Петербургский сборник. Поэты и беллетристы

Уносит в реку белый снег, — увы!

И медленно редеют острова,

И холодеет небо… Но хочу

Теперь я говорить слова такие,

Чтоб нежностью наполнился бы мир,

И чтобы долго эхом безутешным

Мои стихи носились бы… Хочу,

Чтоб через тысячи глухих веков,

Когда под крепким льдом уснет, быть может,

Наш опустелый край, в иной стране,

Иной влюбленный, тихо проходя

Над розовым, огромным, теплым морем

И глядя на закат, вдруг повторил

Твое двухсложное, простое имя,

Произнося его с трудом… И сразу,

Бледнее неба, был бы он охвачен

Мучительным и непонятным счастьем,

И полной безнадежностью, и чувством

Бессмертия земной любви…

Куртку потертую с беличьим мехом

Как мне забыть?

Голос ленивый небесным ли эхом

Мне заглушить?

Ночью настойчиво бьется ненастье

В шаткую дверь,

Гасит свечу… Мое бедное счастье

Где ты теперь?

Имя тебе непонятное дали.

Ты — забытье.

Или, точнее, цианистый калий

Имя твое.

В тот давний год, когда зажглась любовь,

Как крест престольный в сердце обреченном,

Ты тихою голубкой не прильнула

К моей груди, но коршуном когтила,

Изменой первою — вином проклятья

Ты напоила друга своего.

Но час настал в зеленые глаза

Тебе глядеться, у жестоких губ

Молить напрасно сладостного дара

И клятв таких, каких ты не слыхала,

Каких еще никто не произнес.

Так отравивший воду родника

Для вслед за ним идущего в пустыне

Сам заблудился и, возжаждав сильно,

Источник роковой не узнает.

Он жадно пьет, припав к воде прозрачной

Но гибелью ли жажду утолит?

Скучно в курильне… Народу немного;

Старый матрос из Калькутты, да я.

Будто случайно скрестились дороги

Его и моя.

Он полунаг. Здесь приличья так хрупки.

Щуря глаза, он бранит англичан.

Маленький бой приготовил нам трубки,

Маленький бой — Ли-Ю-Чан.

Полдень проносится в огненной пляске

Где-то вблизи, за саманной стеной.

Боже, как хочется счастья и ласки.

Боже ты мой.

Как надоело мотаться по свету:

Токио — Лондон, Москва и Париж.

Нет, гениальней не сыщешь поэта,

Чем вдохновенный гашиш.

Скоро мы будем как древние боги,

Старый матрос из Калькутты, да я.

Скрестятся снова наши дороги

В вечных садах небытия.

Кто не помыслил об измене

Своей любовнице, Мечте,

Когда, как вихрь, я мчусь по сцене

В диагональном fouetté.

Или в капризах арабески

Ногой едва коснусь земли,

Как тень давно забытой фрески

Мне рукоплещут короли.

И, словно серые вороны,

У парапета темных лож,

Следят обманутые жены

Мою ликующую ложь.

Кто-ж не помыслит об измене

Своей любовнице, Мечте,

Когда, как вихрь, я мчусь по сцене

В диагональном fouetté.

В пределы предначертанного круга

Вступают две согласные судьбы…

Ты слушаешь, как северная вьюга

Раскачивает гулкие столбы.

Искрится шелк волос твоих зловеще

И, гневное молчание храня,

Ты смотришь на бессмысленные вещи, —

На ржавый снег, на сосны, на меня.

Тоска моей размеренной дремоты —

Как давний сон. И кровь во мне стучит;

Я ждал тебя. Не спрашиваю, кто ты,

Любимая. Я знаю — ты Лилит.

Темнее взор. Зрачек атласный шире,

Печальнее надменные уста —

Да, ты одна. Одна в пустынном мире.

И за тобою смертная черта.

Усмешкою смыкаются ресницы,

На лоб скользнула шелковая прядь —

Вот только эти траурные птицы

Над озером. О чем они опять?

Летний сумрак славит Бога

Небо зноем не томит.

