Песня, собранная в кулак

Мы оба смеемся. Марсель продолжает:

- Как-то она решила обзавестись особняком. Купила дом в квартале Булонь. Роскошно его отделала, пригласив лучших художников. Черная мраморная ванна, роскошная спальня, обитая голубым атласом, с кроватью под балдахином королевская кровать!

- И что же, она спала на королевской кровати?

- Нет.

- А где?

- У консьержки в комнатушке, на диване. Во-первых, она не могла привыкнуть видеть себя, с ее ростом и наружностью, в голубом атласе, а во-вторых, у консьержки было удобно подглядывать, кто идет.

- А зачем же тогда было городить все это?

- Фантазия. Наитие. Любовь к красивому... У нее был повар-китаец, так он очень удивлялся, что мадам любит варить себе кофе и наспех глотать его, стоя у кухонного стола и закусывая сдобным рогаликом из булочной напротив.

А в доме жила масса друзей, в гостиных спали на надувных кэмпинг-матрасах. Можно было зайти в любое время дня и ночи. Всегда был ночлег и ужин, как на вокзале. Я однажды заехал за ней на репетицию. Спускаемся с лестницы, на площадке, объединяющей два крыла дома, сталкиваемся с молодым музыкантом из оркестра Эдит. Он идет с какой-то молоденькой девушкой.

"Ты что же это тут делаешь? Я тебя что-то давно не вижу в оркестре", удивляется Эдит.

Парень густо краснеет:

"Мы, мадам, видите ли, две недели, как поженились... И я... Ну, в общем... понимаете..."

Эдит расхохоталась:

"В общем, ты на мели? Так, мой мальчик! Ну что же, живите здесь ваш медовый месяц. А она хорошенькая! Э?.."

Мы едем. Мимо ползут французские деревни, похожие на маленькие города с одной-двумя улицами. Сады. Огороды. Церкви с кладбищами. Магазины, в которых продается все, что только может понадобиться, начиная с лекарств, кончая огородными вилами. И все в одном помещении.

Подъезжаем к настоящему городку. "Вальмон-дуа", - читаю я на придорожном столбе с планшеткой.

- Здесь родился Домье,- важно объявляет Блистен.

А вот и дом, в котором жил этот величайший сатирик-художник.

Я вылезаю из машины. Дом простой, двухэтажный, с облупленной стеной и воротами, словно сарай. А напротив - на площади - памятник Домье из белого камня. Камень стерся от времени. На постаменте надпись: "Этот памятник был воздвигнут по подписке. Штат Марселя Вальмондуа. Почитатели и друзья. Август 1900 года". Бюст Домье когда-то, видимо, был очень хорошим. Сейчас лицо облуплено, нос совсем отбит. Я недоумеваю. Как это может быть? Великий мастер офорта! Великий сатирик! Политик!

Марсель не вылезает из машины. Ему, видно, самому горько видеть такое разрушение. Наверно, никак не соберутся отреставрировать. Городок маленький. Бедный...

Я снова забираюсь в машину, едем дальше. Снова поля, рощи, белые кубиками - домики. Все ярко-зеленого, шпинатного цвета, даже глаз режет.

На полотнах французских пейзажистов начала двадцатого века эта природа осталась навечно. И наверно, как это все великолепно по осени!.. Еще деревня. Маленькое бистро. Мы останавливаемся, чтобы выпить кофе. Внутри никого. Час, когда все жители на работе.

Мы садимся на деревянный диванчик, отполированный спинами, заказываем кофе.

- ...Конечно, принципы Эдит могли шокировать,- рассуждает Марсель. - Они никогда не устраивали буржуазную мораль. Но если б она была маленькой буржуазкой, как и все остальные, могла ли она так петь? Так чувствовать? Так откликаться на каждую беду окружающих?..

Конечно, она жила вне условной морали. И все инстинкты у нее были природные. Пламенность восприятий. Вся жизнь - одно сплошное, большое сердце. И все - мимо принципов "хорошего воспитания". Искусство для нее было святыней...

Марсель прерывает рассказ. Тучный, добрый хозяин подает нам превосходный кофе. Марсель - блестящий рассказчик. Я вижу Эдит живую, молодую. Вижу весь склад ее характера в самых неожиданных проявлениях.

- Как-то раз в гостях у нее среди артистической богемы сидел случайно попавший человек из деловых кругов.

Один из молодых актеров начал рассуждать о неблагодарной профессии певца. Он каждый раз должен вступать в бой со зрителем, которого боится. Эдит вдруг яростно, словно тигрица, обрушилась на коллегу.

