Песнь последнего менестреля

Кто хочет Мелроз увидеть, тот

Пусть в лунную ночь к нему подойдет.

Днем солнечный свет, веселый и ясный,

Развалины эти ласкает напрасно,

А в темной ночи величаво черны

И арки окон и проломы стены,

И в лунном холодном, неверном сиянье

Разрушенной башни страшны очертанья.

Чернеют контрфорсы, и в нишах их

Белеют резные фигуры святых:

Они еще поучают живых

Обуздывать пламя страстей своих.

А Твид вдалеке рокочет уныло,

И ухает филин над чьей-то могилой.

Пойди в этот час, и пойди один

Взглянуть на громады прежних руин

И скажешь, что в жизни не видел своей

Картины прекраснее и грустней.

Но красотой угрюмых стен

Не любовался Делорен.

Ворота накрепко закрыты

Стучит он долго, стучит сердито,

Привратник к воротам спешит:

«Кто в поздний час так громко стучит?»

«Из Брэнксома я!» — Делорен отвечает,

И сразу монах ему отворяет:

Ведь лорды Брэнксома в трудные дни

Прекрасный Мелроз спасали в битвах

И земли аббатству дарили они,

Чтоб души их поминали в молитвах.

Всего два слова гонец сказал,

И молча факел привратник взял,

И вот уже покорно вперед

Стопой неслышною он идет,

А шаг Делорена громко звенит

По гулким камням монастырских плит.

Вот рыцарь пернатый шлем наклонил

В тихую келью смиренно вступил,

Где мирно дни доживает святые

Монах, служитель девы Марии.

«Велела леди Брэнксом сказать

Он молвил, подняв забрало,

Что из могилы сокровище взять

Сегодня пора настала…»

С убогого ложа поднялся монах,

Согбенную спину расправил,

В густой бороде его и кудрях

Снег проседи возраст оставил.

Глаза на рыцаря он обратил

Как небо они голубое:

«Не трусом отец твой тебя взрастил,

Коль дерзнул ты на дело такое!

Уж семьдесят лет я прощенья прошу

За проступок, давно свершенный,

Власяницу ношу и вериги ношу,

По ночам отбиваю поклоны;

Но еще не искуплен великий грех

Познанья того, что скрыто от всех.

Настанет, настанет и твой черед

Терзаться тайной виною.

Страшись расплаты: она придет!

Ну что же, следуй за мною…»

«Проклятья, отец мой, я не боюсь.

Я ведь и богу-то редко молюсь

Мессу выстаивать не люблю я

И призываю деву святую,

Лишь собираясь в битву лихую…

Скорей, монах, выполняй приказ.

Ты видишь — времени мало у нас».

На воина снова старик посмотрел,

Вздохнул в глубокой печали

И он ведь когда-то был молод и смел,

Сражался в знойной Италии.

О днях минувших задумался он,

Когда был строен, красив и силен;

И тихой походкой, усталый и хилый,

Сошел он в сад монастырский унылый,

Где камни надгробий и вечный покой,

Где кости усопших лежат под землей.

Цветы и травы в такие часы

Сверкают в каплях ночной росы,

А на могилах блестят изваянья

Немой белизной при лунном сиянье.

В раздумье монах любовался луной,

Потом оглядел небосклон ночной,

Где в танце искристом

На севере мглистом

Играли сполохи над землей.

И вспомнил он, как в прекрасной Кастилии

Надменные юноши на конях

Богатством нарядов глаза слепили,

Гарцуя врагам на страх…

Он знал: если сполохи в небе играют

Бесплотные духи над миром витают,

Открыли боковую дверь,

Вошли в алтарь… Как мрачен он!

Высокий свод как ночь гнетет,

Стройны, величавы ряды колонн.

На каменных сводах изваяны были

Кресты трилистников, чаши лилий,

Зловеще навис тяжелый карниз,

Из тьмы выступал причудливый фриз,

И чаща колонн во мраке белела,

Как в тесном колчане упругие стрелы.

Ветра ночного прикосновенье

Складки знамен привело в движенье.

