Песня о лесе

I

Мной завладеть, как алкоголь, смогло

твое лицо. И все мне было мало.

Потом оно бессонницею стало.

Лекарство принял я, — не помогло.

Вдруг вспомнил о заманчивом соблазне:

дать телеграмму можно без труда,

чтоб ты пришла. (Во сколько. И — куда.)

Как черный кофе, пью тебя, мой праздник.

Коль любишь, знай: безжалостно спеша,

во всех любовях неостановимо

часы минуты гонят мимо, мимо...

Блажен, чья неподвластна им душа.

Как будто бы отравлен я, все мышцы сводит.

Пора одной любви приходит и уходит.

К другой шагнул я, — только и всего.

Белый флаг над болью сердца твоего.

II

Весною можно заглянуть к реке в спальню,

вертикальным тростником отгорожена,

как на подстилке, примостилась она осторожно.

И смотрит на все горизонтально.

Жаворонок с бомбой, что в небе повис,

все еще там, в том просторе широком.

Любовь, ты знаешь, что становится часто роком

то, в чем, казалось, отсутствует смысл?

Оранжевая пыльца на ступни твои слетела,

эта опасная взрывчатка весны

к лицу тебе, утренней, отсмотревшей последние сны.

Любовь, у меня сегодня легко воспламеняющееся тело.

Любовь, прощай. Что глаз слезами мне не жжет,

написала ты маме? Или не захотела?

Ах, любовь! Лишь в том не лжет, что лжет.

III

Итак, река. Деревья — будто в судорогах,

которые напоминают роды.

О берег плещет берег, бьются воды.

Но это — для других аплодисменты, сударь.

Ты — над зеркальностью ее стекла.

Твои часы упали, — и — до дна.

Приходит время, не идет она.

Любовь тебя все ищет. Иль — нашла?

Полна тобой, собой самой полна.

В ней — то, чем одарил ее одну ты.

Промешкаешь всего на полминуты —

и нет в тебе того, что есть она.

Ночь распростерла черный зонт над миром.

Любовь стучится в твои двери веще,

но ты уже упаковал все вещи.

Ах, горе расточителям-транжирам!

Как бы до сотворенья всех основ,

задумчивая, аж невмоготу, —

давай поделим эту пустоту,

а я в нее добавлю горечь слов.

На воды опустилась тишина.

Проходит время, не идет она.

Тишь — словно мышь в сырой соломе ждет.

Полна тобой? Нет, себя в себе бережет.

IV

Там солнце золотыми украшениями стало.

Влюбленным совершенно некуда идти.

Написала ему письмо, отчаянное почти,

и перед зеркалом растроганно его читала.

Вот такая. Переливается, петляет.

Даже боится, что однажды себя не узнает она.

Смотрит на все изнутри. Нервна.

И камня на камне от него не оставляет.

Уже приспущены флаги лета.

Птица еще поет. Но совсем иначе.

Время легкой рукой трогает выключатель,

зажигает огромные люстры осеннего света.

И, как ночной экспресс, усталость прилетела.

Она — и сонная. А вернее — бодрствующее существо.

Слушает тихое тиканье своего тела

и, когда засыпает, неусыпней всего.

V

А еще в конце звучит нежно:

в ней — будто снежок матового стекла,

она, будто, дверью хлопнула небрежно,

а было-то всего: плечами повела.

Так сжалься, смиренность к тебе его привела,

и ложь из сочувствия была бы ему так нужна.

Когда слетают покровы и правда обнажена,

благо — даже предощущение зла.

А тут так тихо. И так чисто тут.

Тут каждую пылинку с тебя сметут.

Хватило бы ему и полфразы в ответ.

Надежду ему дай, что надежды нет.

Она ведает, что, и как, и в ком.

Знает, что любовь — движенье по замкнутости круга.

Что в ней говорят двое устами друг друга.

Что из всего можно вырваться одним рывком.

А потом — огромное, холодное Лунное око,

и ее лицо во мне — картиною в раме —

пылает, кровоточит, гаснет одиноко,

как в воде преломляется рассветное пламя.

