Песнь солнцестояния

Гам все разрастался, подминая рокот волн и свист ветра. Кван, бард, положил свое перо на конторку и легонько подул на пергамент. До летнего солнцестояния оставалось три дня. Три дня на то, чтобы отточить оду, которую он споет перед общим собранием с приходом ночи.

Крики пробивались сквозь стены в его дом, хотя тот и взгромоздился на вершину утеса. Заинтригованный Кван спрятал пергамент обратно в футляр и машинально провел по четверке струн своей лютни. Звук заставил его поморщиться: струны износились, а за новым набором, заказанным Брефу, музыкальному мастеру, он еще не заходил. Он вышел из дома, пересек двор, ограниченный невысокой каменной стеной сухой кладки, и, ослепленный закатным светом в глаза, дал пробрать себя просоленным порывам, как будто морской ветер мог избавить его от мук творчества.

Приходилось взглянуть в лицо фактам: вдохновение сбегало от него, как старый и верный, но замотавшийся товарищ. Его пение, призванное воодушевить толпу, призванное наполнить людей энергией, которая помогла бы им одолевать жизненные трудности, неумолимо теряло свою силу, свое волшебство. На последнем солнцестоянии зрители скучали. Его неприятно поразили зевота, перешептывания, кислые мины и раздраженные жесты. Огонь внутри него обратился в пепел. Мужчины и женщины селения не осмеливались что-то сказать ему в лицо, но губительный весенний град они определенно относили на счет никудышного качества его песни. Жертвоприношения, которые устроил Юон, старенький друид, не умилостивили стихию: теперь урожай и корма в конце лета будут скудными.

Волны поднимающегося прилива колотились об избитые скалы. Брызги воды порой долетали на сорок–пятьдесят шагов.

— Мэтр Кван!

По вересковой пустоши, отделявшей невысокую стену от края утеса, бежала маленькая встрепанная девочка. Кван не мог вспомнить, как ее зовут. Память от него тоже ускользала. Он все не мог решиться махнуть на все рукой и подыскать и обучить себе преемника.

— Что там у тебя?

— Отец послал меня за вами.

— С какой целью?

Девочка изо всех сил пыталась отдышаться. Ее имя внезапно пришло Квану на ум: Ланн.

— Это как-то связано с теми криками, идущими из поселка?

Девочка энергично кивнула. Он спросил было ее, почему они не обратились к Юону — друиду и главному авторитету, но тут же вспомнил, что тот ушел со своими учениками в лес, собирать лекарственные растения, и вернется только на следующий день.

— Веди меня.

Ланн с явственным облегчением заспешила прочь по высокой зелени, колыхавшейся под порывами ветра.

Центральную площадь поселения, приютившегося у подножия холма в четырехстах шагах от скал, заполняла густая и шумная толпа. Когда объявился Кван, мужчины и женщины замолчали и почтительно расступились в стороны, чтобы пропустить его. В их глазах он прочитал злость. В заметно разгоряченных умах так и бурлили мысли.

В центре круга диаметром шагов десять находились Альбор, рыбак, и некая продолговатая фигура, запутавшаяся в усыпанной водорослями сети. Кван различил блестящий серый хвост вилообразной формы, и решил, что Альбор поймал одно из тех морских чудовищ, которых так боялись мореплаватели на серматском побережье, затем, приглядевшись тщательнее, он как будто различил сквозь грязные ячейки туловище, руки, голову и волосы — тоже покрытые водорослями. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы уяснить очевидное: существо, запутавшееся в сети, было русалкой. Он присел, чтобы лучше рассмотреть ее. Закрытые веки, удручающе худые лицо и руки, выпуклости на груди, напоминающие опустевшие меха, шершавая серая кожа, усыпанная мелкими ракушками, запах тины и рыбы. Она выглядела мертвой; по крайней мере, ее тело ни разу не шелохнулось.

Кван встал и подошел к Альбору, здоровяку с обветренным лицом и проседью в бороде:

— Где ты ее взял?

— В десяти лье от наших берегов, мэтр Кван.

— Что скажешь, она сопротивлялась?

В тишине, воцарившейся на площади, эхо их голосов отдавалось раскатами грома. Рыбак ненадолго задумался.

— Как-то не припомню, — наконец ответил он.

