Петр Чайковский

В начале августа 1850 года Александра Андреевна отправилась из Алапаевска в Санкт-Петербург. С ней была ее падчерица Зинаида, дочь Александра и сын Петр. Главной целью поездки было определение его в учебное заведение. Дорога в кибитке, практически через всю Россию, заняла более трех недель. Первое, что сделала Александра Андреевна по приезде в столицу – повела детей в Большой (Каменный) театр на парадный спектакль, посвященный 25-летию коронации императора Николая I. Исполнялась опера Михаила Ивановича Глинки «Жизнь за царя» – первое живое знакомство будущего композитора с оперным театром.

Изначально родители намеревались определить Петра вслед за старшим братом Николаем в Горный корпус, по стопам отца. Но, оказавшись в столице, Александра Андреевна поменяла решение. Выбор пал на Императорское Училище правоведения. Свою роль здесь сыграло пристальное внимание родителей к интересам и способностям сына. Воспитание мыслилось для Петра всестороннее. Александра Андреевна писала мужу в Алапаевск, что «… не забыла, конечно, подумать и о музыке, грешно бросить начатое доброе дело»[39].

Определившись с учебным заведением, Александра Андреевна подала в совет Императорского Училища правоведения прошение:

«Желая поместить сына моего Петра в Приготовительный класс Императорского Училища правоведения для определения его в оное по достижении узаконенных лет на собственное содержание и представляя при сем следующие документы:

1) о рождении и крещении его;

2) о дворянском происхождении;

3) о привитии ему оспы и состоянии здоровья, —

покорнейше прошу принять его в означенный класс.

Жена отставного инженер-генерал-майора

Александра Чайковская

11 сентября 1850 г.»[40].

В сентябре 1850 года Петр был принят в приготовительный класс Училища правоведения. Все праздничные и выходные дни он проводил с матерью, которая оставалась в Петербурге до последних чисел сентября. День ее отъезда в Алапаевск оставил на всю жизнь неизгладимый след в душе мальчика. «С приезда к месту разлуки он потерял всякое самообладание. Припав к матери, он не мог оторваться от нее. Ни ласки, ни утешения, ни обещания скорого возвращения не могли действовать. Он ничего не слышал и не видел и как бы слился с обожаемым существом. Пришлось прибегнуть к насилию и бедного ребенка должны были отрывать от Александры Андреевны. Он цеплялся за что мог, не желая отпускать ее от себя. Наконец это удалось. Она с дочерьми села в экипаж. Лошади тронули, и тогда, собрав последние силы, мальчик вырвался из рук… и бросился с криком безумного отчаяния бежать за тарантасом, старался схватиться за подножку, за крылья, за что попало, в тщетной надежде остановить его…»[41]

Разлука с матерью стала первым серьезным потрясением для десятилетнего Петра, событием, переполненным чувством обиды и непреодолимого отчаяния. Впервые Петя остался один, впервые он ощутил собственное одиночество.

Начало новой жизни

Петру на момент приезда в Петербург исполнилось десять лет, поэтому первые два года он провел в приготовительных классах училища. Мальчик всегда знал, что рано или поздно ему придется уехать из семьи ради учебы, его к этому готовили. Но смена обстановки, новый уклад и самостоятельность давались Пете очень тяжело и болезненно. Единственным способом общения с родными были письма. Мальчик писал родителям и обязательно хотя бы по строчки всем домочадцам. Петр часто вспоминал счастливое время, проведенное вместе, представлял дом, семью, занятия и праздники, которые уже проходили без него. В одном из первых писем домой он просил:

«Помните ли, милая Мамаша, как я в тот день, как уезжал посадил плющ? Посмотрите, пожалуйста, как он растет»[42].

В апреле 1851 года Петя впервые отметил День рождения без близких. Через несколько дней он написал письмо родителям:

«Милые мои Папаша и Мамаша!

Скоро у нас будет роспуск на каникулы, и я ожидаю вас с нетерпением, у нас также скоро экзамен, от которого зависит мой переход в 1-ое Отделение. Говорят, что я непременно перейду, но есть препятствие; говорят, что я слишком молод.

В среду 25 Апреля я праздновал мое рожденье и очень плакал, вспоминая счастливое время, которое я проводил прошлый год в Алапаихе, но у меня были 2 друга Белявский, и Дохтуров, которые меня утешали. Мамашичка, Вы видели, когда я поступил в приг[отовительный] кл[асс] Белявского, я Вам говорил, что он мой друг.

Благодарю, милые мои сестры, за то, что вы потрудились так хорошо вышить маленькие вещицы, а вас, милые Папаша и Мамаша, благодарю за деньги, которые вы нам послали. Поцелуйте за меня Сашу, Полю, Толю, Модю, Малю, Мину и Катю. Целую ручки… тете Лизе, сестрице и Настасье Петровне. Прощайте, милые Папаша и Мамаша.

Прошу вашего Благословения. Ваш сын,

П. Чайковский»[43].

Особенно сильны его переживания, связанные с воспоминаниями о совместном музицировании с матерью:

«Недавно я играл в Училище на рояле. Я начал играть “Соловья” и вдруг вспомнил, как играл эту пьесу раньше. Ужасная грусть овладела мною, то я вспоминал, как играл ее в Алапаеве вечером и вы слушали, то, как играл ее 4 года тому назад в С.-Петербурге с моим учителем г. Филипповым, то вспомнил, как вы пели эту вещь со мной вместе, одним словом, вспомнил, что это всегда была ваша любимая вещь. Но вскоре появилась новая надежда в моей душе: я верю, в такой-то день или в такую-то ночь вы снова приедете, и я снова буду в родном доме»[44].

