одеялом. Старик был в маленькой войлочной шапочке, с полотенцем на лбу — он тяжело стонал. Полицейский поморщился, сплюнул и поспешно вышел, захлопнув за собой дверь.

До десяти часов утра полицейские и молодцы из «карательного отряда» городского комитета гоминдана шарили по всем этажам общежития, но так и не нашли Лу Цзя-чуаня, поимка которого обещала им награду и славу. Под конец, схватив нескольких студентов, они, озлобленные неудачей, убрались восвояси.

Дверь в комнату на втором этаже, где лежал больной старик, была приоткрыта, мимо нее взад и вперед сновали полицейские, а на кровати старого Вана — хозяина комнаты, лежал, замерев, в течение четырех часов Лу Цзя-чуань.

Когда в комнатушку донеслись гневные возгласы и ругательства студентов, Лу Цзя-чуань понял, что полицейские и шпики ушли. Он вскочил с постели и только собрался сорвать с головы шапку и полотенце, как в комнату вошел старый Ван. При виде молодого человека, одетого в его халат и шапку, он замер в изумлении. Но, разглядев Лу Цзя-чуаня, часто заходившего в общежитие к студентам, он моментально все понял. Старичок схватил его за руку и зашептал:

— Какой риск! Какой риск!.. Они за вами приходили?

— Может быть. Они же этим живут.

С этими словами Лу Цзя-чуань снял с себя одежду старика, аккуратно свернул одеяло на постели, затем вымел сор и открыл окно. Старый Ван неподвижно стоял с чайником в руках, удивленно наблюдая за Лу. Забыв о своих делах, он согнулся в почтительном поклоне, подошел к Лу Цзя-чуаню и забормотал:

— Эх-хе-хе! И эта компания еще называет себя каким-то там гоминдановским правительством, последователями Сунь Ят-сена! Да ведь они — извините меня — хуже разбойников! Да, многое я видел на своем веку. Стоит только какому-нибудь хорошему парню заговорить о спасении родины, о борьбе с японцами да начать читать книжки в красных переплетах, так у них поджилки трясутся, словно тот собирается раскапывать могилы их предков[58]. Он уже и коммунистический преступник — тут и партия красных, и студенческие беспорядки — все взвалят на его голову. Да, на моих глазах столько хороших ребят забрали, что и не перечесть!

Он вздохнул.

— Глаза б мои не смотрели на это! Эх, господин Лу, ну скажите вы мне, что это за жизнь? — брызгая слюной, тараторил старик.

Лу Цзя-чуань с интересом слушал старика, но тот неожиданно заговорил о другом:

— Да, вы ведь торопитесь, я больше не буду, не буду… Я всех вас очень люблю. Друзей у меня — студентов, таких, как вы, — много, но и арестовали их сейчас немало… Эх, заболтался я совсем, а вы же торопитесь! Но сейчас не выходите. Если вам нужно идти, я сначала выйду посмотрю, не застряла ли тут какая-нибудь ищейка. Вы подождите!

С чайником в руках старый Ван, крадучись, вышел из комнаты.

Через некоторое время старик вернулся и сообщил, что у входа действительно крутятся какие-то типы, похожие на шпиков, и что поэтому ему придется пока остаться здесь, а часов в семь, переодевшись у кого-нибудь из товарищей, он сможет воспользоваться вечерней суматохой и с видом фланирующего повесы выйти через ворота у Третьего корпуса.

Лу Цзя-чуань был сыном учителя начальной школы одной из деревень уезда Лэтин провинции Хэбэй. Именно в этих местах проходила в свое время революционная деятельность товарища Ли Да-чжао[59], и это помогло Лу Цзя-чуаню с ранних лет познакомиться с революционерами. Позднее, когда юноша приехал в Пекин и поступил в среднюю школу, он часто бывал у Ли Да-чжао, и тот терпеливо воспитывал его и развивал его теоретические знания и марксистские взгляды. Поступив в Пекинский университет, Лу Цзя-чуань стал одним из руководителей университетской партийной организации. После возвращения из поездки бэйпинских студентов в Нанкин, Лу Цзя-чуань был взят полицией на заметку, и за ним стали охотиться. По решению партии он был переведен из Пекинского университета на работу в партийный комитет Восточного района города, где ему было поручено руководство революционными кружками в нескольких высших и средних учебных заведениях.

Летом 1933 года бэйпинская организация коммунистической партии была почти полностью разгромлена. Немногие оставшиеся на свободе коммунисты работали в условиях жестокого террора и все время находились под угрозой ареста. Поэтому Лу Цзя-чуань не имел постоянного места жительства. Сегодня он ночевал в одном общежитии, а завтра мог оказаться в другом. Благодаря своей сообразительности и находчивости Лу Цзя-чуаню до сих пор удавалось избегать ареста.

Близился вечер, когда Лу Цзя-чуань вышел из университета; на улицах царило оживление. Смешавшись с толпой, он быстрым шагом направился в условленное место, где его ждали члены районного комитета партии. Пройдя немного, он как бы невзначай оглянулся и, убедившись, что за ним никто не идет, прибавил шагу.

В одном из переулков в районе Дианьмынь он остановился перед невысокими воротами с облупившейся краской. Взглянув на кусок кирпича, аккуратно прислоненный к высокому порогу, он едва заметно улыбнулся…

Войдя во двор, Лу Цзя-чуань направился к южному флигелю. Переступив порог, он приподнял шляпу и важно поклонился:

— Ого! Трое ждут одного!

Навстречу ему поднялась болезненная на вид, худая женщина лет тридцати. Она крепко пожала ему руку:

— Как ты поздно! Мы уж думали, что-нибудь случилось.

— Ну что может случиться, сестра Лю!

Лу Цзя-чуань взглянул на нее и подошел к квадратному столику, где лежали приготовленные для игры в мацзян кости; три человека, сидевшие за столом — женщина и двое мужчин, — с улыбкой смотрели на него. Женщина была очень молоденькая, в нарядном пестром платье; она встала, уступая ему место, и, кивнув головой, вышла.

Послышался стук костей. Глядя на троих товарищей, Лу тихо сказал:

— Все в порядке, начинайте.

Секретарь районной организации Дай Юй — молодой человек лет тридцати, в очках, за которыми прятались выпуклые рыбьи глаза, — начал серьезным голосом:

— Заседание районного комитета партии объявляю открытым.

Первым на повестке дня стоял вопрос о праздновании Первого мая. Когда обсуждение этого вопроса подходило к концу, Дай Юй, взглянув на Лу Цзя-чуаня, суровым голосом проговорил:

— Ошибки товарища Фэн Сэня[60] становятся все серьезнее, я предлагаю обсудить сегодня его поведение. Кризис режима гоминдана углубляется с каждым днем, час революционного подъема приближается. Если мы не будем готовить массового выступления, вооружать массы, организовывать забастовки студентов и торговцев, а также солдатские бунты, не будем широко пропагандировать идеи нашей партии и расширять ряды ее членов, а вместо этого станем вести праздные разговоры о теории и идеологии с мелкобуржуазными интеллигентами, то мы не добьемся победы. Нам следует помнить, что эти промежуточные элементы крайне ненадежны, крайне неустойчивы, что они являются резервом буржуазии.

Он в гневе сорвал очки и с силой стукнул косточкой для мацзяна по столу.

— Так больше продолжаться не может. Правый оппортунизм Фэн Сэня достиг нетерпимых размеров. Говорят, что он сблизился с женой одного студента-реакционера, некоей Линь Дао-цзин, так ведь? А нужно ли нам проводить коммунистическую пропаганду среди таких людей? Я сомневаюсь в том, что мотивы действий товарища Фэн Сэня…

Лю сидела, низко опустив голову и ни на кого не глядя, костяшки в ее руках монотонно постукивали. Маленький, полный У Фан также молчал. Лу Цзя-чуань, не отрываясь, смотрел на Дай Юя, выражение его ясных глаз было по-прежнему доброжелательным. Он молча слушал секретаря. Но когда тот кончил, лицо юноши приняло холодное выражение.

— Товарищ Дай Юй, — медленно проговорил он. — Твое выступление одностороннее и субъективное. Хочется, чтобы ты взглянул на вещи шире, сумел бы хладнокровнее и правильнее оценить современную обстановку в Китае. Народ требует борьбы с японцами, и партия должна руководить этой борьбой. Мы выдвинули слишком много таких лозунгов и требований, которые могут отдалить нас от народа. — Лицо его исказилось от сильной внутренней боли и побледнело, голос упал до шепота. — Ты должен хорошо представлять себе, в чем сегодня больше всего нуждаются массы, что больше всего волнует их… Что же касается пропагандистской работы среди интеллигенции, то это задание дала мне партия. Товарищ Мао Цзэ-дун в работе «О классах китайского общества» учит нас прежде всего ясно различать, кто наши друзья и кто — враги. Он говорит, что мелкая буржуазия — наш ближайший друг; даже левое крыло средней буржуазии может оказаться в числе наших друзей. Не забывай, что и мы с тобой, товарищ Дай Юй, тоже далеко не пролетарского происхождения.

О Дао-цзин он не стал ничего говорить, не стал оправдываться, считая это попросту ненужным.

— Что? Что ты говоришь! — Дай Юй побагровел, он почти кричал. — Это что еще за оппортунистические бредни? Средняя буржуазия сможет стать нашим другом? В таком случае пролетариат должен стать твоим врагом!

Дай Юй вздохнул, круглые глазки, спрятанные за стеклами очков, суетливо забегали; он торопливо заговорил, приводя одно за другим доказательства того, почему Лу Цзя-чуань не должен работать среди интеллигенции. Дай Юй говорил захлебываясь, забыв, по-видимому, о конспирации, и о том, что осталось еще много неразрешенных вопросов. В конце концов Лу Цзя-чуань не выдержал: он отодвинул кости, вскочил и тоже закричал:

— Хватит, товарищ Дай Юй! Послушай теперь меня!

Он резко взмахнул рукой и, с трудом сдерживаясь, продолжал:

— Я согласен с некоторыми твоими замечаниями. Партийное руководство дало нам указание ширить ряды членов партии, и мы должны неуклонно выполнять это указание. Однако как же можно в сложившейся обстановке сразу привлечь в ряды партии большое количество людей? С тех пор как сюда прибыл специальный полицейский полк, белый террор становится все более свирепым. Чан Кай-ши при поддержке немецкого и итальянского фашизма подготовил целую свору полицейских и шпионов, чтобы бороться с нами. Народ напуган, почти все организации разгромлены; в тех, которые уцелели, царит смятение, и очень трудно привлекать к нашей работе новых людей; я считаю, что в настоящее время нужно в соответствии с обстановкой укреплять партию, сохранять наши кадры. Нельзя, находясь в таком изолированном положении, обнаруживать себя. Но…

— Что «но»? — прервал его Дай Юй. Он возмущенно тряхнул головой и продолжал с холодной усмешкой. — Что «но»? Я сомневаюсь, товарищ Фэн Сэнь, в том, что ты действительно сторонник марксизма. Не привели ли тебя твои правоуклонистские колебания на антипартийный путь?

— Хватит, товарищ Дай Юй! Дай мне сказать, — не вытерпела Лю. Ее бледное, худое лицо, покрытое сетью мелких морщинок, раскраснелось от волнения. — Точка зрения Фэн Сэня заслуживает внимания. — Она резко отодвинула кости в сторону и решительно продолжала: — Я в основном согласна с мнением Фэн Сэня. Товарищ Дай Юй изрекает догмы. Он недостаточно хорошо понимает современную обстановку. На протяжении долгого времени меня мучили те же горькие сомнения, что и Фэн Сэня, я думала: руководство нашей партии преодолело путчизм и авантюризм «лилисаневского курса»[61], но всегда ли мы применяем правильную тактику? Народ настойчиво требует борьбы с японцами, спасения родины, а выдвигаемые нами лозунги зачастую слишком высокопарны, и широкие массы, за исключением небольшого числа активистов, не воспринимают их. Поэтому я часто думаю… — При этих словах голос ее упал и стал почти неслышным. Казалось, она хотела сказать еще многое, но почему-то не сказала.

Все четверо молчали. Даже Дай Юй, с высокомерным видом сидевший напротив Лу Цзя-чуаня, не произнес ни звука. Только однообразно постукивали косточки мацзяна. Затем Лю взглянула на троих мужчин и тихо сказала:

— Дай Юй, что же касается той женщины, о которой ты говорил, то я знаю ее и несколько знакома с ее положением. Это активистка, которая в старом обществе вела отчаянную борьбу за существование и сейчас уповает на партию как на свою спасительницу. Мы должны помогать ей, воспитывать ее. И я считаю, что Фэн Сэнь прав, делая это.

Дай Юй сорвал с себя очки, яростно взмахнул рукой и холодно посмотрел на Лю:

— Сестра Лю, я уважаю тебя! Но ты должна понять, что я не могу допустить, чтобы люди пользовались высоким именем партии в своих личных интересах…

— Товарищ Дай Юй, не надо горячиться. Ты должен верить людям, — не выдержав, опять перебила его Лю. — Мы изучаем и обсуждаем нашу работу, почему же в такой сложной, напряженной обстановке ты считаешь необходимым в первую очередь говорить о личных делах? Разве сегодняшнее заседание созвано специально для разбора отношений между Фэн Сэнем и Линь Дао-цзин?

Пальцы Лу Цзя-чуаня машинально перебирали косточки мацзяна. Глаза выдавали его внутреннее волнение, он неотрывно смотрел на Дай Юя. Он не сердился и не оправдывался. Ему не хотелось, чтобы частный вопрос заслонял главное, поэтому, увидев, что Лю рассердилась, он медленно проговорил:

— Я учту мнение товарища Дай Юя и буду осторожнее. Если нет других, более важных дел, то я предлагаю все-таки продолжить обсуждение вопроса о Первом мая.

— Правильно, поговорим о Первом мая! — вымолвил, оживившись, У Фан. — Относительно того, левый у Фэн Сэня уклон или правый, мы, несколько человек, не можем сейчас решать. Так или иначе, а мы — члены партии и должны выполнять указания руководства.

Подошла девушка в пестром платье и тихо сказала:

— Все в порядке, продолжайте! — и снова вышла.

Дай Юй, сдерживая раздражение, пробубнил:

— Хорошо! Оставим это до следующего раза.

Они вернулись к вопросу о Первом мая. По мнению Дай Юя, партия, комсомол, социалистические союзы, левые ассоциации и другие прогрессивные организации должны поднять всех своих членов на демонстрацию.

Лу Цзя-чуань на мгновение задумался, затем поднял голову и сказал:

— Несколько дней назад на демонстрации, посвященной годовщине смерти товарища Ли Да-чжао, опять было арестовано много товарищей. Несомненно, что ко дню Первого мая враги подготовятся еще тщательнее. Надеюсь, что ты и городской комитет разъясните это людям, только боюсь, что…

— Боишься террора! — перебил его Дай Юй. Он опять со злостью сорвал очки и нахмурился. — Фэн Сэнь, ты что же, саботировать хочешь?.. Такое священное дело поручила нам партия… Всякие сомнения и колебания позорны!

Он вытащил платок и вытер уголки рта, затем сердито передвинул косточки; следом за ним передвинули кости и трое остальных. Этим было сказано многое. И только когда стук костей стих, краска вновь вернулась на побледневшие щеки Лу Цзя-чуаня. Глядя в рыбьи глаза Дай Юя, он все так же медленно проговорил:

— Товарищ Дай Юй, ты меня неправильно понял. Парторганизация поручила мне работу, и я не стану торговаться. Но я имею право высказать свои соображения. Может быть, я ошибаюсь, может быть, мои взгляды в корне неправильны, но ты должен спокойно разобраться, действительно ли я трус…

Он опустил голову, не в силах продолжать.

— Мы должны действовать в соответствии с указанием городского комитета партии. Сколько человек сумеем вовлечь в ряды партии, столько и вовлечем! — заговорил У Фан.

Не успел У Фан произнести эти слова, как его взволнованно перебила Лю:

— Вовлекать людей — это в принципе правильно! Но надо делать это с умом… А то вовлечем — и их тут же арестуют. Какая же польза?..

Воцарилось молчание, но горящие глаза собравшихся безмолвно продолжали спор. Наконец Дай Юй взял себя в руки.

— Хорошо, — произнес он, — если Фэн Сэнь и вы все согласны на массовую демонстрацию, то Первого мая все демонстранты нашего района должны собраться в районе Тяньцяо. О том, что делать дальше, нас известят позднее.

На этом совещание кончилось.

Когда все встали, собираясь уходить, Дай Юй неожиданно повернулся к Лу Цзя-чуаню, пожал ему руку и сказал, прищурив глаза:

— Ну как, Фэн Сэнь, Первого мая пойдешь на демонстрацию? Ты должен понимать, что партийная работа трудное, но великое дело…

Наставительный и в то же время насмешливый тон Дай Юя так разозлил Лу Цзя-чуаня, что тот едва сдержался. Однако умение владеть своими чувствами помогло ему — он только смерил Дай Юя долгим взглядом и тихо сказал:

— Поищи себе, товарищ, другой объект для насмешек!

Девушка в пестром платье выглянула на улицу и, не заметив ничего подозрительного, вернулась к подпольщикам и улыбнулась. Дай Юй и У Фан ушли; вслед за ними направились к выходу сестра Лю и Лу Цзя-чуань. Они молча шли по дорожке, залитой бледным светом молодого месяца. Лю остановилась и, крепко пожимая руку Лу Цзя-чуаню, тихо сказала:

— Фэнь Сэнь, не стоит огорчаться! Партия понимает тебя, и мы тоже…

Лу Цзя-чуань долго стоял, опустив голову, не произнося ни слова. Затем он крепко пожал худенькую руку Лю, и это рукопожатие выдало его глубокое волнение.

— Сестра Лю, не беспокойся обо мне! Я думаю… когда коммунист связывает с партией свои самые высокие устремления, то личная слава или позор, успех или неудача не имеют значения. Это уже неважно… Ну, до свидания.

Лю стояла, прислонившись к дверям, и смотрела вслед Лу Цзя-чуаню, удалявшемуся уверенными, спокойными шагами, до тех пор, пока он не дошел до поворота, где его поглотила вечерняя мгла. Тогда она закрыла дверь и едва слышно прошептала:

— Фэн Сэнь хороший товарищ! Но почему Дай Юй не хочет смотреть на вещи шире?

Глава восемнадцатая

Утром Линь Дао-цзин приготовила маньтоу и, взяв «Курс диалектики», села у окна. Красный лоскуток, попавшийся ей в книге, оторвал ее от чтения. Она отложила книгу и с улыбкой на лице принялась играть маленьким алым лоскутком, словно это была дорогая ее сердцу драгоценность. Губы ее тихо шептали:

— Эх, вот и Первое мая позади!

…Первого мая Линь Дао-цзин по просьбе Лу Цзя-чуаня участвовала в демонстрации. Сначала вместе с какими-то незнакомыми людьми она пряталась в переулке. Потом пришел Лу Цзя-чуань, передал им пачку листовок, спросил, захватили ли они с собой флаги и пакеты с известью. Получив утвердительный ответ, он тут же ушел. Через некоторое время связной передал, чтобы все выходили на главный проспект района Тяньцяо, и собравшиеся ринулись из переулка на проспект. Такие же толпы двигались и из других переулков. Вскоре они слились в мощную колонну. Дао-цзин хотелось быть ближе к Лу Цзя-чуаню, но он был очень занят и сразу же убежал вперед. Дао-цзин протискивалась сквозь толпу, стремясь пробиться вперед. В это время в воздух взвился огромный алый стяг — и словно яркое солнце озарило тьму. Дао-цзин подняла голову и увидела на полотнище знамени большие иероглифы: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Сердце ее учащенно забилось. Громкие возгласы, реющие в воздухе листовки, взлетающие вверх кулаки, море плывущих по воздуху флагов — все это словно всколыхнуло землю. Но длилось это недолго, лишь несколько минут. Вскоре послышались заливистые полицейские свистки, затарахтели мотоциклы, затрещали винтовочные выстрелы…

Дао-цзин, нахмурив брови, вертела в руках лоскуток. Перед глазами ее опять отчетливо встало мужественное лицо Лу Цзя-чуаня…

…Полицейские ворвались в толпу, хватали людей. Он охранял товарища, который нес знамя. Когда на знаменосца налетел полицейский и, сломав древко, хотел схватить юношу, Лу Цзя-чуань с яростью ударил полицейского кулаком и бросил в него горсть извести. Облако известковой пыли скрыло знаменосца, и ему удалось убежать. Полицейские погнались за Лу Цзя-чуанем. Дао-цзин побежала за ним. На бегу Лу Цзя-чуань делал ей знаки, чтобы она отстала, но Дао-цзин продолжала бежать. Едва он домчался до поворота в маленький переулочек, как полицейский в сером мундире дважды выстрелил, но, к счастью, не попал. Лу Цзя-чуань резко повернулся и швырнул еще один пакет с известью. Все вокруг заволокло удушливым белым дымом. Пакеты с известью сыграли свою роль: Лу Цзя-чуаню удалось скрыться. Дао-цзин последовала его примеру и тем же способом спаслась от преследования.

Как и было условлено заранее, они встретились в Таожаньтине[62]. Взявшись за руки, молодые люди шли совсем как влюбленные. Однако, сказав друг другу всего лишь несколько слов, они были вынуждены расстаться. Дао-цзин заметила разорванный красный флажок, торчавший из кармана Лу, и взяла его на память об этом великом дне.

