Петля для полковника

I

Такси остановилось между двумя интуристскими «Икарусами», перекрывшими всю стоянку.

— Ждать не надо, — бросил Виктор Николаевич шоферу, протягивая две купюры — красную и синюю. Таксист попытался отсчитать сдачу, но клиент уже хлопнул дверью.

Отъезжая, водитель такси видел, как щедрый клиент стоял перед резным крыльцом ресторана «Былина», словно не решаясь войти.

«Нет, — думал Киреев, — этого «псевдо» нам не надо. Почему, интересно, у нас обычно охотней мыслят стереотипами, обращаются к удачным образцам, нежели утверждают свое собственное, новое? Обязательно старина, непременно — трактир. А мы не ямщики, чтобы сидеть по трактирам. Мы современные люди и должны иметь нечто свое. Пожалуй, недурственная тема для полемического эссе. Мак, — так про себя он называл главного редактора Макина, — оценит. Почему бы, кстати, мне не предложить ему новую рубрику — «Как я стал директором?». Это может прозвучать. Не то что детская игра «Если бы директором был я», как у умненьких ребят с бульвара».

Он легко поднялся по ступенькам. Кивнул швейцару, тот, упредив гардеробщика, принял от него пальто, шляпу, потянулся за спортивной сумкой с изображением теннисной ракетки.

— Возьму с собой. Глеб на месте?

— Глеб Васильевич всегда на месте, — улыбнулся швейцар, ладный сухопарый парень с выверенными движениями недавнего сержанта.

Виктор Николаевич с легкой досадой обнаружил, что за его любимым столиком в глубине эркера сидит не то шведская, не то норвежская группа, судя по пристрастию к бело-голубой гамме в одежде и совсем непонятному говору, и под руководством бывшей инязовки поедает интуристский комплексный обед, меню которого входит в программу постижения экзотики «а-ля рюсс»: свекольный салат под майонезом — правда, о таком соусе на Руси слыхом не слыхивали, однако салат разложен в городецкие плошки, отсюда и колорит; солянка, о которой только в девятнадцатом веке узнали русские люди, но тоже сходит за экзотику; вот поросячий бок с кашей, пожалуй, даст иностранцам некое представление о русской национальной кухне, если по этой микродозе можно судить о хлебосольстве русских.

«Пища должна быть простой, но отменного качества, — подумал Виктор Николаевич, — если это ветчина, пусть будет хороший кусок свежайшей нежирной ветчины, если отбивная, то рыночная. Даже если элементарные сардельки с картофельным пюре, пусть это будут те сардельки, что Лида покупает в кооперации, и пюре — из рыночного картофеля и с хорошим датским маслом «от Елисеева». Такой подход сделает нарочитую экзотику просто необязательной». К нему подошел белокурый парень в косоворотке и плисовых штанах, которые сидели на нем как современные «бананы», — официант. Посадил за свободный накрытый столик, достал блокнот.

— Похлебку по-петровски, — заказал Виктор Николаевич. — Икры, лучше красной. Масла, конечно. Горячих калачей.

— Посмотрю, если есть.

— Посмотрите, — вздохнул Виктор Николаевич, запуская руку во внутренний карман пиджака. — Будете смотреть, передайте мою визитку Глебу Васильевичу, — и протянул официанту глянцевую белую картонку с русской и латинской вязью.

— Напитки?

— Кофе. И не торопитесь с ним.

— Понял, — на лице официанта появилось озадаченное выражение; мужика этого, приятеля шефа, он давно приметил, а вот водки он не заказал впервые. И первый раз приехал один.

Когда Виктору Николаевичу несли заказ, за столом интуристов уже закончили трапезу, однако вслед за официантом потянулось немало точеных нордических носов. Он нес фирменное блюдо «Былины» — похлебку по-петровски — грибной навар благоухал на весь зал.

«А что стоило вместо протокольной солянки поставить перед каждым скандинавским гостем по горшочку, запечатанному блином? И содрать за эту настоящую экзотику, в Европе невиданную, втридорога. Они бы выложили валюту, с удовольствием выложили бы, хотя тогда обед в «Былине» не входил бы в стоимость поездки. Но ведь ни у нас, ни у них нищие зарубежным туризмом не интересуются».

— Привет, Виктор! — раздался за спиной голос старого приятеля. — Как угощаю? Десертом брезгуешь?

— Потом. Садись, Глеб.

— Ты чего какой-то не такой? — Шеф-повар «Былины» снял крахмальный колпак, фартук, нарукавники, небрежно бросил их на лавку с прялкой под стилизованным оконцем и вполне цивильным гражданином присел к накрытому на одну персону столу.

Официант сейчас же поставил второй прибор.

— Кофейку захвати, Шурик, — лениво сказал ему Глеб Васильевич, отодвигая выстроенный как при банкетной сервировке хрусталь — рюмки и фужеры.

— Очень мне плохо, Глеб, — вздохнул Виктор Николаевич, когда официант отошел. — После того как похоронил маму... — Он отвернулся, наморщил высокий, благородных очертаний лоб и принялся глядеть поверх голов куда-то вдаль. — Такая пустота... Ты не представляешь. Легче самому лечь туда.

Глеб неестественно заерзал:

— В таких случаях, старик, не знаешь, что и сказать. Выражаю соболезнование, так, вроде? Но мы же старые друзья, чтобы официальными кирпичами изъясняться. Может, и легче туда лечь самому... Да, говорят, нет ничего тяжелее ребенка отпевать. Наоборот-то естественней.

— Чем больше живу, тем больше убеждаюсь — смерть противоестественна в сути своей. Сначала Сонечка, Машина мама. Потом папа. И вот теперь мама...

Они помолчали.

— Чем поддержать тебя? — участливо спросил Глеб, со страхом наблюдая, как на глазах у Виктора наворачиваются слезы.

Наконец он справился с собой, перевел дыхание; ладонь, лежащая на столе, сжалась в кулак.

— Спасибо за участие. Ты сам знаешь, как ко мне тянутся люди. Да и я... Я ведь много в своей жизни делал для людей. Может быть, теперь наступил момент, когда и я могу что-то взять от них для своей души. Маму отпевали в Новодевичьем. Эраст помог.

— Все было на уровне? — деловито осведомился Глеб.

— Для нее зажгли синодальные люстры...

— Ох, Виктоша, в этом деле что синодальные, что хрустальные... Но главное — ты доволен. Эраста я найду чем отблагодарить...

— Все как надо. Но, знаешь, такая пустота... Я ведь все пятнадцать лет после отцовской смерти был при маме.

— Честно говоря, ты мог бы и лучше провести эти годы. Если бы одна твоя сестричка меньше каталась в зарубежи...

— ...А другая меньше выясняла, каковы мои намерения? Дело прошлое, я их простил. Я о другом. У мамы в доме все знают, как я жил, чем я жил... И вот правление, точнее, председатель правления, ты должен его помнить, Круглис, мы были здесь в прошлый Первомай... Он знает, что у меня экономическое образование. Сделал мне предложение — у них пустует первый этаж, и он предложил мне его под кооперативное кафе. Не скрою, он рассчитывает на мои связи. Поскольку дом кооперативный, прибыль от кооперативного кафе будет влиять и на казну ЖСК. Аренда и прочее... И представь себе, я получил разрешение во всех инстанциях. — Виктор Николаевич сделал многозначительную паузу. — Для меня, если хочешь, это способ заполнить ту зияющую душевную пропасть... Новое дело, где надо крутиться, люди рядом.

Глеб поднял брови:

— Поздравляю. Никогда не сомневался в твоей пробойной силе. Но ты понимаешь, на что идешь?

— Разумеется. И хочу пригласить тебя идти со мной вместе.

— Смотрю, ты не пьешь... — в растерянности проговорил Глеб. — Вообще-то сегодня у нас и пить нечего. Коньяк дагестанский, водочка рязанского розлива, а из сухого...

— Отвечай по существу. Я не пить сюда приехал. Мне нужен хороший, классный, высококлассный повар. Лучше тебя я никого не знаю.

— Поваров, что ли, нет? Это не проблема для кафе — завпроизводством найти.

— Я говорю, не знаю никого лучше тебя, Глеб, — в голосе Виктора Николаевича появились властные нотки. — Уж если открывать заведение, то такое, чтобы туда шли охотнее, чем в «Берлин» или в «Прагу».

— Высоко берешь... Иди, Шурик, спасибо за кофе. В следующий раз только шевелись активнее, — хмуро сказал Глеб Васильевич официанту, и тот мгновенно ретировался. Виктор Николаевич понял: на парне Глеб сорвал досаду от замешательства. И еще поднажал:

— Сколько ты тут имеешь, извини за некорректную постановку вопроса?

— Двести тридцать. В общем, мне тут хорошо и уходить отсюда я не собираюсь.

— Не собираешься? А я ухожу из редакции, хотя престижность моей конторы будет повыше вашей «былинной». Значит, двести тридцать... Ну, еще сыты твои домашние. На круг выходит рублей пятьсот. Учти, твой охламон скоро бабенку приведет, тоже на шею посадит, ему ведь еще не скоро диплом вручат... Сам отец, знаю, как это бывает. В кооперативном кафе ты будешь иметь не двести тридцать, не пятьсот, а куда больше, и главное — вполне о-фи-ци-аль-но! — Виктор Николаевич значительно поднял палец. — Официально! Понял, о чем я?

— Подумать надо... — Глеб усмехнулся. — А ты правда уходишь из редакции?

— Устал, честно говоря. Да и Мак стареет, времена... Инвалидность у меня, ты знаешь. Мамина смерть больно ударила.

— Ага, — отрешенно буркнул Глеб.

— Вот, смотри, что я вчера купил, — Виктор Николаевич наклонился к сумке и дернул молнию. — Коньяк крымский, массандровский. Гляди, головка-то сургучом залита!..

— По-моему, такого я не пробовал. — Глеб с интересом рассматривал бутылку. — Нет, не пробовал...

— А я пил очень давно. Но букет помню, и ты сейчас оценишь. Отец, царствие ему небесное, прямо-таки гонялся за крымскими коньяками.

— Помню... — задумчиво сказал Глеб. — Николай Михайлович был знаток!

II

Лида бесцельно ходила по квартире. Ленуська и Виктор еще спали. Ей не хотелось начинать утреннюю уборку, хотя по полу уже который день летали ошметки свалявшейся пыли. Уговаривала себя, что не стоит пока шуметь. Завтрак готовить тоже не хотелось, вообще не хотелось ничего делать. Встанут, тогда... «Здорово будет, — мечтательно думала она, глядя в окно, — если Витина затея с кафе выгорит. Спустился и наелся, и никаких хлопот».

Телефон с убавленным звонком звякал с утра — Лида трубку не снимала. Сидела в кухне, курила в форточку. Но пришлось встряхнуться, когда настойчиво позвонили в дверь. «Наверное, опять председатель правления, — лениво вставая, досадливо подумала она. — Сколько можно договариваться? Так и тянет его толочь воду в ступе!»

Но на пороге стоял незнакомый человек.

— Здравствуйте, Лидочка, — сказал он. — Я — Глеб Васильевич Пастухов, не слышали от Виктора? Не смог дозвониться, он должен ждать меня для решающего разговора. — Мужа человек почему-то называл на французский манер с ударением на «о».

Лида невольно опустила глаза на свой махровый халат, из-под которого торчала ночная рубашка, запахнулась.

— Проходите, — неуверенно произнесла. Про Пастухова она вообще-то слышала, но кто это — сейчас не помнила. — Пожалуйста. Но... у нас еще спят. Муж работал ночью.

— Не угасает жажда творчества? — усмехнулся гость. — Я подожду. И все-таки вы уж напомните ему, что двенадцатый час. Как говорится, пора и честь знать.

Случалось, к Виктору иногда вламывались незнакомцы. Из тех, кого он задел в своих выступлениях. Или герои положительных очерков — с благодарностью.

Виктор уже не спал — она видела, — хоть и лежал с прикрытыми глазами.

— Кто там? — спросил полушепотом, покосившись на Леночку. У девчонки после смерти бабушки появилась манера среди ночи являться в спальню к родителям и бухаться посередке.

— Какой-то Пастухов, — тяжко вздохнула Лида, подчеркивая, какой обузой явился для нее нежданный визит.

— Эт-то не какой-то! — отчеканил муж, хватая с тумбочки спортивный костюм. — Я оденусь, иди к нему, прими по-человечески. Как следует прими! — прикрикнул вдогонку шепотом.

«Икру, что ли, открыть? Колбаса у нас из кооператива, жалко резать, да, видно, придется», — наскоро переодеваясь в ванной, соображала Лида.

От красной икры и колбасы гость отказался.

— Я, видите ли, Лидочка, профессиональный повар. Повар в ресторане, — объяснил он. — Холодный цех у меня и ночью перед глазами стоит. Поэтому еду люблю непритязательную, домашнюю. Например, омлет, котлеты, жареный рубленый хек. С утра пеку себе оладьи. Жена их с вечера поставит, они аж во какие, — он показал толщину.

— Может, твоя жена и для общества такие оладьи печь станет? — спросил с улыбкой входящий на кухню Виктор Николаевич. — Чего ради вы тут уселись, Лида? — Он укоризненно покачал головой. — Неужели нельзя было накрыть в гостиной на кофейном столике?..

— На журнальном? — тупо переспросила Лида. — Можно. Но... Глеб Васильевич сам здесь пожелал. Он курит.

— Ты давай, Лида, организуй там, — повторил Виктор Николаевич, — а мы пока немного потолкуем. Ну что? — обратился к Пастухову. — Решился, Глебушка?

— На пятьдесят процентов. Остальное зависит от тебя, точнее, от твоих ответов на два очень принципиальных для меня вопроса. Только, Киреев, договоримся сразу: лапшу ты мне на уши не вешаешь и журналистскими тропами далеко не уводишь. Точно и по существу. Из болота в болото перелезать смысла нет.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Виктор Николаевич.

— Очень просто. В общепите после известных тебе событий и указов работать стало непросто. Даже если ты честный человек. А я человек честный, мне перед тобой распинаться не нужно. Но жизнь пошла такая... Ты и знать не будешь, а виноват окажешься. В чем именно, тоже знать не будешь, а ответишь по всей строгости. Поэтому если переходить, то с уверенностью, что на новом месте будет не только прибыльно, но и спокойно.

— ОБХСС везде один.

— Я не о том. Всегда есть на чем подловить, если очень захотеть и не слишком разобраться. Сегодня это качество продукции, завтра санитарное состояние кухни...

— Понял. Итак, твои вопросы?

— Первый. Откуда у тебя первоначальный капитал?

Киреев пожал плечами:

— Я же говорил тебе прошлый раз о разрешении. Мое материальное положение официально признано вполне достаточным, чтобы начать собственное дело, совершенно «чистым», если так можно выразиться. Накопления трудовые, это гонорары за книги, ну и к тому же я получил наследство родителей. Так что теперь дело за помещением. Тоже все официально. Плюс кредит в Госбанке.

— Да, я помню, ты говорил о ссуде. Но я не первый год работаю в системе, Киреев. При твоем замахе — это капля в море.

— Доложим свое, все окупится.

— Окупится... Гм... У меня на книжке тысяча триста пятьдесят рублей, оставшиеся от страховки. — Пастухов полез во внутренний карман пиджака и вытащил серенькую, увенчанную государственным гербом книжицу. — Вот, не вру. И другой книжки у меня нет. Веришь на слово?

— Если бы я тебе не верил, я вообще не стал бы обращаться к тебе, — осклабился Киреев.

— Я не могу оставить семью без гроша. Только безоглядные социальные оптимисты утверждают, что черных дней у наших людей нет. Есть! Черные дни, когда нужны деньги, много денег. Те же похороны. Или болезни, или...

— Да не прошу я у тебя твоих денег, — укоризненно сказал Киреев. — Тем более, я повторяю, мы с Лидой договорились: наследство, полученное после мамы, — он судорожно вздохнул, — вложим в дело. Да, одним кредитом не обойтись, если хочешь открыть не просто пельменную.

— Ты так говоришь, будто у твоей мамы был миллион, — усмехнулся Пастухов. — И потом, ты не единственный наследник, ведь есть еще сестры.

— Во-первых, я единственный наследник, — важно проговорил Киреев. — Есть такой закон, Глебушка, если Н. проживал с наследодателем более года, вел совместное хозяйство, он считается единственным наследником. Я жил с мамой все пятнадцать лет после смерти папы. Да и существует нравственный аспект. Сестры должны считаться с тем, что я, мужчина, ухаживал за совершенно больной женщиной, не считаясь с элементарной... щепетильностью...

— Да что твое наследство... — вдруг хмыкнул Глеб. — Что я, не знаю, какая пенсия у генералов?

— А, старичок, тебя волнует, чисты ли деньги, что я намереваюсь вложить в кооператив? Не конфискуют ли?.. М-да, хорошо ты обо мне думаешь, мой старый друг... — Пастухов хотел возразить, но Киреев оскорбленно и великодушно пояснил: — Ты не забывай, папа никогда нe был пенсионером, работал до последнего дыхания. Можно сказать, умер на кафедре. — Киреев на секунду прикрыл глаза в ответ на второй жест Глеба — извиняющийся, горестный, мол, попал впросак. — Ты забыл, что у папы было несколько государственных премий, изобретения, печатные труды? Он был не просто военный инженер, не просто профессор, его работы...

— Что, танки? — заинтересованно спросил Пастухов, очевидно, выискивая возможность сменить тему.

— Да, — Киреев уклончиво повел бровью, — с крыльями...

— О...

— В общем, деньги чистые. Это тебя волновало больше всего? Не думай, я не обиделся. Пойдем, Лида уже накрыла. Крымского коньяка нет, но кое-что найдется.

— Я за рулем. Постой. У меня второй вопрос. Если ты вложишь, помимо ссуды, и собственные деньги, значит, ты должен свои траты компенсировать. Следовательно, твоя доля прибыли будет больше?

Киреев приподнял брови:

— Милый, то, о чем ты говоришь, — завуалированная эксплуатация чужого труда. Я не покушаюсь на коренные установления нашего государства — как тебе могла прийти такая мысль? Мы с Лидой решили употребить доставшиеся нам по наследству средства на кафе лишь потому... Я же объяснил. Чтобы это было достойное дело. А не шалман «Рваные паруса». Да и ничем я не рискую. Всегда могу изъять из оборота свой пай. Конечно, если к тому моменту мы не прогорим. А это зависит и от меня в том числе. Твой второй вопрос?

— Ты рассчитываешь, мы вдвоем потянем?

— Нет, — сразу ответил Киреев. — Я прекрасно знаю, что вдвоем это вряд ли возможно. Нужно еще по крайней мере два человека. И как об одном из компаньонов я думаю о твоем брате.

— О Боре? — удивленно спросил Глеб. — Он не пойдет.

Киреев молчал, сразу стало слышно, как официальный голос теледиктора сообщает о программе передач — Лида обычно включала телевизор с утра, используя труд работников Останкина и Шаболовки в целях воспитания дочки и обеспечения личного покоя.

— Но ведь у него специальное образование, — наконец задумчиво проговорил Киреев. — Он ведь кончал в свое время кооперативный техникум. Я не ошибся?

— Кончал. Было.

— А до этого — как и ты, кулинарное училище.

— Да об этом он давно забыл...

— Ничего, как чистить картошку, при надобности вспомнит. Кстати, где он теперь? Все на комсомоле?

— Давно ушел. Возраст. А сейчас установка — в комсомоле пенсионеры не нужны.

— Сколько Борису?

— Тридцать шесть.

— Да, выбыл из комсомольского возраста. Так где он теперь?

— В кооперативном магазине, в Малаховке, замдиректора. Его устраивает.

— Но все же, может быть, стоит переговорить с ним? Позавтракали бы — и к нему. Тем более сегодня суббота.

— Он может быть и на работе. Но телефона у него нет.

— Тогда поедем. Слушай, Глеб, неужели не понятно: чем брать кого-то, лучше своего.

— Допустим. Кто четвертый?

— А это уж на ваше с Борей усмотрение. У меня готовых предложений нет. Этот четвертый должен, как мне видится, иметь крепкие ноги и руки. В общем, быть экспедитором, подметалой, уборщиком, швейцаром, официантом, если надо — вышибалой.

— Что, спиртное будем продавать?

— Нет, конечно. Мы же кафе открываем. Там нельзя спиртное.

— А посуду кто помоет? Лида?

— Лида моет посуду раз в три дня.

— Вроде бы ты был доволен молодой женой, — сказал Глеб без иронии.

— Недостатки человека суть продолжение его достоинств. Пойдем в гостиную, чтобы ты мог убедиться в последнем.

Глеб убедился, что накрывать на стол Лида умеет. И выглядит не всегда так неряшливо, как сегодня с утра. И девочка, их дочка, довольно мила. Но больше всего Пастухову понравился телевизор. Он висел на стене, экран у него был большим, квадратным и плоским.

— И давно, Виктор, у тебя эта роскошь? — спросил невольно.

— Пришлось купить, когда мама перестала вставать. Ты ведь помнишь, какая она была театралка. Вот так все о ней напоминает. Куда ни ткнись. Посмотришь кругом — все с ней связано!

— Мама и говорит, — вдруг прозвучал детский голос, — меняться нужно, пока бабушку не выписала милиция.

— Лена, смотри телевизор! — строго прошипела Лида.

Киреев развел руками:

— Нынешние дети — особенно поздние, мой случай — склонны размышлять... Свои выводы. А ведь ничего не понимает. С кем меняться, глупышка?.. При чем тут милиция... Бабушку не вернешь. Присаживайся, Глеб. Лида, вы бы поехали с Леной погулять в Нескучный сад. Возьми там, знаешь, на такси и кафешку.

III

Борис сидел, слушал и улыбался недоверчиво. Да, конечно, газеты он читает, программу «Время» не пропускает, материалы пленумов в системе партучебы прорабатывал. Все так. Перспективы Виктор и Глеб раскрывают широкие. Но словно стена какая-то стоит.

— Вы что, Боря, не доверяете нам? — с пафосом негодования вдруг спросил Киреев.

Не доверять Виктору Николаевичу и Глебу у Бориса оснований не было. Однако, как ни крути, в нэпманы зовут, если уж теперь принято называть вещи своими именами.

— А разве нэп, нэп, провозглашенный Лениным, — не дождавшись ответа, снова заговорил Киреев, — разве нэп не дал стране экономической передышки после тяжелейшей эпохи военного коммунизма? Разве новая экономическая политика, коль уж вы, Борис, хотите вести беседу привычными вам, молодежному работнику, категориями, не дала возможность нашей экономике создать платформу, на которой потом поднялись три кита — коллективизация, индустриализация, культурная революция?

— Нас все больше призывали быстрее коммунизм строить, чем военный коммунизм вспоминать... — неопределенно отозвался Борис. Но вот его голос посуровел: — И вовсе не был нэп платформой! Он был лишь одним из факторов быстрейшего восстановления народного хозяйства, о чем так и говорили на X съезде ВКП(б). Я знаю историю партии, Виктор Николаевич. А вы что же, считаете, что через семьдесят лет после Октября мы в такое положение попали, что опять надо новую экономическую политику устанавливать, чтобы поддержать экономику? Ни войны, ни разрухи мое поколение не знало.

Киреев беспомощно посмотрел на Пастухова-старшего и тихо возразил:

— Но застойные явления... Развертывание, пробуждение инициативы... Это в данный момент важно обществу.

Глеб откашлялся и деловито сказал:

— Ладно, митинговать до утра можно. Говори: согласен, нет — и дело с концом. Не у тебя одного диплом кооперативного техникума, имей в виду.

— А что ты меня понукаешь? — усмехнулся Борис. — Тут вот Виктор Николаевич интересовался, доверяю ли я вам. Доверяю. Но сомневаюсь. Не сомневаются только круглые идиоты.

— Я же говорил, мы не ошиблись в кандидатуре твоего брата. Он человек умный, знающий... — проговорил Киреев горделиво.

— Да не задабривайте меня... — почему-то огрызнулся Борис. — Я или решу, или нет. Морочить голову вам не стану. А чтобы решить, должен понять.

Вдруг дверь соседней комнаты распахнулась. На пороге маленькой спальни стояла жена Бориса, Люся, — голова поверх бигудей повязана старым японским шелковым платком, из которого там и сям торчали истершиеся люрексные нити:

— А что тут понимать? — заговорила она с откровенным возмущением. — Что тут понимать?! Тебе люди предлагают начать жить! Жить! Тебе тридцать шесть лет, а ты жил когда-нибудь? Я жила когда-нибудь? Мы что парню оставим? Долги? Тебе парню велосипед купить не на что! Тебе не надоело копейки считать? Нищета! Долги, долги, долги... Вы думаете, я не экономная? Или он пьет, что у нас денег нет? — не меняя крикливого тона, обратилась Люся к Кирееву. — Ничего подобного! Уж всяко изворачиваюсь, а он, — Люся резким жестом указала пальцем в сторону мужа, — еще до борьбы с этим самым алкоголизмом никогда в рот не брал! Он идейный, понимаете? Идейный! Поэтому сидит в этой Малаховке! У меня мои кровные инженерские сто шестьдесят — и на сапоги, и на яйца всмятку! И у него еще семьдесят пять под отчет и сто в аванс. А жизнь какая? Все прожираем. Все!

— Люсь, Люсь... — безвольно протянул Борис. — Посторонние в доме...

Видимо, к грозным эскападам жены он давно привык. Но Киреев понял, что в лице Люси он нашел мощного сторонника.

— Жизнь, Людмила Тимофеевна, во всем мире изрядно подорожала. Был я, скажем, в Венгрии, в ГДР. — Женщина посмотрела на Киреева с интересом и улыбнулась. — Кстати, о моих поездках. — Киреев обратился к Борису. — Я наблюдал там за сотрудничеством кооперативов с государством. Выгодно обеим сторонам. А основы... Основы незыблемы. Мы вам предлагаем почти четыреста рублей. — Он бросил быстрый взгляд на Людмилу, у той глаза потемнели от расширившихся зрачков. — Четыреста приблизительно, по нашим расчетам. Предприятие законное. Разумеется, дело будет делаться чистыми руками. Почему, собственно, мы и стремимся, чтобы в общем нас окружали свои люди. Кстати, нам нужен еще один человек. Экспедитор. У вас никого нет на примете?

Борис опять только усмехнулся.

— Да хватит тебе фыркать! — цыкнула на него Люся.

— Вам нужны люди особого склада, — тяжело вздохнул Борис, — умеющие через себя перешагнуть. Через представления, укоренившиеся понятия и так далее. Экспедитор нужен? — Пастухов-младший задумался. — Есть у меня один парень, у него «Волга»-пикап. Все, что осталось от былой славы. — «Опять, — отметил про себя Киреев, — эта тонкая, будто приподнимающая его, Бориса Пастухова, над женой, братом, гостем усмешка». — Спортсмен был неординарный. Но давно уже в тираже. А амбиции не смиряются с бытием. Их продолжает определять сознание кумира... «Виноградов, шайбу, шайбу!» — орали стадионы — от дворового, где мы мальчишками консервную банку пинали, до тех, где он гонял шайбу с известинским снеговиком...

— Ты что, про Кирюху Виноградова? — полуудивленно-полуобрадованно спросил Пастухов-старший.

— Про него.

— Как он сейчас? Это, — пояснил Глеб Кирееву, — наш старый сосед. Боря с ним еще в одном классе учился. Он хоть сейчас не пьет, а, Борис?

— Говорит, не пьет.

— «Торпеду» вшил?

— Нет. Пить не на что.

— А вообще это мысль... — сказал Глеб. — Борь, сведи нас накоротке.

— Свести могу. Слушайте, — он серьезно посмотрел на Киреева, и Виктор Николаевич наконец увидел в его взгляде интерес, — если у вас все тип-топ по официальной части, то и помещение есть?

— Если хотите, можем поехать посмотреть прямо сейчас.

— Борьк, поехали, пока парень в школе. Интересно же! — зачарованно проговорила Люся.

— Так... А оборудование? Я ведь отчего вспомнил про Кирилла. Не только из-за пикапа. Помните, после Олимпиады по Москве много сиротливых павильончиков под брезентом стояло? Там кухонное оборудование первоклассное было. Его списали. Свезли куда-то. Но оно не пропало. И вряд ли им пользуются. Я думаю, если оно записано за спорткомитетом, Кирилл мог бы помочь приобрести его. Это будет и дешево, и по-хозяйски.

— Ваше предложение, Борис, я расцениваю как косвенное согласие вступить в наше сообщество, — любезно проговорил Киреев. — Так куда мы сначала? К Кириллу? Или взглянем на будущее хозяйство?

— Согласие я дам, когда разберусь, на что вы там замахиваетесь... А Кирилл здесь рядом живет.

— Насчет оборудования, наверное, придется в Лужники тащиться... — с заминкой сказал Глеб.

Киреев посмотрел на него, сунул руку в карман брюк. Из красноватой денежной пачки отсчитал пять десятирублевых купюр.

— Вот на бензин, — сказал, протягивая деньги Глебу. — Первое время, пока с экспедитором не определились, придется же твои «Жигули» гонять.

Люся Пастухова жадными глазами проследила, как деньги из одних рук перешли в другие.

IV

Человек с лицом, на котором самым приметным был нос — одновременно и греческий, и кавказский, с горбинкой, — держал в руках ключи. Борис подумал, что таким — приземистым, худым — должен выглядеть ростовщик в «Скупом рыцаре» у Пушкина. Казалось, сейчас он своими ключами отомкнет эту неказистую, обитую оцинкованным железом дверь — и за ней окажется тот Сезам, который полтора часа назад описывали ему брат и Киреев. Разумеется, со всеми причиндалами Сезама — сундуками, дукатами, жемчугами и, конечно, джиннами в бутылках. «И верно, — думал Борис, — не выпустим ли мы этими «кафешками», «шалманчиками» джинна из бутылки? Арабские сказки утверждают, что джинны не всегда благодарили тех, кто срывал пробку с их «тюрьмы».

Человек с примечательным носом долго открывал дверь. Наконец она поддалась, навстречу пахнуло застойным воздухом. На полу в коридоре валялись какие-то упаковки, стояли прислоненные к серой стене жестянки, рамы, похожие на те, что используют художники для этюдов.

Они шли гуськом по изломанному коридору, приходилось заворачивать за угол. Миновали очередной угол — и в глаза ударил яркий свет.

— Стекло, бетон... — констатировал Глеб, оглядывая просторное помещение, четвертой стеной которого служила витрина от пола до потолка. — Тут зимой не околеем? Не Гавана, не Калькутта...

— У нас хорошо топят, — заверил человек со связкой ключей.

— Раньше тут был выставочный зал, — начал объяснять Киреев вполголоса. — Потом у художников что-то разладилось, арендатора не стало, вот Казимир Харитонович и предложил нам освоить данную целину. — Киреев расшаркался перед «ключником». — Как председатель правления, он оказал нам огромное доверие.

Казимир Харитонович скучно посмотрел на Киреева.

— Я ключики вам оставлю, — сказал он голосом невыразительным и пасмурным. — Вы, Виктор Николаевич, позже зайдите, распишитесь. — Уныло помолчал и добавил: — А там, глядишь, и за другие ключики распишетесь. Главное — начать. Успеха вам. — И, не уделив внимания остальным, пошел к темнеющему в стене проему.

В углу большого зала стояла одна табуретка. Виноградов, которого они успели захватить с собой, огляделся и, не стесняясь присутствия дамы, уселся на нее.

— Это еще про какие он ключи? От чего? От подсобок? — поинтересовался Глеб, глядя вслед уходящему.

— Да так... — неохотно бросил Киреев. — Пойдем, посмотришь, где я мыслю кухню и кладовые. — Он кивнул на неприметную дверь.

В бывшем выставочном зале остались Борис с женой и Виноградов. Бывший спортсмен вдруг засмеялся:

— Ну вроде бы все пробовал, все перепробовал, только дворником не был. Теперь и это попробую.

— Если не прогоришь, — насмешливо сказал Пастухов-младший.

— А чего прогорать? Люди, видно, солидные. Раз за дело взялись люди солидные, чего прогорать?

— Ох, Кирюша...

— А ты не вздыхай, Боренька, — сказала Люся, — ты соглашайся. Может, от твоего согласия и зависит, прогорят они или нет. Ты ведь специалист!

— Вот именно! Я слишком хорошо знаю, что такое кооперация! — В голосе Пастухова-младшего послышалась горечь. — Глеб хорош только у плиты, организатор он никакой.

— Вот и стань организатором, — настаивала Люся.

— У меня для такой оргработы кишка тонка, милочка моя.

— Да не горячись, Борюня, — беззаботно сказал Виноградов. — Тут сразу видно, кто играющий тренер. Этот Виктор Николаевич все сорганизует. Будь спок. А от тебя, Борюня, требуется мозговой трест. Со мной тоже все понятно. Двигаться нужно, а этому соответствует вся моя профподготовка. Значит, кухню им достать? Расстараюсь, ей-богу, расстараюсь. Почему не попробовать, правда, Люсенька?

Люсе Виноградов был явно симпатичен. Особенно после того, как ей сказали, что он дважды выезжал с нашей сборной за океан.

Борис стоял у витрины, смотрел сквозь пропыленное до зеленой ряски стекло на прохожих. Им не было никакого дела до этого заброшенного пустого зала — они даже не смотрели в сторону этого дома. А ведь людям свойственно, шагая по улице, рассматривать витрины и окна. И Борису почему-то стало обидно. За тех людей, что выстроили этот зал. Наверное, не для того, чтобы тут разгуливали мыши, валялись ржавые ведра и густела пыль. За бесхозяйственность, которая торжествовала тут годами. За упущенные возможности. «А может быть, зря я скептически отношусь ко всему? — подумал он. — Что держит меня в Малаховке? Привычка к людям, с которыми сработался? Уверенность, что у нас в магазине честный коллектив? Да, пожалуй, именно это. Но на дорогу трачу почти два часа. На автомобиль, на свой домик в Малаховке я вовек не заработаю».

— Как играть кончил, — рассказывал Люсе Виноградов, — так будто все оборвалось. Вот не поверите... Пустота. Лягу спать — заснуть не могу. Объяснимо: нагрузок нет, не устал. Дурак я, конечно, сам виноват. Надо бы в инфизкульт, хоть в областной, хоть на заочный... А я как-то подумал: школу окончил под давлением тренера. Куда ж мне в вуз? Честный был. А у нас в команде за то время, пока я сомневался, ребята не то что в дипломированные тренера, в кандидаты наук повыходили! Один сезон играет студентом, другой — уже аспирантом. Когда что сдавал? Когда готовился? Если мы с ним на одних сборах едва-едва до койки каждый день доползали? А я, дурак, пример не брал. Теперь жалею. Куда идти? С пацанами в детской секции не смог — не педагог я. Туда сунулся, сюда... В цирк пробовал. На силовые номера. Говорят, не сценичный. Артистизма нет. Вот на ипподроме у меня одно время пошло... Да... Денег тех я уже домой не приносил. И Верка моя... Разочаровалась. А я под это ее разочарование как пошел... Одеколоном, правда, брезговал. Это меня, наверное, и спасло. Водка-то не по моим заработкам. Тем более я хорошо закусывать люблю. Под сукнецо у меня не идет.

— Кем же вы сейчас? — сочувственно спросила Люся.

— Да, можно сказать, никем. Числюсь на спасательной станции спасателем-водолазом. Работы никакой. Пруд как в Останкине, у телецентра, там и кошка не утонет. Тем более пьяных не стало. Ну и денег за такую «работу» — кот наплакал. Если здесь выгорит — женюсь. И детей нарожаю. Знаете, за рубежом как считается? Чем у человека больше детей, тем он, стало быть, состоятельней, а значит, авторитетней. У канадских профи у всех ребятни навалом — авторитет! — Люся только улыбнулась.

— ...Тут поставим стойку бара... — послышался голос Киреева, — я на выставке в доме Хаммера, на Краснопресненской, такие завлекательные вещи видел! Представляешь, в эту стойку что только не вмонтировано! И комбайн, и взбивалки, шинковки, хлеборезки...

— У нас тоже такое есть, — отозвался Пастухов-старший.

— Я и на внешторговские конторы выход найду!

— Будет у нас соответствующий оборот — тогда и найдешь!

Они вернулись в зал.

— Ну как? — бодрячески спросил Киреев. — Нравится?

— Да тут пока еще особенно нечему нравиться, — отозвался Борис. — Но место бойкое, народу, как я наблюдаю, много здесь ходит.

— А как вам, Кирилл Степанович?

— А мне все всегда нравится. Были бы люди хорошие.

— Тогда решим первый вопрос. Какие работы, какими силами необходимо произвести в первую очередь?

— Убраться бы тут надо, — оценивающе глянув на полы, сказала Люся. — Прямо и не знаю, кто тут возьмется. Из «Зари» такие капризные...

— Сейчас, Люсенька, я поднимусь наверх, позову жену, вы с ней, как добрые хозяюшки...

— Как наверх? — оторопел Глеб. — Разве ты тут?..

— Ты не узнал дом моей мамы?

V

Кафе назвали «Ветерок». Без претензий. Киреев устраивал конкурс названий, но путного ничего не выходило, все крутились вокруг стандартных «посадов», «харчевен», «огоньков». Хотели назвать и эдак, по-прибалтийски, — «У... чего-то». Или кого-то. Однако архитектурных и прочих городских достопримечательностей поблизости не имелось, кругом стояли блочные дома, никаких ассоциаций со стариной. Да и райисполком торопил. Открываться было пора, рекламу давать. Вот и назвали как назвалось. Люся придумала «Ветерок». А почему бы нет?

Открылись, составили недельное меню. Народ поначалу шел робко, но к концу третьей недели в обеденное время у дверей уже стояла очередь, и волей-неволей Кириллу пришлось-таки исполнять обязанности швейцара. Теперь он в шутку именовал себя «экспедитором-уборщиком, и. о. швейцара» — и Люся поняла, что не особенно лестны сии занятия закатившейся спортивной звезде. А сама Люся теперь после работы пулей летела в кафе, чтобы помочь Лиде прибраться, перемыть посуду, поставить пироги к утру (с завтраками пока не клеилось, народ все же не приучен по утрам бывать в заведениях, а приезжих в этом районе почти нет), но пироги шли и так. Иногда Кирилл выходил с ними к метро — раскупали споро. Киреев стал прикалывать к корзине картонную рекламу — «Кафе «Ветерок» — и адрес. Так что покупатели теперь знали, куда идти, чтобы отведать пироги с черемухой, с куртом и яйцом, курники и банницу с брынзой. И по утрам начала появляться клиентура. Для ранних посетителей стали покупать творог у частников на рынке. К двенадцати он расходился целиком. Лида не могла нарадоваться. Она теперь ходила на службу через день, используя льготы для матерей малолетних детей. А Ленусю сдали в детсад. Лида не ленилась, как это бывало дома, — вертелась. Тут все вертелись.

Прошел месяц. Киреев подсчитал прибыль — и все обомлели... Хорошо! Не зря вертелись день и ночь до седьмого пота.

— Эдак через год импортное оборудование купим, — довольно улыбался Пастухов-старший.

— Подождите, что скажет фининспектор, — невесело предупреждал Киреев, поглядывая в ведомость. — Не круто ли забираем? Ладно, я в райисполком...

С утра Кирееву позвонили из прокуратуры. На вопрос, по какому поводу его приглашают, молодая, судя по голосу, женщина ответила уклончиво: «За вами замечены нарушения соцзаконности». Киреев тут же подумал о работе «Ветерка», о том, кто и что мог «накапать». По существу, беспокоиться было не о чем. Но на всякий случай он попросил перенести встречу в прокуратуре на вторую половину дня, рассудив, что с документами в руках, с документами, в которых полный ажур, ему будет проще объяснить, что он и его сотрудники-кооператоры работают честно, исключительно в рамках законности.