Бард кивнул:

— Тебе повезло. Была бы она жива, она бы околдовала тебя и заставила броситься в океан.

По толпе пробежала дрожь. Серматские легенды изобиловали зловещими сиренами, чьи завораживающие песни сулили крушение кораблям и гибель экипажам, но никто и никогда не ожидал встретить их так близко к берегу.

— Что мы будем с ней делать, мэтр? — спросил Альбор.

Бард вернулся к сети и оценил длину существа, заточенного в сети, в три с половиной шага, может — в четыре. Волосы по обеим сторонам ее лица напоминали нити медузы, но тоньше и плотнее. Он вздрогнул, обеспокоенный внезапным волнением. Поимка этой русалки отозвалась в нем дурным предчувствием, будто отголоском его собственных неприятностей, его собственного обессиливания. Поддернув одежду, он снова присел на корточки. Внимание Квана привлекло поблескивание. Он подумал, что это свет заходящего солнца мог отразиться от каких-нибудь лоснящихся водорослей или ракушек, а потом увидел, что мерцание идет от головы русалки. У него застыла кровь: из-под слегка приподнявшихся век существа показались глаза, желтые и яркие, как осколки солнца. Вздернувшаяся верхняя губа обнажила жемчужные зубы с острыми кончиками.

Живая.

Кван поднялся со всей живостью, какую позволяли его возраст и полнота. Из полуоткрытого рта существа вырвался жалобный звук.

— Ткань, — бросил он. — Нужно заткнуть ей рот. Быстро.

Из круга выступили две женщины, и вручили ему платки, которыми укрывались от жары. Длиннющие пальцы пленницы вытянулись, ногти захрустели по булыжникам площади.

— Она просыпается! — закричал Кван. — Мне нужны сильные мужчины, чтобы не дать ей сопротивляться!

К сети собрались шестеро молодых людей, жаждущие продемонстрировать свою бравость, и в то же время побаивающиеся.

— Не смотрите ей в глаза, — посоветовал бард. — Пусть двое из вас заведут ей руки за спину и свяжут. Двое других пусть держат ее за хвост. Последние двое позаботятся о том, чтобы завязать ей тканью рот. Готовы?

Шестеро добровольцев поделили задачи. Бормотание сирены все усиливалось, становилось ниже, давило.

— Быстро.

Когда двое мужчин сквозь сетку схватили ее за руки, она брыкнулась. Ее хвост взметнулся с удивительной силой, натянув сеть и заставив двух других, пытавшихся его обездвижить, откатиться по булыжникам. Ее песня перемежалась гневным хрипом.

— Оглушить ее! — крикнул Кван.

Из толпы в свою очередь выбрался и подскочил к ней Инож, кузнец, поднял кувалду и изо всей силы обрушил ее на череп русалки. Она испустила ужасающий вопль, прежде чем безжизненно рухнуть на землю.

Кван осмотрел рану существа.

— Ты немного переборщил, Инож, — заключил бард, выпрямляясь. — Я не уверен, что она выживет.

— Она собиралась всех нас зачаровать, — возразил кузнец. — У меня такое впечатление, что у нее череп твердый как камень.

— Даже камень раскололся бы от силы твоего удара. Но ты прав, главным было прервать ее песню.

— Что вы с ней собираетесь делать, мэтр?

В голове Квана родилась слегка сумасшедшая мысль, которую он поначалу отогнал, но она в конце концов там утвердилась.

— Вытащите ее из сети, свяжите и доставьте ко мне домой. У меня там наверху железная клетка, запрем ее над небольшим бассейном — во дворе у моего дома. Я сообщу Юону, когда он вернется.

Шестеро мужчин высвободили русалку, связали ее, сунули ей в рот кляп и подвесили на срубленной ветви, чтобы отнести в дом барда; за ними увязалась стайка визжащих детей, которых носильщики разогнали громкими окриками. Они уложили ее на краю небольшого резервуара, наполненного мутной желтоватой водой, затем подняли тяжелую и широкую ржавую клетку, в которой когда-то запирали на площади осужденных, и накрыли ей существо сверху так, что от края водоема до решетки оставалось шага три.

— Какой в этом смысл, мэтр Кван? — спросил кто-то, утирая лоб. — Она мертва.