«Какой он смелый и энергичный!» При воспоминании о том, как вел себя Лу Цзя-чуань в день годовщины «18 марта» и Первого мая, ее сердце невольно наполнилось восхищением, преклонением перед ним и еще каким-то более сложным чувством. Она и сама не могла еще понять, что это такое, но ей хотелось чаще видеть Лу Цзя-чуаня, говорить с ним…

После полудня, когда Юй Юн-цзэ ушел на занятия, Дао-цзин, узнав, что Бай Ли-пин дома, зашла к ней.

— Ходила Первого мая на демонстрацию, Дао-цзин? — прищурившись, озорно спросила Бай Ли-пин.

— Ходила. А ты почему не была?

— Я? У меня других дел много! — поспешила прекратить расспросы Бай Ли-пин. Положив руку на плечо Дао-цзин, она с улыбкой спросила: — Дао-цзин, ты вчера вечером опять поссорилась со своим «профессором»? Глупенькая, и зачем ты сходишься с такими людьми? Неужели не можешь найти более привлекательного мужчину?

За длинный халат и куртку, делавшие Юй Юн-цзэ похожим на ученого, Бай Ли-пин прозвала его «профессором».

— Да где уж мне! — показывая два ряда ослепительно белых зубов, засмеялась Дао-цзин. — Кто же сумеет так, как ты: увидела одного — влюбилась, увидела второго — и этот тебе мил.

— Ладно, ладно! Не прибедняйся! Я ведь для тебя стараюсь. Ты сама посмотри: сух, как палка. Ну какая тут может быть любовь? Вот Лу Цзя-чуань — это парень! Смелый, талантливый и красивый! Хочешь, сосватаю?

Сердце Дао-цзин часто забилось. Она не ожидала от Бай Ли-пин подобной шутки. Услышав свое имя рядом с именем дорогого и уважаемого человека, она покраснела и беспомощно взглянула на Бай Ли-пин. А та, обняв Дао-цзин за плечи, пододвинулась к ней ближе и на ухо сказала:

— Ну что тут колебаться, девочка? Какой это писатель сказал: «Без новой любви не уничтожишь старую»? А твой «профессор» вообще любви не стоит. Нужно смелее строить новую жизнь!

— Нет, он любит меня, как же я могу его бросить? — покачав головой, тихо ответила Дао-цзин. Она чувствовала, что отшучиваться больше нельзя и что Бай Ли-пин говорит с ней искренне.

— Ждешь, пока Юй Юн-цзэ наградит тебя медалью за верность?

Лицо Бай Ли-пин стало серьезным, однако еле заметная насмешливая улыбка тронула уголки рта.

— Думаешь о всенародной революции, а в таком «маленьком» деле, как любовь, показываешь себя отсталой! Тоже мне революционерка!

Эти слова больно кольнули Дао-цзин. Она высвободилась из рук Бай Ли-пин и, опустив голову, молча села на стул. Она знала, что ее отношения с мужем разладились, и этот разлад растет тем больше, чем сильнее она тянется к новой жизни. Но Дао-цзин жалела Юй Юн-цзэ, и это чувство привязывало ее к нему; к тому же она считала, что революционер не должен уделять много времени своим личным делам. Поэтому она терпела, сдерживала свое недовольство и продолжала жить с мужем. Однако слова Бай Ли-пин отчетливо показали ей, что на деле она совсем не так относится к вопросу о личном, как ей это казалось раньше, и что ее нынешние оправдания — всего лишь попытка как-то успокоить себя.

Дао-цзин молчала, задумчиво глядя на синее небо, видневшееся за окном. Бай Ли-пин думала, что Дао-цзин сердится на нее; она нагнулась к ней, обняла и проговорила тоном капризного ребенка:

— Полно, Дао-цзин, не сердись! Если уж тебе так дорог твой Юй Юн-цзэ, пожалуйста, люби его на здоровье! Я и не подумаю разлучать вас. Но послушай, что я тебе скажу. Ты ведь знаешь, что Цуй Сю-юй уехала на Северо-Восток, в Добровольческую партизанскую армию. Сначала она надеялась, что Сюй Нин последует за ней: они так любили друг друга! А Сюй Нин… Ты ж его знаешь: на словах у него все красиво получается, а как до дела дойдет, смелости не хватает. Он не поехал — не захотел расстаться с мамой, с институтом… Ну, конечно, и без меня тут не обошлось. А Цуй Сю-юй я не могу не уважать, ведь у нее все было: и учеба, и Сюй Нин, которого она беззаветно любит, — и она все это бросила ради революции. Ты, Дао-цзин, не бери пример с меня и Сюй Нина, а учись у Сю-юй… Ты, наверное, не знаешь: ведь она кореянка.

— Кореянка!..

С изумлением глядя на Бай Ли-пин, Дао-цзин машинально повторила последнее слово и не нашлась, что сказать.

Вернувшись домой в подавленном настроении, она бросилась на кровать и погрузилась в размышления.

Стемнело, но Дао-цзин даже забыла про ужин.

— Дао-цзин, как ты прекрасна! Прямо спящая фея… — тихо произнес незаметно вошедший Юй Юн-цзэ, глядя на жену.

Дао-цзин, не обратив на него внимания, взяла книгу и спрятала за ней свое лицо. Юй Юн-цзэ подошел, отобрал у нее книгу и взглянул на обложку — «Капитал». Он слегка нахмурил брови и с улыбкой спросил:

— Ну, великая ученица господина Маркса, какую проблему вы сейчас изучаете?

— К чему эти насмешки?

Дао-цзин взглянула ему в лицо и вдруг поняла: того Юй Юн-цзэ, которого она любила, больше нет; каким пошлым и мелким стал этот человек! Какое горькое разочарование! Не сдержавшись, она ответила:

— Лучше быть ученицей Маркса, чем учеником Ху Ши!

— Что ты болтаешь! — вспылил Юй Юн-цзэ. — Чем плохо быть учеником Ху Ши?

— О, это прекрасно! Помогать реакционерам, быть прислужником империалистов, помогать Чан Кай-ши расправляться со студентами, чем же это плохо?

Дао-цзин швырнула книгу на кровать и с презрением отвернулась.

Юй Юн-цзэ, обхватив руками голову, сидел за столом. Он сдерживался изо всех сил, но через минуту поднял голову и холодно рассмеялся:

— Революция! Борьба! Какие прекрасные слова! Но что-то я не видел, чтобы господа революционеры спускались в шахты. Это ведь потруднее, чем разглагольствовать о пролетариате, о большевиках.

— Не болтай глупостей!

Дао-цзин вскочила с кровати:

— С меня довольно, я ухожу! Уж будь столь милостив — позволь мне сделать хоть это!

Эти слова в один миг разрядили атмосферу. Юй Юн-цзэ вдруг стал жалким, как осенняя муха. Охрипшим от волнения голосом он взмолился:

— Дорогая! Жизнь моя! Не уходи!..

Только перед сном они примирились. Юй Юн-цзэ, глядя на Дао-цзин, довольным голосом сказал:

— Я сегодня вернулся в таком хорошем настроении, спешил поскорее сообщить тебе важную новость и никак не думал, что мы опять повздорим. Дао-цзин, давай не будем больше ссориться!.. И никогда не говори мне, пожалуйста, таких ужасных слов. Знаешь, после окончания университета мне не придется искать работу — разве это не хорошая весть?

— Что же тебе предлагают? Ведь до окончания осталось еще почти три месяца.

— Нужно подготовиться заранее. Ты ведь знаешь, сколько всегда претендентов на одно и то же место.

С гордостью победителя и в то же время боясь рассердить Дао-цзин, он тихо сказал:

— Мой приятель Ли Го-ин хорошо знаком с Ху Ши — не сердись, я не превозношу его, но для нашей жизни… По рекомендации Ли Го-ина Ху Ши прочитал мою работу; она ему очень понравилась, и он попросил привести меня. Сегодня я как раз виделся с ним, и он подбодрил меня, советовал как следует работать, побеседовал со мной на философские темы и в конце сказал, что берет на себя устройство моего будущего по окончании университета… Дао-цзин!

Юй Юн-цзэ сжал ее руку, его маленькие глазки сияли:

— Говорят, что если какой-нибудь студент понравится ему, то судьба этого студента обеспечена и его ждет большое будущее!

— Вот как! — Дао-цзин, закусив губу, взглянула на его самодовольное лицо. — Оказывается, ты и в самом деле стал «великим» учеником профессора Ху Ши!

— Дорогая! — Юй Юн-цзэ ладонью закрыл ей рот и строго сказал: — Не увлекайся ты этими революционными химерами, будь ближе к жизни, к действительности. Ху Ши — великий ученый, проявивший себя после «4 мая»[63], разве он может желать зла нам, молодежи? За эти два года ты достаточно натерпелась со мной, я частенько чувствую себя виноватым. Некоторые товарищи говорят мне: «Юй, твоя жена очень недурна собой, почему бы тебе не одевать ее понаряднее?» Как только кончу и получу хорошее место, я мечтаю прежде всего сшить тебе два шелковых халата, сделать несколько хороших платьев, красивое пальто. Какой цвет ты предпочитаешь? Дорогая, мне ты больше всего нравишься в коричневом и в светло-зеленом — ты выглядишь такой юной, нарядной… Тогда все увидят, как удивительно хороша моя Дао-цзин…

Воодушевившись собственной речью, он увлек Дао-цзин к свету и, отбежав в угол комнаты, смотрел на нее, словно видел впервые. Наклонив голову и сощурив глаза, он любовался ее красотой.

— Дорогая, ты — совершенство! Вот если бы еще плечи были чуть поуже и рот капельку меньше — у древних красавиц были узкие плечи и маленький ротик. Помнишь эти стихи:

Что? Ты опять сердишься? Отчего нахмурилась? Пойдем спать. Ну, побей меня, только не надо все время дуться.

Дао-цзин опять стало не по себе. Могла ли она стерпеть, чтобы с ней обращались так бесцеремонно, как с игрушкой? Но она была утомлена и испытывала такую слабость, что ничего не ответила. Она заснула почти сразу же, но во сне ее мучили кошмары. Она проснулась и в темноте взглянула на лежащего рядом с ней Юй Юн-цзэ. Неужели это тот, которого она так уважала, так горячо любила? Он спас ее, помогал ей, он любил ее, но все это только ради себя. Неожиданно ей вспомнились слова Бай Ли-пин о Лу Цзя-чуане, революции, отваге. «Вот он — настоящий человек!» — с улыбкой подумала Дао-цзин.

За окном шевелились тени деревьев.

«Вспоминает ли он хоть иногда обо мне?» Сладкая, щемящая боль пронзила ей сердце. Дао-цзин жадно ловила воздух, ей было радостно и горько.

В эту ночь Дао-цзин увидела странный сон.

Темный купол неба, безбрежные просторы моря, огромные водяные валы, вздымающиеся ввысь, и скользящая в волнах хрупкая лодочка, в которой сидит она. Буря, волны, черные тучи со всех сторон наступают на лодку, надвигаясь все ближе и ближе. Дао-цзин страшно, смертельно страшно. Она одна, совсем одна в этом грозном, огромном море. Волны, вставая отвесной стеной, хлещут ее со всех сторон, гигантскими чудовищами надвигаются на нее облака. Она кричит от ужаса и вся дрожит. Лодка качается и вот-вот опрокинется. Дао-цзин отчаянно гребет. Вдруг она оборачивается и видит перед собой мужчину — его лицо вроде бы хорошо знакомо ей, но она никак не может его узнать — он сидит на носу лодки и спокойно улыбается. Она волнуется и злится на него: «Негодяй! Не хочет помочь погибающему!» Она осыпает его бранью, он сидит по-прежнему спокойно и вынимает портсигар. Отшвырнув весла, она в бешенстве бросается на него и в тот момент, когда ее руки сжимают его горло, она узнает этого отважного, сильного человека: он улыбается ей, в его черных глазах страстная, чарующая сила. Она разжимает руки. В этот момент небо как будто светлеет, море становится ласковым и синим; они молча сидят и пристально смотрят друг на друга. Это Лу Цзя-чуань! Она в испуге роняет весло в воду. Лу Цзя-чуань прыгает за ним в море и скрывается в черных волнах. Небо вновь мрачнеет. Дао-цзин плачет, кричит и, приподнявшись, бросается за ним в воду…

Дао-цзин проснулась от осторожных толчков Юй Юн-цзэ:

— Дао-цзин, что с тобой? Что ты кричишь? Я не могу уснуть, все обдумываю свою вторую статью. Я думаю, что нужно показать ее господину Ху Ши после каникул.

Мысли Дао-цзин путались, она была еще во власти своих сновидений. Отворачиваясь, она пробормотала:

— Спи. Я смертельно хочу спать!

Но так же, как и Юй Юн-цзэ, Дао-цзин всю ночь не сомкнула глаз, занятая своими мыслями.

Глава девятнадцатая

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь бамбуковые занавески на окнах небольшого кабинета в красивом коттедже, расположенном среди цветущего сада, падали на пестреющие книжными корешками полки и, отражаясь от них, освещали комнату спокойным, мягким светом. Ло Да-фан, только что освобожденный из тюрьмы, лежал в плетеном кресле и беседовал с пришедшим навестить его Лу Цзя-чуанем. Гость сидел на вертящемся стуле около письменного стола и молча слушал Ло Да-фана, не спуская с него глаз.

— Вернувшись из тюрьмы, я в тот же вечер крепко повздорил с отцом… — Ло Да-фан улыбался и оживленно жестикулировал. — Пощипывая усы, отец заговорил со мной на нашем родном, северо-восточном диалекте: «Толстяк» — ты не смейся, это мое домашнее прозвище, — сколько сил я приложил, скольких друзей обошел, тысячу долларов истратил, чтобы взять тебя на поруки! Впредь, пожалуйста, занимайся одной только учебой! У меня для тебя есть хорошая новость: я посылаю тебя учиться в Японию или, если хочешь, в Америку. Но если до отъезда ты осмелишься встречаться с коммунистами, если опять свяжешься с этими отщепенцами, то я, то я…» Он сорвал свои золотые очки и уставился на меня так, словно собирался проглотить меня со всеми моими потрохами. Догадайся, Лу Цзя-чуань, что я ответил? Я сказал: «Отец, ты потерпел убыток! Но я не стою тысячи долларов, не стою высоких чувств твоих друзей, не стою того, чтобы ехать в Америку, — позолотой я все равно там не покроюсь! «Гнилое дерево не годится для резьбы!» Ты лучше отправь меня обратно в тюрьму!» И тут он взбеленился. Он кричал, что я маменькин сынок, что я не знаю, что такое почтение к родителям, что я ослеп, что меня одурманили коммунисты, что рано или поздно мне не миновать плахи… Я не рассердился и только сказал с улыбкой: «Отец, еще неизвестно, кого из нас ждет плаха. Вы с профессором Ху Ши зря стараетесь. Скоро ваше золото, которое вы привезли из Америки, превратится в прах!» Ха-ха, Цзя-чуань, он так разозлился, что сразу же отправился с мачехой на дачу в Лушань[64].

Из гарнизона Ло Да-фан был переведен в дом предварительного заключения, где просидел три месяца. Румяное лицо его несколько осунулось и побледнело, однако в нем не было заметно ни малейшего следа подавленности или утомления, чего можно было бы ожидать у человека, вышедшего из тюрьмы. Он был по-прежнему живым и веселым, большие глаза сверкали так же ярко, и так же энергичны были жесты и взмахи кулаков.

— Ух ты, черт! Сумел вывернуться! — рассмеялся Лу Цзя-чуань. Он подскочил к Ло Да-фану и дал ему здоровенного тумака — это было у них обычным проявлением дружеских чувств. — Ну, а дальше как думаешь? Останешься в доме молодым барином, «старшим сыном господина»?

— Это не по мне! — Ло Да-фан откинулся к застекленной дверце шкафа, покачал головой и улыбнулся. — Отец идет в гору, скоро будет каким-то начальником в Исполнительном Юане[65] в Нанкине. Я решил навсегда порвать связи с семьей и не могу поэтому оставаться больше в Бэйпине и продолжать здесь учиться. Лу Цзя-чуань, я от всей души хочу, чтобы партия верила мне, чтобы меня испытали в самой жестокой борьбе.

Лу Цзя-чуань в глубоком раздумье расхаживал взад и вперед. Время от времени он вскидывал голову, чтобы взглянуть на Ло Да-фана, и снова принимался ходить.

За окном в тенистом саду пышным цветом цвели огненно-красные гранаты и нежные персики, легкий ветерок шевелил занавески, донося в комнату аромат цветов. Несмотря на то, что уже наступила жара, в саду, окружавшем особняк, было прохладно и тихо. Лу Цзя-чуань в своем коричневом европейском костюме, с гладко причесанными, напомаженными волосами походил на хозяина этой комнаты больше, чем всклокоченный, в помятой рубашке Ло Да-фан. Раздумье Лу Цзя-чуаня длилось довольно долго. Только когда вопрос стал для него окончательно ясен и все сомнения отпали, он поднял голову и решительно сказал:

— Ло Да-фан, дела обстоят так: на севере провинции Чахар героически сражается наша добровольческая армия. Сейчас мы все время направляем на север людей. Поедешь туда работать?

— Поеду!

Ло Да-фан схватил Лу Цзя-чуаня за галстук, словно тот собирался бежать, и воскликнул:

— Вот это друг! Спасибо тебе! Теперь побыстрее согласуй этот вопрос с парторганизацией!

Он стал расспрашивать Лу Цзя-чуаня о Северо-Чахарской добровольческой армии. И вот что тот ему рассказал.

— После того как в мае 1933 года гоминдановцы заключили с японскими захватчиками позорное «Соглашение в Тангу»[66], возмущенный народ еще теснее стал сплачиваться вокруг своих мужественных защитников. 26 мая по инициативе народа в Чжанцзякоу[67] были созданы вооруженные силы для борьбы с японцами — Добровольческая партизанская антияпонская армия, руководство которой возглавили коммунист Цзи Хун-чан и гоминдановские генералы Фын Юй-сян и Фан Чжэнь-у. В рядах этой армии, кроме партизан и местных вооруженных сил, сражались студенческие отряды, сформированные из молодежи Северного Китая. Чтобы спасти родину от смертельной опасности, патриотически настроенная интеллигенция по призыву Коммунистической партии устремилась в Чахар.

В конце Лу Цзя-чуань сказал:

— Сюй Нин тоже выражал желание поехать на север провинции Чахар, однако похоже, что всерьез он не собирается уезжать из Бэйпина. После поездки в Нанкин парень струсил; при проведении последующих мероприятий он только пассивно присутствовал, а иногда даже и этого не делал. Вот тебе типичный мелкобуржуазный революционер: и думает о революции и пасует перед трудностями.

Лу Цзя-чуань умолк. Ло Да-фан, усевшись на круглый стул, вытащил из ящика письменного стола карманные золотые часы, открыл их и начал потихоньку копаться в механизме. Через несколько минут, не выдержав молчания, он поднял голову и спросил:

— О чем задумался, Лу?

Лу Цзя-чуань, словно не слыша, продолжал рассеянно смотреть в окно, за которым виднелись редкие заросли бамбука. Через некоторое время он неожиданно тихо, как бы про себя, прошептал:

— Мы уже так давно не виделись!

— Ты это о Линь Дао-цзин?

Несмотря на внешнюю грубость, Ло Да-фан очень тонко подмечал перемены в настроениях людей. Продолжая ковырять тонкой проволочкой в часовом механизме, он взглянул на Лу Цзя-чуаня.

— Мне кажется, она нравится тебе. Почему ты не скажешь ей об этом?

Лу Цзя-чуань резко повернулся, подошел к кушетке и прилег на нее. Он заложил руку за голову и долго молчал, потом, наконец, произнес:

— Не болтай глупостей. Разве ты не знаешь, что у нее есть муж?

— Этот Юй Юн-цзэ, что ли? Пошли ты его подальше… Разве они смогут долго прожить вместе? В этой игре, старина Лу, ты сделал неверный ход!

— Нет, я не хочу видеть чужих слез, даже думать об этом противно… Поэтому я намеренно избегаю ее.

Ло Да-фан отложил часы, подошел к бамбуковой кушетке и, серьезно глядя в лицо друга, мягко и тепло сказал:

— Не огорчайся понапрасну. Я считаю, что семейный конфликт Дао-цзин разрешится независимо от твоего отношения к ней. Даже если она не любит тебя, она не сможет долго жить с Юй Юн-цзэ.

— Опять говоришь ерунду. Ты совершенно ничего не понимаешь, — закрыв глаза, тихо проговорил Лу Цзя-чуань. — Их связывает глубокое чувство… Потом… Одним словом, я не хочу!

— Не сломав старого, нельзя строить нового, — возразил Ло Да-фан. — Неужели ты допустишь, чтобы Юй Юн-цзэ погубил эту девочку? Ты должен стать молнией, разящей старые и гнилые деревья, а не следовать примеру Конфуция и Лао-цзы[68].

Лу Цзя-чуань открыл глаза и улыбнулся:

— У тебя все выходит легко и просто!.. Не говори так, все это слишком тяжело.

С этими словами он прикрыл глаза рукой и надолго замолчал.

Ло Да-фан вернулся к столу и вновь принялся за починку часов. Время от времени он украдкой бросал взгляды на печальное лицо Лу Цзя-чуаня, лежавшего с запрокинутой головой на кушетке, и раздумывал над тем, как прервать это тоскливое молчание. Как назло, в голову не приходило никакой подходящей темы.

— Лу, ты, кажется, снес свои часы в ломбард? Да они и старые у тебя. Вчера у отца в столе я нашел вот эти, золотые, марка очень хорошая, а он их, вероятно, и не хватится, они ему уже не нужны; я их сейчас починю и отдам тебе.