На выходные и праздники Петю вместе со старшим братом Николаем забирал в свою семью Модест Алексеевич Вакар – друг Ильи Петровича и «обязанности попечителя… исполнял в высшей степени добросовестно и охотно»[45].

Вакар не просто заботился о мальчиках, благодаря ему Чайковский регулярно посещал театры. Был знаком не только с оперой, но и с балетом. Так, 15/27 октября 1850 года Петя в петербургском Большом театре смотрел балет «Жизель». В тот вечер главную партию танцевала первая исполнительница этой роли в премьерном спектакле в Париже (1841), прославленная итальянская балерина Карлотта Гризи.

Но нежданно в дом Вакаров пришла беда, невольным виновником которой стал Петр Чайковский. В октябре 1850 года Петр из-за карантина в училище провел пять недель у Вакаров:

«Я до сих пор еще у Модеста Алексеевича, сегодня ровно неделя, оттого что в классе скарлатина. <…> Я очень скучаю, милая Мамашенька и Папаша, но Модест Алексеевич такой добрый и Надежда Платоновна также, что я утешаю себя этим. В прошлое воскресенье я был с ними в балете»[46].

Сын Вакара Коля был любимцем семьи. О нем Чайковский упоминал в письмах родителям:

«Коля Вакар просто Ангельчик, я его очень люблю; он недавно молился Богу, вспомнил об Коле [Николае Чайковском. – А. А.] и хотел молиться за него Богу, потому что он был болен»[47].

Так случилось, что Петр принес из Училища правоведения в дом Вакаров скарлатину, которую подхватил пятилетний Коля Вакар. Поначалу Петя не отнесся серьезно к болезни мальчика – в это время болели его друзья по училищу и старший брат Николай. Смерть Коли Вакара стала для Петра серьезным потрясением, хотя от него скрывали истинную причину трагедии – скарлатину, косвенным виновником которой он стал.

Петя не смог найти в себе сил пойти на похороны. Очевидно, большого труда ему стоило сообщить трагическое известие своим родителям:

«Мне надо вам сказать, милая Мамаша, что Коля Вакар после непродолжительной нервической горячки умер. Вчера за мной Модест Алексеевич посылал, но я не мог идти, ибо многие из моих товарищей, пока я был у него, перегнали меня в науках, потому что прежде явились; а так как у нас будущую неделю будет экзамен, то я воспользовался этим Воскресением, чтобы хотя немного, но лучше приготовиться»[48].

В канун Рождества Петр с большой горечью пишет родным в Алапаевск:

«Вы проведете рождественские праздники очень весело, тогда как я проведу их очень печально, потому что в доме доброго г-на Вакара горе после смерти маленького Ангела Коли еще не прошло»[49].

Но несмотря на то, что от Петра скрывали истинную причину смерти Коли Вакара, все же он о ней узнал. И этот трагический случай не только стал первой потерей в жизни мальчика, но и оказался первым столкновением будущего композитора с «фатумом», «судьбой», которая не щадит никого, и самые искренние, чистые чувства оборачивает катастрофой.

«Нужно знать, как Петр Ильич относился к смерти не только близких и знакомых, но и совершенно чужих людей, в особенности если они были молодые, чтобы представить себе как страшно, как тяжко отразилось на нем тогда это событие. Для понимания его ужасного положения надо принять во внимание и то обстоятельство, что, хотя его и успокаивали неверными названиями болезни умершего, но, по его словам, он знал, что это была скарлатина и что эту болезнь принес в дом никто другой, как он, и что окружающие, вопреки разуму и усилиям над собой, не могут все-таки в глубине души не винить его, – его, который по природной любвеобильности только и думал всю жизнь, с тех пор как себя помнил, о том, чтобы всюду вносить с собой утешение, радость и счастье!» – писал много лет спустя о событиях того времени Модест Чайковский[50].

После смерти сына семья Вакар продолжала заботиться о братьях Чайковских, забирать их домой на выходные, а по окончании траура вывозить в театр. Спустя несколько месяцев, весной 1851 года, Модест Вакар с женой уехали из Петербурга, оставив заботу о Петре и Николае Чайковских своему брату Платону. «И он, и супруга его, Марья Петровна, рожденная Маркова, навсегда оставили в воспоминании их временного приемыша самое отрадное впечатление»[51].

Императорское Училище правоведения

Императорское Училище правоведения входило в разряд самых престижных закрытых учебных заведений дореволюционной России для юношей из потомственных дворян. В отношении прав и привилегий выпускники училища приравнивались к воспитанникам Царскосельского лицея. Чайковский, спустя много лет после выпуска, отмечал: «Это наделенное особыми привилегиями государственное учебное заведение давало научное образование молодым дворянам. Оно славилось тем, что обеспечивало своим выпускникам блестящую карьеру»[52].