Сомкнувшись, их шелковый строй

Мерцал гербами у ограды,

Где тускло светятся лампады,

Где с Дугласом отважным рядом

Спит Лиддсдейл — сумрачный герой.

Так блекнут мертвых имена

И гордость в прах превращена.

В окно восточное луна

Светила холодно-бледна.

Белели, как стволы, колонны,

И мнилось, некий чародей

Сплел капители из ветвей

И сделал каменными кроны

Густых тополей и печальных ив,

В недвижный фриз листву превратив.

Витраж причудливо-цветной

Был мягко освещен луной.

Там со щитом, закован в латы,

Среди пророков и святых

Стоял с мечом архистратиг,

Поправ гордыню супостата,

И на каменный пол от цветного окна

Кровавые пятна бросала луна,

Вот сели они на одну из плит,

Под которой владыка Шотландии спит,

И спокойно монах Делорену сказал:

«Не всегда был я тем, чем я нынче стал.

Под Белым Крестом сражался и я[6]

В далекой знойной стране,

А ныне и шлем и кольчуга твоя

Лишь странными кажутся мне.

В тех дальних краях привело меня что-то

Под кровлю кудесника Майкла Скотта,

Известного всем мудрецам:

Когда в Саламанке, магистр чернокнижья,

Он жезл поднимал — дрожали в Париже

Все колокола Нотр-Дам.

Его заклинаний великая сила

Холм Элдонский натрое раскроила

И Твида теченье остановила.

Меня заклинаньям он научил.

Но я опасаюсь кары господней

За то, что о них еще и сегодня

Я, грешник седой, не забыл.

Но старый кудесник на смертном ложе

О боге и совести вспомнил все же,

Греховных своих ужаснулся дел

И видеть немедля меня захотел.

В Испании утром об этом узнал я,

А вечером у изголовья стоял я.

И страшный старик мне слова прохрипел,

Которых бы я повторить не посмел:

Священные стены их страшная сила

Могла бы обрушить на эти могилы!

Поклялся я страшную книгу зарыть,

Чтоб смертный ее не посмел открыть,

Лишь Брэнксома грозному господину

Дано разрешенье в злую годину

Книгу из вечного мрака достать

И вечному мраку вернуть опять.

В Михайлову ночь я ее схоронил.

Светила луна, и колокол бил.

На каменный пол сквозь стекла цветные

Ложились, казалось, следы кровяные,

И видели только ночь и луна,

Как я предавал земле колдуна.

Но знал я — сияющий крест Михаила

Отгонит бесов от страшной могилы.

Да, ночь была черна и страшна,

Когда я земле предавал колдуна.

Тревожные звуки во тьме возникали,

Знамена качались и поникали…»

Но тут внезапно монах замолчал.

Тяжелый удар в ночи прозвучал

Час полночи… Дрогнули темные стены,

И дрогнуло сердце у Делорена.

«Ты видишь: крест пылает огнем

На страшном камне его гробовом,

И свет этот дивный имеет силу

Всех духов тьмы отгонять от могилы.

Никто не властен его погасить:

До судного дня он будет светить».

Монах над широкой плитой наклонился,

Кровавый крест на камне светился,

И воину схимник иссохшей рукой

Дал знак, приблизясь к могиле той,

Железным ломом, собрав все силы,

Открыть тяжелую дверь могилы.

И воин могучий легко и умело,

С бьющимся сердцем взялся за дело.

Работал он долго и тяжко дышал,

И пот, как роса, на лбу выступал.

Но вот, напрягая последние силы,

Он сдвинул огромную дверь могилы.

О, если бы кто-нибудь видеть мог,

Как вырвался яркого света поток

Под самые своды часовни вдруг

И все озарил — вдали и вокруг!

Но нет, не земное то было пламя,

Сияло оно и за облаками,

И рядом, во мраке ночном,

Монаха лик освещало смиренный,

Играя на панцире Делорена

И шлем целуя на нем.

Лежал перед ними колдун седой

С кудрявой белою бородой.

Любой, несомненно, сказать бы мог,

Что только вчера он в могилу лег.

Лежал он, широким плащом укрытый,

С испанской перевязью расшитой,

Как некий святой пилигрим.

