Песок

35. Оазис

Сарфер захрустел по песку и, замедлив ход, остановился. Песок шуршал о ярко-красный парус, осыпаясь через край гика. Вик опустила парус и взглянула на впадину между дюнами. К небу торчала горстка жалких обрубков; если здесь когда-то и росли высокие деревья, их давно вырубили. Между обрубками виднелось темное пятно песка, будто солнце отбрасывало туда тень. Не оазис, но сойдет.

Спрыгнув на песок, она помогла брату выбраться из багажника. Маленький навес, который она соорудила, чтобы он мог оставаться в тени, уже истрепался в клочья после половины дня пути на юг. Ей хотелось поскорее добраться до Спрингстона, чтобы успеть до темноты, но она прекрасно понимала, что без воды ее брат долго не протянет.

Вик подняла брата на руки, и голова его качнулась из стороны в сторону. Он весил чуть больше, чем баллон и рюкзак со снаряжением. Опустив его на песок в тени сарфера, Вик достала дайверский костюм Марко из снаряжения, которое она запихнула под его сиденье рулевого. Сложив костюм несколько раз, она подсунула получившуюся подушку под голову брату.

Палмер попросил воды. Вик встряхнула фляжку. Пусто.

— Погоди, — сказала она. — Сейчас принесу.

Оставив его в тени, она вернулась на корму, где ее собственный дайверский костюм был подключен к маленькому ветрогенератору. Отключив костюм, она разделась догола на жарком солнце и растерла несколькими горстями песка подмышки и потную грудь, после чего, отряхнувшись, натянула горячий и пахнущий расплавленной резиной костюм. Почувствовав на щеках слезы, она, выругавшись, утерла их. Ее брат умирал. Ее брат превратился в груду обветренных и обожженных солнцем костей. Мысль об этом пугала ее не меньше, чем мысль о смерти Марко, ее любимого. Его убили прямо на ее глазах. А теперь она могла потерять и брата.

Достав из рюкзака маску, она снова утерла щеки, пообещав себе, что этого не случится. Только не Палмер, пообещала она, стиснув зубы. Никто больше сегодня не умрет. Никто. Она накинула на шею ремень фляжки Марко, которая гулко ударилась о ее собственную и фляжку Палмера.

— Скоро вернусь, — сказала она, окидывая взглядом горизонт в поисках мачт сарферов. Во время своего путешествия на юг она видела их десятки, но сейчас ни одной. Палмер, похоже, мирно спал, лежа навзничь на песке возле сарфера. По крайней мере, в этом она убеждала себя, включая костюм и исчезая под песком.

Палмер лежал в одиночестве на теплом песке, глядя на темное пятно, в котором скрылась его сестра. Минуты тикали, подобно часам. Над головой все так же кружили следовавшие за ними вороны. Сестра забрала его фляжку. Фляжку Хэпа с нацарапанным на боку его именем. Палмер вспомнил, как Хэп вырезал свое имя на фляжке перед тем, как они оставили свое снаряжение закопанным в песке. Хэп тогда беспокоился, чтобы не перепутать фляжки. Одной и той же модели, обе новые. Тогда они были еще мальчишками, и их всерьез волновало, у кого чья. Их беспокоило, что, возможно, придется делиться. Не слишком-то крепкая дружба. Казалось, это было целую жизнь назад.

Шли минуты. Палмер смотрел вдаль над пустынным песком. Вик опорожняла свою фляжку ему в рот по одной крышечке зараз. Желудок будто завязался узлом. Спрингстон и надежда казались невероятно далекими. Да и куда им было идти после того, как они туда доберутся? Его хотели убить. Он вспомнил изуродованное тело Хэпа. Во что, черт побери, он ввязался? И ради чего? Каких-то денег?

Сверху спикировала ворона, приземлившись на сарфер. Парус затрепетал, и птица, захлопав крыльями, постучала клювом по алюминию, будто смерть, которая требовала, чтобы ее впустили. Палмер махнул рукой, прося ворону убраться. Он вдруг подумал, чтó он станет делать, если Вик не вернется. Как скоро солнце поднимется в зенит и тень исчезнет? Как скоро какой-нибудь другой дайвер или бандит найдет сарфер с обвисшим парусом? Как скоро?

Ворона вздрогнула и, взмахнув черными крыльями, тяжело поднялась в небо. Палмер услышал глубокий вздох. Повернувшись, он увидел, как из-под земли выскальзывает Вик, с которой сыпется тут же подхватываемый ветром песок. Немного отдохнув на песке, она подняла маску и удивила Палмера редкой для нее улыбкой.

36. Записка от отца

— Мы так порвем отцовскую палатку, — предупредил Роб. увидев, как Коннер связывает веревки, он сразу же понял, что задумал его старший брат. Ничем хорошим для палатки это кончиться не могло.

— Это наша палатка, — поправил Коннер. — Твоя и моя. Не отцовская. И нам иначе никак не донести девочку до самого города.

Коннер вернулся к своим узлам. Роб смотрел, как его брат трудится в бледном свете звездного неба. Горизонт над Ничейной землей, откуда время от времени доносилась поступь топающих великанов, начал светлеть. По его оценке, солнце должно было взойти через час.

Снова повернувшись, Роб посмотрел на спящую девочку. Они перенесли ее вместе с матрасом на песок, чтобы сложить палатку. Она лежала на спине головой на восток и ногами на запад. В ее волосах собирался песок. Девочка могла бы показаться мертвой, если бы не ее едва заметно поднимающаяся и опускающаяся грудь, частично обнажившаяся сквозь прореху в рубашке. Протянув руку, Роб прикрыл тканью бледную кожу. Он видел, как Коннер обрабатывал ее раны.

У его брата имелись в рюкзаке две запасные фляжки с водой, а также всевозможные бинты и прочие припасы. Роб не задавал вопросов. Он знал, для чего все это. Он не спрашивал, почему Коннер выбрался из палатки посреди ночи. Он знал, куда собирался Коннер. Его пугала мысль, что он может остаться один, но именно таков был план Коннера. Роб, однако, предпочитал не распространяться на этот счет. Он многое понимал и во многом разбирался, но давно перестал пытаться объяснять что-либо старшим. Взрослые просто смотрели на него со странным выражением на лице, когда он высказывал свои озарения вслух, будто не верили ему. Или боялись его. Или и то и другое.

— Если ты закончил ласкать ей грудь, можешь взять мой рюкзак и придавить эту чертову палатку, чтобы не трепыхалась.

Роб схватил рюкзак Коннера. Бессмысленно было говорить, что ничью грудь он не ласкал. Это лишь прозвучало бы как подтверждение — как, впрочем, и молчание. И то и другое не имело значения, так что он предпочел промолчать. Роб поставил рюкзак Коннера на сложенную палатку напротив завязывавшего узлы брата, и ткань перестала хлопать на предрассветном ветру.

— Сделай ей подушку. Вон там, где будет ее голова. — В голосе брата чувствовалось раздражение. Нет, даже хуже — Коннер не был похож на себя. В его голосе звучали страх и неуверенность. Робу это не нравилось.

— Нужно положить ее головой туда и тащить ногами вперед, — сказал Роб старшему брату. — Чтобы ветер и песок не били ей в лицо.

Коннер пристально посмотрел на него. Подобный взгляд был Робу хорошо знаком.

— Как скажешь, — ответил он. Именно так всегда говорили взрослые вместо «Ты прав».

Девочку ненадолго перенесли на песок. Матрас положили на палатку, а затем вернули на него девочку. Все снаряжение разместили на плоском брезенте, который теперь походил на сарфер без полозьев и без паруса — только два набора буксировочных канатов. Путь до города был далек, но и Роб, и его брат без единого слова жалобы поправили палатки, накинули веревки на плечи и, наклонившись, двинулись вперед.

— Что, если она умрет до того, как мы доберемся до места? — спросил Роб.

— Не умрет.

— Откуда ты знаешь?

— Просто знаю, и все. А теперь заткнись и тащи, иначе мы будем ходить кругами.

Роб потащил палатку, считая шаги. При любой возможности он считал все, что поддавалось счету. Несколько лет назад их с Коннером поход выпал на безветренную ночь, и, когда костер погас и ярко вспыхнули звезды, он насчитал пять тысяч двести пятьдесят восемь звезд, прежде чем начал сомневаться, не считает ли снова одни и те же. Числа успокаивали его не в пример словам. Если он думал словами, они ходили кругами, врезаясь друг в друга и повергая его во все больший ужас — как и сейчас, когда он забыл о счете шагов, вспомнив про тот поход и забеспокоившись, не тащат ли они по песку мертвую девочку.

— Она сумела добраться сюда из Ничейной земли, — наконец сказал Коннер, словно почувствовав беспокойство Роба. — Дотянет и до города.

Роб не стал спорить, упираясь ботинками в песок и стараясь прилагать не меньше усилий, чем его брат. Он чувствовал, как растет волдырь на пятке. И он устал, хотя они последний раз спали всего несколько часов назад.

— Каковы шансы, что кто-то появился бы именно в эту ночь? — спросил брата Роб. — В эту ночь из всех ночей?

— Почти никаких, — ответил Коннер. — Примерно как уронить песчинку, а затем снова ее найти. Вот такие шансы.

Роб тоже так считал.

— Она говорила, что у нее… письмо от отца, — кряхтя от усилия, сказал он.

— Она бредила. Молчи и тащи. Давай свернем чуть правее, вокруг следующей дюны. Под ветер.

Роб послушался, предпочтя держать свои мысли при себе. Он не мог знать, сопоставляет ли Коннер все факты точно так же, как и он сам. Совпадения казались бессмысленными, но, если они все же случались, порой они наводили на весьма странные раздумья. Роб знал мальчишку из Шентитауна, своего одноклассника, у которого дважды проваливалась крыша, оба раза в его день рождения, с промежутком в шесть лет. Оба раза его погребло под наносом, но его откопали. Теперь он каждый свой день рождения спит под звездным небом и не желает никого слушать. И еще он ненавидит число шесть. И сколь бы глупым это ни казалось Робу, он почти не сомневался, что повел бы себя точно так же, случись подобное с ним самим.

В его голове кружился водоворот из множества новых фактов. Из Ничейной земли вышли люди. Считалось, что такого не может быть. Так что, возможно, старик Джозеф был не таким уж и чокнутым. Старик Джозеф заявлял, будто он побывал на другом конце Ничейной земли и вернулся, но никто ему не верил. Но — все возможно. И возможно, где-то там был жив отец. Возможно, он послал к ним эту девочку. И если так, он послал ее с таким расчетом, чтобы она появилась именно в ту ночь, когда там будут Роб с братом. Но она говорила кое-что еще…

— Эй, Коннер?