Учебное заведение было создано в 1835 году по ходатайству и на средства принца Петра Георгиевича Ольденбургского – племянника Николая I. В училище готовили прежде всего кадры для российской судебной системы: судей, адвокатов, юристов. По уставу, утвержденному высочайшим указом Сената, Училище правоведения сразу стало именоваться Императорским. Принцу Ольденбургскому было поручено сделать все необходимое для подготовки помещения и устройства его к занятиям. В результате он приобрел старинный дом Неплюева на Фонтанке, напротив Летнего сада по адресу – набережная реки Фонтанки, 6. Архитектор – Василий Стасов, в реконструкции здания участвовал Авраам Мельников. Интерьеры украшали работы известных русских художников.

Ко дню открытия при училище был сооружен храм во имя Святой великомученицы Екатерины, в память августейшей матери принца Ольденбургского – великой княгини Екатерины Павловны, дочери императора Павла I. Для алтаря были приобретены работы знаменитых художников-иконописцев того времени Василия Шебуева, Ивана Яковлева и других. В храм поместили хоругви трех батальонов ополчения, которое в 1812 году великая княгиня Елена Павловна собрала из крестьян своего имения.

При Училище правоведения была также создана библиотека, содержавшая юридическую и художественную литературу как на русском, так и на иностранных языках. Согласно уставу, поступить в училище могли мальчики не моложе двенадцати и не старше семнадцати лет. Они делились на тех, кто учился на казенный счет, и тех, чье обучение оплачивала семья. Вне зависимости от достатка и положения, все ученики должны были жить в здании училища и носить соответствующую форму: темно-зеленый мундир и треугольную шляпу, в старших классах прибавлялась шпага. Девизом правоведов стало «Respice finem» – «Подумай, чем это может кончиться».

По уставу 1838 года полный курс наук составлял семь лет и разделялся на младший курс, состоявший из четырех классов, и старший (юридический), состоявший из трех последних классов. Непосредственным наблюдением за учащимися занимался классный воспитатель, которому вверялись воспитанники с момента поступления до выпуска из училища.

Кроме общеобразовательных предметов, изучались правоведение, практическое судопроизводство. Преподаватели приглашались из числа лучших. Правоведы обучались музыке, имелся оркестр из числа воспитанников, а также хор, принимавший участие в богослужениях храма при училище.

Учебное заведение находилось в ведомстве Министерства юстиции. Программы предусматривали подготовку воспитанников с гимназического возраста до уровня университетского образования с практическим уклоном для государственной службы. Воспитанники, окончившие младший курс наук в объеме курсов гимназии, принимались в Санкт-Петербургский университет без экзаменов. Выпускники, окончившие училище с отличием, награждались чинами девятого и десятого классов и направлялись, по распоряжению Министерства юстиции и Правительствующего сената, в судебные места по губерниям, в соответствии с успехами каждого.

За все время своего существования училище подготовило более двух тысяч правоведов, среди них была целая плеяда выдающихся государственных деятелей и юристов России. Разностороннее образование, которое получали воспитанники, позволяло развиваться их природным дарованиям.

Учеба

В мае 1852 года после специальных испытаний Петр Чайковский был зачислен в седьмой класс – именно в седьмой, в училище отсчет классов был обратный, от седьмого к первому выпускному. Как было положено, Илья Петрович Чайковский подписал обязательство об оплате обучения сына:

«Я, нижеподписавшийся отставной Корпуса горных инженеров генерал-майор Илья Петров[ич] Чайковский, имеющий постоянное жительство в С. Петербурге, Лит[ейной] части 4 кварт[ал] в Сергиевской улице, в доме генерал-майора Николаева, дал сие обязательство в том, что должен ежегодно и не позже 1 августа уплачивать за содержание поступившего в Императорское Училище правоведения на своекоштное содержание сына моего Петра за все пребывание его в сем заведении по 450 рублей серебром; а в случае увольнения его из того заведения обязываюсь принять его к себе.

24 августа 1852 года»[53].

В это время пост директора училища занимал бывший рижский полицеймейстер генерал-майор Александр Петрович Языков. С его появлением в училище была введена строгая дисциплина и даже телесные наказания для учащихся младшего курса. «С юриспруденцией он (Языков. – А. А.) ничего общего не имел и призван был для дисциплинирования заведения, зараженного духом свободы, промчавшимся над всей Европой в конце сороковых годов. Задачу свою он исполнил в своем роде “блистательно” введением строгостей солдатской выправки и другого значения в воспитании будущих судей и прокуроров не имел. Террор первых лет его деятельности, к счастью, миновал, когда Петр Ильич стал правоведом, и последнему пришлось только однажды быть свидетелем публичной казни одного из товарищей. До этого же они производились по несколько раз в год. Воспитанников выстраивали “покоем”, в середине ставилась скамейка, и по команде директора служители начинали экзекуцию»[54].

Среди воспитателей также были военные офицеры. Так, например, инспектором воспитанников был полковник артиллерии Александр Рутенберг. В глазах учеников он был «Малютой Скуратовым» – главным помощником «грозного директора». Но при всей свирепости облика и даже абсолютной невозмутимости, с которой Рутенберг наблюдал публичные наказания учеников, все же отличался добротой и всегда относился к Чайковскому с необычайной симпатией.

Пете очень повезло с воспитателями класса. Первые годы его наставником был Иван Самойлович Алопеус – капитан артиллерии, которого любили и уважали все ученики. Он был требователен, но при этом добр. Спустя много лет Петр Ильич вспоминал: «И. С. Алопеус был моим воспитателем. Это очень ограниченный, но очень хороший, – т. е. добрый человек»[55]. Многих воспитанников, в том числе и Чайковского, называл уменьшительными именами, относился к ним по-отечески. Также классным воспитателем у Петра и его класса был барон Эдуард Гальяр де Баккара – преподаватель французского языка, страстный поклонник творчества Жана Батиста Расина и Жана Батиста Мольера, превосходный чтец и писатель.