Видя, что тот никак не реагирует, Ло Да-фан добавил:

— Лу, помнишь, ты мне советовал относительно Бай-Ли-пин: «Любовь — это всего лишь любовь». Сегодня я хочу с этими же словами обратиться к тебе. — Разве может закаленный большевик страдать из-за любви?

— Да ну тебя! Что это еще за уговоры?

Лу Цзя-чуань вскочил с кушетки. Он протер глаза и, словно пыль, стряхнув с себя печаль, улыбнулся:

— Не беспокойся за меня, все это пустяки. Послушай, Да-фан, спой-ка что-нибудь, ты так хорошо поешь песню «На скачках», спой!

— Не буду. У нас обоих не то настроение…

Приятели беседовали долго. Лу Цзя-чуаню стало жарко. Он снял пиджак и, заметив большие дыры на рукавах рубашки, улыбнулся и подмигнул Ло Да-фану:

— У вас нельзя помыться? Один товарищ подарил мне этот красивый костюм, но белье, носки — все изорвалось вконец. Ты бы дал мне что-нибудь переодеться.

— Хорошо.

Ло Да-фан нажал кнопку звонка, и через минуту из внутреннего дворика в комнату вошла полная женщина лет сорока. На ней был белый фартук, волосы собраны в пучок. Лу Цзя-чуань торопливо надел пиджак, чтобы скрыть свои рваные рукава.

Женщина внесла поднос, на котором стоял чайник с горячим чаем и лежали конфеты и разное печенье, и поставила его на чайный столик. Ло Да-фан, напустив на себя строгий вид, сказал ей:

— Спасибо, няня. Оставь все здесь. Подойди сюда, я представлю тебе господина У. Это ученик отца, он только что вернулся из Америки, где получал образование, и вскоре займет крупный пост в одном из департаментов Бэйпина.

Женщина поспешила глубоко поклониться Лу Цзя-чуаню и сказала с любезной улыбкой:

— Господин V, вы давно приехали? У нас здесь такая жара!

Лу Цзя-чуань, сдерживая улыбку, кивнул ей в знак приветствия и уставился на Ло Да-фана, притворившегося чем-то крайне озабоченным.

— Няня, действительно очень жарко, и господин У не совсем хорошо себя чувствует. Я предложил ему принять у нас ванну. Пойди все приготовь, выбери лучшее белье, носки и предложи господину У — он сам наденет, что ему понравится. В Америке он привык к комфорту, поэтому достань самое лучшее.

Видя, с каким почтением нянька смотрит на Лу Цзя-чуаня, он прибавил:

— Это самый любимый ученик отца, будь к нему повнимательней.

Нянька вышла, вежливо поклонившись. Когда она была уже достаточно далеко, друзья посмотрели друг на друга и расхохотались. Лу Цзя-чуань смеялся до слез:

— Ловкач! И где это ты научился таким штукам?

Ло Да-фан, хохоча во все горло, говорил:

— Подожди, вернется отец, увидит, что меня нет, — начнет ругаться на чем свет стоит: «Подлецы, мошенники, бездельники!..» А, пусть его! И не относись свысока к этой няньке: она самая верная служанка родителей — рабыня рабов. Они приказали ей приглядывать за мной, вот и пришлось ее припугнуть.

Они выпили чаю, закусили, Ло Да-фан снял со шкафа граммофон:

— Давай сначала послушаем пластинки, а потом пойдешь мыться.

Он открыл альбом с пластинками и, не глядя, поставил первую из них. Комната наполнилась звуками игривой песенки:

— Что за чертовщина! — Ло Да-фан швырнул пластинку на пол, вытащил из альбома еще одну.

— Черт бы их побрал, сплошные американские пластинки! А! Ничего не поделаешь! Давай послушаем Макдональд![69]

Снова заиграл граммофон.

Прослушав пластинку, Ло Да-фан покачал головой и твердым голосом сказал:

— Настанет и такой день, когда мы вот так же, во весь голос, будем петь «Интернационал»!

Глава двадцатая

Глубокой ночью Сюй Нин и Ло Да-фан медленно брели вдоль ограды стадиона Пекинского университета. Сильная рука Ло Да-фана лежала на плече товарища. Они разговаривали. Сюй Нин чувствовал себя возбужденным и радостным. Ло Да-фан был далеко не так весел и жизнерадостен, как обычно; он был похож на великодушного старшего брата, терпеливо увещевавшего озорного и непослушного братишку. Летняя ночь почти скрывала фигуры молодых людей.

— Ло, успокойся. Я уговорю маму: она отпустит меня с тобой. Я понимаю, как должен человек правильно строить свою жизнь…

— Молодец, Сюй Нин! Я верю, что ты это сделаешь. Не знаю, как ты, а я, как только подумаю о горячих боях, — сердце прямо так и рвется из груди. Помнишь?

Как я жду этого времени!..

Ло Да-фан крепко пожал руку Сюй Нина.

— Я поговорю с мамой. Я так признателен тебе, Да-фан…

— Друг! Какое было бы счастье, если бы мы могли сражаться рядом, плечом к плечу!

Ло Да-фан так просто и тепло сказал это, что Сюй Нин долго не мог забыть его слов.

Расставшись с Ло Да-фаном, он стал ломать голову над тем, как уговорить мать. Мать с молодых лет осталась вдовой, единственное, что привязывало ее к жизни, был сын, и уговорить ее отпустить сына в армию было неимоверно трудно. Другая трудность была в том, чтобы убедить самого себя. Сюй Нин колебался. Студенты, уходившие в армию, должны были отправиться на следующий день, а он все еще не решил, едет он или нет.

Сюй Нин направился домой.

На душе у него было уныло и беспокойно. В последний раз… он должен в последний раз решительно поговорить с матерью.

Мать сидела на скамеечке и штопала носки. Увидев сына, она смяла в руках носок и запричитала, не дав ему даже открыть рта. Ее седая голова и руки слегка дрожали.

— Сын, ты опять хочешь говорить со мной об отъезде? Ох, я несчастная, почему я не умерла до сих пор?.. Когда тебе было три года, умер отец, и остался у меня один ты. Я жила на этом свете только ради тебя, целых двадцать три года тебя оберегала… С таким трудом вырастила. И что же! Ты хочешь уехать от меня в такую даль? Нет! Не бывать этому!

Из глаз госпожи Сюй лились слезы. Она хотела было вытереть их рукавом, но, испугавшись, что сын прервет ее, быстро продолжала:

— Сейчас ты стройный и сильный, а в детстве был таким хилым, болезненным. По двадцать ночей подряд не ложилась я из-за тебя спать, сколько раз молилась бодисатве… А в тот раз, когда ты тяжело заболел… казалось, ничто тебя уже не спасет, — я тоже не захотела жить и пыталась отравиться опиумом…

Сюй Нин не выдержал.

— Мама, все эго я уже слышал сотни раз! Зачем без конца твердить об этом? Я… я не забыл твоей заботы. Но… мама, откровенно говоря, могу ли я, молодой парень, сидеть сложа руки, когда над родиной нависла смертельная опасность?.. Мама, если я вступлю в армию — это не опасно. Там уже много наших студентов, и все они пишут, что ничего страшного.

— Сын мой, — прервала его взволнованная госпожа Сюй. — Не говори мне больше ничего — я все равно не могу отпустить тебя. Если… если ты все же… уедешь, я… я умру… умру…

Неожиданно выпрямившись и глядя сыну прямо в глаза, она гневно закричала:

— В Китае столько людей! Без тебя, что ли, не обойдутся?

Видя, что продолжать разговор дальше не имеет смысла, Сюй Нин вскочил и в гневе выскочил из дома. Пройдя несколько шагов, он обернулся и, глядя на плачущую мать, злым голосом прокричал:

— Не плачь! Я не поеду! Ты довольна?.. Если бы я твердо решил ехать, тогда и твои слезы не помогли бы. Все погибло. И почему я всегда должен советоваться с тобой?!

Сюй Нин отправился в парк «Бэйхай»[70] и бродил там до темноты. Под порывами теплого летнего ветерка уныло шелестели сосны. Посетителей в парке почти не было. Сюй Нин невидящим взглядом смотрел на мрачный, серый купол небосвода, усеянный мириадами звезд. Перед его глазами возник образ хрупкой девушки… Где она сейчас? В горах Чанбайшань?[71] Или в дремучей тайге Хэйлунцзяна?[72].. Цуй Сю-юй! Он так старался забыть ее, но последние дни образ девушки с новой силой завладел его сердцем, вызывая в нем чувство стыда и боли.

«Она наверняка забыла меня — разве трусов помнят!..» Сюй Нин с силой сжал виски, и в тот же миг в его ушах зазвучал голос Ло Да-фана: «Друг! Какое было бы счастье, если бы мы могли сражаться рядом, плечом к плечу!» Ему стало жарко. Он расстегнул рубашку и, обхватив руками голову, долго сидел, не двигаясь, на холодном камне.

Отец Сюй Нина был мелким чиновником. Умер он совсем молодым. Овдовев, мать на пенсию за мужа вырастила сына и дала ему возможность поступить в университет. С детства Сюй Нин рос в атмосфере достатка и уюта мелкобуржуазной семьи. Чрезмерная забота и любовь матери сделали его мягким и податливым, хотя с виду Сюй Нин казался крепким. Сблизившись с Лу Цзя-чуанем и его товарищами, он с энтузиазмом принял участие в революционной деятельности. Но как только дело дошло до решительной битвы, когда потребовалось кое-чем пожертвовать, Сюй Нин согнулся, как красивое, но хрупкое деревцо, неспособное противостоять сильному ветру.

Когда Цуй Сю-юй, преисполненная патриотических чувств, вступила в Северо-Восточную добровольческую партизанскую армию, она надеялась, что и ее любимый пойдет вместе с нею. А Сюй Нин колебался: еще каких-нибудь два года — и университет будет окончен… Потом, как быть с матерью?.. И еще — это были его сокровенные мысли, которыми он никогда и ни с кем не делился — ведь он не уроженец Северо-Востока, и ему чужд этот край, кажущийся таким холодным и пустынным по сравнению с его родиной — прекрасной Цзянсу[73]! Наконец чары хорошенькой Бай Ли-пин… Цуй Сю-юй и другие смельчаки уехали, а он так и остался доучиваться в университете и сидеть с матерью. А впоследствии, когда белый террор усилился, Сюй Нин и вовсе перестал участвовать в революционной деятельности. С началом боев добровольческой армии с японцами на севере провинции Чахар, подбадриваемый Лу Цзя-чуанем и Ло Да-фаном и желая загладить прошлые ошибки, Сюй Нин стал упорно уговаривать мать позволить ему вступить в армию. Но эти разговоры ни к чему не привели: мать не соглашалась. И пыл Сюй Нина быстро остыл. В то время как вокруг него царил подъем, он страдал и пребывал в нерешительности.

В этих раздумьях привычка к теплой, спокойной жизни одержала верх: Сюй Нин решил не ехать. И тем не менее, когда он выходил из парка, у него дрожали ноги, а в глазах стояли слезы. Ему было стыдно.

Чтобы не привлекать к себе внимания гоминдановской полиции и избежать репрессий, студенты, направлявшиеся на фронт, уезжали из города со станции Парк Цинхуа за воротами Сичжимынь. Сюй Нин хотел было проводить их, но, дойдя до ворот Сичжимынь[74], повернул обратно: его мучила совесть. Вернувшись в общежитие, он целый день провалялся на кровати и только вечером, вспомнив о матери, в унылом настроении направился домой. Откинув прикрывавшую вход бамбуковую занавеску, он увидел мать, стоявшую на коленях перед статуей бодисатвы и шептавшую молитву:

— О бодисатва! Наимилосерднейшая Гуаньинь! Молю тебя, сжалься надо мной, пусть сын живет спокойной, тихой жизнью, пусть он навсегда останется дома! Помоги ему, вразуми его не покидать матери…

Не удержавшись, Сюй Нин прыснул от смеха. Мать в испуге вздрогнула. Повернувшись и увидев в дверях сына, она быстро встала, бросилась к нему и в безумной радости, словно небо наградило ее несметными богатствами, затараторила:

— Мальчик, мальчик мой! Ты не уехал? Вот и хорошо! Бодисатва помогла! Спасибо тебе, добрейшая! — повернувшись, мать снова стала на колени перед изображением богини. — Всемилостивейшая Гуаньинь! Помогли мои молитвы! Благодарю тебя за то, что защитила моего сына!..

— Мама, — с горькой улыбкой проговорил Сюй Нин, — оставь этих идолов! При чем тут боги? Я сам решил не ехать. Дай-ка что-нибудь поесть, я проголодался.

Несмотря на грубость сына, мать была страшно рада. Она быстро принялась готовить Сюй Нину еду, украдкой поглядывая на него, словно опасаясь, как бы не улетело ее сокровище.

За ужином она неожиданно спросила:

— У этих твоих уехавших товарищей… что, ни у кого нет семьи?

— Почему нет? Есть! Ведь не из глины же их вылепили.

— Выходит, матери отпустили их?.. Удивительно!

Застыв от изумления, она недоверчиво смотрела на сына.

— Не все же такие, как ты! — Сюй Нин метнул на мать гневный взгляд. — Они понимают, что такое любовь к родине, и хотят быть настоящими матерями… Придет враг — все погибнем!

Ничего не ответив, мать покачала головой, вздохнула и пошла мыть посуду. Сюй Нин кончил есть, почитал немного и, не обращая больше внимания на мать, лег спать. Среди ночи его разбудил монотонный шепот. Он прислушался.

— О бодисатва! Всемилостивейшая Гуаньинь! Защити всех тех, кто пошел драться с японцами! Охраняй их, чтобы все обошлось хорошо, пусть они скорее возвращаются!.. О, не вини меня! Я… я действительно не могу расстаться с моим сыном!..

Сюй Нин тихо улыбнулся. «Вот она, оказывается, какая!» Он только было подумал окликнуть мать, как вдруг яростный стук в дверь заставил и мать и сына вскочить. Через секунду в дом ворвалась большая группа жандармов и полицейских. Мать в испуге схватила сына за рукав. Сюй Нин застыл у двери. Одетый в штатское толстяк, на голове которого красовалась шляпа, спросил Сюй Нина:

— Ты Сюй Нин?

— Да, — с трудом сдерживая волнение, кивнул он.

Мать еще крепче вцепилась в руку сына, от страха у нее потемнело в глазах.

Жандармы начали обыск. Перерыв все, они ничего не нашли. Тогда один из них, повернувшись к человеку в штатском, покачал головой и выразительно посмотрел на него. Толстяк усмехнулся, обнажив золотые зубы, и проговорил:

— Ничего нет? А ну-ка, дайте я поищу.

Он выдвинул ящик стола, порылся в нем и тут же вытащил номер «Красного знамени Севера»[75].

— А это что? Так ты, оказывается, коммунист?

Стремясь получить пятьсот долларов, полагавшихся в награду за коммуниста, сыщики не остановились перед подлогом и подбросили в стол принесенный с собой журнал.

— Вот и улика! У-у, чертов сын!

— Коммунист!

— Взять!

Мать отчаянно закричала, бросилась к Сюй Нину и, вцепившись в него, попыталась вырвать его из рук жандармов. «Почему его уводят?.. Какое… какое преступление он совершил?» Она ударила сыщика головой в живот и, обезумев, стала драться с ним. В этот миг в сознании Сюй Нина с холодной отчетливостью промелькнула мысль: «Если бы… если бы сегодня я проявил решительность и уехал вместе со всеми, ничего подобного бы не случилось».

Возмущение собственной трусостью вернуло Сюй Нину присутствие духа. Он резко оторвал от себя руки матери и, повернувшись к ней, отрывисто бросил:

— Мама, пусти меня. Мы сами виноваты…

Не обращая внимания на рыдания матери, Сюй Нин стоял с гордо поднятой головой, пока жандармы надевали ему тяжелые наручники.

Глава двадцать первая

Однажды вечером, поужинав, Юй Юн-цзэ ушел, а Дао-цзин принялась мыть посуду и палочки для еды. Соседи за стеной включили приемник, и до слуха Дао-цзин донеслась печальная песня, словно кто-то плакал, провожая умершего:

В удрученном состоянии Дао-цзин убирала посуду. Чем дальше, тем нестерпимее было слушать эти тоскливые звуки, однако соседи как нарочно пустили приемник еще громче. Дао-цзин беспомощно вздохнула и хотела было сесть почитать, как неожиданно чья-то большая рука легонько хлопнула ее по плечу. Обернувшись, Дао-цзин увидела перед собой Лу Цзя-чуаня. Сколько месяцев он не показывался! От радости она выронила из рук полотенце, покраснела и, задыхаясь от смущения, проговорила:

— Лу! Давно же вас не было… Где вы пропадали?

— Прошу прощения, последние месяцы я был занят. — Лу Цзя-чуань опустил на пол небольшую сумку, сел, но тут же опять поднялся. — Дао-цзин, как ты жила все это время? Опять страдаешь?

— Да, — грустно ответила Дао-цзин. — Жизнь как стоячее болото: если не ссорюсь с мужем, так читаю одну книгу за другой… Лу, скажите, как мне быть? — Она подняла голову и требовательно посмотрела ему в глаза, губы ее дрожали. — Я всегда надеялась на вас, надеялась, что партия спасет меня…

С рассеянным видом оглядев комнату и двор, Лу Цзя-чуань сел за стол:

— Твои переживания мне понятны. Не надо отчаиваться, Дао-цзин, мы сделаем все, чтобы помочь тебе. Только вот… — Голос его стал строже, хотя глаза по-прежнему смотрели спокойно и ласково. — Террор с каждым днем усиливается. Ты, наверное, еще не знаешь новость? Сюй Нина арестовали.

— Ай! И его тоже? — Дао-цзин была поражена. — Когда?

— Вечером того дня, когда Ло Да-фан и другие бэйпинские студенты уехали на север, в армию. Ведь Ло Да-фан вышел из тюрьмы. Сюй Нин решил было ехать, но потом заколебался. Вот и дождался! Дао-цзин, обстановка сейчас тяжелая, идет жестокая борьба. Не знаю, думала ли ты об этом?

— Думала, и не один раз! — Лицо Дао-цзин пылало, она вплотную придвинулась к столу. — Я давно решила: чем так бессмысленно жить, лучше геройски погибнуть.

Лу Цзя-чуань пристально смотрел на красивое, одухотворенное лицо Дао-цзин. Он окончательно поверил в нее… Немного помедлив, он взглянул ей прямо в глаза и проговорил:

— И ты все время только и думаешь о геройской смерти в боях за родину? — Он улыбнулся. — Ошибаешься, Дао-цзин. Мы делаем революцию не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы жить, жить хорошо, со смыслом, чтобы миллионы угнетенных были счастливы. Так почему же, еще ничего не сделав, мы должны думать о смерти? Это неправильно.

— Так укажите мне путь в революцию. Ведь я еще ничего не делала для этой великой цели.

— Хорошо. Тогда прямо сейчас и начнем. Нам нужна твоя помощь. — Лицо Лу Цзя-чуаня стало еще серьезнее. — Подумай, сможешь ли ты сделать следующее: во-первых, спрятать у себя на несколько дней кое-какие бумаги; во-вторых, отнести сегодня вечером письмо туда, куда я скажу; в-третьих…

Он запнулся и глубоко вздохнул:

— …В-третьих, я думал побыть у тебя немного и, если можно, переночевать… За мной следят: только что я отделался от одного «хвоста».

— Лу, я сделаю все, что нужно! — смело сказала она. — Я давно мечтала работать с вами. А вы оставайтесь здесь. Я поговорю с Юй Юн-цзэ, и все будет в порядке.

Упомянув имя мужа, она покраснела.

Лу Цзя-чуань стоял согнувшись, поставив ногу на скамеечку и потирая рукой лоб. После минутного молчания он покачал головой.

— Дао-цзин, не говори ему ничего. Я не останусь у вас. Только вот сегодня мне нужно написать одну вещь, и я хотел бы сделать это здесь. Не могла бы ты придумать что-нибудь и задержать приход Юй Юн-цзэ? — Взяв сумку, он протянул ее Дао-цзин. — Это листовки. Спрячь их хорошенько, так, чтоб и Юй Юн-цзэ не нашел.

— Хорошо.

Дао-цзин с величайшей осторожностью взяла в руки потрепанную, цвета старинной бронзы сумку. В этот миг она была счастлива, сердце ее переполняло такое огромное и светлое чувство, что оно заставило даже забыть о только что пережитом волнении. Она прижала к себе сумку и устремила на Лу Цзя-чуаня горящий взгляд:

— Лу, вы останетесь у меня! Если вас смущает Юй Юн-цзэ, мы уйдем с ним куда-нибудь в другое место. Я буду…

Дао-цзин хотела было сказать «оберегать вас», но слова застряли у нее в горле. Она еще так молода, неопытна — к лицу ли ей обращаться к уважаемому человеку, своему учителю со словами, которые могла бы сказать лишь мать?

— Не нужно. — Лу Цзя-чуань заметил волнение Дао-цзин. — А сейчас, Дао-цзин, тебе придется пойти к одному человеку. Он живет далеко на окраине, так что отправляйся поскорее. Это женщина, зовут ее тетушка Ли. Ты найдешь ее и скажешь: «Бабушка заболела, нужно немедленно позвать хорошего врача; будьте очень осторожны и не заразитесь сами!» Если она тебе ответит: «Вы говорите о докторе Цинь? Завтра в час дня я обязательно приглашу его», — считай, что задание выполнено. Но если не застанешь ее и кто-нибудь спросит, зачем она тебе нужна, — скажешь, что ты ее родственница, или что ошиблась дверью. В общем поступай по обстоятельствам, действуй осмотрительно, будь находчивой… — терпеливо посвящал ее в тайны конспирации Лу Цзя-чуань.