По пути в исполком он вспомнил мемуары об Алексее Толстом, где Наталья Крандиевская очень выразительно обрисовала, как писатель в сердцах разбил пишущую машинку потому как при «таких налогах писать вовсе бессмысленно». Вспоминал и «Разговор с фининспектором...» Маяковского. То была, конечно, литература, но на мажорный лад она, однако, не настраивала.

Но в райисполкоме все прошло гладко. Отчитался, получил нужные бумаги, зашел в ближайшую сберкассу, уплатил. Все как по маслу.

Не рассчитал, что освободится так быстро, на прием в прокуратуру было еще рано. Взял такси, поехал за Ленусей в детский сад, хотя туда тоже было рано. Не отпускал такси, пока собирал дочку. Она упрямилась, уходить не хотела — ее уже укладывали спать. Но он настоял, посадил девочку в такси. Она перестала капризничать, увлекшись ездой в автомобиле, но вид был утомленный — бледненькая. «Это и к лучшему, что она так смотрится...» — подумал Киреев и заколебался: не стоит ли и ему переодеться? Впрочем, костюм на нем был далеко не новый, и рубашка не первой свежести, как и положено в конце педели человеку, который работает, а не дурака валяет. Они немного погуляли с Ленусей в небольшом скверике напротив того старинного особняка, который пригрел прокурорских работников. Киреев специально избрал для прогулки аллейку погрязней, чтобы его новые ботинки утратили блеск и издали напоминали стоптанные.

Ровно без пяти три к особнячку подкатили голубые «Жигули». Высокая молодая женщина в широкополой кокетливой шляпе, меховом ондатровом жакете — последний крик моды — привычным жестом вогнала ключ в замок автомобильной дверцы. «Однако!..» — оценил Киреев, поняв, что это и есть та самая Татьяна Львовна Сергеева, ему описали ее достаточно подробно.

Когда они встретились в кабинете, уже не было экстравагантной шляпы и шикарного жакета — был строгий синий прокурорский мундир, который, впрочем, сидел на ней как костюм от дорогого портного и, несомненно, шел к стройной фигуре и светлым пышным волосам.

«Она либо дочь весьма достойных родителей, либо прекрасно выдана замуж, — подумал Киреев, почувствовав запах «Же-Озе» — восьмидесятирублевых французских духов. — Либо...»

— Извините, Татьяна Львовна, что я с ребенком. Оставить, понимаете ли, не с кем, — извиняющимся тоном проговорил Виктор Николаевич.

Сергеева так холодно посмотрела на девочку, что Киреев сразу понял — своих детей у нее пока нет.

— Хорошо, — сказала она, поправляя обеими руками прическу, словно перед ней сидел не мужчина, а так... нечто. — На вас, гражданин Киреев, поступили сигналы о противоправных поступках.

— Минутку, Татьяна Львовна. Я, кажется, несмотря на сигналы, не совершил доказанно противоправных действий, чтобы вы могли именовать меня гражданином. Так что в социальном отношении мы с вами пока на равных, и будьте любезны...

Сергеева наконец увидела его. Посмотрела с минуту в лицо, криво улыбнулась:

— Ради бога... Привычка. Так вот, товарищ Киреев, на каком основании вы сняли пломбы, — она придвинула к себе какие-то документы, — с опечатанной участковым инспектором двери квартиры номер двадцать три дома номер два по улице Алых Роз, в которой до апреля этого года проживала умершая Киреева?

— Прежде всего умершая, как вы говорите, — он печально потупился, — умершая Киреева — это моя мать, вот ее бабушка. А снял пломбы я невольно. Я живу в этой квартире, и, выходя утром, даже не заметил, что сорвал. Поставил об этом в известность нашего участкового. Но я напомнил ему, что квартира отходит мне, поэтому ему не стоит волноваться и повторять неуместные манипуляции с пломбами.

— Как это не стоит волноваться? — Сергеева надменно подняла брови. — Вы, товарищ Киреев, что, не знаете закона?

— Я все знаю, Татьяна Львовна. Я понимаю, что после смерти мамы я должен был выехать из квартиры, в которой прожил с семьей более пятнадцати лет, ведя при этом общее с родителями хозяйство. Оставлять насиженное место, отлаженный быт...

Он вовремя сказал о ведении общего хозяйства, отлаженном быте — на гладком, покрытом персиковой крем-пудрой лице Сергеевой появилось замешательство.

— Позвольте, — медленно проговорила она, — какое общее хозяйство?.. Вы же прописаны в другом месте. На улице Даргомыжского.

— Совершенно верно. Но я пятнадцать с лишним лет жил с матерью, вел с ней общее хозяйство. Людские судьбы складываются настолько по-разному, что... Татьяна Львовна, моя больная мать не могла жить одна. А я не могу сейчас вернуться туда, где прописан. В той квартире проживает моя замужняя старшая дочь от первого брака со своей семьей — мужем и двумя детьми. На площадь к своей нынешней супруге, ее маме, — он кивнул на Леночку, сонно покачивающуюся на стуле, — я тоже не имею морального права: там, в комнате коммунальной квартиры, буквально ютятся моя теща и свояченица. Куда же нам деваться? Честно говоря, я был крайне удивлен, когда увидел эти пломбы. В отделении милиции прекрасно известно, что на правлении кооператива, к которому относится дом два по улице Алых Роз, сейчас решается вопрос о моем приеме в члены ЖСК и передаче квартиры матери мне как сыну и единственному наследнику. Вопрос в стадии оформления.

— Так... Следовательно, проживать по месту своей прописки и прописки своей жены вы не можете. Документы у вас с собой?

— Простите, какие?

— Ну, на квартиру, меня интересует выписка из домовой книги по улице Даргомыжского. Документы по месту прописки вашей жены. Копия заявления в ЖСК. Мне ведь нужно реагировать.

«В конце концов эта муть, склока семейная, перетрется. Есть пломбы, нет пломб... Говорим о человеческом факторе, а в формальности упираемся, как бараны в новые ворота. Действительно, какие же могут быть пломбы, когда в квартире живут люди?» — подумала Сергеева, но, словно споткнувшись о свою мысль, тут же спросила недоверчиво:

— Одно неясно, гражданин Киреев, если вы находились дома в момент опечатывания дверей, почему не вышли, не отозвались?

Он неопределенно пожал плечами, но нашелся довольно быстро:

— Вероятно, дело происходило утром. Жена ушла на службу, дочку увела в садик, а я, видите ли, Татьяна Львовна, человек свободной профессии. Я вполне мог накануне этого события всю ночь работать. После этого я так сплю, хоть канонада — не услышу.

Она вяло улыбнулась.

— Счастливый вы человек. Так вы поняли, какие документы вам следует принести?

— Разумеется. Думаю, в самом скором времени я принесу вам и копию постановления правления о моем приеме в члены кооператива. И все ваши вопросы окажутся автоматически сняты.

— Что ж, я очень рада, что недоразумение так легко разрешилось. Всего доброго, товарищ Киреев. Но не тяните, это в ваших интересах.

«А что, собственно, мне тянуть? Бумаги подделывать мне не нужно, — подумал он. — Одного я не выяснил, кто же заявил на меня в прокуратуру? Соседи?»

— Извините, Татьяна Львовна, я заранее готов принять ваш отказ, если мой вопрос нарушает служебную тайну. Но не могли бы вы объяснить, кто пожаловался? Повторяю, начальник отделения милиции, начальник паспортного стола полностью в курсе дела и в виде исключения...

— Да-да, — кивнула Сергеева, — сигнал поступил не из милиции. Пришло письмо за подписью граждан Киреевой и Пожарской.

— Вы знаете, что это мои родные сестры? — потрясенно спросил Киреев.

— Конечно, — равнодушно отозвалась помощник paйонного прокурора. — Собственно, это и позволяет мне в известной степени допускать исключение из обязательного общего правила. Видимо, у вас семейный спор? Я не ошиблась?

— Да нет, вовсе нет...

— Ну, словом, это ваше семейное дело. И тем не менее формальности я соблюдать обязана. Так же, как и вы, товарищ Киреев. Жду вас через... Думаю, недели на оформление вам хватит.

Он опять взял такси, подъехал к дому. Сквозь витрину за одним из столиков своего кафе увидел Лиду.

— Иди к маме, — сказал Леночке, — пусть она тебе мороженого даст, с вареньем, дядя Глеб сегодня готовил... — а сам направился на кухню, к Глебу.

— Привет, Глебушка, как дела?

— Скоро вечерний гость пойдет.

— Потчевать чем будешь?

— Борис привез отличную баранину с рынка и языки. Уже объявили в меню шурпу, чанахи, плов, манты. Из выпечки сегодня шаньги — с картофелем, с зеленым луком, с творогом... Про языки я тебе сказал?

Они зашли в маленькую комнатку, где стоял сейф с документами, выручкой и рабочий стол с телефоном, за которым обычно сидели Виктор Николаевич или Борис, если ему нужно было делать заказы.

— Что-то меню у тебя больно обширное сегодня, — с сомнением проговорил Киреев, — успеешь все блюда распродать?

— Конечно. У меня всего понемножку. А Боря придумал над меню плакат вывесить: «Сегодня мы угощаем блюдами из баранины».

— Длинно. Надо короче, ярче. Например: «У нас в гостях чайхана». И заваривай зеленый чай.

— А вот зеленого чая у нас как раз и нет. А мысль недурна.

— Сейчас пошлю Виноградова на Кировскую.

В зале Виноградов уже включил недавно купленную в кредит акустическую систему. Звучал Рей Кониф. «А ведь это только у нас, — с гордостью отметил Киреев. — Только у нас можно теперь послушать настоящую джазовую музыку, а не модный трень-брень, от которого глохнут в ресторанах и на дискотеках». Он поспешно пошел к выходу, даже не поговорив с женой. Ленуська ей расскажет все — и что надо, и что не надо.

VI

Александр Павлович Павлов четвертый год работал в Прокуратуре РСФСР. Десять лет назад он не мог бы себе и представить, какие люди окажутся сидящими напротив него, следователя по особо важным делам, на привинченном к полу табурете в камере следственного изолятора. Шлюзы прорвались, и звания, чины, должности, деньги, связи — все, что многие годы служило всеоткупающей индульгенцией, оказалось сметено.

Сегодня Павлов занимался необычной для себя работой — вел прием граждан. По специальному графику его осуществляют все ответственные работники Прокуратуры России.

В кабинет вошли две немолодые, но очень следящие за собой женщины: хорошая косметика, неброские, весьма элегантные туалеты. Павлов понял, это сестры. Очень похожи.

Женщины переглянулись, словно спросили друг у друга, кому из них начать — начала та, что показалась выше ростом:

— Видите ли, мы так устали ходить по замкнутому кругу, мы так устали, извините, от вранья в самых авторитетных кабинетах, что... Нам о вас говорили как о человеке знающем и, главное, справедливом. Как о неподкупном человеке.

— Пожалуй, это главное, — тихо заговорила вторая сестра. — До чего же мы дожили! Все только за деньги. И закон поворачивается куда угодно. Но ведь правда-то существует? От нее все равно не уйти?

— Хотел бы на это надеяться, — кивнул Павлов. Он не любил комплиментов. При его должности порой комплимент нечто вроде взятки.

— Понимаете, — снова заговорила та, что была повыше. — Нам с сестрой уже ничего и не надо. Но до того обидно! Мы хотим одного — справедливости. Да, Варя?

Ее сестра кивнула:

— Смешно, но он нам даже по сувенирчику не дал на память о маме.

— Кто? — не понял Павлов. — Районный прокурор, на которого вы, судя по заявлению, жалуетесь?

— Брат. Районный прокурор, начальник райотдела милиции, районный нотариус, завотделом распределения жилплощади в райисполкоме — это все марионетки у него в руках. В руках нашего брата.

Павлов глянул на женщин с любопытством. Кто же такой их брат?

— Давайте познакомимся для начала, — сказал Павлов. — Это вы подписывали жалобу на помощника прокурора Сергееву? Стало быть, вы, — он повернулся к той, кого сестра назвала Варей, — Киреева Варвара Николаевна. А вы, значит, Анна Николаевна Пожарская?

— Да. Урожденная Киреева. Киреев Виктор Николаевич — наш брат. Таких, как он, давно надо сажать на скамью подсудимых.

— Вот как! — недоверчиво покачал головой Павлов.

В последние годы в судах все чаще стали слушаться дела по разделу наследуемого имущества между родственниками. Да, люди теперь живут обеспеченнее. Но как эти дела обнажают подчас глубоко спрятанную, спящую в людях жадность, как сеют они рознь между самыми близкими! Вот, пожалуйста, не поделили на троих дачу, и засудить готовы родного брата! Ну да, в своем заявлении они уже намекают и на взятки, и на круговую поруку, и на прочее лихоимство, обеспеченное якобы кошельком братца.

Павлов склонился над документами, аккуратно сложенными сестрами в тонкую голубую папочку. Итак, помощник районного прокурора Сергеева обвинялась ими в том, что сквозь пальцы посмотрела на действия милиции, не опечатавшей своевременно квартиру умершей гражданки Киреевой М. В., не воспрепятствовавшей проживанию в квартире не прописанных на этой площади сына покойной и членов его семьи. Далее сестры жаловались на Сергееву, что она не рассмотрела их жалобу на нотариуса Ивлеву, которая якобы нарушила закон о наследовании, умышленно не проведя описи имущества, подлежащего разделу. А это уж совсем любопытно: Сергеева не приняла надлежащих мер против незаконного решения районного народного суда об отмене решения общего собрания членов ЖСК, отказавшего Кирееву в приеме в кооператив. Значит, в деле не все так просто, как кажется этим милым с виду женщинам.

— Кто ваш брат? — спросил Павлов.

Варвара Николаевна покраснела:

— Стыдно сказать, в кого он превратился. Наш отец, генерал Киреев, перевернулся бы в гробу!

«О господи, — мелькнуло в голове у Павлова. — Началось! Сразу норовят задавить титулами. Генералы, министры, маршалы... Отцы, дядья, знакомые... Надоело. И при этом сами же требуют социальной справедливости!»

Сестры ничего не прочитали на его лице. Все их мысли были сосредоточены, видимо, на более выгодных для себя ответах на вопросы о брате.

Анна Николаевна иронично подняла брови:

— Что ты говоришь, Варя! Он у нас всегда на острие событий. Наш брат недавно поменял профессию журналиста на дело председателя кооперативного кафе. Это же так популярно! Он, правда, экономист по образованию, так что, возможно, наконец-то оказался на своем месте. Организовал себе справку об инвалидности второй группы... Как жениться на шестом десятке и дитем обзаводиться — он здоров как бык! А, что там!.. Он делец. И всегда был дельцом.

«Значит, их отец тот самый генерал Киреев... Довольно известный военный конструктор, — наконец понял Павлов. — Каково же может быть наследство, за которое вступили в борьбу эти трое? И все трое, видимо, далеко не нищие люди, что характерно!»

— Наш отец, генерал Киреев, военный инженер, профессор... Он вел кафедру в академии, он лауреат трех Государственных премий, у него много трудов. Больше всего я страдаю от того, что гибнет, просто гибнет уникальная библиотека отца. Сожительница нашего брата половину уже отправила к букинистам, — скова заговорила Варвара Николаевна.

— Минутку... Однако среди документов, — Павлов постучал карандашом но папке, — я не вижу самого необходимого. Коли у вас имущественный спор, почему же вы не обратитесь в суд?

— У нас не приняли иск, — ответила Анна Николаевна.

— Почему же?

— На том основании, что мы не предъявили опись имущества, да и нет ее у нас. Нотариус же нам заявила, что, по словам нашего брата, все документы и сберкнижки находятся у нас. А на самом деле все эти документы он из рук не выпускает.

— В том числе и опись имущества?

— Опись имущества, повторяю, вообще не производилась. Нотариус нам объяснила, что брат не впустил в квартиру мамы нотариального исполнителя, а нотариус не имеет полномочий принудить брата.

— Более того, — перебила сестру Варвара Николаевна, — брат подал в суд, и его признали единственным наследником. Это же прямое оскорбление памяти родителей! Разве нас не существует? Или нас мама на стороне прижила?

— Но ведь деньги по вкладам в сберкассах вы получили... — пожал плечами Павлов. Он уже ничего не понимал, сестры говорили о нарушениях настолько элементарных правил, что он с трудом верил в подобную реальность. — Раз вам выдали часть вкладов отца и матери, следовательно, наследницами вы признаны. Не так ли?

— В этой части, наверное, да, — дружно кивнули сестры.

— Ну что ж, я попытаюсь разобраться в этом деле, — Павлов постарался улыбнуться помягче.

Когда Киреева и Пожарская ушли, Павлов внимательно, делая выписки, еще раз прочитал все документы. Они вырисовывали картину по меньшей мере странную. Чтобы разобраться, нужно ответить хотя бы на следующие вопросы: почему правление ЖСК после смерти Киреевой не опечатало квартиру? Почему районный отдел милиции, куда обратились сестры с жалобой на администрацию ЖСК, не предпринял соответствующих мер? Какова была реакция районной прокуратуры на жалобу сестер о непринятии мер милицией по выселению из квартиры их матери незаконно проживающих лиц и обеспечению охраны имущества? По каким причинам до сих пор не составлена нотариальная опись имущества, подлежащего разделу между наследниками? Как понимать позицию руководства ЖСК, не выселившего Киреева с жилплощади, однако согласно решению общего собрания не принявшего его в члены кооператива? На каком основании суд признал неправомерность решения общего собрания ЖСК об отказе Кирееву в приеме в кооператив?

Павлов пунктуально выписал все вопросы и, перечитав их, вышел в коридор, чтобы пригласить следующего посетителя. По коридору шел его старый друг полковник МВД Быков.

— О, привет... Ты случайно не ко мне?

— Нет, к твоему начальству. А ты что не в своем кабинете сидишь? Опять повысили?

— Пока нет, — улыбнулся Павлов. — Сижу на приеме. Втравливаюсь в наследственную тяжбу. Кстати, между детками человека уважаемого и известного — генерала Киреева. Вот кошмар!

— М-да, — согласился Быков, — знакомая фамилия. Летающие танки... крепости... Сын, по-моему, журналист. Он что, тоже судится?!

— Это с ним собираются судиться сестры. Надо же, какой ерундой заниматься приходится! — вздохнул следователь.

Полковник положил руку ему на плечо:

— Ладно, Саша, я побежал. Звони, не пропадай.

VII

Киреев вышел из кафе. Такси не было. Двинулся к перекрестку.

«У нас в гостях чайхана» — конечно, неплохо, как и зеленый чай для любителя. Но это не выход, — рассуждал про себя Виктор Николаевич. — Вообще все, что происходило за время после открытия, не совсем то. И спиртным мы не торгуем. Хорошо это или плохо, но с Квакиным из-за ерунды ссориться не буду. Пока дело крутится на уровне самоокупаемости. На уровне поддержания штанов, чтобы не упали. Но не ради же этого я...»

Показался зеленый огонек такси. Киреев энергично вытянул руку. Машина остановилась, он привычным броском занял переднее сиденье.

— В Мневники. По Хорошевке поворот налево сразу за памятником Зорге.

— Знаю, — покровительственно сказал таксист, — туда народ валом валит. Там фирменный мебельный финский...

Когда уже подъехали к дому Федора, Киреев засомневался — зря не позвонил, вдруг Федора и дома-то нет. А куда ему деваться, с другой стороны? Но на всякий случай сказал водителю:

— Я вас попрошу, подождите, пока я позвоню из автомата. Может быть, придется еще ехать по другому адресу.

Тот с готовностью кивнул.

Телефон Федора ответил сразу. К сообщению, что гость стоит внизу и сейчас поднимется, тот отнесся так спокойно, словно они общались пять раз на дню. «Понимает, что я могу еще пригодиться, — подумал Виктор Николаевич. — И чувство благодарности должно сработать. Где бы он сейчас был, если бы не мои связи?»

В домах этого типа лифт почему-то останавливался на площадках между этажами. Киреев так никогда и не помнил, подниматься ли вверх или спускаться вниз. Пошел вниз. Не ошибся. Федор уже стоял на пороге квартиры — в тапочках на босу ногу, в адидасовском влагонепроницаемом костюме, заспанный.

«Он так и спал в этой пленочной упаковке?» — усмехнулся про себя Виктор Николаевич.

— Отдыхаешь?

— Ага, помылся... Сомлел.

— Ясно, после бани — дело святое. А я к тебе с рабочим визитом.

— Проходи... Нинки дома нет, в кино прохлаждается. А может, еще где. Как меня скинули, я ей мало интересен стал. Смотри, как бы Лидка твоя тоже интереса не утратила в связи с угасанием твоей журналистской популярности.

— Лидка популярность видит только в одном — в титях-митях. Сейчас мои гонорары резко возросли.

— Что, пошла твоя лавочка?

— Извини, кафе. Заходи при случае. С Ниной.

— Напоить все равно не напоишь, а вкусно пожрать я дома можно. Прошу...

Они вошли в кабинет Федора Сергеевича Преснецова. Старинная мебель всегда интересовала Виктора Николаевича, и всегда порог этой небольшой, очень тесной комнаты он переступал, испытывая легкую зависть. Очень вовремя подсуетился Федор, когда ломали старую Молчановку и несчастные коренные москвичи, переезжая в новостройки, по бросовой цене, а иногда вовсе за так отдавали мебель красного дерева. Шкафы, горки, серванты, зеркала не вмещались в приплюснутые квартирки блочных пятиэтажек. Сколько раз потом Виктор Николаевич упрекал себя за несообразительность. И хранить было где, и хороший краснодеревщик-реставратор был тогда под рукой...

— Водки хочешь? — спросил Федор, доставая из-за стеклянной дверцы книжного шкафа бутылку «Столичной».

— Нет, спасибо.

— Ну а я выпью с твоего позволения.

«Сколько уже не работает, а все пьет... — подумал Киреев, снова внимательно, придирчиво оглядев кабинет. — Нет, пока не исчезло ни одной ценной безделушки. И в книжных рядах прорех не видно. Даже, кажется, появилось что-то новое. Нинка бриллиантики спускает? Если только по рукам продает. В скупку им нести свои камушки опасно. Могли бы и мне предложить. Я бы с удовольствием взял, для Ленуськи».

Преснецов налил рюмку, поставил ее на инкрустированный александровского стиля дамский письменный столик, пить не стал, вопросительно поглядел на Киреева:

— Ну?..

— Кто у тебя остался на холодильнике?

— Практически никого.

— А Балакин? Его же не тронули.

— Уполз в область. — Федор тяжело, будто сокрушаясь, вздохнул и опрокинул рюмку, высоко задрав голову.

— В качестве кого? — осведомился Киреев. — Далеко от системы он все равно уйти не мог.

— Главбух в совхозе «Зеленодолье».

— Ну и что у него там есть?

— А что тебе надо? Как я понимаю, тебе нужны продукты для твоей забегаловки? Так у него найдутся. Мясо, молоко, овощи.

— Карп есть? Рыба?

— Не в курсе. Может быть. Сейчас модно в лужи мальков запускать. Тебя с ним свести, что ли?

— До чего же ты, Федяша, деловой человек... — вздохнул Киреев, поглаживая шелковые подлокотники кресла времен Очакова и покоренья Крыма. — С тобой много и не поговоришь...

— А что время тратить... — Он опять налил себе водки.

— Мне рыба нужна, рыба.

— Понятно... Слушай, а у тебя дочь-то где живет? И мужик у нее вроде моряк.

— Военный моряк, он рыбу не ловит.

— Ха, можно подумать, он на весь Янтарпилс один капитан и ни с кем водки не пьет. Вот сразу видно, Николаевич, что нашего хлеба ты еще не поел. Иначе у тебя машинка, — он постучал себя по лбу, — знаешь, как бы все варианты просчитывала?

— Раз с холодильником туго, выводи на совхоз.

— Сам туда будешь наведываться?

— У меня, во-первых, зам есть, а во-вторых, экспедитор. Виноградов Кирилл, тот самый, старая звезда.

— А... Не боишься, что пропьет твою лавочку?

— Он недавно в общество трезвости вступил.

— Это он у тебя авторитет зарабатывает, — хмыкнул Федор. — Слушай, а Виноградов, и тот, второй, они, надеюсь, понимают, что почем в этом мире? Сообразят, что Балакин не за спасибо и не по номиналу?..

— Главное, это мне понятно.

— Угу, — наклонившись, он вдруг вытащил из ящика стола телефонный аппарат — вполне современный, самый обычный, польский.

— Господи, — изумился Киреев, — зачем ты его прячешь?

— Чтобы ансамбль не нарушать, — снял трубку, но накручивать диск не стал, спросил, прищурившись:

— Слушай, Витек, а что я с этого буду иметь?

— А что ты хочешь? — тем же тоном поинтересовался Киреев. — У тебя все есть. Главное, у тебя есть свобода.

— Ты думаешь, я тебе за нее обязан? — Преснецов медленно покачал головой. — Нет, Витенька, это ты тогда просто только со мной сквитался. Неужели я тебе мало помог в твоей непростой биографии генеральского никчемного сынка с университетским дипломчиком? И опять ты не к кому-то пришел, а ко мне... Что, кормить меня бесплатно в своей закусочной будешь?

— Не знаю, что тебе и предложить, — деланно озаботился Киреев. — Дети у тебя, и те устроены, в медпомощи ты не нуждаешься... Знаешь... — Киреев весело засмеялся. — У них там, у этих капиталистов, традиция такая ресторанная есть... Если в заведение прибывает почетный гость, знаменитость, он обязательно расписывается на стене.

— Значит, звоню за роспись на стене? Не жидко?

— По-моему, приятно чувствовать себя знаменитостью. Тем более, ты и есть своего рода знаменитость. Редкого везения человек... Сейчас ведь уже забылось, что в тот момент в органах все еще оставались люди, на которых можно было воздействовать по старой памяти. И что ты просил меня об этом. А я тех людей кое-чем повязал в свое время. Это тоже мало кому известно. А вот ты сейчас пытаешься повязать меня... — Виктор Николаевич говорил медленно, как будто вяло. — Но ты знаешь, я молчать умею.

— Только поэтому и звоню Балакину, — примирительно проворчал Федор и начал набирать телефонный номер, начинающийся с пятерки.

В это время хлопнула входная дверь.

— Черт! — рявкнул Преснецов, перебросив трубку собеседнику. — Добирай: семь ноль два... — а сам принялся спешно заталкивать бутылку и рюмку за стеклянную дверцу шкафа, подальше, за книги. — Нинка пришла! Сейчас дерьма не оберешься...

К тому моменту, как жена вступила в кабинет, Преснецов сухо и деловито говорил по телефону — с таким серьезным видом, что Нина только уважительно покосилась на него, широко улыбнувшись Кирееву:

— О, как давно, как рада... Сейчас приготовлю кофе. И не отказывайтесь, Виктор! Гость всегда радость.

Он церемонно поднялся и склонился к руке хозяйки дома.

Преснецов оторвался от телефона и долгим недобрым взглядом посмотрел на согбенную спину своего гостя.

VIII

Ехать в «Зеленодолье» Киреев решил вместе с Виноградовым. На хозяйстве остались Лида, Глеб и Люся — та уже всерьез подумывала бросить к черту свое экономико-статистическое управление и целиком отдаться чистке рыночного картофеля, мойке посуды, замесу теста.

К тому же ручной труд в кафе резко сократился: купили две универсальные кухонные машины «Центр».

— За такие деньги, — сказал Глеб, задумчиво глядя на две ярко-красные с нержавейкой тумбочки, — эти «Центры» могли бы не только провернуть мясо и вымесить фарш, но и поджарить котлеты...

— А может быть, — как-то предложил Кирилл, — я переговорю с моими ребятами, махнем, Виктор Николаевич, выручку на чеки, купим в «Березке» японские посудомойки? Одну хотя бы? — Виноградов по вечерам мыл котлы...

— Никаких незаконных финансовых операций! Запомните раз и навсегда! — отозвался Киреев.

Они выехали за город.

— Виктор Николаевич, — заговорил Кирилл, когда свернули с основной магистрали, — а хорошо бы попросить Харитоныча прирезать нам часть двора. Мы бы вокруг асфальтовой площадки коробку сделали из легких прутьев, на них — тент, а под тентом — столики... Коктейли, мороженое...

— Неплохая мысль, — равнодушно отозвался Киреев, поглощенный собственными думами.

О въезде во владения совхоза «Зеленодолье» проезжего и пешего извещала здоровенная стела. Довольно быстро оказались на территории центральной усадьбы, выехали к площади, где слева — Дом культуры, справа — дирекция.

Балакин очень посвежел с тех пор, как Киреев видел его в последний раз. Лицо разгладилось, помолодело. «Что значит — на воздухе, — подивился Виктор Николаевич. — А мне и на дачу выехать некогда. Но Лиду с Ленуськой отправлять надо, непременно!.. А то Варвара с Анной ждать себя не заставят. Потом не выкуришь».

— Здравствуй, Игнат Игнатьевич, здравствуй. Тебя не узнать, — заговорил Киреев панибратски. — Помолодел ты здесь на воздухе, помолодел...

— Ага, — кивнул Балакин. — Приехал... Раньше тебя ждал. Один?

— Да нет, с помощником, вон в машине.

— Вот и пусть посидит, я сейчас.

Вернулся минут через десять.

— Позвонить следовало бы, — сказал, устраиваясь на скамье. — Без звонка дела не делаются. Неужто Федор не записал номера?

— Я звонил. Легче в Рио-де-Жанейро позвонить...

— Связь — дело загадочное. Значит, бросил писанину, на настоящее дело набрел, хорошо, Николаич. А знаешь, ту «Волжанку», что ты помог добыть, я продал. Но память не продается. Поэтому и отношусь к тебе с интересом. Но поскольку ты человек на этом поприще свежий, для начала объясню, что к чему, за счет чего. Иначе тебе непонятно будет, при чем тут старые наши отношения и как они перельются в новую фазу.

— Давай без предисловий.

— Ладно. — Балакин оглядел свои мохнатые валеночки. — Знаешь, что самое сложное в нашем деле? Покрыть недостачу — это пара пустяков. А вот от излишков грамотно избавиться — это целая история. Но и мои излишки в нашем с тобой разговоре — это только предмет. А суть в том, как мы с тобой разойдемся. Федор сказал, ты горишь на закупках. Это ясно как божий день. Ты и должен на них сгореть, потому что закупаешь по кооперативной цене, а то и по рыночной. Но мы изберем золотую середину. — Балакин достал из обтрепанного кармана старых брюк японский микрокалькулятор. На кнопочки легонько нажал.

— Смотри сюда, вот мой навар, со ста кил мяса. — В окошечках зеленые циферки показали три сотни. — Это я считаю по кооперативной цене на говядину вообще. А если вырезка? У частника вырезка по десятке идет, так что тут и вовсе навар миллионерский. И учти, тебе твои две сотни с центнера пойдут чистоганом, а я вынужден делиться с тем же завскладом. Разве справедливо? Новую «Волжанку» ты уже мне не достанешь.

— Жизнь течет, все меняется... — неопределенно отозвался Киреев. — Пусть мне останется полторы сотни Пятьдесят добавишь кладовщику из моих. Больше я не могу. Я еще и сам на ноги должен встать.

— Понял... Молодец. А то все как-то не верилось, что у тебя базовое экономическое образование. Да, пожалуй триста пятьдесят к полутораста будет честнее. Но ты не пожалеешь! Я тебе организую договор на овощи и фрукты. Шампиньоны хочешь? То-то! Но имей в виду, это уже другой склад. Я с тем кладовщиком ни-ни, понял?

— Отлично, Игнат Игнатьевич! — Киреев задумался. — Значит, у тебя два склада. Один — мясной, другой — со всем прочим... Так?

— Так точно.

— Приходно-расходные накладные и там и там одного образца?

— Разумеется. А ты что, Витюшка, хочешь и мясо получать по накладным?

— Так было бы лучше. Бланков, надеюсь, у тебя хватает?

— Неужели своих надуть решил? — Балакин предостерегающе поднял сухую ладошку, как бы заранее останавливая Киреева. — Я это сразу понял, как ты мне легко уступил полсотни.

— Не будем об этом, Игнат Игнатьевич. Хотелось бы вот чего еще — в договоре не указывать всю номенклатуру товаров.

— Ну, насчет мяса — само-собой...

— Разумеется. Я не о том. Хотелось, чтобы перечень продукции был подвижным. С одной стороны, сезонность, с другой, не всегда у вас есть, не так ли?

— Что верно, то верно. Помаракуем, сделаем. Слышал, мать твоя померла? Ну, царствие ей небесное. И говорят, квартирка тебе отходит? А твоя? Я ведь помню твою квартирку на Даргомыжского. Сдавать будешь?

— У меня там дочь.

— А я свою сдаю. Аспирантам из Закавказья. Совхоз же меня теперь служебной площадью обеспечивает. И на дачу не надо ездить. Ты родительскую дачу продавать не собираешься?

— Нет. Никогда.

— Верно, крыша над головой в наше время — крайне ценная штука. Держись за крышу.

IX

В воскресенье Киреевы с утра собирались на дачу. Но выехать по утренней свежести не удалось.

Виктор Николаевич терпеть не мог любых выяснений отношений, чего бы то ни касалось, но все его жены (почему так «везло»?), пожалуй, кроме первой, Сони, покойной Машиной матери, ввязывались в склоку с полуоборота.

— На кой ляд тебе эти мошенники? — начала Лида, едва встав с постели. — Небо в крупную клетку захотелось увидеть? Не торопись! Ленуська растет! А этот Балакин, этот Федя — проходимцы, прохвосты... Что тебя так и тянет к прохвостам?

Сначала Киреев останавливал жену испытанной фразой:

— Лида, храни очаг...

Но она лишь больше распалилась:

— Да ты посмотри, кем ты себя окружаешь! Этот твой польский грек Харитоныч чего стоит! Со мной в доме уже не здороваются! Ну и что, что за него голосуют на отчетно-выборных собраниях в правление? А кто еще эту обузу на себя возьмет? Кому охота мараться? И вообще! Вместо того, чтобы отмыться, тихо тянуть новое дело и под него спокойно свое тратить, ты... Ты что думаешь? У тебя вторая жизнь будет? Ты что, свои мешки с деньгами в гроб положишь? Жить надо! Сколько тебе лет?! Может, вторую кубышку ты и сложишь, только потратить не успеешь! Кончай с проходимцами, говорю!

В машине сидели взвинченные, ничто не радовало. А он так любил дачу! И как ее не любить? У кого теперь еще такая есть? Отец этот участок получил вскоре после войны — генеральский гектар, как тогда говорилось. Все есть — и лес, и сад, и огород с теплицей, и бассейн с рыбками, правда, повымерзли они прошлой зимой. Даже пчельник был — пчелы тоже погибли, давно, через год после смерти отца. За ними ухаживать ведь надо. А дом! Боже мой, какой дом! Его строили загорские мастера. И ведь как построили! Конечно, теперь нужно ремонтом заняться. Но договариваться с сестрами о ремонте бессмысленно. Вот закрепить дачу за собой, тогда и браться за дело. Через ветровое стекло такси Киреев увидел, что калитка их дачи отворена.

Благостное настроение, охватившее его, как ветром сдуло. «Прикатили сестрички, — подумал зло. — Лида была права, когда предлагала поменять замки».

Лида выгружала вещи, Ленуська уже скакала по дорожке между переродившимися в шиповник штамбовыми розами, Виктор Николаевич расплачивался с водителем такси.

Затем, не глядя на сестер, пошел к дому, понес вещи. Эти дачницы новоявленные уж и костры поразводили — прошлогоднюю листву жечь, перерядились в спортивно-туристические костюмы. Распоясались на его даче!

Он остановился и в упор посмотрел на сестер. Они оценили его взгляд.

— Варя, — спокойно сказала Анна, — поставь чайку. Пора перекусить.

«А я не дам ей пользоваться плитой! — злорадно подумал Виктор Николаевич. — Баллоны они привозили? Они за них платили?» — и, завернув за угол дома, перекрыл доступ газа.

Варвара показалась из кухни через пять минут. С лицом сухим и бесстрастным.

— Виктор, я не советую тебе заниматься мелкими гадостями, — подошла и включила газ.

Он сейчас же выключил. Она опять включила. Он вновь выключил. Когда Варвара снова потянулась к баллону, Виктор Николаевич резко толкнул сестру в грудь. Варвара ударилась спиной о железный ящик и закричала пронзительно, горько. Увидев в ее глазах недоумение, он еще больше рассвирепел и завопил:

— Убирайся отсюда вон!

Лидия, стоя у окна, с интересом и торжеством наблюдала за происходящим.

X

В понедельник Павлов отправился в районный нарсуд. Иск Киреева против правления жилкооператива вела судья Масленникова И. Д.

— Здравствуйте, Ирина Даниловна, — сказал он, зайдя за Масленниковой в комнату отдыха. — Вот мои документы. Мне необходимо ознакомиться с делом Киреева против правления ЖСК.

— А, да... Было такое... Здравствуйте, Александр Павлович. А что? По делу заявлен протест?

— Пока нет. Поступила жалоба.

Масленникова молча достала из шкафа папку с делом и положила ее перед Павловым:

— Знакомьтесь. А я, извините, выйду чая глотнуть...

Перевернув последний лист дела, Павлов представил себе его суть таковой. Чтобы получить квартиру матери, Кирееву необходимо стать членом жилищного кооператива. Но общее собрание его не приняло. Люди не считали основанием для приема то обстоятельство, что в этом же доме открыто кооперативное кафе во главе с Киреевым. Именно на это обстоятельство ссылался председатель правления ЖСК. Председателю возражали, напоминая, что отданная под кафе площадь прошлогодним общим собранием пайщиков предназначалась под культурно-оздоровительный комплекс. Председатель правления считал, что это решение утратило силу, ссылался и на райисполком, на его решение открыть кафе, на некоего ответственного работника Квакина. «Нужно уточнить», — отметил для себя Павлов.

А что же Масленникова? Суд отменил решение общего собрания ЖСК и рекомендовал снова рассмотреть вопрос о приеме Киреева. При этом упоминалась статья Гражданского кодекса РСФСР, которая гласит, как помнил Павлов, что предметы обычной домашней обстановки, обихода переходят к наследникам, если они проживали совместно с наследодателем до дня его смерти не менее одного года. Киреев прожил с матерью пятнадцать лет. Но он ведь претендует не только на утварь и предметы обихода, а на квартиру в целом. Нигде в наследственном праве не говорится о наследовании жилой площади. В кооперативах наследуется пай, но не площадь. Масленникова не случайно акцентировала в своем решении факт длительного проживания Киреева с матерью. А далее она указывала, что Кирееву негде больше проживать, поскольку по месту прописки живет его взрослая дочь с семьей. Вот и выписка из ДЭЗа по улице Даргомыжского: в двухкомнатной квартире фактически две семьи, трое малолетних детей — дочь Киреева от последнего брака и двое его внуков. Действительно, тяжелая ситуация. Есть и еще одна деталь: муж старшей дочери Киреева на Даргомыжского не прописан. Значит, она разведена? Вряд ли она мать-одиночка, детей-то двое. Значит, разведена. Тоже осложняющее ситуацию обстоятельство. Киреева М. В. женщина еще молодая, тридцати с небольшим, надо же дать ей возможность и личную жизнь устроить. Как-то даже неладно — у отца жизнь сложилась, у дочери — нет. Наверное, это тоже гнетет Киреева.

Пришла Масленникова.

— Ирина Даниловна, я посмотрел дело, действительно неординарная ситуация. Вы беседовали со старшей дочерью Киреева?

— А зачем? Она претензий не предъявляет.

— Старшая дочь Киреева должна была быть вызвана в суд и опрошена.

— Да что еще прояснять! Вы бы видели этого человека, Киреева! До сих пор в таком горе после утраты матери! — возмутилась Ирина Даниловна. — Рядом ребенок, жмется к отцу, словно чувствует, что вот-вот лишится крыши над головой. А там уже сложившийся быт. Ребенок ходит в детский сад рядом с домом, в спортивную секцию, тоже недалеко. И все это ломать? Мы же люди и должны понимать...