"Как? Как же можно их бояться? Как их бояться, если они пришли! Ведь это значит, что они любят вас, хотят общения с вами... Когда я выхожу на сцену, вижу их, слышу, чувствую, как они меня ждут, как они слились со мной воедино, я каждый раз хочу создать что-то неповторимое! И их уже не сотни, не тысячи, не десятки тысяч, а не более чем один... Мой зритель, мой любимый, и я целиком принадлежу ему. Больше двадцати лет длится эта любовь между ним и мной. И каждый вечер я отдаю ему мою благодарность, мою любовь, мое дыхание... И только он один ни разу не обманул меня, не изменил мне и любит меня до сих пор!"

Все гости сидели, онемев от волнения и удивления. И тогда старый человек, такой далекий от мира искусства, встал, по лицу его катились слезы.

"Я знал, мадам, что вы - великая актриса, теперь я знаю, что вы - великая женщина!.."

Кофе выпит, рассказ досказан. Мы садимся в машину и едем дальше. Мы едем дорогой, которой когда-то в дилижансе ездил Ван-Гог.

Овер сюр Уаз. Городок Овер на реке Уазе. Вот здесь и провел последний год жизни сумасшедший гений.

Мы проезжаем небольшой собор, который я знаю по его пейзажам. Он сложен из серого камня, без украшений, стоит на холмике, обсаженном тополями. Сейчас они сильно подрезаны и топорщат к небу голые сучья, словно толстыми узловатыми пальцами ловят облака.

А весенние облака мчатся над Францией очень низко, и они ярко-белые и плывут, как перины.

Мы останавливаемся возле маленького отеля "Оберж Ван-Гог". Внизу ресторан, и если посидеть там за столиком, то вам разрешат подняться на второй этаж, в чуланчик, где жил Ван-Гог. Здесь он и умер... В тот день, когда Ван-Гог вернулся домой смертельно раненный, доктор Гаше, который лечил художника, уехал в Париж, и с Ван-Гогом остался сын Гаше - шестнадцатилетний юноша. На его руках той же ночью умер Ван-Гог.

Сын Гаше всю жизнь прожил одиноко в доме неподалеку от отеля, нередко вспоминая, как самое важное событие своей жизни, смерть Ван-Гога. Он собирал картины французских импрессионистов и умер четыре года тому назад глубоким стариком, оставив богатейшую коллекцию. Портрет отца Гаше работы Ван-Гога, в светлом картузе с русой бородой и светлыми глазами, все помнят по репродукциям.

Вот она, эта комната с косым потолком. Оконце прямо в крыше, из него виден кусочек неба и труба соседнего дома. В комнатке - стол, плетеный соломенный стул, который встречается на картинах художника. Железная кровать с витыми спинками. Сколько людей, сколько молодых художников благоговейно касались пальцами железных прутьев этой кровати, принявшей последнее дыхание крупнейшего мастера живописи.

Мы спускаемся по витой старой лесенке, даже стены ее хозяева не решаются ремонтировать. Облупившаяся, грязная краска осталась от тех времен, когда сам Ван-Гог спускался вниз со своего чердака, в полосатом костюме, с ящиком через плечо и с холстом и мольбертом в руках...

Садимся за столик. Здесь едят все туристы. Дела хозяев хороши.

Кусок жареной говядины, стакан красного вина, свежий латук, сыр и кофе с ликером нас вполне удовлетворяют.

Теперь путь наш лежит на кладбище, где похоронены братья Ван-Гоги. Снова накрапывает дождь. Кладбище на холме, пустынное, голое. Ни деревца. Одни каменные кресты да надгробия. У стены - две скромные могилы, сплошь заросшие плющом. На одной-каменная доска с надписью: "Здесь покоится Винсент Ван-Гог. 1853-1890". Рядом - такая же доска: "Здесь покоится Теодор Ван-Гог. 1857-1891". Вот и все. Ни цветов, ни обелисков. Плющ и серый камень, охраняющие покой Винсента и брата его Тео, без памяти любившего своего художника.

Мы ходим с Марселем по кладбищу. Мелкий дождь, вернее, мокрый туман ложится пылью на наши макинтоши.

- Тео, - задумчиво говорит Марсель, - Тео. С этим именем связаны последние минуты Эдит... - Он, конечно, вспоминает Тео Сарапо.

- Скажите, что заставило ее выйти замуж за такого молодого?

- Он сам. Он настоял на этом. Он любил ее, несмотря на то что она была уже немолода, больна и уродлива. Любил в ней несравненный талант. Был ее учеником. Она вывела его на сцену. Есть даже дуэт, с которым они выступали в концерте в театре Бобино... Она сама тогда написала для него шесть песен... Дуэт всегда имел самый большой успех.