— «Бабушка заболела… позвать врача… не заразитесь сами…» Что это значит? — Непонятные слова заинтересовали Дао-цзин, она удивленно раскрыла глаза.

Лу Цзя-чуань, немного подумав, ответил:

— А значит это вот что: вчера были арестованы несколько наших товарищей. Возможно, среди нас есть предатель, и нужно предостеречь тетушку Ли.

Дао-цзин стояла, перебирая складки одежды. Необычное, немного таинственное поручение радовало ее, заставляя забыть о своих недавних переживаниях и сомнениях. Она смотрела на Лу Цзя-чуаня. Ей хотелось так много сказать ему, но слова не шли с языка.

Они молча стояли друг против друга. Наконец Дао-цзин вспомнила, что пора идти. Она кивнула Лу Цзя-чуаню и направилась к двери. Неожиданно ей пришла в голову мысль: «А что, если за дверью стоит сыщик, подстерегающий Лу Цзя-чуаня? Что, если ее схватят, как только она выйдет?» Дао-цзин почувствовала, как отяжелели ее ноги. Не в силах сделать и шагу, она прислонилась к двери, повернувшись к Лу Цзя-чуаню лицом. Два чувства обуревали ее: она любила Лу Цзя-чуаня — это было ей уже ясно — и ненавидела тех, кто преследует его. Эти два чувства смешались в ее душе. Она хотела, но не могла выразить их и только молча продолжала смотреть на Лу Цзя-чуаня.

— Дао-цзин, уже половина девятого, тебе нужно идти.

Но его взгляд не отпускал ее ни на минуту.

— Хорошо, я иду. Вы оставайтесь здесь и ждите меня!

Стиснув зубы, Дао-цзин оторвалась от дверей и пошла к воротам. Тут ее снова остановил голос Лу Цзя-чуаня.

— Ты должна взять себя в руки, тут нужно хладнокровие. Растеряешься — все провалишь. Я постараюсь дождаться тебя. Но если ты меня не застанешь, то в течение трех дней я обязательно приду за листовками.

— Дождитесь меня! Не уходите… — Дао-цзин подбежала и порывисто схватила его за руку, на ее длинных ресницах блеснули слезы.

Тем временем сложные противоречивые чувства боролись и в душе Лу Цзя-чуаня. Горячее стремление Дао-цзин к добру и тщетно скрываемое влечение к нему, Лу Цзя-чуаню, глубоко волновали его. У него возникло желание высказать ей, наконец, все то, что он столько времени носил в сердце. Но он не мог этого сделать, он обязан был сдерживать себя.

Лу Цзя-чуань взял Дао-цзин за руку и, как старший брат, строго сказал:

— Дао-цзин, у тебя еще нет опыта борьбы, борьбы жестокой, суровой, ты еще не понимаешь серьезности и трудности нашего дела… Итак, если в течение трех дней я не приду, тогда… — глаза его внезапно потеплели, — тогда сожги все эти листовки. А в дальнейшем… в дальнейшем, если только ты не потеряешь веры в наше дело и найдешь в себе силы стойко бороться за грядущее счастье, ты непременно достигнешь своей цели. Верь мне, Дао-цзин, коммунизм нельзя уничтожить, так же как нельзя уничтожить и сломить всех нас, борцов за его торжество! Возможно, мы с тобой еще увидимся…

Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на него, изо всех сил стараясь осмыслить и запомнить каждую его фразу. Услышав последние слова, она вдруг поняла, что он имеет в виду, и застыла на месте. По щекам ее заструились слезы. «О, если бы я смогла найти какое-нибудь надежное место! — мелькнуло у нее в голове, — и надежно спрятать его там! Укрыть, не дать гоминдановцам его арестовать. Но где найдешь такое место?..» Она стояла в полной растерянности, пока, наконец, не вспомнила, что нужно уходить, не дожидаясь его нового напоминания. С трудом она заставила себя двинуться к выходу. И еще раз, совсем неожиданно для Дао-цзин, Лу Цзя-чуань остановил ее.

— Дао-цзин, — настойчиво проговорил он, — помни: тетушке Ли нужно передать все слово в слово. На улице будь осторожней. Заметишь, что кто-то идет за тобой, не возвращайся домой прямо… И последнее: не забудь попросить Юй Юн-цзэ задержаться.

— Сделаю все! — прошептала Дао-цзин и выбежала на улицу. Через мгновение она уже скрылась в темноте.

Одним духом Дао-цзин добежала до студенческого общежития. Разыскав Юй Юн-цзэ — он был у своего товарища Ли Го-ина, — она вызвала его из комнаты и тихо, но серьезно сказала:

— Сегодня вечером мне нужно уйти по делу, а ты побудь здесь, хорошо?

— По какому делу? И почему я должен быть здесь, а не ждать тебя дома? — Юй Юн-цзэ недоверчиво сощурил маленькие глазки.

Дао-цзин не знала, что отвечать. Она считала, что ничего не должна скрывать от своего мужа, тем более, если это касается такого важного дела. Дао-цзин наклонилась к уху Юй Юн-цзэ и шепотом проговорила:

— Юн-цзэ, помнишь Лу Цзя-чуаня? Так вот: за ним увязался сыщик, и Лу укрылся у нас. Ты задержись здесь подольше. А я схожу к одному человеку: меня Лу Цзя-чуань попросил.

Юй Юн-цзэ в изумлении застыл на месте. Так вот оно что! В эту ясную, наполненную ароматом лета ночь она назначает свидание другому… И еще просит собственного мужа не возвращаться домой…

Он зло прищурился, помолчал, затем проговорил сквозь зубы:

— Оказывается, тебя ждет любовник! Только дом пока мой — и я в него вернусь!

Юй Юн-цзэ стремительно бросился в комнату и с шумом захлопнул за собой дверь.

Гнев, разочарование и презрение острой болью отозвались в сердце Дао-цзин. С минуту она неподвижно стояла в темном коридоре. Ей хотелось побежать за Юй Юн-цзэ, объяснить ему все, но перед ней вдруг встал образ Лу Цзя-чуаня, и она тут же успокоилась. Стиснув зубы, энергичным движением Дао-цзин отбросила со лба короткие черные волосы, на лице ее снова «появилось прежнее решительное выражение. «Идти! Скорее! Что с ним говорить — только время зря терять!»

Разыскав тетушку Ли и передав ей все, что просил Лу Цзя-чуань, Дао-цзин вышла на улицу, наняла рикшу и поехала домой. На сердце ее было тревожно.

Было уже за полночь, свет в комнате не горел. Дао-цзин дрожащей рукой повернула выключатель и сразу поняла: Лу Цзя-чуаня нет. Юй Юн-цзэ лежал на кровати и вызывающе смотрел на нее. Не обращая внимания на его настроение, Дао-цзин быстро спросила:

— Ты когда вернулся? Где Лу Цзя-чуань?

— Я не принимал на себя обязательства охранять твоего драгоценного друга! Откуда мне знать, куда он делся?!

— Не думала я, что у тебя хватит совести… Послушай, если этой ночью Лу Цзя-чуаня арестуют, виноват будешь ты. Ты предал его!

Дао-цзин сама не знала, как у нее вырвались эти слова: она была так зла на Юй Юн-цзэ, что в эту минуту он казался ей врагом.

Юй Юн-цзэ вскочил с кровати. Он резко переменился в лице и с затаенной усмешкой произнес:

— Пока еще я до этого не дошел. Но если кто-нибудь захочет отнять у меня жену, то… я сделаю все, чтобы этого не случилось.

Оба были бледны.

Дао-цзин постепенно успокоилась: во что бы то ни стало нужно было узнать, куда ушел Лу Цзя-чуань. Подавив в себе гнев, она сбавила тон:

— Юн-цзэ, все твои страхи напрасны: никто не собирается отнимать у тебя жену. Лучше скажи мне, куда пошел Лу Цзя-чуань? Это очень важно!

— Он ушел в одиннадцать, как только я вернулся. — Юй Юн-цзэ развел руками и криво улыбнулся. — Разве он может оставаться с таким отсталым человеком, как я? Как увидел меня, тут же ушел. Можешь успокоиться: у меня есть совесть, и я еще не дошел до того, чтобы быть предателем!

Дао-цзин не знала, радоваться ей или огорчаться. Ее успокаивало то, что Лу Цзя-чуаня не арестовали у нее. И все же она не сумела оставить его у себя… Его могли схватить на улице. Если это так, виновата все равно она!

Дао-цзин сидела, низко опустив голову. Ее мучило сожаление, на душе было тоскливо. Она вышла во двор и, остановившись под жужубом[76], устремила печальный взгляд на усеянное звездами небо. Мысль о том, что она не сделала всего, что могла, подавляла ее и жгла сердце.

— Дао-цзин, иди спать! Ты что, думаешь до утра там стоять? — крикнул из комнаты Юй Юн-цзэ.

Дао-цзин не пошевельнулась. Она продолжала стоять под деревом и, не отрываясь, глядела на темное, пасмурное небо. Прошло больше часа, прежде чем она очнулась от своих раздумий.

«Нельзя так распускать нервы. Подожду. Три дня пролетят незаметно».

Глава двадцать вторая

Прошел один день, другой, третий, четвертый, а Лу Цзя-чуань не появлялся.

Что с ним?..

Дао-цзин хорошо помнила его слова: «В течение трех дней я обязательно приду за листовками». Но прошло уже десять дней, и Дао-цзин стала терять надежду; беспокойство росло в ней с каждым часом. Узнать, где Лу Цзя-чуань, было не у кого: Сюй Нин арестован, Ло Да-фан уехал. Ходила Дао-цзин к тетушке Ли, но та переехала в другое место, а куда точно, соседи не знали.

Целыми днями Дао-цзин не находила себе места.

«Почему я не настояла, чтобы он остался здесь? Почему не помогла ему?!» Мучительное раскаяние терзало Дао-цзин, словно она предала товарища. Она ненавидела себя за слабость, нерешительность, но еще больше возмущалась она поведением Юй Юн-цзэ, его эгоизмом. С утра до вечера Дао-цзин неподвижно сидела у окна, глядя на одинокий зеленый жужуб. Она чувствовала себя так, словно весь мир переменился: только было открывшиеся двери в счастье опять наглухо захлопнулись. Когда в комнате никого не было, она доставала оставленную Лу Цзя-чуанем сумку, задумчиво гладила ее. Дао-цзин не послушалась Лу Цзя-чуаня и не сожгла листовок: она все еще надеялась, что он придет за ними. С каждым днем она все больше бледнела и худела.

— Что-нибудь случилось? Отчего ты такая печальная? — заметив перемену в жене, спросил однажды Юй Юн-цзэ.

Дао-цзин лишь покачала головой и ничего не ответила. Но Юй Юн-цзэ не отставал. Наконец она не выдержала и возмущенно сказала:

— На моем месте всякий, у кого есть хоть капля совести, чувствовал бы себя виноватым. Кто знает, может быть, это я погубила его…

Юй Юн-цзэ впился в нее взглядом, в уголках его губ появилась ехидная, презрительная улыбка.

— Так… Оказывается, ты переживаешь все из-за своего «дорогого друга» господина Лу?.. Тогда послушай моего совета — выкинь его из головы! Такие люди плохо кончают: все они ходят по скользкой дорожке.

Дао-цзин внимательно смотрела на Юй Юн-цзэ. Подумав секунду, она схватила его за руку и быстро спросила:

— Это правда? Откуда ты знаешь?.. Он арестован?

Юй Юн-цзэ уверенно кивнул головой. На самом деле он не знал, арестован Лу Цзя-чуань или нет, но ему во что бы то ни стало хотелось разрушить веру Дао-цзин в этого человека.

Нервы Дао-цзин не выдержали. Она обхватила голову руками и зарыдала. Она не боялась больше ни насмешек Юй Юн-цзэ, ни его ревности. Юй Юн-цзэ вспылил:

— Не верю я в твоих коммунистов, не верю в их силу! Экая жалость! Забрали, не дали ему завершить его «благородное» дело! Но ты не волнуйся. Твоих «товарищей» еще много…

— Замолчи! — Дао-цзин в гневе вскочила. — Как ты смеешь издеваться надо мной?

Помолчав, она продолжала сквозь слезы:

— Какой же ты бессовестный! У тебя на глазах хватают революционера, ему грозит гибель, а ты еще злорадствуешь… убирайся!

Оттолкнув Юй Юн-цзэ, она выбежала из комнаты.

Вечером, когда Дао-цзин вернулась домой, они оба начали сетовать на свою неудавшуюся совместную жизнь. Дао-цзин жила, как на необитаемом острове — без близких, без друзей; рядом не было никого, кто мог бы разделить с ней ее страдания и надежды. Дни тянулись скучно и однообразно. Но одно она поняла ясно: если взгляды на жизнь у людей расходятся, жить вместе они не могут. Надеяться на то, что любовь поддержит этот союз, мечтать о каком-то спокойном сосуществовании — значит обманывать себя. «Уйти! Иначе он загубит всю мою жизнь!» — постепенно созрело в душе Дао-цзин решение.

Однажды Дао-цзин снова достала сумку, оставленную Лу Цзя-чуанем, и приготовилась сжечь ее. Ждать дальше не имело смысла: Лу Цзя-чуань все равно не придет. Она нерешительно открыла сумку и увидела пачки листовок — красных, зеленых, белых… Ей стало и горько и радостно. «Друг! Вот я и встретилась с тобой!..»

Когда Лу Цзя-чуань передал Дао-цзин сумку, ей очень хотелось посмотреть, что в ней лежит, но она поняла, что не должна этого делать и, пересилив любопытство, спрятала сумку в узел со старой ватой. Но сейчас Дао-цзин не удержалась. Заперев дверь, она высыпала листовки на стол и с необъяснимым волнением взяла в руки несколько из них. На тонкой бумаге мелкими иероглифами были напечатаны лозунги, призывы:

«Приветствуем великую победу Красной Армии, разгромившей гоминдановцев и сорвавшей их четвертый карательный поход!»

«Китайский народ! Вооружайся для отпора японским империалистам!»

«Да здравствует Коммунистическая партия Китая!»

«Да здравствует Советское правительство Китая!»

Тексты других листовок были длиннее, и под каждой стояла подпись: «Бэйпинский городской комитет Коммунистической партии Китая».

Она прижала листовки к груди и вдруг подумала: эти красные, зеленые листки, эти иероглифы, вызывающие злобу и ненависть реакционеров, уже связали ее судьбу с судьбой компартии. И если она сможет оправдать доверие и сохранить их, это для нее будет самой высокой честью!

От этой мысли Дао-цзин стало легко на душе, она вновь обрела цель в жизни. «Но что делать с листовками? — задумалась она. — Лу Цзя-чуань не придет за ними, а оставлять их у себя опасно и не имеет смысла». И тут ей вспомнилась Ниловна из романа Горького «Мать»: она пронесла листовки на завод и распространила их среди рабочих. «Правильно! И я должна так сделать!» Словно боец, придумавший, наконец, как разгромить врага, она всю ночь не могла сомкнуть глаз от обуревавших ее мыслей. Как распространить листовки? Несмотря на свою неопытность, Дао-цзин понимала, что сделать это очень трудно. Перебрав мысленно множество способов, к концу ночи она, наконец, остановилась на одном.

И вот что произошло через три дня.

Была теплая летняя ночь. В небе мерцали звезды. Млечный Путь, усыпанный ими словно мелкими песчинками, пересекал небосвод. Земля погрузилась в сон. Кроме легких порывов ветра и лая бродячей собаки, ничто не нарушало тишины опустевших улиц.

В это время в районе улицы Шатань[77] бродила нарядная, красивая молодая женщина. В руках у нее была изящная дамская сумочка. Она переходила из одного переулка в другой и, казалось, кого-то ждала или подстерегала.

Когда до слуха ее доносились звуки шагов или голоса, она тут же останавливалась, прижималась к стене и затаив дыхание прислушивалась. Блестевшие в темноте глаза были широко раскрыты, сердце бешено колотилось… Но если, постояв так минуту, женщина убеждалась, что никто не идет, она облегченно вздыхала и, улыбнувшись милой детской улыбкой, снова, как тень, шла дальше.

О, это был необычный день! Никогда прежде Дао-цзин не переживала таких напряженных, беспокойных минут! С того момента, как она решила расклеивать листовки, ни о чем другом думать она уже не могла. А что, если ее схватят? Но тут ей вспомнилось прощальное напутствие Лу Цзя-чуаня: «Если только ты не потеряешь веры в наше дело и найдешь в себе силы стойко бороться за грядущее счастье…»

Не теряя времени, Дао-цзин начала готовиться: купила три пузырька клея, пару мягких, бесшумных туфель. Труднее оказалось придумать костюм, который бы не вызвал подозрений в случае, если ее кто-нибудь заметит. Она перебрала множество вариантов, но ни один не годился. Помог случай. Дао-цзин понадобилась щетка, и она пошла за ней к соседке; войдя в ее комнату, Дао-цзин сразу же обратила внимание на внешность женщины: на ней было розовое атласное платье-халат, плотно облегавшее фигуру, а лицо густо напудрено. Соседка выглядела очень пикантно. Блестящая мысль осенила Дао-цзин: ей нужно одеться так, как одеваются женщины легкого поведения — пусть даже ее и примут за одну из них.

Вечером, опасаясь, что Юй Юн-цзэ не даст ей уйти, тем более в таком виде, Дао-цзин ускользнула к соседке и занялась своим туалетом. Она надела бледно-зеленое шелковое платье-халат — подарок Юй Юн-цзэ, — шелковые розовые чулки, ярко накрасила губы, в руки взяла модную сумочку и сразу стала похожа на привлекательную женщину определенного типа. Наблюдая ее превращение, соседка даже рот открыла от удивления: ведь обычно Дао-цзин одевалась очень скромно и не любила прихорашиваться. И она, полагаясь на свой собственный опыт, решила: «Определенно идет на свидание!» Хитро сощурив глаза, соседка прошептала в самое ухо Дао-цзин:

— Госпожа Юй, вы это… Ха-ха-ха, я поняла: у вас завелся дружок?

Дао-цзин была рада, что соседка именно так расценила ее поведение, и улыбнулась в ответ. Перед самым уходом Дао-цзин тихо сказала ей:

— Ради бога, если муж спросит, где я, скажите, что скоро вернусь. Уж вы не подводите меня.

Дао-цзин вышла из дому. Она чувствовала себя новобранцем, впервые попавшим на фронт. Прежде всего она обошла переулки, как это делают девицы, подыскивая себе кавалера. Потом, оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, призвала на помощь всю свою смелость, вынула заранее намазанную клеем листовку, провела по ней языком и быстро приклеила листовку на стену. Руки Дао-цзин дрожали, ноги подкашивались… Как было бы хорошо, если бы рядом с нею сейчас находились друзья: ее сумка вмиг бы опустела!

Но, увы, в эту темную ночь она была одна — беспомощная, вся дрожащая от страха… Дао-цзин боялась не только полицейских — ее пугало и то, что кто-нибудь на самом деле примет ее за проститутку.

Наклеив пару листовок и торопливо засунув несколько из них под ворота, Дао-цзин не выдержала и вернулась домой.

Усталая, она опустилась на кровать. Тело ныло, руки и ноги не двигались. Но на следующую ночь Дао-цзин снова отправилась расклеивать листовки, подсовывать их под ворота. На этот раз она действовала спокойнее и увереннее. Из дому Дао-цзин вышла почти перед самым рассветом, дежурных полицейских к этому времени сильно одолевала дремота, и она смогла расклеить все захваченные с собой листовки и благополучно вернуться домой.

Горожан эти листовки повергли в крайнее изумление. Молодежь читала их нарасхват, даже осторожные старики потеряли спокойствие. «Коммунистов-то становится все больше!» — удивленным шепотом говорили друг другу люди.

Многие комитеты студенческого и школьного самоуправления получали неизвестно кем посланные бандероли. В них были все те же листовки: Дао-цзин продолжала действовать. Студенты снова заволновались. «Откуда поступают эти листовки?» — терялись они в догадках. Одно было ясно: компартия активизирует свою деятельность, и наступает революционный подъем.

Появление на стенах домов коммунистических листовок подняло на ноги полицию.

Несмотря на все уговоры Юй Юн-цзэ, Дао-цзин продолжала свою опасную работу. Она даже разослала листовки некоторым из своих знакомых — тем, кто придерживался наиболее передовых взглядов.

Чем больше Дао-цзин убеждалась в том, что она не пустая фразерка — Юй Юн-цзэ частенько подсмеивался над интеллигентами, которые дальше красивых фраз не идут, — тем радостнее становилось у нее на душе: она сумела стать полезной!

Вскоре наступили каникулы. Дао-цзин не терпелось узнать, какое впечатление произвели ее листовки, и она отправилась к Ван Сяо-янь.

— Сяо-янь, вчера утром я нашла странную вещь! — Изобразив на лице волнение, Дао-цзин схватила подружку за руку.

— Что такое? — И без того большие глаза Сяо-янь округлились.

— Ты только посмотри! — Дао-цзин вытащила из кармана три листовки. — Вчера утром я решила пойти прогуляться. Выхожу из ворот — и вдруг вижу их… — Дао-цзин понизила голос и продолжала, наклонившись к уху Сяо-янь: — Ведь это листовки, и… коммунистические!

Ван Сяо-янь взяла листки, взглянула на них и равнодушно бросила на стол.

— Я-то думала, что-нибудь интересное! Оказывается, просто листовки. Я их уже видела.

— Да что ты? Где же ты их видела?