VI

Положи мне руку на сердце. Будь тверда.

Вот она, минута, которая заставит нас

бежать — но в другое время. Какая беда:

мы — всего лишь одно из ее „сейчас“.

И тщетно каждый день ты перечишь судьбе,

переходя реку, где клыкастые, как мамонты, льды.

Ты бежишь впереди себя, но напрасны твои труды:

часы идут назад и лгут тебе.

Внезапно умерла любовь. Ухо еще тиканье слышит.

Но то, что так лелеешь в себе, уже не дышит.

Разболтан механизм времени. Остановится, заскрипит

и все повернется вспять, в бесконечную глубину.

Серебряный рачок тихо пятится по дну,

затяжелевшая вода вверх себя стремит.

VII

То хотела, то нет, то вновь строила планы.

Прислонилась головой к косяку двери.

Иногда ее глаза принадлежали Вере,

иногда это были глаза Анны.

Все имена мира она в себе собрала,

имена бессловесных рыб, имена цветов.

Он отмахнулся от этого пустотою слов.

Полетом звезды улыбка ее была.

Ах, сколько женщин сменялось в ней!

И каждая знала, что в верность твою не верит.

Тебе бы закрыть от нее все двери,

но ты молчал в крутоверти дней.

Понимаю, ее стан заворожил тебя навек

и сама она, в каждую минуту — иная,

она просит у тебя прощения, стеная,

бедная, печальная сестричка рек.

Рек крови, которые протекли через нее,

словно потомков да и предков породила она.

Она, все знающая, призывающая забытье,

в преддверии своего ада совсем одна.

И вдруг в глазах твоих слезный океан закипит,

словно плачет в тебе чужая беда.

Словно шла она ни туда — ни сюда,

хоть путь и туда, и сюда открыт.

Словно у мертвых на головах стоит.

VIII

Ты уже понял, в чем подвох был:

последние стихи ты как раз и забыл.

О чем они? О женщине? Трудно сказать...

Тебе бы их записать. Записать!

Вкус, цвет, запах, состав,

и сколько и каких приправ

добавляется к строкам.

Ты должен быть к себе строже,

чтобы не солгать ненароком.

Ты передоверился памяти с ее зорким оком,

памяти пальцев, гладящих кожу,

памяти слова, непостоянной красоты.

(Все ее жесты знаешь ты!)

Лишь то, что забывается, позабыть трудно.

Тихо в стихотворении

и людно.

Если ты уже все испытал,

и женщине верь.

Женщина — как простое предложение, как нет и да.

Ничего не прибавь к ней, ничего не убавь теперь.

Лишь какая есть, она запомнится навсегда.

О, сколько лиц в одном зеркале отражено!

Не цепляйся за слова, к которым привык;

у любви совсем особый язык.

Поддержи ее немного. Пойми одно:

именно теперь ей опора нужна,

которую всю жизнь ищет она.

И не мучай ее. И оставь в покое,

все ее стекляшки, ее краски.

Было как-то лето, и ласточка — будто из сказки...

И вот их нет.

Ты болен, вот что это такое.

Ты опять стряпаешь из воды что-то,

ни на что конкретное опереться не в состоянии.

Если между двумя — непреодолимо расстояние,

стихам достается черная работа.

Ты в тряпье одевал ее неспроста.

К кому теперь ходит спать

красота?

Стой под дождем, завидуя,

и плати за то, как любил:

для этого ты достаточно накопил.

Нет, кто песне изменит, тому ее не вернуть,

и напрасно за нею он направится в долгий путь:

его собственные слова — вниз, по ступенькам, как воры,

побегут от него в неведомые просторы.

И любовь, любовь — как каток ледяной,

а он будет падать вниз лицом,

окровавленный

и немой.

И стихи его слышат нас,

но — немы.

Он лишь поставляет для других

темы.

Он — на дне,

и дети его бесконечной поэмы

от голода плачут во сне.

Он сломлен, его в покое оставить пора.

Печальный итог. А впрочем, кто бы сетовал?

Он не расплатился за то, что проиграна игра,

нет у него ни золота, ни серебра,

и даже песня не даст ему этого.