— Господи, Роб, что тебе, черт побери?

— Она не говорила «ваш отец». Она просто сказала — «отец».

— Помолчи, Роб. Я думаю.

Роб почувствовал, как лопнул волдырь на пятке. Обнаженную плоть начало натирать. Стоит туда попасть песку, и заболит по-настоящему.

— Я тоже думаю, знаешь ли. — Он закусил губу, стараясь не хромать, стараясь быть сильным.

Рядом глубоко вздохнул его брат:

— Знаю. Извини. И о чем же ты думаешь, братишка?

— Я думаю, что она говорила про отца так, словно у нас с ней один отец.

Они зашли с подветренной стороны большой дюны. Шепот ветра стих, и шорох песка слышался уже не вокруг щиколоток, а высоко над головой.

— Я думал о том же самом, — наконец ответил Коннер.

37. Заглушаемые песком крики умирающих

Единственная колонка цифр на листке бумаги предвещала дурные новости. Минусов было больше, чем плюсов. Роза была рада просто свести концы с концами, когда на каждый доллар дохода приходился доллар расхода. Но подобный баланс бывал редко. Если это была игра с нулевой суммой, то в ней имелись свои победители и проигравшие. Предприятия, подобные ее заведению, уходили в песок — зачастую в буквальном смысле, — в то время как состояния богачей взлетали до небес. Деньги были подобны песку — они текли только в одну сторону. И вдобавок ко всем невзгодам живших на западе два скорбных потока шли в противоположных направлениях. Бедняки отправляли на восток свои деньги, получая взамен ведра песка.

Все дело было в проклятых ценах на воду. Стоимость литра за год выросла почти вдвое, что означало почти удвоившуюся цену на пиво. А балконные дамы все так же нуждались в душе. Не столько для того, чтобы их могли вытерпеть клиенты, которые вряд ли стали бы обнюхивать товар на фоне собственной вони, но чтобы дамы могли вытерпеть хотя бы самих себя. Роза откладывала до последнего. Придется снова поднять цену за пинту пива и плату за комнаты. Без ворчания и жалоб точно не обойдется, когда она об этом объявит: люди вели себя так, будто она вымогала у них деньги ради собственного удовольствия. Если честно — еще один такой месяц, и она готова будет закрыть заведение.

Временным утешением служили доносившийся из-за двери шум и голоса тративших деньги людей. Новость об обнаружении Данвара подняла настроение дайверам. Заинтересовались, похоже, даже боссы. Они уже спорили из-за прав собственности на полезные ископаемые, пререкаясь и проливая пиво на древние карты. Роза уже не раз видела подобное. Сперва лихорадочная трата всей добычи, которую удалось заполучить, а потом наступают плохие времена, когда те же самые азартные игроки начинают просить ссуды и подачки. Мужчины едва успевали перевести дух между двумя этими крайностями. Чем-то это походило на возвращение домой пьяницы, который натыкался на каждую встречную дюну, тратя тысячу шагов на то, что требовало всего десяти.

Но Роза знала, что и медленный подъем может привести к крутому падению. Она вышла замуж за человека, осуждавшего подобные приступы лихорадочной алчности. Ее муж сделал себе состояние постепенно, поднявшись, будто по пологому склону дюны, к вершине большой стены, и столь же аккуратно сошел с нее. Все, что он мог бы ей оставить, отобрали подлые воры, сами присвоившие себе титул и считавшие, будто ванна и чистая одежда делают их прирожденными принцами. У нее не осталось ничего, кроме «Медовой норы», которую ее муж выиграл в кости.

Когда ее вышвырнули на улицу вместе с детьми, это было всего лишь местом, где можно переночевать. Но потом оно стало ее бизнесом, единственным источником дохода. Она заботилась о девушках и обслуживала бар, выращивала овощи на крыше, прилагала все усилия, чтобы бесперебойно поступала вода. Но с каждой неделей петля на ее шее затягивалась все туже. Она искала покупателя, но кто купит заведение, которое едва сводит концы с концами? Она не сомневалась, что все остальные получают достойную плату. Пьяницы, заходившие по утрам пропустить пинту пива, зарабатывали больше, чем она. У Розы ничего не оставалось после оплаты школы для детей, после покупки дайверского снаряжения, которое требовалось Палмеру и Вик. Ей ничего не оставалось, кроме как помочь им начать собственную жизнь, помочь открыть дело, арендовать ларек на рынке, что угодно. Расходы только росли. Груды денег превращались в груды обид. Обид, от которых она лишь сильнее ненавидела мужа за то, что он сбежал в ночи, оставив ее перед выбором между палаткой и борделем.

Долгое время она обслуживала мужчин только в баре, удовлетворяя лишь эту их жажду. Но были также и долгие часы размышлений о том, что денег вечно не хватает, а шуточные предложения становились все чаще и развязнее. И смех всегда сопровождался звоном монет.

— Эй, Роза, даю сотню. Только что словил крупный куш в Лоу-Пэбе.

— Эй, Роза…

— Эй, Роза…

— Эй, Роза…

В конце концов она согласилась за сто двадцать. Такова была цена. Этого хватило, чтобы прорвать в ней некую мембрану, некий барьер, который она поклялась не пересекать, но который с каждым месяцем нужды становился все тоньше. И в результате истончал настолько, что нужные слова сумели его пробить.

Предложение исходило от клиента, которого она хорошо знала и даже могла бы завести с ним роман — если бы они сидели по одну сторону стойки или вообще в каком-нибудь другом баре, в другом месте и в другое время. Она могла бы переспать с ним бесплатно, как подобает приличной женщине, но вместо этого позволила ему заплатить. И все оказалось не так уж плохо. Он был заботлив, спрашивал, приятно ли ей, сам сделал все, что требовалось, не бил ее, не шлепал и не спрашивал, нельзя ли ее слегка придушить, а потом даже обтер ее собственной рубашкой. Она согласилась бы и даром, даже едва ему об этом не сказала, когда он оставил на ее комоде груду монет — хрупкую и неустойчивую, будто высокие пескоскребы на востоке.

Потом он вернулся в бар, а Роза продолжала сидеть, уставившись на деньги на комоде, оставшемся ей от мужа. За дверь она вышла уже другой женщиной. Она поняла, что сумеет выжить. Но уже как другая личность, занятая исключительно выживанием, у которой останутся лишь воспоминания о себе бывшей, слабое эхо в глубинах черепа, слабый голос той, кем она была когда-то.

Когда на следующий день пришел Палмер, прося немного денег, она почувствовала: что-то изменилось. Ему тогда было четырнадцать, и Розе показалось, что он все понимает. Ей показалось, что он все знает, и те же самые десять монет, которые он просил и которые всегда получал, внезапно обрели тяжесть десяти тысяч. Палмер с легкостью бросил их в карман, будто это были все те же монеты, но они достались ей слишком дорогой ценой, чтобы она могла позволить им так просто утечь, исчезнуть. Именно тогда разверзлась пропасть между ней и детьми — не в тот день, когда она раздвинула ноги, а в тот, когда показала пустые руки. Она убеждала себя, что иной возможности заработать на жизнь у нее нет. И раздавать эти средства с каждым днем становилось для нее все дороже.

Дети в любом случае неизбежно бы обо всем узнали. Мужчины не просто разговаривают — они хвастаются, в том числе и купленной за деньги любовью. А дети слышат любое эхо слов родителей, которое потом радостно несут в школу. Похвальба отца становится способом поиздеваться над ровесником. Так что мальчикам стало известно о новой работе матери из самого худшего из возможных источников.

Хотя не совсем — Вик услышала об этом от кое-кого похуже. От клиента. От парня, который, решив, будто его слова сочтут за комплимент, заявил в порыве страсти, что дочь куда опытнее в постели, чем мать.

Вик уже перестала заходить в «Медовую нору», даже приближаться к ней. А после услышанного она вообще не желала видеть Розу. Так продолжалось три долгих года. Память о детях начала увядать, как сады на крыше после того, как вода в первую очередь стала расходоваться на пиво и душ. Дети стали для нее умирать, как и она для них. Пусть даже слабый голос в глубинах ее души иногда пробивался наружу и она делилась с трудом заработанной монетой; пусть подушка ее по утрам была влажной от слез, сочащихся в безмолвных рыданиях. Сочащихся, но не текущих рекой.

Муж многого ее лишил, когда сбежал. Он многое у нее украл. Но Роза знала, что выживет, и убеждала себя в этом, разглядывая колонку цифр, где минусов было больше, чем плюсов. В дверь постучали. Она взглянула на часы. Было шесть.

О да, она выживет.

38. Нет места для девочки

Солнце уже поднялось, когда братья вошли в Спрингстон и обогнули край большой стены. Эта часть города все еще пребывала в тени, где люди могли укрыться от восходящего солнца и наползающего песка. Хотя было раннее воскресное утро, Коннер почувствовал, что что-то не так. В городе ощущалась нервная суматоха, будто после взрыва бомбы — но бомбы редко взрывались столь рано. Молодым террористам была свойственна лень, обычная для любого не желающего вылезать из постели мальчишки. К тому же нигде не было видно столбов дыма, не рыдали матери. Вместо этого повсюду до самого горизонта виднелись паруса сарферов. Пристань опустела — лишь ветер свистел среди голых причальных опор. Люди стояли перед своими домами, оживленно разговаривая с соседями, хотя рынки еще не открылись.

— Сворачиваем налево, — сказал Коннер брату.

На окраине Спрингстона жил доктор, иногда принимавший жителей Шентитауна. Он мог им помочь. Ему можно было доверять. И он мог выяснить, откуда взялась эта девочка.

Откуда взялась девочка? Коннер рискнул взглянуть через плечо. Она то ли спала, то ли умерла. Возможно, она отправилась в Ничейную землю вместе с семьей и повернула назад после двух дней пути. Но она назвала его по имени. Упомянула его отца. Если она умерла, кто поверит в их рассказ? Или его ждет судьба старика Джозефа — стоять на перекрестке больших дюн с табличкой в руках, крича перепуганным детям про Ничейную землю?

Подобные мысли занимали его задолго до восхода солнца. Коннер не переставал размышлять, что может знать девочка, что она может рассказать, если выживет. Возможно, их отец все еще жив. Двенадцать лет они приходили с палаткой на край Ничейной земли, вслушиваясь в стон ветра по ту сторону Бычьей раны, двенадцать лет прожили в Шентитауне, их мать торговала своим телом — а их отец мог быть все еще жив.

Коннер ускорил шаг, увлекая за собой Роба и продолжая лихорадочно размышлять. Они свернули за угол и остановились перед заведением доктора Уэлша.