Ван Сяо-янь не ответила. Она открыла ящик стола и достала из него конфеты:

— Дао-цзин, попробуй. Это шанхайские: папа привез. А почему тебя так интересуют эти листовки? Ты специально из-за этого пришла ко мне?

— Мне просто показалось странным… Разве сейчас так много коммунистов?

— Думаю, что да.

Ван Сяо-янь заставила Дао-цзин сесть, положила в рот конфету и серьезно сказала, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Наш студенческий комитет позавчера, перед самыми каникулами, получил пакет с газетой «Дагунбао»[78], в которую были вложены три листовки — точно такие, как у тебя. Увидев их, одни удивились, другие обрадовались, третьи испугались. Потом кто-то предложил наклеить листовки на доску объявлений. Но согласились с этим не все — побоялись.

— Ну, а ты? Тоже испугалась? Ведь ты же член студенческого комитета!

— Я? Да какое мне до этого дело! Пусть их поступают как хотят. Но представь себе: на следующий день листовки красовались на доске объявлений. Студенты заволновались… Дирекция распорядилась сорвать листовки, ректор пришел в ярость. Сейчас там такое творится: ничего не разберешь.

Ван Сяо-янь тряхнула головой, улыбнулась, но лицо ее оставалось по-прежнему серьезным.

Дао-цзин ликовала. Она порывисто обняла подругу, лицо ее сияло.

— Сяо-янь, милая! Как ты меня обрадовала!..

— Что? Чему ты радуешься? Разве это имеет к тебе какое-нибудь отношение?

Возбуждение Дао-цзин было так велико, что она не удержалась и тут же выложила Ван Сяо-янь свою тайну:

— Сяо-янь, послушай, что я тебе скажу — только не проболтайся… Эти листовки послала в университет я!

— Что? Что ты говоришь?.. Ты стала коммунисткой?

Это признание привело Ван Сяо-янь в полное смятение.

Она растерянно смотрела на Дао-цзин.

— Никакая я не коммунистка! — Дао-цзин с досадливым выражением на лице покачала головой. — У меня друзья — коммунисты. Они и оставили листовки, а сами… Их арестовали, больше я, наверное, их не увижу… Я подумала: «Что толку, если листовки будут лежать у меня без дела?» — и решила распространить их.

Ван Сяо-янь, не отрываясь, смотрела на Дао-цзин, словно видела ее впервые.

— А… а почему ты их не сожгла? Ведь рассылать их куда попало, как это делаешь ты, очень опасно.

— Нет, Сяо-янь, ты меня не понимаешь. — Дао-цзин обняла подругу за плечи и горячо заговорила: — Я уже далеко не та, что была год назад. То, что я сейчас делаю, приносит мне удовлетворение. Только… сейчас мне очень трудно: все мои друзья арестованы… Ничего не поделаешь. Но, как говорится: «Землю не испепелишь — она оживет с весенним ветром». Я верю, что рано или поздно они вернутся.

Дао-цзин посмотрела в окно на скользящие по небу облака. Лицо ее слегка омрачилось.

Ван Сяо-янь сжала руку Дао-цзин и, не то сожалея, не то успокаивая ее, сказала:

— Дао-цзин, я давно знаю тебя — ты как огонь. Но подумай о себе. Участвовать… э… э… в революции, что это тебе даст?

— А что даст тебе твоя зубрежка? — Лицо Дао-цзин стало еще серьезнее. — Родина в опасности, все рушится… Тут уж в стороне не отсидишься.

Ван Сяо-янь задумалась. Казалось, она соглашалась с подругой.

— Сяо-янь, что ж ты молчишь? Если ты не против, помоги мне. Ради нашей дружбы! — Дао-цзин слегка подтолкнула Ван Сяо-янь. — У меня осталось еще немного листовок, держать их дома опасно. Ты мне поможешь?

Подумав некоторое время, Ван Сяо-янь кивнула головой.

— Хорошо. Дай их мне. Я постараюсь найти тех студентов, которые предлагали наклеить листовки на доске объявлений. Только, откровенно говоря, всю эту твою затею я не одобряю.

Дао-цзин не дослушала ее. Она вскочила, схватила Ван Сяо-янь за руку и одним духом выпалила:

— Вот это здорово! Просто замечательно! Сяо-янь, ты настоящая подруга!.. Когда вернется мой руководитель Лу Цзя-чуань, я обязательно познакомлю тебя с ним!

Глава двадцать третья

Ночью Лу Цзя-чуань проснулся от мучительной жажды. Он лежал на полу в тюремной камере. На его потрескавшихся губах запеклась кровь, во рту была горечь…

— Воды… воды… — застонал он и пытался повернуться на бок. Тут же в спину вонзились тысячи иголок… От боли он снова заскрипел зубами:

— Воды… воды…

Помутившееся сознание Лу Цзя-чуаня сверлила одна мысль: пить! Острая боль заставила его очнуться. Он медленно открыл глаза и непонимающим взглядом обвел мрачные стены камеры. Высоко под потолком за решеткой окна были видны звезды, откуда-то доносился скрип сапог часовых. Рядом сновали голодные крысы; они, казалось, готовы были наброситься на распростертого на полу человека. Постепенно Лу Цзя-чуань пришел в себя. И сразу же им завладело желание, которое заглушило жажду и нестерпимую боль. «Сообщить товарищам! Сообщить своим!..» Он лежал на сыром полу лицом кверху, тело его было так истерзано, что он не мог пошевельнуться. «Сообщить во что бы то ни стало! Непременно!..»

Лу Цзя-чуаня арестовали на другой день после того, как он ушел от Дао-цзин. Уже четвертый месяц он томился в тюрьме жандармского управления. Жестокие пытки не сломили его, он упорно продолжал бороться. Несколько раз его избивали до полусмерти, он был весь искалечен. Но, несмотря на то, что ему угрожала смерть, Лу Цзя-чуань все же сумел организовать в тюрьме партийную ячейку и сплотить арестованных. Он возглавил голодовку политических заключенных, требовавших открытого судебного разбирательства и улучшения тюремных условий. На третий день голодовки, когда Лу Цзя-чуань и его друзья готовили статью в газету о допросах с пытками и о нечеловеческом обращении с политическими заключенными, намереваясь через своего человека в тюрьме доставить ее в редакцию, Лу Цзя-чуань неожиданно был увезен на допрос. Ему перебили ноги, кололи иголками пальцы; он был избит до полусмерти — на него было страшно смотреть. Но как ни стремились враги выведать у Лу Цзя-чуаня сведения о тюремной партийной организации, они не добились от него ни слова.

В холодных камерах, во время жестоких пыток рядом с ним всегда был товарищ Ли Да-чжао, который воспитал и закалил его. Ли Цзя-чуань был готов всю свою жизнь до последней капли отдать благородному делу революции. Но враги не спешили расстреливать его. Во время пытки, когда на какой-то миг сознание его прояснилось, Лу Цзя-чуань услышал обрывок разговора двух палачей:

— С этим подлецом надо кончать! Стоит ли еще утруждать себя?

— Какой ты прыткий! Нужен приказ, сам командующий интересуется этим негодяем. Так что тут, очевидно, придется запрашивать Нанкин…

Лу Цзя-чуань с трудом поднял опухшие веки. Оглядевшись, он понял, что находится в новой камере. Камера, где его держали прежде, была маленькой и находилась в углу тюрьмы, а над железной дверью виднелось небольшое квадратное оконце, в которое был виден кусок серой стены и колючая проволока. Теперь же в окно на Лу Цзя-чуаня смотрели лишь звезды и небо. Было ясно: враги решили сорвать голодовку политических заключенных и, чтобы лишить их возможности поддерживать связь друг с другом, перевести его и, возможно, некоторых товарищей в другую тюрьму. Пока же его поместили в изолированную камеру.

Лу Цзя-чуань лежал на голой земле и обдумывал создавшееся положение. Его или расстреляют, или переведут в другую тюрьму. Но что бы его ни ожидало, он должен сейчас же, пока в груди еще бьется сердце, передать товарищам важные сведения.

И он вступил в жестокую борьбу со своим телом, которое отказывалось повиноваться. Обе его ноги были раздавлены и перебиты, пошевелить ими не было никакой возможности. Руки и спина онемели, и Лу Цзя-чуань не ощущал их, окровавленные пальцы чудовищно распухли. Тяжелые наручники больно сжимали запястья. И все-таки он должен заставить себя сдвинуться с места. Выход был только один: подползти к стене и перестучаться с кем-нибудь — может быть, рядом свои.

Лу Цзя-чуань собирался с силами. Он закрыл глаза, немного передохнул и только тогда попытался повернуться. Но безуспешно: тело его, казалось, окаменело. Стиснув зубы и призвав на помощь всю свою волю, он сделал новую попытку, но и она окончилась безрезультатно. Лу Цзя-чуань лишь растревожил раны и от боли снова потерял сознание.

Через некоторое время Лу Цзя-чуань очнулся. Он не думал больше о боли — его мучило другое: «Скоро рассвет. А днем… Но доживу ли я до этого?» Ему вспомнилось все, что он пережил минувшим вечером.

…Примерно в десять часов, когда заключенные уже спали, его неожиданно поволокли на допрос. В небольшой темной комнате за длинным коричневым столом восседал толстый, незнакомый Лу Цзя-чуаню человек; на его холеном лице играла улыбка.

— Фэн Сэнь, — обратился он к Лу Цзя-чуаню, — а ты, оказывается, умный парень. Но, к сожалению, сейчас не то время, когда ты можешь развернуться… Так что лучше давай выкладывай фамилии членов вашей тюремной организации. Да поживее!.. Не хочешь говорить? Мало, значит, тебя пытали… Нам известно, что организация здесь, в тюрьме, коммунистической ячейки, голодовка, борьба за права — все это дело твоих рук. Молчать дальше бессмысленно. Хорошо. Я вижу, ты желаешь смерти своим товарищам. Нам точно известны планы вашей организации. До того времени, пока вам удастся сообщить что-нибудь «на волю», вы все будете расстреляны.

Как ни старался толстый гоминдановец обещаниями и угрозами заставить Лу Цзя-чуаня назвать имена товарищей, тот упорно молчал: он понимал, что если бы враги на самом деле имели сведения об организации, они не стали бы столько возиться с ним. Именно потому, что они не знали имен коммунистов, гоминдановец так напирал на слова «нам точно известно». Однако как бы там ни было, Лу Цзя-чуань убедился, что кто-то выдал врагам существование организации и план ее борьбы. Смертельная опасность быть заподозренным в «связях с коммунистами» нависла над его товарищами. Чтобы спасти их и продолжать борьбу, он должен быстрее поставить их в известность о готовящемся ударе.

Лу Цзя-чуань еще раз попытался сдвинуть с места одеревеневшее тело. Всю свою силу он вложил в руки и, стиснув зубы, уперся локтями в пол. «Ну!» От боли на его лице выступил пот, но сдвинуться он не смог. Лу Цзя-чуань задыхался, в глазах у него потемнело. Жажда, страшная жажда отнимала последний остаток сил, он чувствовал, что больше не выдержит. Передохнув, он облизал распухшие, потрескавшиеся губы, хотел проглотить слюну, но и ее не было. Тогда Лу Цзя-чуань решил наскрести с пола сырой глины, но пальцы не слушались…

Издалека донесся топот сапог и приглушенные голоса людей.

По опыту трехмесячного пребывания в тюрьме Лу Цзя-чуань понял, что пришла последняя предутренняя смена часовых — значит, три часа ночи. Через два часа начнет светать, и тогда… тогда… Нет! Его каждую минуту могут увести. И что значит жизнь одного человека в сравнении с делом партии, с судьбой народа! Какой бы жестокой ни была борьба, дело, за которое они борются, не может погибнуть. Лу Цзя-чуань сделал нечеловеческое усилие и, извиваясь, перевернулся на живот, но тут же потерял сознание.

Когда он пришел в себя, губы его оказались прижатыми к холодной земле. Лу Цзя-чуань чуть улыбнулся, закрыл глаза, уперся локтями в землю и, превозмогая боль, медленно пополз.

Пока Лу Цзя-чуань добирался до стены, он дважды терял сознание. Но в нем, казалось, была неиссякаемая жизненная сила. Едва очнувшись, он принялся выстукивать по стене омертвевшими пальцами: «Та-та, та-та-та-та, та-та-та…»

Ответа не было. Тишину ночи нарушала лишь возня крыс.

Небо светлело, исчезали одна за другой звезды. С каждой минутой приближалась развязка, а он не мог выполнить своего последнего задания! «Жизнь дается только один раз…» На искаженном болью, покрытом ссадинами и синяками лице Лу Цзя-чуаня появилась слабая усмешка: «Что ж, так она и кончится? Так я и буду спокойно ждать, когда придут палачи и уволокут меня на казнь?..

Лу Цзя-чуань не помнил, как дополз до другой стены. Но и там на его стук никто не откликнулся. Тогда он пополз к третьей, последней стене. Если и здесь он не услышит отзыва — значит, все усилия прошедшей ночи были напрасны: рядом нет товарищей. «Тогда…» — думать дальше он был не в силах.

«Та-та, та-та-та-та, та-та-та».

Не обращая внимания на струившуюся из ран кровь, Лу Цзя-чуань повторил сигнал еще раз и весь превратился в слух.

«Та, та, та, та-та, та-та-та-та-та-та», — донесся с другой стороны стены ответный стук.

Это был условный сигнал. За стеной свои! Радость наполнила его сердце, и он снова потерял сознание…

Очнувшись, Лу Цзя-чуань прислушался. Стояла мертвая тишина. Он начал прерванный разговор с товарищем за стеной.

«Кто ты?»

«Номер восемь, Дай Юй».

«Я номер один, Лу…»

Лу Цзя-чуань закрыл глаза и сделал передышку.

«Срочное дело — передай быстрее товарищам. Враги узнали наши планы. Меня и других, наверно, расстреляют или переведут в другую тюрьму. Но мы должны продолжать борьбу. Сведения о нашей голодовке и замышляемом врагами злодеянии необходимо сейчас же передать товарищам на волю».

«С кем связаться? Кто передаст письмо?»

На минуту Лу Цзя-чуань представил себе круглые рыбьи глазки Дай Юя. Он поколебался, затем отстукал:

«Совершенно секретно — надзиратель номер восемнадцать. Если меня расстреляют или переведут в другое место, связь с комитетом партии будете поддерживать через него».

Лу Цзя-чуань истекал кровью, но лицо его озаряла спокойная, счастливая улыбка. Ему сразу стало легко — словно тяжелый груз свалился с плеч.

Глава двадцать четвертая

Юй Юн-цзэ выходил из себя: каждый день Дао-цзин, принарядившись, куда-то торопливо уходит и то возвращается за полночь, то ускользает из дома чуть свет. Она не объясняла ему, куда ходит и зачем, и все его расспросы пресекала одной фразой: «Не твое дело!»

Терпеть это дальше Юй Юн-цзэ не мог.

Однажды ночью, лежа в постели, он повернулся к Дао-цзин и, схватив ее за плечо, спросил сквозь зубы:

— Дао-цзин, успокоишься ли ты наконец? Не стыдно тебе… так?

Она лежала тихо, не говоря ни слова. Все пережитое ею за последние месяцы помогло сохранять хладнокровие. Наконец она медленно села, включила свет и с трудом, понижая голос до шепота, проговорила:

— Юн-цзэ, тебе нужно понять: между нами легла глубокая пропасть… Это заставляет страдать тебя, мучает и меня. Мы еще молоды… Подумай, не лучше ли нам расстаться?

Хладнокровие и спокойствие Дао-цзин были так неожиданны и так не похожи на ее прежнюю порывистость и вспыльчивость, что Юй Юн-цзэ понял: дела теперь уже не поправишь. Рядом с ним была женщина, которая совершенно охладела к нему, и в нем неожиданно заговорило самолюбие. Он сел и на мгновение задумался, затем, нахмурившись, проговорил:

— Хорошо. Раз так — каждый из нас пойдет своим путем.

На другой день ранним утром Юй Юн-цзэ, как всегда, ушел на занятия. После полудня Дао-цзин начала собирать свои вещи. К ней неожиданно постучали. Открыв дверь, она увидела невысокого человека с желтым круглым лицом, в очках. Она видела его впервые в жизни, но гость, как старый знакомый, прошел вперед, пожал ей руку и тихо проговорил:

— Вы Линь Дао-цзин? Я друг Лу Цзя-чуаня. Мое имя Дай Юй.

«Друг Лу…» Испуганная и обрадованная, она провела гостя в комнату и, едва успев предложить ему сесть, нетерпеливо начала спрашивать:

— Это так неожиданно… Правда, что Лу Цзя-чуань арестован? Где он? Что с ним?

Дай Юй обвел взором комнату, пристально взглянул в лицо Дао-цзин и только после этого тихо ответил, мешая южный диалект с северным:

— Да, к несчастью, он арестован три месяца тому назад. Его держали в тюрьме жандармского управления, а где он сейчас — неизвестно.

Последнюю фразу он произнес почти шепотом и взглянул на Дао-цзин: ее лицо побледнело, руки судорожно вцепились в спинку кровати.

— Товарищ Линь, вы так беспокоитесь о нем?.. — На лице Дай Юя появилась легкая улыбка.

«Товарищ Линь!» Дао-цзин сначала опешила от неожиданности, а потом даже обрадовалась. Лу Цзя-чуань никогда не называл ее так, несмотря на всю их дружбу, а этот незнакомый человек сказал ей «товарищ»… Сдерживая волнение, вызванное печальным известием, она проговорила тихо:

— Я так рада вас видеть! Хоть мы и не встречались раньше, но, наверное, Лу говорил вам обо мне… Я еще очень неопытная и надеюсь, что вы будете мне помогать…

— Конечно! Ведь мы с Лу старые приятели. Разве вы не знали?

— А-а!..

Горе и радость так тесно переплелись в сердце Дао-цзин, что она не знала, как лучше ответить ему в эту минуту.

Дай Юй закурил сигарету, сделал несколько затяжек и спокойно спросил:

— Скажите, Лу ничего не оставлял у вас? Какую работу он поручил, когда вы виделись в последний раз?

Дао-цзин рассказала ему о своей последней встрече с Лу Цзя-чуанем и о распространении листовок.

Дай Юй внимательно выслушал ее и, одобрительно кивнув головой, сказал:

— Хорошо, очень хорошо! Вы молодец, смелая! Но почему вы не разыскали кого-нибудь из наших товарищей, чтобы вам помогли? Одной заниматься таким делом опасно!

— А кого разыскивать? Я знаю только Лу Цзя-чуаня и Сюй Нина. Но ведь они арестованы?

— Ну да… конечно!

Рыбьи глаза Дай Юя сверкнули из-под очков, на его желтом лице мелькнуло некое подобие улыбки.

— Как же вы думаете дальше продолжать работу? — спросил он и, не дожидаясь ее ответа, продолжал — Молодежи с передовой идеологией, с левыми взглядами много. Нужно активнее расширять круг своих знакомых, только тогда…

— Нет, — грустно перебила его Дао-цзин. — Товарищ Дай Юй, у меня теперь нет таких знакомых. Вы бы познакомили меня с кем-нибудь. Подумайте только, как трудно мне сейчас приходится. С тех пор как арестовали Лу Цзя-чуаня и его товарищей, я совершенно одинока. Сейчас я собираюсь уехать от Юй Юн-цзэ, — вы ведь еще не знаете — это мой муж. У нас с ним совершенно различные взгляды на жизнь, лучше будет, если я оставлю его — только тогда я почувствую себя свободной. Мне хочется быть такой же, как вы.

— Правильно, правильно! — подхватил Дай Юй.

Он встал и, держа в зубах сигарету, внимательно осмотрел комнату. Увидев висящий на стене горшок с комнатным растением и изящную старинную фарфоровую вазу на книжной полке, он повернул голову к хозяйке и слегка улыбнулся.

— Товарищ Линь, недостойно революционера расставлять в своем жилище такие буржуазные безделушки. Пролетарские борцы выступают против всяких лишних вещей, которые могут увести их от борьбы. Ну, мне пора. Скажите свой новый адрес — как только выберу время, непременно зайду к вам. Если будут известия от Лу Цзя-чуаня — сообщу… А вы должны смелее включаться в борьбу, укреплять связи с революционерами… И я вас буду навещать.

Дао-цзин проводила Дай Юя и, вернувшись, присела на край кровати. Она приободрилась и даже на время забыла о переезде. Но, вспомнив о Лу Цзя-чуане, она опять расстроилась… «Где-то он сейчас?» Она долго сидела, неподвижно и задумчиво глядя в окно. Машинально взглянув на стену, где висела фотография, на которой она была снята вместе с Юй Юн-цзэ, и увидев на вешалке синий халат мужа, Дао-цзин очнулась. Она встала и обвела медленным взглядом каждый уголок комнаты. «Неужели я действительно расстаюсь с человеком, которого когда-то горячо любила? Неужели навсегда покидаю эту маленькую квартирку, где было пережито столько хороших минут?» Она посмотрела на приготовленный узел с постелью, на маленький чемоданчик, который собиралась захватить с собой, на вещи, оставляемые ею мужу, и глаза ее увлажнились. «Скорее!» Ей стало стыдно за свои колебания. С неожиданной силой она поспешно схватила узел и пошла к выходу. Дойдя до дверей, вернулась, присела на край стола и торопливо написала записку:

«Юн-цзэ, я ухожу и больше не вернусь. Береги себя. Прости! Желаю тебе счастья!

