Песнь о двадцатилетних

Вновь город укрыла полночная тьма,

Вернулся в гостиницу я неохотно,

И юности праздник, сводящий с ума,

Остался, как прошлое, за поворотом.

Сосед мой по номеру хмур был, как ночь,

Он мерил шагами квадратные метры…

Не ведая, как ему можно помочь,

Я кресло подвинул к нему незаметно.

— Присядь же, приятель, в ногах правды нет.

Хоть, может быть, и не мое это дело,

Но чем же ты так опечален сосед,

Что кажется черным тебе свет наш белый?

И острое слово его, как игла,

Вошла прямо в сердце мне невыносимо:

— Сегодня счет с юною жизнью свела

Японская девушка из Хиросимы…

Ей было лишь двадцать… Но, Боже мой, как

В тот день, когда юность страны ликовала

Решилась она на трагический шаг?..

Неужто ей мать ее не помешала?

— Она сирота, — обречено сказал

Товарищ мой и закурил сигарету…

Ладонью он влажные вытер глаза

И повесть продолжил печальную эту.

— Представь себе: лето — вокруг благодать,

Жара августовская невыносима,

И нянчится двадцатилетняя мать

С младенцем в одном из домов Хиросимы.

Чудесной девчушке и годика нет…

Под вишнею мама ее укачала

И в дом возвратилась готовить обед…

Ах, если бы это начать все сначала!

Но прошлое не возвратить никому,

Лишь память одна туда знает дорогу.

Лежит городок в предрассветном дыму

Так тихо, как будто он молится Богу.

А там наверху, в ледяной вышине,

Уже равномерно рокочут моторы

И бомба, застывшая, словно во сне,

На мирную землю обрушится скоро.

Мгновенье… И палец на кнопку нажал…

Младенец лежит в колыбели под вишней,

А сверху летит смертоносный металл,

Что не остановит уже и Всевышний.

И гриб, разрастаясь у всех на глазах,

Как чудище, мир растерзал кровожадно…

И замерло время на мертвых часах,

Которым уже ничего здесь не жалко.

… А летчик с заданья вернулся домой,

Устроился в кресле с дочуркою рядом

И к сердцу прижал ею той же рукой,

Которой на город он сбрасывал атом.

И девочка нежно прильнула к нему,

И сжала ладонь его с детскою силой,

Не зная о том, что в огне и в дыму

Распятая бомбой лежит Хиросима.

Где бедный младенец под вишней кричит,

Но мать его больше уже не услышит —

В воронке от дома дымят кирпичи,

И воздух отравлен, а девочка дышит…

Пройдет двадцать лет, и узнает она

О том, что болезнь у нее лучевая…

Помедлит немного в проеме окна

И вниз устремится, глаза закрывая.

Одна из ста тысяч таких же сирот,

Не знавшая с детства родительской ласки…

В тот август отец ее бедный в живот

Вонзил от отчаянья меч самурайский.

Тогда ему столько же было, как ей,

И он не сумел пережить Хиросимы —

О смерти семьи он услышал своей,

И в сердце отчаянье не пересилил.

Но если б он знал, что жива его дочь,

Которую вишня, как мать заслонила,

Он смог бы отчаянье свое превозмочь

И меч спрятать в ножны… Но было, что было.

И больше на свете их нет — всех троих…

И это одна только жертва из многих,

Цветущих, как сакура, и молодых,

Отважных и робких, веселых и строгих.

Их вычеркнул атомной бомбы удар,

Как будто бы вырвал из книги страницу…

Без них стал неполным земной этот шар,

Забывший их неповторимые лица.

С тех пор непонятно, где ад, а где рай,

Как будто исчезла гармония в мире,

Который, отчаявшись, как самурай,

В конце концов, сделал себе харакири.

И красная кровь по планете бежит

Из этой открытой дымящейся раны,

А с ней незаметно уходит и жизнь,

Которую мы не храним, как ни странно.

О люди! Какие найти мне слова,

Чтоб вы хоть на миг осознали все это?

Покуда в нас совесть и вера жива,

Не сможет погибнуть и наша планета.