— Все так, но Киреев не единственный наследник, и здесь, — Павлов постучал карандашом по обложке папки, — должно быть это сказано.

— О господи, — вдруг вздохнула Масленникова, — подождите, Александр Павлович... Вспомнила! Ко мне приходили две женщины. Точно! Сестры его! С жалобой на милицию и нотариат. И я их отправила в отдел юстиции... А что же они тянут? Замоталась, — она сокрушенно покачала головой, — это у вас в прокуратуре, видимо, свободный режим, а у меня — конвейер.

XI

«Человечек, — определила про себя Люся, едва увидев Балакина. — Осколок от человека». Почему так, не могла понять. Почувствовала, и все. Она увязалась с Борисом и Виноградовым в «Зеленодолье» получать продукты, потому что хотела на обратном пути заехать в Малаховку, в тот магазин, где много лет проработал Борис. Скопилась определенная сумма, та, на которую можно не просто купить что-то, а вообще можно покупать: прийти в хороший универмаг и не ломать голову выбором — если я куплю то-то, уже не смогу купить того-то, а купить и то, и другое, и третье. Вот такая сумма впервые в жизни скопилась в семье Люси и Бориса Пастуховых. Выписывая накладную, Балакин покосился на Люсю. На ней был индийский брючный костюм — Лида себе купила, но он ей мал оказался, уступила. Костюм, между прочим, из «Березки» — Люсе он очень нравился. Модно, ярко, кругом заклепочки, удобно и не жарко, но Балакину, видно, броский наряд не по душе пришелся.

— Давай, иди, получай... — протянул накладную Борису. — В следующий раз, — опять бросил на Люсю тяжелый взгляд поверх очков, — разделяй дела и пленэр. До четверга, привет...

Люсе стало совестно. Надо было остаться в машине с Кириллом. Но не хотелось. Настроение у него было не ахти, он не балагурил, как обычно, не рассказывал интересных историй из своего спортивного прошлого, о чем-то думал явно озабоченно. Неужели из-за вчерашнего? Люся вспомнила, как после закрытия Кирилл из-за какой-то ерунды сцепился с Лехой, безобидным парнем, который приходит убирать тару за двадцатку в месяц, на красненькое-то Лехе не хватает в нынешних условиях. Так что сидеть рядом с угрюмым Кириллом ей не улыбалось, и она пошла следом за мужем в контору.

— Кирилл, ты сейчас на Егорьевское ориентир бери, — сказал Борис, когда они покончили со вторым складом — получили телятину. До этого на первом они загрузились огурцами, зеленым луком, творогом. — Там я покажу, как к Малаховке повернуть.

Магазин выглядел непритязательно. Казалось, что и товар в нем на самый повседневный, самый невзыскательный спрос. Но так лишь казалось.

Люся с Кириллом потянулись вдоль прилавков, а Борис сразу прошел к Фоме Фомичу, своему бывшему директору.

— Знал, что ты рано или поздно вернешься.

— Здравствуйте, Фома Фомич, — Борис широко, даже заискивающе улыбался: неужели, робел, он все-таки утратил расположение этого милого старика? — Я по дороге завернул.

— Тянет, однако, к нам?

— Честно говоря, скучаю без коллектива. Без вас, — признался Пастухов.

— Без хороших людей и правда скучно. А приехал-то, говори, зачем?

— Навестить хотел. А вы меня в штыки, — Борис невольно сделал шаг назад в тесной директорской комнатушке.

— Если в гости, садись, — Фома Фомич наконец улыбнулся. — Садись, не стесняйся, частничек... А что подзуживаю — обида на тебя не отпускает.

— Человек, Фома Фомич, ищет, где лучше...

— Ага, а рыба... Только в придонной темени невода не видать. Знаешь об этом?

— Да нет, там все нормально. Честно. Люди солидные. Все вполне достойно.

— Рассказывай, интересно ведь... — Фома Фомич усмехнулся. — Большую я жизнь прожил, много видел, а вот к новым этим веяниям никак не приживусь. Читаю, умом понимаю, а на сердце преграда стоит.

— Это от робости, Фома Фомич. Робеют люди от такого резкого поворота во взглядах на экономику, да и на все... А за границей, в соцстранах, давно так... И хорошо.

— По телеку видел. У них по-всякому быть может, у нас только по-нашему. — Фома Фомич вдруг оборвал себя, словно не хотел договаривать. — А жить, значит, стал лучше. Приоделся, гляжу...

— Да... — неопределенно протянул Борис.

— Сколько тебе в месяц положили?

— Все от выручки зависит. Мы же на самоокупаемости. Как постараешься, так и получишь. У меня иной раз до четырехсот. А Глеб, мой брат, он поваром, так и семьсот, и восемьсот имеет.

— Это после выплаты налога? — удивился Фома Фомич. — Интересно, конечно. Ну а публика идет к вам? Вы ведь дороже берете. А у жен какая калькуляция по утрам — вот тебе, касатик, рупь на обед, шестьдесят копеек на сигареты. И себе рублешник отложит перекусить, а то и сэкономит его, по магазинам перерыв пробегав.

— Мы в центре, люди идут к нам. У нас быстро, вкусно. Котел маленький, поэтому получается прямо по-домашнему. Продукты качественные, воровать никто не норовит, себя невыгодно обирать. Так что в кастрюлю — полную выкладку. И у Глеба руки золотые.

— А вечером?

— Вечером вроде маленького ресторана. Раз в неделю дискотеку для молодежи устраиваем. Ребята — народ невзыскательный, небогатый. Мы им хорошую музыку и что подешевле — жюльены, оладьи с медом, блинчики, сладкое, соки, мороженое... И Глебу разгрузка. А молодежи главное — музыка хорошая. Кирилл Виноградов — за диск-жокея, в зале — не протолкнешься. Ребятня, знаете, как на него глядит? Во все глаза! Живая знаменитость...

— Ну, заезжай... — сказал Фома Фомич на прощание. — А если что, возвращайся.

Люся покупала самозабвенно. Мерила кофточки, туфельки, перебирала в руках белье. В ее сумке уже лежал большой сверток.

— Я сейчас такие весенние сапоги оторвала! — упоенно сообщила мужу. — «Робингудовки», Австрия. Сто рэ... Умереть — уснуть!

Кирилл стоял возле полок с магнитофонами и телевизорами, был поглощен разглядыванием какой-то сверхмодерновой акустической системы.

— Жаль, денег не взял, — сказал он Борису. — Хотя бы предупредили, братцы: мол, бери, Виноградов, заначку, едем в клевое место.

— У меня казенные деньги остались. У Люськи попросим, — предложил Борис.

Кирилл покосился хмуро:

— Не... Это ты брось. Казенные даже в долг трогать нельзя. Чтобы в привычку не вошло. Это дело святое. А скурвиться легко. Не надо, Боря, никогда не надо.

XII

От плиты шел сладкий дух ржаного хлеба. Глеб сидел за пишущей машинкой и печатал обеденное меню. Вошел Киреев.

— Над чем пыхтишь? Что печешь? — спросил весело. — Почему черняшкой пахнет?

— Ржаную муку в нашем магазине вчера давали. Я взял десяток килограммов, — отозвался Глеб, не поднимая головы. — Калитки пеку с картошкой и пшенкой. Забытый рецепт... А вот как выкрутиться завтра, не знаю, — он посмотрел на Виктора Николаевича. — Что-то Бориса долго нет. Раньше тебе надо было отправлять его в «Зеленодолье». Не успеем к ужину, придется дуть на Черемушкинский рынок. А там свинина по десятке кило. Это будет такое блюдо, что самим придется платить, есть и плакать.

— Вегетарианцев нынче мало, и по кафе они не ходят.

В кухню заглянула Люся:

— Виктор Николаевич, там вас спрашивают...

Посреди зала, неуверенно оглядываясь, стоял молодой человек с папкой под мышкой.

— Я вас слушаю, — подошел к нему Киреев.

— Дело в том... Где бы мы могли поговорить? — Молодой человек никак не мог найти верный тон.

Виктор Николаевич провел его в свой кабинет. Молодой человек выложил на письменный стол несколько документов.

— Я из нотариата, исполнитель.

— Ничего не понимаю, — с деланной растерянностью произнес Киреев.

— Так вы ознакомьтесь, — молодой человек подвинул бумаги ближе к Кирееву. — Тут все сказано. Речь идет об имуществе умершей Киреевой Марии Викторовны.

— Вы что же, товарищ, собираетесь опись производить?

— Это моя обязанность. Тем более, я ведь прихожу сюда уже какой раз, а вас дома нет. И разве вы не получали наши извещения, направленные по месту вашей прописки на улицу Даргомыжского?

— Я там не проживаю. Это практически квартира дочери. Она мне ничего не передавала.

— Странно, — удивился молодой человек. Он несколько раз приезжал на улицу Даргомыжского, звонил, стучал в дверь, но там не открывали. Ему даже показалось, что квартира нежилая. Но всяко бывает в жизни. — Ну, так что же, — сказал исполнитель, — давайте поднимемся и приступим...

— Об этом не может быть и речи, — сурово заявил Виктор Николаевич. — Какая опись? Нотариус товарищ Ивлева знает, что я собираюсь возместить сестрам их долю деньгами.

— Но я пришел с поручением произвести опись...

— А я вам говорю — не позволю! Не позволю даже входить с этой целью в дом, где жили и умерли мои родители!

— Но ведь необходимо установить размер компенсации, — нашелся молодой человек.

— Мои сестры отлично знают, что и во сколько может быть оценено. А для меня существуют вещи, которым — в моральном плане! — нет цены! И сестрам моим передайте, — продолжал он с пафосом. — Если не верят мне на слово, пусть обращаются в суд! Да, в суд! Если они посмеют трепать по судам имя брата, отца и матери.

«А в суде у меня относительно благополучно, — подумал Киреев. — Там меня еще и поддержат... Если возникнут затруднения, обращусь к Квакину. Тот умеет идти напролом».

— Что же делать, Виктор Николаевич, — молодой человек покачал головой. — Придется мне составить акт, — он поднялся и, не прощаясь, пошел к выходу.

Пожалуй, это был его единственный волевой и должностной поступок.

Киреев призадумался. Ясно, что сестры завертелись. Эх, надо было сдержаться в воскресенье!.. Вероятно, в дело влезла прокуратура, хотя с прокуроршей Сергеевой, считал Киреев, он ловко утряс все вопросы. Но что могло подвести? «Где у меня слабо? — спросил себя Виктор Николаевич. — Харитоныч будет молчать, ему не хватало новой судимости. Он о прежней вспоминать боится. С Балакиным все чисто. Моя некоторая помощь разным людям? Ну, те сами мне слишком многим обязаны, кроме, пожалуй, одного... Да, кроме одного. Что касается той паспортистки с Даргомыжского, она давно на пенсии, если вообще жива. Да и разве назовешь тот дешевенький подарок взяткой? Только при очень воспаленном воображении. Стало быть, остается Дьяченко... Этот вариант надо срочно проработать!»

Он потянулся к телефонному аппарату, начал набирать междугородку, но раздумал. Разговоры такого рода предпочтительнее вести с глазу на глаз. А чтобы дочь не всполошилась и не поняла ничего, есть хороший повод для встречи с ней — пусть повлияет на теток. Они Машу весьма уважают. А для своих тоже есть повод поехать в Янтарпилс, решил Киреев, вспоминая разговор с Глебом.

Он вернулся на кухню. Глеб громыхал овощерезкой.

— Слушай, Глеб, мне нужно уехать на несколько дней. Пусть Борис дела на себя возьмет. Я хочу выйти на рыболовецкий колхоз и договориться о поставках. Ты прав, свиные отбивные даже для себя — непозволительная роскошь.

— На Машу рассчитываешь? — улыбнулся Глеб. — Привет передавай. Я ее совсем маленькой помню. Хорошенькая, умненькая была девочка.

Виктор Николаевич его не слушал. Поглощенный собственными мыслями, вышел во двор, где уже стояла машина Бориса.

— Боря, на два слова... Я уезжаю, все оставляю на тебя.

— Когда вернетесь, Виктор Николаевич? — спросил Борис, вытаскивая из машины ящик.

— Не знаю. Через пару дней или немного позже. Как ты сегодня съездил?

— Как обычно. Привез мясо, грибы, цветную капусту. Вот, возьмите накладные.

— Хорошо, — Киреев сложил листки.

— Только у самой окружной ГАИ остановило, — отозвался Виноградов, принимая у Бориса ящик.

— Что такое? — нахмурился Киреев.

— Да так, ерунда, — отмахнулся Борис. — Грузы проверяли, всех останавливали, кто с грузом. Накладные посмотрели, и все.

— Номера не списывали?

— Нет... — неуверенно протянул Пастухов-младший. — Кирилл, они ничего не писали?

— А черт его знает... У меня и права забрали, и накладные. Прошли в «стакан». Вернулись, взяли под козырек, как водится. Все в порядке, Виктор Николаевич. Не берите в голову. Когда вы едете?

— Сейчас.

У служебного входа Киреева нагнал Леха, подсобный рабочий.

— Хозяин, слышал, уезжаете? А как же я? Моя двадцатка?

— Держи, — хмуро на ходу бросил Киреев и не глядя протянул из толстого бумажника две десятки.

XIII

Федор Преснецов уныло смотрел в сад сквозь плетенку верандных окон. Бывало, здесь, на даче Игната Игнатьевича Балакина, все колесом вертелось, когда бывали гости. Шашлычный дух скручивал слюнные железы всей округе. Вон там, на площадке меж розовых кустов, всегда ставили самовар на еловых шишках. А стол накрывали между яблонями, если что, можно и закусить терпким, сладко-кислым яблочком прямо с ветки. А теперь... Даже розы, и те не цветут... Чай будет, конечно, из чайника. Вместо шашлыка — какой-то полуфабрикат со сковородки. А как иначе? Все правильно. Теперь вся общественность забыла, что для вторжения в чужой дом требуется санкция прокурора. Так и прутся подглядеть, все ли в трезвости пребывают, нет ли чего антиобщественного, асоциального... По труду ли существует раб божий али по потребностям. И сиди теперь, перемалывай воспоминания на веранде, при запертой калитке, с одной бутылкой втроем. Хорошо еще, Балакин после всех приключений пить стал аккуратнее — сердце человеческое, оно не железное, столько натерпелся мужик, еще и сивуху на «мотор» вешать — рискованно. Внуков надо поднимать. Конечно, денег у Игната Игнатьевича и на внуков, и на правнуков хватит. А вот связи, горестно подумал Федор, связи растеряются, если с Игнатом что стрясется. А деньги нынче — это только приложение к связям, без надежных людей и верных выходов — деньги так, мертвый груз, теперь еще и опасный.

Преснецов взял бутыль «Золотого кольца», с сожалением убедился, что уровень жидкости в ней опустился ниже середины, и будто нехотя разлил по рюмкам. Балакин чиркнул по своей рюмке ногтем, мол, достаточно... Третий гость, старый знакомый Игната Игнатьевича, начальник дальневосточного порта местного значения, был уже навеселе и даже не замечал, как в его рюмке появляется новая порция. Дальневосточный гость, как понял Федор, прибыл на дачу, уже «поддав». Он что-то хотел спеть, потом хотел включить магнитофон, кончил же просмотром заумной телепередачи — на экран глазел с детским изумлением, высоко подняв брови, не в силах постичь того, что показывалось, о чем рассказывалось — впрочем, понять это было нелегко и на трезвую голову.

— Пойдем, Федя, проветриться требуется, — вдруг сказал Балакин. — Пойдем, на моей любимой скамеечке посидим. — Игнат Игнатьевич, сопя, поднялся из-за стола. Преснецов поспешно налил себе еще одну рюмку, единым глотком выпил и заторопился следом за хозяином — не зря вызывал Балакин, — на скамеечке любимой, среди глухой стены шиповника и жасмина запрятанной, Балакин обычно оговаривал самое важное, самое потаенное...

Выйдя на крылечко, Федор шумно вздохнул, подставляя лицо ветерку. Жарко было на веранде сидеть, солнце сквозь стекло немилосердно пекло, как в хорошей парилке. Спросил:

— Банька-то твоя, Игнат, еще служит?

— Служить-то служит... — уклонился от прямого ответа Балакин, но Преснецов понял: гостевых помывок не устраивается. Скромнее, ох, скромнее приходится жить! Нелегкие времена, что и говорить.

Буйный колючий кустарник так плотно обступил любимую скамью Балакина, что Преснецову казалось — вот-вот колючки вопьются в спину. Видно, пришлось Игнату и от услуг платного садовника отказаться — не из-за денег, конечно, из-за лишних разговоров. А сам забыл, как и секатор в руки брать.

— Слушай, — Балакин уселся поудобнее. — Приезжал ко мне Николаич со всей своей компанией. По-моему, зря ты меня в это дело втравил. Но сделанного не воротишь. Поэтому нужно обсудить.

— Господи, да что такое? — не понял Федор.

— Бога в черных делах не поминай, бог этого не любит. Была с ними бабенка, жена киреевского помощника. Мне тебе рассказывать не надо, навидался дамочек. Так вот, те, что к деньгам, к хорошим магазинам, дорогим портным и дефициту дорвались, особенно тщательны в своем облике. А жена Пастухова... На ней костюм был с чужого плеча. — Игнат из-под бровей значительно посмотрел на Федора. — А на ком бывают чужие наряды? Ну, не молчи, догадывайся... — Преснецов пожал плечами. — На ряженых, дорогой. Вот... Это первое, что мне не понравилось. Могу я думать, что женщина, выдающая себя за жену Пастухова, одетая в чужой импортный дефицитный костюм, — переодетая лейтенантша-милиционер? Могу. И стал я рассуждать дальше. Ты видел Бориса Пастухова?

— Нет, — дрогнувшим голосом ответил Федор.

— Жаль. А то и тебе бы показалось подозрительным, что человек с таким лицом взялся за наше хитроумное дело.

— Что, «валенок»? — с облегчением спросил Федор.

— Если бы... У него обличье комсомольского вожака. А хочешь — передовика с плаката. Или опера, работающего под простака.

— Да хватит, Игнат... Бдительность, конечно, нужна, но...

— Ты подожди. Я еще не все сказал. Знаешь, кто у Киреева в кафе экспедитором и шофером служит?

— Виноградов, член сборной, хоккеист...

— А где ты видел, чтобы эти короли жизни, спортсмены, при титулах и медалях в кооператоры, тем более в экспедиторы шли. Я точно знаю, куда они пристраиваются, когда в тираж выходят. По канцеляриям спортивным сидят, во-первых, во-вторых, в дипкурьеры идут, а у кого сила и сноровка уцелели, — Балакин со значением поднял указательный палец, — опять-таки отправляются в МВД. В розыскники, в оперативники! Там их спортивная ловкость очень нужна. Так сказать, при задержаниях с применением...

— Игнат, твоя озабоченность объяснима, но есть же логика!

— У меня своя логика. Как только Киреев завел со мной дела, тут же в совхозе — проверка за проверкой, разные комиссии: и районные, и областные. Но суть одна. Ищут. И что примечательно: люди, которые, приезжают, ни мне, ни нашему директору практически не знакомы. Вот.

— Если ты думаешь, что Киреев... — Преснецов вдруг вспомнил недавно прочитанный политический детектив времен февральской революции, документальный, серьезный. — В Азефы Витек не годится. И на попа Гапона не тянет...

Взгляд Балакина был так остр, что Федор почти протрезвел. А Игнат Игнатьевич продолжил:

— Не тянет? То, как мы с ним мяском играемся, — пустячок. Особенно если учесть былые достижения. Уж через что мы прошли! А он уцелел, хотя сидел на самом гребешке. Через кого рыба к нам на холодильник поступала? Кто был на связи между нами, поставщиками и Треуховым? Киреев! Так-то! А его даже в качестве свидетеля не вызывали, когда Треухова взяли.

— Так ювелирно же работали...

— Они тоже ювелирно работали, МВД-то... А может, тогда-то его и завербовали. Хочешь жить, хочешь свободы — так помоги выловить остальных, но доказательно. И смотри, как он легко в это новаторское предприятие затесался. Без посторонней заинтересованной помощи вмиг кафе не откроешь. Я знаю. Мне говорили. А Витек только захотел — и пожалуйста. Все это нужно кое-кому!..

— Нет, не верю. — Преснецов сломал сухую ветку.

— А я тебя не заставляю верить. Я прошу подумать. Еще такой факт. Зачем это Киреев пришел к тебе первому? Он что, не мог сразу мне позвонить? Телефончика у него не сохранилось? Он, жук, найдет, когда ему чего надо, из-под земли.

— Он приходил ко мне, потому что искал выход на холодильник. А я его к тебе послал, ведь холодильнику как боевому подразделению давно хана. А что везет Кирееву, так ему всю жизнь везет. Под везучей звездой родился.

— Меня не надо агитировать. Я знаю, на чем он выехал. Орал громче всех, когда еще студентиком был. По целинам катался. Только вкалывал там не руками, а языком. А тогда все по целинам катались и все орали, у кого была луженая глотка и пара незатасканных мыслишек. А если еще родственники репрессированные, так вообще... Правда, репрессированных родственников у Киреева не было, зато папаша был — герой войны, герой труда... Крикуны-то те в клетчатых ковбоечках, кроме людей не изверившихся да как-то прижившихся, после кто спился, кто диссидентами назвался, а кто... скурвился. Чихнули они на высокие принципы. А что? Логика развития. Орали, ничего не выкричали, так надо руки включать, а руки к себе подгребают. Это мне все понятно. Как понятно и другое. Времена изменились, и этот блестящий везучий курвяк изменился вместе с ними. Он привык жить на гребне. Сейчас, чтобы удержаться на гребне, ему выгодно не просто полить грязью былое, но и... помочь разоблачить. И не на словах — на деле, вот что ценно сегодня — дело. К тебе он к первому явился прозондировать, чем ты дышишь, на что живешь и как.

Преснецов только вздыхал. Он вспомнил, как когда-то давно Балакин да еще кое-кто из тех, кого уж и на свете нет (утихли или отбывают заслуженное этим двадцатилетием), познакомились с этим умницей Киреевым. Треухов называл его другом и братом. Сначала было любопытно, потом временами противно слушать изящные идейные речевки. Затем интересно стало наблюдать, как этот изощренный демагог строит изощренные комбинации. Правда, бывало, посмеивались над Киреевым: не профессионал, не видит, что путь к деньгам куда короче, чем тот извилистый, на который он чаще всего выбирается. Даже там, где не надо, где только дурак не положит в карман провороненное добро. Но он не сбивался, а результат получал не худший, чем те, кто пер напролом. Конечно, спускал Киреев нажитое быстрее, за это его тоже осуждали. Но каждому свое. Кирееву — женщины и роскошь. Привык генеральский сынок серебром с саксонского фарфора жрать. «А в общем, — подумал Федор, — нам всем, пробившимся к «житухе», к водке, к деликатесам, к шмоткам, к сертификатам, к уверенности, что завтра не надо думать про наличность, всем нам Витек нравился тем, что он со своими высокими мыслями, красивыми речами, генеральским происхождением, изворотливостью и приличными манерами, в сущности, такой же подонок, как и мы. И если нам еще есть чем оправдать, так сказать, грехопадение, мол, с детства слаще морковки не ели ничего, то ему не оправдаться, он по сути своей подонок и вор». Федор окончательно протрезвел.

— Игнатьич, а что же теперь делать? — шепотом спросил Балакина. — Ведь если... Если Киреев нас разоблачит, если он раскроет нашу операцию «Море»... Если одно это размотать — нам конец, крышка!

— Да брось ты свои блатные приемы! — выкрикнул зло Балакин. — Операция «Море»! Это хорошо звучало тогда, когда вон там, на полянке, где самовар ставили, Треухов млел, а там, в баньке под сауну, знатная персона парилась, которая с той операции «Море» рыбку жрала под дармовой коньяк «Греми». Жрал он, зная, как дважды два, и откуда рыбка, и почему ему позволено ее жрать, и за что в багажник его служебной «Волжанки» ему ящик «Посольской» положен. А сейчас ты о тех временах забудь! А что нам делать с Киреевым, я и сам думаю. Посмотрим... Как дело пойдет. Если я еще что замечу, то все. И ты смотри в оба. Пьянствуй поменьше, Нинку предупреди. На худой конец есть человек... На него и будем надеяться. Я тебя с ним познакомлю. Человек верный. Имя у него хорошее. Мне нравится. Артем. В переводе с греческого — охотник.

XIV

Маша сидела над толстой рукописью, пристроившись сбоку к обеденному столу на кухне, и было ей себя до слез жалко. Читала, поправляла ошибки — а еще писать внутреннюю рецензию, желательно положительную, поскольку автор местный, а в издательстве установка: «варягов» заворачивать, своих пропускать. Впрочем, установка не железная, а зависящая от сиюминутной конъюнктуры — художественный уровень особой роли при этом не играет. Когда в областной газете работала, сколько она написала острых газетных материалов против рутины, делячества и так называемых «соображений»! Стало быть, все зря?!

Маша продолжала читать необыкновенно скучное произведение.

«Или это только у нас так, в провинции? — подумалось ей. — В Москве, в Ленинграде, где существует подлинная литература, должно быть, все иначе. Однако если, например, взять...» В дверь позвонили. Маша удивилась. Детям из школы рано, Феликс полтора месяца назад ушел в автономку. Его еще долго не будет. Соседки на работе. Почта? Дворник?

На пороге стоял отец. Это была мистика. Ведь только что она подумала именно о нем. В столичных издательствах при всей их столичности и ориентации на самых-самых больших писателей тем не менее хорошими тиражами в прекрасном оформлении выходили и его книги, откровенная компилятивная халтура на злобу дня.

— Папа? — У Маши широко раскрылись глаза. — Откуда ты? Почему без звонка? Я бы встретила...

— Пройти можно? Я уже третий день у вас, — ответил Киреев, снимая пиджак, раздумывая, не попросить ли тапочки зятя: после вчерашней беготни по дюнам болели ноги. — Был в колхозе «Звейнекс», заключал договор о поставках. Чаю дашь? Как у тебя дела?

— Да ничего, — вздохнула Маша. — Очень трудно, правда, противостоять демагогии...

— Что поделаешь, — Виктор Николаевич усмехнулся. — Как дети, Феликс?

— Все хорошо. Феликс в автономке.

— А друзья? Кстати, как поживает Дьяченко? Ваш приятель, который жил с Феликсом в одной комнате академического общежития? Я, помню, немного помогал парню в свое время.

— А... — Маша кивнула. — Да, Дьяченко. Был такой. Кажется, ты помог ему с машиной? Он ведь перед поступлением в академию с Кубы вернулся. А теперь служит на другом флоте, даже не знаю, на каком точно. А что?

— Да так... Думал, поддерживаете отношения. Хотел привет передать. — «Замечательно, что она не помнит, не знает сути... Великолепно!» — подумал с облегчением. — А к тебе у меня маленькая просьба, Марусенька.

— Да, папа?

— Не могла бы ты пообщаться письменно или по телефону со своими тетушками и выяснить их намерения в отношении меня? Они вдруг стали крайне агрессивны. Бегают в прокуратуру, жалуются. И всего лишь потому, что я изъявил желание жить в доме собственных родителей!

— Признаться, папа, из писем тети Ани я поняла другое, — осторожно сказала Маша. — Они хотят кое-что из вещей, хотя бы на память, а ты возражаешь. Они хотят жить на даче, а ты не позволяешь. В общем, я их понимаю. Честно говоря, я тоже хотела бы иметь некоторые дедушкины книги, что-то из тех вещей, которые я знала с детства. Не забывай, я выросла в той самой квартире...

— Дорогая моя, — Киреев широко улыбался. — Ты ведь умная девочка. Напиши им, что я не могу позволить разорять родительское гнездо. Кстати, это и в твоих интересах. Ты и Лена — мои прямые наследницы.

— Папа, я, к сожалению, хорошо знаю твою жену. А ты — мое мнение о ней.

— Это мнение внушено тебе твоими тетками. Она не так меркантильна, как вы все считаете.

— Допустим, папа. Но давай хотя бы с глазу на глаз назовем вещи своими именами. Бабушка жила у Ани, у Вари, у меня.

— Разумеется, когда Леночка была крошкой. Ребенок кричал, это беспокоило маму.

— Однако ты отправил ее ко мне именно тогда, когда у меня кричало два младенца, в этой двухкомнатной, а не в трехкомнатной, как на улице Алых Роз.

— Мама болела, ей был необходим морской воздух. Не отправлять же ее в санаторий — нонсенс! По-моему, тогда ты все это отлично понимала... — пожал плечами Виктор Николаевич.

— Да, я понимала, как плохо бабушке с твоей Лидией. Лида даже не кормила ее!

— Я боюсь, Маруся, сейчас мы начнем ссориться. Я бы не хотел этого.

— И я не хочу. Но считаю, что претензии теток вполне обоснованы и законом и моралью.

Он слушал дочь и думал: «О Дьяченко она не помнит и не знает. А вот с наследством может подвести. Но что любопытно: ни сестры, ни эта умная дурочка не поняли главного — почему я так борюсь за наследство. Почему иду на все ради... в общем-то, незначительной суммы».

XV

Павлов рассматривал человека с университетским ромбиком на кителе.

Авдеев Павел Андреевич, майор милиции, начальник паспортного стола районного отдела внутренних дел. Много вопросов к этому человеку накопилось у Александра Павловича. Особенно после вчерашней беседы с Круглисом Казимиром Харитоновичем.

Ну, разумеется, Авдеев прекрасно знал, как должен был действовать — о чем говорить! Да, он должен был выселить непрописанных родственников умершей квартиросъемщицы, опломбировать квартиру независимо от обстоятельств наследования, способствовать нотариату в охране имущества.

—Участковый заходил, — объяснял Авдеев, — квартиру пломбировал, только они срывали...

— Кто — они?

— Ясно, Киреевы. Вообще-то...

Павлова потрясало обыденное спокойствие, безразличие в лице Авдеева, с которым он буднично пояснял вещи, ни в какие ворота не лезущие. Будто подобные нарушения в его «епархии» происходят так часто, что он устал придавать им какое-либо значение.

— Вы мне свое «вообще-то» оставьте! — невольно повысил он голос. — Говорите по существу. Вы докладывали начальнику отдела? Кто контролировал участкового? Что вы, лично вы, предприняли против явных нарушений? Конкретно?! Или вы согласны с этими нарушениями, так вас понимать?

— Да нет, что вы, товарищ Павлов... — Авдеев даже отстранился.

— Так вы все-таки докладывали начальнику?

— Да наш начальник все знал, — вяло сказал Авдеев. — Знал. Но... Вообще-то... Простите, — майор насупился, глянул исподлобья. — Вы бы видели Киреева... Девочка маленькая. Такое горе. Никогда не видел, чтобы мужик рыдал. А он рыдал. И девочка. Он все время с девочкой. Деть некуда. У вас бы тоже рука не поднялась.

— Человеческий фактор, — усмехнулся Павлов, вспомнив судью Масленникову: та говорила о Кирееве почти теми же словами.

— Вот-вот, человеческий фактор... Закон у нас ведь гуманный.

— Да, наш закон гуманен, но это не отрицает необходимости его исполнения. Поэтому я вынужден писать вашему руководству представление о грубом неисполнении вами, майор Авдеев, служебных обязанностей и, как следствие, о вашем несоответствии занимаемой должности. Вы свободны.

Авдеев вдруг словно проснулся. В бесстрастном лице появилось нечто взволнованное: естественно, лично задет. Сидит, не уходит.

— У вас есть что сказать по существу?

— Видите ли, товарищ Павлов, — майор поерзал на стуле. — Вообще-то... Простите. Вполне конкретно дело было так. Мне позвонили... Даже не позвонили. На совещании в райисполкоме мне завотделом торговли товарищ Квакин сказал, что к квартирному вопросу товарища Киреева следует отнестись повнимательнее, не буквоедски. Товарищ Квакин отзывался о сестрах Киреева плохо. — Авдеев потупился. — И я их видел. Понял: алчные они.

— Алчные они или нет, в данном случае значения не имеет. Они не посягают на долю брата. Они свое получить не могут. В том числе потому, что определенные лица, в том числе и вы, майор Авдеев, извините за выражение, играют с законом в кошки-мышки.

— Да нет... Какие кошки-мышки... Я, можно сказать, указание получил. В форме дружеского совета. Мы все люди подневольные, разве секрет? В общем, задача так формулировалась: время оттянуть. Вопрос о передаче Кирееву квартиры в ЖСК решался, чего же человеку с места трогаться? А в ЖСК, сказал Квакин, все будет в рядке. Так вроде оно и есть на деле.

— Вы оказались заинтересованы в получении Киреевым квартиры?

— Я — нет, — Авдеев побледнел, догадавшись о смысле, который вложил Павлов в свой вопрос.

— А товарищ Квакин?

— Не знаю...

— Тогда объясните, как вы и, с ваших слов, Квакин стали заинтересованными лицами в деле незаконного получения Киреевым кооперативной квартиры? Вам известно, что Киреев располагает отдельной квартирой в другом районе?

— Знаю, прописан вроде на площади жены, в коммуналке. А интерес... — Авдеев потер руками белое, помертвевшее лицо, — нет, клянусь, интереса у меня не было. Я просьбу, если хотите, указание товарища Квакина исполнял.

«Наконец-то ты, голубчик, заговорил внятно», — подумал Павлов. Не нравился ему этот майор...

— Итак, вы исполняли указание Квакина, допустим. Тогда почему вы не объяснили своего отношения к делу Киреева помощнику районного прокурора Сергеевой? Более того, вы ввели ее в заблуждение. Вы уверили ее, что квартира опечатана, закон соблюден, все в порядке. Зачем вы прикрыли Квакина? Это же именно так выглядит — сейчас, на мой взгляд.

— Да не принято о таких указаниях распространяться, сами знаете, — пожал плечами Авдеев. — Что касается Сергеевой, не очень-то я ее уверял! Сказал, что все будет в порядке. Не первый день с ней дело имею. Если она вопросом занималась, то почему не довела его до конца? Вот на кого представление надо писать, товарищ Павлов. А что до Квакина... Был у него интерес. Не в вашем смысле, но был. В этом доме, в ЖСК, на первом этаже, где раньше выставочный зальчик был, Киреев кооперативное кафе открыл. А кооператив в общепите, сами знаете, дело новое, райисполком в нем заинтересован. Квакин мне, между прочим, очень внятно насчет препон новому делу разъяснил. Ну что мне вам рассказывать?.. — Авдеев отвел глаза. — Тем более в итоге все равно будет по-квакински, по-киреевски. Потому что у них за спиной новое прогрессивное дело, которому мешать, если хотите, аполитично.

— А вам не приходило в голову, майор, что даже самое новое дело должно делаться чистыми руками, в русле закона? Иначе дело окажется скомпрометировано. Кстати, вы знаете, что сейчас происходит в кафе «Ветерок»?

Авдеев пожал плечами:

— Я своими вопросами занимаюсь.

«Значит, либо Авдеев не был на оперативке у начальника отдела внутренних дел, либо тот на этой оперативке не информировал о кафе».

XVI

Киреев никогда не сообщал о возвращении. Являлся и все. Вероятно, потому что еще до рождения Лены, когда жил с Лидой незарегистрированным, все думал застать, разоблачить. Боялся этого, но думал. Ведь по здравому размышлению двадцать два года разницы наталкивают на определенные сомнения. Конечно, годы шли, Лида вела себя так, что заподозрить ее в чем-либо было трудно, но из командировок Виктор Николаевич все равно всегда возвращался внезапно. На всякий случай.

На повороте с проспекта улицу Алых Роз обнесли забором, оставив узкий проход, «кирпич» повесили — что-то приспичило ремонтировать, и такси остановилось на углу. К счастью, багаж невелик — старый портфель со сменой белья и бумагами.

Вспомнил, какое сегодня число — нечетное, значит, Лида не на службе, в кафе — и ускорил шаг.

Издалека еще, из-за забора, перегородившего улицу, увидел — не тянется очередь к «Ветерку», хотя время обеденное. Удивился, обычно завсегдатаи заранее выстраиваются в борьбе за одно из пятидесяти посадочных мест.

На дверях болталась написанная от руки табличка «Учет». Кто велел? Зачем? Ведь решили же — никаких антрактов! Когда учитывать, когда санитарию наводить — сугубо внутреннее дело, посетитель не должен страдать, Противный холодок пробежал по спине — проверка сверху? Но Квакин железно обещал: никаких вмешательств, пока дело окончательно не станет на ноги.

Киреев толкнул дверь, она оказалась закрыта на замок. Постучал, потом позвонил. Сквозь матовое стекло увидел Виноградова. Дверь открылась — вид у Кирилла был словно с жуткого перепоя. Мрачно взглянув, Виноградов удивленно протянул: «А...» — и ни здрасьте тебе, ничего: повернулся спиной и пошел в вал, шаркая ногами.

— Привет, ребятишки! Что у вас стряслось? Почему вид похоронный? — бодрячески завопрошал Киреев. — В чем дело?

У гардероба стояла Лида — бледная, злая.

— Ты почему так долго? — тоже без предисловий. — Твоя доченька не удосужилась передать? Или ты у нее не был? — Тон грозный.

Да что у них происходит?

— Звонила как дура, телеграмму дала! Море и сосны не отпускали?

—Умер кто? — раздраженно спросил Киреев.

— Хуже, — прохрипела Лида. — Бориса арестовали.

— Что?!

— Вчера утром на квартире, — отрывисто проговорил Кирилл. — Люську ждем. Она поехала выяснять...

Киреев взял себя в руки, пошел в зал, сел за первый столик. Теперь уже Виноградов и Лида поплелись за ним.

— Где Глеб?

— У него с сердцем плохо. Инфаркт даже предполагают, — ответил Виноградов, — в больницу взяли.

— Вот, значит, что у вас за «учет»... — хмыкнул Киреев, никак не осмыслив еще весь кошмар происшедшего. — Кто арестовал, за что?

— Убеждена, все из-за его языка! — Лида резко кивнула на Виноградова. — Он Леху рассчитал с треском! Глеб и Борис поддержали, и вот... Что, мешал тебе Леха? Враки это все были, враки! Ты побежал, он и отомстил... Сволочь!

— Ничего не понимаю! — пожал плечами Киреев. — Какая связь? Леха, Кирилл, Борис... Кто куда побежал? При чем тут этот несчастный бич?

— А при том, Виктор Николаевич, — начал Виноградов, и Киреев почувствовал, как он закипает. — При том, что я не желаю снова ходить в драной майке и считать гроши! Не желаю! А Леха этот после восьми водкой спекулировал. Здесь, в кафе! Между прочим, в том числе и в розлив. Десятка стакан, то есть двухсотка. Я давно за ним заметил. Что же мне было делать — спокойно наблюдать?

— Вот-вот! И выпустил джинна из бутылки. А Борис, который отвечал за все, пострадал. И дело тоже. За что боролись, — Лида презрительно фыркнула, — на то и напоролись. Тоже мне, борец за трезвость! «Торпеду» уже вынул? Перестроился?

— Тихо, — Киреев жестом остановил жену. — Этого не может быть. Рассказывай толково, Кирилл. А ты молчи, — приказал Лиде.

Виноградов собрался с мыслями, сосредоточенно глядя в одну точку, пожевал губами. Лида отвернулась.

Киреев окинул взглядом зал. Пусто. Даже холодно. День пасмурный, поэтому?..

— Я давно заподозрил, что Леха спекулирует водкой, — раздался глухой голос Виноградова, — решил пронаблюдать, чтобы убедиться. Никому не говорил, потому что оклеветать человека — самое простое дело. А такому мужику, как Леха, сойти с дистанции — раз плюнуть. В этом смысле все сходилось. Представил себе картину: не дай бог — милиция. Но не успел с ним разделаться. В этот день, накануне ареста Бориса, общественники приходили. Не знаю откуда. Только потом, когда Люся принесла им ужин, говорят: «Контрольный заказ» — и к весам, и за калькуляцией. Но все обошлось нормально, с ними Глеб и Борис объяснялись. Никаких претензий. Только пока они там проверку устраивали, я смекнул: а ну как дальше пойдет эта контрольная?.. Не вовремя смекнул, как утверждает ваша супруга. Но я испугался. И на задний двор! Тем более уже девятый час. Самое время, как говорится. И буквально за руку этого мерзавца схватил!