Вообще, Петя Чайковский пользовался расположением среди воспитателей и преподавателей. Так, один из воспитателей, Евгений Герцог, хотя и отличался большими странностями, перепадами настроения, выделял Петра среди других, называл «Чайинька».

Особое уважение Чайковский испытывал к протоиерею Михаилу Богословскому, который «был самый выдающийся и по учености, и по талантливости, и по цельности, и по стойкости убеждений. Доктор богословия, составитель высокоценимой “Священной истории Ветхого и Нового Завета”, он бы законоучителем в младших классах и профессором церковного права, логики и психологии – в старших»[56].

Петр был учеником достаточно любознательным, старательным. Вообще разносторонний круг интересов он сохранил на всю жизнь. При этом у него не было очевидных предпочтений, любимых предметов, ради которых он жертвовал бы остальными. Он учился достаточно ровно, без выдающихся успехов, но ему отлично удавалось избегать наказаний, переэкзаменовок и низких баллов. Единственным предметом, который создавал мальчику настоящие трудности, была математика. Но, как писал Модест Чайковский: «Здесь надо обратить внимание и на то, что, ничего не понимая, кроме четырех правил арифметики, оставаясь в алгебраических знаках и геометрических фигурах, как в лесу, Петр Ильич ухитрялся получать на экзаменах математики переводные баллы, т. е., во всяком случае, не ниже 6, соответствующих определению “удовлетворительно”. Это показывает чисто формальное отношение учащих к учащимся, а также последних – к познаваемым наукам»[57].

Закрытость и строгие правила учебного заведения изначально должны были способствовать большему контролю над воспитанием юношей, в том числе нравственному, укреплению в них тех принципов справедливости, права, всего того, что должно быть основополагающим для их будущей службы. При этом дети оставались детьми, и никакие суровые наказания не могли их остановить и оградить от проказ. Петр был таким же ребенком, как его сверстники – шутки над преподавателями, передразнивания, разного рода шалости были ему совсем ни чужды.

Федор Маслов, один из однокашников и друзей Чайковского по училищу, вспоминал: «Петр Ильич всегда был без учебников и выпрашивал их у товарищей, но и его пульт был тоже как бы общественным достоянием, в нем рылся, кто хотел. В старшем курсе как-то во время экзаменов Петр Ильич готовился вместе со мной. Местом занятий мы избрали Летний сад, и чтобы не таскать с собой записок и учебников, прятали их в дупло одной из старых лип, прикрытое сверху досками. По окончании экзаменов я вынимал оттуда свои бумаги. Петр Ильич же постоянно забывал это делать, и его учебные пособия, может быть, и поныне гниют в одном из саженцев Петра Великого»[58]. Также Маслов отмечал, что в целом Петр «отличался своей беспорядочностью и неряшливостью. Он перетаскал товарищам чуть не всю библиотеку отца, но зато и сам, пользуясь чужими книгами, не заботился об их возвращении»[59].

Вообще, училищный быт, и образ жизни часто сводились к исполнению каких-то внешних правил, а по факту воспитанники большей частью были предоставлены самим себе. Среди учеников практиковались дедовщина, курение и даже пьянство. Это также не могло пройти мимо Петра Ильича – с училищной скамьи он стал заядлым курильщиком.

Разлом

В 1852 году после нескольких острых конфликтов Илья Петрович Чайковский оставил службу в Алапаевске и со всеми домочадцами покинул Урал навсегда. Узнав новость о переезде семьи в Петербург, Петя стал мечтать о том, что вновь все близкие окажутся рядом и вернутся в его жизнь то счастье и гармония, в которых он провел свои детские годы на Урале. Не скрывая счастья, мальчик писал родителям:

«Но вот скоро, скоро я не буду писать вам письма, а буду говорить с моими Ангелами лично. Ах, как приятно будет первый раз в жизни приехать домой из Училища, посмотреть на вас, расцеловать вас, мне кажется, что это будет для меня самое большое из счастий, которые со мной случались.

Вы, Зина, Саша, Поля, Толя, Модя, Лида, Настасья Васильевна, моя добрая и чудесная сестрица, тетя Настя, все эти новые лица, перемены будут мне казаться сном, я не буду верить самому себе. <…>

Вчера я был очень рад что нашел между газетами такую, которая сентября месяца, а именно 14-аго, и что же: Санкт-Петербургские городские известия в “Северной пчеле”.

“Приехали в С[анкт]-Петербурге

Чайковский”

Я хотел сберечь газету или вырезать то место, где ваше имя, да нечаянно потерял»[60].

С переездом семьи в Петербург Петя наконец получил возможность быть рядом с родителями, братьями и сестрами. Но семейное счастье длилось недолго. 13/25 июня 1854 года Александра Андреевна Чайковская умерла от холеры. События тех дней он описал своей любимой воспитательнице Фанни Дюрбах:

«Наконец, я должен рассказать Вам об ужасном несчастье, которое нас постигло 2 с половиной года тому назад. Через 4 месяца после отъезда Зины Мама внезапно заболела холерой и, хотя она была в опасности, благодаря удвоенным усилиям врачей, она начала поправляться, но это было ненадолго; после трех-четырех дней улучшения она умерла, не успев попрощаться с теми, кто ее окружал. Хотя она была не в силах внятно говорить, понятно было, что она непременно желает причаститься, и священник со Св. Дарами пришел как раз вовремя, так как, причастившись, она отдала Богу душу»[61].