— Ее точно так же посчитали мертвой час назад, — ответил бард. — Идите по домам. Кто-нибудь, сходите к Брефу и принесите мне комплект струн для моей лютни.

Один из парней поклонился.

— Я об этом позабочусь, мэтр.

Оставшись один, Кван сходил зачерпнуть ведро питьевой воды из колодца и окатил русалку через прутья клетки. Он повторил операцию четыре раза, пока полностью не ополоснул ее от водорослей и следов слизи. Она по-прежнему не реагировала, но ее кожа, кажется, постепенно меняла цвет с тускло-серого на темно-зеленый. Чешуйки на ее хвосте отбрасывали в сумрак жемчужные искорки. Связанные за спиной руки впились в позвоночник, отчего расправились потрескавшиеся груди с чешуйчатыми ареолами. Полупрозрачные наросты вокруг ее головы налились подступающей тьмой.

Разглядывающий существо Кван испытывал чувство очарования, смешанное с отвращением и страхом. У него, ни разу не выходившего в плавание, не случалось возможности встретиться с кем-либо из жителей океана. Ему приходилось довольствоваться свидетельствами рыбаков и путешественников, а поскольку последние склонны были приукрашивать свои повествования, он не придавал им большого значения. Одни описывали сирен как красавиц, таких же завораживающих, как и их песни, другие — как чудовищ длиной в двадцать шагов, способных одним ударом своей челюсти или хвоста разнести на части корабль. Реальность, как всегда, оказалась более обыденной: существо, лежащее на краю бассейна, не обладало ни человеческой красотой, ни гигантскими статями семейства китовых.

Наблюдения Квана прервал человек, принесший ему новые струны для лютни, и бард понял, что потерял всякое чувство времени. Судя по сиянию звезд, уже давно наступила ночь.

— С вами все в порядке, мэтр?

Кван понял по озабоченному взгляду собеседника, что присутствие сирены продолжает смущать и тревожить горожан.

— Она не приходила в сознание.

— Говорят, появление русалки — к несчастью…

— Успокойся: через три дня мы будем праздновать летнее солнцестояние, и моя песня прогонит все беды от нашей общины.

Тот усомнился, судя по его уклончивому взгляду. Кван раздраженно отмахнулся от него, а затем вернулся к клетке, окруженной тьмой. Биение сердца русалки участилось; ее хвост частично погрузился в воду и тихо шевелился. Кувалда кузнеца не прикончила ее. Бард к тому же заметил, что она натягивала свои путы, пытаясь освободить руки, но узлы на веревках не подавались. Он долго молча смотрел на ее старания; а потом, когда она безвольно обмякла, истощенная собственными усилиями, прислушивался к малейшему звуку, малейшему знаку, малейшему проявлению разума.

— Откроешь ли ты мне секрет своей песни? — громко спросил он.

Русалка осталась неподвижна. Не улавливая ничего, кроме шепота ветра, он заключил, что животная часть существа доминирует над его человеческой частью.

— Жаль, что мы не можем понять друг друга…

Не зная, что с ней делать, он поразмыслил, не передать ли ее Юону и решил, дожидаясь возвращения друида, вернуться к своей оде.

Перечитав свои стихи при свете висящей лампы, он был поражен их посредственностью: слова следовали друг за другом без малейшей плавности, без всяких признаков силы, точно обломки дома, что разбросал шторм. Он сменил струны на лютне и попытался ее настроить. Скрипучие звуки инструмента привели его в ужас. Чувствуя себя утомленным, покинутым музами и богами, он встал за конторку, окунул перо в чернильницу и принялся поджидать прилива творческой лихорадки, которая в юности не давала ему спать ночи напролет, приводя почти что в транс. Сейчас его тело и душа остались холодны, словно обветшавшие, обезлюдевшие, мрачные дома.

В ночной тишине возник мелодичный гудящий звук, он перебил далекий рокот волн и позвал Квана наружу. Черное небо усеивали звезды, они залили серебром низкие стены и плиты двора. Ему почудилось, что пару из них занесло на землю, прежде чем он понял, что звезды сияют внутри железной клетки. На него смотрели сверкающие глаза русалки. Сила ее взгляда давила. Его беспокойство крайне возросло, когда он осознал, что ей удалось разорвать свои путы и развязать кляп. Ее кожа, чешуя, нити по обеим сторонам головы струились и переливались. То самое гудение вырывалось из ее полураскрытого рта.

