Песнь о двадцатилетних

Не знаю, с чего эту песню начать,

С какого такого заветного слова,

Которое жжет мою грудь по ночам,

Чтоб вырваться снова из плена немого.

С мечтою о ней я покинул свой дом

И с думой о ней возвратился с чужбины…

О чем эта странная песня, о ком

Рыдает во мне, словно клин журавлиный?

… В Японии я в январе побывал,

В чудесной стране восходящего солнца,

И сразу попал, с корабля да на бал,

На празднество двадцатилетних японцев.

Какой удивительный праздник! Его

Увы, не сравнить с нашим Днем молодежи.

Он только для тех, кому двадцать всего —

Ни на год не старше, ни на день моложе.

В саду императора юность страны

Сверкала, как радуга в небе, где краски,

Сливаясь, приветствовать были должны

Всеобщего двадцатилетия праздник.

Прекрасная юность! Ты, как кимоно,

Затейливой лентой причудливой ткани

Струилась повсюду, стекаясь в одно

Глубокое русло безумных желаний.

Хотел бы обнять я твою красоту!

Как много сегодня вокруг новобрачных,

Которых по взглядам видать за версту —

Не встретить здесь физиономии мрачной.

Два десятилетья у них позади…

Вращается время, как будто пластинка,

И все ж они в самом начале пути,

Где все им желанно, где все им в новинку.

Двадцатая зрелость, о, как ты юна!

Танцуя без устали вальсы и твисты,

Ты огненной музыкой опьянена…

Хмелеешь от хохота, словно от виски.

Весь Токио нынче танцует с тобой,

И кажется мне, что быстрей в этот вечер

Вращается даже наш шар голубой,

Спеша восходящему солнцу навстречу.

Вдруг головы всех устремляются ниц…

И, приподнимая столетий завесу,

Как в сказке, в саду появляется принц

С прекрасною Золушкой, ставшей принцессой.

Покуда традиции строго храня,

Стоит молодежь в восхищенном поклоне,

Супруги, и возгласа не оброня,

На лестницу чинно восходят, как пони.

И принц произносит короткую речь…

И хоть мне, аварцу, язык тот неведом,

Я чувствую — он лаконичен, как меч,

Приученный к молниеносным победам.

А юность с почтеньем внимает ему,

Как сакура в зимнем саду расцветая,

И только один я никак не пойму,

Что может январь быть прекраснее мая.

О, двадцатилетие! Это пора,

Быть может, всего благодатней на свете?..

Я вспомнил аульские те вечера,

Где был я мальчишкой семнадцатилетним.

И девушка та, по которой вздыхал,

Была меня старше всего на три года…

Но сверстник ее, будто бы аксакал,

Глядел сверху вниз неприступно и гордо.

Ах, лучше бы вовсе их не вспоминать…

Но памяти вновь я листаю страницы

И вижу там Каспий, где мне двадцать пять,

А рядом прекрасные девичьи лица.

Им только по двадцать, не больше того,

А я уже в жизни немало изведал,

И сердце вскипает в груди оттого,

Что мне безразличны былые победы.

А вот тридцать шесть мне пробило уже —

Бурлит фестиваль на московских бульварах,

И я с непонятной тоскою в душе

Любуюсь на двадцатилетние пары.

А нынче мне стукнуло аж сорок два…

Пора уже с ярмарки мне возвращаться,

Но кругом, как прежде, идет голова,

Как будто мне будет пожизненно двадцать.

И улицы Токио, словно магнит,

Мятежную душу мою привлекают,

И вечер январский так жадно манит,

Цветением юности благоухая.

Но вдруг чей-то голос, как рокот реки,

Которая с гор устремляется к морю

Возник неожиданно, словно стихи,

В бессмысленном и бытовом разговоре.

Японец седой мне напомнил отца,

Он спутнице юной шептал что-то страстно,

И сразу же я угадал в нем певца

По звукам, которые были прекрасны.

И прежде такой непонятный язык

Вдруг настежь открыл золотые ворота

И хлынул, как ливень, причудливый стих,

Что стал мне понятен и без перевода.

Как горное эхо, пронеся вдали,

Чтобы многократно в душе повториться

И чтоб я на краешке самом земли

Себя ощутил на мгновение принцем.

Аварский поэт… До меня никогда

Нога дагестанца сюда не ступала,

И вот я сверкаю, как будто звезда,

В созвездии этого юного бала.

Но двадцатилетние люди, увы,

Проносятся с хохотом, словно кометы,

Не зная, быть может, что я из Москвы

Приехал к ним в гости на празднество это.

И гор моих снежных гортанный язык,

Наверное, тоже еще им неведом.

Он чем-то похож на пронзительный крик

Того журавля, что прощается с летом.