Представьте себе такую пару - молодой красивый грек и рядом с ним маленькая пожилая француженка. Он поет о том, что любовь - это сплошное беспокойство, тревоги, заботы, а Эдит отвечает на каждый его куплет, что любовь - это свет и радость и хоть она заставляет страдать, но любовь - вечно новые истоки жизни.

И они так тонко и деликатно исполняли эту песенку и так естественно для их положения, что не были ни смешными, ни жалкими.

- А кем же он был до этого, Марсель?

- Парикмахером. Отец его был владельцем модной парикмахерской. И он должен был занять его место, а стал певцом. Она сделала его артистом. И надо отдать должное Тео, он был с ней идеальным до конца ее дней. Он действительно, как нежный, любящий друг, носил ее на руках, когда она уже не могла ходить. Он дал ей возможность не умереть в одиночестве, чего она всегда боялась. Бедная Эдит! Ей всю жизнь не везло! Но эти короткие последние месяцы внимания и дружеской, почти сыновней заботы Тео должны были возместить ей все потери и скрасить ее угасание... Но, конечно, в глазах буржуазной морали это был неслыханный позор и шокинг... А впрочем... Кто может теперь хоть что-нибудь поставить ей в упрек?..

День клонился к концу. Мокрый туман рассеялся. Косые солнечные лучи затрепетали оранжевыми бликами на серых камнях могильных памятников...

Мы возвращались уже в сумерках. Марсель молча вел машину. Я тоже молчала, с внутренним волнением вспоминая виденное и слышанное.

Мимо нас и навстречу шли легковые машины и грузовики. Один из них, с огромным брезентовым верхом, как старинный фургон, остановился на обочине дороги, и к нему с гиканьем и воплями неслись мальчишки из соседней деревни. Видимо, это был какой-нибудь передвижной балаган или бродячий цирк. Я вспомнила песенку Эдит на слова Дрежа и музыку Согэ, песенку, которая называется "Дорога балаганщиков":

Они пронижут ночь

Дождем из серебра.

Тоску прогонят прочь

До самого утра. Танцуя на канатах,

Шагая на руках,

Рискуя получить

Поломку в позвонках.

Балаганщики!

И смех прорежет тьму,

Смех, смоченный слезами.

И пустят вслед ему

Тоску, тоскуя сами.

И, в кулаке зажав

Монетки по два су,

Уйдут, свой хлам собрав,

Чтоб ночевать в лесу.

У них остроты хлестки,

На них сверкают блестки,

Надолго все останется

Пред взорами зевак.

Уснувшую деревню

Ночной обнимет мрак.

И людям будут сниться

Раскрашенные лица,

Что могут веселиться

Под ветром за пятак.

Балаганщики!

Дорога, поворот.

Фургон бросает тень.

Бог знает, где найдет

Их завтра новый день.

Они уходят прочь.

Они уходят в ночь!

Балаганщики!

ВЕРСАЛЬ

Я несколько раз встречала эту пару туристов - старая, как водокачка, американка, с искусственными зубами и волосами, с искусственным цветом лица, но в настоящих мехах и бриллиантах, и ее молодой супруг, упитанный, румяный, с черными усиками и фотоаппаратом на могучей груди. Он всюду фотографировал ее, а она - его.

Я видела их в Лувре. Он снимал ее на фоне огромного полотна Мейсонье "Отступление Наполеона". Она как бы шагала впереди серой лошади, на которой ехал верхом император. Потом она участвовала в пирушке "Каны галилейской" Веронезе, потом решила состязаться в красоте с Джокондой и, наконец, спустилась вниз и снялась на память рядом с Венерой Милосской.

Меня удивляло только одно: этой чете миллионеров разрешали сниматься где только им вздумается. Если они платят за входной билет долларами, значит, они тут хозяева, пока не ушли. Но на этот раз я увидела нечто из ряда вон выходящее. Это было в Версале - в великолепной резиденции четырех Людовиков. Он снимал ее у фонтана Нептуна, где сгруппировались семь чудищ с человеческими головами и конечностями рептилий. Когда старая леди вскарабкалась на край фонтана и, приняв непринужденную позу, заулыбалась в объектив, то оказалась как бы восьмой фигурой на фонтане. Это было чудовищно, но молодой ее супруг даже не обратил внимания на то, в какой компании снимает он свою миллионершу. Если они удостоили компанию своим вниманием, значит, она чего-нибудь да стоит! Поснимавшись, они отправились во дворцовый музей. Мой путь, напротив, был из музея в парк.