Кван закрыл уши ладонями, но, хоть он и зажимал их изо всех сил, песня продолжала пульсировать внутри него, вызывая бегающие по коже мурашки. Руки защищали слабо, он отступил на несколько шагов назад, споткнулся о камень, рухнул на бок, едва успел предплечьем смягчить падение, встал, побежал, чтобы укрыться в доме, надеясь, что каменные стены окажутся достаточной толщины, чтобы заглушить песню сирены, которая все набирала силу. Бард не чувствовал болезненных ощущений; напротив, пришел мягкий жар, который разливался по его венам, струился по мускулам и внутренностям. Его это не утешило: моряки заверяли, что завораживание всегда начинается с приятных ощущений. Он укрылся в своей комнате, съежился клубком, опустив голову на скрещенные руки, и долго оставался в этой позе, дрожа и борясь изо всех сил с колдовским звуком.

Он понемногу сообразил, что его самочувствие не ухудшилось, и даже улучшается, что его не обуревает непреодолимое желание побежать к обрыву и броситься в океан. Он опустил руки. Новые, трепетные соки струились в его венах, возвращая его на годы назад, к той благословенной поре, когда пыл юности перетекает в мудрость зрелости. Сопротивление ничего не давало, ему следовало позволить красоте и силе песни проникнуть внутрь себя. Нахлынули бурным потоком воспоминания, принося картины его детства, похороненные в забвении. Перед ним с ошеломительной ясностью предстало лицо матери. Ему было всего пять лет, когда ее горло пронзила выпущенная пиратом стрела. Вытянувшись на песке, сотрясаясь в спазмах, она пыталась сказать ему какие-то слова перед смертью, но из нее исходили только потоки багровой слюны. Он снова стоял рядом с ней, пока на берегу бушевала битва, крики раненых заглушали тяжелое дыхание мужчин и лязг оружия, морской бриз разносил запахи соли, крови и пота, рыбацкие лодки крутились вокруг пиратского корабля, как мухи вокруг падали. Кван снова почувствовал жар на своей голой груди, царапающие песчинки под веками, жжение слез на щеках. Он увидел снова себя, спустя годы, на том же пляже с другой женщиной, Ольбан, которая позже стала его женой. Заходящее солнце окрашивало волнистую поверхность океана и усыпанный водорослями пляж в пурпурный цвет. Ольбан улыбалась. Ее ясные глаза то и дело скрывались под светлыми волосами, которые развевал бриз. Контраст между охрой песка и молочной белизной ее кожи раздувал желание ее возлюбленного, как ветер угли. Ольбан, которая умерла, не успев подарить ему желанных детей, когда ей перерезал горло отвергнутый воздыхатель. Ольбан, которая не оставила места никому иному ни в его сердце, ни в его доме.

Он рыдал как ребенок во мраке своей комнаты. В навсегда иссякшем, как думалось ему, источнике пробудились чувства. Ожесточенный горем и возрастом, он закрылся от удивительного, от волшебных мгновений.

Сирена больше не пела. В ночную тишину убаюкивающе вплетались бриз с моря и уханье сов. Бард отер слезы, вернулся к клетке, увидел только валяющийся кляп и разорванные путы, лежащие на краю камня, подумал, что пленнице удалось сбежать; потом всплеск сообщил ему, что она всего лишь погрузилась в воду.

Над краем бассейна показалась голова русалки. Квану показалось, что он заметил, как в ее ярко-желтых глазах мелькнуло участие с оттенком иронии. В полуоткрытом рту поблескивали жемчужные зубы… Пряди, обрамляющие ее лицо, наполнил мягкий свет, подобный лунному.

— Хотел бы я знать секрет твоей песни, — вздохнул бард.

Хвост существа забил по поверхности воды и поднял высокие брызги, которые окатили Квану низ платья и ноги.

— Ты понимаешь что я говорю?

Она издала переливчатую руладу, глубокую и продолжительную, в которой прослушивалось что-то вроде подтверждения. Почти сразу в разум барда проскользнули мысли, немые слова, ему не принадлежащие:

«Я не понимаю вашего языка, я слышу ваши мысли, я чувствую ваши побуждения. Почему ты запер меня?»