— Закрыто, — сказал Роб.

На двери висела табличка. Половина лавок, мимо которых они проходили, тоже были закрыты, но, судя по положению солнца, уже миновал девятый час. Они прошагали почти пять часов.

— Что вообще происходит? — пробормотал Коннер.

Бросив веревку, он подошел к лежащей на палатке девочке. Роб был прав — брезент начинал рваться. Достав из рюкзака фляжку, Коннер присел возле девочки, чтобы дать ей воды.

— Сегодня что, какое-то особое воскресенье? — спросил Роб.

— Понятия не имею. — Коннер налил крышечку воды в тени докторского кабинета. — Постучи в дверь, — сказал он.

Роб постучал. Мимо поспешно прошла женщина с грузом на голове.

— Эй, — позвал Коннер. Женщина замедлила шаг и повернула голову, качнув грузом. — Не знаете, доктор ушел на вызов?

Женщина посмотрела на них обоих так, будто они явились из северных пустошей, и мельком взглянула на неподвижно лежащую на сложенном брезенте девочку.

— Вероятно, отправился искать Данвар, — ответила она. — Вы что, не слыхали?

— Данвар? — переспросил Коннер, почти уверенный, что ослышался.

Женщина не удостоила его даже кивком.

— Его нашли, — сказала она. — Там сейчас половина города. Другая половина пытается заработать. Мне нужно идти.

Повернувшись, она направилась прочь.

— Погодите! — крикнул ей вслед Коннер. — Девочке нужна помощь!

— Желаю удачи, — бросила женщина.

Коннер попытался обратиться к спешившим мимо двум мужчинам с дайверскими баллонами на спинах, но те даже не посмотрели в его сторону, будто боясь почувствовать себя виноватыми. Роб, казалось, был готов расплакаться. Вода исчезла во рту девочки, но она не сглотнула. Коннер попробовал нащупать пульс, но толком не знал как. Возможно, он ощущал лишь пульс в собственном большом пальце.

— Что за хрень? — спросил он, разглядывая собственные натертые веревкой руки. Ноги его болели от долгой ходьбы с палаткой и девочкой на буксире. В Спрингстоне были и другие доктора, на которых ему не хватило бы денег, но кто мог хотя бы рассказать им, что может означать эта девочка. Или можно было ходить от двери к двери в Шентитауне и умолять о помощи, надеясь, что кто-то сумеет нечто большее, чем дать ей воды и очистить ее раны от песка.

— А если… к маме? — спросил Роб.

Дрожащими руками навернув крышку обратно на фляжку, Коннер взглянул на брата, по щекам которого текли слезы. Вряд ли в голову им обоим могла прийти худшая мысль. Но точно так же их мать могла оказаться единственной, кто примет девочку, кто может знать, чем ей помочь.

— Черт с тобой, — обругал Коннер брата за то, что тот оказался прав.

39. Роза на подушке

Протечку в трубах так и не устранили, вопреки словам водопроводчика. Роза видела, как коричневое пятно расползается по выкрашенному белой краской потолку, продолжая расти: пятно внутри пятна внутри пятна, три концентрические полосы меняющегося оттенка, по одной полосе за каждые три раза, когда сантехник содрал с нее деньги, по одной полосе за каждый раз, когда из ведущих в душевые наверху труб утекала драгоценная вода. С каждой каплей уходила очередная монета.

Трещина наверху тоже становилась все шире, зигзагом пересекая покоробившуюся поверхность. Пески перемещались, изгибались стены, дом терял форму.

И пружины. Пружины в кровати требовали смазки. Они издавали звук, похожий на дикий визг какой-то обезумевшей птицы, какого-то создания, которое кого-то звало, ожидая хоть какого-то намека на жизнь, но получало в ответ лишь ритмичную тишину. Визг — пауза. Неделя за неделей. Из года в год.

Эту кровать торжественно принес ей муж, подняв почти с четырехсот метров, — по крайней мере, так он хвастался. И она была тяжелая — Роза сама могла это подтвердить. Ей пришлось тащить кровать вместе с приятелем, когда рухнул дворец. Все, что у нее осталось, — эта кровать, этот комод и этот бордель. Вполне в духе ее мужа. Другие мужчины заботились о том, чтобы семья встала на ноги. Роза же оказалась женой того, кто оставил ее лежать на спине.

— Как тебе? — спросил мужчина, по всей видимости кончив. Он выжидающе смотрел на нее, и капли пота падали с его носа меж ее грудей. Его руки, мускулистые, но покрывшиеся жиром, дрожали. На плечах у него было больше волос, чем на голове, а в бороде застрял песок.

— О, ты лучший, — ответила Роза.

— Ай, да ты просто так говоришь, — буркнул он и повалился на бок, заставив пружины удивленно взвизгнуть.

— Вовсе нет, — возразила Роза. — Ты же знаешь, как я тебя люблю.

Она молилась богам, чтобы он не спросил у нее, как его зовут. Пожалуйста, пожалуйста, только не спрашивай. Они всегда хотели это услышать, чтобы сделать их отношения более личными, чтобы быть ей обязанными не только ее потраченным временем. Но он ничего не спросил. Хуже того, он начал храпеть.

Застонав, Роза осторожно подошла к умывальнику и, вытащив у себя между ног зашитую с одного конца кишку, промыла ее в неглубокой лужице воды. Молочного цвета разводы закружились на поверхности, медленно опускаясь на дно. Роза повесила кишку на край умывальника сушиться вместе с двумя другими, затем вытерла полотенцем стекавшие по бедру к колену остатки. Пока она одевалась, мужчина продолжал храпеть. Она решила, что возьмет с него плату за койку, если он задержится больше чем на час. Будет знать.

Выйдя из комнаты, она остановилась на узком балконе, шедшем по кругу внутри «Медовой норы». Внизу стояла гробовая тишина, как обычно ранним утром, но повсюду виднелись следы шумного вечера. Пьяные спали на полу, любовно обняв ножки барных табуретов. «На них они провели не меньше времени, чем на любой женщине», — подумала Роза. Игроки разбрелись, и на столе остались лишь пустые кружки, банки и стаканы среди беспорядочно брошенных карт. Посреди пола красовались две лужи — то ли мочи, то ли пролитого пива. Только идиот может впустую тратить деньги на жидкости, которые он не в состоянии удержать в себе или которые проходят прямо насквозь.

На балконе — или «Эспланаде кисок», как назвал его один из постоянных клиентов, — открылась еще одна дверь. На пороге появилась Дория, которая вытерпела крепкий прощальный поцелуй, а затем ее клиент, пошатываясь, направился по лестнице в сторону бара, на ходу возясь с завязками ширинки.

Дория и Роза устало и понимающе переглянулись, а затем посмотрели с балкона вниз, оценивая объем уборки, которую следовало завершить до наступления вечернего «счастливого часа». Сущий ад, как всегда в выходные. Ни минуты отдыха.

Роза попыталась вспомнить прежние времена. Она ощущала себя песчинкой в чужом краю, не понимающей, как она там оказалась. Ветер нес ее от одной дюны к другой, каждый раз все ближе к некоей цели, которую она никогда бы не выбрала, будь у нее возможность заставить ветер ее послушаться.

За стойкой никого не было — барменша то ли вышла отлить, то ли отправилась домой. Роза подумала, что эта стойка стала для нее первой дюной. Она вспомнила, как стояла здесь, протирая пустые кружки, а мужчины бросали на нее похотливые взгляды, прежде чем подняться наверх, чтобы доставить несколько неприятных минут одной из ее девушек. Первая дюна, за которой последовали остальные. Она не продавала себя, пока оставался шанс продать «Медовую нору». Но покупателей не находилось. Говорили, что еще несколько лет, и заведение погребет под собой песок. Ее упрекали в том, что оно приносит мало денег, и, смеясь, заявляли, что бизнес и удовольствия несовместимы.

Роза опасно приблизилась к тому, чтобы просто взять и уйти. Единственное, что ее останавливало, — нежелание уподобиться мужу. Он украл у нее даже эту роскошь. Настолько разозлил ее своим поступком, что одна только мысль о бегстве лишала ее сил. И в итоге она оказалась в ловушке.

Дверь ее тюрьмы, скрипнув, открылась, впустив свет. Явились ее дети, Коннер и Роб. Самое время, чтобы ворваться с какой-нибудь очередной просьбой. Она едва не накричала на них, обрушив на их головы свое дурное настроение после общения с клиентом, но вдруг увидела, чтó нес Коннер. Нет. Только не это. Она бросилась вниз по лестнице, намереваясь их прогнать, сказать им: пусть, черт побери, найдут какого-нибудь доктора, а не тащат к ней плоды собственных ошибок. Но Коннер заговорил раньше, чем она успела открыть рот, и она услышала то, чего просто не могло быть.

40. Тикающие бомбы

Вик выбралась из сырого тяжелого песка, глубоко вдыхая благословенный воздух. Какое-то время она отдыхала под лучами солнца, прежде чем присоединиться к брату в тени сарфера. Палмер наблюдал за ней с явным облегчением, с улыбкой, похожей на гримасу. Но когда она протянула ему фляжку, в которой теперь плескалась родниковая вода, Палмер, видимо, заметил собственное расплывчатое отражение в блестящем металле. Болезненная улыбка сменилась столь же болезненным хмурым взглядом. Подняв руку, он дотронулся до щеки.

— Что-то вид у меня не очень, — прошептал он. В глазах его стояли слезы. Вик забрала фляжку и отвернула крышку. Палмер встретился с ней взглядом и поднес руку к распухшим губам. — Как я выгляжу?

— Ты выглядишь как тот, кто должен был умереть, но не умер. И это хорошо.

— Я чувствую себя словно волдырь, который вот-вот лопнет.

— Угу, именно это я и хотела сказать.

Оба издали нечто вроде смеха, и Вик протянула ему открытую фляжку. Палмер отхлебнул из нее, расплескивая воду, и с трудом сглотнул.

— Тебя так долго не было…

— Извини. Тут не так уж много источников. Пришлось спуститься поглубже, чтобы наполнить фляжки. Там осадок на дне, не наклоняй ее слишком…

— Не важно. Я даже дюну готов сожрать. — Палмер снова дрожащими руками поднес фляжку к губам.

Вик помогла ему удержать фляжку. Пока он пил, она сделала маленький глоток из фляжки Марко, прижавшись губами к тому месту, которого когда-то касались губы ее любимого.

— В городе мы добудем тебе еды, — сказала она, пытаясь думать о другом. — Но похоже, переночевать нам придется здесь.

Ее брат взглянул в сторону горизонта:

— Тут безопасно? Никто нас не преследовал?