Дао-цзин. 20 сентября 1933 года»

Выйдя от Линь Дао-цзин, Дай Юй зашагал по узкой мостовой по направлению к улице Чжушидацзе[79], потом повернул к храму «Лунфусы»[80], где была в этот день очередная ярмарка и наперебой зазывали покупателей лоточники. Он постоял немного около фокусника, чтобы унять волнение, затем повернулся и пошел к дверям храма. Остановившись перед входом и взглянув на часы, показывающие ровно пять, он подошел к лоточнику, торговавшему гребенками и сетками для волос. Здесь стояла женщина средних лет с живыми, блестящими глазами на худощавом лице. На ней был поношенный синий шелковый халат, волосы собраны в небольшой пучок; в руках она держала старенький черный зонтик. С виду обыкновенная домашняя хозяйка. Она придирчиво рассматривала несколько больших гребней, выбирая лучший. Это была Сестра Лю. Ее-то и искал Дай Юй. Он подошел и тихо спросил:

— Госпожа, сколько стоит этот гребень? Я хочу купить такой же.

Лю подняла голову и, взглянув на него, ответила:

— Гребень из финикового дерева стоит один мао и пять фэней[81]. Вы тоже хотите купить? Вещь неплохая.

Пока Дай Юй выбирал, Лю заплатила деньги и, положив гребень в сумочку, отошла. Покопавшись в товаре и ничего не выбрав, Дай Юй двинулся следом за нею.

Из ярмарочной толпы они вышли уже вместе. Дай Юй надвинул поглубже свою панаму и взял из рук Сестры Лю сумочку с рукоделием и всякой мелочью. Так они дошли до улицы Ванфудацзе[82].

— Как чувствуешь себя? — повернув голову, спросила, наконец, Лю и пристально взглянула на его круглое, точно опухшее лицо.

— Пытали сильно… Но сейчас ничего.

— Ты как будто похудел, — Лю подняла голову и улыбнулась. — Как тебе удалось выйти?

Дай Юй отвернулся и заинтересовался католическим костелом с высоким шпилем, оказавшимся перед ними, на высокой стене которого золотились громадные иероглифы: «Да спасет нас Всевышний!»

— Я все время твердил, что это недоразумение, что я просто шел по улице и меня вдруг арестовали… — нахмурив брови, тихо проговорил он. — Меня пытали трижды, но я все отрицал. Потом отец узнал, что я в тюрьме, и приехал из Шанхая. Ему помогли друзья, да и денег он не пожалел… Я никаких показаний не дал, и им пришлось выпустить меня.

На лице Сестры Лю ничего не отразилось. Она шла медленно, глядя прямо перед собой, и только через некоторое время произнесла:

— Ну, а они поверили тебе? Ничего не узнали о твоей настоящей деятельности?

— Нет, не узнали.

Голос Дай Юя звучал тихо, но решительно. Они свернули в маленький переулочек. Разгоряченный ходьбой, Дай Юй достал из кармана белоснежный платок и отер со лба пот.

— Тебе очень повезло, Дай Юй… Дальше что думаешь делать?

— Убеждения мои, конечно, остались прежними. Так вот… — проговорил он быстро и несколько торжественно. — Я до тех пор не буду знать отдыха, пока наше дело не завершится победой. Я хочу, чтобы партия верила мне и позволила мне продолжать борьбу.

— Говори конкретнее, — ласково, но строго перебила его Сестра Лю. — Что ты намереваешься делать?

— Наладить связь!.. А почему ты об этом спрашиваешь, Сестра Лю? Разве для меня может быть другой путь?

Лю взглянула ему прямо в глаза и, кивнув головой, улыбнулась:

— Да, да, конечно… Но ты должен понять, что за эти месяцы организация понесла большие потери. Я потеряла все связи — и вот сейчас налаживаю… Дай Юй, нужно набраться терпения и ждать. Я верю, что нам удастся связаться с комитетом…

Дай Юй повернулся, взглянул на нее и неожиданно рассмеялся.

— Сестра Лю, только сейчас я поверил тебе. «Двоюродная сестра Сю Мэй вышла замуж, она сшила себе очень красивое зеленое пальто и лиловый шелковый халат… Она просила передать привет вам и бабушке».

Брови Лю слегка дрогнули, она тихонько пожала Дай Юю руку и улыбнулась.

— Очень хорошо! Значит, там, откуда ты пришел, работа продолжается. — Она посмотрела направо, потом налево и продолжала: — Мы поговорим подробнее в другом месте. Ну как? Я слыхала, жертв много… Ты не знаешь, что с Фэн Сэнем?

— Его как будто перевели в другую тюрьму, — со страданием на лице проговорил Дай Юй. — В одну ночь враги расстреляли пятнадцать человек.

Лицо Лю погрустнело. Но она ничего не сказала.

Когда они пришли на улицу Шатань, Сестра Лю взяла у Дай Юя свою сумку, тепло пожала ему руку и с минуту молча смотрела ему в лицо.

— До свидания. Свяжемся через Сяо Вана. Береги себя, тебе нужно отдохнуть.

Дай Юй кивнул головой. Он провожал Лю взглядом до тех пор, пока она не скрылась в глухом переулке. Тогда он глубоко вздохнул, словно избавился от тяжелого бремени, вытащил сигарету, закурил, постоял с минуту в задумчивости, потом повернулся и быстро зашагал по мостовой.

Глава двадцать пятая

Негромкие нежные звуки нарушали тишину небольшой комнатки. Дао-цзин сидела на скамеечке против печки, на которой стоял котел с окутанной клубами пара крытой решеткой для приготовления пампушек. Она негромко напевала песенку собственного сочинения:

Долго звучала тихая песня, повторяемая вновь и вновь. И неизвестно, сколько прошло времени, прежде чем Дао-цзин перестала петь. Она сняла крышку и достала с решетки большую белую пампушку. Едва заметная улыбка тронула ее губы. «А, готовы!» Она была довольна своим искусством. Сложив пампушки, она вынесла печку во двор, а решетку вернула хозяевам. Войдя в комнату, Дао-цзин взглянула на гору пампушек и ласково потрогала их:

— В какой-то из них грифель от карандаша? Сюй Нин и его друзья будут очень рады!

Расставшись с Юй Юн-цзэ, Дао-цзин поселилась в небольшом пансионе на улице Шатань. Теперь она была свободна и все силы отдавала тому, чтобы наладить связи с революционерами. Она разыскала мать Сюй Нина, и та помогла ей встретиться с сыном.

Сюй Нина держали в доме предварительного заключения Бэйпинского городского суда. Она ходила к нему вместе с его матерью под видом младшей сестры.

Когда Дао-цзин впервые увиделась с Сюй Нином в тюрьме, она вернулась домой полная глубокого удовлетворения за него. За время, что Сюй Нин просидел в тюрьме, он стал более спокойным и собранным: выглядел чистым и аккуратным, глаза блестели; он ослабел и похудел, но не унывал.

— Чувствую себя хорошо, есть дают достаточно… — рассказывал о своей жизни в тюрьме Сюй Нин, стоя за железной решеткой, отделявшей его от Дао-цзин. — Заседание суда состоялось дважды, адвокаты говорят, что дело мое не очень сложное. Нужно только поместить в газете заявление о том, что я раскаиваюсь, — и меня освободят.

Дао-цзин широко раскрыла глаза:

— Как это поместить заявление? Что это значит?..

Сюй Нин посмотрел в сторону надзирателя, медленно расхаживавшего поодаль, и улыбка его сменилась горькой усмешкой.

— Ну, то есть добровольно признать вину.

— Ну, а ты? Как ты поступишь? Будешь опубликовывать заявление?

— Нет, не буду, — покачал головой Сюй Нин; тон у него был очень решительный. — Наши политические все наотрез отказались это делать. Если они еще раз попробуют нажать на нас, мы объявим голодовку.

Увидев приближающегося надзирателя, юноша повысил голос и тепло, многозначительно улыбнулся Дао-цзин:

— И у вас в институте будет спартакиада? Это здорово!.. Нужно писать, нет карандаша. Переправь мне грифель в пампушке, — воспользовавшись тем, что надзиратель отошел, тихо проговорил Сюй Нин.

Вспоминая об этом, она машинально мяла в руках пампушку. Потом опять тихо запела:

Взгляд ее был устремлен за окно, она тихо напевала свою незамысловатую песенку. Она представила себе, как Сюй Нин и другие заключенные радуются обломку грифеля, который ей удалось переслать им, как они торопливо вписывают между строк книги мелкие иероглифы. Власти не разрешают заключенным иметь бумагу и кисти и запрещают им писать на волю, но они, найдя спрятанный ею в пампушке грифель, пишут, пишут не останавливаясь…

Поужинав, Дао-цзин убрала комнату и, торопливо отобрав несколько книг, обернула их. Она знала, что заключенным нужны книги, и поступила так, как ей подсказали недавно. Обернула революционные книги старым пергаментом и сверху надписала: «Три народных принципа», «Программа строительства государства»[83], «Путешествие на Запад»[84].

Вечером к ней пришел Дай Юй. Он принес с собой несколько запрещенных журналов. Держался он очень приветливо, но говорил запинаясь, как будто чего-то боялся. Оглядев новую комнату Дао-цзин, он улыбнулся:

— Хорошо, очень скромно. С кем вам удалось наладить связь?

— Я разыскала Сюй Нина.

И Дао-цзин рассказала ему о своем свидании в тюрьме.

— Хотя он в тюрьме, но я чувствую, что революционные силы есть повсюду. А Сюй Нин стал там каким-то крепким и уверенным в себе. Разве в этом не видна сила революции?

Дай Юй курил одну сигарету за другой. Время от времени он поднимал голову и кивал Дао-цзин.

— Прекрасно! Сюй Нина я знаю. Он станет еще лучше — ведь и в тюрьме есть партийное руководство. Вы еще не знаете этого?

— Нет.

Дао-цзин перелистала принесенный Дай Юем номер журнала «Красное знамя Севера» и негромким голосом прочитала: «Бороться за Советы на Севере…»

— Партия призывает создавать Советы на Севере? — Она удивленно подняла голову и вопросительно взглянула на Дай Юя. — Расскажите мне, пожалуйста, об обстановке. Я ведь ничего не знаю.

— Это старый номер журнала. Вы опрашиваете об обстановке? Революционный подъем в Китае приближается. Мы должны готовить силы, чтобы добиться еще больших побед…

Он медленно изрек несколько общеизвестных истин, и хотя Дао-цзин уже слышала или читала об этом, она жадно слушала его, радуясь, что снова обрела руководителя. Провожая Дай Юя к дверям, она неожиданно спросила:

— Завтра я пойду к Сюй Нину, вы не сможете пойти со мной?

Дай Юй покачал головой:

— Нет. И лучше не говорите ему обо мне.

На следующий день после визита в тюрьму Дао-цзин отправилась к Ван Сяо-янь. Ей нужно было на что-то жить, и Сяо-янь предложила подруге давать уроки двум ее младшим сестрам. Теперь ежедневно вторую половину дня Дао-цзин должна была проводить в ее доме.

Домой она возвращалась после ужина, когда уже совсем стемнело, и, чтобы сэкономить деньги, шла с западного конца города на восточный пешком. Она миновала Бэйхайский мост[85], Зимний дворец[86] и подошла к улице Цзиншаньдунцзе[87], как вдруг навстречу Дао-цзин выехала небольшая автомашина и, заскрипев тормозами, остановилась рядом. Не обратив на это внимания, она продолжала свой путь. В это время дверцы машины открылись, и оттуда выпрыгнули два человека. Они подскочили к Дао-цзин и, словно клещами, стиснули ей руки. Затем из машины выскочил третий, и она не успела даже крикнуть, как во рту у нее оказался кляп. В мгновение ока трое незнакомцев втолкнули ее в машину, которая тотчас умчалась.

Глава двадцать шестая

Дао-цзин чувствовала себя словно в кошмарном сне. Она даже не успела сообразить, в чем дело, как чьи-то большие руки закрыли ей глаза. Затем на голову ей накинули большой кусок черной материи и плотно завязали внизу. Мир сразу стал темным и страшным, и Дао-цзин больше ни о чем не могла думать. Машина со свистом куда-то неслась, сердце Дао-цзин то бешено билось, то замирало, проваливаясь в бездонную пропасть.

Когда Дао-цзин вытащили из автомашины, втолкнули в какое-то помещение, а затем развязали глаза и руки, она смутно начала догадываться, что произошло.

«Что это — «похищение»?» — подумала Дао-цзин. Она слышала, что гоминдановцы часто прибегали к этому гнусному методу для ареста молодежи. Многие «похищенные» таким образом люди никогда не возвращались.

«Конец! Пришел мой смертный час». В этот момент ее снова втолкнули в какую-то дверь. Дао-цзин могла открыть глаза и посмотреть, куда ее привели, но она не сделала этого. Она не хотела видеть логово бандитов и, словно настал ее смертный час, крепко зажмурилась, дожидаясь последнего мгновения.

— Такая молоденькая студентка. Как ты сюда попала?

— За что тебя?

— Может, ты откроешь глаза? Здесь ведь не монашеская келья — вроде бы не к чему!

Женские голоса, довольно приветливые, заставили Дао-цзин открыть глаза.

Сырость, мрак, теснота и зловоние, царившие вокруг, помогли ей понять, что она не в преисподней и не в камере пыток, а в тюрьме. Кто-то уступил ей место. Она присела на край нар. Со всех сторон ее окружили женщины.

— За что тебя арестовали? — почти одновременно послышалось несколько удивленных голосов.

— Не знаю. — Дао-цзин ощупала свои болевшие руки и окинула взором незнакомые лица. — Я шла домой после занятий. И оглянуться не успела, как меня втолкнули в машину, завязали глаза и привезли сюда.

— А, так ты политическая! Но почему тебя привели сюда? — проговорила всклокоченная, худая женщина с испитым лицом, на котором выделялись обведенные черными кругами глаза.

Дао-цзин встревоженно спросила:

— А вы все здесь за что сидите?

Полная женщина с золотыми зубами, боясь, что ей не удается первой завладеть вниманием Дао-цзин, поспешно поманила ее пальцем и затараторила:

— За что сидим? За все, что угодно!.. За проституцию, за азартные игры, за курение опиума, за воровство, за контрабанду, за содержание притонов.

При этих словах толстуха улыбнулась, кивнув головой в сторону худощавой женщины, и обнажила ряд золотых зубов.

Та сразу вспыхнула, словно ее оскорбили в лучших чувствах, и, в свою очередь, набросилась на толстуху:

— Вы еще не знаете, из каких притонов тут есть птички! Старые шлюхи! Вот эта — по роже видно, какими «хорошими болезнями» болела…

Толстуха разозлилась и плюнула в лицо худощавой женщине. Визг и брань заполнили душную, темную камеру. Отборная ругань вбежавшей надзирательницы восстановила тишину. Дао-цзин охватило омерзение.

«Что это за люди?» Она думала, что ее поместят с политическими. А так — лучше бы ее расстреляли!

Одну за другой она оглядела всех арестанток: несколько женщин, похожих по одежде на крестьянок, понуро сидели на нарах, зато другие — в рваных и грязных шелковых платьях — чувствовали себя совсем непринужденно: одни напевали непристойные песенки; другие глотали опиумные шарики; третьи, лежа на спине на деревянных нарах, курили.

«Кого они мне напоминают?» — раздумывала Дао-цзин. Внезапно перед ней с поразительной ясностью всплыло злое лицо мачехи, ее вульгарные песенки, стук костей мацзяна. Она с отвращением сплюнула и отогнала от себя этот образ. Не найдя на нарах свободного места, Дао-цзин присела в углу на корточках и, обхватив голову, решила подремать.

На полу было сыро и холодно. Просидев некоторое время на корточках, она все же решила сесть прямо на пол. Ей было не до сна, и она снова и снова начала размышлять над тем, почему ее схватили гоминдановцы.

Откуда они могут ее знать? Если ее взяли из-за листовок, из-за знакомства с революционерами, то почему ее не поместили вместе с политическими? Она вспомнила, что в чемодане, в кармане платья осталось несколько листовок, а на дне чемодана — журналы, принесенные Дай Юем. «Найдут ли их? А что, если за это гоминдановцы меня расстреляют?» При этой мысли Дао-цзин стало бросать то в жар, то в холод, глаза широко открылись. Она и не помышляла о сне и задремала только перед самым рассветом.

На следующий день утром Дао-цзин вызвали на допрос. Следователь едва успел спросить ее имя, возраст и социальное положение, как откуда-то появился элегантный мужчина в европейском костюме. Подойдя к следователю, он шепнул что-то ему на ухо, и тот несколько раз подряд утвердительно кивнул головой. Мужчина показался ей знакомым, однако она не могла припомнить, где именно встречала его. Она почувствовала безотчетный страх, но в этот момент следователь произнес:

— Линь Дао-цзин, ваше дело передается на рассмотрение городского комитета гоминдана. Сейчас вы освобождаетесь под поручительство господина Ху Мэн-аня.

«Ху Мэн-ань? Кто это? Почему он берет меня на поруки?..»

В глубоком раздумье вышла Линь Дао-цзин из этого холодного, серого дома. Она наняла рикшу и поспешила домой. Почти следом за ней в комнату вошел незнакомец, взявший ее на поруки.

— Барышня Линь, натерпелись, вероятно, страху? Я зашел навестить вас.

Ху Мэн-ань снял красивую серую шляпу, улыбнулся и поклонился Дао-цзин.

— Ах!.. — Дао-цзин в испуге вскочила, словно ее ужалил скорпион.

Она отодвинулась в угол и впилась глазами в это худощавое желтое лицо с маленькими бегающими глазками. «Да не тот ли это начальник управления Ху, который, подкупив мачеху, когда-то домогался меня? Оказывается, он работает в гоминдановской контрразведке?»

— Ха-ха-ха, барышня Линь, не бойтесь! Мы с вами давно не виделись, вот я и решил зайти. Садитесь, пожалуйста.

Он жестом хозяина предложил Дао-цзин сесть, но она не сделала этого. Мгновение поколебавшись, Ху Мэн-ань сел сам.

Дао-цзин, растерявшаяся в первые минуты, теперь усилием воли подавила страх и отвращение. Она медленно подошла к дверям и прислонилась к косяку.

— Как быстро бежит время, не правда ли? Мы не виделись два года. — Ху Мэн-ань курил, медленно и спокойно пуская клубы дыма. Он держался, как культурный человек, говорил мягко и ласково. — Когда вы ушли из дому, госпожа Линь просто извелась. Я тоже страдал… Барышня Линь, вы ведь знаете, как я отношусь к вам… Я тогда так расстроился, что решил остаться холостым…

Он бросил недокуренную сигарету в пепельницу и взглянул на смертельно бледную Дао-цзин, словно ожидая ответа.

Дао-цзин молчала, не удостаивая его даже взглядом.

Подождав немного и чувствуя, что она не собирается отвечать, Ху Мэн-ань потянулся за новой сигаретой, чиркнул зажигалкой и закурил. Затем, откинувшись на стуле и вытянув ноги, он прислонился спинкой стула к стене.

— Вы еще не знаете?.. — Он прищурил глаза, всем своим видом выражая сочувствие. — Ваша матушка умерла, отец уехал на Юг. Я хотел оставить вашего брата Дао-фына у себя, чтобы он учился в Бэйпине, но он пожелал поехать с отцом. Они оба, вероятно, сейчас в Нанкине. Да, барышня, я слышал, вы удачно вышли замуж? Что же я не вижу вашего мужа?

Дао-цзин почувствовала озноб. Невольно отпрянув, она холодно ответила:

— Да, мы живем очень хорошо…

— Ха-ха-ха! — пронзительный смех заполнил тесную комнатку. — Не обманывайте меня, где уж там хорошо! Ведь вы же разошлись! Расхождение во взглядах, не так ли?.. Ну ладно, хватит об этом! Барышня Линь, я вижу, вам сейчас туго приходится, но мы ведь старые друзья. Чего нам церемониться друг перед другом — все заботы я беру на себя. Вы вряд ли обо мне что-нибудь слышали, а между тем последние два года дела мои идут очень неплохо, доходы тоже недурны… Да к тому же я одинок…

При этих словах Дао-цзин, наконец, не выдержала и с отвращением процедила сквозь зубы:

— Говорите прямо, зачем пришли ко мне. Почему меня схватили? Почему вы взяли меня на поруки? О прошлом я не желаю слышать. У меня нет ничего общего ни с моей семьей, ни с вами.

Он рассмеялся и взял со стола сигарету.

— Ах, вот что вас интересует! Все очень просто! Жандармы узнали, что вы принимаете участие в коммунистическом движении, поэтому вас и арестовали. Ваше счастье, что об этом услыхал я и, пользуясь своим положением в городском комитете гоминдана, временно взял вас на поруки. Милая барышня, не будьте ребенком, нужно же иметь хоть каплю разума! Вы поняли меня? Я люблю молодежь и занимаюсь своей работой исключительно ради ее спасения…

В порыве самолюбования он кивал головой в такт своим словам, затем, приняв театральную позу, медленно проговорил:

— Сейчас немало молодых людей, опутанных коммунистами, вступило на опасный путь борьбы с правительством. Барышня Линь, я никогда не думал, что, уйдя из дому, вы дадите им увлечь себя. Никак не думал! Никак!..

В голосе Ху Мэн-аня звучало огорчение; стараясь устроиться поудобнее, он откинулся на своем импровизированном кресле и медленно и печально проговорил:

— Но не нужно волноваться, барышня. Со мной вам ничто не страшно. Как бы ни были серьезны ваши действия против республики, я смогу помочь вам, поручиться за то, что вы не способны на эти действия.

— Я не принесла вреда республике, и мне не нужна ваша помощь! — взорвалась Дао-цзин. Глядя ему прямо в лицо, она гневно продолжала: — Я сразу поняла, что вы за птица.