Ах, все неизвестные известны ему, между нами.

Все у него подсчитано мановением пера.

Вертись по кругу, рыбка в черной яме.

IX

На даме

вуаль.

Дождливая ночь.

А в глазах ее —

даль,

устоять — невмочь.

А в глазах ее —

сплин,

вся таинственная она.

Бежит за поездом,

как сенбернар,

луна.

Бежит привычно,

без билета.

Беззвучна

тишина без света.

Дама в скором поезде.

Прилетела галка, вьется в уголке

и на чужом языке

плетет какие-то повести.

Кто ты, недотрога?

Чего тебе хочется,

предсказательница, пророчица?

Смотри, вместо путей —

линии на ладонях людей.

Молчит, и бледна.

Смертельно бледна она.

И ты знаешь сердцем,

спасения

не предвидится вскорости.

Судьба с вуалью.

Дама в скором поезде.

И тьма

за окном глубока.

Уйти от нее — не выйдет?

У осязания есть свое око:

сквозь бархат видит.

Скорый с дамой.

Под ливнем

в туннель врывается

громогласно.

Она поняла.

Она не согласна.

И затворы.

И отговоры.

На рукаве сажа.

Вот морока:

и хочет тебя.

И вопреки.

И против рока.

X

За кусок хлеба, за глоток чистой воды

все, что имеешь, с радостью отдашь.

Человек все ходит, ходит, — до отчаяния, до беды.

И дома не находит. Напиши об этом лишь —

дашь ему хоть немного того, что просит.

Он хочет приюта, как зимой мышь.

Забери беднягу в свой дом,

спрячь, как чемодан, под кровать,

и пусть твои белые руки им займутся потом.

Настоятельно внуши всем:

пусть об этом знают, но пусть молчат.

Кому какое дело, кто чей и с кем?

И будет он у тебя, как на шее ключик.

Чьим ему и быть, если нельзя — твоим?

Ведь каждую ночь его тело учит,

как впитывать тебя в кожу.

Может, ты есть, и может, именно такая.

Именно такая. Боже мой, боже.

Теперь, хоть умри, он из дому — ни шагу.

А про тебя из-за него скажут:

польстилась на бродягу.

Без тебя ему - не с кем, не с чем.

А небо месит серые тучи в вышине синеокой.

Если он будет твоим, будет всечеловечьим.

Найдет тебя, как зеркальце, в траве высокой.

XI

И остерегает. И обольстительна.

Если ты — для нее, ты ей, действительно, —

лишь соринка в глазу. Там, в уголке.

Если вообще ты есть, — отражаешь ее собой.

Если она синяя,

ты голубой.

Ты — ничто, коль исчезнет она вдалеке.

А может, ты все же нужен ей?

Бесконечно. До смерти почти.

Полную голову песен ей нагрусти.

И под созвездием Лебедя ее убей,

сними с себя ее - просто так,

как тунику, как джинсы,

как заношенный пиджак.

Как сухой лес,

ее запали,

как злобой, ею

первого встречного осади,

и по лилиям детства

на исповедь веди.

О, грустен ваш хор, перелетные птицы;

уже навстречу мчится

желтый карнавал!

Однажды она возвратится,

невинная и чистая,

какой ты ее взял.

И твоя она. И чужая.

Она — лед, но холод ее обжигает.

Она — как ржа

на тебе, душа.

Гложет, грызет.

Спящая в себе, в тебе не смыкает глаз.

И гадает ночи напролет,

кто больше даст.

Ты оплакиваешь ее. Но кого?

В ней одной было много всего.

Ты выгадал время. У тебя время выгод.

На одной чаше весов — палач;

там — золота слезный плач.

Несчастная, есть выход:

на другую чашу — хоть каплю слюны,

И все вопросы с ним решены.

И обещает. И отталкивает грубо.

А если точно прицелится пиками грудей,

пустеет небо. Играют ей

падшие ангелы на медных трубах.

И это уже тысяча первая ночь.

Ночь, когда суть не скрыта от взгляда:

ее дивное тело ждет гибель, ничем не помочь?