Вик разгладила волосы на его лбу, вспоминая Палмера в те времена, когда он был намного младше. Сейчас он тоже казался намного младше. И он был явно напуган.

— Что случилось? — спросила она.

Вик пока не спрашивала про его нырок или сделанное им открытие, про людей, искавших его в Спрингстоне. Она слишком боялась его потерять, слишком была занята мыслями о поисках еды и питья, необходимых для жизни брата.

Палмер снова глотнул из фляжки, затем промокнул дрожащие опухшие губы рукавом своего дайверского костюма и, поморщившись, уставился на кружащие на ветру песчаные вихри.

— Нас никто не собирался отпускать, — сказал он. — Мы должны были найти Данвар, а потом умереть.

— Но вы его нашли.

Палмер кивнул:

— На глубине пятьсот метров.

— Нет, — проговорила Вик, примостившись возле сарфера и прикрывая своим телом Палмера от ветра. — Ты никогда столь глубоко не нырял.

— Они выкопали яму и проложили шахту, расчистив для нас первые двести метров. Не знаю как. С помощью соединенных вместе сотен дайверских костюмов. Это было потрясающе. Там, внизу, пескоскребы, Вик. Тебе стоило бы их увидеть. В сотни метров высотой. На пятистах метрах мы добрались до верхушек самых больших из них. До уровня улицы было еще пятьсот или около того.

— Ты нырнул на триста метров? — спросила Вик. — Совсем свихнулся, черт бы тебя побрал?

— Ты можешь, а я не могу?

Ответа у нее не нашлось — во всяком случае, такого, чтобы не показаться похожей на их мать.

— Там никто прежде не бывал?

Что-то промелькнуло на лице ее брата.

— Не совсем, — ответил он. — Туда до нас спустились другие двое дайверов, но они не сумели вернуться назад.

— Значит, ты был первым, кто спустился и вернулся? Именно ты обнаружил Данвар? — с недоверием и восторгом проговорила Вик.

Палмер отвел взгляд:

— Хэп вернулся назад до меня. И Хэп увидел его первым. Так что это он.

— Но ты говорил, что Хэп погиб…

Ее брат провел рукой по лбу, будто что-то ища.

— Моя маска, — сказал он. — Они забрали обе наши маски.

Он будто еще сильнее обмяк в слишком большом для него дайверском костюме, словно из него вытекали последние жизненные соки.

— Как думаешь, ты смог бы снова найти Данвар? — спросила Вик.

Палмер поколебался:

— Не знаю. Может быть. Если сумеем отыскать их лагерь или остатки их костра — может быть. Но без проложенной ими шахты до тех зданий не добраться. Слишком глубоко.

— Я могла бы туда спуститься, — сказала Вик. Брат уставился на нее, словно пытаясь понять, не шутит ли она. — Ты знаешь, как они его нашли? — спросила она. — Как они поняли, что копать нужно именно там?

Палмер кивнул в сторону неба.

— Звезды, — сказал он. — Пояс Колорадо. У них была карта, на которой показаны Лоу-Пэб, Спрингстон и третий город на одной линии, будто созвездие. Третья звезда — Данвар. Они знали, где он.

— Карта…

Ее брат вздрогнул и, словно ощутив прилив энергии, возбужденно захлопал по животу. Он нашарил молнию на кармане, и оттуда посыпались монеты…

— Черт побери, — проговорила Вик, подбирая монету с песка. Медь. Прекрасная, не потускневшая медь. Из кармана выпало тридцать с лишим таких же, быстро покрываясь заносом[15]. Она собрала их, но ее брата они, похоже, не интересовали. Он достал сложенный листок бумаги.

— Карта, — сказал он, дрожащими руками разворачивая бумагу.

Вик забрала у него трепещущий на ветру лист. В складках собирался песок, с шорохом осыпаясь ей на колени. Вик доводилось видеть уголки и обрывки подобных карт, которые уничтожили песок, время, влага и неоднократная передача из рук в руки. Но эта была целая, нетронутая, радовавшая глаз.

— Ты добыл их карту, — прошептала Вик. — Черт побери, Палм, ты добыл их карту.

— Нет. Я нашел ее в пескоскребе. Она лежала вместе с монетами.

Вик наклонилась, прикрывая бумагу от ветра, и сложила ее пополам, потом еще пополам, тревожась, что она сама или ветер могут ее порвать. Повсюду виднелись линии, названия мест и цифры. Любой обрывок карты, который она когда-либо видела или о котором слышала, не мог сравниться даже с частичкой этого огромного неповрежденного листа.

— Знаешь, что это значит? — Вик разглядывала оставшийся видимым на сложенной карте квадрат. Там виднелся набор ярко-желтых извилистых линий с написанным сверху словом «Пуэбло». Но внимание ее привлек ряд прямоугольников, расположенных в виде кривых букв Y и Н. Рядом с ними было изображено изогнутое сооружение, которое, как она знала, когда-то накрывал тент, а теперь заполнял песок. — «Пу… э… бло. Между… народный… аэро… порт», — прочитала она, спотыкаясь на словах, и провела пальцем от набора длинных прямоугольников, которые она видела на экране собственной маски, знакомых ей, как потрескавшиеся бетонные плиты под песком, к тому месту, где, как она знала, лежали руины Лоу-Пэба. Это было то же самое место. Вне всякого сомнения.

— Что там? — спросил Палмер, широко раскрыв глаза. — Можешь прочитать?

— Я знаю это место. Я там была. Это Старый Лоу-Пэб, погребенные руины к западу от города. Черт побери, Палм, это золотая жила.

— Старый Лоу-Пэб давно весь к чертям перекопали, — напомнил Палмер.

— Знаю. Но это карта старого мира. Настоящая древность. И если она в масштабе… — Вик приложила три пальца между Лоу-Пэбом и тем местом, где она месяцами раскапывала склад чемоданов. Перевернув карту, она сложила ее по-другому, открыв другую часть и отмеряя путь на север по три пальца зараз. Появилась еще более крупная мешанина линий и названий — именно там, где она и предполагала. — Колорадо-Спрингс, — проговорила она, и ее обдало холодом, когда она поняла, что это Спрингстон. На ее глаза вдруг словно опустилась маска, позволяя видеть сквозь песок, поглотивший старый мир. Она стала подобна глядящему с высоты богу. — Это дорога Двух скал, — сказала она, показывая брату двойную линию между Лоу-Пэбом и Спрингстоном. Дорога, по которой шел их прадед, когда обнаружил Лоу-Пэб. Или, по крайней мере, так гласила легенда.

— Феде… ральное… шоссе… двадцать пять, — прочитал Палмер. — У дороги есть номер.

Он попытался сесть, чтобы лучше видеть.

— Тут тысячи мест для дайвинга, — сказала Вик, глядя на карту и чувствуя, как кружится от волнения голова. Опасность, грозившая ее брату, на мгновение притупилась. Но лишь на мгновение.

— Те, которые хотят меня убить… — проговорил Палмер. — Вряд ли… вряд ли они искали Данвар, чтобы его разграбить, Вик. Я даже сомневаюсь, что им нужен был именно Данвар.

Она оторвала взгляд от карты:

— Тогда зачем они заставили вас нырять, чтобы его найти?

Палмер прислонился к корпусу сарфера, уставившись на темный влажный песок.

— Когда я поднялся наверх, яма, которую они выкопали, уже снова заполнялась песком. И они свернули часть своих палаток, будто им требовалось лишь определить местоположение города. Будто они собрались идти дальше. А потом вернулась группа, которая куда-то ходила — в ту ночь, когда я пришел туда в поисках воды. Они покинули лагерь, чтобы что-то найти.

Вик ничего не понимала, но не прерывала брата. Тот явно к чему-то клонил.

— Помню, они говорили насчет того, что от нас требуется точность. Они просто хотели, чтобы мы определили местоположение тех пескоскребов, вплоть до метра. Думаю, они использовали свою карту так, как ты говоришь, чтобы найти другие места для нырков. Потому они и знали, где искать Данвар. Они нацеливались на какое-то другое место. Хотели определить его точные координаты, чтобы знать, где копать.

— Почему ты так решил? — спросила Вик.

Брат повернулся к ней:

— Потому что они нашли то, что искали. Думаю, это была бомба. Я заглянул в одну палатку в поисках воды и еды. Там был ящик с бомбами поменьше. А потом я спрятался и услышал, как они говорят об этом самом устройстве, — я видел ту странную штуковину. И они говорили, что одна такая бомба может сравнять с землей весь Лоу-Пэб. И я им верю. Они не шутили. Смеялись, что могут превратить пустыню в плоскую равнину. Думаю, именно таковы их планы.

Вик пристально взглянула на брата, затем на карту.

— Когда? — спросила она.

— Не знаю. Прошло три дня. Они видели меня под столом. Вероятно, они предполагают, что я все слышал. Помню, они говорили, что собираются сперва ударить по Спрингстону.

— Возможно, они поменяют свои планы, поскольку ты о них слышал, — предположила Вик. — Возможно, вообще от них откажутся, — с надеждой добавила она.

— Или сделают это раньше. Вик, нужно добраться до Спрингстона. Нужно забрать оттуда Коннера и Роба. Нужно всех предупредить.

— В Спринсгтоне есть те, кто хочет нас убить, — напомнила она.

— Брок и его люди сейчас направляются в Спрингстон, и они хотят убить всех, — сказал Палмер.

Слова эти обожгли ее, будто порыв горячего ветра. Вик встряхнула фляжку, прислушиваясь к плеску ее содержимого. Ее брат отвернулся от нее и смотрел в небо, где кружили вороны, вершины дюн окутывались серыми простынями. Она знала, что брат прав. Сложив карту с тысячами не открытых сокровищ, она убрала ее в карман. Вик знала, что он прав и что им нужно вернуться в Спрингстон. И ей это не нравилось.

41. Пронесенный тайком рассказ

Волк укусил ее в губы. Кошмар пылающей пустыни, холодные ветреные ночи, стая терзающих ее плоть диких зверей — и все это исчезло, когда брызги воды попали ей в рот. И девочка проснулась в незнакомой комнате.

Над ней стояла женщина. Девочка лежала в кровати под чистой и белой, словно зубы младенца, простыней. Ее дайверский костюм и бриджи исчезли, сменившись мужской рубашкой, подвязанной белой лентой — ароматной и чистой. Она шевельнулась, пытаясь дотронуться до рубашки, и ее укушенный бок пронзила боль.

— Лежи спокойно, — сказала женщина, положив руку на плечо девочки и заставляя ее вновь откинуться на подушки. В комнате были два мальчика — те самые, которых она видела во сне. — Можешь еще глотнуть? — спросила женщина.