Из груди Киреева вырвалось нечто нечленораздельное, но явно горестное.

— Нет, в зубы я ему не давал, — по-своему понял это восклицание Виноградов. — Я с ним культурно расплатился и сказал коротко и ясно: «Пошел вон!» А он юзом-юзом — и к Борису за защитой. А там общественники. И то ли общественники уже прознали про Лехины аферы, то ли вообще это были не общественники, а... Сами понимаете кто. Наутро Бориса арестовали. Вчера. А контроль был позавчера.

«Это когда я с Машкой тары-бары разводил... — отрешенно подумал Киреев. — Истинно, когда бог хочет наказать — он лишает разума. До Дьяченко ли мне сейчас?! Далась мне эта рыба! К рыбе не придерутся. Там все в соответствии с уставом. «Зеленодолье» — вот где слабое место! Но Балакин целиком на Борисе, меня там и не было после подписания договора. А договор законен, абсолютно. Или Борис начал собственные игры? Тогда все логично, пусть расплачивается. А я ни при чем. Глеба терять не хочется, конечно... Если с Борисом серьезно, придется мне и с Глебом расстаться — брат, никуда не денешься. Ничего, поваров в Москве пруд пруди. Значит, нужно менять троих. Люська сама уйдет. Квакин? Чем мне реально может помочь Квакин? А больше и помочь некому».

— Почему закрыли кафе? Что, жизнь остановилась? — спросил жестко.

— У нас ни продуктов, ничего... — бросила Лида.

— Ну и дураки... Это все недоразумение. Чтобы к ужину кафе открылось! В магазин идите, в угловой, на рынок трухайте... — швырнул им деньги из кармана, не считая. — Отчет составите потом.

Лида только хмыкнула. Виноградов помялся, но деньги взял.

— Но если только холодные блюда, Виктор Николаевич...

— Я в райисполком. И чтобы к вечеру вы мне кафе открыли! Ищите повара, звоните жене Глеба, ищите Люську... Или кого угодно! Иначе нас действительно закроют, и ты, мой дорогой, — в упор посмотрел на Виноградова, — опять будешь при пиковом интересе. Понял? Я тебя из дерьма вытащил! — порывисто встал, направился к выходу.

Хорошо, что в поезде побрился. Сорочка... А, бог с ней, с сорочкой! Схватил такси, хотя до райисполкома всего три троллейбусных остановки. Таксист повез, когда показал ему трешку. Показал — и бросил на переднее сиденье.

Счастье, Квакин был на месте.

Он уже все знал. Вздыхал.

— Давайте напрямик, Виктор Николаевич, — предложил мягко. — Лично я спокоен, но волнует то обстоятельство, что в наших отчетах, я же знаю, завышалась сумма доходов кафе. Замечу: регулярно завышалась.

Киреев усмехнулся. Зачем он об этом говорит? Он что, сам хочет туда, где сейчас Борька?

— ...Поэтому меня интересует, — продолжал тот, — знал ли сам Пастухов, его брат, его жена, что мы с вами договорились — дабы придать новому делу больший вес — чуть-чуть приподнимать для начала сумму оборота?

— Они ничего не знали.

— Вот и славненько. Значит, огорчаться нет причины. А я звонил уже, пытался утрясти. Даже обращался за помощью к Игорю Михайловичу, — назвал имя председателя райисполкома. — Игорь Михайлович обещал поддержку.

Киреев вспомнил, как он пришел за разрешением открыть кооперативное кафе и как Квакин сказал ему, нарочито растягивая слова:

— Я же понимаю, Виктор Николаевич, почему вы стремитесь получить под кафе именно это помещение. Я ведь понимаю, почему вы предпочитаете квартиру матери собственной квартире. И смотрю сквозь пальцы на то обстоятельство, что, имея прописку в другом районе, вы никак не входите в сферу интересов нашего исполкома. Вы понимаете, Виктор Николаевич?

Киреев «понимал». В самом деле, от решения Квакина зависело, пойдут ли в гору доходы кооператоров. А сам Квакин — что же, так и останется при своей довольно усредненной зарплате государственного служащего? С того и начались белые конверты с деньгами, которые Киреев регулярно вручал Квакину.

— Да, Игорь Михайлович обещал поддержку, — тон Квакина из вкрадчивого стал предостерегающим. — И кстати, мы с вами договорились о том, что следует предавать фигуре умолчания. Если вы будете молчать, если я буду молчать, если семейка Пастуховых и прочие ваши сотрудники действительно не в курсе... — зачем волноваться? — Квакин усмехнулся. — И надевать вчерашнюю рубашку в спешке? Это не к лицу деловому человеку.

Виктор Николаевич ответно глянул так, что Квакину стало неуютно.

XVII

«Прямо спрут какой-то, а не дело», — в сердцах сказал майор Абашкин из ОБХСС, когда они с полковником Быковым возвращались из совхоза «Зеленодолье».

Это сравнение Быков вспомнил сразу, как только генерал заговорил о Балакине.

— Когда вы, Вячеслав Иванович, вели дело по Треухову и работали с его контрагентами, Балакин проходил у вас свидетелем.

Быков помрачнел. Он был одним из многих следователей МВД СССР, которые трудились над раскрытием громкого, очень громкого дела «столпов» торговли Треухова, Певцова, Соловьева и Носова.

— Нет-нет, — заторопился внести пояснения генерал, видя изменившееся лицо полковника. — К вам у меня, да и у высокого руководства претензий нет. По делу Треухова и его компании вы и не могли ничего предъявить Балакину ввиду отсутствия наличия как говорится... А сейчас присутствие наличия налицо, — генерал усмехнулся. — Балакин тянет за собой многих. В том числе и этого человека, — генерал взял в руки письмо. — Пастухов, так его зовут. Либо Пастухов пешка в чьих-то руках, либо он сам кого-то покрывает.

— Кафе «Ветерок» — это мелкий эпизод в деле Балакина, — сухо сказал Быков, — я им не занимался.

— Я знаю, Вячеслав Иванович, чем у меня занимаются следователи по особо важным делам. Их у меня не так много. Понимаете, в этом письме что-то есть... Отнеситесь с вниманием, — и он протянул Быкову конверт.

Письмо действительно вызывало неясное тревожное чувство. «Уважаемые товарищи Министерства внутренних дел СССР! — читал Быков. — Обращается к вам небольшой коллектив магазина коопторга поселка Малаховка. Как нам сообщила жена нашего недавнего сотрудника, бывшего заместителя директора нашего магазина Б. В. Пастухова, Л. Т. Пастухова, ее муж арестован. Мы не знаем обстоятельств дела и почему арестован Б. В. Пастухов, только, со слов жены его, знаем, что из-за непорядков в совхозе «Зеленодолье», но мы уверены, что Пастухов ни в чем не виноват и виноват быть не может. — Далее следовала пространная положительная характеристика арестованного и — опасения: — Мы как чувствовали всем коллективом, что отпускать Б. В. Пастухова из магазина на работу в кооперативное кафе не надо, нельзя даже. Пастухова в это кафе сманили, потому что очень настойчиво, по словам его жены, просили, чтобы он шел туда на работу. Причины, которые выдвигал Киреев, известный журналист, когда приглашал Пастухова к себе в кафе, были самые простые и понятные, — читая, Вячеслав Иванович вздохнул. — ...Но неспроста эти уговоры были. И как теперь происходящее понимать надо, свалили на Б. В. Пастухова чужую вину. — Быков покачал головой. — ...Поэтому мы, коллектив магазина, готовы взять его на поруки в случае осуждения...» — и так далее. В конце — семь подписей, а рядом, в аккуратных скобочках, — фамилии с указанием должностей.

«Люди, как это ни прискорбно, — думал Быков, — обладают способностью искренне заблуждаться... Журналист Киреев? Уж не тот ли это Киреев, о наследственной тяжбе которого с сестрами говорил мне Павлов? Ну и ну... Чтобы известный в своей области журналист подался в кооператоры? А если и подался, так уж сразу занялся махинациями? Впрочем, видали мы перерожденцев и почище. Надо будет узнать у Павлова про наследственную тяжбу подробнее. И вообще, тот ли это Киреев? Позвоню-ка Абашкину».

Быков снял телефонную трубку.

— Пастухов, — пояснил Абашкин, — почти карманник, по примитиву отношений и комбинаций. Накуролесил, осознал. Там все элементарно. Он вел закупки от кооперативного кафе. С «Зеленодольем» кафе заключило договор. Пастухов вошел в сговор с Балакиным. Мясо продавали для кафе из искусственно образовавшихся излишков, конечно, не по госцене. В «Зеленодолье» накладных на мясо нет. В «Ветерке» тоже нет, кроме двух последних. Хотя сотрудники ГАИ держали в руках накладные, списали их номера — но эти накладные исчезли.

Абашкин помолчал. Потом сказал со вздохом:

— Понимаешь, Вячик, Пастухов твердил, что накладные он в целости и сохранности передавал Кирееву. Киреева мы допросим.

XVIII

Ленуська спала, обнажив худенькие, в ссадинах, ножки. Одеяло свисало с кроватки. Сердце Киреева затопило теплом и любовью. «Ничего, Ленуся, нам только продержаться эти дни... Только продержаться... Ах, какая дивная жизнь тебя ждет! Все для тебя... Сокровище мое последнее». Девочка была очень похожа на Виктора Николаевича, и когда он в порыве отцовской нежности прижимал ее к себе, ему казалось, что они неразделимы, что это самая сокровенная часть его самого, что ее шелковистая кожа с запахом чистоты и солнышка — это он сам. Киреев сознавался себе, что Ленуся — поздний, не слишком поначалу желанный ребенок, оказалась первой его истинной любовью. Машу он не прочувствовал, на других руках росла, у деда с бабкой; внуков почти и не знал, а женщин у него было так много, что отношения с ними, похожие и повторяющиеся, быстро приедались.

Кресло отца, в котором генерал Киреев всегда сидел, работая за письменным столом, было отодвинуто к кроватке, на него брошена Леночкина одежонка. Киреев огляделся и сел на низкий пуф от маминого трюмо — само трюмо перекочевало в их с Лидой супружескую спальню, а пуф Лиде не нравился. Сидеть на нем, и верно, было неудобно. Но Киреев сидел, глядя на стеллажи с книгами. Пушкин, Гоголь, Владимир Соловьев, Достоевский... — переводил он взгляд с корочек современных собраний на тяжелые переплеты издательства Маркса. Вот и знаменитое издание Чехова, которого Маркс на тяжелых кабальных условиях заставлял писать и писать — предприимчивый был издатель... Вот Брокгауз и Эфрон... Вот юбилейное издание Пушкина — 1937 года, — это его детство, он помнит иллюстрации, покрытые тонкой папиросной бумагой, и возле них — молодые мамины руки в кольцах — тонкие, изящные, с красивыми ногтями. Тогда ногти не красили, но у мамы с дореволюционных времен хранилась такая штучка, бархат был на ней или хорошая замша, но этой штучкой ногти отполировывались до перламутрового сияния. Так и закрепилось в памяти: иллюстрация к Пушкину — и молодые, сияющие перламутром мамины руки...

Будто толкнули — Киреев невольно резко обернулся. Словно в комнату вошел некто невидимый. Вдруг явно почувствовалось присутствие отца. Видно, дунуло в окно, сквознячок подхватил устоявшуюся пыль обивки кресла и принес старый запах — одеколона, коньяка и сигар. До самой смерти отец брился опасной бритвой, которую точил на длинном кожаном правиле, потом долго растирал щеки хорошим дорогим одеколоном. Киреев помнил, как после войны, когда отец вернулся с фронта, в их доме появились изящные флаконы с заспиртованными ветками цветов — французский трофейный одеколон. Последние годы отец покупал в «Сирени» на Калининском проспекте тоже французский одеколон, но, утверждал, уже далеко не тот. А коньяк и сигары отец обожал. Но и того и другого позволял себе понемногу, чтобы только ощутить вкус, посмаковать, насладиться — он себя берег, знал, как плохо будет без него его Мари, большой Мари, гранд-Мари, как он говорил, и Мари-маленькой, внучке. Аромат коньяка, сигар, одеколона — такой же родной, как детский запах дочки, — но неожиданное появление запаха этой смеси в комнате Киреева напугало. Будто сейчас возникнут вот в том углу стальные отцовские глаза и он холодно спросит: «Как ты посмел?» Нет, ничто не оправдало бы Виктора Николаевича. Даже если бы действительно из долин невиданных пришел сейчас отец и задал этот вопрос, на который Виктор Николаевич смог бы ответить лишь одним, патетически указав на детскую кроватку: «Ради нее...» — все равно: ни веры, ни прощения, ни спасения ему не было бы.

Чтобы избавиться от наваждения, Киреев снова заставил себя посмотреть на стеллажи с книгами. Что тут рассусоливать! Он не смог. Неужели можно подумать, что те слова ему ничего не стоили? Да он десять лет жизни сегодня оставил в кабинете следователя!

Шел с одной мыслью — нужно суметь быстро оценить ситуацию, расклад ситуации: в чью она пользу, против кого. Это трудно, но с учетом профессионализма, наработанного десятилетиями в журналистике, — можно. Вот на чем все строится: на двух квитанциях, которые дурак Борька сунул ему в ящик стола! Ну что ж, подумал тогда Киреев, и на такой поворот событий готов ответ.

Когда привели Бориса и началась то ли очная ставка, то ли перекрестный допрос, эти слова, решившие все, поставившие все точки над всеми «и», вырвались у него как бы сами собой:

— Я никогда не получал от Пастухова квитанций на мясо... — Это следователям. И Борису: — Ведь вы, Борис Васильевич, обычно говорили, что мясо приобретено вами на рынке!

— А все-таки, откуда две квитанции? Квитанции, выписанные в дни вашего отсутствия? — снова спросил полковник с тяжелым квадратным подбородком, который он то и дело потирал ладонью. — Откуда они?

— Право, не знаю... — протянул Киреев. — Я никогда не получал от Балакина накладные на мясопродукты. Да и договором с совхозом поставки мяса не предусмотрены, — твердо сказал, с искренним недоумением. — Я считал, что мясо для кафе закупается на рынке. Или у кооператоров. Разве нет, Борис Васильевич?

Пастухов ответил ему ошеломленным взглядом. «В кафе есть накладные на оговоренную договором продукцию «Зеленодолья», — лихорадочно соображал Виктор Николаевич. — И на грибы, и на овощи, и на молочные поставки. Эти же накладные и у Балакина. Все чисто? Да, все. О мясе — никаких документов ни тут, ни там. Конечно, какие-то номера зафиксировали гаишники. Допустим. Накладных с этими номерами не обнаружено у Балакина. Что это значит? Что Балакин их уничтожал. Следовательно, то были накладные на «левый» товар. До кафе эти накладные, естественно, не доходили, и не дошли, значит, их уничтожал тот, кто получал эти накладные, то есть Пастухов. Зачем он их брал? А вот как раз на тот случай, если дорожная инспекция заинтересуется провозом товара. Это же как елку под Новый год тащить по городу: чем красавица пышней и свежей, тем скорее подойдут, поинтересуются квитанцией, на каком елочном базаре куплена. Оттого продавцы елочных базаров всегда напоминают: не выбрасывайте нашу квитанцию, это документ... За порубку самовольную что положено? Вот и вся логика. А вывод... Вот его нужно подать как следует и не продешевить, — окончательно решил для себя Киреев и успокоился. — К тому же невольно помогут Виноградов и Люська. Да, они были свидетелями, как в «Зеленодолье» отпускали мясо для кафе, как выписывали накладные. А вот что было с этими накладными дальше — они понятия не имеют. Да откуда им знать? Хорошо и то, что Борис язык проглотил от ужаса».

Ошеломлен он и его, Киреева, поведением. Впрочем, на это и рассчитывал Виктор Николаевич, ожидая очной ставки; была мысль, что в любой ситуации Борис и должен язык проглотить.

Допрос продолжался. И вот наконец прозвучали те слова, которых с нетерпением ждал Виктор Николаевич:

— Почему вы, Пастухов, положили две последние квитанции в стол Киреева, когда тот отсутствовал? Почему вы не уничтожили их, как все другие?

Борис только руками развел, вспотел еще больше:

— Я всегда их туда клал... — выдавил он из себя.

И тут Киреев сказал:

— Очевидно, его заставила это сделать проверка ГАИ на дороге и мое отсутствие. Таким образом, можно было бы полагать, что накладные уничтожал я. Меня нет, и накладные целы. — Киреев нехорошо усмехнулся, заметив на себе пронзительный взгляд полковника с тяжелым подбородком. Кажется, его фамилия Быков.

...Опять порыв ветра шевельнул занавеску, опять почудился старый запах коньяка, сигар, одеколона...

«Откуда это в тебе, Витя? — донеслась из запретных глубин памяти фраза отца, сказанная незадолго до скоропостижной смерти. — Почему ты считаешь, что тебе позволено все? — Повод, из-за которого это было сказано, забылся, видно, ничтожен был, а отец любил, ох как любил с высоты своего положения преувеличивать значимость всего и вся. — Откуда эта вера во вседозволенность? Мораль одна для всех».

Мораль? Одна? Для всех? А как же насчет «морали обеспеченного класса»? Это Шоу точно показал, выведя мусорщика, ставшего миллионером. И потом... Никак не поставишь всех на одну доску. Социальная справедливость... А оклады у всех, так сказать, категорий трудящихся, однако, разные. Поднимись на ступеньку выше — тоже получишь. А не смог, так сиди, помалкивай о вседозволенности и прочем. Нет, тогда Виктор Николаевич отцу не противоречил. Это было бесполезно. У людей «старой закалки» свои критерии. Разубедить их, если они убеждены и верят — увольте, невозможно... И не стал говорить с отцом об очевидном для себя — это было в середине семидесятых. Но уже тогда Виктор Николаевич знал: раз его отец, генерал-лейтенант Киреев, всю жизнь посвятил тому, чтобы общество, в котором живут его дети, в частности, сын, процветало, раз его отец кровь, пот, мозг отдавал — все должно сторицей вернуться сыну. Что же, отец зря из сил выбивался? Общество процветай, а родной сын начинай с нуля? А мораль? Ну что такое мораль? Она оттого и разная, что люди придумывали ее ради собственного удобства. А что такое удобство?.. Комфорт. Сытость и бездумие, спокойствие за завтрашний день.

XIX

Быков ознакомил Людмилу Тимофеевну Пастухову со статьей, предусматривающей ответственность свидетеля за дачу ложных показаний. Процедура вызвала неординарную реакцию:

— Так это самая правда, знаете ли, в моих интересах!.. — В глазах Людмилы сверкал гнев праведный.

Она начала говорить о негодных порядках в «Ветерке». Вячеслав Иванович лишь кивал головой. Что ж, письмо из Малаховки, безусловно, написано под влиянием темпераментных речей этой женщины. Понять ее, конечно, можно, мужа защищает, все верно.

Затем она долго повествовала о Борисе — он такой, который никогда ни в чем... И это укладывалось в схему письма из Малаховки. Ничего нового. Пастухова далее утверждала, что никогда раньше ее муж не был знаком с Балакиным! Ладно.

— Скажите, Людмила Тимофеевна, ваше материальное положение стало намного лучше после начала работы вашего мужа в кафе?

— Ну, сначала, конечно, нет. Пока долги раздавали, за квартиру вперед заплатили... А потом — да, одеваться начали. Думали, магнитофон купим...

— А вот Виноградов... Испытал на себе какое-то изменение от прилива больших доходов?

— Не знаю. Он парень очень славный. Он будто воскресать начал. Одеваться стал лучше. Даже не дороже, нет, а тщательней и чище. И так знаете... Ну, воскресает...

— Понятно, что вы хотите сказать. Виноградов ведь знавал лучшие времена. Теперь опять стал тем Виноградовым, который имел и собственное достоинство, и тягу к престижу?

— Да. И не пьет. Он ведь Леху в шею выпер!

— Леху? Кто такой Леха?

— Виноградов его бичом называл, деклассированным подонком. Вздумал у нас водкой на заднем дворе торговать. Кирилл его и выгнал.

— Когда это произошло?

— А когда... — Она заплакала.

Быков подал воды.

— Ладно, не надо, — Пастухова отодвинула стакан. — В общем, как Киреев уехал, все так и посыпалось.

«Да, именно когда тот уехал, — отметил про себя полковник и сделал пометку: «Леха-бич, выяснить, допросить». — А не уехал ли Киреев в эти дни намеренно? Вдруг он чего-то ждал? Вдруг кто-то мог предупредить его? Как это проверить? На допросе и очной ставке Киреев держался безукоризненно. Обманутый, ошарашенный человек...» — И опять Быков подумал о двух не уничтоженных Пастуховым накладных из «Зеленодолья». Почему они остались целенькими именно в дни отсутствия Киреева? Но это же не улика — ни для обвинения Киреева, ни для оправдания Пастухова.

— Скажите, Людмила Тимофеевна, когда вы познакомились с Балакиным?

— Я? — Пастухова удивилась. — А я с ним не знакома. И не знакомилась никогда. Один раз всего и видела. Он даже недоволен был, что я зашла. Я это сразу поняла.

— Почему он был недоволен вашим присутствием?

— Не знаю. Может быть, потому, что он по телефону в это время говорил? Не знаю.

— С кем говорил? О чем? Не помните?

Женщина смотрела растерянно.

— Да мне какое дело было?

И тогда полковник использовал прием, который всегда считал запретным. Но сейчас ей нужна хорошая встряска. Она ведь не о Балакине думает, а только о своем муже. Быков сказал:

— Постарайтесь вспомнить! Мы ведь можем пройти мимо какой-то мелочи. А в этой ерунде — спасение, может быть, вашего мужа, Людмила.

Пастухова смотрела умоляюще. Будто просила — ну помогите собраться, помогите вспомнить... Вячеслав Иванович видел: ей есть что вспомнить, нужно только поймать момент, ассоциацию. Из глаз катились тяжелые крупные слезы. Наконец она проговорила:

— Балакина приглашали на дачу. Было сказано о каком-то холодильнике. И еще имя — Федор.

«Да, Балакин раньше работал на «холодильнике», то есть на хладокомбинате, — подумал Быков. — Некоторые его дружки по сей день там работают. Кто не угодил в тюрьму. Вот, кстати, еще один факт, что Пастухов плохо знал Балакина. Людмила ведь тоже не знает, где Балакин работал до «Зеленодолья». И Пастухов показывал полную неосведомленность о жизненном пути главбуха совхоза. Нет, не бывает, чтобы малознакомые люди сразу вступали в сговор. Или бывает все-таки?»

XX

Быков пришел к генералу с новой версией. Быков усомнился в виновности Пастухова.

— Если следовать за логикой Киреева, — рассуждал полковник, — то, систематически уничтожая накладные, взятые у Балакина лишь как оправдательный документ на провоз мяса, Пастухов должен был сохранить те накладные, номера которых зафиксировало ГАИ. И сказать при этом Кирееву: «Да вот, удалось купить мясца подешевле, в «Зеленодолье» предложили, я не отказался, оформлено все в соответствии с законом». Тут никуда не деться — ГАИ зафиксировало, за руку поймало. Значит, надо выпутываться, выкручиваться аферисту Пастухову. Если следовать за показаниями Киреева, так должен был действовать Пастухов: те, зафиксированные, квитанции хранить, а не другие. Однако сохранились именно те, которые Пастухов привез в дни отсутствия Киреева. К тому же настораживает раскованность, с которой держится на очных ставках с Пастуховым Балакин. Значит, Балакин знает: ничем, совершенно ничем не может Пастухов выдать или уличить его.

— Что же вы предлагаете, Вячеслав Иванович?

— Посмотреть, как Киреев вел дела с другими поставщиками. Я пришел проситься в командировку.

В Рижском аэропорту полковника Быкова встретил начальник Янтарпилсского УВД Лагутенко. Вячеслав Иванович поинтересовался делами в «Звейнексе».

— Зря волнуетесь, «Звейнекс» — лучшее рыболовецкое предприятие. Заранее могу сказать: товарищи из БХСС глядят на его причалы и документацию с улыбкой искреннего умиления.

В колхозе Быкова встретили радушно и по-деловому. Без лишних вопросов бухгалтерия «Звейнекса» представила всю документацию, что связывала колхоз с «Ветерком» и с другими кооперативными предприятиями общественного питания, география которых оказалась для Быкова на удивление широкой. Миногами, угрями, салакой, мойвой, треской, которые вылавливались здесь, интересовались и в Москве, и в Киеве, и в Ленинграде, даже в Ташкенте.

О Кирееве председатель колхоза отозвался как о человеке деловом, симпатичном:

— А добавить к этому мне нечего. Претензий у нас к этому предприятию нет. Очень точны, никаких накладок. Правда, наше сотрудничество только началось, — добавил, видимо, прикинув, что не зря приехал из Москвы полковник МВД и не зря задает вопросы о московском клиенте.

— Как вы считаете, почему Киреев обратился именно к вам?

— У нас рыба хорошая. И коптильня отменная. К нам многие обращаются. Мы стараемся не отказывать. Ну а когда сама столица!.. Почли за честь.

— Я думаю, — сказал Лагутенко, — если вас, Вячеслав Иванович, волнуют причины обращения Киреева именно к нам, они просты. Дочь его живет в нашем городе. А через нее он всегда может что-то решить, не выезжая сюда лишний раз. Может быть, вы хотите встретиться с ней?

— Хочу, — твердо сказал Быков.

* * *

Полковник из Москвы показался Маше симпатичным.

— Ваш отец уполномочивал вас поддерживать связь с колхозом «Звейнекс»? — без всяких околичностей приступил он к сути дела.

Маша усмехнулась:

— Он знает, «толкач» из меня неважный.

— А посредник? Отец не жаловался вам на своих сестер?

Маша ответила долгим взглядом:

— Ах, вот в чем дело... Я-то думала, действительно вас интересует, не замешана ли я в коммерческие выкрутасы. А вы приехали по поводу этой постыдной тяжбы...

— Нет, у вашего отца неприятности в кафе. Я приехал по поводу, как вы выразились, «коммерческих выкрутасов» и пока не считаю, что вы обязательно должны быть замешаны в них.

— Неприятности, стало быть, — грустно проговорила Маша, — такие, что разбираются на высоком уровне. Печально.

— Увы, — кивнул Быков сочувственно.

— И есть веские основания утверждать, что виноват отец?

— Мы пока ничего определенного сказать не можем. Но помощника вашего отца, Бориса Пастухова, пришлось арестовать.

— Бориса я не знаю... — Маша сокрушенно покачала головой. — Но все равно жаль. Беда. Вы надеетесь, я могу помочь вам прояснить картину? Так что же вы хотите узнать у меня о жизни кафе? Я там никогда не была. Как-то я не совсем понимаю...

— Я пришел просто поговорить. Это не официальный допрос. А почему вы назвали тяжбу постыдной?

Маша пожала плечами:

— Если хотите, это мое отношение вообще к делам подобного сорта. Для нашего с вами времени они не типичны.

— Отнюдь. Скорее наоборот. Суды довольно часто разбирают наследственные споры.

— Я не знала. Но считаю, что дела между близкими у интеллигентных людей должны решаться по взаимной договоренности, не так ли?

— Взаимопонимание трудно достигается, — усмехнулся Быков. — Как у вас насчет этого с отцом?

— У нас слишком многогранные и многотрудные отношения. И не забывайте, я его дочь, и, наверное, я люблю его по-своему. Как и он любит меня.

— Тоже по-своему?

— А у него вся жизнь на свой собственный манер, вы это учтите, пытаясь разобраться в тех самых неприятностях. Ну кто бы мог подумать, даже очень хорошо зная его, что он заделается кооператором, ресторатором?.. Уму непостижимо! Я до сих пор понять и принять не могу. Хотя с другой стороны — а почему бы нет? Ведь если предложено развивать инициативу, кто-то должен начать это. Почему бы не мой отец? Он человек толковый, действительно инициативный, с воображением, предприимчивый. Хороший менеджер. Он порой делал такие неожиданные вещи, что руками разведешь. А потом вроде так и надо.

— Например?

— Да хотя бы его поздний ребенок. Ну какой здравомыслящий человек на шестом десятке ребенка заведет? Но с другой стороны — какая же семья без детей? И как это молодой женщине не быть матерью, если она замужем?

— Вы ревнуете отца к его новой семье?

— Нет. Я привыкла. Новая семья — это тоже у папы своеобразное хобби. Но прошу вас — не мне его судить.

— А как ваш отец относится к людям вообще?

— Что конкретно вы имеете в виду?

— Ваш отец доверчив? Бывает ли он предвзятым? И, извините, способен он напролом шагать к некоей цели?

Маша вспыхнула.

— Не надо так. Если вы считаете, что он перешагивает через моих теток, дабы получить полностью все, что осталось от дедушки и бабушки, что ж... Можно подумать о нем плохо. Но отец — натура противоречивая, широкая. Например, он может помогать малознакомым или почти незнакомым людям. Совершенно искренне и без всякой корысти.

— Вы знаете подобные примеры?

— Знаю, что бывало такое. А примеры... Есть и примеры. Был у мужа один знакомый. Не знакомый даже, так, однокурсник в академии, жили в одной комнате. У него случилась неприятность. А отец ему быстро и хорошо помог. Этот товарищ долго работал за рубежом. Собрался купить «Волгу». Приехал, в академию поступил, и пока все это делалось, упустил свою очередь на машину. Отец помог, и он получил «Волгу».

— Каким же образом помог ему ваш отец?

— Не знаю. Я не вникала.

— И почему отец вообще взялся помогать однокашнику зятя?

— Почему?.. — Маша потупилась. — Действительно, почему?.. Резонный вопрос. Как-то мы с мужем были у отца в тот момент, и Феликс ему рассказал об этом. Мол, вот так: академия или «Волга» — экзамены или очередь... И отец сказал, что может помочь, коли так. Я говорю, он — человек широкий, его доброта порой немотивирована.

— А ваши тетки утверждают, что он якобы не добр, а, скорее, практичен. Как же звали того однокашника вашего мужа?

— Дьяченко Леня... А что?

— Вы знаете, где он служит?

— По-моему, на Тихом... А почему он вас интересует?

— Да хотя бы чтобы оценить, насколько широк и добр ваш отец, и отмести те запальчивые измышления, которые выдвигают ваши тетушки.

«И тем не менее Мария Викторовна не отрицает, что отец способен на неискренность, — итожил Быков. — Об отношениях с сестрами он лгал в различных кабинетах. Павлов тоже считает, что Киреев способен нагло лгать. Ведь он везде говорит, якобы в его квартире живет дочь с семьей. А вот она сидит здесь, передо мной, за тысячу километров от квартиры на улице Даргомыжского. Лжет Киреев убедительно. Как же все-таки Киреев помог этому самому Дьяченко Лёне, служащему где-то на Тихом океане? Какие пускал в ход связи? Ведь Киреев не завмаг... И не функционер торгового управления. Стоп. Функционер управления торговли. Вот куда нужно сделать запрос. И нужно найти Дьяченко».

— Вы знакомы с кем-то из старых друзей отца?

— С некоторыми. Например, с Глебом Пастуховым. С Федором Преснецовым. Они бывали в нашем доме, когда я была еще девочкой.

— А с Балакиным? — Вот что было важно для Быкова.

— Такую фамилию, пожалуй, даже не слышала.

Но это для полковника уже было несущественно. Балакин такой же старый приятель Преснецова, как Преснецов — старинный друг Киреева. Одна компания, короче говоря. И Пастухов тут ни при чем.

XXI

Самолет улетал в полдень.

Утро, ласковое и теплое, показалось Быкову таким необыкновенным, что он решил позволить себе немного вольности. И пошел на городской пляж. Чистые, кривоватые, устремленные к морю улочки вызвали в нем некое подобие умиления безыскусной прелестью. Он удивился отсутствию человеческой сутолоки, свойственной южным курортным городкам. Вячеслав Иванович наслаждался. Ноги сразу увязли в золотистом песке, едва он сделал шаг с асфальтовой дорожки. Нашел себе место, уселся на потертое полотенце, которое всегда брал в командировки. Посмотрел на бескрайнюю водную гладь и размечтался. «Тут, — твердо решил, — будет хорошо всем. Море мелкое, вон сколько малышни барахтается без всякого риска, значит, Марина будет спокойна за Кольку, а я не буду маяться от жарищи, тут есть где погулять. Есть куда и вечерком самим податься, и детей пристроить — Иринку, конечно, привлечет дискотека. Сомнений никаких — в отпуск нужно ехать сюда и только сюда!»

В аэропорту, дожидаясь объявления на посадку, гулял вокруг ларьков, приглядывая сувениры. Купил кораблик Кольке. Выбрал для Марины недорогие янтарные сережки и призадумался, что купить дочке. Украшения? Ведь уже шестнадцать. А что это Павлов там говорил про Иринку и своего Димку? Что старина Сашок имел в виду? Даже стало как-то обидно. Пройдет два-три года — и что же? Приходит в дом некий молодой человек — конечно, Димка Павлов парень грамотный, неплохой, — и забирает, понимаешь ли, родную дочь?.. Вячеславу Ивановичу было непонятно. Они же дети! И он купил Ирке куклу в национальном костюме.

В министерство Быков попал к концу рабочего дня.

— Что это за новые действующие лица в нашем веселом спектакле «Трактирщик»? — спросил генерал, однако, серьезно. — Телеграммы тут идут через Морфлот, с каких-то кораблей! Среди штормов и шквалистых ветров ведет свой мужественный поиск полковник Быков. Дожили!

Пропустив мимо ушей фразу насчет штормов, Вячеслав Иванович поинтересовался:

— Так что же в телеграммах?

— Читайте сами, я, признаться, мало что понял...

«О своей неудаче с приобретением «Волги» я рассказывал многим знакомым, просто жаловался, ничего не просил. И однажды мой сосед по общежитию академии, капитан второго ранга Лапинь, дал мне телефон, позвонив по которому, я, возможно, получу помощь. Я обратился к человеку, которого знал как тестя Лапиня. Тот сообщил, что слышал от своей дочери о моих неприятностях, предложил встретиться. При личной встрече Киреев Виктор Николаевич предложил мне написать письмо в редакцию с жалобой на волокиту и формализм. Поскольку я собрался расплачиваться за машину чеками Внешпосылторга, это затрудняло ситуацию, и Киреев предложил передать их лично ему, а остальное — его дело. Через несколько дней после этого я получил открытку из магазина на получение автомобиля». — И длинная лента подписей «верно», «радист принял», «радист передал». Показания Дьяченко шли в МВД с корабля, находящегося в плавании.

— Так что же тут непонятного? — вздохнул Быков. — Тут как раз все ясно, как божий день. Дьяченко просто-напросто дал Кирееву взятку и фактически не отрицает этого факта.

— Не украшает взятка боевого морского офицера, — хмыкнул генерал.

— А для Дьяченко эта взятка взяткой и не выглядела, очевидно, — предположил полковник. — Смотрите, Василий Матвеевич, Дьяченко собирался расплатиться с Киреевым чеками Внешпосылторга. Стало быть, с Дьяченко Киреев просто-напросто получил сумму, равную стоимости второй «Волги». Для Дьяченко это одна и та же по сути своей сумма, а для Киреева, с учетом, что на «черном рынке» пресловутый «березовый рубль» идет один к двум, — это удвоенная сумма. Хотя допускаю, что не вся она ему досталась, безусловно, делился. Вот так, начинает раскрываться механизм, это уже хорошо... — Быков посмотрел на генерала.

— Вы еще ничего не доказали.

— Любое открытие начинается с гипотезы. Я делал еще один запрос, есть какие-то материалы?

— Мне ничего не показывали. Это-то принесли... — генерал улыбнулся, — видно, испугавшись всех этих «верно», «радист принял», «сдал»... Решили, не иначе — от Штирлица.

— Я воспользуюсь вашим телефоном, — извинился Быков, потянувшись к внутреннему аппарату.

В трубке раздался женский голос. Это была старая знакомая полковника, майор Левченко, сегодня она дежурила.

— Валюша, Быков. Я делал запрос в архив управления торговли. Пришло? Валя, я у Василия Матвеевича, найди кого-нибудь, пусть занесут.

На запрос Быкова архив управления торговли переслал в МВД копии ходатайства из редакции, в которой работал Киреев, с просьбой разобраться с бюрократическими проволочками со стороны торговых организаций в выделении автомашин ГАЗ-24 семнадцати гражданам, в том числе Дьяченко, Балакину и Преснецову. Все письма были подписаны Киреевым В. Н. И на каждом письме стояла размашистая резолюция: «Удовлетворить! В порядке исключения. Треухов».

— Лю-бо-пыт-но... — пробурчал генерал. — Взятки, получается? Как говорится, женихи к женихам, а деньги к деньгам? Так говорил Тевье-молочник у Шолома Алейхема?

— В той среде это называется благодарность. А в общем, избитая ситуация. Помните, как я искал чиновного взяточника в городке, знаменитом лесохозяйствами? Та же система, тот же прием.

— Тут, пожалуй, изощреннее. С привлечением, так сказать, средств массовой информации. М-да... Живешь-живешь, а удивляться не перестаешь. Хотя давно пора привыкнуть.

— Удивляться? Одно удивляет, зачем Кирееву, автору книг, статей и прочее?.. Кирееву зачем? — Быков вдруг остановился на полуслове, долгим взглядом посмотрел на разложенные на столе документы, сказал, словно поняв все до конца: — Легализация денег! Вот почему он открыл кафе, вот почему начал борьбу за наследство! Обеление денег! Вот вам, Василий Матвеевич, ответ на вопрос «Кому выгодно?», который, вы считаете, я люблю задавать к месту и не к месту. Легализация денег, полученных взятками и мошенничеством.

— Вы думаете? — насторожился генерал.

— Сейчас мы можем предполагать, что, добывая на своем журналистском авторитете машины друзьям-приятелям и даже посторонним, как Дьяченко, Киреев за услуги брал. Анализируя показания Дьяченко, мы можем утверждать, что имели место завуалированные взятки. Вероятно, Треухов и его сообщники, ныне находящиеся в местах отдаленных, от этой комбинации с привлечением средств массовой информации тоже соответственно имели. Треухов сел. Его имущество конфисковано. Но у Киреева эти неправедные деньги еще лежат. Смотрите, Василий Матвеевич, как осторожен Киреев. В годы всеобщего потребительского разгула он машину не приобретает, на меха и бриллианты не тратится, дачу не строит. Весь, можно сказать, в алиментах. Выжидает. Но вот времена изменились. Теперь даже мебельный гарнитур без декларации о доходах не купишь. Что станет Киреев писать в декларации? Во-первых, он весьма прилично зарабатывает в кафе, во-вторых, он получил наследство. Все, можно тратить: хоть на мебель, хоть на машину, хоть на бриллианты! Деньги чистые, честные! Вот оно, обеление старых денег. Но ведь и без новых скучно. Честно работать в кафе — получишь не больше законного. И Киреев обращается к людям, которые, как мы видим, — Быков постучал карандашом по бумагам с грифом управления торговли, — ему обязаны. Кстати, дочь Киреева утверждает, что Преснецов — один из старейших приятелей Киреева. Далее. Он по-прежнему осторожен. Поэтому вместо себя высылает в совхоз Пастухова — прикрывается его подписью. Пастухов мог ничего не знать, мог. Он и не знал ничего. И, ни о чем не подозревая, расписывался, принимал «левый» товар, брал накладные, сдавал их Кирееву, отчитываясь. Суть махинации Киреева и Балакина в том, что Балакину килограмм мяса из излишков стоит ноль рублей. Кирееву, точнее, кафе — пять рублей.