Милосердная дорога

Привела меня к Лилит

Дремлют шелковые птицы,

Стынут стрелы хрусталя.

Под ногою у царицы

Темнокрылая земля.

Улыбнется — день зажжется,

Отвернется — кровь прольется,

Будет так, как повелит

Благосклонная Лилит.

Я целую плащ узорный

И державное кольцо,

И усмешкою покорной

Освещается лицо.

Но под царским покрывалом

Сердце легкое болит:

Об ином, о небывалом

Сумрак шепчется с Лилит.

Руку жмут еще кольца колкие,

А уж сердце летит, летит…

Ну, простимся, радость недолгая,

Солнце ночи, моя Лилит.

Легок путь — без счастья и ревности.

Не одна ли мера, скажи,

И моей легкокрылой верности

И твоей беззащитной лжи?

Только плечи запомнить тонкие,

Только шелком волос вздохнуть…

В ночь, по скату, тропами ломкими

Побреду, дойду как-нибудь.

Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать,

Печаль моя! Мы в сумерках блуждаем

И обреченные любить и умирать

Так редко о любви и смерти вспоминаем.

Над нами утренний пустынный небосклон,

Холодный луч дробится по льду…

Печаль моя, ты слышишь слабый стон:

Тристан зовет свою Изольду.

Устанет арфа петь, устанет ветер звать

И холод овладеет кровью…

Вздохни, вздохни еще, чтоб душу взволновать

Воспоминаньем и любовью.

Я умираю, друг! Моя душа черна,

И черный парус виден в море.

Я умираю, друг! Мне гибель суждена

В разувереньи и позоре.

Нам гибель суждена и погибаем мы

За губы лживые, за солнце взора,

За этот свет, и лед, и розы, что из тьмы

Струит холодная Аврора…

Меня влечет обратно в край Гафиза,

Там зеленел моей Гюльнары взор,

И полночи сафировая риза

Над нами раскрывалась, как шатер.

И память обездоленная ищет

Везде, везде приметы тех полей,

Где лютня брошенная ждет, где свищет

Над вечной розой вечный соловей.

Без мук Младенец был рожден,

А мы рождаемся в мученьях.

Но дрогнет вещий небосклон,

Узнав о новых песнопеньях.

Не сладкий глас, а ярый крик

Прорежет тленную утробу.

Слепой зародыш не привык,

Что путь его — подобен гробу.

И не восточная звезда

Взвилась кровавым метеором,

Но впечатлелась навсегда

Она преображенным взорам.

Что дремлешь, ворожейный дух?

Мы — потаенны, сиры, наги,

Надвинув на глаза треух,

Бредут невиданные маги.

Бирюзою перстня божьего

Небо нынче не заткнуто, —

Небо серое.

Но зато и в бурю осенью —

На деревьях загорелых

Листья солнятся.

В городах во время праздника

Марш дудит солдатскошагий;

Разве весело?

Кто, гуляя в праздник по полю,

Будет петь под барабаны

И вышагивать?

Кто захочет пчел и бабочек

Променять на дым — гадюку,

Крыши жрущую?

Тоньше пойте, девки-барышни,

К нам бегите веселиться

Да отплясывать!

В городе не знаешь даже, что зима.

В городе большие, серые дома,

И живут в домах расчетливые люди:

Что мы будем делать? чем мы сыты будем?

И нельзя смеяться и спокойно жить,

Надо притворяться, ссориться, грустить.

А в лесу морозно, солнечно и тихо.

Выйдет на прогулку круглая ежиха,

На снегу блестящем колыхнется тень —

Из еловой чащи выглянет олень.

Осторожно вьется рыжая лисица

И поводит носом: чем бы поживиться.

Звери корма ищут, на небо глядят,

На румяный, ясный, ледяной закат,

И в глазах их мысли тайные, простые —

И совсем небесные и совсем земные.

Летят на юг соловьи

Дорогой певучей и дальной.

Улыбаются губы твои,

А сердце мое печально.

Откуда печаль моя

И позднее сожаленье:

Ведь мне улыбка твоя

Ветер с моря и птички пенье.