Девочка кивнула, и ей поднесли кувшин с чистой, как стекло, водой. Она подняла руки, пытаясь помочь, но они оказались забинтованы и бесполезны. Вода приятно обожгла рот.

— Как тебя зовут? — спросила женщина.

— Лилия, — слабо прозвучал голос девочки в незнакомой комнате.

— Как цветок, — улыбнулась женщина.

Мальчик постарше подошел ближе к кровати, и Лилия вспомнила его лицо из своего сна, но это был не сон. Коннер. Это он поднял ее и нес. Она поняла, где она и что все это — на самом деле. Девочка повернулась к женщине с водой, которая спрашивала, как ее зовут.

— Отец говорил, что, когда я родилась, мир для него осветился лиловым, будто воздух, когда видишь его из-под песка. Потому он и назвал меня Лилией.

Женщина убрала волосы со лба девочки и нахмурилась, будто услышав неверный ответ.

— Можно еще воды? — прошептала девочка. Во рту у нее пересохло.

— Только немного, — предупредила женщина. — Тебе нельзя много пить.

— Можно утонуть, — кивнула Лилия. — Как в реке. Или как бывает, когда пьешь плохую воду из канавы. — Она приподняла голову и сделала еще глоток. Младший мальчик стоял в изножье кровати, не сводя с девочки взгляда. Она поняла, кто это. — Ты Роб, — сказала она. Мальчик вздрогнул, будто кто-то наступил ему на ногу, но к нему тут же вернулось самообладание, и он коротко кивнул. — Отец говорил, что мы примерно одного возраста.

— Похоже, он не терял времени даром, — пробормотала женщина с кувшином без особой радости в голосе. — Где он сейчас? Как далеко ваш поселок?

— Как ты сумела пересечь Ничейную землю? — спросил старший мальчик.

— Сколько тебе лет? — полюбопытствовал Роб.

Женщина щелкнула пальцами, и мальчики, похоже, поняли, что она велит им замолчать. Внезапно до Лилии дошло.

— Ты моя вторая мама, — проговорила она. — Ты Роза.

Лицо женщины дрогнуло. Она покачала головой и открыла рот — Лилия подумала, что, возможно, та хочет сказать, что она ей не мама, но вместо этого она лишь молча утерла один глаз. Двое мальчиков, похоже, ждали, когда Лилия ответит на все их вопросы, но она уже забыла большинство из них.

— Я не из поселка, — сказала она, опустив голову на подушку и с тоской глядя на кувшин с водой в руках женщины. — Я пришла из лагеря. У него нет названия, только номер, и нам не разрешают уходить. Там есть палатки и изгороди, и из лагеря видно город. К изгороди подходят ребята из города — там две изгороди, так что, если проберешься через одну, тебя остановит другая, — и некоторые бросают через изгородь конфеты, а другие швыряют камни. С камнями обычно те, что постарше, так что камни бьют больнее, чем конфеты, но нам в любом случае велят держаться подальше от изгороди…

— Что это за лагерь? — спросила Роза.

— Вроде палаточного? — поинтересовался Роб, но на него снова цыкнули.

— Лагерь рудокопов, — сказала Лилия. — Там взрывают землю и добывают сетями всякое ценное. Так их называет бригадир, но отец говорит, что это на самом деле не сети. В них магниты. Он знает все про провода и прочую магию. Нас заставляют работать в раскопах, доставая то, что потяжелее и опустилось на дно. Целый день в воде по локоть, в холодной воде. От такого появляются морщины на ладонях и пальцах. Люди в лагере, что пришли с юга, называют это «черносливовой кожей»…

— Вода по локоть? — усмехнулся Коннер. — И откуда же берется вся эта вода?

Ясно было, что он ей не верит. Отец предупреждал Лилию, что никто ей не поверит.

— Вода берется из реки, — ответила она. — Но ее нельзя пить. Некоторые пьют и умирают. Из-за металлов и примесей. Воду для питья берут намного выше по течению, за всеми лагерями, но нам ее дают немного. Отец говорит, что нас мучают жаждой и уродуют наши руки, чтобы свести нас с ума. Но я не сошла с ума. Просто все время хочется пить.

Наградой за эти слова послужил еще один глоток из кувшина. Лилия почувствовала себя лучше. У нее была постель, крыша над головой, кувшин с водой и готовые выслушать ее собеседники.

— Как называется тот город? — спросила Роза. — Где мой муж?

— Город называется Эйджил. Так его называют люди из-за изгороди, но у них странный акцент, и отец говорит, что моя речь слишком похожа на их, потому что я родилась в лагере. Они говорят, что это маленький город, но отец говорит, что он больше того города, откуда он родом. Не знаю… Это единственный город, который я когда-либо видела. Всего лишь городок рудокопов. Говорят, что большие города дальше в сторону восхода, у самого моря. Но это…

— Что такое море? — спросил Роб.

Снова щелчок пальцами.

— Расскажи мне про людей в этом лагере, — сказала Роза. — Сколько их там? Откуда они пришли?

Лилия глубоко вздохнула, не сводя глаз с кувшина.

— Их сотни, — ответила она. — Пятьсот, может, даже больше. Большинство пришли с заката, как отец. Некоторые попали туда за то, что совершили что-то дурное в городах. Некоторых отпускают после того, как они проработают достаточно долго, но постоянно появляются новые. У нашего лагеря большой номер — и это, как говорит отец, должно означать, что их много. В нашем лагере есть люди, которые пришли с севера или юга и уже голодают, как мы. Тех, кто пришел с заката, не отпускают. Никогда. У них есть изгороди и башни, с которых они следят за беглецами и ловят их сетями.

— Как дела у… твоего отца? — странным голосом проговорила Роза. Лилия не могла оторвать взгляда от кувшина.

— Можно еще воды? Я уже долго не пила.

Роза дала ей немного глотнуть. Лилии вспомнился отец, получавший примерно такую же норму, и она расплакалась, утирая кулаком слезы и глотая их вместе с водой.

— Отец говорил, что ты будешь спрашивать, как у него дела, и велел передать, что у него все хорошо, но отец не всегда говорит правду.

Роза рассмеялась, но тут же прикрыла рот рукой и тоже заплакала. Мальчики молчали, и их уже не надо было осаживать. Лилия вспомнила, что говорить надо правдиво, но не до конца.

— Нас плохо кормят, — сказала она. — Так говорят взрослые. Даже самые сильные слабеют, а иногда их силы уходят насовсем, и тогда им натягивают простыню на голову. Я всегда прижимаю подбородок, вот так, — она опустила подбородок на грудь, делая вид, будто крепко прижимает простыню к шее, — чтобы со мной такого не случилось. Отец был сильнее многих тамошних мужчин. Высокий, с темными глазами, темной кожей, как у людей с заката, и темными волосами, как у тебя. — Она кивнула в сторону Коннера. — Но я видела, как торчат его ребра, когда он спит, и он отдавал мне слишком много своего хлеба.

Лилия подумала, что еще ей стоит рассказать. Мыслей было слишком много, и они сбивались в беспорядочную груду, как порой бывало с металлами в раскопах, когда их оказывалось в избытке.

— Он говорил, как нам до него добраться? — спросил Коннер. — Что нам нужно сделать?

На этот раз никто не щелкал пальцами, давая знак молчать. Ее вторая мама утерла щеки, ожидая ответа.

— Он написал записку… — сказала Лилия.

— Записка от отца? — спросил Роб.

— Где она? — поинтересовался Коннер.

— Она была в моем костюме, на теле. Думаю, я ее потеряла вместе с рюкзаком. Отец не велел мне ее читать… — Она поколебалась.

— Все в порядке, — сказала Роза. Вторая мама во многом напоминала Лилии первую.

— Я чуть-чуть прочла записку, когда он ее писал. Он взял с меня обещание не читать дальше. В том, что я прочла, говорилось, чтобы его не искали, чтобы смотрели на запад, за горы, а потом непонятная часть про песок на ветру, который берется из их раскопов, и что ветер этот тоже из какого-то дурного места… Из каких-то земель. Извините. Я пытаюсь вспомнить…

— Ты совершаешь великое дело, — улыбнулась Роза, хотя в глазах ее все еще стояли слезы.

— Отец часто говорил мне, что там, откуда он родом, не бывает дождей. Он говорил, что земля, которую рудокопы выбрасывают в воздух ради магнитов, заставляет тучи высвобождать воду в пещеру, откуда течет река, и что весь дождь, предназначенный для его народа, забирает из воздуха песок. — Она облизала губы, вновь ощутив волчий укус. — Он часто злился, когда об этом говорил, и смотрел сквозь изгородь на заходящее солнце. В той стороне всегда что-то громко грохотало, так что у меня болели уши, и небо закрывало туманной дымкой, но он постоянно проводил там время. Люди с заката были единственными, кому там нравилось. Отец хотел, чтобы я оставалась рядом, но я предпочла бы молиться о конфетах, а не о камнях у другой изгороди.

— Как ты выбралась? — спросил Коннер. Роб кивнул. Роза промолчала, и Лилия решила, что вполне можно ответить.

— Отец все время что-то собирал — сколько я себя помню, может, даже еще до моего рождения. Многие годы. Он говорил, что намерен нас вытащить, всех троих, а потом, когда мне было шесть, мама умерла, и он сказал, что остались только мы двое. Он хранил собранное в песке, говоря, что глупые охранники никогда туда не заглядывают, хотя могли бы догадаться, откуда он родом. Куски проводов, резиновый плащ, батарейки, дрель, которую кто-то бросил, потому что не работал мотор, — но отец знал, как ее починить. Он потратил бóльшую часть года, чтобы добыть инструмент для пайки проводов. Все шло слишком медленно. Я хотела, чтобы он поспешил. А потом у меня уже входили два пальца меж его ребер, когда он спал, и дышал он так, будто все время хотел откашляться, но он говорил, что намерен нас вытащить. Наконец он показал мне то, что он сделал, взял с меня клятву не говорить никому из людей с заката, и я должна была носить это под одеждой, чтобы никто его не нашел. Ночью я снимала его, чтобы отец мог продолжать работу, поправляя провода, чтобы они меня не оцарапали, а потом он показал мне, как…

— Он сделал дайверский костюм, — сказал Коннер.

Лилия кивнула. Роза поднесла кувшин к ее губам, и девочка дважды глотнула. Почувствовав себя чересчур эгоистичной, она промокнула губы забинтованной рукой.