— Все это логично, но требует доказательств.

Часы показывали начало восьмого вечера. Быков зашел к себе в кабинет, переоделся из мундира в легкий костюм, позвонил домой.

— Ну, что там у нас? — спросил, услышав голос жены. — Как дела?

— Дима арбуз принес.

— Кто? — переспросил Быков. — Кто принес арбуз?

— У нас Дима Павлов. Завернул, говорит, по дороге из института.

— Ему теперь с Левобережной на Новорязанку через Отрадное ближе?

Марина засмеялась.

Не вешая трубку, только ткнув пальцем в кнопочку, заменявшую рычаг, Вячеслав Иванович набрал другой номер. Павлов тоже еще не ушел домой.

— Позвольте, Александр Павлович, пригласить вас на чашку чая по случаю моего возвращения на родную землю. Заодно воочию увидишь, в какой «библиотеке» пишет диплом твой сын.

— А у тебя чай какой — индийский, со слоном? — самым серьезным тоном спросил Павлов. — Другого, имей в виду, не употребляю.

— Со слоном, с синим... Не с тремя же звездочками!

Павлов выдержал паузу.

— Ладно, ответ перед Катей будем держать вместе с Димкой. Достанется наполовину меньше. Только слушай, может, у тебя машина случится?

— До Отрадного довезу. А на такси домой с сыном скинешься. Ну?

— Через пятнадцать минут буду на бульваре, где обычно.

Быков вызвал машину, уложил в сейф папки с делами, закрыл кабинет и не спеша пошел вниз.

На улице, когда отыскивал в веренице одинаковых черных «Волг» ту, номер которой назвала диспетчер, к нему подошел высокий плечистый сутуловатый мужчина. Лицо пряталось за козырьком спортивной кепки. Быков не сразу узнал Виноградова.

— Извините, бога ради, Вячеслав Иванович, мы тут, — он кивнул на женщину, стоящую неподалеку, это была жена Пастухова, посеревшая, ставшая остролицей, — пробивались к вам... Вот хоть встретили. А то все говорят «нет и нет», не пускают.

— Меня действительно не было, — быстро сказал полковник. — У вас что-то срочное?

— Да, в общем... Поглядите на эту газету, — Виноградов несмело протянул старый номер, развернутый на второй и третьей полосах. Названия газеты Быков не увидел, но заметил аккуратные дырочки от дырокола — значит, газету вытаскивали из подшивки. — Посмотрите вот эту заметку, — указал Виноградов на большой газетный «подвал». — Тут про Балакина, про Преснецова, и что самое главное — об этих людях пишет Виктор Николаевич. Значит, они старые знакомые. А Борис Пастухов никакого отношения к этим людям никогда не имел. А теперь Киреев систематически переплачивает Люсе, чтобы молчала...

Быков взял газету, кивнул:

— Спасибо. Это может оказаться полезным.

— Да это вам спасибо... Вам спасибо...

В машине Быков пробежал глазами очерк Киреева о работе хладокомбината, того самого, на котором «трудились» Преснецов и Балакин. Писал прямо-таки взахлеб! Хоть к ордену их представляй!

«Когда же это было? — подумал Вячеслав Иванович. — Судя по газетной дате, это было, когда на хладокомбинате работали комиссии партконтроля и бригада ОБХСС. Значит, когда только начиналось. Выходит, решили поддержать через печать, притупить бдительность газетными аплодисментами. А машины Киреев доставал Преснецову и Балакину еще раньше».

Павлова Быков увидел издалека. «А что это Димка, — вдруг подумал, — в институте делает? Ведь ему вроде на картошке положено быть? Боже мой, да ведь сегодня второе сентября!..» А он планировал отпуск. Допланировался!

XXII

Накануне вызова в МВД СССР Преснецов не спал всю ночь. Всю ночь пил, и его не брало.

Быков рассматривал Федора Филипповича Преснецова, бывшего главного инженера хладокомбината, ныне человека без определенных занятий, утверждающего, что в данное время он оформляет инвалидность.

— Что же болит? — участливо спросил Вячеслав Иванович.

— Гипертония совсем замучила.

— С Киреевым давно знакомы? — перешел полковник к делу, скептически глянув на отекшее лицо Преснецова. Несмотря на гипертонические кризы, ведущие к инвалидности, от «болящего» шел терпкий запах одеколона «Лаванда», не способного, однако, перебить устойчивый дух винного перегара.

— Как давно знаком с Киреевым? — Бывший главный инженер хладокомбината склонил лысеющую голову. — Да как вам сказать... Прилично.

— Расскажите, каким образом Киреев помог вам приобрести автомобиль?

С минуту Преснецов смотрел на Быкова недоуменно. Потом, издав некое саркастическое «гм!», сказал:

— Три года назад из меня тянули, на что я купил машину. Новые времена — новые вопросы? Покупал, как все тогда покупали. Объявили на холодильнике запись на машины. Мы с Балакиным записались. Потом получили. Балакин, кажется, свою уже продал. Бензин дорогой, нерентабельно.

— Не было у вас на комбинате записи на ГАЗ-24. Я уточнял, — сказал следователь.

— Да? Значит, я запамятовал. Давно было дело. Это все ерунда, полковник. Покупал, как все тогда покупали. Или вы думаете, что была взятка? Нет. Я взятку Кирееву не давал. Да и за что? Он машинами не торговал.

— А вот за это ходатайство разве вы не благодарили Киреева? — Быков выложил письмо Преснецова в редакцию с жалобой на формализм и волокиту при продаже ему автомобиля — с резолюцией Треухова.

— Ах, вот что вас тревожит, — хмыкнул Федор. — Ладно, отвечу. Разве вам не известно, какую вакханалию вокруг торговли автомобилями организовали? Концов не найти! А все специально, чтобы порядочные люди... — Преснецов говорил, но думал о другом: «Прав оказался Игнат... А я не хотел верить! Но если здраво рассудить: три года я даже участкового в глаза не видел, а тут в милицейские верха выдернули. Копают там, где вроде им и копать-то неинтересно, где я вроде ни при чем. Дураку ясно: издалека подходит, наводку Киреева маскирует. Логично: три года назад, когда напрямик ломили, где сели на меня, там и слезли. Кроме Киреева, выставить меня некому. Прав Игнат! Где гарантия, что, кроме этого письма, у полковника в столе не лежат другие, тоже с подписью Киреева? Над нашим с Игнатом... смертным приговором?»

— Итак, Киреев вызволил вас из хаоса автомобильной торговли. Хорошо. Как же вы его за это отблагодарили? — спросил Быков.

— Взятки не было, — с нажимом повторил Преснецов. — Помилуйте, взяткодатель привлекается к ответственности, как и взяточник. Я знаю. Зачем мне это? Да и Киреев ничего не просил за помощь. Если только сыграть в «американку» — придет нужда, и я ему помогу чем-то.

— И вы помогли?

Преснецов задумался: «Судя по тону, он ждет конкретного ответа. Балакин, конечно, что-то наверняка сказал. Киреев, черт легавый, — само собой. Не попасть бы впросак! Не нарваться бы! Посредничество могут пришить. Хотя... Договор у Киреева с «Зеленодольем» вполне законный».

— Помог, конечно, — сказал по возможности уверенно. — Помог я Кирееву. Советом. Обратиться в «Зеленодолье». А с Балакиным Киреев знаком лучше, чем со мной.

— И все?! Так на вас, стало быть, висит неоплаченный долг Кирееву? — насмешливо поинтересовался Быков. — Так, по сути, и не сквитались за авто?

— Какие счеты у друзей... — нагло глядя в лицо полковнику, процедил Преснецов сквозь зубы. — Или у вас есть доказательства противного?

«Пока у меня нет прямых доказательств, как и сколько взял с тебя Киреев, — думал Быков, — но у меня есть другое — сценарий получения тобою автомобиля полностью совпадает с тем, по которому получил свою «Волгу» капитан Дьяченко. Дьяченко приобрел машину позже. Стало быть, в случае с капитаном Киреев шел уже проторенной дорожкой. Ну ничего, доберусь я до ваших «американок».

Преснецова пот прошиб, когда он миновал бюро пропусков и снова оказался на шумной улице московского центра. Шел, сам не зная куда, пока не оказался перед высокими витринами университетского музея и подивился — куда же делись такие привычные здесь скелеты гигантских вымерших ящеров? Это удивление сбило навязчивое ощущение, что вот-вот всплывет его причастность к рыбным, икорным, крабовым аферам. «Это ж до чего мы дело закрутили, — вдруг подумал он, — чтобы в России тараньки не стало! Воблу превратили в дефицит... А ведь чудо, что я вышел из кабинета этого Быкова. Почему он отпустил меня? Ведь по его глазам видно — он в курсе или почти в курсе. Хочет поглядеть, кого я побегу предупреждать? С кем на пару начну заметать следы трехлетней давности? А не с кем уже. Все у вас, полковник! А некоторые у... Нет, этих граждан святой Петр в рай не пустил».

Федор огляделся. Телефон-автомат на противоположной стороне улицы, возле овощного магазина.

— Артем? Привет тебе от Игната. Я вступаю в долю. Больше сомнений нет. Когда? При первой же возможности.

XXIII

Отпустив Преснецова, Быков вызвал машину. Ему уже было ясно: накладные на мясо не уничтожены потому, что их некому было уничтожить — ведь Киреев находился в отъезде. Следовательно, Пастухов невиновен.

Но необходим факт, либо опровергающий логическое заключение полковника, либо подтверждающий его. Допросы Преснецова и Балакина такого факта не дали.

...Пастухов сидел на табурете и пустыми глазами смотрел на Быкова.

Поначалу Борис пытался сопротивляться событиям, обернувшимся против него. Горячился, спорил с вполне симпатичным, человечным майором Абашкиным, пытался что-то доказать. А потом понял: доказать вину можно, невиновность — нельзя. Найденные милицией накладные — документ, на основании которого можно сказать только одно: он, Борис Пастухов, — преступник.

«Плетью обуха не перешибешь, — решил Пастухов, — я больше не в силах говорить одно и то же. Если в этот ужас вникнуть до конца, можно сойти с ума... Лучше тюрьма, чем психушка. Скорее бы все это кончилось. Скорее бы суд, который все поставит на свое место: столько-то лет такого-то режима».

Вялость и безучастность Пастухова полковнику Быкову не нравились. Что стоит за этим непротивлением — безволие, вина, уверенность в обреченности, неверие в торжество правосудия? Активная натура Вячеслава Ивановича протестовала. Он повел себя наступательно:

— Почему вы не уничтожили накладные на мясопродукты, выписанные вам Балакиным в дни отсутствия Киреева? Когда обычно вы уничтожали документы? Каким образом? Зачем, наконец, вы брали их, если все равно они подлежали уничтожению? Проще было бы не иметь накладных, наверное? Тем более что при любой проверке вы могли объяснить наличие груза приобретением мяса у частников — Устав кооператива этого не запрещает.

Борис сказал глухо:

— Я брал накладные, потому что мне их выдавали под отчет. Об остальном я уже неоднократно рассказывал. Ничего больше добавить не могу.

— Почему?

— Потому что добавить мне нечего. Вы говорите: «Пастухов ограбил банк». Что я могу сказать, кроме: «Я банка не грабил»?

— Если вы не уничтожали накладные, значит, их уничтожал кто-то другой. Кто?

— Я не знаю. Я не видел, чтобы Киреев, которому я их передавал, рвал, сжигал, съедал накладные. Как никогда не видел, чтобы документы оставались где-то лежать свободно и любой имеющий дурные намерения мог получить к ним доступ. Я считал, что вступает в силу обычное делопроизводство.

— Вы говорите неубедительно.

— Может быть, но больше мне нечего сказать.

«Что он хочет? Чтобы я показал на Киреева так же, как тот оклеветал меня? Методом исключения? Если не я, то он? Так этим методом исключения меня и засадили в изолятор... — думал Пастухов. — Теперь нужно, чтобы и от меня ниточка потянулась?»

— При каких обстоятельствах вы познакомились с Балакиным?

— Я уже рассказывал. Вместе с Киреевым и Виноградовым я приехал в «Зеленодолье». Киреев выполнил формальности, заключил договор, я познакомился с Балакиным, директором совхоза, договорились, по каким дням буду приезжать за продуктами.

— По каким же дням?

— Вторник и четверг. Уже обо всем этом я говорил и писал.

— Вы получали продукты у одного и того же кладовщика?

— У разных. Там два склада. На одном мясо-молочные продукты, на другом — все остальное.

— Я уточняю вопрос: мясо вы получали у одного и того же кладовщика или это были разные люди?

— Пожалуй, у одного и того же. Видимо, я всякий раз приезжал в его смену.

— Когда Балакин выписывал вам накладные, до того, как вы отправлялись на склад, или после?

— Разумеется, до того, иначе как же получишь товар?

— Он под копирку выписывал накладные?

— Я не обращал внимания, — Борис поднял на Быкова удивленные, встревоженные глаза. Он понял, почему полковник спрашивает о копирке — был ли вообще второй экземпляр накладных? Или... или с самого начала, да, с самого начала то был подлог? Ах, как же соблазнительно сказать: «Нет, не было копирки, я помню совершенно точно! Видите, я невиновен, меня сделали статистом в дурном театре!» — но Пастухов не решился. Он на самом деле не помнил.

— Вспоминайте, — сухо сказал Быков и склонился над протоколом.

— Я всякий раз получал на руки первый экземпляр... — робко, медленно начал Борис, — копирка... Может быть, была — Балакин всегда, садясь за стол, надевал нарукавники. Чтобы не испачкаться, должно быть.

— О копирку?! — вскинулся Быков.

— Кроме этого, я ничего не могу сказать.

— А когда Балакин отрывал накладные от книжки бланков — перед тем, как заполнить накладную, или после?

— Не могу утверждать... — Пастухов задумался. — Но, кажется, он это делал сразу. Оторвет и выписывает. А может быть, после...

— Почему у вас нет уверенности в своих словах? — с горечью спросил полковник. — Отчего, Борис Васильевич?

Пастухов посмотрел удивленно. Неужели следователю не понятно, отчего?.. Но было во всем облике полковника что-то такое сострадательное, теплое, человеческое, что Борис не выдержал. Слезы душили его.

— Не виноват я, понимаете? Не виноват ни в чем! Я все время говорю правду, одну правду! Я не знаю, почему мне не верят, не знаю... Я только в одном виноват: не подумал, согласился. Не учел: если в государственных торговых общепитовских точках иной раз бог знает что творится, концов не найти, то тут-то, где вообще все на честном слове... А если не на честном слове? Вот не подумал об этом и стал виноват! Хотя я и не виновен. Но как доказать? Не могу доказать!

— Я могу. И стараюсь доказать, кто в чем виноват. Обязанность это моя, — сказал Быков. — Про презумпцию невиновности слыхали?

— Тогда почему я арестован, если вина не доказана?

— Арестован, поскольку следствие располагает против вас весьма серьезными уликами. Но, кстати, если вины за вами нет, чем объяснить, что на очной ставке с Киреевым вы молчали?

Пастухов густо покраснел:

— Когда вот так в глаза, как Киреев... Смотрит в глаза, и без всякого сомнения, без всякого пардона, — Борис усмехнулся. — А ты стоишь, оплеванный и оболганный. Я не могу... Когда хамят, врут в глаза, черное за белое выдают, не могу! Теряюсь, что ли? Ошеломляет меня... Удачные и нужные ответы потом приходят.

— После очной ставки, значит, нужные слова пришли, — Вячеслав Иванович сокрушенно покачал головой. — В таком разе можно попросить встречу со следователем. И высказать ему запоздалые, но верные суждения.

— Киреев убедительно говорит. А один из нас врет. Кому вера? На мне-то уже пятно...

Быков глухо заворчал.

— Скажите, — задал следующий вопрос, — Киреев и ваш брат действительно долго уговаривали вас перейти в кафе?

— Да.

— Вам не показалась странной их настойчивость?

— Я месяц думал. А что они настаивали — понятно. Если работник нужен, так ведь...

— Чем Киреев и ваш брат мотивировали, что им нужны вы, именно вы? Вы давно сами знаете Киреева? Давно дружите?

— Глеб с ним дружил. А я — нет. Понятно, из-за разницы в возрасте. Да и потом... Я рано женился, зажил своей жизнью. Ушел на комсомольскую работу... В общем, я от брата оторвался. А вот на первый вопрос я ответить вам не могу. Чем мотивировали Глеб и Киреев?.. Вы не поверите, Вячеслав Иванович.

— Ну почему же? В чем причина? Я верю вам.

— Не поверите. Потому что причиной всему — моя честность. Так Киреев и говорил.

«Все верно, — согласился в душе Быков. — Кирееву нужен был честный, открытый, простой Пастухов. Вот она — простота, что хуже воровства». И снова спросил:

— У вас были свидетели, при которых вы передавали Кирееву накладные из «Зеленодолья»?

— Конечно, — с неожиданной, даже поразившей Быкова готовностью ответил Борис. — Иногда при этом присутствовала жена Киреева, иногда мой брат Глеб. Но ведь она не станет свидетельствовать против мужа, а мой брат сильно болен, — Пастухов поник головой. — Вот как вышло...

— Не печальтесь. Это все явления временные, я почти убежден: в вашей семье все будет хорошо. — Следователь глянул на часы, до очередного допроса у него оставалось ровно полчаса. Может быть, этот допрос что-то прояснит? Быков продолжил:

— В каких отношениях вы с Тимофеевым?

— Кто это?

— Подсобником был у вас.

— А, Леха... Не знаю его фамилию. Какие у меня с ним могут быть отношения? Выгнали мы его с Виноградовым за спекуляцию водкой — вот и все.

XXIV

В министерстве полковника ждала новость. Исчез Киреев.

Этот факт больно уколол профессиональное самолюбие Быкова. «Предусмотреть подобный оборот дела было нетрудно, — думал он, — хотя не тот человек Киреев, чтобы безоглядно кидаться в бега. С другой стороны — что мне возмущаться собой. Ни один прокурор не позволил бы мне не то что арестовать Киреева, но даже взять у него подписку о невыезде. Доказательств пока нет, одни версии и доводы».

Подавив раздражение, Быков пригласил к себе очередного свидетеля по делу Пастухова.

Напротив следователя сидел худой молодой человек, которого с первого взгляда можно было принять за юношу, если бы не жилистые, натруженные руки и лицо, изрядно потасканное, серое, морщинистое. По паспорту Тимофееву Алексею Михайловичу двадцать три года, он женат и имеет двухлетнюю дочку.

Тимофеев был заметно обескуражен.

— Что я вам сделал? Или всех хулиганов уже переловили? Теперь на высоком уровне пьяницами занялись?! Я не тунеядец, я служу...

— Служите, — усмехнулся Быков, — грузчиком, стало быть. Нравится?

— А чего? Даже хорошо, спокойно, в системе коллективной безответственности не задействован. Что, на учет будете ставить? В ЛТП сдавать?

— Из какой вы семьи? — поинтересовался Быков.

— В анкете пишу из «служащих». Зовут Лехой-бичом, деклассированным элементом считают, — безразлично ответил Тимофеев.

— Так... Пьете давно?

— Извините, всю жизнь. Кроме последних лет. После указа о борьбе с алкоголизмом и так далее уже не пью, а только выпиваю. В ЛТП согласен. Чтобы навсегда исчезли желания — при отсутствии возможностей. Дом, где я вырос, хлебосольством славился. Мать любила на стол накрыть, а отец за столом дела решать. Он был директором завода.

— Где же теперь ваш отец?

— А где ему быть! От меня батюшка отказался, как я ПТУ при его предприятии бросил, — сообщил Тимофеев и вдруг добавил: — Не надо меня профилактировать, товарищ полковник. Меня очередь отпрофилактировала. Я очень не люблю очередей.

— Я вызвал вас вовсе не для профилактики, — Быкову надоела болтовня Тимофеева, — а для того, чтобы выяснить, на что вы пьете и как вы, с вашей нелюбовью к очередям, организовали перепродажу, то есть спекуляцию спиртным в кафе?

Лицо Тимофеева оцепенело от удивления.

— Я думал, дело закрылось. Штрафа мне мало, что ли?

— Вы не отвечаете на мой вопрос, Тимофеев. Чтобы спекулировать водкой, ее надо иметь. Где вы ее брали?

— Ладно. Коль до точки дошло. Меня, значит, подсадили... Ладно. Тем же отвечу. — Быков видел: парень решается на что-то нелегкое. — За молчание мне заплатили вперед три сотни без четвертака, а сами, значит, разнесли, как приперло! Она дала мне двести семьдесят пять, у нее не хватило...

— У кого — у нее? — нетерпеливо перебил следователь.

— Я же объясняю, подождите. На той неделе я зашел к Кирееву за недоданным четвертаком. Даже ту бумажку с собой взял, что он мне случайно отдал вместе с деньгами, с недельной платой. И деньги не на пропой — жене приспичило за детсад платить. — Быков решил не перебивать. — Она у меня гордая, баба моя. Из приличной семьи, как говорится. У нее, знаете, где родители живут? В высотке на Котельниках. Они ее прокляли, что со мной до сих пор не развелась. Она меня любит, я ведь человек интересный. Она художник, выставляется, но доход нестабильный. В общем, я к Кирееву. А он меня развернул. Ну, думаю, надо мне к ней, может он ничего не знает, он про нее много чего не знает, как я понял.

— Да кто же она?! В кафе всего две женщины, Пастухова и Киреева. Кто из них? С кем вы входили в сговор?

— С Лидией Сергеевной. Она спиртным заправляла. Она и меня нанимала.

— Вы что, давно знакомы с Киреевой?

— Давно. Я у нее свидетелем в загсе был. Она, извините, была фиктивной женой моего приятеля. То есть оно, конечно, жить с таким пацаном она не жила, но ведь прописка в Москве стоит кое-чего. Они по таксе расписались. По таксе и развелись. И прописывалась она в квартире моего приятеля, и разменивались они потом тоже по твердой таксе. Она уже от Киреева беременная была, когда они разводились. Лида — девушка такая — ух! Коня на ходу остановит! Что она Киреева под себя подмяла, так то ерунда для нее...

— Ваш приятель чем занимается? — Быков подумал, не он ли доставал для Тимофеева водку, естественно, тоже за отчисления.

— Он профессиональный фиктивный муж. Фамилию называть не стану. Официальный статус — поэт-модернист.

— О господи!.. — невольно вздохнул Быков. — Где водку брали?

— Лидочка доставала. По прямым связям.

— Неплохо... — процедил полковник сквозь зубы.

— Конечно, милое дело. У нее в исполкоме приятель есть, он ей за отчисления выписывал такие талоны — то на похороны, то на свадьбу. Можно взять ящик. А то и два.

— Фамилию исполкомовца знаете? — Быков подумал о Квакине.

— Секреты фирмы на заборе не пишут.

— Слушайте, Тимофеев, — Быков испытал к этому типу с подвешенным языком подлинное отвращение. — Я передам вас вашему участковому. Если вы сами не понимаете, что так жить нельзя...

— Да все я понимаю! Я всегда хочу по-хорошему, — заторопился Тимофеев, видимо, обрадовавшись, что дело кончается для него «легким испугом» — подумаешь, проработка участкового! — Я всегда все миром-ладом! Я и с этим хлюстом Киреевым хотел по-хорошему. Не только за четвертаком приходил. Я ему его же бумажку нес. А он выпер меня как собаку!

— Что за бумажка? Вы говорите о ней уже второй раз.

— Это, как ее... Ну, выписывают-то... Квитанция! И пустяковая. На пять кусков. — Тимофеев значительно посмотрел на Быкова.

— Вы вернули Кирееву документ?

— Да говорю — нет. Не успел. Он меня выгнал.

— Где же документ сейчас? — как можно спокойнее спросил Вячеслав Иванович. Он чувствовал — сейчас решается судьба всего дела. У Быкова даже пальцы похолодели от мысли, что этот тип мог запросто выкинуть важное вещественное доказательство.

— Где? — Тимофеев порылся в карманах. — Может... — вытащил кучу мятой бумаги, в том числе два истертых рубля. И среди мусора Быков высмотрел край тонкого шершавого листочка.

Он бережно взял его, расправил — вот она, накладная на мясопродукты, полученные Пастуховым в «Зеленодолье». На ней подпись Балакина. Быков уже помнил те номера накладных, что зафиксировала ГАИ, — это была та самая накладная.

Когда процессуальные формальности были закончены, полковник направился к генералу с двумя представлениями — о прекращении уголовного преследования и немедленном освобождении гражданина Пастухова Б. В и об аресте гражданина В. Н. Киреева, производстве обыска в его квартире и объявлении его самого во всесоюзный розыск.

XXV

Разрешения на внеочередное приобретение винно-водочных изделий на имя Лидии Сергеевны Киреевой и на имена подставных лиц выписывал именно Квакин.

Разговор Павлова с Квакиным шел тяжело, ведь, помимо махинаций с водкой, прокурор должен был выявить целый ряд должностных преступлений Квакина, так или иначе связанных с делом Киреева. ОБХСС уже представил свои материалы.

«Так злоупотреблять, — думал Александр Павлович, — можно либо надеясь на крепкую поддержку «сверху», как это бывало еще недавно, либо за большие деньги. Киреев как раз и располагает такими деньгами».

Квакин держался, однако, свободно. У него находился ответ на каждый вопрос прокурора.

— На каком основании вы предоставили Кирееву помещение для кафе вопреки решению общего собрания пайщиков ЖСК?

— Я не предоставлял помещение. Исполком утверждает. Но я скажу. Потребности дня — в расширении узких мест с общественным питанием — вот причина.

— Почему же вы позволили именно Кирееву открыть кафе? Не было других претендентов? Вот заявления с предложением открыть кондитерскую и пиццерию.

— Он инвалид второй группы, к тому же предприимчивый человек, можно сказать, человек новой формации, — важно ответил Квакин.

— У вас были основания считать Киреева предприимчивым человеком? Вы сталкивались и до открытия кафе?

— Я хорошо чувствую людей. Моя служба...

После долгого утомительного разговора о пресловутой «киреевской» квартире в ЖСК, когда Квакин, подобно остальным заинтересованным лицам, упирал на альтруизм, Александр Павлович выложил перед ним разрешения на приобретение водки.

— Сколько же свадеб сыграла Киреева за эти полгода? Кого же хоронила так часто? Сколько платил вам Киреев за каждый талон? Сколько он заплатил вам за «обработку» райотдела милиции и народного судьи?

Квакин дернул свой галстук, сорвал верхнюю пуговицу с белоснежной коттоновой сорочки:

— Позвольте письменно...

Павлов потянулся за бумагой, но в это время зазвонил телефон.

— Привет, сват. Ты не знаешь, твой сын еще не сделал предложения моей дочери? Так сказать, в предварительном порядке? — услышал Александр Павлович неожиданно веселый голос полковника Быкова.

Павлов опешил:

— Вячеслав Иванович, я как-то...

— Ладно, я тебе делаю предложение. Поехали на обыск к Кирееву.

XXVI

Киреев жил у своей второй жены, к которой порой возвращался в память о молодости, и она принимала. Виктор Николаевич рассчитал, что у оставленной, следовательно, оскорбленной им женщины его не станут искать, так что укрытие вполне надежно. Лидия, конечно, не знала, у кого он. Приятелей много. Лидия верила, что он ночует у всех по очереди.

С тещей договорились, что телеграмму из Магнитогорска она даст на Даргомыжского, соседке, на любое имя — старуха безвылазно сидит дома, телеграмму ей принесут, она от нее откажется, но ведь расскажет, как приносили по ошибке. Кирееву был важен факт доставки телеграммы, больше ничего. В тексте ее всего три слова: «Доехала благополучно, целую».

Но ждал он эту телеграмму с надеждой и страхом. Три слова означали, что теща у своих, и все, что она везла с собой — а с собой она везла, можно без преувеличения сказать, всю киреевскую жизнь, все состояние, — все это запрятано на совесть. Киреев уже знал об обыске в квартире на улице Алых Роз. Знал, что оперы побывали и на даче. Но понял, насколько плохо дело, когда обыск провели даже в коммуналке, где жила теща. Вовремя он ее отправил. Тут повезло!

Хорошо, что его дом на Даргомыжского стоит на углу. Выйдя из леска, которым ближе идти от метро, Киреев сразу увидел милицейские «газики» и черную «Волгу» «Большое начальство явилось по мою душу, — хмыкнул он в отпущенную бороду, — пусть порадуется творческой удаче!» — Перешел на другую сторону улицы, стараясь держаться ближе к деревьям, густо развесившим низкие ветви, и юркнул в парадное дома напротив. На третьем этаже встал у окна лестничной площадки и принялся смотреть на окна своей квартиры, ждать...

— Похоже, в двери стальной лист, — констатировал молодой лейтенант. — Да такая сталь! По блату, прямо из Магнитогорска!

— Что ж, похоже, — отозвался местный участковый.

— Товарищ полковник, — обратился лейтенант к Быкову, — разрешите вызвать бригаду с автогеном. В косяки стальные штыри загнаны. Не выломать.

Полковник взглянул на часы.

— Хорошо. Идемте в машину, мне тоже нужно позвонить.

Быков вышел из полутемного, пахнущего нечищеным мусоропроводом подъезда. К нему подошел Павлов.

— Сиволодскому звонить пора? — кивнул на машину. — Нужно узнать, как дела в Магнитогорске. И все-таки, — заворчал, — надо бы брать ее прямо на вокзале...

— Не горячись, — буркнул Быков, — успеем.

Они сели в машину. Вячеслав Иванович набрал номер и тут же услышал голос Сиволодского:

— Встретили. Она с внучкой. На телеграф, на переговорный пункт не заходила. Поехала на автобусе. Судя по всему, на квартиру к брату. У него есть личный автомобиль, а у его жены — дом в деревне.

— Имейте в виду, — сказал Быков, — телеграмму в Москву можно дать по телефону, а также позвонить по автоматике или заказать разговор в кредит. Держите постоянную связь с Магнитогорском. Разрешение на задержку корреспонденции Киреева у нас есть. Я еще буду звонить. Привет, Мишель.

— Не понимаю, — тем же ворчливым тоном снова сказал Павлов, — как можно позволить старухе с чемоданом денег и золота мотаться по стране... Давно пора задержать ее.

— Саша, не учи меня жить. Мне нужно, чтобы Киреев телеграмму получил и тем себя обнаружил. Понимаешь?

— Сколько времени киреевская теща уже гостит у братца?

— Три часа.

— Вот. Телеграмма уже должна дойти. Кстати, ее не обязательно посылать Кирееву. Можно направить на имя родственников, знакомых. И не обязательно подписывать именем любимой тещи. Можно вообще не подписывать и не указывать обратного адреса.

— Попытались и это предусмотреть.

— А не зря ли мы вообще гоняемся за старухой? — засомневался Александр Павлович. — Она с девочкой могла просто уехать подальше от неприятностей. Квартиру тряхнуть надо как следует. Это же квартира-сейф, дорогой. Просто так наборные замки не ставят, дверь не бронируют, стальные штыри в косяки не загоняют. Жаль, долго нет техников, время уходит...

— Вот именно, Саша, — Быков бросил на Павлова недовольный взгляд. — Мы тут время теряем.

— Привезут автоген...

Вячеслав Иванович раздраженно махнул рукой:

— В этот автоген весь запал и уйдет. Квартира пустая. Ничего там нет. Или есть ровно столько, сколько Кирееву нужно, чтобы нас успокоить. А остальное таскает по стране, как ты изволил выразиться, старушка. Видел я ее фотографию. Она чуть старше нас с тобой и крепка, как героиня первых пятилеток. А взор истовый как у раскольников времен молодого Петра. В огонь — и не дрогнет...

— Я готов согласиться с тобой, — степенно начал Павлов, — что, вероятно, за дверью только тот мизер, что приготовлен нам для конфискации. Но по этой логике Киреев должен накинуть на дверь крючок и запереть ее на один оборот металлоремонтовского ключа. Однако...

— Он умный человек.

— Поэтому делает вид, что на сто запоров закрываем действительно последнее. Он же считает, что ничего, кроме дел с «Зеленодольем», мы ему не предъявим. Не знает, что мы вышли на Дьяченко и тот его отдал с руками и ногами. Не знает и о показаниях Квакина.

— Если ты такой прозорливый, Слава, — Павлов скептически вздохнул, — скажи, где Киреева искать?

— А зачем его искать? Он вот-вот с повинной явится. Охота за тещиной телеграммой — это так, на всякий случай.

— За что я тебя всегда любил, друг Быков, так это за романтику...

— В тайгу Киреев не побежит. И по вокзалам ночевать не будет. Интеллигент как-никак!

Из-за угла появилась машина с автогенной установкой.

Входили в квартиру, лавируя в маленьком коридоре тамбуре между наставленных друг на друга коробок и мешков. В кухне — допотопный столик со следами мышиного помета: первый этаж есть первый этаж. В комнате стояла старая продавленная тахта, несколько разнокалиберных стульев, колченогий стол и детская кроватка со снятыми колесиками. Во вторую комнату квартиры-распашонки зайти оказалось непросто — сразу за дверью громоздились коробки и старые чемоданы. Оперативники кинулись раскрывать их.

— Ну вот, а ты говорил, — пробормотал Павлов, с интересом заглядывая через плечо участкового.

В коробке, которую тот разбирал, лежал старый гусь-хрустальский набор рюмок и фужеров. В других коробках были сложены крепдешиновые и кримпленовые отрезы, палехские шкатулки, старые нейлоновые мужские сорочки в нетронутой упаковке, нераскрытая упаковка французских духов — тонкий бельгийский целлофан обтягивал двадцать нарядных коробочек «Кристиана Диора», пакетики с гэдээровскими дамскими колготками...

— А ведь все любовницам, большой, видно, маэстро, — посмеивался милиционер-водитель.

Быков крякнул:

— Еще одна форма помещения денег, только и всего. Нечего тут разглядывать, начинаем осмотр.

Аритмично застучали молоточки, кулаки и ладони — по стенам, по полу, по потолку.

— Тут какая-то коробка старая, — услышал полковник голос из ванной. — Ой! Вот это да!

Все кинулись на возглас.

Молодой лейтенант стоял на коленях на кафельном полу перед блекло-синей, с маркой «Цебо», коробкой из-под дамских сапог. В ней лежали деньги. Аккуратные пачки купюр.

Вячеслав Иванович бросил небрежно:

— Для Киреева это не деньги. Тут тысяч пять.

— Александр Павлович, — к Павлову подошел участковый, — посмотрите, что я обнаружил. Документы вроде. Может, для следствия как раз то, что надо?

В фанерном чемодане без ручки навалом лежали листы и листки, покрытые старинным, давно утраченным в обиходе бисерным почерком, выцветшими фиолетовыми чернилами. Чертеж от руки, колонка расчетов, беглые записи, слова с сокращениями, с ятем, дата — 6.XII.1915.

Павлов медленно покачал головой:

— По-моему, это архив генерала Киреева. Сыновний долг, горячие слезы... Квартира-музей! Не должно пропасть ни единой книги, ни единой картины, говорил. Да... Слава, ты только посмотри! Вот подлец!

— Что, накладные? — подлетел Быков и тут же остыл, потер подбородок.

— М-да... Как любишь говорить ты, Саша, — «что характерно»... Штрихи к портрету любящего сына. Ладно, я поехал.

Уходя, Быков благодарно пожал руки понятым.

У подъезда в растерянности стояла старая женщина. В ее авоське перекатывались пакет молока и два апельсина. Увидев Быкова, она несмело подошла:

— Извините, здесь некого спросить. Могу ли я пройти? Я здесь живу. Пойдемте со мной, покажу документы.

— Пожалуйста, проходите!.. — обескураженно проговорил Вячеслав Иванович Быков, предупредительно потянув к себе дверь подъезда. — Проходите...

— Какой неприятный переплет! — поморщилась старая женщина. — Не зря я видела дурной сон. Утром приносят странную телеграмму, а вслед за этим милиция вскрывает соседнюю квартиру! Прямо не знаю... — Она пожала плечами.

Быков насторожился:

— Минутку. Вы читали телеграмму? Что в ней было?

Киреев видел, как полковник Быков говорил с его соседкой. Видел выражение лица полковника. И все понял. «Теперь они знают о телеграмме, — думал он. — Ну что ж... Закономерно и это. Лиды в Москве нет, я скрываюсь, чтобы меня найти, они начнут «трясти» тещу, поскольку только она из всей компании обнаружила себя. Но ее они не подозревают, иначе перехватили бы с чемоданом в поезде, на вокзале, да где угодно! Значит, все в порядке. Телеграмма самого житейского содержания, адекватная ситуации, ну, ошиблась старуха номером квартиры, в которой зять лишь прописан... Даже если они будут интересоваться тещей всерьез, то только ради того, чтоб найти меня. Она, конечно, кадр железный. Но их внимание к ней совершенно излишне. Переключить же его может только одно: мое появление. Что ж, явка с повинной — это очень смягчающее обстоятельство. Я им чистосердечно покаюсь в грехах гражданина Балакина и в некоторых своих заблуждениях, — он усмехнулся. — Вот только не многовато ли я им оставил? Впрочем, пять тысяч есть сейчас у любого уважающего себя слесаря».

Он увидел, как черная «Волга» с полковником Быковым отъехала от его дома, и начал спускаться по лестнице.

Он шел к метро перелеском.

«А подземкой я доберусь до центра, пожалуй, быстрее, чем он на своем телефонизированном лимузине», — прикинул Киреев и почувствовал, как сзади кто-то ускорил шаг. Он невольно обернулся. Нет, не милиция. Его догонял молодой человек в спортивной куртке ярко-лимонного цвета. «Японская или фээргэвская», — невольно отметил Киреев.

Только опытный взгляд смог бы определить, что куртка двойная — если ее вывернуть, из желтой она становилась голубой. Киреев осмотрелся. Ни души. У него екнуло сердце. Он втянул голову в плечи и побежал.

На труп Киреева едва не наступила женщина, акушерка расположенного рядом роддома. Она не растерялась и привела в лесок постового милиционера. Тот узнал в убитом человека, вчера объявленного в розыск. Через час о случившемся стало известно в МВД СССР.

...Полковнику Быкову казалось, что кто-то умышленно выбил почву у него из-под ног.

Телефон зазвонил в тринадцать десять. Лейтенант услышал в трубке шум, разноголосицу и хорошо поставленный, но взволнованный женский голос:

— С вами говорят из пятьсот девяносто третьей школы.

— Слушаю вас. Лейтенант Сиволодский.

— На моем уроке ученик седьмого класса «В» Вадим Саблин сделал заявление, что в прошлую пятницу видел убийцу, о котором написала газета... В лесочке на стыке улиц Даргомыжского и Бородина. Вадим гулял там с собакой. И видел одного и того же человека сначала в куртке желтого цвета, а потом в такой же, только голубой.

— Я сейчас приеду. Где вы находитесь?

— На улице композитора Бородина, рядом магазин «Овощи», стандартное школьное здание, белое, блочное...

I

Утром в субботу Федор Филиппович Преснецов как обычно вывел машину из гаража и поехал на Арбат за минералкой. Он всегда ездил туда, в фирменный магазин. Заодно в киоске «Союзпечать» покупал «Неделю», «Огонек», «Крокодил», чтобы потом, потягивая «Арзни», наслаждаться разоблачениями, на которые ныне стала щедра пресса. Читая, злорадствовал — дураки попались, допрыгались, а вот он — нет, значит, умен...

Но сегодня он подошел к киоску «Союзпечать» сразу, еще не отоварившись минералкой. В «Неделе» за прошлую субботу появилась заметка об убийстве Киреева, призывающая откликнуться свидетелей, находившихся в такое-то время в том треклятом лесочке. Артем клялся, что его никто не видел — никто! Ну а вдруг?

Получив в руки пачку газет, Преснецов направился к магазину. Купил воду и все же не утерпел, зашел в недавно открытую кофейню.