В снегу трещат костры. Январь на бивуаке.

Продрогших лошадей испарина долит.

Студеным воздухом охвачен Исаакий,

И муфтой скрыв лицо, прохожая спешит.

В театре холодно. Чтоб угодить Шекспиру,

Актеры трудятся, крича и вопия,

И все же сострадать неистовому Лиру

В тяжелых ботиках пришла любовь моя.

Что ей до сквозняков простуженной постройки?

Дыханье частое волненье выдает.

В нетопленном фойе у лимонадной стойки

Открытки и цветы старушка продает.

Нет, слава никогда не может быть забавой,

И как бы я хотел (дерзаешь ли, душа?)

Не доморощенной — великолепной славой

Покрыть себя, и пусть красавица, спеша

Спустя столетия по набережной Сены,

Прелестным профилем в подъезде промелькнет,

Чтоб для нее одной актер французской сцены

Читал моих стихов достойный перевод.

Возле зеркала тяжелого

Деревянный стол стоит —

Ночь, невеста топит олово,

В чашу пристально глядит.

В чаше тени синеватые,

Пыль от вьюги снеговой,

Вот глаза продолговатые,

И башлык над головой.

«Милый!» — черный снег взвивается,

Покачнулась у стола, —

Уронил ружье, шатается,

Кровь густая потекла.

Скучно зеркалу забытому

Стол и свечку отражать,

Хорошо ему, убитому,

В снежном ноле ночевать.

Побледнела, улыбается,

Комната полна луной,

Паровоз перекликается

С новогодней тишиной.

Все замерло в полнощной стуже:

Обиды и дела, и дни…

Стяни платок на шее туже,

Закрой глаза и отдохни!

Мороз охватит незаметно

И мелкая уймется дрожь;

Ты, повторяя стих заветный,

В иные звуки отойдешь.

Но, если спросят: «что сумела

Изжить ты на своем пути?» —

То в успокоенное тело

Уже не сможешь ты войти.

И в судороге униженья

Как пожелаешь ты вернуть

Короткие свои мученья,

Посильный труд и тесный путь!

Осиротелый вход! Осиротелый дом!

Придет хозяин твой и загремит ключом,

На стенке тень его, на лестнице следы:

Он вышел погулять, вернется до звезды.

На улицах метель, на невских водах лед…

Топите жарче печь! — Иззябший, он придет…

Но в ночь студеную, где бродит он теперь,

До часа вашего не открывайте дверь!

Смешалось все. Года войны…

Губительные дни разгрома…

И память царственной страны —

Испепеленная солома!

Но усмиряет день за днем

Слепых и помнящих обиды,

И с тайным ропотом кладем

Мы кирпичи для пирамиды.

Умрем, развеемся как прах,

Как пыль людской каменоломни,

Чтоб силой грозною в веках

Воздвигся памятник огромный.

И вот лопаты землю бьют

В ночи душистой и весенней,

И ограждает рабский труд

Стена колючих заграждений.

Колдунья, чей взор роковой

Сильнее безумного взора

Поэта с душой огневой,

Живет под острогом у бора.

Она прилетала вчера

И здесь ворожила так-долго, —

И вот обезводела Волга,

А я не заснул до утра.

Мою зачурала любовь,

Другою мне сердце пленила,

И — серая, редкая бровь

Мне нимб золотой заменила.

Не здесь — ты над бором колдуй,

Колдуй над холодным острогом, —

Но в сердце мучительно-строгом

Ты мысль обо мне не задуй!

Теперь ворожеины дни,

Неделю стоит новолунье;

Колдунья, колдунья, колдунья!

Ты мысль обо мне не гони…

Мне тридцать лет. Мне тысяча столетий.

Мой вечен дух — я это знал всегда.

Тому не быть, чтоб не жил я на свете. —

Так отчего так больно мне за эти

Быстро прошедшие, последние года?

Часть Божества, замедлившая в Лете,

Лучась путем неведомым сюда, —

Таков мой мозг. — Пред кем же я в ответе

За тридцать лет на схимнице-планете,

За тридцать долгих лет, ушедших без следа?

