Пессимизм, как философская доктрина

IIІ.

Не смотря однако на эту соблазнительную прямоту, мы не намерены приглашать читателя к признанию теории мировой Воли в ее целости и, напротив, прямо просим откинуть все, что́ в ней есть априорного, антропоморфного и метафизического. Зато, как скоро эта операция будет произведена, теория мировой Воли представится нам давно уже знакомым читателю атомизмом, которого и вполне достаточно для обосновывания пессимистического учения. Так, когда пессимисты заявляют, что их учение „с необходимостью вытекает из метафизических принципов слепоты и неразумности Воли, и обусловленного (gesetzten) только слепою и неразумною Волею существования мира“ (Гартман), то легко убедиться, что вся сила здесь не в существительном „Воля“, а в прилагательных „слепая“ и „неразумная“, т. е. в отрицании телеологическаго характера мироваго процесса и в утверждении его стихийности; — между тем прилагательные эти (употребление которых, заметим кстати, составляет крупное философское отличие пессимизма) мы можем отнести и к тем силам, взаимодействием которых, по представлению атомизма, обусловлено существование мира. При замене слов „мировая ..Воля“ словами „атомистические силы“, для нас сделается возможным признать и дальнейшие представления пессимистов. Атомизм, как научная теория, и пессимизм одинаково согласны в отрицании какой бы то ни было эвдемонологической целесообразности в процессе развития жизни на земле. Слепые и неразумные силы, под влиянием которых слагалась органическая жизнь, очевидно, не могли иметь никакого понятия о счастии и несчастии, страданиях и удовольствиях, хорошем и дурном. Для них могла быть речь только об организмах, способных к жизни и других, неспособных к ней — и только с точки зрения этой способности или неспособности к жизни возможно представление о целесообразности в природе.

Но зато мы можем, не стесняясь, перерезать пуповину, которая связывает в представлении пессимистов, обладающие индивидуальностью организмы с мировою Волею, без того, чтобы они перестали „хотеть жить“, преследовать „чуждые“ им цели и набрасываться на приманки, расставленные перед ними если не мировою Волею, то потребностями организма. Индивидуум будет преследовать „чуждые“ цели просто потому, что это ему свойственно, как сочетанию атомов, сложившихся стихийно и слепо, без всякого внимания к благополучию организма и без всякой иной задней мысли, кроме возможности существования. Дело в том, что эта единственная задняя мысль сковывает индивидуум также крепко, как только могла бы сковать мировая Воля с ее пуповиною: в видах возможности существования организма, атомы складываются так, чтобы индивидуум обладал жаждою жизни, инстинктом самосохранения, в известные моменты слепо и стихийно набрасывался на питье и пишу, на любовь и другие „приманки“. Если бы слагающиеся в органический комплекс атомы не влагали в него этих стремлений, этих необходимостей, то он не мог бы существовать и исчез с лица земли. Жить может только приспособленный к жизни организм, потому что, кроме его самого, никто об нем не позаботится и няньчиться с ним не будет, так что всякая попытка атомов сложиться в неприспособленные к жизни комплексы должна оканчиваться неудачею. Поэтому в сложении организмов и замечается некоторый план, грубый, аляповатый, стихийно и слепо сложившийся, единственно в видах возможности существования организма, и целесообразный только с этой точки зрения. На эту целесообразность указывали дарвинисты, выводя ее из принципов приспособления к среде, „борьбы за существование“, причем переживают организмы наиболее счастливо одаренные. Признают ее и пессимисты, для которых она является продуктом „зуда к жизни“ с его последствиями. Но эта целесообразность касается только возможности существования организмов, развития жизни на земле, интересов вида, словом — тех целей, которые ставит себе мировая Воля в своем желании проявиться в возможно пышном расцвете жизни, а никак не благополучия и счастия индивидуумов. С точки зрения пессимистов, эта целесообразность даже прямо противоположна интересам организмов, ибо в стихийной, бессознательно сложившейся приспособленности к жизни именно и заключается та пуповина, которая связывает нас с мировою Волею. Наши инстинкты, „чудные“ и „дивные“ с точки зрения поддержания жизни и вида, и составляют те формы, в которых проявляется „неразумное желание жить“. Именно они-то и влекут нас к разным приманкам и к целям, не имеющим ничего общего с нашим благополучием и нашим счастием, к — целям жизни и вида, противоположным тем целям, которые, повидимому, должна бы ставить себе сознательно стремящаяся к счастию личность.

Таким образом, теория мировой Воли, по отношению к обоснованию пессимизма, имеет значение собственно лишь настолько, насколько служит к доказательству: 1) отсутствия эвдемонистической целесообразности в мировом процессе, в его целом и частностях, и 2) присутствия в строении организмов известной биологической целесообразности, связывающей их с космическим целым и с другими индивидуумами, и подчиняющей целям стихийного мирового процесса и интересам вида. Оба эти положения составляют одинаково существенную часть пессимистического учения, и Гартман напрасно полагает, будто достаточно первого из них и „пессимизм с необходимостью вытекает из метафизических принципов слепоты и неразумности Воли и обусловленного только слепою и неразумною Волею существования мира“. Слепота и неразумность сил, обусловливающих существование мира, и вытекающее отсюда отсутствие эвдемонистической целесообразности в мировом процессе создают только вероятность в пользу вывода о неприспособленности людей к счастию, но нельзя сказать, чтобы подобный вывод навязывался „с необходимостью“. Может быть, дело обстоит именно так, но гипотетически можно предположить и то, что слепые и неразумные силы, стесненные необходимостью создать организмы приспособленными к жизни. создали их, — попутно и мимоходом, — приспособленными и к счастию. Отсутствие эвдемонистической целесообразности в ходе мировых процессов не доказывает еще, следовательно, истинности пессимизма, и созданная им в пользу последнего вероятность нуждается еще в подтверждении иными путями. Пессимисты впрочем и сами понимают это и потому сосредоточивают мощь своей аргументации преимущественно на разъяснении значения биологической приспособленности организмов к жизни. Здесь собственно и заключается ключ к позиции, занимаемой пессимизмом. Разбитый здесь, он поражен в конец на всех пунктах и, наоборот, победит по всей линии, если одержит верх в ее центре. С первого взгляда, конечно, кажется даже парадоксальным искать в приспособленности к жизни аргументов в пользу пессимизма, т. е. неприспособленности к счастию. Но, — как мы уже сказали, — пессимисты видят в приспособленности к жизни ту цепь, которая приковывает нас к миру, а в инстинктах, служащих проявлением этой приспособленности, — те звенья, из которых цепь наша скована. Они утверждают, что приспособленность к жизни, слагавшаяся, на почве, данной стихийным мировым процессом, и приноравливавшаяся всегда к развитию жизни en masse, в родах и видах, создала и организовала, вместе с тем, подчиненность личности космосу и виду... Последуем же за ними в разборе отдельных инстинктов, который и даст затем материал к построению общей картины.