Чудесная книга в его деснице,

А в шуйце крест Христов серебрится,

Светильник был рядом с ним.

На желтом челе, когда-то надменном,

Внушавшем ужас врагам дерзновенным,

Морщины разгладились — мнилось, он

Познал благодать и душой смирен.

Скача на коне по кровавым телам,

Был смел Делорен, привыкший к боям.

Ни страха, ни жалости в битве к врагам

Делорену знать не случалось.

Но ныне познал он и страх и смятенье,

Холодный пот, головокруженье,

И сердце его сжималось.

В недвижном ужасе он стоял.

Монах же молился и громко вздыхал,

Но взор отводил он от страшной могилы

Казалось, взглянуть не имел он силы

В безжизненный лик, ему некогда милый.

Когда молитву монах прочитал,

С тревогой он Делорену сказал:

«Спеши и делай, что ведено нам,

Не то погибнем — я слышу сам:

Незримые силы упрямо

Слетаются к пасти отверстой ямы».

И воин мертвые пальцы разжал

И дивную книгу в ужасе взял.

Застежки железные тяжкой книги

Звенели, как кованые вериги,

И воину мнилось, что в страшный миг

Нахмурил брови мертвый старик.

Когда спустилась плита над могилой,

Нависла ночь. В темноте унылой

Померкли звезды, исчезла луна,

И еле дорога была видна.

Монах и воин шли осторожно,

Бессильно дрожа, спотыкаясь тревожно,

И в шорохе ветра под мраком густым

Ужасные звуки мерещились им.

Под темными сводами древнего зданья

Им слышались хохот, визг и стенанья,

И был зловещ и странно дик

Нечеловеческий этот крик.

Казалось, духи тьмы веселятся,

Видя, как смертные их страшатся.

А впрочем, не видел я этого сам

Рассказы других я поведал вам.

Теперь иди, — старик сказал.

Грехом я душу запятнал,

Который, быть может, лишь в смертный час

Мария пречистая снимет с нас!»

И в темную келью старик удалился,

Всю ночь там каялся и молился.

Когда же к обедне сошлись монахи,

Они увидали в тревоге и страхе:

Лежал пред распятьем, как будто приник

С мольбою к кресту, бездыханный старик.

Всей грудью Делорен вздохнул,

Навстречу ветру плащом взмахнул,

Когда аббатства серые стены

Остались вдали за спиной Делорена.

Но страшную книгу к груди он прижал

И весь как осиновый лист дрожал.

Ужасная тяжесть его томила,

Суставы и мышцы ему сводила.

Но вспыхнуло утро над свежестью нив,

Холмы Чевиотские осветив,

И воин очнулся, как после битвы,

Шепча неумело святые молитвы.

Лучи осветили и склоны холмов,

Лучи осветили и горы, и долы,

И башни замка, и травы лугов.

И мир проснулся, зеленый, веселый,

И птицы запели свой гимн живой,

И краше алой розы влюбленной

Раскрылся фиалки глазок голубой.

Но, бледная после ночи бессонной,

Красавица Маргарет встала с зарей,

Нежней и прекрасней фиалки лесной,

Зачем же так рано она поднялась,

Оделась так осторожно?

Корсажа шнурки завязать торопясь.

Дрожат ее пальцы тревожно.

Зачем, озираясь, она бежит

По лестнице темноватой

И грозного пса потрепать спешит

По шее его косматой?

Зачем часовой у ворот не трубит?

Красавица утром спешит убежать.

Чтоб шагов ее не услышала мать.

Угрюмого пса она приласкала,

Чтоб дворня лая его не слыхала.

Затем часовой у ворот не трубит,

Что предан он Маргарет и молчит.

А Маргарет, утра не видя сиянья,

К барону Генри спешит на свиданье,

И вот сидят они вдвоем

Под деревом на мху густом,

И я скажу вам от души,

Что оба очень хороши!

Он — стройный, смелый, молодой,

В боях прославленный герой;

Она еще любовь таит,

Еще алеет и молчит,

И легкий вздох еще чуть-чуть

Вздымает молодую грудь,

Но очи синие блестят

И тайну прятать не хотят.