Отхлебнув кофе, сразу же раскрыл предпоследнюю страницу «Недели». Нет, он не упал, даже не вздрогнул. Он только хотел было сказать бармену: «Сто коньяка!..» — но вспомнил, что до двух теперь не подают, а вообще здесь не подают — Арбат не только пешеходная зона, но и безалкогольная.

Со страницы «Недели» на Федора Филипповича смотрел Артем. Преснецов чисто автоматически единым махом заглотил весь кофе и начал читать текст под снимком. И тут от сердца отлегло: на снимке, оказывается, всего лишь фоторобот! Господи, фоторобот! Федор сам читал раньше, сколько следственных ошибок с этими фотороботами... Суета сует... Стал разглядывать снимок пристальнее, всматриваться в несколько искусственные черты и вдруг подумал, что портрет похож на Артема только по первому впечатлению. А так... Так он может смахивать на... «А ведь это мысль! — вдруг подумал Преснецов. — И не просто мысль, это спасительная мысль!»

Зашел на почту и заказал срочный разговор с Астраханью. Переговорив, доехал до Арбатской площади и в кулинарии при ресторане «Прага» купил все, что там имелось из готовых закусок и горячих блюд, в расчете на шестерых. «Сколько водки у меня осталось от ящика? — прикинул. — Впритык, должно хватить. И повод достойный — сегодня как раз девять дней покойничку, рабу божьему Виктору. Пожалуй, и вдове будет уместно брякнуть. Как-никак старые друзья... А кафе, говорят, перешло к Борьке Пастухову. Эх, золотое дно!» — но Пастухову не надо завидовать. Натерпелся парень.

Преснецов пригласил всех, кого считал близкими друзьями Киреева. Недаром же их всех вызывали к следователю, полковнику Быкову! Поминать, согласились все, так поминать — дело святое. Но при этом Федор оговаривал, что идти к вдове всем скопом неудобно. Лучше к нему. Разве непонятно? И следствие еще не закончено, и на Виктора Николаевича покойного переложили всю вину Пастухова. Кроме того, из генеральской-то квартиры вдову выгнали, на имущество покойника наложили арест.

Исподволь, вроде бы в естественном течении поминальной беседы, Преснецов выспрашивал, о чем вел речь следователь с каждым из теперешних его гостей. И убеждался, что ничего настораживающего Быков вроде не выяснял, и никто вроде бы ни о чем лишнем не проговорился. А ведь этот Быков — мужик скользкий. Федор никогда не забудет допроса, который учинил ему полковник за несколько дней до смерти Киреева. Полковника даже не интересовало, на что купил скромный главный инженер третьеразрядного холодильника «Волгу» последней модели, его интересовало, как, через какие потаенные ходы он купил ее! Нечто новое в следственной практике!..

А потом Быков доказал вину Киреева — что было вообще немыслимо с точки зрения обычной логики. Вот чем Быков страшен. Своей нестандартной логикой. Любыми средствами нельзя позволить ему выйти на Артема.

...Чесноков не пил. Ну конечно, ему завтра на службу, нельзя. Во взлетел парень! Да, есть у него в пере разоблачительный пафос. Как ни раскроешь печатное издание — вот он, Валентин Чесноков, с очередным всплеском негодования от того или иного негативного, как теперь принято говорить, явления. Говорят, многие большие двери ногой открывает. Правда, Преснецов особенно этому не верил. Знал, любит Валентин себе цену набить. Но кое-какие связи покойник Виктор ему, конечно, передал — несомненно.

— Старик, хочу кофе, — сказал Чесноков.

Кофе — это всегда повод для разговора наедине. Особенно если учесть, что остальные для кофе еще не созрели.

— Иди ко мне в кабинет, — предложил Федор.

Там, в кабинете, опять предложил гостю водки.

— Нет-нет, только кофе... — Валентин жадно схватил хрупкую чашечку.

— Ну, упокой его, господи, — опрокинул Преснецов рюмку. — Действительно, какая глупость — нет Вити...

— Макин в себя не может прийти, — проговорил Валентин. — Первый день все подсчитывал, на сколько он старше Киреева. Еще не знал, что имел место факт насильственной... Теперь Макин считает, что это провокация. Во-первых, против кооператорского движения... Со стороны тех, кто орет про «новый нэп»... Во-вторых... — Это «во-вторых», видимо, ни Макин, ни сам Валентин еще не изобрели, поэтому ему нечего было сказать, и он предпочел налить себе еще одну чашечку кофе

А Преснецов подумал, что подобная интерпретации происшествия с Киреевым совсем недурна — она вполне способна отвлечь следствие от Артема и вообще от поиска истинной причины убийства, увести дело в сторону так сильно, что Быкову придется с этим делом расстаться. Да, Киреева могли убрать противники перестройки, следовательно, это дело уже не полковника милиции Быкова. Точно так же Киреева, планировал Федор, могли убрать те, кто хотел вытащить из тюрьмы Пастухова. А больше всех этого хотел Виноградов. Тоже неглупая мысль... У Кирилла Виноградова кулак такой, что «пришить» среднего мужика ему — раз плюнуть. Но делиться этой ценной мыслью с Валентином он не стал. Если следователь вызовет еще раз — надо ему подкинуть эту мысль, предварительно выискав для нее хорошее оформление. И пусть Быков теряет время, отрабатывая, как говорит Штирлиц, пустую версию... А Артема необходимо спрятать еще дальше. Но потом ведь... Эх, надо бы придумать что-то радикальное.

— Этот следователь, Быков, как он тебе показался? Ничего? Можно на него положиться? Сможет он отомстить за нашего Витька? — Голос Федора неподдельно дрогнул. — Ты вращаешься в журналистских кулуарах — что там слышно?

— В общем, ничего особенного. Но представь себе — я не очень, правда, в это верю, однако, как мне сказал помощник замминистра — именно в связи с делом Киреева в Москву решено этапировать Треухова. Ничего новость, да?

— А зачем? Зачем его тащить из лагеря? — потеряв уверенность, возмутился Преснецов.

Собеседник только руками развел.

— Честно говоря, — сказал он, помолчав, — не нравится мне вся эта история. Есть в ней, я бы сказал, полицейский душок. Смотри, Федор, что выходит: Киреев, человек известный не только нам с тобой, творчеством своим отразивший время, можно сказать, яркий шестидесятник, наш товарищ, первым понявший нужды перестройки и вышедший на ее зов, сменив профессию журналиста на дело кооператора, представлен вором, его имущество описано, семья буквально выставлена на улицу, и сам он убит накануне ареста. Мне говорили, прокуратура уже выдала ордер на его арест. Что-то за этим стоит.

— Может, дали взятку?

— Кто и кому?

— Те, кто радел за Пастухова, — тому, кто собирался сажать Киреева. То есть Пастуховы — следователю.

Чесноков глянул с интересом, но отрицательно покачал головой:

— Едва ли. Да и доказать это нереально.

— Вот мне, — ехидно заметил Преснецов, — ты рассказываешь интересные версии. Понятно, что у следователя ты воздержался развивать их. Но почему бы тебе не выступить на эту тему? Вседозволенность действий милиции... Ты любишь обличать — так обличи!

Чесноков засопел. Обличить, конечно, можно, думал он, но на каком материале? Случай с Киреевым настолько темный, что... Да и как собрать материал? Собрать информацию о полковнике Быкове и пойти от его личностных качеств? А как на это посмотрит Макин? Он и так недавно получил взбучку за оголтелую статейку про проституток.

II

Преснецов два дня думал, что может рассказать Быкову Треухов, которому уже нечего терять. О себе бывший торговый столп ничего нового следствию не выложит — все известно, пусть благодарит бога, что не расстреляли. Быков начнет его спрашивать о Кирееве, покажет письма, где тот ходатайствовал насчет автомобилей, и спросит, почему Треухов ходатайства редакции удовлетворял? Ну и что? А почему не уважить просьбу редакции? У нас печать любят. Нажмет следователь на вопрос о взятках, за которые, по сути, удовлетворялись эти ходатайства? Треухов окажет, что лично он денег за подпись свою не брал, все взятки повиснут на покойнике. Спросит полковник, за что могли Киреева убить, что такое опасное знал Киреев, Треухов плечами пожмет. Но может и не пожать плечами. Потому что этот Быков такой мужик — у него немой может случайно проговориться на дурацком побочном вопросике — это Преснецов по себе почувствовал на допросе. А за ерундовым ответом потянется ещё вопросик... Эх, если бы дело вел не Быков...

«Одному мне такое не сладить, — думал Федор под утро. — Но к кому с этим придешь? Помощник нужен такой, чтобы интерес у него был не менее острый. И чтобы был парень с головой. А почему парень? — вдруг спросил себя Преснецов. — Не обязательно! Тем более лучшего союзника, чем Лидка, мне все равно не найти».

Ехать к Киреевой он решил не откладывая, «Неделю» вез с собой, то и дело похлопывая себя по карману плаща, словно убеждаясь: не украли и не потерял.

От станции метро лесочком не пошел. Доехал остановку на автобусе. Смотрел сквозь пыльные автобусные окна на видневшиеся за домами верхушки елей и думал: «Где-то там...» — и жуть брала.

Лида не удивилась его раннему визиту. Хрипло сказала:

— Господи... Помянуть решил? А Витя тут... — Он судорожно всхлипнула. — Со мной... Вчера мне его отдали.

Преснецову стало не по себе. Но окончательно он понял, что сказала Лида, только зайдя в комнату. На столе стояла урна. А возле нее — пустая бутылка коньяка, две рюмки, в одной из которых был налит коньяк.

— Хочешь выпить? — спросила, доставая из серванта початую бутылку водки.

— Потом. Я пришел по делу, Лидочка, — сдержанно сказал Преснецов. — Вчера у меня был Валя Чесноков. И мы пришли с ним к выводу, что убийство Вити было организовано. И организовано этой шайкой, Пастуховыми.

Глаза Лидии расширились и почернели.

— Что ты несешь?.. — прошипела она.

— Сядь и слушай. И ты поймешь, насколько мы правы. Месяца полтора-два назад, когда Борис уже сидел, ко мне заходила его жена, Людмила. У ее сестры есть икона семнадцатого века, и Людмила, проведав о моем хобби коллекционера, предлагала ее мне. Я отказался. Из соображений этики. Но почему вдруг Людмила решилась продать икону, которая в их семье переходила из рук в руки по наследству как единственная реальная ценность? — Он фантазировал вдохновенно. Чувствовал, Лидия ему верит. — Ну почему она решила продать эту реликвию, а?..

— Потому что деньги нужны, — пожала плечами Лидия. — Дураку ясно.

— Хорошо. Усложним условия задачки. Деньги явно были нужны, но не на жизнь. Людмила и работает, и в кафе неплохо подрабатывает. Эти деньги были нужны, чтобы дать взятку, взятку следователю! И она эту взятку дала. Вот тебе причина, по которой Пастухова освободили, а твоего мужа обвинили во всех смертных грехах. Ну а чтобы его невиновность не вскрылась, его попросту убили.

Лида откинулась на стуле и закрыла глаза. С сухих губ сорвалось:

— Я убью Люську...

— Дело не в Люське. Дело в полковнике Быкове. Он тебя допрашивал? Ну и как, видела, каков фрукт?

— Рассказал-то ты все красиво. Только мы ничего не докажем. Никто не подтвердит дачу взятки. Тем более улика против Виктора была. И уж я-то знаю, как все обстояло ... — Она фыркнула презрительно. — Нашли они ту заветную балакинскую накладную. Леха, сволочь, ее собственными руками Быкову дал.

— А как же эта накладная у Лехи оказалась? — недоверчиво спросил Федор.

— Случайно. Виктор с ним расплачивался и впопыхах вместе с деньгами...

— Не говори глупости, Лида! — притворно возмутился Преснецов, суеверно покосившись на урну. — Я давно и хорошо знал Витю, знаю, как он был деловит и аккуратен. Не мог он так небрежно обойтись с документом! А вот эта шайка Пастуховых и могла дать накладную Лехе, я уверен, они дали и еще заплатили прилично. А такое сокровище, как Леха, за деньги все, что хочешь, сделает. А теперь вот нам с тобой нужно найти человека, который способен за деньги добровольно сесть в тюрьму.

— Феденька, это я с перепоя, а ведь ты — трезвый. Виктор виноват, и мы это знаем. Все. Точка. Пастуховы ни при чем, не думаю, чтобы...

— Ты меня слушай. Дачу взятки мы действительно не докажем, — резко перебил он Лидию. — Но мы обязаны реабилитировать Витю. Почему ты плохо думаешь о нем? Да как ты смеешь! Он чист, и доказать его чистоту — наш святой долг! — Федор указал на урну и увидел, что Лидия сейчас зайдется в рыданиях, поэтому поспешил снизить патетический тон и добавил буднично: — Нам нужно скомпрометировать Быкова. Следствие поведет другой человек, истина восторжествует... Ну хотя бы обелим Витю, и ты будешь спокойна за свое имущество... Его у тебя не конфискуют. Посмотри сюда, — он протянул Лиде «Неделю». — Вот как они ведут следствие. Вот их уровень. Дали фоторобот: опознавайте, граждане... Да под этот фоторобот кто хочешь подойдет!.. В общем, послушай меня, — и он раскрыл перед ней свой хитроумный план.

Лида молча взяла «Неделю», включила верхний свет, долго рассматривала снимок.

— Довольно стандартная внешность... — наконец сказала она. — И знаешь, у меня есть один знакомый. Только он запросит много.

— Пять тысяч за посадку, пять по освобождении... — сказал Преснецов. — Я вхожу в долю. И кроме того, я дам тебе в долг, пока с Витюшиных вкладов не снимут арест.

— Спасибо, — сказала Лида. — Но с тем человеком я буду говорить сама. И тебя с ним знакомить не стану.

— Как угодно, — быстро согласился Федор. — Мне, собственно, и не нужно...

— Учти, у этого человека есть стопроцентный повод свести с Киреевым счеты. — Холодный тон Лидии, то, как она назвала мужа по фамилии, потрясли Преснецова куда больше, чем ранее — испитое Лидино лицо и урна с прахом на обеденном столе. «Как он мог с ней жить?» — вдруг отрешенно подумал Федор.

Через день Преснецов, изменив на всякий случай голос, позвонил по указанному в «Неделе» телефонному номеру и сообщил, что человека в японской куртке он видел в воскресенье в Измайловском парне — этот человек продавал чеканку.

Лейтенант Сиволодский немедленно связался с кооперативом художников, устраивающим на Измайловских прудах выставки-продажи, и по регистрационному листу и описанию внешности установил, что в убийстве Киреева можно подозревать Ильина Сергея Михайловича, художника-любителя, лаборанта одного из заводов.

III

Следователь по особо важным делам полковник милиции Быков допрашивал этапированного из лагеря осужденного гражданина Треухова. Они были знакомы давно — следствие над «отцами» столичной торговли шло почти три года.

Быков помнил этого человека выхоленным и вылощенным, в костюме британской фирмы «Золотой лев» — кто бы мог подумать, что вот этот, с отросшей щетиной, тот самый Треухов.

Этапированный явно не понимал, к чему клонит следователь. Но он изучил Быкова неплохо и держался настороженно. Маленький крен — и дело может быть пересмотрено ввиду открытия «новых обстоятельств», как говорят юристы. А тогда... Двадцати пяти лет теперь не дают...

Леониду Аркадьевичу было и жутко, и любопытно: скорее бы полковник до главного дошел, прямо сказал, что еще собирается «подвесить». А эти обсуждения, почему он, Треухов, удовлетворял все ходатайства на получение автомобилей, если они подписывались Виктором Киреевым, — это разговор в пользу бедных.

— Вячеслав Иванович, — заговорил Треухов тем вкрадчивым голосом, которым давал понять директорам торгов, что без определенных отчислений с их стороны в его личный карман он им не даст возможности выполнить план (а что следует за невыполнением, они и сами знали), — все эти письма настолько обсосанный леденец, что, должно быть, не стоит им услаждаться. Мы с вами люди конкретные и деловые. Что вас интересует?

— Меня интересуют связи Киреева, все связи, — Быков выделил голосом последние два слова.

Треухов усмехнулся:

— Это не моя информация, и вы это знаете. Я встречался с Киреевым как с журналистом, не более того.

— У кого же были дела с Киреевым?

— Задайте этот вопрос ему.

— К сожалению, не могу. Он убит.

Лицо Треухова вытянулось. Он помолчал, потом спросил:

— Давно?

— Около двух недель назад.

— Печально...

— Да. Тем более он был убит накануне ареста. Однако инкриминировалось ему, как он мог думать, не слишком тяжкое обвинение. Можно предполагать, что Киреева убрали те, кто боялся каких-то куда более серьезных показаний с его стороны.

— В этом есть своя логика. И вы считаете, я смогу помочь вам?

— Я уверен в этом.

— Так-так... — Леонид Аркадьевич задумался. — Связи Киреева... С кем Киреев вел свои дела... Вы, конечно, догадываетесь, что за ходатайства, которые я подписывал, Киреев брал?

— И делился с вами.

— Сегодня это не слишком существенно, не так ли? Это признание моей судьбы уже не изменит. Да?

— В принципе, да.

— Вы человек с железной логикой. Как вы полагаете, только ли за деньги Киреев «делал» автомобили целому ряду лиц?

— Знаю, не только. И за некоторые услуги.

— Вам говорят что-либо имена — Балакин, Преснецов?

— Да. Балакин привлечен нами к ответственности. Ну а что вы скажете о Преснецове?

— Ничего. Я могу лишь выразить удивление, что я в тюрьме, другие люди, связанные со мной групповыми махинациями ради личного обогащения, в тюрьме, а этот средний, хотя и главный, инженер рядового хладокомбината на свободе. — Треухов сардонически улыбнулся. — Уже несколько лет нигде не работает, но живет, ни в чем себе не отказывая. Содержит жену-домохозяйку, коллекционирует антиквариат. Вам не кажется все это странным?

— Леонид Аркадьевич, следствие не располагало материалом против Преснецова. У меня этого материала нет.

— У меня тоже нет. И я думаю, этот-то материал и унес с собой в могилу наш общий знакомый Киреев.

— Тогда давайте вместе подумаем, что это мог быть за материал, какие общие дела могли найтись у журналиста и, как вы говорите, заурядного главного инженера заурядного хладокомбината.

— Я не знаю. А в документах вы вряд ли что-либо отыщете. Скорее всего, Киреев был посредником. А вот между кем и кем... Не представляю. Могу посоветовать поинтересоваться конкретикой у Балакина. Это же одна компания. Преснецов, Балакин, Киреев... И учтите, Преснецов — очень ловкий человек.

— Какие отношения у вас были с хладокомбинатом?

— У меня? — Треухов искренне удивился. — Я по маленькой не играл. У хладокомбината были выходы на торги.

— Какие именно торги? Кто конкретно мог вступить в преступный сговор с руководством хладокомбината?

— Дайте подумать... В принципе, я назову вам фамилии мало интересные. Все эти люди там, откуда вы меня пригласили. Борисов, Харитонов, Шапочников. Кстати, запамятовал... К вопросу о связях покойного. Однажды по какому-то мелкому поводу Киреев попросил меня отрекомендовать его Борисову. Кажется, дело было связано с продовольственными заказами для редакции, где Киреев работал. Один район — удобно, наверное.

«В записной книжке Киреева значится фамилия — Борисов», — вспомнил Вячеслав Иванович.

— А с Шапочниковым и Харитоновым Киреев был знаком?

— Все мы в известном смысле и в известных пределах хорошо знали друг друга. Харитонов, Шапочников наверняка были заинтересованы в близком знакомстве с Виктором Николаевичем, помня, что он почти мой друг.

— Ну что ж, Леонид Аркадьевич, вы мне дали, так сказать, определенную информацию к размышлению.

Треухова увели.

«Придется этапировать Борисова, а возможно, Харитонова и Шапочникова тоже, — думал Быков. — Что они расскажут? Треухов считает, будто Преснецов тоже замешан в чем-то. Но либо не знает, в чем именно, либо не хочет говорить. Нужно поднять материалы работы ОБХСС на хладокомбинате. Это один путь к Преснецову. Другой путь — через Балакина. Но Балакин больше, чем махинации в совхозе «Зеленодолье», на себя не возьмет, нужно будет опять-таки доказывать его причастность к аферам на хладокомбинате. Видимо, было что-то очень крупное. Настолько крупное, что оно стоило человеческой жизни. А Киреев был осведомлен об этом «крупном» во всех тонкостях...»

И Вячеслав Иванович поехал в следственный изолятор допрашивать Балакина.

Тот уже спокойно ждал суда и вызовом на допрос был изрядно обескуражен. Первый же вопрос Быкова поверг Балакина в панику.

— Как прикрывал Киреев ваши с Преснецовым махинации на хладокомбинате?

«Как Киреев прикрывал операции с рыбой — это уже деталь, частность, — подумал Балакин. — Обычно деталями интересуются, когда известно главное».

— Не совсем понимаю...

— Между кем и вами посредничал Киреев и в чем?

«Все же Витька дал показания, Федя и Артем не успели вовремя...» — обреченно подумал Балакин и только грустно вздохнул. Быков понял — о гибели Киреева Балакин не знает.

— Вячеслав Иванович, вы, извините, хоть введите в курс дела, я не понимаю вас, — с испугом сказал Балакин.

— Какие документы проходили через бухгалтерию, то есть через вас, от бывших управляющих райторгами Борисова, Харитонова, Шапочникова?

— Обыкновенные документы, — пожал плечами Балакин.

— Каких продуктов они касались?

— Да всех, по номенклатуре. Ну что, к примеру? Мясо, рыба, колбасные изделия, копчености, консервы... У меня в бухгалтерии на холодильнике все было чисто, Вячеслав Иванович. У вас есть все документы, всех ревизий, — я на хладокомбинате закона не нарушал. В совхозе да, за то и отвечаю. А что касается хладокомбината, я не смотрел, что у них там в морозилки закладывается и куда потом вывозится, кому.

— Преснецов знал?

Балакин задумчиво пожевал губами:

— Преснецов — главный инженер. Для него важно, чтобы морозильник замораживал, не тек и не оттаивал. А что там, в морозильнике, какое дело Преснецову? Он и проходил свидетелем.

В это время Вячеслава Ивановича вызвали к телефону. Полковника просили срочно приехать в министерство.

Его ждал пунцовый от возбуждения Сиволодский. Говорил лейтенант сбивчиво, что тоже было не в его правилах:

— Все, задержали мы этого Ильина. Легкое было задержание. Взяли его на тех же Измайловских прудах, опять торговал своей чеканкой. Показания давать отказывается. Алиби у него практически нет. Выяснили, что в день убийства Киреева он был в Измайлове, но то уходил, то приходил. Пригласили уже этого мальчика, Вадима Саблина, с учительницей. Мальчик опознал. Ильин отрицает все. И вообще отказывается давать показания мне. Извините, Вячеслав Иванович, он сказал, что я еще сопляк, чтобы убийство на честного человека вешать. Но самое потрясающее во всем этом, Вячеслав Иванович, что этот Ильин — первый муж, или второй, в общем, предыдущий муж Лидии Киреевой! Он же мог убить Киреева из элементарной ревности!

Вячеслав Иванович посмотрел на своего помощника долгим взглядом. Да, нелегко переварить такую информацию после всех его, полковника Быкова, построений. Он навертел целый Эверест одних только подходов к мотивам убийства Киреева, а это всего лишь маленький пригорок с самым древним мотивом — ревность... Сколько лет Киреевы были женаты? Шесть? Неужели Ильин так долго вынашивал свою месть?

— Миша, значит, так, — полковник собрался с мыслями. — Немедленно займись всеми контактами Ильина. Вызови Кирееву. Необходимо организовать очную ставку Ильина с Балакиным и Преснецовым — вдруг он из той же компании. Даже не очную ставку — опознание. А вообще... — Быков разочарованно покачал головой, — возникновение в следствии бывшего мужа Киреевой не укладывается в общую закономерность преступления. Да, еще одно. С бывшим мужем Киреевой, как подчеркивалось, фиктивным мужем, хорошо знаком Тимофеев — бывший подсобник в кафе. Его тоже пригласи.

IV

Сиволодский выполнил все указания Быкова с высокой степенью точности. Говоря с Киреевой и Тимофеевым, Сиволодский убеждался, что Ильин из тех, кто способен убить. Киреева туманно намекала, что Ильин был фактическим ее супругом, о фиктивности их брака ей пришлось говорить ради спокойствия ныне покойного мужа. Ильин был, разумеется, оскорблен, что она ушла от него, молодого, красивого, бедного — к старому, изношенному, но богатому. Намекала — прямо, правда, не говоря, — что якобы Ильин не раз просил ее вернуться, считая Леночку своей дочкой.

Тимофеев показывал, что никогда не слышал о каких-то счетах Ильина с бывшей фиктивной женой, тем более с ее бывшим мужем. Ерничал по обыкновению. Верить в то, что приятель мог оказаться убийцей, естественно, не хотел, но однако высказал мысль, за которую Сиволодский было уцепился.

— А может, его наняли? Ну, кто нанял, не знаю и знать не могу! Но за хорошие деньги, особенно когда их хронически нет, чего не сделаешь?

— Кто же мог нанять Ильина, чтобы он убил Киреева? — спросил Сиволодский.

— Понятия не имею. Так, по здравому рассуждению, кроме Лидки, некому. А ей зачем?.. — Тимофеев потупился. — Вообще-то как кафе «Ветерок» на семейный подряд Пастуховых перешло, много разговоров ходить стало. И такой: вроде бы Виктор Николаевич под следствие попал, под арест и конфискацию. А Лида — девушка такая... Престиж для нее важней всего! Может, ей легче стать вдовой, чем женой ссыльнокаторжного?

Поразмыслив, Сиволодский отвел версию Тимофеева: «Нет и нет. Конечно, нравственность у Киреевой близка к нулевой, но до мужеубийства она все-таки не дошла. И потом... Они же не представляли, что инкриминируется Кирееву. Они не знали, что мы вышли на связи Киреева с Треуховым и компанией. А это уже от восьми до пятнадцати строгого режима. Вот если бы такой расклад лежал перед Киреевой — тогда да, я мог бы принять версию Тимофеева. Однако Ильина могли нанять. Конечно, это заинтересует Вячеслава Ивановича. Но как же наниматели вышли именно на бывшего мужа Лидии? Через нее? Или у них обнаружился собственный подход к нему? Мог ли Ильин сделать это, как считает Киреева, из ревности? Вот в это я почему-то совсем не верю».

Ильин продолжал называть свидетелей, которые видели его в Измайлове. Этих свидетелей Сиволодский вызывал, и все они как один продолжали утверждать, что в тот день Ильин сидел то на одной аллее, то на другой. Возвращался, уходил. И так весь день.

— Мы теряем время, — пожаловался Сиволодский Быкову. — А со мной Ильин разговаривает так вызывающе, что... Говорит, у меня молоко на губах не обсохло, можно подумать, он намного старше меня. А всего на два года.

— Ишь как тебя заело... Хорошо. Я сам допрошу его, коли он требует следователя постарше. Правда, хотел с ним встретиться, когда удастся кое-что подсобрать. Но ладно, мы люди не гордые.

«Какой-то он скользкий, заурядный, — думал Вячеслав Иванович, рассматривая Сергея Ильина, — не верится, что мог решиться на убийство. Убийство из ревности диктуется сильным чувством... Да и где это сильное чувство в нем жило все шесть лет после разрыва с Лидией? Тимофеев утверждал, что он профессиональный фиктивный муж, торгует площадью, дробя едва ли не до последних квадратных метров некогда большую квартиру родителей. Разве такой циник может любить столь страстно?»

— ...Прошло шесть лет, а вы все помнили Лидию?

— Что делать!..

— За эти шесть лет вы женились еще трижды.

— То не жены, то клиентки. Другое дело — Лидия. Она — бриллиант, достойный дорогой оправы, которой я ей дать не мог... Киреев смог. И я эту обиду не забуду никогда. Лида не хотела ждать, пока я окрепну материально. Он заморочил ей голову настолько, что она сумела подавить в себе даже инстинкт материнства. Леночка — моя дочь. Киреев лишил меня не только любимой женщины, но и ребенка!

Ильин умолк, выжидательно глядя на полковника.

— Ну и?.. — сделав паузу, спросил Быков. Не нравилась ему эта откровенная готовность к признанию — инстинктивно не нравилась.

— Да как вам сказать... Тот мальчик, который меня допрашивал... Ну разве бы он понял?.. Это произошло в состоянии аффекта. Дело в том, что я увидел Лену, нашу с Лидией дочь. Она так поразительно похожа на меня... — Он закрыл лицо руками.

«Актерствует, — отметил Вячеслав Иванович. — И потом, где и когда он мог ее увидеть?»

— Я видел Лену за неделю до встречи с Киреевым. До последней встречи... — Он вдруг осекся. — Вот видите, я почти признался, — и улыбнулся беспомощно.

Быков сдержался, будто не придал его словам значения.

— Продолжайте, Ильин, и пожалуйста, подробнее.

— Все это связалось в какой-то ужасный клубок... — Следователь видел, как допрашиваемый напрягся. — Я случайно оказался на улице Алых Роз. Хотя зарекся бывать там, где могу встретить их всех. Это больно. И вдруг встретил Лиду. Это было порядочно тому назад. Мы поговорили, она мне предложила работу в кафе ее мужа, посулив неплохие доходы. Но не настолько же низко я пал!.. Я рекомендовал ей Тимофеева. О чем сожалею. Вы эту историю, конечно, знаете, Тимофеев ввел меня в курс дела. Получилось, я крайне подвел его. И сам мог оказаться на его месте. Впрочем, уж лучше быть на его месте, чем на моем нынешнем. — Он опять горько улыбнулся обреченной улыбкой. — После той встречи с Лидой я словно заболел. Я искал любой предлог, чтобы увидеть ее снова. Я звонил ей по телефону и слушал ее голос. Это было истинным безумием. А вы говорите — шесть лет!..

«Звучит все убедительно, — думал Быков. — И про Тимофеева правда. Но почему так спокойно раскрывается передо мной? Доверяет? Да он видит меня первый раз... Странно».

— ...Когда я услышал, как мой ребенок называет этого дядю, по возрасту годящегося ей в дедушки, «папой», во мне все перевернулось. Потом, очевидно, этот человек обидел Лидию. Потому что я узнал: он опять живет со своей прежней женой, живет под одной крышей.

Быков перебил его:

— Откуда вам это стало известно?

— Я наблюдал за домами сестер Киреева и той его жены, которую он бросил ради Лиды. Справочная не спрашивает цели запроса, просто дает адрес. Всем своим женам Киреев дарил свою фамилию.

«Еще одно доказательство его правдивости, — отметил Вячеслав Иванович. — Даже Лидия Киреева не знала, где скрывается ее муж. А он действительно жил у своей предыдущей супруги. И узнать это Ильин мог, лишь выследив Киреева, Но ведь Ильину, если его нанимали, могли и подсказать адресок? Кто? Преснецов? Сомнительно... Он вообще не знал, что Киреев скрывается. Не знал — с его слов... А мог знать».

— Вы хотите сказать, что действовали обдуманно? Заранее планировали свои шаги?

— Нет, — быстро ответил Ильин. — Обдуманного шага не было. Я выслеживал его, чтобы поговорить. Я хотел... Это, конечно, не слишком красиво, но ведь и Лида, и девочка привыкли к достатку. И я хотел договориться с Киреевым, коль уж он все равно ушел от них, вернулся к прежней пассии или жене, не знаю, пусть он платит алименты, он же считает ребенка своим, пусть Лида работает у него в кафе, а живут мои близкие пусть все-таки со мной. Ну, насчет компенсации за эти шесть лет тоже сказал.

«Вот это да! Ну и подонок... — удивился Быков. — Впрочем, подход деловой, более чем деловой, и вполне в характере и образе брачного афериста, торговца жилплощадью, куда больше, чем все рваные любовно-ревнючие страсти-мордасти. И действительно похоже на правду».

— Ну и как, Киреев согласился с вашим предложением? Он хотя бы выслушал вас?

— Да, и представьте, влепил пощечину. — Сергей Ильин закряхтел.

— Как же поступили вы?

— Неприятно, но повторяю, они привыкли к достатку. И тут я ему сказал: если он не согласится, я пойду в компетентные органы и расскажу, что Тимофеев спекулировал на заднем дворе «Ветерка» водкой не с целью личной наживы, а обогащая господина Киреева.

— К этому моменту компетентные органы уже были в курсе дела на этот счет.

— Этого я, естественно, не знал. Однако Киреев снова ударил меня. Короче, мы подрались...

Быков много раз встречался с убийцами. Но ни один из них не вспоминал о преступлении с такой отстраненностью. Ильин словно фильм пересказывал.

— Я утратил над собой контроль в тот момент... Потом какая-то веревка... Скорее всего, оказалась в кармане куртки. Почему, откуда — не помню. Я набросил эту веревку ему на шею и...

— Экспертиза не обнаружила следов борьбы, — сказал Вячеслав Иванович, пристально глядя в лицо Ильина — оно не было взбудоражено страшными воспоминаниями, скорее, на нем отражалось лишь беспокойство, в точности ли он все воспроизвел, не забыл ли чего — или это только казалось Быкову? — Экспертиза утверждает, — продолжал полковник, — что Киреева нагнали, возможно, он бежал, и тут ему на шею была наброшена петля. Все произошло очень быстро. Вы никогда не были в Средней Азии?

— Нет.

— В армии служили где?

— Во Владимирской области. Какое это имеет сейчас значение? Я не знаю, что там экспертиза могла установить. Я рассказываю, как было.

— Зачем вы вывернули свою куртку на другую сторону и когда?

— Я вывернул куртку, потому что она была грязная, в земле. И сделал это не сразу, а только подходя к метро. Я уже начал приходить в себя, увидел милиционера, опомнился... И вывернул куртку.

— Но мальчик, гулявший с собакой, увидел вас в лесу именно в желтой, а потом в голубой куртке.

— Может быть, я вывернул ее в лесу. Не помню... Учтите, в каком я был психическом состоянии — вспомнить жутко.

— По вам не скажешь. Вы довольно бойко вспоминаете.

— Я хочу, чтобы добровольное признание облегчило мне участь.

— Почему же вы не признались у первого следователя?

— Не смог. Психологически еще не подготовился.

— Ну что ж... — со вздохом проговорил Быков, — пишите показания.

«В чем-то он правдив, иногда явно лжет, — думал Вячеслав Иванович, глядя, как споро строчит Сергей Ильин свое признание в тягчайшем преступлении — обдуманном убийстве, слабо камуфлируя его состоянием аффекта — в это Быков и вовсе не верил. — Какие-то пробелы есть в его рассказе: например, он утверждает, что следил за квартирами сестер Киреева, за домом его бывшей супруги, а нашел своего противника на улице Даргомыжского, где тот был прописан, но не жил. Предположим, он просто имел в виду, что наблюдал и за местом прописки Киреева. Но как он все успевал? Или он «вел» Киреева от квартиры, где тот жил, до улицы Даргомыжского? Когда же в таком случае он успел побывать в Измайлове, где его то ли видели, то ли нет?.. Забежал отметиться для алиби? Тогда налицо обдуманность. И никакого аффекта. Гм... — И верил, и не верил Быков в признание Ильина. — Откуда эта двойственность? От попытки объяснить свое преступление? Удивительная случайность: убийство из ревности накануне ареста. Пусть так, пусть я с натяжкой приму эту версию. Но в таком случае я не могу отказаться и от другой версии: этого милого друга наняли. Кто? Если танцевать от показаний Треухова, то получается, наняли те, кто так или иначе был замешан в темных аферах на хладокомбинате. Из них на свободе остался только Преснецов, компромат на которого унес в могилу именно Киреев...

Значит, это было выгодно Преснецову — внезапная смерть Киреева, к тому же так удачно замотивированная? А как это можно доказать? Только найдя мостик от Преснецова к Ильину. А мостик вот он, близко — Лидия Сергеевна. Но чудовищно предположить, что Преснецов мог прийти к ней с просьбой найти платного убийцу для ее же мужа! А если он, то есть Преснецов, пришел и сказал ей: твой дорогой благоверный скрывается от закона у бывшей жены? Нет, такими «ударами» Кирееву не проймешь. Но другого «мостика» у Преснецова к Ильину нет. Короче говоря, все старые вопросы остаются. Какой компромат на Преснецова унес в могилу Киреев? Был ли вообще этот компромат? Каким материалом располагал Киреев, за который его могли убить? Убить, возможно, руками этого мерзавца, заранее подсчитавшего, сколько ему дадут за так называемое добровольное признание... Жизненку не отнимут, главное, и он еще сумеет воспользоваться деньгами...»

— Слушайте, Ильин, а сколько вам заплатил Преснецов?..

— За что? Кто это? — Сергей Ильин невозмутимо поднял голову от стола, над которым склонился, тщательно выводя строчки. — Кто такой Преснецов? Мужчины мне платят только за чеканку. Но их фамилий я не спрашиваю.

V

Чесноков зашел к редактору просто так. Пообщаться. Должность обозревателя — прекрасная должность. Ты обязан обозревать. Вести тему, ну, две темы. Пребывать в размышлениях. Короче — обозревать.

Обычно Валентин приезжал в редакцию около двенадцати. Считалось, что утро он проводит в «кулуарах» — так он называл места, где, по его мнению, можно собрать «настоящую» информацию. Наивные девочки, которые работали в отделе писем, полагали, что Валентин Борисович бывает в пресс-центре МИДа, в МВД, в Агропроме, в пресс-бюро, в АПН и ТАСС, у издателей, в министерствах и ведомствах, где обменивается информацией, слушает, рассказывает, «проводит линию» — это вообще было его любимым выражением: «Я проводил там линию нашего издания». Иногда заявлял более веско: «Пришлось отстаивать линию нашего издания».

На самом деле по утрам Чесноков просто спал. Он любил поспать утром, потому что с младых журналистских лет привык писать ночью, под кофеек; после тридцати стал в кофеек доливать коньячок, потому что кофеин уже не бодрил. Кроме того, он заметил: парадоксы, пафос борьбы, контрасты сопоставлений — все, как ему казалось, самое актуальное, рождалось в его голове под кофеек с коньяком.

Некоторые относились к творчеству Валентина Чеснокова скептически, но ведь это, он был убежден, от зависти. Макин его ценил. Потому что Макин понимал толк в скандальной популярности. Сам себе в свое время на этом имя сделал. По той же причине Макин любил и Витю Киреева, покойника. Правда, Витя был осторожнее Чеснокова, сдержаннее, отсюда и не было у него таких «выходов», поэтому, видимо, и погорел.

Макин читал верстку. Мельком посмотрел на Чеснокова сквозь круглые старомодные очки.

Валентин вздохнул, располагаясь в удобном кресле.

— Вам хочется песен, их нет у меня, — ответил на взгляд редактора. — Не могу писать. Совершенно выбит из колеи. Мало того, что Виктор Киреев, наш товарищ, оклеветан, оболган, представлен вором и взяточником, убит наконец, — у этих доморощенных пинкертонов еще хватает наглости терроризировать его вдову!

Макин снял очки, недоуменно посмотрел на Чеснокова, покусал дужку.

— Я разговаривал с Лидией Сергеевной дня четыре назад, но ничего подобного... Она не жаловалась. Позволь, Валя... Так в чем дело?

— А все дело в том, что подозрение падало на двоих: на Виктора и Пастухова. Совершенно справедливо сажают Пастухова, потому что этой бумажной и бухгалтерской белибердой занимался в кафе он. Виктор — это менеджер, а не счетовод и не заготовитель, не коммивояжер, это все знали. Потом вдруг Пастухов оказывается чист, а Киреев грязен. И накануне ареста погибает. Каково?.. — Чесноков выжидательно посмотрел на Макина. Тот опять пожевал дужку очков. — Я все утро провел сегодня там, — Валентин нервно дернул головой. — Совершенно очевидно, что следователь, ведущий дело, некто Быков, полковник по званию, загреб взятку. Клан Пастуховых мог дать очень неплохую сумму. Быков, между прочим, — старый работник министерства, взят туда был еще при том руководстве, которое совершенно скомпрометировало себя и едва не скомпрометировало всю нашу систему правоохранения, да, слава богу, было вовремя отстранено здоровыми силами. Так что практика взятки, видимо, глубоко укоренилась в сознании полковника. Притом взятки безнаказанной!