Не знают они и обычаи гор,

Суровых и нежных, откуда я родом,

Где старая мама моя до сих пор

Все ждет меня, не запирая ворота.

А я из Японии дальней смотрю

На звезды, что в путь отправляются млечный,

И кажется, будто бы с ней говорю

На нашем родимом аварском наречье.

И песня, как завязь, как робкий росток,

В душе созревает, чтоб к свету пробиться…

Но падает, как календарный листок,

И камнем летит, как подбитая птица.

Неспетая песня… Вдруг оборвалась

Она невзначай, как струна на пандуре,

И с нею исчезла незримая связь

Меж прошлым и будущим, штилем и бурей.

Но в памяти цепкой, как прежде, жива

Та неповторимая звонкая нота,

Что в сердце моем, зародившись едва,

Готова была для большого полета.

Неспетая песня… В Кавказских горах

Не празднуют двадцатилетия праздник,

И зрелости время у нас на часах

Толкуют иначе в селениях разных.

Мгновенья бегут… Проплывают века.

Седеют от вьюг и раздумий вершины.

Но времени нить не прервется, пока

Растут и взрослеют в аулах мужчины.

Вот этот и в десять уже удалец,

К пятнадцати он возмужает до срока.

А тот, хоть и сед, но трусливый подлец,

Не будет ему и от старости прока.

О, зрелость, в горах измеряешься ты

Не возрастом и не размером папахи,

И праздники наши, как будто просты,

Но скрыты в них некие тайные знаки.

Мы празднуем ночь наступленья зимы

И сотни костров разжигаем на скалах,

Чтоб путник, попавший в объятия тьмы,

Не сбился с дороги, шагая устало.

Еще, когда первый весенний цветок

Проклюнется вдруг из-за талого снега

И с гор побежит оголтелый поток,

И дождь серебристый посыплется с неба.

И первую плуг проведет борозду…

Мы день этот издревле празднуем тоже,

Чтоб голос аульской зурны за версту

Округу от зимнего сна растревожил.

И день молотьбы мы отметим потом,

Быков круторогих по кругу гоняя,

Полову отделим от зерен, чтоб дом

Пьянил, как буза, хлебный дух урожая.

Затем мы отпразднуем День чабана

И День рыбака не забудем отметить,

Ведь, к счастью, ни тем, ни другим не бедна

Земля, на которой растут наши дети.

Еще мы отпразднуем праздник цветов

И спляшем на празднике первой черешни:

Умоемся соком ее и на стол,

Наполнив корзины, поставим, конечно.

И праздник, который дороже всего,

Отметим мы дружно — Девятое мая,

Живых поздравляя с приходом его

И павшим последнюю дань отдавая.

Как сладок и горек для нас этот день

Великой и неповторимой Победы,

В едином порыве сплотивший везде

Отцов с сыновьями и с внуками дедов.

Кому восемнадцать, кому сорок пять,

Кому и за семьдесят перевалило…

Но и в избранный День этот всех нас опять

Связует какая-то высшая сила.

И те, кто прошел сквозь горнило войны,

В неполных семнадцать взрослея в атаках,

Ни в креслах дождались своей седины,

А под артобстрелом в пылающих танках.

Мне дважды по двадцать, и вот я уже

По третьему кругу идти собираюсь,

Покуда мой конь не устал и в душе

Еще не померкла беспечная радость.

Вперед, мой крылатый! Тебе не страшны

Ни горы, ни волчьи голодные стаи,

Хоть жизнью года мои обожжены,

Я двадцатилетним себя ощущаю.

Ведь чем безрассуднее я, тем юней!

И в этой стране расцветающих вишен

На празднике двадцатилетних людей

Мой голос пускай не окажется лишним.

Пускай не погаснет до срока звезда,

Пусть в сыр молоко превратится в кувшине

И соком наполнится мякоть плода,

Как желтая корочка на мандарине.

Пускай океан бороздят корабли,

Пусть птицы вернутся когда-нибудь с юга.

И здесь, далеко от родимой земли,

Влюбленные руки протянут друг другу.

Пускай журавли закурлычут весной

И зазеленеет опять Фудзияма…

Пусть все это сбудется с вами, со мной,

С моею, в ауле оставшейся, мамой.

Пусть те, кому двадцать сегодня всего,

Увидят начало грядущего века,

Который не так уж от них далеко,

Хватило бы только им сил для разбега.

О, двадцатилетие — праздник любви,

Непоколебимых надежды и веры!

Пускай твоя страсть не остынет в крови,

Не зная ни в чем ни расчета, ни меры.

В далекой Японии в зимнем саду,

Что был, как январское утро, прекрасным,

Я видел, как сон наяву, как мечту.

Всеобщего двадцатилетия праздник.