Часть Божества, воскресшая в поэте

В часы его священного труда, —

Таков я сам. — И мне что значат эти

Годов ничтожных призрачные сети,

Ничтожных возрастов земная череда?

За то добро, что видел я на свете,

За то, что мне горит Твоя звезда,

Что я люблю, люблю Тебя, как дети,

За тридцать лет, — за триллион столетий, —

Благодарю тебя, о, Целое, всегда.

В сердце мое как в прорубь глядишь,

Крестишься мелким крестом, крестись, крестись, —

Черная там некрещеная тишь.

А в твоих глазах глубинной синевы

Хватило бы для глубокой для синей Невы,

И в большой аорте твой сизый голубь живет,

Стонет, воркует, поет —

Люблю, люблю, люблю.

Глупая песня птичья —

Между болью и весельем не знает различья.

А за мною стеною стоят безглазые дни,

Оглушили, ослепили, убили огни,

Которыми каменные пылали города,

И взлетала легкая солома ясель,

И бежали потерявшие звериный разум ревущие стада,

И вопила к небу человеческая страстная страда,

Когда в Фригийском колпаке набекрень

Вбежала в открытые настежь ворота Беда,

На выжженом, на вытоптанном поле не растет ни трава,

ни колос,

Напрасно вся небесная, вся речная, вся твоя синева,

Бессилен твоего сизого голубя голос.

Дай руку, слышишь, будто сердце бьется,

Вот-вот замрет, нет, дальше несется —

То в груди моей горящих городов беззвучный набат.

Проходи своею голубою дорогой, милый брат.

Молчи о любви своей и муку

Ковром узорчатым не растилай под ногами,

Не мани меня Амальфийскими садами,

Где теплые от солнца померанцы сами падают в руку.

И в францисканском монастыре вот уже семьсот лет

Колокола поют… динь-донг, динь-донг.

Нет,

Не пойду я с тобою, нету слуха

Для любимого звона и для слов любовных —

Я душою тешу Святого Духа,

Что мне в твоих муках греховных.

Глаз нет, чтобы садами любоваться,

Рук нет, чтобы с тобою обниматься,

А ночью, когда я иду по волчьей поляне, что городом

прежде была, и свищет бессилье

Ветер и беды,

За плечами моими бьются крылья

Самофракийской Победы.

Сквозь падающий снег над будкой с инвалидом

Согнул бессмертный лук чугунный киѳаред;

О, Царское Село — великолепный бред,

Который некогда завещан аонидам!

Рожденный в сих садах, я тоже тайн не выдам —

И лебеди молчат, и Анненского нет, —

Я только и могу, последний твой поэт,

На звезды посмотреть, да «все простить обидам».

Столетнею хандрой и риѳмами томим,

Над круглым озером мятется лунный дым,

Зеленым хрусталем еще сквозит аллея,

И вьюга шепчет мне сквозь тонкий лыжный свист

О чем задумался, отбросив Апулея,

На бронзовой скамье курчавый лицеист.

Если сквозь деревья ветром встречным,

Синей мутью память обожгло —

Хоть во сне, хоть мальчиком беспечным,

Возврати мне Царское Село!

Бронзовый мечтатель за Лицеем

Посмотрел сквозь падающий снег.

Ветер заклубился по аллеям —

Звонких лыж разорванный разбег, —

И скольжу я в лунный дым по следу,

Под горбатым мостиком, туда,

Где над черным лебедем и Ледой

Дрогнула зеленая звезда.

Не вздохнуть косматым мутным светом,

Это звезды по снегу текут,

Это за турецким минаретом

В горностаях разметался пруд.

Вот, как белка, твой пушистый голос

Сыплет снег от счастья и тоски,

Вот и варежка у лыжных полос

Бережет всю теплоту руки.

Значит близко… Только-б не проснуться,

Только бы успеть… скорей, скорей —

Губ ее снежинками коснуться,

Песнею растаять вместе с ней!

Бога милого, крылатого

Осторожнее зови.