— Ну и что? — вяло сказал Макин. — У тебя есть доказательства?

— Нет пока.

— Все равно, — Макин зевнул. — Мы не будем давать в ближайшее время такой материал. Нельзя все время все подряд хаять. Отдохни.

— Но... — Чесноков негодующе сдвинул белесые брови. — Как ты не понимаешь, речь идет о чести и достоинстве нашего товарища! А в определенных кругах считают, что Быков, уничтожая Киреева, целенаправленно компрометировал кооператорское движение. — Он понизил голос. — Это же явление какого порядка? Это же явное сопротивление перестройке...

Макин уныло посмотрел на своего ведущего обозревателя. Валю явно «несло».

— Перестройка, Валечка, не на кооперации стоит, — поучающе сказал Макин. — Кооперация — это лишь дополнительное привлечение в народное хозяйство материальных средств и людских ресурсов из числа незанятых или частично занятых. До-пол-ни-тель-ных! И ты это прекрасно знаешь. Так что там у Лидии? Она что, нуждается в нашей защите?

— Вот так бы сразу. — Чесноков перевел дыхание. — Дело в том, что по подозрению в убийстве Виктора арестован бывший муж Лиды. Это такой нонсенс — его просто невозможно комментировать! Совершенно очевидно: парень ни при чем! Конечно, секрет этих манипуляций в том, что Быков спешит закрыть дело.

— Валя, — сухо проговорил Макин, — ты, видимо, не полностью в курсе дела, а я наводил справки. Виктор действительно запутался.

— Ты никак не хочешь дослушать меня! — возмутился Чесноков. — Сфабрикованы показания этого самого бывшего мужа, якобы он совершил убийство из ревности. Там дело дошло до такой грязи, такой пошлости! Якобы Леночка дочь вовсе не Вити, а этого оборванца! Ты представляешь, с какой грязью они смешивают несчастную Лиду?

— М-да... А почему ты считаешь, что показания сфабрикованы? — насторожился Макин.

— Да потому, что Ильин — это муж Лиды, да, но они состояли в фиктивном, а не фактическом браке, была нужна Москва, это же так понятно, — так вот, Ильин просто не мог дать таких показаний. А раз он их дал, значит, дал под давлением. Тебе не надо объяснять, что это было за давление?

— М-да... — сказал Макин, раздумывая, ввязываться в разоблачительную сенсацию сразу или подождать, пока ее контуры станут более очевидными. — Но история запутанная... Слишком мутна для печатного изложения. Давай-ка лучше про доблести и славу. Поезжай в колхоз, совхоз, расскажи о подготовке к зиме. Покажи на этой подготовке сущность преобразований, которые стали возможны благодаря изменениям...

— Ага, куры понеслись золотыми яйцами, огурцы зацвели в сентябре, — зло огрызнулся Чесноков — он терпеть не мог писать на сельхозтематику. — Я не оставлю Лиду и память Виктора в беде! Даже если ты уволишь меня за административное неподчинение...

— И ты потащишь меня на профком. Слуга покорный. Да ну тебя, делай, что хочешь... Только осторожно.

— Напиши мне отношение, я хочу якобы для сбора материала к Дню милиции ознакомиться с последними делами, которые расследовал Быков. Уверен, что для него характерно стилевое единообразие. И я докажу... Напиши отношение.

— Сам пиши, я подмахну, — Макин было опустил голову к листам верстки будущего номера, но вдруг снова поднял и спросил: — Скажи, Валя, а зачем тебе все это нужно? Именно тебе зачем?

«Как это раньше мне никогда не приходило в голову? — подумал редактор. — У него просто темперамент пирата какого-то! Или я ощущал это подспудно? И поэтому всегда шел у него на поводу? Чтобы он, упаси бог, не затронул меня? Сколько мне до пенсии? Два года? Ну, два года я его еще выдержу».

О Кирееве и его вдове Макин больше не думал.

VI

В прокуратуре дело Ильина вела следователь Анищенко. Быков знал о ней только, что на этом месте она работает недавно.

— Вот, — сказал Вячеслав Иванович, передавая Анищенко документы, — будем считать, Вера Федоровна, что мы со своей стороны неотложные следственные действия произвели. Подозреваемый целиком признал свою вину. Однако здесь вы увидите определенные разночтения между показаниями подозреваемого и данными судебно-медицинской экспертизы, некоторые алогизмы в показаниях Ильина. От себя добавлю: не кажется мне убедительным сам мотив преступления, как его подает Ильин. И признание оказалось слишком уж скорым. Поэтому ставлю вас в известность: я считаю необходимым продолжить наши оперативно-розыскные действия. Поэтому сегодня ночью вылетаю в Астрахань. Замещать меня на время моего отсутствия будет майор Левченко Валентина Михайловна, рекомендую, а также лейтенант Сиволодский Михаил Игоревич.

Анищенко слушала внимательно, кивала, правда, чуть нахмурилась, когда полковник сказал, что не считает розыск законченным, а доказанность преступления — убедительной, но смолчала. И только после того, как Вячеслав Иванович высказался до конца, сухо произнесла:

— Ну что ж, товарищ Быков, будем работать.

Неопределенных формулировок полковник не любил и ушел из прокуратуры с чувством легкого неудовольствия. Что значит «будем работать»? Каждый день работаем.

Командировка в Астрахань стала для Быкова результатом анализа двух записных книжек — Балакина и Киреева. Они с лейтенантом Сиволодским сверили содержание книжек и нашли две разные записи, которые предположительно можно считать однозначными. Набор цифр и инициалы «Т. К.» — у Балакина и те же цифры, плюс к ним еще три в скобках, заглавная «Т» — в записной книжке Киреева. Цифры в скобках оказались кодом междугородней телефонной связи Москвы и Астрахани. Кто такой Т. К.?

Астраханские коллеги дали ответ на запрос: телефон записан на имя Тофика Калиева, главного технолога одного из заводов объединения Каспрыба.

— А знаете, Вячеслав Иванович, — вдруг задумчиво сказал Сиволодский, глядя на справку астраханского УВД, — когда мы работали с вами на хладокомбинате, я обратил внимание на таблички, которые иногда появлялись на некоторых хладоустановках: «Остановлена на ремонт», «Временно отключена», «Не работает»... И сейчас пришла мне в голову вот какая мысль: Преснецов ведь был главным инженером, заведовал этими самыми аппаратами, он в принципе мог развешать таких табличек, сколько ему надо, а в эти вполне исправные морозильники, хладоустановки заложить все, что хочешь и сколько хочешь.

Быков улыбнулся:

— Свежая мысль, Мишель. Ты хочешь сказать, не хранилась ли таким образом под контролем Преснецова «левая продукция»? И не могла ли она поступать с Каспрыбы? У Киреева о товарище Калиеве не спросишь. У Балакина... Он скажет, что однажды просто отдохнул у Тофика на даче по рекомендации Киреева. — После этого Вячеслав Иванович надолго задумался. Сиволодский даже начал вопросительно поглядывать на него, но тот молчал. Потом Быков подвинул к себе внутренний телефон и позвонил Абашкину в ОБХСС.

— Николай Иванович, вспомни, пожалуйста, тот самый знаменитый хладокомбинат, где работали Балакин и Преснецов, имел дело с объединением Каспрыба? Отлично... Уточни.

Быков положил трубку и вдруг спросил лейтенанта:

— Ты голубенькие такие коробочки с осетриной свежемороженой по четыреста граммов фасованной, четыре рубля стоит, брал когда-нибудь?

— Да... Бывало. А что?

— Так вот, именно эта продукция поступала на хладокомбинат с рыбозавода из Астрахани. Все, беру командировку.

Повидавшись со следователем прокуратуры Анищенко, Вячеслав Иванович поехал домой собираться.

В почтовом ящике что-то белело. Быков удивился — утром он взял газеты.

Вынул конверт. В нем лежал сложенный стандартный листок писчей бумаги. Вырезанными из газеты буквами было наклеено: «Быков, трепещи!» — а внизу тоже, видимо, вырезанный из какой-то памятки по технике безопасности череп с костями.

— Сволочи!.. — безадресно ругнулся Вячеслав Иванович и скомкал бумажку. — А, ерунда, не первый раз угрожают!

VII

Чесноков, выборочно просмотрев дела, которые вел полковник Быков за последнее время, составил список тех лиц, кого счел нужным проинтервьюировать.

Если бы кто-то задумался, почему Чесноков счел целесообразным встретиться именно с этими людьми, первым объяснением было бы: это свидетели, которые могут дать нейтральный отзыв о полковнике. Не обращаться же к тем, кого Быков своими розыскными и оперативными действиями посадил на скамью подсудимых. Или к тем, кого он так или иначе выручил из беды. Свидетель же даст наиболее объективную оценку. Все было бы так, если бы Чесноков, тщательно выбирая для себя интервьюируемых, не искал среди них тех, кто сам едва удержался на грани между лицом, свидетельствующим по делу, и лицом, в деле замешанным. «Они этого Быкова, — думал Чесноков, — по сей день боятся. А значит, и ненавидят».

Таким образом в списке Чеснокова оказались — некто Лепшталь, инженер, некогда занимавшийся незаконным промыслом, звукозаписью, метрдотель одного из центральных ресторанов Марина Павловна Карташева, врач Нечаева, проходившая свидетелем по делу о розыске гражданки Зайцевой — «любопытное, путаное дело, кроссворд, рассчитанный на логику и интуицию» — профессионально думал Чесноков, читая его материалы: работа Быкова восхитила его. Список получился длинным, ведь для полновесного журналистского материала одних авторских размышлений мало, нужна крепкая фактура.

«Да здравствует его величество факт!» — думал Чесноков, направляясь к Илье Семеновичу Лепшталю.

VIII

Когда-то Валя Чесноков был тщедушным белобрысым пареньком, мечтающим об известности, почете и деньгах. Из маленького города он поехал поступать в Московский государственный университет. В родном городе Валентин уже вкусил радости местной популярности: его репортажи и интервью печатались, читались, его узнавали на улицах, а знакомые и родственники видели в нем недюжинный талант.

Ребята, стоявшие с ним в очереди на сдачу документов в приемную комиссию, демонстрировали свои вырезки из центральных газет и журналов, а также справки о публикациях на бланках с грифами ТАСС, АПН и Гостелерадио. Зубы Вали непроизвольно заскрипели. Но документы он благополучно сдал. И в МГУ его приняли. Но с тех пор нечто неутоленное поселилось в нем. Он никак не мог попасть в компанию своих однокурсников, носящих известные фамилии. «Эти пойдут далеко, — размышлял Валя, лежа на койке в общежитии. — Эти не поедут в районки. Эти не будут месить грязь в глубинке».

Но пока Валину компанию составляли простые ребята, соседи по общежитию.

— Я, понимаешь ли, хочу специализироваться на международной публицистике, — признался однажды Валентину парень из их компании. — В международных отношениях я ориентируюсь. Всего Потемкина прочитал.

Чесноков при этом подумал, что имеется в виду Потемкин — сподвижник и фаворит Екатерины II, но никак не мог взять в толк, зачем читать труды этого деятеля, даже если он писал что-то там по дипломатии — тогда все писали: XVIII век — просвещение.

Спустя много лет Чесноков узнал все-таки, какой труд в действительности читал его однокашник — «Историю дипломатии» Владимира Петровича Потемкина, крупнейшего советского дипломата и историка международного права. И когда узнал, опять за сердце укусила та змея, что поселилась в его груди уже в первые студенческие годы, змея недообразованности, поверхностности.

На третьем курсе Валентин обратил внимание, что иных уж нет в общежитии, хотя и мелькают в университетских коридорах. Женились. На москвичках женились. Опять-таки нашли путь к решению стольких жизненно важных проблем!

Девушки не обращали на Валю особенного внимания. Девушкам нравятся высокие, спортивные, модно одетые. И Валя, правда, тоже никого не отмечал. Но понял, что настало время «заняться», так сказать, «женским вопросом». Вскоре высмотрел одну с исторического. Навел справки. Москвичка, живет в Жаворонках, потому как родители у нее за границей, а в дачном поселке основались дед с бабкой на генеральском гектаре. Последняя информация поразила Валю в самое сердце. Уж никак эта Неля не была похожа на дочь заграничных работников и генеральскую внучку! Коса, ноль косметики, черный костюм, очки. Познакомиться удалось на новогоднем вечере в ДК гуманитарников. Он улучил минутку и сказал:

— Я знаю, вас зовут Неля, вы будущий историк и настоящий ленинский стипендиат. Если захотите обратиться ко мне, имейте в виду, что зовут меня Валентин и я учусь на журфаке.

Она поглядела внимательно, но без улыбки.

После каникул он увидел Нелю в библиотеке — она читала старую, довоенную подшивку немецкой газеты, и что его потрясло больше всего — читала без словаря!

Оказалось, Неля работает над исследованием связей ВКП(б) и КПГ. Чесноков даже подивился, как это она способна заниматься таким кропотливым, а значит, скучным делом, в котором результата быстро не получишь.

Он узнал, что родители Нели живут и работают в ФРГ, отец внешторговец. После этого сообщения Валентин голову себе сломал, размышляя, почему у Нельки, в таком разе, нет фирменных тряпок и разных заграничных побрякушек? Не присылают? Жадные? — беспокоился он.

Ему было трудно с ней, но встречались, она его не отвергала, хотя к нему не заходила и к себе не приглашала, только позволяла проводить до электрички на Жаворонки.

Предложение он сделал, когда сажал Нелю в международный спальный вагон — на каникулы родители прислали ей вызов. В этом тоже был для него свой смысл: оставайся она в Москве, нужно было бы суетиться. А это лето Валя собирался целиком посвятить делу, ведь он сумел получить запрос от самого Макина. Тут же, на перроне, Неля согласилась стать его женой. На том и расстались. Впереди ждал заключительный пятый курс.

Свободный от ухаживания, от сложного общения с интеллектуалкой, Чесноков взялся за дело с утроенной энергией. И своего добился. В конце августа Макин предложил ему полставки в отделе у Киреева, естественно, с оговоркой, если студент получит на то благословение деканата в виде свободного посещения лекций и семинаров. Это уже было нетрудно устроить. Главное — в журнале он стал своим по закону, и дважды в месяц получал хоть и половинчатый, но оклад. И тут он понял, что такое деньги. На всю жизнь понял. Нет, это вовсе не эквивалент товара. Это даже не предтеча независимости. Это объективная оценка личности, возможность окончательно утвердить себя. Если тебе много платят, ты — дорогостоящий товар, тебя будут беречь, холить.

И еще Валентин понял: надо любыми средствами добиваться популярности. Популярность — это публикуемость, это заказы от других изданий, а в конечном счете — деньги. Деньги!

Киреев учуял в Чеснокове «своего». И понял — парню надо поддуть ветра под крылья. Сделаешь его своим, дашь ему побольше заработать, и он окажется дельным помощником. Потому Киреев и предложил Макину взять этого «головастого» парня, который явно незауряден, хотя и не всегда грамотен. Зато — личность. И заработал Чесноков у Киреева, как робот. Он прямо-таки влюбился в Киреева, особенно после того, как пошли «обмывать» его первый журнальный трехсотрублевый гонорар и Виктор Николаевич не позволил Валентину расплатиться.

— Тебе, дружок, эти деньги нужны. Приоденься. Поднакопи. Я слышал, ты собираешься жениться? Может быть, тебе нужно в долг? Я могу предложить, я же знаю, вижу: за тобой не заржавеет.

В сентябре вернулась Неля. А он все больше понимал, что, женись он на Неле, ему всю жизнь придется играть при ней себя. И все время сознавать, как ему, по сути, до нее далеко, как надо тянуться, насиловать свою натуру.

Тягомотное состояние заметил Киреев. Раз спросил участливо, два спросил... Чесноков отделывался общими словами, но когда Виктор Николаевич сказал: «В таком состоянии ударные материалы не пишутся», — Валентина как прорвало. Он начал говорить. Он начал рассказывать. И как тяжело ему с Нелей, хотя, вроде, он даже любит ее, и как нельзя уже не жениться, потому что родители ее уже знают, обязанность уже наложена, тем более это такая семья... А не женись он на ней, что ему вообще делать без столичной прописки? Штатной работы в журнале ему не видать как своих ушей! И других кандидаток в невесты нет и взять негде, во всяком случае, быстро!.. Все летит в пропасть!..

— А я хочу работать с вами, — заключил Чесноков свой страстный монолог.

— Да, брат, — с пониманием сказал Виктор Николаевич. — Трагедия... Быть подкаблучником по слабости мужицкой натуры — это одно, таких пруд пруди... А вот оказаться подкаблучником, так сказать, надстроечного порядка — духовным, интеллектуальным... Тем более большой любви нет! А потеряв себя, погибнешь как журналист.

Киреев угадал сущность жизненной цели Чеснокова.

В конце того же дня Виктор Николаевич сам вернулся к этому разговору:

— Был я у Макина. В общем, Валек, дела твои не так уж плохи. Пока решили оформить тебя на радио, на один завод, литрабом. Самой по себе ставки литраба у них нет, есть ставка станочника. В станочники берут лимитчиков, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Хату дадут, прописку временную. Работать, естественно, будешь у нас. Неужели у тебя не найдется однокурсника, который заменил бы тебя на том радио? А трудовую книжку его мы возьмем. Твоя пока в заводоуправлении полежит. Ну, естественно, ты тому парню с каждого гонорара... будешь отстегивать. А там... Там посмотрим. Главное — сейчас выкрутиться. Не найдешь человека — скажи, мы найдем.

Это была кабала. Но не ярмо под Нелькой. Это была афера чистой воды. Но коль все шито-крыто, зачем дергаться? Однако честолюбие Чеснокова получило от этой кабалы, аферы, унижения такие шенкеля, что он заработал как машина. Не спал ночами от переутомления — мозг пылал темами, образами. Решение было твердым: эту гадкую жизнь он все равно под себя подомнет.

С тех пор Валентин считал себя по гроб жизни обязанным Кирееву. Виктор Николаевич его спас. Это была их взаимная тайна, хотя о ее сохранении они никогда не договаривались, да и вообще никогда, до самой гибели Киреева, не вспоминали об этом. Нет, рабом Киреева Чесноков не стал. Но стал достойным коллегой, опорой, партнером. Хотя во многое, предпринимаемое Виктором Николаевичем, Валентин посвящен не был.

Лимитные годы прошли. У Чеснокова появилась двухкомнатная кооперативная квартира в центре. Никто уже не помогал, сам себе помог. Трудовая книжка легла наконец туда, куда ей и полагалось. У Валентина появились «Жигули», честно приобретенные: мать умерла, и он продал частный дом. Но так и не женился. Семья — это такие расходы!.. Так и исписаться недолго. А Чесноков свой дар берег, как хороший мастер — инструмент.

Кто-то ему недавно сказал, что Неля вышла замуж. Надо же, ведь ей уже под сорок... В эти воспоминания Чесноков ударился по пути к Лепшталю не случайно. Киреев его спас. Сейчас он обязан спасти Киреева. Это его святой долг.

IX

Жестом профессионального розыскника Чесноков вытащил из кармана и положил перед Лепшталем фотографию Быкова — нашлась в фотохронике ТАСС.

— Вы знакомы с этим человеком? — спросил жестко.

Лепшталь сжался.

— Сегодня мы будем говорить о вашем прошлом, связанном отношениями с Быковым, — строго предупредил Чесноков. — Насколько я понимаю, полковник милиции Быков, войдя в доверие к вам, привлек вас по делу о незаконном промысле вашего товарища, Валерия Волгина. Так?

— Да...

— Волгин осужден, вы на свободе. Как это понимать? Ведь вы тоже занимались незаконным промыслом?

— Позвольте, — всколыхнулся Лепшталь. — Что вы...

— Волгин в тюрьме, вы процветаете. Какую взятку потребовал с вас Быков, чтобы провести по делу только свидетелем?

У Лешпталя побелели губы.

— Да нет, господь с вами...

В эту минуту он забыл, что Волгин был осужден даже не столько за запрещенный промысел, сколько за грабеж с убийством, совершенный задолго до того, как записал первую магнитофонную ленту «на вынос».

— Я могу присягнуть, что никогда никаких предложений... Быков только предупредил меня, что я могу понести ответственность, — отрывисто оправдывался Лепшталь.

— А завуалированная взятка? — Строгий тон Чеснокова окрасился металлическими нотками.

— То есть?..

— Со слов одного из свидетелей, вы обычно брали со своих клиентов меньше, чем Волгин. Быков записывал музыку и у вас, и у Волгина, я могу сделать вывод: с Быкова вы брали гораздо меньше, чем с остальных.

— Подождите, все не так... — Лепшталь беспомощно покачал головой.

— Вы снизили цену, когда в круг ваших клиентов вошел полковник Быков, так?

— Да нет, тогда я брал по десятке, полковник Быков так и платил мне.

— Он и сейчас записывает у вас музыку?

— Нет. После его предупреждения я не занимаюсь...

— Когда вы давали показания против Волгина, Быков шантажировал вас, давил, стремясь получить против Волгина годную для обвинительного заключения фактуру?

— Что?.. Нет! Он только спрашивал, откуда у Волгина дорогостоящая аппаратура. И предупредил, что мое занятие является нарушением. Нельзя. И все.

— То есть он вам продемонстрировал, что ждет Волгина — а Волгина ждала тюрьма, — и отпустил вас в благодарность за компромат против Волгина.

У Ильи Семеновича голова шла кругом. Ему было физически плохо. Он не знал, как отвечать этому человеку.

— Так вот, ставлю вас в известность, что, привлекая вас... по делу Волгина, Быков нарушил... Мы вас вызовем, когда понадобится... — Лепшталь лишь покорно кивал.

— Данные о взятке, полученной Быковым от вас, подтверждаются. По этому поводу вы также будете своевременно приглашены компетентными органами. — Лепшталь кивал, как заводной болванчик.

Выйдя на улицу, Чесноков решил заранее назначить еще одну встречу. С доктором Нечаевой...

Он вошел в ближайшую будку телефона-автомата.

— Ирина Платоновна? С вами говорит журналист Чесноков. Обозреватель журнала... Хотелось бы увидеться на предмет интервью. Как с чем связано? С тем, что руководство вашей поликлиники рекомендовало вас как интересную яркую личность. Назначьте место. «Космос» на Горького? Конечно, знаю. Так... Хорошо. Значит, до завтра, Ирина Платоновна.

X

Тофик Садыкович Калиев твердил одно: познакомились они с Виктором Николаевичем в Сочи в ресторане «Жемчуг», поддерживали дружеские отношения весь отпуск, ведь жили в одной гостинице — «Кавказ». На прощание обменялись адресами. Когда Калиев приезжал в Москву, то навещал Киреева. Вместе бывали в ресторанах, театрах. Знал жену Виктора Николаевича Ирину Владимировну, потом познакомился и с Лидией Сергеевной. С Преснецовым знаком, с Балакиным знаком, с шеф-поваром Глебом, фамилию забыл, тоже знаком. Сюда эти люди тоже приезжали, на рыбалку, на даче хорошая рыбалка. И икру можно сделать... Только самодельная долго не хранится, добавлял Калиев, хитро глядя на Быкова: мол, в спекуляции не заподозришь. Эту икру далеко не увезешь...

Полковника настораживало лишь одно — о смерти Киреева Калиев узнал только от Быкова. Если не притворяется, то этот факт говорит о том, что либо все «деловые» отношения с Киреевым и Преснецовым прекратились после «разгона» хладокомбинатского начальства, либо они вообще не касались хладокомбината — и Быков сейчас идет по тупиковому пути следствия.

— С Треуховым Киреев вас никогда не знакомил? — спросил Вячеслав Иванович.

— Это с каким еще Треуховым? — вскинул брови Калиев. — С этим бандитом, прорвавшимся к власти над торговлей? Я с преступниками не вожусь!

— Ну, положим, это сейчас Треухов известен, как преступник. А всего каких-то пять-шесть лет назад — вполне уважаемый человек, пожать руку которому многие считали для себя за большую честь.

— Я не подлипала! — с восточной гордостью отказался от знакомства с Треуховым Тофик Садыкович.

— Короче, с Треуховым вас не знакомили, — подытожил Быков. — Так и внесу в протокол... — Он внимательно посмотрел на Калиева. Думал, сейчас заерзает, ведь и у Треухова можно спросить... Но Калиев остался безмятежен.

— Ну а что за человек Киреев?

— «Аут бене, аут нихиль...» Так говорят?

— Да, так, — усмехнулся полковник. С латынью, оказывается, знаком его собеседник: «О мертвых или ничего, или хорошее». — Так что вы предпочитаете — молчать о Кирееве или расскажете что-то достойное его памяти?

— Плохого мне нечего о нем сказать. Приятель. Понимаете? Приятель! Что тут плохого? А хорошего могу рассказать сколько угодно — записывайте! Никогда ни в чем не подводил! Положиться можно, довериться можно... — горячо заговорил Калиев.

Вячеслав Иванович остановил его:

— Давайте договоримся так. Общих слов мне не надо. Мне нужны конкретные факты. Вы вот сказали, Кирееву можно было довериться. В чем же вы доверялись ему?

— Ну... такие дела... Девочки... И чтобы Надя, жена, не знала. Она ревнивая...

«Улизнул от ответа, — отметил Быков. — Но прижать нечем. Пока не разберусь, что к чему на рыбозаводе, прижать нечем. А вот если найду, придется тебе со всей искренностью признаваться, в чем ты доверялся Кирееву».

— Как я понял, Киреева вы знали лучше, чем Преснецова?

— Да, конечно, — кивнул Калиев.

— Но тем не менее, что за человек, по вашему мнению, Преснецов? На него тоже можно положиться?

— Я плохо его знаю, но друг моего друга — мой друг. Одно могу сказать — Преснецов богатый человек, я был у него дома, видел его вещи. Богатые люди — равнодушные люди. Так на Востоке считается.

— Что ж так нелестно о друге своего друга?

— Почему о смерти Виктора от вас узнал?!

— А что Балакин арестован, Преснецов довел до вашего сведения?..

— Да? Что же он натворил? Тихий такой... — Удивление Калиева было неподдельным.

— Натворил... И притом на пару с Киреевым. Только вот Киреева убили, а Балакина, видимо, спасли крепкие стены тюрьмы.

— Киреева убили?.. Я понял вас, что он умер! Виктора убили?! Какой шакал посмел поднять...

— Не знаю, Тофик Садыкович, пока не знаю, что за шакал. И правильно вы сказали, Преснецов — равнодушный человек. Я встречался с ним после смерти Виктора Николаевича. Эта смерть вас потрясла куда больше, чем его, как я вижу.

— Ай, шайтан... — причитал Калиев.

— Когда в последний раз вы виделись с Преснецовым, говорили с ним, звонили ему, писали? Он вам писал?

—Да не писал, не звонил, не говорил я с ним! Уж года два!.. — выпалил Калиев, раскачиваясь всем телом, горестно обхватив руками голову. — Ай, шайтан...

«Да, отношения прекратились, как только Преснецов ушел с хладокомбината...»

— А с Киреевым?

— Виктор мне звонил, когда умерла Мария Викторовна.

— Вы знали, что Киреев открыл кооперативное кафе?

— Ничего больше не знал. Как умерла Мария Викторовна, ничего о Викторе не знал.

— И он больше не звонил и не писал вам?

— Ну да! Траур у человека! Чего писать?

«Почему же Киреев не стал завязывать деловых отношений с этим рыбозаводом, где, казалось бы, у него есть свой человек? Почему предпочел обратиться в «Звейнекс», а не сюда? Потому что опасался идти по пройденному пути?.. Да... Видимо, зря я поехал в Астрахань. Было у них что-то. Два года Калиев и Преснецов не знаются. Было да сплыло! И как реконструировать это былое, я пока не знаю. Тем более директор на рыбозаводе новый, о Тофике Садыковиче самого высокого мнения как о старейшем работнике предприятия. Надо возвращаться к делам хладокомбината...»

— А почему, Тофик Садыкович, вас не удивляет и не огорчает, что Балакин арестован? Вы и знакомы, и являлись деловыми партнерами.

— Да... Я Балакина совсем мало знаю. И потом... Он бухгалтер, значит, на деньгах сидит, кто на деньгах сидит — тот рано или поздно сядет. Деньги ведь соблазнительны, — Калиев поежился. — А мне что... Я не знаю, как пахнут деньги. Для меня важно, чтобы у рыбы запах свежий был.

— Почему ваш рыбозавод прервал отношения с Москвой?

— Вы меня так спрашиваете, словно наш завод — частная лавочка. Куда наши фонды переориентировали у вас, в Москве, туда наша продукция и пошла. Сейчас даем рыбу Киеву и Новосибирску. Почему? Спросите у Минрыбхоза, — в тоне Калиева слышалось и раздражение, и какая-то давняя неудовлетворенность.

Сотрудники отдела по борьбе с хищениями соцсобственности проинформировали Быкова, что обстановка на рыбозаводе спокойная. Ревизии, проверки всегда разрешались благополучно, как и последняя, проведенная по инициативе нового директора.

«Осторожный человек», — подумал о новом директоре Вячеслав Иванович и направился к нему.

— Честно говоря, меня очень смутило ваше появление в наших палестинах, — сказал Быкову директор, молодой человек тридцати пяти лет. — Давайте брать быка за рога: что вас привело к нам? Будем говорить как профессионалы. У меня два высших: Московский рыбный и юрфак Казанского университета.

— Стало быть, на должность директора вас избрали, Евгений Михайлович? — Полковник смотрел на него с чисто человеческим любопытством. — Первый раз говорю с избранным руководителем. Тяжелое испытание для честолюбия?

— Я перенес легко. Сюда рвался только ради возможности работать самостоятельно.

— А почему «прокатили» бывшего замдиректора, Уткина?

— Его «прокатили» потому, что слишком много в рот смотрел бывшему директору. Да и не считали Уткина на заводе порядочным человеком. Какие-то грешки, как намекалось, за ним водились. Уж не они ли и познакомили нас с вами, Вячеслав Иванович?

— Боюсь пока что-либо утверждать. Пытаюсь разобраться. В каких отношениях Уткин был с Калиевым?

— В совершенно непримиримых. Камень преткновения — вопрос плана любой ценой. В том числе и закупок красной рыбы не у совхозов и колхозов, а у частных лиц. Честно говоря, я ни разу не видел ни одного документа на этот счет, но говорят, подобные факты случались. Тофик Садыкович блюл и блюдет репутацию предприятия.

— А на Москву у Уткина были личные выходы?

Директор махнул рукой:

— Как я могу ответить на такой вопрос? Я мало знаком с Уткиным, а теперь он переехал в Керчь — ведь работать нужно по специальности. Он рыбник.

— Уткин ушел с завода из-за оскорбленного самолюбия?

— С одной стороны, да. А в общем, он подвел меня. В частности, Уткин руководил вопросами снабжения и сбыта. Можно сказать, план июня сорвали по-глупому, а я считаю — из-за халатности Уткина. Оказалось, не во что паковать продукцию. Уткин так и не смог договориться с картонажниками — такие голубенькие коробочки, видели, наверное...

— Когда, говорите, не выполнили план?

— В июне. Картонажники подвели... И Уткин не среагировал вовремя. Запросы писали, объяснялись, чуть ли не до арбитража дошли, хотя вполне могли без бумаг обойтись — вон, окна кабинета директора «картонки» из моих окон видны, — показал Евгений Михайлович.

«В июне Уткин еще работал здесь, — подумал Быков. — Не хватило коробочек... И тут-то он уволился. Почему же не договорился с картонажниками при новом директоре? Специально, чтобы сорвать новому директору план? Или были более веские основания?»

— Евгений Михайлович, а вы не могли бы позвонить вашему соседу? — Быков кивнул в сторону окна. — Я хотел бы встретиться с ним.

XI

Они обсудили все наболевшие вопросы здравоохранения.

В кафе не попали, сидели в сквере у памятника Юрию Долгорукому. Он постепенно переводил разговор на проблему человеческого одиночества как фактора заболеваемости. Она фыркнула:

— Я тоже живу одна, и ничего, вполне здорова, и нервная система у меня покрепче, чем у замужних подруг.

На том он ее и поймал.

— Вы настолько оберегаете свои нервы от любых встрясок, — вкрадчиво заговорил Чесноков, — что вас не особо задела даже печальная история с вашей ближайшей подругой, Юлией Зайцевой. А вы, как сказано в частном определении суда, вы — одна из тех, кто создал предпосылки стресса, пережитого Зайцевой, стресса, поставившего ее на грань самоубийства. Вы знакомы с такой статьей уголовного кодекса — доведение до самоубийства?

В ее лице ни единая жилка не дрогнула.

— Не надо меня шантажировать, молодой человек, — сухо и равнодушно сказала Нечаева. — Во-первых, никакого самоубийства, как известно, не случилось. Во-вторых, не надейтесь на мою юридическую безграмотность. По итогам происшествия с Зайцевой действительно состоялся суд. Над Потехиной и Штерингасом, расхитителями и аферистами. И никаких частных определений в адрес других лиц суд не выносил и не мог вынести.

— Однако полковник Быков отмечал, что одной из причин состояния Зайцевой оказались ее резко ухудшившиеся отношения с мужем, а виновницей их охлаждения, между прочим, явились вы, Ирина Платоновна. Вы ведь были в связи с Зайцевым.

— Слушайте, вы, — она смотрела с презрением, голос стал резким. — На кого вы собираете компромат, под кого копаете? Под Зайцева? Вы знаете, где он работает? И кем он работает? А между прочим, развод с Юлией никак не отразился на его положении. Я вот ему позвоню и расскажу о вас. Он вас в порошок сотрет.

— Что же он не стер в порошок полковника Быкова, который и его причислил к виновникам стресса Зайцевой?

— Этого не было. Ясно вам? Не было. И Зайцеву, имейте в виду, я позвоню, так и знайте. И имейте также в виду: мои отношения с Зайцевым изжили себя давным-давно. И не вздумайте шантажировать его и меня ими, — она встала и пошла.

Чесноков с ненавистью смотрел ей в спину. С этой тоже не вышло, как не вышло с Москвиной и Тройскими. Неожиданно Чесноков испытал острое желание выпить. И вспомнил, что ресторан, где работает Марина Павловна Карташева, совсем рядом. С подачи Быкова по ней выносилось частное определение за спекуляцию валютой и были приняты административные меры — из лощеных метрдотелей Карташева оказалась переведенной на полгода в рядовые официантки. Этого она Быкову, конечно, и по сей день не простила, хотя давно восстановлена в прежней должности. Она и даст материал.

XII

— С этим картонажным цехом я всю жизнь мучаюсь, — раздраженно говорил директор картонной фабрики. — До того надоело! Никакого учета, никакого контроля! Выгнал начальника цеха! Безобразие одно... Рыбники жалуются. Их предприятие из-за нас план не выполнило! Как так?! Отгрузили им ровно столько этих коробок, сколько им положено... Вот, смотрите, вся переписка по поводу этих коробок. Отгружено как положено. Хотя они привыкли, чтобы у них был запас. Уткин, бывший замдиректора, всегда письма писал, каждый месяц: «В связи с перевыполнением плана»... — директор картонной фабрики подвинул Быкову папку с перепиской.

— Скажите, много они обычно просили дополнительной тары?

— Конечно. Возьмем за единицу тонну осетрины. Это две с половиной тысячи коробок. А речь шла не об одной тонне.

Быков кивнул. Оценил масштабы. «Что-то я не слышал, чтобы рыбозавод перевыполнял план, — подумал он. — Однако Уткин...»

Директор не дал ему додумать:

— Не жалею, что Зибуллина выдворил... Ох, хитер был! Специально такой беспорядок в отчетности с этими коробками устроил, чтобы не разобраться!.. А мы — картонная фабрика и вполне могли бы жить без картонажного цеха. Но это любимое детище Зибуллина. Он — его создатель. Но все, уехал в Керчь, тоже, наверное, что-нибудь там создавать!

«В Керчь поехал Зибуллин, башкир по национальности, — размышлял Вячеслав Иванович. — А у Калиева жена башкирка. Уткин тоже уехал в Керчь. Следовательно, логично уточнить, не родственники ли через жену Калиев и Зибуллин, не за Уткиным ли поехал Зибуллин в Керчь, на приготовленное местечко? Наверное, самому надо поехать туда...»

На столе директора зазвонил телефон.

— Вячеслав Иванович, — обратился директор. — Вас просят из УВД.

Звонил дежурный. Он сообщил, что полковника Быкова разыскивает его московское руководство.

«Что еще такое?» — удивился Быков. Генерал Панкратов приказал ему немедленно возвращаться, никаких доводов о продолжении расследования и слышать не хотел.

— Ты отозван, — сухо сказал Василий Матвеевич, так сухо, что Быкову очень не понравился его тон.

XIII

Когда полковник вышел из кабинета генерала, ему вдруг показалось, что ковровая дорожка, устилавшая длинный министерский коридор, неожиданно поплыла... Вячеслав Иванович невольно оперся о стенку.

Он вошел в кабинет, сел к столу. Нащупал ключ от сейфа — тот был на месте, в кармане. В сейфе лежал пистолет. Одно движение — и этот кошмар прекратится. Но нет, он не станет стреляться.

В присутствии секретаря партийной организации управления и незнакомого полковника из управления кадров, который будет возглавлять комиссию служебного расследования, генерал предъявил Быкову три документа.

Постановление прокуратуры о прекращении уголовного преследования гражданина Ильина ввиду отсутствия доказательства виновности и наличия алиби.

Представление прокуратуры в МВД СССР о незаконных методах дознания, примененных следователем по особо важным делам полковником милиции Быковым В. И. к гражданину Ильину С. М. с целью получения признания своей вины в убийстве гражданина Киреева, а также о незаконном аресте Ильина.

Постановление об отстранении полковника милиции Быкова В. И. от ведения следствия по уголовному делу об убийстве гражданина Киреева и назначении служебного расследования в отношении полковника Быкова.

Вячеслав Иванович сразу же вспомнил дрянную бумажку с угрозой. Вот, достали-таки... Зачем он ее выбросил?.. Но сейчас не расскажешь об этом немолодым серьезным людям с погонами старших офицеров.

— Пишите объяснительную, товарищ Быков, — сухо сказал генерал.

— А что, собственно, я должен объяснять?.. Никаких недозволенных методов... Меня самого насторожила такая быстрая готовность Ильина к признанию. Неестественно...

— Вот об этом и напишите, — заметил секретарь партбюро.

— Не было и не могло быть недозволенных методов! Никогда в моей практике! — повторил Быков запальчиво.

— Поезжайте в прокуратуру, почитайте показания Ильина. Посмотрите данные медэкспертизы... На теле у вашего подследственного — следы побоев.

— Но... — Вячеслав Иванович онемел. Он понял — все это реально и более чем серьезно. И все-таки... Посмотрел в глаза генералу — с Панкратовым они работали столько лет бок о бок, немало выпало на их общую долю...

— Вячеслав Иванович, — генерал наконец посмотрел в лицо Быкова, — что греха таить, арестовали вы Ильина незаконно...

— Но, Василий Матвеевич, неужели вы верите всему этому?

— Скоропалительно вы арестовали Ильина, — с укором повторил генерал. — Да, не сразу он предъявил свое бесспорное алиби, не сразу вспомнил и назвал свидетеля, который подтвердил, что находился вместе с Ильиным весь тот день, в который был убит Киреев. Но ведь и вы не нашли этого свидетеля. Что же касается заявления подследственного, будто вы подвергали его истязаниям... Допросы шли один на один. У лейтенанта Сиволодского Ильин вины своей не признал. У вас признал. Быстро и полностью признал свою вину в тягчайшем преступлении! Таковы факты, Вячеслав Иванович. И не будем много об этом говорить. Служебное расследование покажет, какова истина. Поезжайте в прокуратуру.