Парк лежал, спускаясь площадками с водоемами далеко к горизонту, обрамленный густыми вековыми аллеями. В зеркальных водах плыли купы облаков, и мне казалось, что самое живое, самое реальное из всех впечатлений - отражение фасада версальского дворца, с его легкими белыми колоннами, слегка вытянутое, трепещущее на воде фонтанов рябью от весеннего ветерка. Оно было всегда, оно было живым свидетелей всего, что происходило здесь за века...

Я вышла за пределы резиденции дворца. На небольшой площади я снова увидела американскую чету, они входили в ресторан. И я вспомнила чудесную историю из книги Марселя Блистена "До свиданья, Эдит".

...Это было в дни молодости Эдит, когда она еще не была Пиаф. Когда ей приходилось скитаться с Жаном и Зефириной, двумя такими же уличными певцами, как она сама, по улицам и казармам.

Втроем они как-то приехали в Версаль, где на следующий день должна была открыться ярмарка. Они бродили по улицам очень проголодавшиеся. И вдруг Эдит остановилась возле роскошного ресторана (того самого, куда сейчас вошли мои американцы!).

- Ты не спятила, мом?-жались артисты к стенке.

- Я знаю, что я делаю!

Они вошли и заняли маленький столик. Эдит решительно подозвала официанта, попросила меню и заказала самые дорогие блюда и отменные вина. Давясь, Жак и Зефирина приступили к еде. А Эдит, забыв обо всем на свете, наслаждалась, как никогда, изысканной кухней, болтая, веселясь. И, словно разыгрывая роль состоятельной особы из хорошего общества, не обращала никакого внимания на хозяина ресторана, со стороны наблюдавшего за подозрительной компанией. Жена его сидела в кассе и с возмущением перебрасывалась репликами с мужем.

Когда подали кофе, Эдит поманила пальцем хозяина. Он подошел.

- Обед был превосходным, месье. Выражаем вам глубокую признательность и просим вас на прощание выпить вместе с нами по рюмочке рома.

Заинтересованный развязностью девчонки, хозяин приказал подать четыре порции рома.

- За ваше здоровье, месье! - подняла рюмку ЭдиТ и, опрокинув ее, добавила : - Вы, конечно, понимаете, что у нас нет ни гроша, чтобы расплатиться с вами.- Она, улыбаясь, глядела хозяину в глаза.

Жан и Зефирина походили на побитых щенков.

- Но ничего, месье! - продолжала Эдит, допив последнюю каплю рома.- Мы артисты, и завтра мы выступаем здесь у вас, на ярмарке. Разумеется, наш счет будет оплачен во второй половине дня. Мерси, до

свидания.

Хозяин ничего не имел против, чтобы дождаться завтрашнего дня. Но хозяйка озверела:

- Мало того, что они нас обокрали. Но она смеет еще издеваться над честными людьми. "За ваше здоровье, месье!.."

И тут она отпустила такую площадную брань, что Эдит, хорошо знавшая этот лексикон, вытаращила глаза.

Разумеется, их отвели в полицию. Они ночевали там на скамейках, а утром предстали "пред трибуналом". Весь седой судья, с необычайно умными, добрыми, ироническими глазами, выслушав жалобу хозяев, вышел в другую комнату и вызвал туда Эдит.

- Как же это так получилось?

- Вы знаете, очень уж захотелось поесть... А в кармане ни гроша... Но ведь мы сегодня заработаем...

- Послушай, детка. Мне почему-то хочется тебе верить. Я отпущу вас. Но если ты не принесешь сегодня денег в ресторан, то, значит, я жестоко ошибся и ты обманула такого старого добряка, как я...

Разумеется, они заработали на ярмарке. И отнесли в ресторан все, что получили, и даже уплатили чаевые гарсону. Хозяин был удовлетворен, но хозяйка еще долго метала молнии, никак не могла простить четырех порций рома!..

Через много лет, уже во время оккупации Франции, в то время, о. котором великолепно говорит поэт Элюар в стихотворении "Мужество":

Париж, мой прекрасный город,

Тонкий, словно игла, и крепкий, словно меч,

Наивный и мудрый.

Ты не сносишь справедливости.

Только она для тебя - беспорядок.

Ты завтра освободишь себя, Париж!

Париж, трепетный, как мерцание звезд,

вот в это время, после одного из концертов в театре "А-бэ-сэ", друзьям Эдит Пиаф, уже знаменитой певицы, пришло в голову где-нибудь поужинать. В Париже не было ни мяса, ни рыбы, ни овощей, избытком и разнообразием которых он всегда славился. Оккупанты вывозили все. На продукты были введены карточки.

Была, как никогда, холодная зима, и топливо тоже выдавалось по карточкам. Не было бензина, и по Парижу курсировали автобусы со странными приспособлениями на крышах, в виде белых длинных баков - автобусы приводились в движение газом.