Также свои детские воспоминания об этом страшном дне сохранил Ипполит, младший брат Петра: «Когда Мамаша впала в тяжкое состояние болезни, всех детей без исключения перевели в дом тети Лизы (Е. А. Шоберт. – А. А.) на Васильевский Остров 2-й линии… Когда почувствовалось приближение смерти Мамаши, не помню кто, но кто-то приехавший из Соляного переулка, кажется тетя Лиза, обсуждали, кого повезти из детей под благословение матери. Помню, что взяли Сашу и Петю… Я как был… бросился бежать с Васильевского Острова в Соляной переулок… Подбежал я к воротам нашего дома как раз тогда, когда выходили из ворот Петя и чуть ли не Маня с Сашею, объявившие мне, что “все кончено”»[62].

В этот страшный день детство окончательно закончилось. Петр резко повзрослел, невероятно серьезно и глубоко осознал собственную ответственность перед семьей. Он, будучи еще подростком, взял на себя заботу о своих младших братьях-близнецах Анатолии и Модесте, которым только исполнилось четыре года: «Я по возможности стараюсь для них заменить своей любовью ласки и заботы матери, к[ото]рых они, к счастью, не могут знать и помнить, и, кажется, мне это удается»[63]. Это не было минутным порывом или игрой – Петр принял абсолютно продуманное решение: «Когда умерла мать, им было 4 года. Сестра была в институте. Старший брат, человек хороший, но не из особенно нежных, не мог им заменить ласковой и любящей матери. Конечно, и я не был для них матерью. Но я с самой первой минуты их сиротства хотел быть для них тем, что бывает для детей мать, потому что по опыту знал, какой неизгладимый след оставляет в душе ребенка материнская нежность и материнские ласки»[64].

После смерти Александры Андреевны семью ждало еще одно потрясение – холерой заболел отец семейства Илья Петрович. Болезнь протекала тяжело, но все же он сумел справиться. Петр Ильич описал эти события: «В день Маминых похорон Папа в свою очередь заболел холерой, так что его смерти ожидали с минуты на минуту, но, слава Богу, через неделю он поправился»[65].

Кончина матери стала, безусловно, страшной трагедией, для четырнадцатилетнего Петра – сильнейшим потрясением. Он не только потерял самого родного и близкого человека, но впервые увидел смерть. Острое чувство боли и ужаса потери, необратимости произошедшего, перенесенные в подростковом возрасте, преследовали Петра всю жизнь. Спустя много лет Чайковский писал:

«Мать моя скончалась в 1854 от холеры. Она была превосходная, умная и страстно любившая своих детей женщина. <…> Отрицая вечную жизнь, я вместе с тем с негодованием отвергаю чудовищную мысль, что никогда, никогда не увижу нескольких дорогих покойников. Я, несмотря на победоносную силу моих убеждений, никогда не помирюсь с мыслью, что моя мать, которую я так любил и которая была таким прекрасным человеком, – исчезла навсегда и что уж никогда мне не придется сказать ей, что после 23-х лет разлуки я все так же люблю ее…»[66]

Уже будучи абсолютно взрослым человеком, автором многих сочинений, Петр Ильич признавался: «Это было первое сильное горе, испытанное мною. Смерть эта имела громадное влияние на весь оборот судьбы моей и всего моего семейства. Она умерла в полном расцвете лет, совершенно неожиданно, от холеры, усложнившейся другой болезнью. Каждая минута этого ужасного дня памятна мне, как будто это было вчера»[67].

Музыка

Вспоминая годы учебы, Чайковский писал: «Мои занятия музыкой в течение девяти лет, которые я провел в этом училище, были весьма незначительны. В нем имелись музыкальная библиотека, музыкальная комната и даже учитель фортепиано. Этот последний, однако, прошел мимо ученика, который нуждался только в толчке, чтобы двинуться вперед; так что ни о каком прогрессе не могло быть и речи. И когда я возвращался во время каникул в родительский дом, там также совершенно отсутствовала музыкальная атмосфера, благоприятная для моего музыкального развития: ни в школе, ни в семье никому не приходило в голову представить меня в будущем кем-либо кроме государственного служащего!»[68] И все же Петр Ильич несколько недооценивал тот этап своего развития как музыканта, который он прошел в этот период.

Музыка со времени основания училища занимала большое место в жизни воспитанников. Основатель учебного заведения – принц Ольденбургский – был страстным любителем музыки, к тому же автором ряда музыкальных сочинений, которые исполнялись публично. Принц был горячим поклонником творчества Роберта Шумана. Когда немецкий композитор приезжал в 1844 году в Россию, для него и его супруги, известной пианистки Клары Шуман, был устроен концерт в Училище правоведения. В своих записках Клара отмечала: «Вечером пошли… на концерт Училища правоведения, куда нас пригласил принц Ольденбургский (шеф этого учебного заведения). Все исполнители этого концерта были учащиеся-правоведы, для которых принц ввел обучение музыке, чтобы они в свободное время были заняты полезным делом»[69].