Но история еще не окончена.

Говори, Шехерезада.

Уже из небытия к тебе прильнет,

и, одолевая законов и времени гнет,

что тебя не любит, жарко шепнет.

XII

Лес

собирает все старые письма-листочки,

даже те, где про адрес — ни строчки.

Лес есть лес,

не переиначить его.

У него свое хоби. И не поделаешь ничего.

Но ты лучше по лесу не броди;

ты впрок исплакался весь.

И вообще: ты не по адресу здесь.

У леса хватает дел с переодеваньем деревьев.

Домой иди.

За любовь ты привычку принять хотел.

Твой белый шарик улетел.

И нечего в руки взять, к твоему горю.

Дни идут, идут, как реки к морю,

дни идут, идут, и в страшной пустоте

ты крепишь крылья к мечте:

Кто-то машет тебе. Оглядываться не смей.

У тебя под шляпой сущая карусель.

Кто-то спрашивает. Не отвечай.

Смотри, осень — золотистая, как чай.

И подступает тьма, выключает моторы.

А кто-то все ходит, все заводит разговоры...

Это сам ты говоришь с собой,

а время истекло уже, отбой.

Выбегает из ржавого леса лиса.

Но вам понять друг друга нельзя.

Ржавая осень, ржавая любовь,

что нам еще остается с тобой?

Еще много чего

осталось и ржавеет одиноко.

Но не вздумай плакать из-за того.

Только не храни ее, как зеницу ока.

XIII

Стрелка весов почти на нуле.

Где же, ах, где все, что минуло, в какой мгле?

Где лампионы взгляда?

Где утра, полные жасмина?

Сердце, успокойся, бередить себя не надо.

Уже не подвернется под ноги мина,

уже не взорвется сирень в фейерверке,

уже погребен тот мальчик навеки,

в глубине тебя, в глубокой глубине.

Но не пришлось хоронить его мне,

да я и не знал об этом ничего.

А я бы отдал себя всего

за любовь, за доброе слово...

За чувство, на волоске висящее снова?

Ах, и любовь уже повзрослела?

А так упоительно всё этой болью болело.

Стрелка весов почти на нуле.

Где же, ах, где всё, что минуло, в какой мгле?

О, как этого было мало, да и то немногое пропало,

уплыло, как старая шляпа — по воде,

брошенная кем-то неизвестно где.

Так плачь, любовь, плачь, если кем ранена жестоко.

Уже птицы улетели далеко-далеко,

и солнца все меньше будет,

и воды в колодце убудет,

и зеркало отвернется от нас.

Несколько слезинок, пролившихся из глаз,

наши взбудораженные чувства дурманят.

Боже мой, ведь это драгоценные камни!

Может, поздно, но — подлинные, и что нам до срока.

Уже птицы улетели далеко-далеко.

XIV

Это от вечного шума воды

в нас пьянящая дрожь.

Падение дирижаблей.

Копья. Дождь.

Меланхоличное солнце садится

за горы, за простор долин.

О, тоскливая серенада

жабьих мандолин!

А водичка, водица, вода —

побережье размытое.

Совпадение, что случаются иногда:

совершенно раскрытая,

как река, она спит

с руками на грудях.

И тревожный крик павлина.

И что он там увидел? Ах!

Что увидел,

вам не привидится это.

Снег крыльев

на свете рассвета.

А что видите вы,

для него не в счет:

уже тихая речка в Дунай не течет.

XV

Белый флаг — над болью сердца твоего.

Ах, любовь! Лишь в том не лжет, что лжет.

Полна тобой? Нет, себя в себе бережет.

И, когда засыпает, неусыпней всего.

Как в воде преломляется рассветное пламя,

затяжелевшая вода вверх себя стремит,

словно у мертвых на головах стоит.

Вертись по кругу, рыбка в черной яме.

И хочет тебя. И вопреки. И против рока.

Найдет тебя, как зеркальце, в траве высокой,

что тебя не любит, жарко шепнет.

Только не храни ее, как зеницу ока.

Уже птицы улетели далеко-далеко,

уже тихая речка в Дунай не течет!