По ночам город был погружен в блэйк-аут - затемнение. Парижане носили в карманах фонарики. Само собой разумеется, все рестораны, кафе и бистро были закрыты, и тогда кто-то из друзей предложил поехать в Версаль. Авось там, вдали от центра, что-нибудь да открыто. У кого-то из актеров оказалось разрешение на пользование машиной. Они сели и покатили в Версаль.

К великому удивлению Эдит, был открыт тот самый ресторан, где когда-то она подвизалась с приятелями. Тот же зал, тот же хозяин, та же хозяйка в кассе. Ничего не переменилось, разве только сама Эдит!

Компания заказала хороший ужин. Ели, пили, веселились.

Под конец Эдит внезапно повернулась к хозяину и поманила его пальцем. Он не замедлил подойти.

- Ужин был превосходный, - обратилась она к хозяину. - Все очень довольны, а я особенно! Может быть, вы выпьете с нами, месье?

И хозяин, не сморгнув, ответил:

- По рюмочке рома, мадам!

Конечно, он ничем не намекнул о прошлом, чокаясь с Эдит. Он был изысканно любезен с компанией мадам Пиаф и сам проводил гостей до дверей. Но когда они уселись в машину и отъехали, Эдит, обернувшись, увидела его, неподвижно застывшего у дверей с мечтательной улыбкой на лице.

Но старого, милого человека, седого судью, отпустившего тогда бродячих певцов на волю, Эдит больше никогда не встречала.

А между тем ей всегда страстно хотелось найти его и выполнить какое-нибудь самое заветное желание человека, поверившего жалкой девчонке, имевшей счастье стать знаменитой Пиаф.

ТВОРЦЫ И СПУТНИКИ ПЕСНИ

Их была целая плеяда возле Эдит. Музыку писали Мишель Эме, Франсис Лэ, Флоренс Верон, дирижер Мики Теодораки, Лабоди.

Тексты писали Раймон Ассо, Мишель Вокер, Анри Контэ, Мустаки, а многие тексты писала сама Эдит. Но были два любимых композитора, которыми написано большинство песен. Это Маргерит Монно и Шарль

Дюмон.

О Маргерит Монно йевица вспоминает с нежностью и любовью. Она восхищается необычайной даровитостью Маргерит, которая уже в три с половиной года играла Моцарта в концертном зале, на большой публике и вместо гонорара получила большого плюшевого кота...

Эдит считала Маргерит лучшим своим другом, и ей, быть может, дороже всего было в Гигит, как она называла музыкантшу, то, что при всей ее красоте, тонкости и образованности, в ней начисто отсутствовало умение "устраивать дела" - издавать свои произведения.

Марсель Блистен вспоминает Маргерит Монно как прелестную женщину, несколько рассеянную и всегда чем-то увлеченную.

Так, выйдя из почтового отделения, она случайно могла забраться в багажник чужой велотележки и просидеть там в ожидании своего мужа, который, выйдя через несколько минут из того же почтового отделения, целый час разыскивал свою жену возле входа и по соседнему кварталу, пока она, увлеченная новой песней, сидела в багажнике.

Будучи очень рассеянной, она постоянно забиралась в чужие машины, однажды даже уехала на чьем-то мотоцикле.

С ней могло произойти и такое: слушая хорошую музыку, она вдруг начинала восхищаться:

- Нет, послушайте, ведь это же прелесть как хорошо! Разве нет?..

- Но, Гигит, это же твое сочинение!..

- Вы думаете? Не может быть! Если это так, то я очень счастлива!

На музыку Маргерит Монно сделаны были такие великолепные произведения, как "Мой легионер", "Я не знаю конца", "Гимн любви", "Милорд", "Белые рубахи", "В Гамбурге", "Жизнь в розовом цвете", "Печальный господинчик", музыка к фильму "Любовники завтрашнего дня", "Свадьба" - великолепная картинка из фильма "Звезда без света".

Маргерит Монно ушла из жизни раньше самой Эдит Пиаф, и все воспоминания о ней складываются в образ необычайной чистоты, доброты и душевной гармонии.

Не менее тесно связано творчество Эдит Пиаф с музыкой Шарля Дюмона. У Дюмона был совсем другой стиль, чем у Монно, хотя оба они типичные французы в музыке. Монно - мечтательнее, лиричнее, мягче. Дюмон - саркастичнее и острее. Он написал музыку для песен: "Бог мой!", "Всплески бала", "Незнакомый город", "Ты тот, кто мне нужен", "Старина Люсьен", "Нет, не жалею ни о чем" - все это шедевры, которые создали Эдит большую популярность и славу. В большинстве случаев это песни на тему одиночества женщины, разочарованной в любви, женщины в поисках счастья.