В годы обучения Чайковского сначала его учителем музыки был Яков Карелль. Князь Владимир Мещерский, однокашник Петра, вспоминал: «Наш учитель, белый как лунь старик-немец Карелль, просиживал уже часы со своим любимым учеником Петром Чайковским, любуясь зачатками его таланта и его страстным прилежанием в фортепианной игре»[70]. В 1853 году Карелля сменил Франц Беккер, происходивший из семьи фортепианных мастеров – основателей знаменитой фортепианной фабрики.

Чайковский участвовал в училищном хоре. Для воспитанников, имевших певческий голос, это являлось обязательным. Хором руководил известный хоровой дирижер и композитор Гавриил Якимович Ломакин. Правда, занятия нельзя было назвать систематичными, скорее «спевками». Тем не менее, учитель «следил за развитием общего исполнения и довел его в Училище до возможного, при условии постоянной перемены состава, совершенства»[71]. Что же касается Чайковского, то «сначала прекрасное сопрано мальчика, а потом необыкновенная музыкальность его все-таки были замечены Ломакиным, но ровно настолько, чтобы дорожить его присутствием в хоре, поэтому даже во время юношеского перехода голоса Петр Ильич не переставал быть певчим»[72]. Одним из самых светлых воспоминаний Чайковского об училище было пение в трио «Ис полла эти, деспота»[73] в День памяти святой великомученицы Екатерины. Это было одно из самых светлых воспоминаний Петра Ильича. Много лет спустя он писал: «Но как мне памятен этот день по училищному празднику! Не знаю, как теперь, а в мое время в Екатеринин день у нас служил литургию ежегодно митрополит. С самого начала учебного курса мы готовились к торжественному дню. Певчие в мое время были очень хорошие. Когда я был мальчиком, у меня был великолепный голос – сопрано, и я несколько лет сряду пел первый голос в трио, которое на архиерейской службе поется тремя мальчиками в алтаре при начале и конце службы. Литургия, особенно при архиерейском служении, производила на меня тогда (а отчасти и теперь еще) глубочайшее поэтическое впечатление. И в самом деле, если внимательно следить за служением, то нельзя не быть тронутым и потрясенным этим великолепным священнодействием. Как я гордился тогда, что пением своим принимал участие в службе! Как я бывал счастлив, когда митрополит благодарил и благословлял нас за это пение! Потом нас обыкновенно сажали за один стол с митрополитом и принцем Ольденбургским. Затем отпускали домой, и что за наслаждение было прийти домой и гордиться перед домашними своими певческими подвигами и благосклонным вниманием митрополита! Потом целый год вспоминался чудный день и желалось скорейшее повторение его»[74].

В училище существовала практика назначать кого-то из учеников выпускного класса регентом хора, «…на нем лежала не только обязанность чисто музыкальная. Приходилось собирать товарищей на спевки, для чего… требовался авторитет старшего по годам и положению в Училище»[75]. Два месяца осенью 1858 года обязанности регента исполнял Чайковский. Однако вскоре его сменил другой воспитанник, так как он «не проявил ни умения, ни охоты командовать»[76].

Все же незаурядные музыкальные способности Петра были очевидны всем, кто его окружал. Его друг адвокат Владимир Николаевич Герард вспоминал: «Я отлично помню, как после спевок в Белом зале, по уходе Ломакина, Петр Ильич садился за фисгармонию и фантазировал на заданные темы. Можно было указать ему какую-нибудь мелодию, и он без конца варьировал ее. Главным образом темами для этих импровизаций были недавно слышанные новые оперы»[77].

Другой юрист-однокашник, Федор Иванович Маслов, также вспоминал о музыкальных опытах Чайковского того времени: «В музыкальном отношении среди товарищей Петр Ильич, конечно, занимал первое место, но серьезного участия к своему призванию в них не находил. Нас забавляли только музыкальные фокусы, которые он показывал, угадывая тональности и играя на фортепиано с закрытой полотенцем клавиатурой. Со дня поступления он был певчим и первые три года состоял во вторых дискантах, для которых был запевалой. Это было необходимо, потому что туда ставили дискантов, плохих по голосу и слуху. Соседство фальшививших товарищей причиняло ему страдание»[78].

Одновременно Чайковский, как и многие другие соученики, также имел домашнего учителя музыки. В 1855–1858 годах Петр занимался у известного немецкого пианиста и педагога Рудольфа Кюндингера. Это были уроки игры на фортепиано, также и по теоретическим предметам.

Уже будучи всемирно известным композитором Чайковский с большим уважением и благодарностью вспоминал занятия у Кюндингера: «В возрасте 10 лет меня отвезли в С. Петербург и поместили в Императорское Училище правоведения, где я пробыл 9 лет, не занимаясь серьезно музыкой, хотя в конце этого периода мой отец устроил мне уроки с одним превосходным пианистом, жившим в Петербурге, г-ном Рудольфом Кюндингером. Этому выдающемуся артисту я обязан тем, что понял, что мое подлинное призвание – музыка; это он сблизил меня с классиками и открыл мне новые горизонты моего искусства»[79]. Кюндингер заботился и об общем развитии своего ученика, тем самым сыграл важнейшую роль в его становлении как музыканта и будущего композитора. Чайковский вспоминал: «Он был первым, кто стал брать меня с собой на концерты… Мое предубеждение против классической музыки постепенно начало исчезать. Наконец, в один прекрасный день мне довелось, вопреки собственным намерениям, услышать “Дон Жуана” Моцарта. Для меня это явилось настоящим откровением. Невозможно описать то воодушевление, тот восторг, то состояние опьянения, которые охватили меня. Многие недели напролет я не мог делать ничего другого, кроме как вновь и вновь разыгрывать партитуру этой оперы; даже во сне я не мог оторваться от этой божественной музыки, которая преследовала меня вплоть до счастливых снов. Как я уже сказал, моя любовь к итальянской музыке сохраняется даже сегодня, хоть и в весьма ослабленной мере. Я мог бы сравнить эту любовь с дорогим воспоминанием юности. С Моцартом дело, конечно, обстоит совершенно иначе. Среди великих мастеров он тот, к кому я испытываю наибольшее притяжение; таким он остался для меня с тех пор и таким он останется навсегда»[80].