Ошеломленный Кван не сразу признал, что она только что ответила ему. Он даже прикусил щеку изнутри, чтобы избавиться от стойкого ощущения сна.

— Мы боимся твоего пения, — ответил он. — Оно известно тем, что заколдовывает моряков. Толкает их на самоубийство.

Он почувствовал вспышку веселья — наверное, смех русалки.

«Песня — это отражение души. Того, от кого она исходит, и того, кто ее примет. Чистым душам нечего бояться».

— Открой мне секрет своей песни.

Новая вспышка веселья. Русалка погрузилась в бассейн.

«Секрета нет; это лишь гармония. Пульсация души».

Он когда-то находил эту гармонию, он испытывал это волнующее ощущение, когда воплощается единственно верная, неотъемлемая нота симфонии.

— У тебя есть имя?

Голова русалки снова показалась из воды.

«Маэрульин».

— Я Кван. Как прийти к гармонии?

«Перестань взывать к своей памяти: она не способна познать волшебство настоящего. Стремись не знать, а жить. Очисти свою душу, и гармония примет тебя».

Она отчаянно замахала руками и хвостом.

«Твоя вода меня постепенно убивает».

— Трудно поверить тому, кто выжил после удара кувалды Иножа!

«Отпусти меня. Мне так не хватает океана».

Кван задумался.

— Я предлагаю тебе сделку. Помоги мне найти гармонию, чтобы я мог спеть через два дня, и я освобожу тебя.

Хвост существа захлестал по воде.

«Сначала освободи меня».

— Чтобы ты сбежала?

Свет в глазах пленницы затуманился тенью обреченности.

«Откройся, прогони свои страхи».

Она выбралась из воды, поползла в его сторону, пересекла пространство от бассейна до решетки клетки, оставив мокрый след на камнях, и обвила нескончаемыми пальцами прутья.

Она пела до рассвета. Кван слушал ее сначала не шелохнувшись, потом, сгорая во всепожирающем огне, устроился за конторкой и как одержимый, забыв себя, слагал свою оду. Из-под его пера рвались слова необычайной силы и точности. Он исчертил ими несколько пергаментов без малейших колебаний и без единой помарки. С каждым стихом приходила музыка. Записывая, он мурлыкал под нос мелодию под сопровождение скрипа пера по дубленой коже.

Ранним утром, окончив свою оду, он не почувствовал усталости. Он настроил свою лютню на минорный лад, соответствующий тональности текста, прежде чем отправиться навестить русалку. Она тоже не спала; ей, вероятно, не требовался сон.

«Вода нас восстанавливает. Но та, что у тебя в бассейне, крадет всю мою энергию. Исполни свое обещание, как я выполнила свое: отпусти меня».

Он покачал головой:

— Клетка слишком тяжела для меня одного. Если я сейчас обращусь к людям в поселке, они испугаются тебя. Нужно дождаться завтрашнего вечера: после того, как я спою, их души очистятся от всякого страха.

«К завтрашнему вечеру я буду мертва, как вода в твоем пруду».

— Не думаю: по виду ты в отличной форме. Я могу принести тебе рыбы, если ты голодна.

«Я могу очень долго обходиться без еды, но только не без океана: он для меня так же необходим, как для тебя воздух«».

— Завтра вечером, я тебе обещаю.

Он вернулся в свой дом и, успев проголодаться, приготовил себе плотный завтрак.

Наступала ночь. По обеим сторонам от полумесяца загорались первые звезды. Кван поднялся на Скалу Вестников, которая возвышалась над пляжем. Собравшаяся на песке толпа молча ждала. Даже дети не возились и не кричали, проникнувшись серьезностью взрослых. В первом ряду стоял друид Юон, одетый в мантию одного цвета с его бородой, и двое его юных учеников.

Взгляд Квана обежал аудиторию. В отличие от прошлого раза, он ясно различал все лица, и за лицами вставали имена. Кое-кто из стоявших здесь женщин, соблазнившись престижностью его роли, в свое время напрашивался к нему в дом — ради нескольких часов негласных занятий любовью. Все они вновь смотрели ему прямо в глаза, давая понять, что не пожалели об этом. Мужья ничего не знали; никто из них не вникал в тайны своих супруг. Быть может, те женщины надеялись сменить собой Ольбан, но ни звездам, ни луне не дано затмить блеск солнца.