— Нам не о чем разговаривать. Мне не нужны ни ваше поручительство, ни ваша жалость — поступайте со мной как хотите!

Улыбка сползла с лица Ху Мэн-аня: оно искривилось, словно он получил пощечину. Но это был опытный хищник. Он сумел сразу взять себя а руки и опять напустил на лицо самый доброжелательный вид. Пристально глядя в лицо смертельно бледной, но от этого еще более красивой Дао-цзин, он неторопливо, четко разделяя слова, проговорил:

— Поймите меня правильно, милая барышня. Мы старые друзья, и многословие между нами ни к чему. Вы знаете, что вам грозит? Кто расклеивал коммунистические листовки на улицах Бэйпина? Кто распространял листовки среди студентов? Кто намеревался принять участие в коммунистическом восстании в Бэйпине? В чьем чемодане лежит коммунистическая литература и документы?.. Вы и без меня в состоянии понять, насколько серьезно ваше положение. Начальник карательного полицейского полка Цзян Сяо-сянь расстреливает людей, не моргнув глазом. Он знает о вас все и лично занимается вашим делом, так что положение ваше… Сейчас все можно еще поправить, но можно и все потерять, — он сделал ударение на последних словах, — это будет зависеть исключительно от вас, барышня Линь. Вы умница и способны понять всю безрассудность вашего поведения. К чему рисковать своей жизнью?

Он говорил вкрадчиво, искренним тоном, но в то же время казалось, что за каждым его словом — кровь замученных.

Дао-цзин остолбенела: «Как же это? Да они знают обо мне абсолютно все!» То, что ее тайна раскрыта, усиливало ее страдания и страх. Упрямо закусив губу, Дао-цзин всеми силами сдерживала дрожь в теле и думала только об одном: кто же, кто сказал им об этом?..

— Милая барышня, не отчаивайтесь. Со мной вы…

Ху Мэн-ань медленно встал и подошел к Дао-цзин. Рука его медленно потянулась к ее плечу.

— Убирайся! — гневно крикнула Дао-цзин и отскочила к столу. Тяжело дыша, она смотрела ему прямо в лицо. — Говоришь: листовки? Восстание? Компартия?.. Кровопийцы? А доказательства?

Ху Мэнь-ань молча взглянул на Дао-цзин и взял со стола портфель. Медленно открыв его, он вытащил несколько красных и зеленых листочков и стопку книг, повертел ими перед глазами Дао-цзин, словно это были драгоценные камни, и спросил с улыбкой:

— А это что, милая барышня?

Дао-цзин взглянула на знакомые листки: в глаза ей бросились четкие иероглифы: «Коммунистическая партия Китая», «Красное знамя Севера» — и этот журнал, который приносил ей Дай Юй, тоже попал в их руки. Сердце у Дао-цзин готово было разорваться на части, и она чуть не расплакалась. Впервые в жизни она почувствовала, что значит настоящая ненависть. И эта ненависть ко всему тому, что всю жизнь давило и унижало ее с матерью, обратилась сейчас на этого негодяя, проникшего в ее комнату и угрожавшего ей. Дао-цзин, не отрываясь, смотрела на Ху Мэн-аня, лицо ее пылало. В порыве гнева она забыла, как нужно вести себя с хитрым противником, и закричала:

— Листовки мои! И все их расклеивала я!.. Я ненавижу вас! Ненавижу тебя! Делайте со мной что хотите!

Лицо Ху Мэн-аня перекосилось, но, овладев собой, он с улыбкой произнес:

— Ха-ха, барышня Линь, мне, право, жаль вас: такая умница и так глупо себя ведете. Не нужно упрямиться! Сегодня вы, естественно, очень устали, вам надо отдохнуть. Я пойду, а как-нибудь на днях снова загляну.

Он убрал листовки в портфель и надел шляпу. Выходя из дверей, Ху Мэн-ань повернулся к Дао-цзин, застывшей у окна, и с усмешкой покачал головой:

— Подумайте хорошенько, подумайте, моя умница!.. Извините за беспокойство!

Глава двадцать седьмая

Дао-цзин, всю ночь не смыкавшая глаз, встала наутро совершенно разбитой. Едва она успела умыться, как явился Ху Мэн-ань. На нем был элегантный коричневый костюм, в одной руке он держал портфель, в другой — букет свежих роз.

— Доброе утро, барышня Линь! Вы уже встали?

Ху Мэн-ань отвесил глубокий поклон, поставил цветы в стеклянную вазочку, закурил и, прислонившись к двери, искоса поглядывал на Дао-цзин.

При виде букета лицо Дао-цзин залилось краской. В порыве гнева она чуть было не вышвырнула за дверь цветы, но, сдержавшись, заложила руки за спину и крепко сжала кулаки.

Некоторое время они оба молчали.

— Вчера у вас, по-моему, было дурное настроение. — Ху Мэн-ань, которому наскучило стоять, придвинул стул и расположился в нем точно так же, как и накануне. Он неторопливо продолжал: — Итак, вчера я ушел, так и не договорившись с вами. Сегодня вам следует быть хладнокровнее, и мы спокойно все обсудим.

Он закурил сигарету, откинул голову и, прикрыв глаза, на мгновение задумался. Затем повернулся к по-прежнему неподвижной Дао-цзин и с улыбкой произнес:

— Линь Дао-цзин, я старый друг вашей семьи и действительно забочусь только о вас. Что бы между нами ни было, но любовь свободна, и я не могу принуждать вас. Но считаю нужным предупредить: я очень, очень люблю вас… На протяжении этих двух лет не было ни одного дня, чтобы я не думал о вас. Возможно, вам неприятно это слышать, и я больше не буду об этом говорить… Я верю, что настоящая любовь способна тронуть даже камень. Постепенно вы поймете, насколько я искренен и насколько глубоко мое чувство. Но сначала поговорим о более важных и серьезных делах. Вчера вечером опять звонил Цзян Сяо-сянь, спрашивал о вашем деле. Он очень внимательно следит за ним, хватка у него мертвая, поэтому я счел за благо зайти к вам сегодня пораньше.

Ху Мэн-ань дважды глубоко затянулся и энергично смял не докуренную и до половины сигарету. Затем снова прикрыл глаза и сказал:

— Линь Дао-цзин, положение ваше очень серьезное. Вы должны поверить мне, поверить моим добрым намерениям. Вы еще дитя, еще очень молоды и не понимаете, как сложно и мрачно наше общество. Красивыми словами о спасении родины, нации и мира коммунисты опутали уже многих молодых людей и многих погубили. Разве можно спасти мир одним фанатизмом? Разве могут спасти наше погрязшее в пороках и прогнившее общество такие дети, как вы, каким бы энтузиазмом они ни горели! Дорогая барышня, советую вам, очнитесь, постарайтесь все попять и поскорее освободиться от этих пут…

— Не болтайте вздора! Кто вам поверит! — не выдержала Дао-цзин. В ушах у нее звенело от звуков этого резкого, уверенного голоса, сердце разрывалось от боли. Она еще громко кричала что-то, сама не понимая что.

Ху Мэн-ань откинулся на спинку стула и рассмеялся:

— Линь Дао-цзин, не стройте из себя героиню! Какой в этом толк? Многие такие же вот дети, когда их арестуют, поначалу пытаются играть в непокорность. Это как будто бы и модно, но в действительности глупо, очень глупо!..

С видом безграничного сожаления Ху Мэн-ань качал головой, и ноги его качались в такт его словам. Некоторое время он молчал, но, видя, что и Дао-цзин молчит, заговорил снова:

— Цзян Сяо-сянь жестокий человек. Вчера вечером он расстрелял пятнадцать коммунистов. Все они были славными молодыми людьми, совсем юными; среди них — три девушки. Вы подумайте, Линь Дао-цзин, стоит ли идти к такому концу? Неужели вы думаете, что в нашем мире смерть кучки таких, как вы, действительно поможет установлению великого согласия на земле?

— Низкой душе никогда не понять благородных поступков. Господин Ху, если есть у вас дело ко мне, говорите. Если же вас подослал Цзян Сяо-сянь, можете арестовывать меня снова.

Голос звучал спокойно, она отвернулась от него.

— Ха-ха-ха, барышня Линь! К чему эти шутки? Откуда у меня могут быть такие намерения? Если бы вопрос решал я, все было бы в порядке, но, к сожалению, вы попали в руки к Цзян Сяо-сяню, и только мое поручительство помогло вам. Но я подумаю над тем, чтобы спасти вас.

С этими словами Ху Мэн-ань встал, взял со стола портфель, достал из него несколько кредиток, затем медленно подошел к Дао-цзин и, протянув ей деньги, сказал:

— Оставляю вам немного денег, сделайте себе несколько красивых платьев. Эх, барышня, человеку дана только одна жизнь, а цветку только один сезон! Я видел много красивых женщин, но все они не стоят вас… Не обижайте меня — это ведь такой пустяк.

Дао-цзин была бледна и неподвижна, как каменное изваяние.

— Дайте руку. Я хочу вложить их в ваши милые ручки… — покосившись на Дао-цзин, Ху Мэн-ань взял ее за руку.

Удар — и пачка ассигнаций полетела в самодовольное лицо Ху Мэн-аня. Деньги упали на пол. Ху Мэн-ань остолбенел.

Подняв деньги, Дао-цзин вышвырнула их в окно, вслед за ними туда полетели и розы. Она стремительно выбежала во двор. Но как только она приблизилась к воротам, здоровенный верзила преградил ей путь:

— Нельзя!

У ворот дежурил вооруженный агент. Дао-цзин машинально отпрянула и устало прислонилась к инби[88] перед вторыми воротами. Она с надеждой смотрела на двери соседей, выходившие во двор. Как хотелось ей в это мгновение найти хоть какое-нибудь местечко, где можно было бы спрятаться! Но двери были заперты — соседи, конечно, знали, что в доме что-то происходит: кругом стояла мертвая тишина.

Поняв, что убежать не удастся, Дао-цзин неожиданно успокоилась и замерла на месте, хладнокровно ожидая, что будет дальше.

Ху Мэн-ань выскочил во двор и подобрал деньги. От его вежливого и смиренного вида не осталось и следа. Он свирепо стиснул зубы и, размахивая пистолетом, проговорил:

— Ты дрянь! Коммунистическая преступница! Дрянь!.. Я еще намеревался тебя спасти… неблагодарная!

Дао-цзин неподвижно стояла на месте. Лучи поднимающегося солнца играли на ее бледном, ничего не выражавшем лице; она не испытывала ни страха, ни негодования, не чувствовала ничего и ни о чем не думала. Ее не пугало даже то, что этот палач может сейчас выстрелить. Но этого не произошло. Ху Мэн-ань только потрясал своим пистолетом. Увидев, как оцепенела Дао-цзин, он холодно рассмеялся:

— Ишь, какая храбрая! Драться! Осмелилась драться!.. Мне жаль только твоей молодости… Даю тебе три дня, и если за это время ты не образумишься… — Он сверкнул на Дао-цзин глазами и со злостью сплюнул. — Тогда уж, барышня, не обессудь!..

Тяжело застучали башмаки, и Ху Мэн-ань удалился, захватив с собой портфель.

Когда он ушел, Дао-цзин медленно вернулась в свою комнату и бессильно опустилась на стул. Она снова почувствовала себя бесконечно одинокой и слабой; ее маленькая комнатка показалась сейчас Дао-цзин такой пустой и холодной. Кто-то чужой хозяйничал в ней, на полу валялись окурки… Дао-цзин не выдержала и, упав головой на стол, горько разрыдалась.

— Не плачь, милая! Кто же это так тебя обидел?

Чья-то теплая маленькая рука коснулась Дао-цзин. Она вздрогнула и подняла голову. В ее комнате стояли люди, человек пять. Это были ее соседи и соседки по пансиону, в большинстве своем студенты Пекинского университета. Рядом с Дао-цзин, поглаживая ее по плечу, стояла маленькая стройная девушка. Дао-цзин не знала ее имени. Все лица выражали участие.

— Что это за человек? Почему он так?.. — торопливо спросила маленькая студентка. Она смотрела на Дао-цзин вопросительно и сочувственно. Дао-цзин словно ожила. Она предложила всем сесть, вытерла слезы и рассказала соседям обо всем, что произошло за эти два дня.

— Собака! Изверг! — выслушав Дао-цзин, в гневе воскликнула маленькая студентка.

— Черт возьми, пистолетом угрожать человеку! Ты должна пожаловаться на него в суд! — с возмущением произнес один из пришедших, человек лет тридцати, в длинном халате и очках.

— Ты уж лучше помолчи, Дэн, — заметил молодой студент, — копаешься целыми днями в своей древности — разве тебе понять, что суд и гоминдановское правительство — одна компания.

Молодые люди сочувствовали несчастью своей соседки, но никто не мог ей помочь.

— Спасибо вам! — тихо проговорила Дао-цзин. — Не со мной одной так случилось…

— Правильно! — отозвался кто-то.

Вздыхая, студенты разошлись. В комнате осталась лишь маленькая девушка. Она сочувственно тронула Дао-цзин за руку и спросила:

— Хочешь, я приведу Ван Сяо-янь? Я знаю: вы с ней дружите, и ты с ней посоветуешься. Меня зовут Ли Хуай-ин, я учусь вместе с ней.

— Я сама схожу.

— Нет, лучше я, а то, наверное, у ворот кто-нибудь торчит.

Ли Хуай-ин помахала рукой и, улыбнувшись Дао-цзин, как ласточка, выпорхнула за дверь.

Дао-цзин не обедала и не ужинала. Стемнело, но она не зажигала огня; сегодня в своей постели она чувствовала себя муравьем, оказавшимся в кипящем котле. Самые мрачные картины рисовались ей. Она поняла теперь, что положение ее действительно серьезное, и относилась к случившемуся уже не так безразлично, как в доме предварительного заключения. Там она думала только о смерти. А сейчас? Сейчас все было гораздо сложнее. Ей больше не хотелось умирать, она ненавидела Ху Мэн-аня — этого пса, этого изверга. Ей хотелось задушить его, хотелось бороться. Но силы ее так слабы… Она совсем одна, без близких, без друзей. Лу Цзя-чуань и Сюй Нин арестованы. Дай Юя не разыщешь. Как ей быть? Как быть?!

Стукнула дверь, послышались легкие шаги и мягкий, тихий голос Ли Хуай-ин:

— Почему ты не зажгла свет? Заждалась?

Дао-цзин включила свет, пожала холодную руку Ли Хуай-ин.

— Я была у Ван Сяо-янь, — тихо проговорила Ли Хуай-ин. — Сяо-янь страшно разволновалась, но ничего не могла придумать. Потом мы с ней пошли к Сюй Хуэй — она раньше была членом нашего студенческого комитета, — и она нам помогла. Сюй Хуэй сказала, что завтра во второй половине дня она встретится с тобой у меня. А вот тебе письмо от Ван Сяо-янь.

— Сюй Хуэй? Я знаю ее!

Услышав о том, что придет Сюй Хуэй, Дао-цзин очень обрадовалась. Она поблагодарила Ли Хуай-ин и хотела еще поговорить с ней, но та сказала:

— Я пойду. За пансионом все время ведется слежка. Сюй Хуэй сказала мне, чтобы мы были осторожнее в разговорах и виделись пореже. Лучше всего тебе пока никуда не ходить — и к Сяо-янь тоже…

На другой день в пять часов — в это время у студентов кончаются занятия и в пансион приходят его жильцы — в комнату Ли Хуай-ин вошла нарядно одетая, худенькая, живая студентка. Увидев ее через щель в двери, Дао-цзин сразу же узнала свою знакомую по демонстрации. Дао-цзин побежала к соседке. Сюй Хуэй тотчас поднялась ей навстречу и, пожимая руку, с улыбкой сказала:

— Линь Дао-цзин, как давно я тебя не видела!.. Вот уж не думала, что встретимся здесь…

Ли Хуай-ин закрыла дверь и вышла из дома купить что-нибудь поесть.

Дао-цзин держала Сюй Хуэй за руку, не в состоянии вымолвить ни слова от волнения.

Сюй Хуэй снова улыбнулась.

— Линь Дао-цзин, это ты просила Ван Сяо-янь помочь распространять листовки?

Глаза Дао-цзин заблестели, лицо разрумянилось. Она тихонько кивнула головой:

— Да, я. А ты помогала ей?

— Нет, но сейчас мы не будем об этом. Расскажи сначала, что с тобой произошло.

Глаза Сюй Хуэй стали строгими.

Дао-цзин принялась рассказывать о своем аресте и о встрече с Ху Мэн-анем. Сюй Хуэй внимательно слушала ее и то улыбалась и кивала головой, то похлопывала Дао-цзин по плечу, то хмурилась. Когда рассказ был окончен, она тоном старого друга стала отчитывать Дао-цзин:

— Линь Дао-цзин, ты не обижайся на меня, — действуешь ты смело, но неправильно. Зачем было раскрывать карты перед этим палачом? Просто глупо! Ты не должна была признаваться, что распространяла листовки. И еще я хочу тебя спросить: за что тебя, собственно, арестовали? Тебе самой это ясно?

Дао-цзин взглянула в блестящие глаза Сюй Хуэй и, краснея, сказала:

— Сестра Сюй, я действительно дура, ужасная дура! Почему меня арестовали? Просто не представляю, теряюсь в догадках. Скажи, что теперь мне делать?

— Да… — Сюй Хуэй умолкла — А что ты сама думаешь?

— Я хочу бежать. Но не знаю, как это осуществить!

Сюй Хуэй улыбнулась.

— Правильно. Так и сделаем! Только действовать нужно быстрее. Мы поможем тебе.

И этот момент возвратилась Ли Хуай-ин. Она принесла арахис, тыквенные семечки и яблоки. Не успев войти в комнату, она взволнованно сообщила:

— Дао-цзин, на улице кто-то спрашивает тебя.

— Кто? — в испуге вскочила Дао-цзин.

— Не знаю.

Дао-цзин растерянно посмотрела на Сюй Хуэй, словно спрашивая: «Как быть?» Сюй Хуэй неторопливо наклонилась к ней и что-то шепнула на ухо. Лицо Дао-цзин прояснилось.

Глава двадцать восьмая

Дао-цзин торопливо вышла во двор. Около ее двери стоял молодой человек в европейском костюме. Увидев Дао-цзин, он подбежал к ней и, протягивая руку, воскликнул:

— Сестренка, ты не узнаешь меня?

— Брат, братишка! — радостно закричала Дао-цзин, узнав Линь Дао-фына. Они не виделись три года. За это время Дао-фын вырос и стал совсем взрослым. Дао-цзин взяла брата за руку, привела его в комнату и, забыв обо всех горестях, с улыбкой начала расспрашивать:

— Садись, братишка. Ну, как ты? Как дома?

Но Линь Дао-фын не садился. Стоя посреди комнаты, он внимательно осматривал все: обстановку комнаты, наряд сестры. Постепенно на лице его появилось выражение растерянности.

— Сестра, я слышал, ты вышла замуж? Почему же ты живешь одна и… и здесь?..

— Да, я живу здесь одна. Садись, братишка.

Дао-фын достал носовой платок, обмахнул сиденье стула и только после этого сел.

— Ну, а твой муж? Чем он занимается? Он богат?

— Что об этом говорить? — нетерпеливо перебила его Дао-цзин. — Мы с ним давно расстались. Лучше расскажи мне, где сейчас наши? Откуда ты приехал?

Хотя Дао-цзин ненавидела свою семью и после ухода из дому совершенно не интересовалась ее судьбой, однако сейчас она расспрашивала брата искренне.

— Мама умерла, — безразличным голосом произнес Дао-фын, — в прошлом году. Эти два года я жил вместе с отцом. Да, ты знаешь, он опять стал чиновником. Мы живем в Нанкине, Нет, вернее, он живет в Нанкине, а я в Шанхае. Я ведь теперь студент «Чжэньданя»[89].

— Как же ты очутился в Бэйпине? А где отец?

— Отец? — переспросил Линь Дао-фын. — Старик прожил все, а землю на Севере сдал в аренду и продешевил. Сейчас он просил меня с помощью властей выколотить с арендаторов настоящую цену, а сам уехал в Жэхэ. Я остался в Бэйпине и действую через вторую жену начальника секретариата провинциального правительства. Боюсь, что ничего не выйдет и придется прибегнуть к оружию. Иначе из этой голытьбы денег не выжмешь.

В этот момент Дао-цзин обратила внимание на то, как изысканно одет Дао-фын, на его напомаженные волосы, на незнакомое ей раньше выражение лица. «Вот он, оказывается, каким стал!» — подумала она, настораживаясь.

— Братишка, ты не должен помогать отцу в этом неблагородном деле! — не сдержалась Дао-цзин. — Ведь земля уже продана, как же можно снова требовать за нее деньги? Нельзя же драть с людей три шкуры! Брат, я только теперь поняла, что родители, да и мы с тобой, преступники. Мы всю жизнь пили кровь этих несчастных людей. Отец — старый человек, ему умирать пора, но мы еще молоды, мы можем найти другой путь… — Забывшись, Дао-цзин повысила голос.

Услышав эти странные речи, Дао-фын недоуменно щелкнул языком.

— Сестра, ты знаешь, у меня есть невеста, ее зовут Гао Лин-лин. Она красавица!.. Из богатой семьи. Мы с ней уже обручены, и отец сказал, что если получим эти деньги, он отдаст их мне и я смогу жениться. Ведь говорят же: «Если человек не перестанет заботиться сам о себе — тогда рухнет вселенная!» Я один ничего не сделаю для благополучия этих арендаторов, но могу заставить каждого из них дать немного денег, то есть заставить помочь мне.