Бойся пламени заклятого

Сожигающей любви.

А сойдет путем негаданным,

В разгораньи-ль ясных зорь,

Или в томном дыме ладанном, —

Покоряйся и не спорь.

Прячет лик он под личинами.

Надевает шолк на бронь,

И крылами лебедиными

Кроет острых крыл огонь.

Не дивися, не выведывай,

Из каких пришел он стран,

И не всматривайся в бредовый,

Обольстительный туман.

Горе Эльзам, чутко внемлющим

Про таинственный Грааль, —

В лодке с лебедем недремлющим

Лоэнгрин умчится в даль.

Темной тайны не разгадывай,

Не срывай его личин.

Силой Боговой иль адовой,

— Все равно, он — властелин.

Пронесет тебя над бездною,

Проведет сквозь топь болот,

Цепь стальную, дверь железную

Алой розой рассечет.

Упадет с ноги сандалия, —

Скажет змею: Не ужаль! —

Из цианистого калий

Сладкий сделает миндаль.

Если скажет: Все я сделаю, —

Не проси лишь об одном:

Зевс, представши пред Семелою,

Опалил ее огнем.

Беспокровною Дианою

Любовался Актеон,

Но, оленем став, нежданою

Гибелью был поражен.

Пред законами суровыми

Никуда не убежим.

Бог приходит под покровами,

Лик его непостижим.

Глухие крики, песни непростые

Земля вскормила в выбитых полях,

Над нами плыли звезды жестяные

Овечьих туч — разорванных папах.

Свивалося раздавленное слово

Гадюкою у входа в старый дом

Где каждый камень нужно было снова

Перевернуть угаданным ребром.

И, напрягая черной кровью жилы,

На рычагах сжимая кулаки, —

Мы отвели в глубокую могилу

Тяжелый ход прорвавшейся реки.

Товарищ милый и безразсудный,

Разве не весело, что мы вдвоем?

И дни легкоглазы, и ночи не трудны,

Когда мы странствуем и поем.

Узлы дорог все туже и туже —

Но тебя не оставлю ветрам и дождям,

Нет! и голод, и зной, и ночлег, и ужин,

И улыбки, и стоны — все пополам.

Мы оба горды, но ты справедливей,

И глаза у тебя как добрый цветок,

Мои волосы жестче и руки ленивей

И — прости — я почти со всеми жесток.

Так наши жизни растут и крепнут —

Все больше правды, все меньше слов,

Когда же люди совсем ослепнут,

Они скажут, что ты и я — одно.

Снег навалил. Все затихает, глохнет.

Пустынный тянется вдоль переулка дом.

Вот человек идет. Пырнуть его ножом —

К забору прислонится и не охнет.

Потом опустится и ляжет вниз лицом.

И ветерка дыханье снеговое,

И вечера чуть уловимый дым,

Предвестники прекрасного покоя,

Свободно так закружатся над ним…

А люди черными сбегутся муравьями

Из улиц, со дворов, и станут между нами,

И будут спрашивать, за что и как убил, —

И не поймет никто, как я его любил.

Деревья Кронверкского сада

Под ветром буйно шелестят,

Душа взыграла. Ей не надо

Ни утешений, ни услад.

Глядит бесстрашными очами

В тысячелетия свои,

Летит широкими крылами

В огнекрылатые рои.

Там все огромно и певуче,

И арфа в каждой есть руке,

И с духом дух, как туча с тучей,

Гремят на чудном языке.

Моя изгнанница вступает

В родное, древнее жилье

И страшным братьям заявляет

Равенство гордое свое.

И навсегда уж ей не надо

Того, кто под косым дождем

В аллеях Кронверкского сада

Бредет в ничтожестве своем.

И не понять мне бедным слухом

И косным не постичь умом,

Каким она там будет духом,

В каком раю, в аду каком?

Порок и смерть! Какой соблазн горит

И сколько нег вздыхает в слове малом!

Порок и смерть язвят единым жалом,

И только тот их язвы убежит,

Кто тайное хранит на сердце слово —

Утешный ключ от бытия иного.