Он прошелся по струнам лютни, подстроил верха и откашлялся. Слова так и теснились у него на языке. Ему не пришлось тратить усилий, чтобы выучить их. Русалка Маэрульин сотворила чудо.

Он навестил ее перед тем, как спуститься на берег. Она лежала, вытянувшись на краю бассейна, и была еще жива — судя по регулярным шевелениям хвоста и рук. Ее кожа снова приобрела тусклый серый оттенок, чешуя перестала блестеть, нити вокруг головы снова потеряли прозрачность.

— Я спою, потом отпущу тебя.

Она не ответила.

— Немного терпения. Ты вскоре снова обретешь океан.

Песня изливалась из него мощно, словно поток. По изумленным лицам Юона и его учеников, потрясенным лицам мужчин и женщин, проплывающим перед ним в полумраке, как маски, он понял, что его голос послужил проводником для волшебства, что в каждом из зрителей он зарождает чувство, что сами боги и герои выражаются через его посредство, что он сам превратился в неповторимую, прекрасную ноту во вселенской гармонии. Воодушевившись, он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить удивительную пульсацию, окутывающую его с головы до ног, летящую, как опьяненная птица, с каждым слогом, сорвавшимся с его губ, с каждой нотой его лютни.

Его начинало терзать смутное беспокойство. Он не обращал на него внимания, запретив своим мыслям возмущать безупречность пения.

Завершив свое выступление, он даже не смог пошевелиться, словно опустошился без остатка. Лишь плавало в нем чувство великой пустоты, абсолютного и ледяного одиночества, как будто унесся за собственным голосом в самое сердце мрака.

Он открыл глаза.

У него перехватило дыхание, когда он увидел пустынный пляж.

Сначала Кван подумал, что его представление продлилось дольше, чем ему показалось, что люди разошлись по домам; потом, обернувшись, он увидел силуэты мужчин, женщин и детей, уходящих в океан. Среди них он узнал Юона. Вздымающиеся волны поглощали их одного за другим.

— Что вы делаете? Вернитесь! — крикнул он.

Они не слышали. Он с ужасом наблюдал, как постепенно исчезали последние из них. Бросив лютню, он как можно скорее сбежал со скалы, огромными шагами пересек слежавшийся песок, и в свой черед вошел в воду. Обрушившаяся на него сильная волна чуть не сбила его с ног. Когда бард распрямился, с полными песка и соли глазами, он уже не обнаружил ни одной фигуры посреди черной глади океана.

Он упорно отказывался верить тому, что видит. Встряхнулся, как мокрая собака, чтобы прийти в себя, чтобы стряхнуть кошмар.

Помчался в поселок.

Ни света в окнах, ни звука. Он миновал несколько улиц, заскочил в несколько домов, где еще горели свечи, вышел на центральную площадь, где бóльшую часть вечернего времени обычно было людно.

Никого.

Запыхавшись, он вернулся на берег, движимый безумной надеждой, что стал жертвой розыгрыша или иллюзии.

Никого.

Только слабый посвист морского ветра и мерный рокот волн. Одна из них оставила на берегу ясно различимую фигурку. Он подошел к ней и чуть не потерял сознание, когда узнал бездыханное, распухшее от воды тельце четырехлетнего мальчика по имени Тогорн.

Он долго оплакивал своих пропавших земляков, потом пришли депрессия и чувство вины, а за ними гнев.

Сирена.

Она играла им, она околдовала его, она через него околдовала его народ. Он вернулся в свой дом и бросился, как бешеный зверь, к железной клетке.

Недвижная Маэрульин плавала на поверхности бассейна. Ее кожа и пряди вокруг ее головы слились с ночью.

Мертва.

Со слезами на глазах Кван вспомнил великолепие своей юности. Его сердце затворилось после смерти Ольбан, он завалил огонь вдохновения пеплом привычки, пассивности и корысти.

Песня — это отражение души. Того, от кого она исходит, и того, кто ее примет.

А в душе у барда жила беспросветная ночь.