— В земле есть большая трещина, — продолжала она. — Именно там течет илистая река, именно там выбрасывает в воздух песок и наверх выходят металлы. Она шире, чем в сто прыжков, и становится шире с каждым годом. Отец говорил, что я должна под нее нырнуть, что мне придется надолго задержать дыхание и что это единственный выход. Он учил меня задерживать дыхание, пока я работала на раскопе, изо дня в день, всегда замечая, когда я дышала носом. Я тренировалась, пока не научилась достаточно долго не дышать. Я научилась перемещать песок, и однажды я хотела показать ему, как хорошо у меня получается, — нырнула под изгородь и вышла с другой стороны, ближе к городу, но он разозлился так, как я еще ни разу не видела, и сказал, чтобы я никогда туда не ходила, что в итоге меня лишь вернут обратно, а потом узнают, на что мы способны, и станет только хуже. Он говорил, что я должна пойти на запад и сказать его людям, чтобы они продолжали идти на запад. Вот что он говорил. Когда я была совсем маленькая, в лагере была семья, которая рассказывала про море в той стороне, куда уходит на ночь солнце, где чистая вода. Там никогда не шел дождь, но вода простиралась, на сколько хватало глаз.

Коннер что-то проворчал. Лилия вспомнила, что люди с заката в лагере рудокопов тоже не верили в эту историю. Но ее отец верил. Как и сама Лилия.

— Он сказал, чтобы мы его не искали, — словно ни к кому не обращаясь, проговорила Роза.

Лилия кивнула:

— В лагере начались ссоры. Некоторые люди из города говорили, что нас слишком много, что постоянно приходят все новые, что из-за нас их жизнь становится хуже. Но хуже становилась и наша жизнь. Отец говорил, что я должна выбраться, что я молодая и сильная и что у меня все получится. Он заставлял меня нырять ночью, когда все спали. И в течение многих месяцев он пил только половину нормы, заполняя другой половиной пузыри крыс. Он ловил их и вялил крысиное мясо. Он говорил, что все это его поддерживает, позволяет чем-то себя занять. Говорил, что никогда бы туда не отправился, не бросил бы свой народ, но у меня все получится, потому что я смогу вернуться и рассказать о мире, которому на нас наплевать.

— Так ты песчаный дайвер? — полным благоговейного трепета голосом проговорил Роб, когда Лилия замолчала, чтобы перевести дух. После многих ночей пути, размышлений и одиночества ей хотелось рассказать обо всем сразу.

— Нырнуть было легко, — сказала она. — Тяжелее всего было идти. Я шла двенадцать дней. Отцу потребовалось девять, но он сказал, что у меня это займет двенадцать и что мне нужно считать дни. Было очень важно, в какой именно день я выйду. Он нарисовал картинку гор и показал мне, какая из них Пайк и что она должна оставаться слева от меня, а звезда на севере — прямо над моим правым плечом, и на двенадцатый день я увижу дым, а на двенадцатую ночь — костер, прямо за расселиной в земле, которую, как он сказал, я смогу перепрыгнуть в самом узком…

— Он знал, что мы отправимся в поход, — сказал Коннер.

Лилия кивнула:

— Он сказал, что, если я не увижу костра, я должна дойти до большой стены и маленького городка, но, если я найду дым и костер, я сразу же окажусь дома. И все было хорошо — я шла ночью, спала днем и экономила воду. Пока не появился волк…

— Волк? — переспросил Роб.

— Вы… Похоже, вы называете их кайотами. В лагере называют вещи другими именами и говорят на совсем другом языке. Я выросла среди обоих, так что забыла, какой к чему относится. Отец говорил, что у меня акцент как у них. Кайот пришел за остатками моего вяленого мяса, пока я спала на девятую ночь. Мне следовало просто отдать ему мясо, но я перепугалась и попыталась отбиться. Он здорово меня подрал, разорвал мой рюкзак, и я убежала. Последний мой пузырь порвался, и вода пролилась, а я бежала весь день, думая, что… кайот за мной погонится, но он исчез. Я очень устала и умирала от жажды, а до той трещины в земле оставалось еще два дня пути, я ободрала колени, у меня болел живот, но я шла день и ночь, а на двенадцатый день я заснула на ходу и проснулась на песке, под жарким солнцем, и мне снились дурные сны, у меня горели ладони и колени, но потом я увидела дым, как говорил отец, а когда наступила ночь, я увидела костер, а затем мне приснился ты.

Лилия посмотрела на Коннера и несколько раз глубоко вздохнула. Она поняла, что столь долгая речь без передышки всерьез ее утомила. Но наградой за усилия стал очередной глоток из кувшина, а когда ее вторая мама Роза убрала волосы с ее лба и заправила за уши, выражение лица женщины изменилось, и рука ее осталась на плече Лилии. Все остальные в комнате смотрели на нее, беспокойно хмурясь, но Лилия лишь откинулась на подушки, наслаждаясь прикосновением простыней и урчанием получившего воду желудка. Она больше не беспокоилась. Она добралась. Как и говорил отец.

42. Письмо

Роза оставила девочку отдыхать в слишком редко использовавшейся для сна кровати, велев Коннеру и Робу не мучить ее больше расспросами. Несчастного Роба пришлось оттаскивать силой. Оба брата провели прошлые сутки, кружа вокруг кровати в ожидании, когда девочка очнется, придет в себя, скажет хоть что-нибудь. Теперь же они сидели внизу за столом в медленно пустеющем баре и жадно поглощали остатки тушеного мяса. Роза наблюдала за ними с балкона, пытаясь собраться с мыслями.

Из-за двери, дальше вдоль балкона, доносились тяжелые вздохи и стоны какого-то пьяницы. Комната Валерии. Нечто столь низменное, происходящее на фоне ошеломляющих событий, казалось Розе некоей шуткой богов. Она с трудом подавила желание вломиться в дверь Валерии, скинуть с нее пьяного мужика, наорать на обоих, покончить с этим окончательно и бесповоротно — не только с «Медовой норой», но и со всем этим подобием жизни, прозябанием среди дюн. Если девочка говорила правду и там, где исчез ее муж, было еще хуже, чем здесь, мечта столь многих о легком бегстве превращалась лишь в еще один невообразимый ад.

Роза наклонилась через перила, гадая, куда подевалась Диана. Она поймала на себе пристальный взгляд Коннера. Роб тоже поднял глаза. Они были просто мальчиками. Просто мальчиками, но у них уже возникло некое покровительственное чувство по отношению к девочке. Коннер даже назвал Лилию своей сестрой после того, как она снова заснула. Еще одна сестра — девочка, способная вызвать бурю. Да, как только о ее истории станет известно, начнется хаос. Новости о Данваре по сравнению с этим ничего не значили. После такого никто не станет сидеть сложа руки.

Трудно было поверить, что прошел лишь день с тех пор, как мальчики пришли сюда с девочкой на руках. Роза едва не отправила их прочь. Ей не раз приходилось обрабатывать раны после случавшихся драк или когда клиенты вели себя слишком грубо с ее девушками, но ей вовсе не хотелось, чтобы все знали, что к ней можно тащить любого раненого неизвестно откуда. А потом Коннер объяснил, как далеко находится это «неизвестно откуда», сказав, что девочка пришла из Ничейной земли и что у нее послание от их отца.

Хватило половины услышанного, чтобы у Розы подкосились ноги. Она едва помнила, как отнесла девочку наверх, к себе в комнату. Она едва помнила, как срезала с нее грязную одежду, вычищала песок из порезов, зашивала ее, будто пару рваных чулок. Казалось, будто чьи-то чужие руки накладывали мазь на раны и вливали воду между губами девочки. Кто-то другой орал явившемуся на десятичасовое свидание мужчине, чтобы тот пришел позже. Нет, это была она сама. Она это помнила. И она помнила, как говорила Диане, чтобы та избавилась от одежды, превратившейся в окровавленные лохмотья с обрывками проводов.

Теперь же ей пришлось просить Диану найти те самые лохмотья и достать их из мусора. Розе хотелось узнать побольше. Она разрывалась между желанием дать девочке отдохнуть и засыпать ее вопросами. Что это за далекий город? Что это за лагерь? Что стал бы делать ее муж, если бы они поменялись ролями? Она попыталась представить, как вел бы себя ее муж-босс, а не отчаявшийся безумец, пославший девочку предупредить его народ. Не он, а тот, более молодой, когда-то ставивший на колени других магнатов. Тот, о ком она никогда не рассказывала детям. Сбежал бы он, спрятался бы? Она в этом сомневалась. И тем не менее он просил их о том же самом.

У Розы вдруг возникла кошмарная мысль. Что, если ее муж остался прежним и его полный боевых шрамов опыт подсказал ему, что бегство — единственный выход? Что, если он знал, что пришло время залечь на дно, сдаться, скользнуть в глубины песка? Роза сердито вытерла слезу на щеке, проклиная его, что давно стало для нее ежедневным ритуалом.

— Похоже, это все.

Повернувшись, она увидела рядом Диану, державшую сверток завязанных в кухонное полотенце лохмотьев. Роза даже не заметила, как та поднялась по лестнице.

— Хорошо, хорошо. Спасибо. — Роза взяла сверток.

Диана взглянула на дверь:

— С ней… С девочкой все в порядке?

— Будет жива и здорова.

— Очередное нападение? Похоже на бомбу, судя по тому, как порвало ее одежду.

— Нет. Кое-что другое. Присмотри за моими мальчиками. И никого ко мне не пускай.

Диана нахмурилась, но Роза не стала ничего объяснять. Войдя к себе в комнату, она закрыла дверь.

Девочка все еще спала, сжимая забинтованными руками край простыни и подтянув ее к подбородку. Еще одна жалкая жизнь, которую произвел на свет ее муж. Еще одна жизнь, погубленная, вне всякого сомнения, во имя любви.

Положив сверток на столик у окна, поближе к свету, Роза развязала полотенце и начала сортировать лохмотья. Желудок ее сжался при виде крови на штанах девочки и ее дайверском костюме. Резиноподобный материал костюма был странным на ощупь, не похожим ни на какую ткань, которую когда-либо видела Роза, — вроде странного акцента девочки, чьи слова звучали понятно, но не вполне правильно. Все в этой девочке казалось одновременно чуждым и знакомым.

Осторожно, чтобы не уколоться о порванные куски проволоки, она рассортировала обрывки дайверского костюма. Он был уже ни на что не годен, но она нашла на животе карман, без которого не обходился ни один дайвер. Роза поднесла большой лоскут к свету и провела пальцами по сделанным ее мужем швам. Рядом виднелся аккуратный след ее ножниц, оставленный, когда она срезала материю с девочки. Дрожащими пальцами, почти ни на что не надеясь, Роза нащупала внутри сложенный листок бумаги.

Она вытащила письмо и трясущимися руками развернула его, затаив дыхание.

При виде почерка мужа слова расплылись перед ее глазами.

Роза провела пальцами по имени мужа, ощущая оставленный его пером изящный след. Это написал тот, кого она считала умершим. Она долго сидела с письмом в руках, тупо глядя на слова, пока девочка лежала рядом в постели, бормоча что-то во сне.

Роза помнила иные времена и иную жизнь. Она снова перечитала письмо, слыша голос читающего это мужа, вспоминая его запах, его прикосновения, его бороду, щекочущую ее шею, те времена, когда рядом с ней лежал мужчина и ей хотелось, чтобы это никогда не кончалось, а не завершилось как можно скорее. Любовь, за которую она отдала бы все на свете.

Она не знала, как долго просидела так, в этом слабом луче света, проникающем сквозь запорошенное песком стекло. О стены шуршал песок, который волнами нагонял ветер. Воспоминания о былом принесли с собой не только голос Фаррена, но и грохот барабанов, который она привыкла слышать с большой стены, похожий на неритмичное биение сердца.

Пустая банка из-под воды на столе вздрогнула, а затем треснула, вернув Розу к реальности. Барабаны никуда не делись. Она продолжала их слышать — тупой грохот срабатывающих в глубине бомб, который невозможно было ни с чем спутать. Взрывов было слишком много — она потеряла им счет. Склонившись над столом, Роза ударила кулаком по окну, сбивая с него корку[16]. За дверью послышался шум, топот быстро поднимающихся по лестнице и спешащих по балкону ботинок. Вскоре их заглушил нарастающий громоподобный рокот за окном, становившийся все громче. Шум слышался уже повсюду. Дверь в ее комнату распахнулась. Повернувшись, Роза увидела Коннера, за спиной которого стоял Роб. Оба мальчика тяжело дышали, широко раскрытыми глазами глядя то на кровать, то на окно.

— Мама?

Звук оглушал, врезаясь в уши. Она взглянула сквозь стекло в сторону Спрингстона. Письмо дрожало в ее руках. Банка на столе покачнулась.

— Нет, — пробормотала она, наконец поняв, что происходит. Комната содрогнулась. «Медовая нора» зашаталась. Девочка внезапно проснулась и закричала, и Роза крикнула мальчикам, чтобы те набрали в грудь воздуха и падали на пол, а затем метнулась от окна к девочке.

А потом в окно ворвался песок, похоронив их всех.

43. Большая стена

Вик и Палмер провели ночь в оазисе. Палмеру требовалось время, чтобы набраться сил перед очередным днем пути, а Вик не слишком хотелось лавировать среди дюн ночью. Они тронулись с места с первыми лучами солнца, когда подул ветер. Вик дважды останавливалась, чтобы проверить, как дела у брата, и заставить его выпить воды. Пока она управляла сарфером, он ехал в багажнике под маленьким хлопающим навесом, его голова болталась из стороны в сторону, когда он засыпал.

Они прибыли в Спрингстон чуть позже полудня — солнце только что поднялось над мачтой, когда Вик взяла курс прямо на юг по компасу. Приспустив главный парус, она повела сарфер вдоль хребта дюн к северной стороне города, а затем, свернув кливер, замедлила ход и остановилась. Алюминиевый корпус застонал ржавыми заклепками, когда уменьшилось давление на мачту и смолк хруст песка под полозьями. Сжав зубы, Вик начала шарить в рюкзаке со снаряжением Марко, неприятно напомнившем о том, что Марко больше нет. Она всегда считала, что может потерять его во время дайвинга или взрыва очередной мстительной бомбы, какого-нибудь бессмысленного насилия, попытки сместить одного босса и заменить его точно таким же другим. Она старалась не думать о том, как все произошло.

Или о щелчке осечки в стволе, нацеленном в ее собственный череп. Найдя в рюкзаке бинокль, она накинула ремень на шею. «Сегодня. Сосредоточься на том, что сейчас».

— Почему мы остановились? — спросил Палмер.

Он лежал в багажнике сарфера, опираясь головой о рюкзак Вик. Из-за навеса, который Вик соорудила для защиты от солнца, ему было трудно понять, где они.

— Мы остановились, чтобы я могла взглянуть, что происходит в городе. В последний раз, когда я тут была, кто-то пытался меня убить, и все ищут тебя. Нам нужна еда, и мне хотелось бы сообщить друзьям, чтобы они остерегались Брока и его людей. Надеюсь, мне удастся и то и другое на рынке на окраине города. Если окажется слишком рискованно, придется поспешить в Лоу-Пэб.

— Вряд ли я выдержу еще одну дюну в этом багажнике, Вик, — простонал Палмер.

Она отсоединила свой костюм от зарядника, питавшегося от ветрогенератора, и, стоя на палубе катамарана, бросила осторожный взгляд на гик, убеждаясь, что ветер не швырнет его в ее сторону.

— Знаю, — ответила она. — Я бы и сама была рада не ехать дальше. Но мне больше хочется, чтобы меня не убили.

Надев защитные очки, она вытерла склизь из уголков глаз и поднесла к глазам бинокль. Вдоль дюн между ней и Спрингстоном стояли несколько припаркованных сарферов с высоко поднятыми на мачтах дайверскими флагами, предупреждавшими о ведущихся на глубине работах. Вик припарковалась чуть западнее и севернее линии между самим городом и неофициальным скопищем лачуг, известном как Шентитаун. Последнее ее жилище в этом поселке какое-то время назад погребла под собой дюна. Утренний рынок на северной окраине, похоже, уже закрылся — палатки свернули и увезли, вероятно, из-за отсутствия покупателей. Слишком многие отправились на поиски Данвара. За рынком в свое время была продуктовая лавка — Вик могла оставить Палмера в сарфере и пойти взглянуть. У нее имелись добытые им монеты. Следовало только не привлекать лишнего внимания.

Она посмотрела дальше на восток. У большой стены стоял пескоскреб, заброшенный из-за сильного крена. Возможно, это было бы самое безопасное место, чтобы провести ночь, если Палмер не сможет выдержать дальнейшего путешествия. Тамошние бродяги наверняка знали, где перехватить еды. В самом крайнем случае она могла пробраться под песком и попросту что-нибудь украсть. Лучше уж риск быть повешенной, чем гарантированная смерть от голода. Удивительно, как быстро можно прийти к подобному решению. Если бы такое предложил Марко, она бы призвала к морали и осторожности. Но Марко больше не было, и ее брата хотели убить. Вероятно, в данном случае брала верх другая мораль. Своего рода иерархия. Теперь правили жизнь и свобода.

Вик навела бинокль мимо высоких пескоскребов на большую стену. Накренившаяся бетонная поверхность все еще пребывала в тени — еще одно подтверждение, что едва наступил полдень. Вик вспомнила, как наблюдала с этих защитных сооружений за безмятежным восходом солнца в детстве, вспомнила времена, когда ей не приходилось беспокоиться о еде или воде. Она облизала запекшиеся губы, вспоминая ванну, вспоминая блеющих коз, которых разводили как ради мяса, так и ради молока и сыра. Желудок умолял ее ни о чем больше не вспоминать.

Она заметила на стене маленькие черные точки — людей, которым повезло, и позавидовала, что у них есть этот дом, эта крепость, защищающая бурлящий жизнью Спрингстон. Так решался вопрос защиты от ветров с востока — другой вариант решения той же самой проблемы можно было видеть в Шентитауне. Общим было то, что мир пребывал в движении. Пески постоянно перемещались, наступая с востока на запад. Прогрессировали, как говорил ее отец. Постоянно прогрессировали с востока на запад.

Вик развернула бинокль в сторону Шентитауна, где среди дюн двигались люди. Не было дня, чтобы не обрушился какой-нибудь дом. Ритмичный стук молотков был столь же неизменным, как и ветер. Строительство и разрушение. Разрушение и строительство. Люди прокладывали туннели сквозь дюны, когда те смыкались вокруг их домов. Черный ход превращался во входную дверь. Коврик у входа вытряхивали и перекладывали. Приспосабливались и выживали. Жизнь продолжалась.

Люди, конечно, погибали. Дома обрушивались посреди ночи. Песок мог ворваться сквозь пролом в стене в любую минуту. Люди горевали, скорбно закрывая лица руками, а потом вновь начинался ритмичный стук молотков строителей, подобный крику новорожденного.

Перемены в Шентитауне происходили постепенно и непрерывно. Дюны скользили и перемещались, и к ним приспосабливались жившие вокруг люди. Перемены отнимали последние силы, но такова была жизнь. Каждый день почти не отличался от предыдущего. Невзгоды стали привычным делом, и с ними можно было справиться. Время. Дюны. Общество. Люди. Все они прогрессировали, как сказал бы отец.

На все эти мысли отвлекалась Вик, разглядывая в бинокль линию между Шентитауном и Спрингстоном и думая о жизни и переменах, вместо того чтобы думать о еде и о том, что делать дальше. Изнывая под жаркими лучами высоко стоящего солнца, она услышала, как Палмер откручивает крышку своей фляжки, и поняла, что у них обоих вода на исходе. Трудно было принимать разумное решение, когда речь шла в том числе и о жизни брата. Вик привыкла рисковать только собой, предпочитая нырять в одиночку.

— Что ты видишь? — спросил из багажника Палмер.

— Одну лавку возле рынка, — ответила она. — Возможно, лучший для нас вариант.

Она навела бинокль на лавку, которой предстояло стать их оазисом. Они могли припарковаться неподалеку, зайти, бросить на прилавок несколько монет и предупредить насчет людей Брока. Вик увидела державшую лавку семью: женщина сгребала песок в кучи, а двое детей таскали его к дюнам. Возможно, удалось бы встретить там этих детей и заплатить им, чтобы вынесли еды. Она наблюдала за их работой, не желая спешить с каким-либо выводом, и мысли ее вернулись к тому, как живут среди дюн в Спрингстоне и в Шентитауне. Именно отсюда открывалась идеальная возможность увидеть их оба во всей красе. В Шентитауне постоянная борьба с песком порождала тянувшиеся на протяжении поколений несчастья, равномерно распределенные во времени. В Спрингстоне же люди жили под защитой от песка, посреди ровной пустыни и высоких зданий, куда редко врывались дюны. Поколение сменялось поколением, годы бедствий накапливались за шатающейся стеной, и масса эта все нарастала.

Каким-то образом Вик поняла, что происходит, еще до того, как все началось. Возможно, живя среди бандитов, часто хваставшихся своими планами, живя с Марко, она начала думать так же, как и они. А может, все дело было в маленьких черных фигурках, которые вдруг начали бегать вдоль стены, прогоняя оттуда людей. Или сперва послышался звук, а потом ее мозг заработал с такой яростью, с такой скоростью, что мысли промелькнули в мгновение ока. Казалось, будто прошли минуты, будто все ее размышления о большой стене и грядущем человечества пронеслись между первым отдавшимся в ее груди ударом и последующими признаками катастрофы.

А может, это было лишь стечение обстоятельств, дайверская интуиция. Рассказ Палмера о ящике с бомбами, способными уничтожить Спрингстон, старая мечта безумных заговорщиков и революционеров, умевших лишь разрушать, но не создавать. Так или иначе, взгляд ее был устремлен на большую стену, когда все случилось. И перед ее мысленным взором возник образ множества падений человечества.

Мысли неслись с головокружительной быстротой. Она видела сменяющие друг друга эпохи, империи, которые приходили и уходили, оставляя после себя лишь историю и легенды. Конец их был как неизбежен, так и непредсказуем, и каждый раз становился все катастрофичнее. Никто не думал, что конец наступит при их жизни. Люди смотрели на высокую стену из бетона и железных прутьев, полагая, что ее падение увидят их дети или внуки. А потом следующие поколения построят новую стену, прочнее и выше. Как и при каждом очередном падении.

Тем временем песок по другую сторону стены становился все тяжелее и тяжелее. По одной песчинке зараз. Как часы. Как тикающий таймер бомбы. Или целая их цепочка — десятки похожих на хлебные буханки бомб, закопанных вдоль подножия стены посреди ночи, размещенных там одержимыми чудовищной идеей дайверами и пиратами, которые устали от прохладной тени, отделяющей один мир от другого, жестокой черты между теми, кто тяжко трудится весь день, и теми, кто может позволить себе подождать.

Теми, кто думает, будто может позволить себе подождать.

Тик. Тик. Тик. Песок и секундная стрелка. Вик смотрела с верхушки дюны, с палубы сарфера ее погибшего любимого, и к горлу ее подступала тошнота, всепоглощающий ужас, промелькнувший в ее мыслях, когда в груди ее отдавались глухие удары.

Приглушенный грохот походил на неритмичный бой барабанов: бум… бум-бум… бум. Бум.

А потом мир пошатнулся. То, что должно было выдержать любые удары, горестно склонило голову. Тело вздрогнуло, теряя равновесие, из-под ног выбило почву. Вик не сводила взгляда с происходящего, прикрыв рот рукой. Послышался заглушенный платком крик Палмера, который спрашивал, что случилось.

Те, кому больше всех повезло в жизни, стали самыми невезучими. Тех, кто жил ближе всего к стене, раздавило на месте. Те, кто жил внутри ее, попросту исчезли. Именно им было что терять, и они потеряли все. Песок, которому они позволяли накапливаться в течение поколений, хлынул вниз, довершив начатое бомбами. И бетонная плита высотой с многие пескоскребы с грохотом обрушилась плашмя.

Дюна, на которой стояла Вик, задрожала. По склонам всех окрестных дюн потек песок, поскольку гравитация и сотрясение земли заставили их всех потерять по дюйму высоты. Вик почувствовала удар о палубу сарфера подошвами своих ног. Мгновение спустя пришел грохот, глухой рев глубоко в груди. А потом в сторону Спрингстона скользнула огромная волна песка, неестественная дюна, желавшая обрести свой законный уровень, стекая будто вода на пескоскребы, рынки и площадь. Здания рушились, теряя опору, с верхних этажей сыпались маленькие черные фигурки, жестоко вышвырнутые из своих семейных жилищ.

Песок катился все дальше. Разлившись вширь, он зацепил Шентитаун, тех немногих, кому не повезло жить вдоль края тени, захватывавшей часть домов во время летнего солнцестояния. Они тоже погибли. Уцелели лишь те, кто жил дальше. То, чего ожидали спустя десятилетия, свершилось в один миг. Шентитаун стал новым Спрингстоном. И еще Вик увидела, что песчаный поток захватил в том числе и «Медовую нору», прямо на нечеткой линии между самим городом и окрестностями.

Ее мать погребло под песком. Город погиб. И где-то сейчас радовалась небольшая группа мужчин.

Ветер усилился. Казалось, сами небеса приспосабливались к новому миру. Заскрипел гик сарфера, шевельнулся главный парус. Палмер что-то кричал. Не обращая на него внимания, Вик прыгнула обратно на сиденье и, схватив тросы, натянула их что есть силы. Кливер развернулся с могучим хлопком, и сарфер устремился вперед. Вик вела его в опасной близости от края дюны, борясь с рулем. Мысли лихорадочно сменяли друг друга. Она направлялась туда, где в последний раз видела «Медовую нору». Когда-то она поклялась никогда больше туда не возвращаться. Но теперь ей хотелось оказаться там как можно быстрее.

44. Жестоко зажатая

Сарфер мчался через дюны к полю обломков, где еще недавно стояли дома и лавки. Сквозь скрип мачты и звон натянутых канатов слышались крики о помощи и вопли ужаса. Вопли из прошлого. Вик сосредоточилась на участке песка на краю разрушений. Путь преграждал гребень из жести, металла и дерева. Она остановила сарфер на краю города и, спрыгнув в песок, побежала среди дюн, вдруг ощутив себя вновь шестнадцатилетней, когда она бежала полуголая по пустыне. Тогда была ночь, и она бежала прочь от «Медовой норы».

Она зашла туда просто выпить вместе с двумя подругами. За одной порцией последовала вторая, но она все еще соображала и могла сказать мужчинам «нет». Она больше не смеялась. Но комнаты наверху никуда не девались, как и ожидания тех, кто считал, будто может получить все, что захочет, заплатив ту или иную цену — достаточно для них дешевую. Снимем комнату. Идем, будет весело. Крепкие руки. И подзуживавшие ее подружки.

Вик бежала по песку, вспоминая, и по щекам ее текли слезы.

Двое мужчин. Смех. Отдающее пивом дыхание. Сильные руки строителей и работяг. Сильные руки привыкших брать и получать свое. Смех. Их веселили ее крики. Ей не хватало сил сопротивляться, но ее жалкие попытки вызывали у них приступы хохота. Вик слышала за стеной крики подруг, которые колотили в запертую дверь, прося прекратить, стучали в другие комнаты, где подобные кошмары были скорее обычным делом, нежели случайностью.

Песок стал рыхлым. Вик добралась до края уцелевших домов — туда, где остановилась атака громадной дюны. Она пробежала мимо людей, которые стояли неподвижно и лишь тупо таращились, не помогая, не слыша приглушенных криков, прижав ко рту мозолистые руки и кусая источавшие пивное дыхание губы. Впервые ей показалось, будто ее погребло заживо и песок давит ее, жестоко сжимая со всех сторон.

Она бежала по песчаному склону, пока не почувствовала, что ноги перестают ее слушаться. Свернув туда, где прежде стояла «Медовая нора», Вик натянула оголовье, опустила маску, включила костюм и нырнула вперед, скрывшись под песком. Там, где она была свободна и ничто не могло ей помешать.

Повсюду виднелись яркие объекты — желтые и оранжевые пятна крупных трофеев, рай для добытчика, богатства, принесенные сюда от самой большой стены. Были тут и сами богачи. Вик увидела впереди очертания попавшего в песчаную ловушку человека, — скорее всего, было уже слишком поздно, но она все же сформировала под телом столб из песка, отправив его на поверхность. Она видела погребенные и расплющенные дома. Постоянно приходилось огибать обломки. А дальше впереди, там, куда она до этого бежала, — трехэтажное здание, которое она хорошо помнила, дом кошмаров, полностью заключенный внутри дюны. Никто больше не пострадает в этом здании. Их страдания уже закончились. Здание было заполнено песком.

Вик скользнула в разбитое окно, уплотняя вокруг себя песок, чтобы защититься от осколков стекла. Стены внутри покосились, здание почти обвалилось и могло бы рухнуть, если бы не низкая бетонная стена сзади, удерживавшая песок. Вик подстроила маску под рыхлый песок внутри «Медовой норы». Повсюду виднелись яркие пятна тел, столов и стульев, отблески стеклянных кувшинов и бутылок. Она промчалась через большой зал, затем через перила балкона — вернее, через то место, где раньше стояли перила. Вдоль третьего этажа тянулся розоватый воздушный карман — песок туда не добрался. Вик начала перемещать тех, кого могла, в сторону воздуха, но поняла, что уже поздно. Слишком поздно. Даже если люди успели вдохнуть полной грудью, когда все случилось. Даже если они закрыли рты. Несколько минут — и смерть. Мать умерла, так с ней и не попрощавшись.

Вик увидела дверь в комнату, где с ней случилось то, чего она так и не смогла забыть, — целую, невредимую и наглухо запертую, так что никто не знал, что там за ней, кроме тех, кто находился внутри. Никто. Теперь они задохнулись.

На экране маски светился ярко-зеленый индикатор полного заряда. Костюм был готов к глубокому нырку, в нем хватало заряда, чтобы удержать целый мир, чтобы выдержать столб песка и воздуха, который всегда давил на Вик. Но воздуха в легких оставалось лишь на минуту-другую. Сердце отчаянно колотилось, сжигая кислород. Она оказалась к этому не готова. Не готова к тому, что ее мать умерла.

Кричать под песком было бесполезно — никакие другие дайверы все равно не услышали бы ее криков. Ей некуда было выплеснуть ярость. Но что-то взорвалось внутри Вик, будто большая стена, державшаяся многие годы. Стена рухнула, выплескивая гнев и злость, и Вик ощутила прилив энергии, хлынувшей в ее костюм. А вместе с ней — невероятную силу, способную поднять любой двигатель или автомобиль, сорвать крышу с древнего пескоскреба.

Земля задрожала и вспучилась, песок надавил снизу, и «Медовая нора» поползла вверх. яростно скрючив пальцы, Вик кричала что есть мочи под песком, где ни один дайвер не мог ее услышать; в рот и на язык ей сыпался песок, пропитанный пивом и напоминавший о кошмарном прошлом. Мир загрохотал и накренился, затрещали стены, и песок потек из отверстий, из окон и дверей, будто теплый мед, будто кровь с молоком, изливаясь из этого чудовищного места, где давно было похоронено прошлое. «Медовая нора» поднялась из пустыни и, вздрогнув, осела на дюны.

«Медовая нора» — полная отплевывающихся, кашляющих, ошеломленных и мертвых людей — была тошнотворным образом спасена. А Вик, вновь измученная, напуганная и плачущая, как когда-то здесь же, рухнула наземь у двери своей матери, открытой двери матери, и кровь на этот раз текла только из ее ушей и носа.