Услышав эти циничные слова, Дао-цзин вся вспыхнула, словно ее оскорбили в лучших чувствах.

— Брат, я никогда не думала, что ты станешь таким… Что ты говоришь? Ведь это же слова помещика, капиталиста. А они все неизбежно будут уничтожены.

В волнении Дао-цзин принялась торопливо рассказывать брату о классовой борьбе, о путях развития человеческого общества.

Дао-фын старательно вычищал свой нос, но чем дальше говорила Дао-цзин, тем нетерпеливее он становился. Наконец Дао-фын не выдержал: он быстро встал и, схватив свою шляпу, с усмешкой проговорил:

— Что это за бред, сестренка? Ты что, коммунистка? Это не шуточки! — Он выразительно понизил голос. — Побереги свою голову!..

Дао-фын был уже на улице, а Дао-цзин все еще стояла не шелохнувшись. «Дура! Ну что я говорила? — встревоженно думала она. — Решила, что если он мой брат, так можно говорить все, что думаешь! «К чему откровенничать с подобными людьми?» — вспомнились ей слова Сюй Хуэй, и эта мысль стегнула ее как кнутом. Однако постепенно она успокоилась. Мысли ее обратились к последним событиям: уходя, Сюй Хуэй шепнула ей на ухо:

— Завтра под вечер жди, за тобой могут прийти. Держи это в строжайшем секрете. Никому ни слова!

Дао-цзин улыбнулась. Она потрогала свои пылающие щеки и пробормотала:

— Какая я глупая по сравнению с ней!

Чувство одиночества пропало. Сочувствие и поддержка, которую Дао-цзин встречала у большинства людей, ободряли ее. Она думала: «В житейском море непременно нужно плыть только вперед, бороться, стараться выплыть изо всех сил — и тогда ты не утонешь». Дао-цзин начала приводить в порядок свои вещи и размышлять о предстоящей ей жизни. И вдруг ее снова как огнем обожгла фраза, оброненная Сюй Хуэй: «За что же тебя все-таки арестовали?»

«За что же все-таки?..» Она опустила книги, которые держала в руках, и, присев на край кровати, задумалась. Кроме Юй Юн-цзэ и Ван Сяо-янь, которые — и то очень поверхностно — знали о ее деятельности, только одному Дай Юю было известно все. Юй Юн-цзэ не станет доносить на нее, прямая, чистосердечная Ван Сяо-янь тем более. Дай Юй? Этого не может быть! Ведь он революционер! Она ничего не понимала и терялась в догадках.

«Зачем было раскрывать карты? Это просто глупо!» — снова вспомнила Дао-цзин слова Сюй Хуэй. Разве среди революционеров не может быть предателей? Во время последней встречи Лу Цзя-чуань говорил ей, что многие товарищи были арестованы из-за чьей-то измены. У нее как будто вдруг открылись глаза. В поведении Дай Юя было очень много подозрительного. Она совершенно его не знает, их никто не знакомил, и так простодушно поверила тому, что он революционер. Как это было по-детски, как легкомысленно!

Теперь она корила себя за эту роковую ошибку. Но нет! Нет! Этого не может быть! Дао-цзин решительно отбросила все сомнения относительно Дай Юя, считая, что такие подозрения просто смешны. Была глубокая ночь. Дао-цзин, не зажигая огня, лежала в постели, вся во власти сомнений. Она поняла, что сама так и не сумеет в этом разобраться. Ей было просто необходимо с кем-то поговорить. Ей было так тяжело, так трудно!.. Вот если бы здесь был Лу Цзя-чуань! Дао-цзин вскочила и включила свет. Она подошла к столу и написала на бумаге «Лу», затем стерла и снова написала:

«Мой самый дорогой учитель и друг!

Я пишу это письмо в Бэйпине 19 октября 1933 года. Я не знаю, где вы сейчас, в какой тюрьме вы томитесь, какова ваша судьба, — я не знаю ничего. Но я не могу не написать вам! Я хочу поговорить с вами. Мне так много хочется сказать вам. Прежде всего о самом главном — это, несомненно, порадует вас: я решительно покончила со своими колебаниями и твердо иду по вашему пути. Я преодолела в себе опасные мелкобуржуазные черты — привязанность к старому и беспринципную жалость. Короче говоря, я начала новую жизнь. Я рассталась с Юй Юн-цзэ. Когда я вспоминаю этот прошедший год, мой друг, мне делается так больно, так стыдно, так тяжело! В тот вечер, когда я ушла к тетушке Ли, я по возвращении уже не застала вас, и вскоре вас арестовали. Я не смогла помочь вам в минуту опасности, мне никогда не искупить этой вины. Этой ошибки я не прощу себе всю жизнь… Но вы не думайте, что угрызения совести подавили и парализовали меня и что я прошу вас о снисхождении, — нет, я только хочу сказать, что, хотя вы арестованы, я стараюсь заменить вас. И я верю, что таких юношей и девушек найдутся еще сотни тысяч, пусть даже я еще очень молода и не могу равняться с вами».

Дао-цзин надолго задумалась. Ветер за окном крутил опавшие листья, и они шуршали по оконной бумаге. Стояла глубокая осень, сквозь щели в окне дул ветер, Дао-цзин, одетая довольно легко, ежилась от холода. Волнение заставило ее забыть о холоде, о своих горестях. Она продолжала писать:

«…Мой самый близкий друг! Еще хочу сказать вам, что я выдержала испытание. То, что случилось в последние дни, могло окончиться моей гибелью. Но в эту минуту смертельной опасности, когда положение казалось безвыходным, наша великая мать — партия протянула мне руку помощи. И хотя мне теперь очень тяжело, я счастлива. Сейчас еще висит надо мной опасность, но я верю, что смогу избежать ее. Как только я подумаю, что моя жизнь становится похожей на вашу, я радуюсь бесконечно!

И еще, мой дорогой друг, мне хочется сказать вам несколько слов, которых, может быть, не следовало бы произносить… Не смейтесь надо мной, но если вам доведется прочесть это письмо, то вместе с ним вы получите преданное вам сердце… Не смейтесь, мой друг! Мое сердце не забудет вас, никогда не забудет. Где бы я ни была, что бы со мной ни случилось, какая бы опасность мне ни грозила и как бы ни распорядилась мною судьба, вы всегда будете жить в нем. Когда-то нам доведется встретиться вновь? И сможем ли мы еще встретиться?.. Но я жду. Я непременно дождусь этого дня. И если этот день придет, как я буду счастлива! Друг мой, я желаю, чтобы мы оба опять встретились!.. Верю, что ваша твердость и боевой дух будут всегда служить мне примером!»

Окончив писать, Дао-цзин снова и снова перечитала написанное. Ей временами казалось, что это не ее письмо к Лу Цзя-чуаню, а что он через все стоящие между ними преграды прислал ей письмо. Она с жадностью перечитывала его и, объятая чувством неизъяснимого волнения, забывала о своих горестях и бедах.

«Ну, а как я передам ему письмо?» — Дао-цзин горько улыбнулась. Это было невозможно.

За окном начинало светать.

Глава двадцать девятая

Ван Сяо-янь с низко опущенной головой, не говоря ни слова, вошла в комнату отца.

— Янь, что с тобой? Опять какие-нибудь неприятности? — в волнении спросила мать.

— Нет! — Сяо-янь нахмурила брови и глубоко вздохнула.

— Что же случилось? Не мучай нас!

Сяо-янь молча уронила голову на стол.

Профессор Ван подошел к дочери, поднял ее и ласково проговорил:

— Сяо-янь, не нужно ничего скрывать от отца, расскажи о своей беде, детка.

— Папа, вы обязательно должны мне помочь, — поглядывая попеременно то на отца, то на мать, проговорила, наконец, Сяо-янь.

— Но расскажи же нам, что случилось?

— Линь Дао-цзин грозит арест и огромные неприятности со стороны этих проклятых гоминдановцев. У нее совершенно никого нет, мне так жалко ее. Папа, мы непременно должны спасти ее…

Сяо-янь расплакалась.

Профессор и его жена с испугом смотрели на дочь и, насторожившись, прислушивались к ее словам.

— Папа, я уже обещала ей, мы должны ей помочь. Ты только подумай, в какую гнусную историю она попала!..

И Сяо-янь рассказала отцу о злоключениях Дао-цзин.

Выслушав ее, пожилой профессор сорвал с себя очки и стукнул кулаком по столу.

— Черт знает, что такое! Просто безобразие!

Но в тот же момент, по-видимому почувствовав, что слишком разошелся, он умолк, подумал немного и уже спокойно проговорил:

— Хорошо, Сяо-янь, не волнуйся. И пусть Линь Дао-цзин не волнуется, что-нибудь придумаем.

Ван Сяо-янь улыбнулась. План, намеченный ею и Сюй Хуэй, близился к осуществлению. Она знала, что в начальную школу в уездном городке Динсянь, которой заведовала ее тетка, нужны были учителя. Опасаясь, что прямой разговор с отцом не даст результатов, она пошла на хитрость и решила вызвать в нем сочувствие к Дао-цзин и гнев к гоминдановцам. Хоть и не сразу, отец все же согласился порекомендовать Дао-цзин своей сестре, а после настойчивых уговоров Сяо-янь согласился и сопровождать Дао-цзин при отъезде из Бэйпина. Когда они обо всем договорились, профессор Ван с грустью и некоторым беспокойством предостерег дочь:

— Янь, что касается Дао-цзин, то тут уж мы не можем отказать. Но в дальнейшем старайся не касаться таких дел. Самое лучшее — это поменьше заниматься политикой. Учиться, только учиться — вот что тебе нужно!

— Ты прав, папа, я ничего не понимаю в политике, но мне просто жаль Линь Дао-цзин, — согласилась Сяо-янь.

На следующий день утром, взяв корзиночку с фруктами, Ван Сяо-янь пошла проведать Дао-цзин. Обычно тихая и спокойная, сегодня она еще с порога закричала:

— Дао-цзин, ты что это уже два дня не приходишь к нам на занятия? Заболела? Мама послала меня навестить тебя.

Как только Дао-цзин увидела Ван Сяо-янь, глаза ее наполнились слезами. Подруги крепко обнялись и долго не могли выговорить ни слова. Наконец Сяо-янь вытерла слезы и зашептала на ухо Дао-цзин:

— Сегодня вечером, в семь часов, будь готова: ты уедешь из Бэйпина. Поедешь к моей тетке в Динсянь и будешь там преподавать. Смотри, здесь в корзине мужской костюм. Часов в шесть к Ли Хуай-ин и другим студентам придут товарищи, и они все вместе пойдут в кино. Когда они гурьбой будут выходить из ворог, ты, переодевшись, выйдешь вместе с ними. Поняла?

Сяо-янь выпалила это одним духом. Боясь, что Дао-цзин чего-нибудь не расслышала, она перевела дыхание, выглянула в окно и снова зашептала:

— В семь часов уже начинает темнеть, народу много, они пойдут толпой, и ты без труда затеряешься среди них. Будь внимательна и переоденься как следует, обязательно стяни грудь. Мы-то не заметили, а Сюй Хуэй говорит, что у ворот пансиона все время дежурят шпики. Она велела нам быть осторожнее.

При этих словах Сяо-янь улыбнулась, затем глубоко вздохнула и продолжала уже громко:

— Дао-цзин, мама очень беспокоится о тебе! Сегодня она занята и не смогла к тебе зайти.

— Да у меня ничего страшного нет, через день-другой поправлюсь, — проговорила Дао-цзин, сделав гримаску, и зашептала: — А вы подумали о себе? Если скрыться не удастся и вы все окажетесь замешаны в эту историю, что тогда?

— Не беспокойся об этом. Сюй Хуэй всегда говорит: «Волков бояться — в лес не ходить».

Довольная, Ван Сяо-янь погладила холодные руки Дао-цзин, взглянула в ее грустные глаза и с нежностью проговорила:

— Как ты плохо выглядишь! Наверное, не ешь ничего. Сходила бы в ресторанчик рядом с пансионом, а? — И снова зашептала: — Сюй Хуэй велела тебе есть. Не будешь есть, в самом деле заболеешь. Ах ты, чуть не забыла самого главного: когда выйдешь из ворот, на углу у Красного корпуса тебя будет ждать машина. В ней будут сидеть отец и мама: они отвезут тебя на вокзал.

Сяо-янь собралась уходить, но Дао-цзин остановила ее, достала из кармана написанное ночью письмо и сказала:

— Отдай это письмо Сюй Хуэй. Пусть она постарается передать его Лу Цзя-чуаню.

— Лу Цзя-чуаню? — несколько удивленно переспросила Сяо-янь.

— Да! Не забудь и, смотри, не потеряй!

Сяо-янь взглянула на Дао-цзин, улыбнулась и вышла, не сказав больше ни слова.

Сяо-янь ушла, и тяжелые мысли вновь обступили Дао-цзин. Корзинка с костюмом, от которого зависело ее спасение, стояла на скамейке, но удастся ли ей побег?.. Три дня — срок, данный ей Ху Мэн-анем, — истекали. Завтра наступит день, о котором даже страшно подумать. Все, все должно решиться сегодня в семь часов.

— О чем задумалась, Дао-цзин? — вывел ее из раздумья чей-то шепот.

Она подняла голову. Перед ней в поношенной студенческой форме, с пачкой газет в руке стоял Дай Юй. Она вскочила со стула, на ходу задвинула под стол корзинку и предложила гостю скамейку.

— Дай Юй, как я ждала вас!..

После вчерашних размышлений Дао-цзин настороженно относилась к нему. Но эта настороженность все-таки не могла погасить в ней теплоты и доверия к товарищу. Она, как всегда, тепло пожала ему руку и приветливо предложила сесть.

Дай Юй сел, закурил, внимательно посмотрел на Дао-цзин и только после этого заговорил. Так он делал всегда, и Дао-цзин не обратила на это внимания.

— Ну, как дела? Еще даете уроки?

Дао-цзин забеспокоилась. Сказать или не сказать о последних событиях? Но Дай Юй не дал ей времени решить это. Он снова заговорил:

— Вы что-то неважно выглядите. Нездоровы?

— Нет, у меня большие неприятности.

Дао-цзин чувствовала, что было бы неправильно скрывать случившееся от своего товарища-революционера, который так заботится о ней, — ведь ее подозрения так неосновательны, что не дают ей права на эту скрытность.

— А что случилось? — озабоченно вглядываясь в Дао-цзин своими близорукими глазами, спросил Дай Юй.

Дао-цзин коротко рассказала ему о своем аресте и о вмешательстве Ху Мэн-аня; она все время помнила о семи часах вечера, и ей не хотелось много разговаривать с Дай Юем.

— Вон в чем дело, — удивился Дай Юй. — Черт возьми, реакция совершенно обнаглела!

— Дай Юй, как мне быть? Он дал мне всего три дня. Два дня уже прошли.

Дай Юй опустил голову и задумался. Он долго молчал, барабаня по столу пальцами, и, наконец, спросил:

— Дао-цзин, а сами вы что решили? Дело ведь нешуточное.

— Я… — Дао-цзин совсем было решилась рассказать ему о плане Сюй Хуэй, но предостережение Сяо-янь: «Никому не говори об этом», — остановило ее. Подумав, она укрепилась в своем решении и изменила тон. — Я просто не знаю, что делать. Я три дня не нахожу себе места, даже есть не могу.

— Вот как, — Дай Юй поднял голову и сочувственно вздохнул. — А вы не думали о побеге?

— Нет, бежать некуда, да это и невозможно. У ворот все время торчат шпики, я даже не могу выйти на улицу. Уже несколько дней не хожу на уроки.

Дай Юй не проявил особенного интереса к словам Дао-цзин. Он молча продолжал курить, низко опустив голову.

Дао-цзин, стоя у стола, перебирала карандаши. В ней росло подозрение: «Почему он не проявляет ко мне такого горячего участия, как Сюй Хуэй? Почему он так равнодушен?» Спустя некоторое время Дай Юй встал, стряхнул пепел с брюк и тихо произнес:

— Не волнуйтесь, Дао-цзин. Сначала нужно рассчитаться с Ху Мэн-анем. Я пойду и постараюсь что-нибудь придумать для вас. Как только надумаю, приду.

— Спасибо, — холодно проговорила Дао-цзин. На сердце у нее стало вдруг тяжело.

Дай Юй пожал холодную руку Дао-цзин, повернулся и направился к выходу.

Дао-цзин закрыла за ним дверь.

«В чем дело? Что это в конце концов за человек? Почему он расспрашивал меня, не собираюсь ли я бежать?» Этот страшный вопрос не давал ей покоя, подозрения терзали ее. Взглянув на корзинку для фруктов, она вспомнила, что нужно готовиться к побегу. Не раздумывая больше, Дао-цзин вытащила из корзины европейский мужской костюм. Было уже больше четырех, до назначенного Сяо-янь срока оставалось немногим более двух часов. Как раз в тот момент, когда она нерешительно примеряла костюм, вошел Линь Дао-фын. Вид у него был испуганный и растерянный, волосы всклокочены, костюм измят, галстук исчез. Уже не глядя, чистый ли стул, не обращая внимания на сестру, укладывавшую в корзину какие-то вещи, он сел и со слезами на глазах проговорил:

— Сестра, меня арестовали, спаси меня!

Дао-цзин выпрямилась.

— Как? Тебя арестовали?

— Да. Вскоре после того как я ушел от тебя — часа через два, — меня схватили полицейские. Они били меня, говорили, что я тоже коммунист, как и ты, что мы возбудители беспорядков… Просто ужас!

Дао-фын вытащил платок, но на этот раз он не стал заниматься своим носом, а утирал слезы.

— Сестра, спаси меня! Только ты можешь спасти меня…

— Что? Я могу тебя спасти?

Дао-фын, опустив голову, вытер слезы и, запинаясь, проговорил:

— Меня уже собирались убить, когда неожиданно появился господин Ху Мэн-ань и выручил меня. Он сказал, что знает тебя, и очень вежливо объяснил, что ты можешь меня спасти… Он сказал, что ты знаешь, как меня спасти, и велел мне пойти к тебе.

Дао-цзин опустила голову и задумалась. После предупреждения Сюй Хуэй, после первой встречи с братом, послужившей ей хорошим уроком, она решила быть осторожнее. Она не стала больше откровенничать с братом, не стала ругать Ху Мэн-аня. Помолчав немного, она подняла голову и весело проговорила:

— Не горюй, братишка. Господин Ху велел мне спасти тебя? Правильно! Ты мой брат, как же я могу не помочь тебе. Только…

— Что только? — перебил ее испуганный и в то же время обрадованный Дао-фын.

— Но только этот господин Ху очень вспыльчивый и грубый. Позавчера он грозил мне пистолетом, а эти два дня приставил ко мне шпиков. Так напугал меня, что я даже не могу ни есть, ни спать. Если он будет ко мне лучше относиться, я… я, может быть… — недоговорив, Дао-цзин улыбнулась.

Печальное выражение сразу же исчезло с лица Дао-фына. Обрадованный, он начал трясти руку Дао-цзин.

— Спасибо, сестра! Благодарю тебя от имени Лин-лин! Какая ты хорошая! Ты говоришь, господин Ху груб? А мне он показался очень вежливым. — Дао-фын хитро улыбнулся и, приблизив лицо к уху сестры, зашептал: — По-моему, он очень любит тебя. И очень богат.

Дао-цзин вспыхнула. С трудом сдерживая гнев, она покачала головой:

— Не говори глупостей! Он ужасный человек… Лучше скажи, как он велел спасти тебя?

— Он… он сказал: нужно только, чтобы ты согласилась, согласилась… Он сказал, что говорил с тобой… Что ты поймешь. Я думаю, что если ты станешь к нему повнимательнее… ему будет приятно…

— Чтобы я согласилась? — тихо и печально проговорила Дао-цзин. — Он дал мне три дня, остался еще один день с небольшим. Я должна как следует подумать. Пойди скажи ему, что если он будет меня тиранить, подсылать ко мне шпионов, я ни за что не соглашусь; но если он будет относиться ко мне лучше, почтительнее, послезавтра я дам ему ответ.

— Какой ответ? — снова забеспокоился Дао-фын. — Сестра, ради меня, ради отца, у которого я единственный сын, ради самой себя — согласись!

— Не волнуйся, — Дао-цзин подтолкнула Дао-фына к выходу. — Я не заставлю тебя страдать, ведь я должна и себя спасти… Иди скажи ему.

— Спасибо, сестра, Лин-лин будет так тебе благодарна!.. Я пойду скажу господину Ху, что послезавтра ты дашь ему ответ. — С жалкой улыбкой Дао-фын пятился к дверям, на ходу отвешивая Дао-цзин поклоны.

— Успокойся!

Проводив Дао-фына до ворот, Дао-цзин увидела, как два человека впихнули его в машину, которая тотчас тронулась с места. Дао-цзин стояла в воротах и смотрела вслед брату. Он оглянулся и посмотрел на Дао-цзин глазами затравленного зверя. Острая жалость к брату кольнула сердце Дао-цзин. Вернувшись в комнату, она села к столу, чувствуя неимоверную тяжесть на душе. «Продолжать борьбу! Никаких колебаний!» Она быстро встала. Лицо ее выражало твердость. Во дворе послышались шаги, смех, голоса. К соседям-студентам пришли друзья. Студенты громко смеялись, переговаривались. В маленьком пансионе стало оживленно.

Дао-цзин закрыла дверь и быстро начала переодеваться. Облачившись в пиджак и брюки, она зачесала волосы как можно выше. До семи оставалось совсем немного. Сердце Дао-цзин бешено стучало…