Блистен рассказывает в своей книге:

"...Я не раз присутствовал при рождении песни. Это иногда гораздо интересней и пленительней, чем слушать концерт. Обычно после концерта собирались у Эдит. Шел веселый, беспечный разговор, порой спор, в котором разгорались страсти. Иногда Эдит бесподобно изображала разных типов, которых наблюдала повсюду. Эдит постоянно сидела, глубоко втиснувшись в свое огромное кресло, раз в десять больше ее самой. Ее страстью было вязание, и она, разговаривая, вертела спицами.

А как она умела смеяться! Громоподобно, закатываясь в хохоте, она заражала всех вокруг своим смехом. И вдруг неожиданно, отыскав глазами Маргерит Монно или Шарля Дюмона, говорила:

- Послушайте, друзья, есть идея!.. Вот такая придумка... Начинается так...

Тут ее словно выбрасывало из кресла к роялю, и одним пальцем она начинала выводить на клавиатуре музыкальный узор, подпевая себе вполголоса.

И тут совершалось чудо! Рождалась песня. Рождалась ее голосом, вдохновенно выводящим музыкальную мысль. Композитор ухватывает мелодию, разворачивает, варьирует, облекает в гармонический рисунок... У песни уже есть душа, уже есть форма.

У обоих блестят глаза, оба взбудоражены, счастливы. И это не импровизация, не случайные находки, это вдохновенное содружество, соавторство творцов.

Под утро все бледны, все выдохлись и только одна Эдит полна энергии. Глаза ее торжествуют - она уже "держит песню в кулачке". И всегда это было хорошо. Со вкусом, благородно, всегда-настоящее..."

Что касается отношения Эдит к собственному творчеству, то она сама очень точно и убедительно говорит об этом в книжке "На балу удачи".

"...Когда меня спрашивают, как достичь исполнительского мастерства, не претендуя на оригинальность формулировки, я отвечаю: "Работать, работать и работать". Но это не значит, что все так просто. Надо решиться на то, чтобы быть самим собой и никем, кроме самого себя. Это также не значит, что надо игнорировать других. Наоборот, следует слушать их и извлекать пользу из того, чем они могут быть при случае полезны лично вам.

Не бывает концерта, на котором вы чему-нибудь бы не научились, разве уж только не тому, чего вообще не надо делать.

Большое искушение, которому следует сопротивляться, хоть это не всегда удается, - отдаться легкому успеху, . то есть идти "на уступки публике". Внимание - опасность! Известно, где начинаются эти уступки, но неизвестно куда они вас могут привести.

Я лично стараюсь не делать ни одной. Я отдаю свое лучшее, я вкладываю всю душу и сердце в мою песню, я прилагаю все мое желание создать между залом и собой человеческий контакт, я хочу найти общий язык с теми, которые меня слушают, но если они отказываются следовать за мной, я не пойду на то, чтоб завоевать их, прибегая к ухищрениям, которые роняют меня в моих собственных глазах, а потом и в глазах публики.

Принимают меня или нет, но я против хитрого подмигивания публике, против тех трюков, ценой которых срывают аплодисменты, не составляющие гордости для артиста. И эта непримиримость впоследствии всегда вознаграждается ".

Этому Эдит учила и Ива Монтана, и Шарля Азнавура, который имел счастье быть тоже ее учеником, и Эдди Константина (еще один талантливый певец, ученик Пиаф, который, к стыду своему, после ее смерти, будучи в Америке, заявил по радио, что "встреча с Эдит была ошибкой его молодости").

К этой школе принадлежит и Жильбер Бэко, который недавно выступал с концертами в Москве. Но семь Спутников песни, с которыми Эдит выступала, которых, как птенцов, вместе с песней выпустила из своих небольших, но сильных ладоней, для всех этих имя ее священно, как и для той публики, которую она ежедневно собирала в концертном зале.

Репертуар Эдит Пиаф необычайно многогранен. Это не только любовная песня трагического жанра, хотя публика особенно любила именно этот жанр. Связь Эдит с народом в ее постоянных наблюдениях. Эти наблюдения воплощаются в такие песни, как "Нужен клоун" - типично французская песенка, в которой молодой паренек видит на цирковом автобусе мелом написанное объявление.

Парнишка мечтает о романтическом путешествии с бродячим цирком, не представляя себе полную лишений жизнь бродячего актера. Песня полна горькой иронии.

Клоун нам нужен. Но только, малыш, Коль ты мечтатель, так здесь погоришь. Ты, видно, все представляешь не так;

Рыжие патлы, оборванный фрак, Красный носище и речь дурака. Эта работа, малыш, не легка!

Для фильма о взятии Версаля, поставленного режиссером Саша Гитри, никто не мог исполнить с подлинным революционным пафосом песню "Са ира!", кроме Эдит Пиаф. И хотя она не играла в этом фильме, но голос ее звучит над всем хором и оркестром.

Да, будет так!

Будет так! Будет так!

Всех аристократов мы скоро повесим.

Да, будет так! Будет так!

Будет так!

Всех аристократов - на фонарь!

Тонко и гуманно передает Эдит отношение портовой девчонки к одинокому англичанину, потерпевшему неудачу в личной жизни. Это одна из лучших ее песен - "Милорд".

Идите к нам, милорд,

Вы стали грустным вдруг.

Танцует ночью порт,

Забудьте про недуг.

Оставьте все, милорд,

Заботы сбросьте с плеч,

Я вас хочу отвлечь,

Поверьте мне, милорд.

Взгляните на меня

Не страшен мне сам черт!..

Вы плачете, милорд?..

Не ожидала я.

Но зато какое брезгливое презрение звучит в песне "Господин Инкогнито" по отношению к буржуазному пошловатому господину, караулящему случайную женщину в метро.

Месье инкогнито!

Что вы стоите здесь один,

Очень солидный господин

На остановке метро?

Месье инкогнито!

Кто вас придет сюда встречать?

Разве вам можно доверять?

Нет, вы, конечно, не то!

А вот выразительно и верно показанный народный бал - мюзетт в песенке "Всплески бала". Тут танцуют рабочие, солдаты, негры, девушки-продавщицы, даже воришки. Типичное народное гулянье, которое так дорого и близко певице по своему социальному и национальному духу.

Мой веселый бал,

Плещет звон цимбал.

Там аккордеон

Стонет нежно он.

Пусть вдоль грязных стен

Пропылился пол,

Сдайся песне в плен,

Если ты пришел!

Солдаты провожают в отпуск товарища. Просят его передать родным, что надеются увидеть их в новом году, просят кое о чем, может быть, и не рассказывать, не тревожить, не волновать.

Везет тебе другу солдату

На родину в отпуск идешь.

Оставишь ружье и гранату,

От жизни в строю отдохнешь.

Казалось бы, не дело актрисы петь солдатскую песню, но так, как поет ее Эдит, она доходит до любого слушателя, до любого сердца.

Эдит Пиаф так высоко подняла жанр французской уличной песни, как не удавалось до сих пор ни одной эстрадной певице, выступающей в буат де нюи ночном ларце (так называются в Париже кабаре с традиционными эстрадами, на которых испокон веков подвизаются знаменитые шансонье).

От своего народа получила Эдит легкий, задушевный юмор, темпераментную речь, полную лукавства и неповторимой французской невесомости. И пела она по народному, то снижая голос до шепота, до говорка, то поднимая его до оперного звучания.

Она взошла, как сверкающая звезда, и все, что она взяла от своего народа, воплотилось в песнях, которые шли обратно в народ. Их до сих пор напевают и насвистывают в метро, на стройках и в бистро, на досуге граждане Франции.

ПРОЩАЙ, ЭДИТ!

Нужно было всегда удивляться неистовому терпению Эдит и ее выносливости несколько операций, автомобильные катастрофы, страшные периоды морфинизма и алкоголизма, тяжелые приступы ревматизма и, наконец, цирроз печени.

Последнее время, когда она выступала с Тео Сарапо, она уже с трудом передвигала ноги, и надо было видеть это нечеловеческое упорство и силу, чтобы владеть своим голосом, ни в чем не снижая мастерства, а значит, владеть и аудиторией.

Атака прессы по поводу ее брака с 27-летним парикмахером, из которого она сделала артиста, отречение от католицизма и принятие православной веры, поскольку молодой муж был греком и хотел венчаться в греческой церкви,- все это окончательно подорвало нервную систему Эдит, и она слегла в больницу, теперь уже надолго. Тео, который оказался верным защитником и другом, мечтал по окончании контракта с театром "Олимпия", где они с Эдит выступали, увезти ее на родину - в Грецию, а увез... в больницу.

И там она, чуя близкую смерть, начала диктовать свою последнюю "исповедь", которая стала большим подспорьем для книги, что мой читатель сейчас держит в руках.

11 октября 1963 года Эдит Пиаф не стало. Я хочу привести слова Марселя Блистена об этом скорбном событии, потому что лучше, глубже и искреннее не скажешь.

"...Кончено! В полдень ты нас покинула. Теперь только мы все осознали это. Как вдруг стало холодно и как обидно, что солнце сегодня вовсю светит над Парижем, это ошибка - должны ползти огромные, серые тучи, небо должно висеть низко и тяжело, так же тяжело, как у нас на сердце. Честное слово! Откуда взялись эти тысячи, десятки тысяч и сотни тысяч людей, стоящих шпалерами от твоего дома до кладбища Пер-Лашез? Бульвар Ланн, заваленный цветами, по которым ехали и шли. Люди уже не знали, куда положить цветы!..

Пришли ,все друзья. Изможденные физиономии. Глаза, полные слез. Вчерашние, может быть, враги слились с друзьями в одной общей скорби. И никто не хотел верить.

Но когда вошли в большой зал, затянутый черным, когда увидели гроб на катафалке, то остановились окаменев. Застыли, как все в этом большом доме, еще полном твоего голоса, твоего смеха, всей тобой...

Тихо, не нарушая безмолвия, мы подходили к гробу, и в небольшой, застекленный овал в крышке можно было увидеть эту нелепость: твое восковое лицо...

Нет, это не пугает! Это даже не несчастье. То, что осталось от тебя, не имеет ничего общего с той, кого мы знали, любили, кто нам доставлял столько радости и кем мы так гордились.

Каждый вспоминал. Возрождал в памяти какое-то особо дорогое ему мгновение, которое сохраняется еще и сердцем. Сердце, всегда сердце. Нельзя говорить об Эдит без конца, не повторяя этого слова. Слова ее жизни!

И вот началось. Тысячи пришли сюда. Тысячи молча стояли у подъезда, как ждали тебя у артистического входа...

Вынесли ящик, заваленный грудой цветов. Люди ошалело смотрели: как? и это наша Эдит?..

Люди окаменели, не смея подойти ближе. И я убежден, что в эту минуту каждый из них услышал твой голос, Эдит. Твой голос - горячий, чуть хрипловатый, животворящий!..

А потом началось триумфальное шествие. Это был твой апофеоз! Невероятно длинный кортеж пришел в движение, и Париж, весь Париж становился в караул по краям тротуаров, чтобы видеть твой уход. В черноте раскрытых окон белели лица. Толпы народа неподвижно стояли на тротуарах, провожая глазами это шествие. Остановилось движение. Ты пересекала свою столицу, свой Париж... Высшая оценка высшего таланта.

- Это Пиаф... Это Пиаф уходит...

Не просто любопытствующие стояли часами, чтобы отдать тебе последний долг. Это был один общий крик любви и признания, он поднимался к тебе, чтобы ты знала, что Париж теперь стал не тот и с тобой что-то навсегда ушло из Парижа.

Когда мы вошли в ворота кладбища и трехцветное национальное знамя, которое держал над гробом один из спасенных тобой военнопленных, заколыхалось между жилищами мертвых, все мы, твои верные друзья и твои родные, были стиснуты людской волной, которая хотела во что бы то ни стало принять участие в последнем шествии между резными, причудливой формы камнями, стоящими над теми, кто пришел сюда, чтобы больше не уходить.

Это было похоже на панику - гигантская волна покатилась по дорожкам, люди перелезали через могилы, и это уже были не те, кто присутствует на похоронах, это были те, кто считал, что имеет право проводить Эдит, потому что она всегда принадлежала им.

Бок о бок, без различия классов, положения, не обращая внимания друг на друга, люди безмолвно стремились вперед, чтобы бросить свой маленький букетик в открытую могилу. Какая-то бедная старушонка пыталась пробраться сквозь толпу, извиняясь и приговаривая :

- Вы понимаете... Я тоже должна ее проводить. Это ведь немножко и моя подружка!.. Мом - Пиаф!

Эдит, ты за годы стала Королевой песни! Но для тысяч ты осталась начинающей - мом. Маленькой уличной певицей, открывшей дорогу к сердцам. Певицей, выражавшей то, что порой люди не умели выразить словами, певшей, никогда никого не обманывая...

Пять часов вечера. А еще тысячи людей не успели склониться над глубокой темной дырой, в которую мы тебя положили...

Идет ночь. Она окутает мраком все вокруг, и твою могилу, и Париж, и наши сердца..."

Франция потеряла своего соловья. Но песни Эдит остались. Песни Эдит еще долго будут жить в сердцах и памяти французского народа.

Я закончу прекрасными словами Мориса Шевалье:

"Малышка Пиаф, пришедшая с улицы, чтобы стать Эдит Пиаф, отметила свою эпоху талантом, не похожим ни на какой другой.

Из ее пепла выйдут новые знаменитые голоса, вдохновленные ею, и они будут служить песне, потому что песня, которая входит в сердце толпы, - так же вечна, как любовь и жизнь".

Париж - Москва, 1964 год.