Сам Кюндингер никогда не отрицал, что в своем безусловно способном ученике не видел ничего особенного, фактически через 40 лет он вспоминал: «И. П. Чайковский пригласил меня давать урок его сыну Петру, воспитаннику Училища правоведения. С 1855 года по 1858 год наши занятия прерывались только в летние месяцы, причем ученик делал успехи, но не такие, чтобы пробудить во мне на его счет какие-нибудь особенные надежды. На вопрос Ильи Петровича, стоит ли его сыну посвятить себя окончательно музыкальной карьере, я отвечал отрицательно, во-первых потому, что не видел в Петре Ильиче гениальности, которая обнаружилась впоследствии, а во-вторых, потому, что испытал на себе, как было тяжело в то время положение “музыканта” в России. <…> Если бы я мог предвидеть, кто выйдет из тогдашнего правоведа, то вел бы дневник наших уроков с ним, но, к сожалению, должен сказать, что мне и в голову не приходило, с каким музыкантом я имею дело, и поэтому в памяти моей очень неясно сохранились подробности хода музыкального развития моего ученика. Несомненно, способности его были выдающиеся: поразительная тонкость слуха, память, отличная рука, но все это не давало повода предвидеть в нем не только композитора, но даже блестящего исполнителя. Удивительного в этом ничего не было: молодых людей с такими данными и до Чайковского, и после мне случалось встречать нередко. Единственное, что до некоторой степени останавливало мое внимание, – это его импровизации, в них действительно смутно чувствовалось что-то не совсем обыкновенное. Кроме того, гармоническое чутье его иногда поражало меня. С теорией музыки он тогда едва ли был еще знаком, но когда мне случалось показывать ему мои сочинения, он несколько раз давал мне советы по части гармонии, которые большей частью были дельны»[81].

Кюндингер занимался с Чайковским один раз в неделю. Он отмечал, что в части виртуозной игры на инструменте Петр так и не смог достичь значительных успехов, так как ученик не имел возможности регулярно самостоятельно упражняться. После трех лет занятия Кюндингера прекратились[82]:

«В 1858 году, вследствие изменившихся обстоятельств, отец Чайковского не в состоянии был платить мне за уроки, и я совсем потерял из виду моего ученика, о котором всегда хранил самое светлое и хорошее воспоминание как об очаровательнейшем человеке, в котором никак не предвидел будущего знаменитого композитора.

Встретились мы снова только тогда, когда он был уже известным композитором»[83].

Еще одним важным человеком, повлиявшим и отчасти определившим музыкальное формирование Чайковского, стал итальянец Луиджи Пиччиоли. Чайковский познакомился с ним в июле 1856 года благодаря своей тетушке – Елизавете Андреевне Шоберт. Ее подруга была женой итальянца. Пиччиоли не только давал Петру уроки музыки и итальянского языка, между ними завязалась настоящая дружба.

Модест Ильич вспоминал: «В то время лет ему было под пятьдесят, Петру же Ильичу едва перевалило за шестнадцать. Впрочем, насчет возраста Пиччиоли никто ничего не мог знать, потому что он никогда никому не сознавался в своих годах. Несомненно было одно, что он был с крашеными волосами и набеленный. Злые языки говорили, что ему чуть ли не семьдесят лет и что, кроме косметиков, он носил сзади головы машинку, стягивавшую морщины с лица. <…> Как бы то ни было, по годам он годился в деды своему новому приятелю, и тем не менее между обоими завязалась дружба на совершенно равной ноге, потому что под обликом, хотя и подкрашенного, но все же старца, Пиччиоли имел пылкость и увлекательность юноши»[84]. Так, с легкой подачи Пиччиоли чуть ли не главным музыкальным удовольствием для Чайковского стала итальянская оперная труппа. «Здесь он слышал и превосходный оркестр, и хоры, и первоклассных артистов. <…> Они не только давали ему возможность еще сильнее укрепиться в старинном культе “Дон-Жуана” и “Фрейшютца”, но показали ему Мейербера, Россини, Доницетти, Беллини и Верди, которыми он увлекался всецело»[85].