Пускай обыщут целый свет

Прекрасней Маргарет в мире нет!

Прекрасные леди, я вижу вниманье

И в ваших глазах и в вашем молчанье.

Алея румянцем, головки склоня,

Услышать мечтаете вы от меня

Рассказ и чувствительный и чудесный

О рыцаре смелом и деве прелестной:

О том, как прекрасный рыцарь вздыхал

В страданьях тоски сердечной,

У ног ее умереть обещал

И клялся в верности вечной;

О том, как она продолжала молчать,

Не смея заветное слово сказать,

В безбрачии жизнь провести обещала,

Кровавую распрю в слезах проклинала.

Ведь Генри Крэнстон — лишь он один

Маргарет рыцарь и господин!

Увы, надежды ваши тщетны:

Любовных песен дар заветный

Утрачен арфою моей.

Я сед, и сердце умирает.

Мне, старику, не подобает

Петь о любви весенних дней.

Под дубом паж барона странный

Угрюмый карлик-обезьяна

Держал поводья скакуна.

О нем недаром говорили,

Что близок он к нечистой силе

И сам похож на колдуна.

Однажды ехал на охоту

Барон по топкому болоту,

Вдруг слышит крик: «Пропал! Пропал!»

Барон поводья придержал.

И тут из темного затона

Как мячик вылетел прыжком

Уродец карлик, юркий гном,

И к стремени прильнул барона.

Лорд Генри Крэнстон был смущен,

И тотчас вскачь пустился он,

Но странный карлик, им спасенный,

Помчался вперед скакуна быстрей

И встретил барона у самых дверей.

Уродец гном у барона остался.

Особенно страшным уж он не казался.

Он мало ел, был странно тих

И сторонился слуг других.

Он только изредка вздыхал

И бормотал: «Пропал! Пропал!»

Был он хитер, ленив и зол,

Но верность в нем барон обрел

И втайне знал этой верности цену:

Не раз от смерти и страшного плена

Был этим слугою хозяин спасен.

В округе не зря толковали люди

О карлике Крэнстона как о чуде.

Однажды, всевышнего воле покорный,

В часовню девы Марии Озерной

Поехал барон молодой,

Лорд Крэнстон. Во исполненье обета

Он отбыл ночью в часовню эту

И карлика взял с собой.

А леди Брэнксом об этом узнала

И лучшим рыцарям приказала

Собраться у Ньюарк Ли.

По зову явился и Джон Тирлистен,

По зову явился и Делорен,

И воины с ними пришли.

Вдоль берега Йерроу их кони летели,

Их копья сверкали, их лица горели.

К часовне ночью они поспели

Часовня пуста, в часовне темно,

Барон, помолившись, уехал давно.

Сожгли часовню они с досады,

Слугу-колдуна кляня без пощады.

Итак, под дубом, весенним днем,

Стоит слуга с хозяйским конем.

Прядет ушами скакун барона,

Прислушавшись к звукам еще отдаленным,

И хилый карлик машет влюбленным:

«Довольно вам клясться, довольно вздыхать!

Опасность вам угрожает опять!»

Прекрасная Маргарет к дому мчится

Испуганной горлицей, белой птицей.

А карлик держит барону стремя;

Вот рыцарь в седле. Ну, мешкать не время!;

Он едет на запад сквозь лес густой,

Любуясь зеленой его красотой.

Вдруг голос старца ослабел.

Он замолчал и побледнел.

Тогда с улыбкой паж проворный,

Взяв кубок с влагой животворной,

Вина палящего бальзам

Поднес к немеющим губам,

И старец поднялся со стула,

В глазах его слеза блеснула.

«Благословляю, — молвил он,

И этот дом, где чтят закон,

И всех, кто любит песен звон!»

Украдкой девушки смотрели

Смеясь на старца менестреля.

Он выпил радостно до дна

Бокал отличного вина,

Его душа оживлена.

Он ободрился, он проснулся

И всем красоткам улыбнулся.

И вот, набравшись новых сил,

Охотно он заговорил.