«Почему он со мной так разговаривал? Неужели эти десять лет совместной службы ничего не значат? — тупо глядя на собственный стол, думал Быков. — Почему поверили этому проходимцу, а не мне? Как вообще могли усомниться во мне? Неужели не виден явный оговор?..»

Дверь кабинета тихо отворилась, и вошла майор Левченко.

— Вячеслав Иванович, дорогой, да неужели в это кто-то поверит? Убеждена, служебное расследование все отметет, сразу.

— Не надо, Валя, так легко подходить к этому.

— Следствие, которое вели вы, передадут мне. И надо довести его до конца — тогда все встанет на свои места. И ради вас...

— Не ради меня, ради истины... — глухо уронил полковник Быков.

Левченко заглянула в его лицо и осеклась, побледнела.

— Не верю! Боевой офицер Быков личное оружие в ход не пустит, — сказала требовательно, веско.

— Да, не пустит, — усмехнулся он в ответ. — У меня дети. Какая жизнь дорогая; Марина на свою зарплату да на пенсию за меня, разжалованного, их не прокормит.

— Типун вам на язык, — Быкову показалось, что в глазах у Валентины Михайловны появились слезы. — Надо думать, как выходить из положения. И ради вас, и ради истины, что для нас с Мишей совершенно однозначно.

— Поеду к Анищенко, — перевел разговор Вячеслав Иванович. — Что там этот подонок смог сочинить с такой убедительностью?..

— Следы побоев у него есть. Это верно. Но я обращала внимание Анищенко и полковника Петрова из наших кадров, который возглавляет комиссию служебного расследования, что эти синяки и ссадины — в таких местах, где он мог самотравмироваться. Например, ушиб плеча. Да ткнись как следует о стенку, при хорошем замахе и ключицу можно сломать! Или на шейном покрове.

— А какое вынесла впечатление об Ильине, Валя?

— Не убивал он Киреева, Вячеслав Иванович, — она вздохнула. — Жаль, я раньше к этому делу почти не подключалась. Вы и эксперты настаивали на том, что узел в лассо, которым был задушен Киреев, азиатский... А это узел, каким рыбаки вяжут сети вручную. Сейчас редко кто владеет этим мастерством. Но я вас уверяю — это тот самый узел. Поверьте морячке. У нас в Сосновке каждый подтвердит. Ильин его вязать не умеет и не научится никогда. С этим надо родиться... Я смотрела ваши материалы по Астрахани. Вас не удивило, Вячеслав Иванович, что этот самый Уткин поехал именно в Керчь? А почему не в Батуми? Или не в Баку? И почему в Керчь за ним потащился картонажник? Совпадение? Вряд ли. И еще. Убийца Киреева — рыбак. Умеет сетевой узел вязать. Еще одно совпадение? Когда их слишком много, они перестают быть таковыми. Закономерность начинает просматриваться, как вы любите говорить. Значит, Керчь... И пожалуй, загляну-ка я еще в Астрахань, погляжу, не уехал ли с рыбозавода еще кто-нибудь, в Керчь или дальше. А полковник Быков, пока я буду путешествовать, наберется мужества. Договорились? Кстати, Василий Матвеевич, по-моему, только делает вид, что целиком доверяется факту. Но в душе своей... Уж поверьте моей чисто женской интуиции.

...Поговорив с Анищенко, которая ознакомила его с показаниями Ильина, Вячеслав Иванович понял, что домой ехать просто не в силах. Марина еще не знает, что он вернулся из Астрахани. И не надо ей видеть его в таком состоянии. Она умеет читать в его лице. А сейчас это лишнее. Он не сможет рассказать ей всего — и отмолчаться не сможет. Быков позвонил Павлову и напросился в гости, если можно, с ночевкой — разговор, предупредил, длинный и тяжелый.

— Что с тобой? — увидев полковника, удивился старый друг.

XIV

У Павловых уже все спали. Друзья специально просидели допоздна в прокуратуре, чтобы Быков не встретился с Катей и Димкой.

Быков успел рассказать почти все.

— Плохое дело, брат, — мрачно уронил Павлов. — Нет ни одного довода в твою пользу. Арестовали вы парня зря. Незаконно получается. Я принимаю твою точку зрения, что самого важного свидетеля Ильин специально утаил до поры до времени. Но и ты ведь не искал!

Вячеслав Иванович в ответ на это усмехнулся.

— Но с другой стороны, — продолжал Александр Павлович, — ты идешь по верному пути. Уж я на хозяйственных делах не одну собаку съел. И по логике развития хозяйственного дела, когда любым путем убираются концы, убить Киреева мог человек, причастный к манипуляциям с астраханской рыбой на московском холодильнике. Если много лет завод едва выполняет план, то зачем ему постоянно нужна лишняя упаковочная тара? Две с половиной тысячи коробок с одной тонны осетрины умножь на четыре рубля. Тонна — десять тысяч рублей.

— Это я уже подсчитал, — вяло сказал Быков. — Деньги безумные.

— А теперь высчитывай вот что. Поставки астраханского завода переориентировались с московского хладокомбината в Киев и Новосибирск именно тогда, когда мы этот холодильник очистили от его преступного руководства, в том числе от Преснецова и Балакина. Астраханцам понадобился новый рынок сбыта. Вероятно, они его нашли сами. Но как верно сказал тебе Тофик Садыкович — у них же не частная лавочка. Подобный вопрос мог решить в Москве человек уровня Треухова, не меньше. Но он уже находился под следствием. Самым влиятельным интересантом этого дела, таким образом, остается Киреев.

— Ты хочешь сказать, он был дирижером этой аферы?

— Так или иначе — он держал в руках весь механизм громоздкого дела. За это его убили.

— Между прочим, майор Левченко считает, что узел, которым была затянута удавка на шее Киреева, не азиатский, а рыбацкий.

— Вот видишь, еще одно подтверждение, что ты на верном пути. Но, увы, этот путь непрост, а ты от следствия отстранен.

— Левченко завтра вылетает в Астрахань и Керчь.

— Она тоже может долго провозиться, а служебное расследование твое пойдет куда более быстрыми темпами. Сейчас особенно не церемонятся. Извини, но конъюнктура для тебя сейчас складывается — хуже некуда.

— Это я тоже знаю, — кивнул Быков.

В такси по дороге на Новорязанский проспект, где жили Павловы, они молчали. Каждый думал о своем. Но обоим было одинаково больно.

«Как добраться до истины, — размышлял Павлов. — Как проверить допрос один на один? Когда двое говорят разное, один из них — лжец. Ильин будет твердить одно, Быков — другое. Где взять третьего? Ильин нашел «третьего». Художник Федотов, тоже чеканщик, подтвердил, что Ильин не отлучался из Измайлова в день убийства Киреева, они все время были вместе. И когда спросили уже опрошенных свидетелей, те сказали: да, и уходили, и приходили Ильин и Федотов вместе. У Ильина теперь есть «третий», а полковник Быков остался наедине не то с правдой, не то с кривдой».

«Как я расскажу все Марине? — думал Быков. — Что расскажу? Она читала, как расправлялись с подследственными работники милиции в Карелии, Ворошиловграде, читала про чужих людей и была сурова к ним. А теперь скажут, что и ее муж — из таких же?..» — От этой мысли его прошиб озноб.

Не понял сразу, отчего зажегся свет — увидел, как Павлов расплачивается с водителем. Приехали.

По темному коридору прошли в кухню. Павлов зажег бра, поставил чайник.

Стояла тишина, навевающая покой. Вячеслав Иванович опять подумал о своей семье.

— Как мне объяснить все дома? — не спросил — просто вскрыл самое больное.

— Когда ты был в Астрахани, Марина мне дважды звонила. И Димка рассказывал. Видно, не все знали о твоем отъезде. Иначе переждали бы бросать в твой почтовый ящик бумажки с угрозами. Текст нарезан из газетных заголовков — старый прием.

— Одну такую и я успел получить.

— Тоже?

— Надеюсь, Марина не придала им особенного значения?

— Она сохранила эти листочки, — довольно сказал Александр Павлович. — Давай-ка их на экспертизу, а?

— Отпечатки пальцев, анализ газетных литер... — Быков усмехнулся. — Как раскручивается ситуация, как накалено недоверие ко мне у того же полковника Петрова! Он не розыскник. Он многих вещей просто не может понять, как я ни старался раскрыть полную картину этого иезуитского замысла. У него факты, а они не в мою пользу. Притяни я сейчас эти листочки с угрозами, еще скажут, мол, я сам себе их послал, чтобы создать благоприятный фон!..

— Пойми ты: у тебя на допросе человек решился на самооговор, признался в убийстве — это немыслимый случай, вопиющий. Петрову тоже нелегко...

Они помолчали. И вдруг Павлов резко отодвинул от себя чашку.

— Слушай. Когда искали Киреева, никто не знал, где он скрывается. Включая его жену. Значит, убийца, настоящий убийца — это либо человек настолько близкий, что Киреев доверил ему свое местопребывание, свою тайну, либо он выследил Киреева, зная, однако, где Киреев мог спрятаться. Или же убийце сказали, где может находиться Киреев — тогда наводящий опять-таки из очень близких Кирееву людей. А? Надо идти к той даме, экс-жене Киреева, под каким она там порядковым номером... Но сам не ходи. Пошли кого-нибудь. Пусть выяснят, кто знал, что Киреев жил у нее, кто звонил, заходил в те дни и так далее... И почему, что характерно, эта простая мысль сразу не пришла тебе в голову?

— Ты ее не подал. И вопрос ставили не «где скрывался Киреев?», а «кто убил Киреева?».

XV

Наконец в половине одиннадцатого Марина услышала, как щелкнул замок двери. И перевела дух. Так и сидела одна в пустой квартире. Коля в школе, первокурсница Иришка — в университете, мама, к счастью, на утреннем приеме.

— Слава! — вскрикнула, вскакивая с дивана. — Слава! Где ты был? Где ты был всю ночь?!

Он сжал зубы, стараясь сказать как можно спокойнее:

— Ехал в поезде. А что?.. Хоть поцелуй мужа, неделю не виделись.

Марина остановилась и больными глазами глядела в его лицо так пронзительно, что он отвел взгляд.

— Это неправда, — с горечью сказала жена. — Ты прилетел вчера утром. Где ты был?

— На службе. Хочешь, позвони Левченко, Сиволодскому, хоть генералу Панкратову, они подтвердят, я был на службе.

— Слава, что случилось? — В ее голосе появилось еще больше тревоги. — Лучше скажи самое неприятное, когда знаешь — легче, чем сто догадок... Почему ты не звонил? Я думала... — с усилием проговорила Марина, — тебя уже нет. Эти угрозы...

— Убили бы — уже знала бы. — «Господи, зачем я так жесток с ней? — подумал с горечью. — А ведь меня и правда убили... Только она, бедная, не догадывается», — смягчил тон: — Надо бы выпить валерьянки и спать.

— Слава, — ее голос смягчился, — во-первых, угрозы... Каждый день конверты...

— Ну и что? Знаю, — он опустился на диван и прикрыл глаза. — Дело трудное веду. Не обращай внимания.

Он опасался, что Марине уже все рассказали. Та же Левченко — из самых лучших чувств женской солидарности.

— Что тут у вас стряслось?

— Я не знала, что мне делать, — тихо сказала Марина, будто извиняясь. — И еще эти угрозы... В общем, Ирина и Дима Павлов подали заявление в загс... И от нас с тобой требуется расписка, что мы не возражаем против брака несовершеннолетней дочери. Ей же только семнадцать.

— Она что, беременна? — Вышло грубо и Быков пожалел об этом.

Марина сморщилась:

— Не знаю. По-моему, нет. У них ничего нет... пока. Но Дима решил идти служить. Это не в Москве. Ира хочет переводиться на заочный и ехать с ним. Кате кажется, лучше всеми правдами и неправдами оставить Димку в Москве. А Димка кричит: счастью не мешайте...

— Вот и не мешайте, — вздохнул Вячеслав Иванович. «Какая это все суета». — Тебе никто не мешал в Синьозеро ко мне ехать. Боже мой, какая все ерунда!..

— Слава, — услышал голос жены, — Слава, почему ты так говоришь? У тебя что-то случилось...

— Я очень хочу спать. Оставь меня в покое, пожалуйста. — Он боялся: еще секунда, и горло перехватит спазм.

«А-соль, а-ми», — пели высокие детские голоса. «Это во втором классе сольфеджио», — подумала Марина, заходя в музыкальную школу, где директорствовала уже несколько лет.

Навстречу попалась молоденькая учительница, поздоровалась, как-то странно посмотрев.

Поверх стопки газет в учительской лежал раскрытый журнал. Раскрытый на рубрике «Человек и закон». Марина скользнула по нему взглядом и вдруг:

«...Полковник милиции Вячеслав Быков...» О Славе? В этой рубрике? «...Сомнительные методы этого непримиримого к врагам соцзаконности человека...» Это — о Славе?!

XVI

Преснецов перечитал статью Чеснокова трижды. Удовольствие получил прямо-таки гурманское. Решил позвонить.

Чесноков ответил сразу.

— Ну, старик, я тебя поздравляю, — сыто проговорил Федор. — Ну, ты превзошел самого себя! Как только пропустили, поражаюсь...

Валентин довольно захихикал, потом сказал:

— Выродки везде выродки, а теперь гласность, учимся называть вещи своими именами. Лида звонила, тоже благодарила. Теперь будем ждать пересмотра дела Пастухова и собственно Витиного дела...

Преснецов намек понял:

— Благодарила Лидушка? За мной тоже не пропадет, Валек. Любой ресторан! Говори...

Послышалось, как Чесноков алчуще засопел.

— Да ты понимаешь, нынче по ресторанам-то ходить... Это ты ничем не рискуешь, а мне, как представителю идеологического фронта, практически не рекомендовано...

— Приезжай тогда ко мне! От души зову!

— Конечно, заеду как-нибудь, но не сегодня, — важно сказал Валентин. — Публикация, сам понимаешь, не рядовая. Надо быть начеку. Созвонимся.

— Понял, — разочарованно отозвался Преснецов. — Тогда до лучших времен.

Федор был не просто разочарован, Федор был оскорблен. Ведь он, Преснецов, не просто подкинул Чеснокову «жареный» факт с Ильиным, он же, Преснецов, сумел этот факт организовать! А статейку всякий напишет.

«Этот пацанчик, — распалялся Федор, — уже и принимать благодарность не желает?! Или считает не стоящим внимания? Ах, мальчик Валя... Да ты же марионетка в моих руках. Кому ты нужен? На все шел... проходимец!.. Оттого ни жены, ни детей, ни друзей! Оттого и к Кирееву всю жизнь жался!..»

И Преснецов решил, что Чеснокова надо наказать. Пусть совсем один останется. От одиночества Валя страдает, иначе б не висел по вечерам на телефоне. Это он сейчас кривляется. Попрыгает, когда вечером некому будет позвонить.

Не думая больше о Чеснокове, Преснецов принялся подводить итоги: «Итак, Быков, который случайно пошел по верной тропе и мог дознаться, практически уничтожен. Киреев, организатор дела, мертв. Начальники торгов — Харитонов, Борисов, Шапочников — сидят, о них давно никто не вспоминает. Треухов ничего не скажет, Балакин, через которого шла липовая документация на торги, вообще будет обо всех молчать, обо мне тем более. Ему свою статью менять невыгодно.

Ну а что с астраханскими товарищами? Три года мы уже не контачим совершенно. Калиев и Уткин с июля лавочку закрыли. И если Калиев еще в Астрахани, то лишь потому, что не хочет демонстрировать внезапную охоту к перемене мест. Это обычно настораживает. Зибуллин и его картонки вообще никому не нужны. А Артем... Я-то с Артемом только по телефону говорил, меня он не знает. И деньги передавались не мной, и куртку не я забирал... А по голосу фоторобот не составишь... Все идет путем...» — Преснецов удовлетворенно потянулся на диване.

XVII

Лейтенант Сиволодский, обдумав предложение Быкова поговорить со второй женой Киреева, решил, что, наверное, будет еще вернее расширить круг поисков — прозондировать всех тех, у кого Киреев мог просить укрытия в трудное для него время.

Свой визит к Ирине Владимировне Киреевой тем не менее Сиволодский откладывать не стал. Его поначалу удивило, что предшественница Лидии, яркой и претенциозной, оказалась уже далеко не молодой женщиной, поблекшей, с милым интеллигентным лицом. Кто бы мог подумать, что такая женщина, один облик которой вызывает невольное уважение, не только могла быть женой Киреева, но и могла прощать, значит, любить его и после развода принять его вновь. Она будто прочитала мысли молодого человека и сказала, но не оправдываясь, а объясняя:

— Страшная вещь женское одиночество. И страшная, и странная — толкает к противоречиям. Так чем я могу вам помочь? Плохо, что убийца до сих пор на свободе. Это ведь определенно маньяк... За что ему было убивать Виктора, мирного, незнакомого ему человека?.. Так и еще кому-то он бросит на шею веревку...

— В те дни, когда Виктор Николаевич жил у вас, к вам кто-нибудь заходил, звонил по телефону? — спросит Сиволодский, поняв, что Ирина Владимировна явно не знает о «втором плане» жизни бывшего своего супруга.

— Меня об этом уже спрашивали в прокуратуре. Я говорила, что по просьбе Виктора Николаевича устроила все так, чтобы избежать лишних визитеров. Раз он пришел ко мне, значит, устал, значит, ему непросто. Действительно, его сестры вели себя в тот момент не слишком родственно... Виктору Николаевичу никто не звонил, но буквально накануне того дня я ждала звонка с работы. Позвонили. Я подошла к телефону, вызывали Виктора Николаевича. Спокойно, вежливо. Я машинально крикнула: «Виктор!» — и тут же услышала в трубке гудки. Виктор Николаевич был страшно расстроен. А я решила, что это Лидия Сергеевна так его «проверяет». Все это я уже рассказывала следователю прокуратуры.

— А кто, по вашему предположению, мог вот так позвонить?

— Чужой голос. Голос человека бесспорно молодого. Это все, что я могу сказать. Прокурору я тоже об этом говорила.

— Если бы вам дали послушать этот голос, по телефону, например, вы смогли бы узнать его?

— Да. Я по профессии логопед. Протяжное «о» в том голосе у меня осталось на слуху. Очень характерно для некоторых говоров, скажем, поволжского...

— Прокуратура интересовалась списком тех лиц, которых ваш бывший супруг просил с ним не соединять? — осведомился Сиволодский, подумав, что тот, кто вызвал Киреева к телефону, мог быть вообще случайным человеком, которого остановили на улице и попросили разыграть приятеля.

— Нет, об этом речи не было. Такого списка не существовало... Виктор сказал — нужен отдых, разгрузка, никого не хочу видеть и слышать... Это, увы, касалось и его жены. Он ведь с ней крупно поссорился накануне гибели.

— Отчего? В чем была причина ссоры?

Женщина развела руками:

— Было бы неприлично и бестактно интересоваться этими подробностями мне при наших с Виктором отношениях.

— Ну а предупреждал ли вас Виктор Николаевич, что ему особенно нежелательно говорить, допустим, с Преснецовым, Балакиным, Уткиным, Калиевым?

— О Балакине он вообще как-то и не говорил. О Калиеве? Нет, его приезда он не ждал, тоже речи не было. Уткин... Такую фамилию я никогда не слышала. О Преснецове разговора не было. Но Федор и не стал бы сюда звонить. Я его не жалую, он это знает.

— А с чем был связан этот запрет?

— Это давняя история. Я просто не хотела, чтобы муж общался с этими людьми, особенно с Преснецовым. Виктор стал пить, появились женщины... — Она усмехнулась. — И я пыталась вмешаться. Потом мы развелись, и их отношения с Преснецовым и всей этой торгово-продуктовой компанией благополучно возобновились. Но уже без меня.

Все это наводило на мысли, подтверждающие догадки Быкова, но никаких твердых фактов не давало.

С тем Сиволодский и вернулся в министерство.

Полковник Быков сидел в своем кабинете и ничего не делал. То, что Вячеслав Иванович ничего не делает, Сиволодский видел впервые, и именно от впечатления ничем не занятого, но сидящего на рабочем месте измученного человека ему стало больно. До его сознания дошел весь трагизм положения Вячеслава Ивановича. Ведь ясно же — чтобы оправдаться от наветов, надо вести дело дальше, разматывать клубок, а он от этого «клубка» отстранен. Сиволодский не знал, как и заговорить с Быковым, как пробиться сквозь отрешенный взгляд и отчужденное выражение лица. На всякий случай заметил бодрячески:

— А был Ирине Киреевой звонок, анонимный, — и подробно рассказал о нем.

— А дочери Киреева в Янтарпилс ты звонить не пробовал? — спросил Быков, явно думая о чем-то другом.

— Больно далеко...

— Ну и что? Еще логичнее для непрофессионала искать скрывающегося человека подальше от места розыска. Давай, накручивай Янтарпилс, а я пошел — в отдел кадров вызывают.

Сиволодский энергично завертел телефонный диск.

— Да? Я слушаю? Говорите! — послышался в трубке женский голос.

— Мария Викторовна, говорит лейтенант Сиволодский из опергруппы полковника Быкова. Мы ведем расследование по факту гибели вашего отца...

— Да, я вас слушаю.

— Вас вызывали в прокуратуру?

— Нет, зачем? Отец у меня не был. Никаких сведений он мне о себе не давал.

— Понял вас, — треск в трубке мешал разговору. — А у вас кто-нибудь в те дни справлялся об отце?

Помехи вдруг прекратились, и голос Марии Викторовны сказал будто совсем рядом:

— Да. За несколько дней до гибели отца. Дня за четыре. Поэтому я никак не связала. Но меня и не спрашивали. А сама я была в таком состоянии...

— Понимаю, говорите...

— Позвонил мужской голос, спросил отца. Не ответив еще, у меня ли отец, я спросила, кто вы и откуда звоните, я очень удивилась... Человек сказал «с Москвы, Артем». Именно так сказал: «с Москвы...»

— Больше никаких особенностей в его речи вы не заметили?

— Нет.

— Он не «окал»?

— Не могу сказать. Слышимость была плохой.

— И все? Больше ничего?

— Я сказала, что Виктор Николаевич не приезжал, спросила, разве он собирается и кто вы, но Артем повесил трубку.

— Вы знаете среди знакомых отца человека по имени Артем?

— Нет, никогда не слышала.

«Вот и я не слышал», — подумал Сиволодский,

— Мария Викторовна, если кто-то позвонит вам снова, немедленно сообщите нам!

— Конечно!.. Телефон полковника Быкова у меня есть.

Сиволодский хотел было сказать, что лучше звонить по другому телефону, хотел уже назвать свой номер, но удержался, не стал. «Что я хороню Вячеслава Ивановича!» — одернул себя.

Итак, эти сведения надо немедленно передать Валентине Михайловне! И Сиволодский принялся набирать Керчь, управление внутренних дел. Через минуту услышал голос Левченко:

— Вячеслав Иванович? — спросила она с надеждой...

— Валя, это я, Сиволодский! За Киреевым охотился человек по имени Артем!..

— Я так и знала! — неожиданно отозвалась Левченко. — Я сейчас сама охочусь за этим Артемом... Его фамилия Сабатеев. Передо мной лежит его фотография. Похож на наш фоторобот, но еще больше похож на Ильина — общностью облика. Будем его искать. Он уволился с рыбозавода в Астрахани...

— Он из Астрахани?.. — переспросил Сиволодский. — Вторая жена Киреева — логопед, она настаивает, что у человека, разыскивавшего Киреева по телефону, характерное, но не ярко выраженное поволжское «о».

— Поняла. Молодец, Мишель!

— И еще. У него речь не шибко грамотная. Он говорит «с Москвы». Понимаешь?

— Теперь многие так говорят... Увы. Но тоже ценно, буду иметь в виду образовательный ценз. Как там Вячеслав Иванович?

— Вызвали в кадры...

— Вернется, передай ему, что его разработка подтверждается. А я выезжаю в рыбколхозы и рыбартели... Меня пока не ищите. Сама позвоню.

Сиволодский стал ждать Быкова. Но так и не дождался, хотя до конца рабочего дня оставалось полчаса. Тогда он пошел к генералу Панкратову сам. С таким докладом Василий Матвеевич должен принять его, лейтенанта.

XVIII

Вот и все. Быков вышел из управления кадров и побрел, не разбирая дороги, по шумному многолюдному столичному городу, как брел когда-то, теряя надежду, по синьозерскому лесу, сбившись зимой с пути. Хорошо бы так подгадать, чтобы дома никого не было... Собрать вещи и уехать в госпиталь на Октябрьское поле.

Вот и все. Вопрос выносится на коллегию министерства. Ну, дожил ты, Быков! Конечно, это связано и с публикацией...

Как тут не вспомнить Бориса Пастухова, его горькие слова: вину доказать можно, а как доказать невиновность?.. Тогда он, Быков, горячился, заверял, что бремя доказывания лежит на нем, как на представителе обвинения... А на ком теперь лежит бремя доказывания? На полковнике Петрове, который совершенно искренне доверяет показаниям Ильина и представлению Анищенко? И не хочет задуматься, что за подонок Ильин и кто стоит за этим Ильиным? А зачем об этом думать полковнику Петрову? Сие за пределами его задач. Ему нужно проверить факты представления прокуратуры. Теперь вот еще — проверить факты, поднятые статьей известного журналиста Чеснокова...

Вот и все. По вопросам, поднятым статьей, даже не потребовали объяснения... А вы, товарищ Быков, распишитесь в получении направления в госпиталь на общее обследование состояния здоровья. Каждому служивому ясно: в госпиталь кладут перед увольнением из органов. Вот и все. Местечко в госпитале уже готово.

«И ведь надо же, — думал Быков, — еще три года — и полная выслуга. Нет... Черной краской крест-накрест все двадцать два года службы. Из-за двух подонков и нескольких искренне заблуждающихся аппаратчиков».

Третьего дня Марина с чисто женской интуицией почувствовала, к чему дело клонится, кричала: «Тебя же уволят из МВД! Тебя же исключат из партии!.. Что ты сидишь?..»

А куда идти? «Почему ты не пишешь на имя генерального прокурора?» Так написал уже все, что мог, написал в ответ на представление прокуратуры. Больше написать нечего...

«Ирка, наверное, дома... Господи, как бы ей не пришлось уйти с юридического после этого кошмара!.. Девочка моя, тебя-то за что?..» Мимо люди идут, кто куда... «Скорее бы все это кончилось, — подумалось вдруг. — Это же как гаротта, казнь испанская, когда на шее преступника медленно затягивается петля...»

А Марина? Какая я ей теперь опора? И как смею я искать опоры в женщине?!

Будут жалеть... Будут сочувствовать... Вот что сейчас самое тяжелое, понял Быков...

И он пошел к метро «Тургеневская» бесконечным московским Бульварным кольцом.

XIX

Поговорив с Сиволодским, очень довольная сегодняшним днем, майор Левченко поехала в рыболовецкую артель «Освобожденный труд». Три подобные поездки она уже совершила, и местные коллеги даже отговаривали ее продолжать личный розыск. Но майору Левченко все эти дни хорошо работалось. Она чувствовала, что приближается к цели, и не только к подлинному убийце Киреева, но и к оправданию — нет, это не оправдание, не в чем ему оправдываться, — к очищению полковника Быкова от клеветы и наветов. «Охотник», — вспомнила Левченко прямой перевод этого имени с древнегреческого.

Уткин и Зибуллин упираться не стали. Артема Сабатеева они по фотографии узнали и сказали, что каждого из них Артем в Керчи уже успел навестить. Кажется, он ушел на промысел не то с плавбазой, не то с рыбартелью.

Сообщение Сиволодского о вызове Быкова в кадры никак не насторожило Валю. Журнал со статьей Чеснокова до Керчи еще не дошел. А генерал Панкратов обещал, что никаких решений относительно судьбы Быкова до ее возвращения из командировки не будет принято.

В день убийства Киреева, рассуждала Валентина Михайловна, Артем находился на бюллетене, следовательно, на астраханском рыбозаводе, где числился укладчиком, не появлялся, о чем есть свидетельства очевидцев. К участковому врачу он пришел за четыре дня до убийства Киреева с симптомами ОРЗ, утром пришел, видимо, в тот же день вылетел в Москву по вызову кого-то. В тот же день, явствует из показаний дочери Киреева, звонил в Янтарпилс.

Закрывать бюллетень Сабатеев явился на день позже, прогул объяснил сильнейшей головной болью. Вызывать доктора на дом якобы постеснялся — молодой, сильный, — закрыл бюллетень задним числом и явился на работу. Врач, подписавшая бюллетень, согласилась с версией больного насчет непереносимой головной боли — на приеме обнаружилось, что давление у него резко поднялось, но продлевать бюллетень Сабатеев отказался. «Еще бы не давление, — подумала Левченко, — после убийства! Не умалишенный же он и не рецидивист. Молодой парень... Разведен. Ребенок есть. Хоть и все пять лет растет без отца. Судя по анкете, жена ушла от «охотника» с грудничком на руках — тоже деталь к характеристике.

Но что же заставило его пойти на хладнокровное убийство? Чем провинился перед ним Киреев? Или чем вынудили его пересечь полстраны, чтобы убить? Чем шантажировали? Или сколько заплатили?! Если только вообще можно представить себе, что человек, выросший в наше время, в нашей стране, мог быть нанят и превращен в убийцу?»

Через день после «выздоровления» «охотник» подал на расчет. Из Астрахани выписался, указав в паспортном столе, что выбывает в Коми АССР. Сделали запрос в Сыктывкар — таковой не прибывал. Или пока не прописался, что тоже можно предположить. Но с другой стороны, прикидывала Левченко, что делать в таежных лесах этому Артему, человеку, выросшему в тепле, на юге? Да и привыкшему к легкой работе — что такое быть укладчиком для здорового парня?! Вряд ли он захочет наниматься в Коми рубить сосну и ель. А там другую работу ему трудно сыскать.

По запросу майора Левченко проверялся личный состав недавно принятых на промысловые плавбазы Черноморского и Азовского рыболовецких флотов. Сама Валентина Михайловна включилась в береговой поиск Артема среди рыбаков-артельщиков на Керченском перешейке. Нужно увидеть в лицо, говорила она, человек мог сменить фамилию и имя... Он мог и паспорт поменять — на эту мысль наводил ответ из Аэрофлота: в указанные МВД дни Сабатеев под своей фамилией в списках пассажиров не значился. Но добирался он только самолетом, иначе за пять дней так лихо ему не обернуться. На плавбазы отправили фотографии из личного дела «охотника» с Астраханского рыбозавода.

Милицейский «Москвич» свернул с шоссейки и пошел по песчаному проселку. Валентина увидела впереди сверкающую кромку воды, резко запахло рыбьей чешуей — родной запах, как дома, в Сосновке, где тоже ловили кефаль и скумбрию.

— Ну что, Валентина Михайловна, пойдем искать здешнего начальника? — спросил лейтенант, местный участковый. — Это вон там, за пирсом. Видите, белая будочка?

Лейтенант шел первым, словно прокладывая ей дорогу среди козел, на которых сушились сети, перевернутых лодок, среди сидящих, занятых делом, лежащих, отдыхающих от работы людей... Валя поглядывала по сторонам скорее из любопытства и радости узнавания. От начальника рыбартели ожидала услышать, кто тут новенький. Узнает, потом начнет знакомиться с этими новенькими...

И вдруг сердце екнуло, она сбавила шаг и внимательнее посмотрела в ту сторону, на человека, сидящего у края пирса. Подошла поближе, стала сбоку. Милиционер-водитель и лейтенант тоже остановились, вопросительно взглянув на нее.

Подошла еще ближе. «Он! Артем! «Охотник»... Сейчас задержание. Потом допрос. Алиби — бюллетень: лежал в жару, не вставая, — лихорадочно прикидывала Левченко. — Пара лжесвидетелей — и мы останемся в дураках». — Она напряглась. Значит, именно сейчас надо действовать! Парализовать его волю!

Он резко поднял голову, и она спросила, пристально глядя в его лицо:

— Ну шо, Артем, и давно с Москвы вернулся?

Ждала его реакции. Исключительной оказалась реакция у «охотника». В лучах солнца только сверкнуло лезвие массивного ножа для разделки рыбы. Стремительно увернувшись, Валентина потеряла равновесие и спиной полетела в воду...

XX

На первом же допросе, увидев живую и невредимую Левченко, Артем рассказал все, что знал о делах на Астраханском рыбозаводе, надеясь, что эти показания отвлекут милицию от совершенного им убийства, его личность покажется милиции ничтожной на фоне Уткина, Калиева, Балакина. Конечно, он рассчитывал, что добровольные признания облегчат его участь.

На сей раз Артем ехал в Москву в купе с зарешеченным окном. «Конечно, Балакин, такой гнусняк, может сказать про инспектора рыбнадзора, — думал Артем под стук колес. — Но про Киреева говорить не будет — это же самому подставиться и приятеля подставить, через которого в Москве шла связь. А с инспектором такая старая история, и свидетелей, кроме Балакина, нет, скажу — оговор. Ну, пришьют, конечно, сопротивление властям. Но майорша, слава богу, цела осталась. У этой бабы чертовская сноровка и нервы крепкие. Но вот откуда майорша знала, что он был в Москве? Балакин сболтнул? Страхом Балакин держать умел — чуть вильнешь хвостом, тут же — помнишь, как в драке убил инспектора рыбнадзора?»

Артем верил, что его не расстреляют. Не могут его расстрелять. Он молодой, сильный, на тяжелую работу отправят. Он ведь сирота. Мамка померла, батька мачеху на другой день привел. Ей назло он школу бросил. Сирота. Не воспитывали ни семья, ни школа. Попал под влияние плохих людей. Так что после приговора — на помилование в Верховный Совет, и все. А через десять-пятнадцать лет он еще молодой будет. И денежки балакинские ему и тогда пригодятся. Вот уж их не отнимут — не в сберкассу сдал.

И уснул Артем от этой навевающей надежду мысли крепко-крепко, до Москвы так и проспал.

Но в Москве его иллюзии быстро рассеялись. Ему показали несколько фотографий. В одном из лиц он с содроганием узнал того мужика из лесочка.

— Никого не знаю, — процедил хмуро.

— Хорошо, — сказала Левченко. А теперь вот объясните... — Она не договорила — открылась дверь.

В комнату зашел генерал.

Артему отчего-то сразу вспомнилась армия. «Вот где надо было оставаться, дурню, — подумал. — Зачем старшине грубил? Служил бы путем, остался бы на сверхсрочку».

Генерал сказал:

— Приступаем к опознанию.

Артем испугался еще больше. К стулу, на котором он сидел, подставили еще четыре табуретки, в комнату начали заходить люди, рядом усадили еще четырех мужиков. Потом вошел мальчишка, за его спиной стояла женщина в черном костюме, так прямо училка из кино. За ней — еще какие-то люди.

— Вот этот, — сказал мальчишка, указывая на Артема. — Вот этот, точно.

— Чего? Чего — этот? — зарычал Сабатеев.

— Тихо, — строго сказал генерал, и он сразу примолк.

Ох, да это тот самый мальчишка! У него еще псина была здоровая на поводке... Вот черт!..

— Гражданин Ильин, — сказал генерал, хорошо, хоть не ему, — пройдите со мной, у нас с вами еще одна общая тема для разговора.

Сухопарый высокий мужик пошел за генералом.

— С вещдоком, Валентина Михайловна, как освободитесь, тоже зайдите ко мне, — добавил генерал от двери и посмотрел на мальчишку: — А тебе, Вадим, спасибо. Будь всегда таким же внимательным.

Все ушли. Остались двое — майорша и лейтенант. Сейчас спросят, где с мальчишкой виделись, и пойдет... Ну, ничего, скажет, у этого мальчишки купил билет в Большой театр.

Майорша вынула из сумки сверток. Принялась раскрывать. Мелькнула голубая, потом желтая плащовка... Он все понял.

— Объясните, Сабатеев, каким образом на этой куртке остались отпечатки ваших пальцев, а также ваши волосы, застрявшие на воротнике? Куртка изъята в Москве у гражданина Ильина. А отпечатки пальцев на ней — ваши. Вы знакомы с Ильиным? Он давал вам ее померить? Поносить? Когда это было? Кстати, Ильин только что был здесь. Он вас не знает. Кто вам дал куртку и кому потом вы ее вернули?

Вот теперь все. Понятно, почему еще в Керчи они первым делом отпечатки пальцев взяли и прядь волос отрезали...

...Артем закричал, будто его душили... Страшно, хрипло, тоскливо.

XXI

Генерал-лейтенант Панкратов тяжело переживал появление этой статейки.

Да, бывали случаи, что греха таить, били подследственных. То, что о таких случаях стали писать, даже хорошо, способствует очищению и отрезвлению. Но Быков! Никогда! У него сознаются под давлением четкой логики следователя, а не из страха перед его кулаком.

Пакратов не верил в то, что показал Ильин, что потом внесла в свое представление Анищенко. А потом еще эта статья... Они все еще извинятся перед полковником Быковым. Они одним опровержением не отделаются! Опровержение обычно печатают мелким шрифтом в уголке, его никто и не видит, а статейка на целую полосу!.. Ни за что, не разобравшись, позорить честного работника милиции! Вот так и скажет генерал-лейтенант Панкратов издателям журнала.

Вошел Ильин. Принесли куртку. Хмуро смотрел на Ильина генерал Панкратов. Вот от этого слизняка зависела судьба Быкова!

— Рассказывайте, Ильин, — сказал без всякого вступления, — рассказывайте, откуда эта куртка у вас? Почему вы утверждаете, что это ваша вещь? Почему вы решили, ну, скажем, разыграть милицию? У вас лично какие были к тому причины?

— У меня лично не было причин... — тихо сказал Ильин, затравленно глядя на генерала. — Лида меня попросила. Это правда. А про причины у нее спросите. Мне Лиду жалко стало. Она сказала, что того полковника, который имущество у нее описал, надо проучить. Пять тысяч дала, и я согласился...

— Пишите, Ильин, про все пишите...

Закончив допрос Ильина, генерал пригласил Лидию Кирееву. Она смотрела на Панкратова ненавидящим взором. Говорила только об одном: на подлость ее толкнул Преснецов.

— Скажите, — спросил Василий Матвеевич, — почему вы не выстирали куртку?

Она вспомнила, как, вручая ей сверток, Преснецов сказал: «Обязательно простирни курточку, Лидуня». Она тогда обратила внимание — на руках у Преснецова были тонкие лайковые перчатки. «И это в солнечный октябрьский день! — удивилась и сразу сообразила, что к чему. — Дудки, я тоже не дура».

Сейчас, отвечая генералу, усмехнулась:

— Почему не простирнула? Чтоб вам легче было «преступника» найти! И чтобы потом вам было хуже, а мне лучше. Но я не думала, что вы сумеете разоблачить Ильина.

Через два часа Панкратов позвонил секретарю парткома и заместителю министра.

— Теперь совершенно ясно, — сказал он, — дискредитация полковника Быкова явилась запланированной акцией: Быков вышел на раскрытие тяжкого преступления — хищения соцсобственности в особо крупных размерах. Признания Ильина и Киреевой снимают с Быкова все наветы. Я прошу разрешения отозвать полковника из госпиталя для продолжения работы.

Потом Василий Матвеевич набрал номер госпиталя и пригласил к телефону полковника. Услышав тусклый голос Быкова, генерал сказал как мог теплее:

— Ну, как ты там на диетпитании? Вот что, машина за тобой уже пошла. Собирайся. Хватит тебе бездельничать. Работать надо.

На арест Преснецова выехала опергруппа во главе с полковником милиции следователем по особо важным делам Вячеславом Ивановичем Быковым.