Первые опусы

Именно во время обучения в Училище правоведения Чайковский сочиняет свои первые произведения. Самое раннее из них – «Анастасия-вальс». Петр его написал в августе 1854 года в Ораниенбауме, где вся семья проводила лето после смерти Александры Андреевны Чайковской. Вальс для фортепиано Петя посвятил и подарил Анастасии Петровой – гувернантке, которая еще в Алапаевске готовила его к поступлению в учебное заведение, а после переезда семьи в Петербург занималась c Анатолием и Модестом. На титульном листе своего сочинения четырнадцатилетний композитор написал: «Anastasie-valse composе´e et dе´diе´e à mademoiselle Anastasie Petroff par Pierre Tschaikowsky Elève de l’école Imperiale des Droits. Le 15 Août, le jour de son depart d’Oranienbaum pour S. Pétersburg» [Анастасия-вальс, сочинен и посвящен мадемуазель Анастасии Петровой Петром Чайковским, учеником Императорского Училища правоведения 15 августа, в день его отъезда из Ораниенбаума в С.-Петербург][86].

Там же, в Ораниенбауме, у Чайковского впервые возникает желание сочинить оперу. Произведение должно было получить название «Гипербола». Либреттистом стал Виктор Иванович Ольховский. поэт, сотрудник журналов «Сын Отечества», «Искра» и некоторых других. Его семья была связана с семьей Чайковских родственными узами – Николай и Евгений Ольховские, братья Виктора, были женаты на сестрах Петра: сестрой по отцу Зинаиде и двоюродной Лидии.

Осенью 1854 года Чайковский написал своему либреттисту:

«Милостивый государь Виктор Иванович!

Сегодня я имел удовольствие прочитать написанную Вами оперу “Гипербола”, она вполне соответствует моему желанию: только одно, слишком много арий и речитативов, а дуэтов, трио и т. д. очень мало, – однако ж, несмотря на это, мне остается только от души Вас поблагодарить»[87].

На обороте письма Петр сделал следующую надпись:

«Молодой звезде, появившейся на небосклоне русской литературы Виктору Ивановичу Ольховскому от маэстро П. Чайковского»[88].

Согласно сохранившемуся либретто, «Гипербола» планировалась как лирическая опера в одном акте. Действие оперы должно происходить в Допотопии со следующими действующими лицами: Эрулий – вассал Допотопии; Гипербола – его дочь; Гостил – принц, сын властителя Воловии, жених Гиперболы; Сапфир – молодой бедняк; Теорема – подруга Гиперболы; Казулий – наперсник Гостила[89].

Друзья

Петр был достаточно общительным подростком, «…любимцем не только товарищей, но и начальства. Более широко распространенной симпатией никто не пользовался. Начиная с внешности, в нем все было привлекательно и ставило его в совершенно исключительное положение»[90]. Представления об облике Чайковского-правоведа можно составить из немногочисленных фотографий, а также по детским воспоминаниям младшего брата Модеста – ему исполнилось девять лет, когда Петр окончил училище: «Он куда менее красив, чем брат Коля. У этого руки красивые, чистые, у того не особенно, и ногти искусанные; этот всегда элегантен, гладко причесан, тот с волосами в беспорядке, все на нем небрежно»[91].

Среди воспитанников у Пети было много друзей. Конечно, было разное, хорошее и плохое, случались и ссоры, и разрывы. Однокашник Федор Маслов вспоминал их дружбу, начиная с младших классов: «Второе полугодие седьмого и первое полугодие шестого мы были почти неразлучны. С переходом в последний к нам присоединился Апухтин – мой земляк. Так дело продолжалось до конца 1853 года, когда произошел разрыв. Я заболел и некоторое время пробыл в лазарете. Выйдя оттуда, был очень удивлен, увидев своим соседом по пульту не Чайковского. Он сидел со своим новым другом Апухтиным. Воспоследовала ссора. Прежние друзья перестали разговаривать между собой. В пятом классе мы помирились и до окончания курса, а затем на всю жизнь были в совершенно дружеских отношениях, но первоначальная интимность уже более не возобновлялась. С Апухтиным же я никогда уже более не сошелся»[92].

Особенно близок Петр был с Алексеем Апухтиным, Владимиром Герардом, Владимиром Адамовым. Их объединяли и учеба, и общие интересы. Одним из них было увлечение театром. Как вспоминал Владимир Герард, «помимо безотчетной взаимной симпатии нас связывала любовь к театру. Петр Ильич повел меня как-то с собой на представление “Вильгельма Телля” в итальянской опере. Пели Тамберлик, Дебессини и Бернарди. Впечатление было так сильно, что с этого дня я стал страстным любителем оперы и часто посещал ее вместе со своим другом. Кроме того, мы любили французский театр, который вообще был в моде среди правоведов»[93].

В училище Чайковский увлекался литературой. Петр активно участвовал в журнале «Училищный вестник», одним из редакторов которого был Леля Апухтин. Известно, что для этого журнала Чайковский писал стихи, а также остроумную статью «История литературы нашего класса».

Апухтин еще в училище обратил внимание окружающих на свой поэтический дар, ему пророчили славу Пушкина. Отношения с друзьями Чайковский поддерживал в разной степени и после окончания училища – все трое некоторое время вместе работали в Министерстве юстиции. И если Адамов, за свою недолгую жизнь (он умер в 1877 году), дослужившийся до директора Департамента Министерства юстиции, и Герард, ставший выдающимся адвокатом, Апухтин же хоть и не оставлял чиновничью службу, главным делом своей жизни все же сделал поэзию. Но та слава, которую ему пророчили в юности, к стихам Апухтина так и не пришла. Чайковский в будущем использовал его тексты для романсов. Алексей же в разные годы посвятил композитору два своих стихотворения. В одном из них Апухтин спустя почти 18 лет вспоминал их юность и мечты: