Петр Чайковский, или Волшебное перо

Начало сказки

Грустный человек с легкой, как пух, бородой и седыми, чуть встрепанными волосами стоит у раскрытого рояля. Кажется, он хочет на минуту присесть и что-то сыграть, но никак не может на это решиться.

А вокруг него в огромной, в четыре окна гостиной мягко движутся, снуют, хороводят какие-то полупрозрачные фигурки: юркие, быстрые, подобные играющим теням. Фигурки эти словно бы сошли со старинных, чуть потемневших, истрескавшихся картин. Здесь — офицеры в строго расчисленных, шитых золотом мундирах. Здесь франты в узких фраках. Тучные бояре, стрельцы, казаки, крестьяне. Здесь даже ведьма, впопыхах оседлавшая черта, и злобный мышиный король, отвратительно подёргивающий своими тремя головами. И хоть на шляпах офицеров пыль, а лица крестьян покрыты каким-то стылым туманцем, — фигурки эти бойко пляшут, поют, трогают и теребят человека с седой бородкой.

Но он не обращает на них внимания. Думает о чем-то своем. Видимо, почувствовав это, фигурки в непривычных, давно нами позабытых костюмах, куда-то исчезают. Однако в откинутой крышке рояля человек все еще продолжает видеть их уходящие, тускнеющие отражения, продолжает слышать стихающий говор и хохоток.

Может, это отражается в зеркалах рояля пламя толстых, чуть косо вставленных свечей, может, что другое, но только грустный человек (а это знаменитый на весь мир композитор Чайковский) смотрит и смотрит на игру огней в черной рояльной бездне. Он смотрит на огонь и вспоминает свою жизнь.

И как ему хочется, чтобы всё, что с ним происходило, тоже оказалось всего лишь веселой игрой! Оказалось только сказкой, предваряющей ту настоящую жизнь, что, возможно, ждет его впереди.

Потому что, дорогой слушатель мой или читатель, всё, что происходит с человеком, никуда не девается и не пропадает! А становится сказкой, рассказом или, в крайнем случае, историей. И переходит в какой-то особый, навсегда закрытый от нас мир. Но потом, из этого особого мира, неведомо какими путями, вновь возвращается к нам…

Вот сейчас эту сказку, смешанную с правдивыми историями — историями из жизни Петра Ильича Чайковского, — ты и услышишь. Надо лишь перевернуть страницу! И послышится шелест вьюги и звон дальнего колокольца, покажется дом двухэтажный, мелькнет в окнах первого этажа свет. Зазвучат детские голоса…

Это и будет настоящим началом нашей повести.

Глава первая. Стеклянный ребёнок

В сонном Воткинске, в доме управляющего горных заводов — праздник. Встречают Рождество. Плывут, дрожат свечи. Мокрым холодом дышит елка. Носятся дети. Взрослых никого нет. Изредка лишь приоткроет резную тяжелую дверь старый слуга башкирец Халит. Но, причмокнув толстыми коричневыми губами и качнув наголо обритой головой, тотчас спрячется вновь.

«И надо же такому случиться, — думает в углу комнаты, в старинном кресле, маленький Петя, — надо же такому случиться, чтобы именно сегодня моя милая Фанни отлучилась».

Петя уже напраздновался, наплясался. Наигрался до головокружения на фортепьяно. Наслушался мелодий механического органчика — оркестрины, и теперь устал, забился от беготни подальше, в кресло.

— И маменьки нет… — протяжно вздыхает он. — Она бы, конечно, ни за что не позволила какому-то ничтожному карле обижать меня! А какая противная на нём маска!

— Противная? Это мою-то миленькую маску ты называешь противной?

К Пете стремглав бросается толстый маленький человечек в костюме пирата. Один глаз его закрывает черная повязка. В правой руке пират держит короткую, но уж никак не похожую на игрушечную, саблю.

— Вот я тебя сейчас, мерзкий мальчишка! — крикнул карлик и взмахнул острой саблей.

— Как вы смели подслушивать мои мысли! Кто вас звал сюда! — прошептал Петя.

— Го-го-го, ух-гу-гу! — завыл и застонал карлик. — Конечно же, никто! Но ты, дерзкий мальчишка, своими глупыми фортепьянными наигрышами не даешь заснуть моему маленькому царству. И это тебе даром с рук не сойдёт!

Тут Петя испугался, и хотел было позвать старшего брата Николеньку или убежать. Но любопытство пересилило, и он спросил:

— Какое царство, где оно?

— А вот я тебя сейчас упеку в него! — снова завыл толстяк. А царство у меня — серно-смоляное! И мне как раз недостает стеклянного часового у Главной Башни. Вот я и поставлю тебя на часы охранять моё царство! Потому что я царь! А зовут меня — Софир! Я — царь Софир, царь Софир, упеку тебя в свой мир!

И толстяк грубо и неприлично расхохотался. И тут же ухватил Петю поперек туловища и поволок к противоположной стене за огромный диван. За диваном оказался небольшая дверка без всякой ручки. (И как это Петя раньше ее не видел? Как не догадался, что рядом с цветастым диваном вход в какое-то мерзкое царство!)

Карлик сразу же стал эту дверь открывать. Петя хотел закричать, но отчего-то не смог. И вот, когда запыхавшийся пират уже совсем было пропихнул и впрямь остекленевшего Петю в дверной проем, раздался шум, треск, шелест крыльев, и у дивана возникла самая настоящая фея. Она была в длинном белом сверкающем платье. На головке ее ловко сидела маленькая золотая корона.

— Наконец-то я тебя поймала, гадкий Софир! — крикнула фея и протянула к тут же шлепнувшемуся на пол карлику руку. — Теперь уж тебе не избежать расплаты! Да отпусти же мальчика! — как-то совсем по-гусиному прошипела она.

И гадкий Софир, который и лежа на полу продолжал удерживать Петю, разжал руки и, жалко повизгивая, полез в проем потайной дверцы. И там затих и пропал.

Петя сразу же успокоился. И даже подумал: «Вот интересно, заметили то, что сейчас происходило, братец Николенька и сестрицы Лиза и Саша? Или совсем заигрались?» Окончательно осмелев, он стал оглядываться по сторонам.

Но праздничная зала была пуста, никого из детей в ней и в помине не было.

Фея же, дав Пете окончательно прийти в себя, сказала:

— Вместо царства этого нахального Софира ты отправишься совсем в другие места. Я возьму тебя в воздухоплавательный полет. В награду за смелость, — улыбаясь, добавила она. — Надевай же поскорей свой тулупчик и валенки! Потому что сначала будет очень холодно.

Никогда еще Петя не путешествовал с феями. (А надо сказать, что тогдашние феи были прелестны, нежны и добропорядочны. Совсем не чета нынешним, неприветливым и даже просто грубым. Правда, современные феи стали такими оттого, что их долгое время отовсюду изгоняли. И даже превращали в каменные статуи, что уж совсем никуда не годится! Но все же немного виноваты и они сами, виноваты хотя бы потому, что позволили всяким неприятным и злым временам так на себя подействовать!)

Так вот: Петя никогда еще не путешествовал с феями. Да и вообще ни с какими волшебницами он не путешествовал. И потому немного боялся. Но как только, крадучись, они спустились по лестнице во двор, Петя бояться перестал.

— Теперь держись за меня покрепче, — сказала фея. И они стали медленно (так медленно, что обмирало сердце) подыматься.

Они поднимались над низкой оградой, над резными воротами, над домом, над торчавшими из снега, подобно большим перевернутым веникам, деревьями. Блеснул овальный замерзший пруд. Вынырнула из морозного тумана церковь. А затем все закружилось, завертелось, пропало…

И вместо зимы и мороза брызнула со всех сторон разом — весна! И Петя увидел места незнакомые, никогда им прежде не виденные. Увидел неизвестный ему город с сахарными башенками и цветным пятиглавым собором на краю покатой, взблёскивающей булыжником площади.

— Теперь смотри внимательней, — звонко крикнула фея.

И Петя посмотрел. И увидел молодого человека в сюртуке и в клетчатых брюках, с пушистыми русыми волосами и нотами под мышкой. Хоть молодой человек и спешил очень, Петя успел хорошо разглядеть его. Показался он мальчику очень и очень знакомым. И Петя почти уже догадался, кто это, как вдруг незнакомец неожиданно нырнул под арку большого каменного дома, над главным входом которого красовалась вывеска: «Волшебное Перо».

Ни разу в жизни Петя таких домов не видел. И ему очень хотелось задержаться тут хоть ненадолго. Задержаться и узнать: какое такое Волшебное Перо обретается здесь? Но фея, словно угадав мысли своего маленького спутника, сказала:

— Мы не можем нигде долго задерживаться. Пока тебе совершенно достаточно и того, что ты увидел.

И они поплыли дальше. Весна сменилась летом. Петя увидел бесконечную зеленую воду и крошечные лодки с парусами на ней, а под парусами ловко и быстро снующих матросов. И увидел он еще многое другое, о чем всё время хотел расспросить фею, но не мог, потому что все эти картины уж очень быстро сменяли одна другую.

Запала мальчику в память еще только кислая дождливая осень, туман, карета, подъезжающая к сверкающему огнями дворцу. Запомнился огромный зал в этом дворце. А в зале — несметные толпы людей. И перед ними высокий деревянный помост. И на помосте какой-то офицер поет что-то жалобное и вроде прощения просит…

А затем опять повалил снег. Настала зима. Снова блеснул пруд. Стало легче дышать. Воздушное путешествие подошло к концу.

Теперь фея уже не говорила звонко и громко, а шептала мальчику на ухо:

— Всё, что ты увидел, — забудь до поры. Помни лишь о Волшебном Пере. Найди его, пиши им. Это говорю тебе я, — фея Сладкой Печали. Сладкой Печали, запомни!..

И здесь грянула такая грозная и слитная музыка, что у Пети захватило дух. И он стал трясти руками и головой, чтобы изгнать из себя эти невыносимые звуки. Но чем больше тряс он головой, тем сильней звучала музыка.

И тогда Петя заплакал и враз проснулся. Оказывается, он заснул в креслах. И теперь его тормошили, приговаривая: «Ах, Петечка, да очнись же! — добрая маменька и заботливая гувернантка Фанни Дюрбах. — Что с вами? Что с тобой? — спрашивали они наперебой.

— Это всё — музыка, музыка! Избавьте же меня от нее! Я не могу ее переносить, — только и смог прошептать Петя.

Про фею же и гадкого Софира он ничего не сказал. Да и кто бы ему поверил! От этого возможного недоверия — Пете становилось грустней и грустней. Слёзы текли по его щекам всё горячей, всё обильней.

Праздник меж тем кончался. Взрослые, спеша, гасили свечи на елке. Легкий дымок гасимых свеч мягко щекотал ноздри. Слышались всякие мелкие звуки: шаги, притоптыванья, бормотанья. Петя же всё всхлипывал и всхлипывал в глубоком старинном кресле.

И тогда милейшая Фанни Дюрбах, гувернантка, сказала:

— Ах, какой ви ньежный рэбьёнок! Ви есть просто стекльянный рэбьёнок!

И словно в ответ на ее слова прозвучало: «Дзелинь-бом!»

Это сломался в железных пальцах отставного солдата Халита принесенный специально для Пети стеклянный всадник…

И тут же ударили огромные напольные часы внизу, в прихожей. И все разом поняли: давно пора спать! Спать, чтобы назавтра проснуться и со сладкими вздохами сожаления вспоминать этот Рождественский вечер…

Здесь, как по волшебству, Петя перестал плакать. И ему в первый раз за коротенькую его жизнь стало по-настоящему легко и спокойно. И ни капли не грустно. И в голове его зазвучала хорошо знакомая, веселая, как бы немного спотыкающаяся деревенская песня. Совсем противоположная той грозной и небывалой музыке, которую он только что слышал. И эту деревенскую песню хотелось сразу же сыграть на фортепьяно или записать нотами, чтобы назавтра она не забылась. Но… тут-то Петя как раз и уснул. По-настоящему.

Чтобы проснуться в новых уже временах. Проснуться и жить дальше. И учиться музыке. И самому эту музыку записывать, не боясь ее громовой силы. И, переезжая из города в город, из страны в страну, становиться добрей и бесстрашней.

И, конечно же, найти Волшебное Перо, о котором говорила фея Сладкой Печали!

Глава вторая. Москва сказочная

Но прежде чем ты узнаешь о Москве сказочной, должен тебе сообщить: между первой и второй главой прошло много лет. И за эти годы произошло много событий. И самое важное из них: семья Чайковских покинула сонный Воткинск. И после нескольких лет переездов и странствий обосновалась в Петербурге.

А вот и другие события.

Добрейшая Фанни Дюрбах, гувернантка, возвратилась к себе на родину в швейцарский город Монбельяр. Отец Пети, Илья Петрович, то находил службу, то её терял. А маменька Пети вскоре умерла. Сам же Петя стал учиться в Петербургском Училище правоведения. Что же до феи — то она больше не появлялась. Но Петя всё равно помнил её слова о Волшебном пере. И даже одно время пытался отыскать его. При этом, потихоньку сочиняя музыку. А потом Петя оказался в Москве, и все стали звать его почтительно и звучно: Петром Ильичом. А что с ним в Москве происходило ты сейчас как раз и узнаешь.

Итак…

Сморщенный старичок в бархатном лиловом костюме, в алой, схожей с турецкой, шапочке, пыхтя, взбирался по лестнице. За ним поспешал молодой человек с мягкими русыми волосами и с такой же русой бородкой. Преодолев крутую и узкую лестницу, старичок почти вбежал в огромный кабинет, плюхнулся в кожаное кресло и рассмеялся.

— А я вас затащил-таки в свой скворечник! Ну-с, милости прошу! — сказал он молодому человеку, замешкавшемуся в дверях.

И ведь было от чего замешкаться!

Мерцал в полутемном просторном и совсем не похожем на скворечник кабинете какой-то красный огонь. Поблескивали стальные шатуны. Тускло сияли большие прозрачные банки с выведенными из них изогнутыми стеклянными трубками. Позвякивали металлические цепочки, гирьки, колесики… Кроме того, весь кабинет был уставлен шкафами с книгами. Книги лежали на полу, на столе, на двух подоконниках. А в довершение всего молодого человека пугали чучела каких-то неизвестных ему зверей, остро и дерзко посвечивавших пуговичными глазами из темных углов…

А тут еще старичок достал из ящика письменного стола огромную с медными застежками книгу и сказал:

— Мы с вами не так уж хорошо знакомы, дорогой Петр Ильич. И потому, чтобы не затруднять вас излишними расспросами о вашей прошлой жизни, позвольте мне самому о ней кое-что рассказать. Ведь у меня не дом, а стеклянный ящик, в котором все видно насквозь! — вновь рассмеялся человек в шапочке. И засопел, и уткнулся носом в раскрытую книгу.

— Ну, да! Конечно! — немного погодя весело закричал он. — Ясно вижу вас внутри какого-то красивого четырехэтажного здания. Вот вы выходите из комнаты. Похоже, из классной комнаты. В коридоре толкотня, крик… Вас окружают товарищи. Все они в какой-то форме… Кители с серебряными пуговицами… Они просят вас пройти в рекреационный зал, то бишь в зал для игр, и называют при этом Петюлей, Пекой и Чаинькой… Ах, вот оно что! Вас просят поиграть на фортепьяно. И вы, слышу я, играете. И как здорово, как хорошо! Особенно эту вот русскую песню «По улице мостовой…»

— Это Петербургское Училище правоведения, — шепчет сраженный наповал Петя, Петенька, а теперь уже Петр Ильич Чайковский. — Я проучился в нем семь лет. Были эти годы и радостными, и тяжковатыми одновременно. Радостными оттого, что там я все же мог хоть немного заниматься своей любимой музыкой. А тяжелыми оттого, что уж очень трудно переносил я разлуку со своими близкими. Ведь видеться с ними мне позволяли очень редко…

— Ага, значит я на верном пути! Значит книга не врёт! — снова зафыркал старичок. — Ну-с, тогда продолжим!

Вот, ясно вижу, идете вы по Петербургу. На вас чиновничья шинель и фуражка с кокардой. Входите в какое-то здание. Швейцар с огромными усами приветствует вас и называет: господин титулярный советник. Вы проходите в комнату, садитесь за длиннющий стол. Вам приносят какие-то бумаги. Но вы ими не хотите заниматься! Вы думаете о младших братьях Модесте и Анатолии, которые неважнецки покуда учатся. Думаете о разных служебных неприятностях вашего отца. И еще о том, что в Петербурге открылась Консерватория, где обучают музыке и в которую вам так хочется поступить…

— Как же вы все это узнаете? — снова недоумевает Петр Ильич. — Вы просто настоящий кудесник! Я ведь и правда, служил неохотно. Только и думал о том, как бы поступить в Консерваторию, чтобы научиться по-настоящему писать музыку. И хотя многие мои родственники были против, я поступил в нее. И закончил. А затем лишь переехал сюда, в Москву. И теперь сам преподаю. Но уже в Консерватории московской… Ну, а остальное, князь, вы можете узнать и без своей чудесной книги.

— А вы, я вижу, Петр Ильич, слегка сомневаетесь в возможностях старинных книг!

— Помилуйте, Владимир Федорович! Ежели я в чем-то и сомневаюсь, то только в себе самом. Не далее как вчера мне в голову пришла мысль: оставаться бы и дальше чиновником! Ведь музыка моя пока не имеет успеха.

— А вот это Вы зря! — даже крякнул старик Одоевский. — Вот вы меня назвали кудесником. Я и вправду кудесник. Хотя и не такой могучий, как ваша фея Сладкой Печали, — добавил он шепотом. А потом продолжил вслух: — И чтобы доказать вам это, я сейчас покажу, что было бы, кабы остались вы чиновником. Возьмите же тот ящичек, что лежит на фортепьяно. Да приложитесь-ка глазами к его отверстиям!

Петр Ильич взял в руки тяжелый и холодный металлический ящичек. И без особой охоты, надо сказать, припал глазами к двум круглым, с грецкий орех величиной, отверстиям…

И поплыли перед глазами его серо-зеленые волны. Вспыхнул серебряный, залепленный со всех сторон туманом город. Стал этот город налетать, приближаться. И увидел Петр Ильич: это Петербург! Но только какой-то игрушечный, что ли. Бегают туда-сюда чинодралы с портфелями. Ходят, как заводные, офицеры в золоченных мундирах. Орут торговки на рынках. Тумбами сидят бородатые извозчики на козлах. Но все фигурки эти — угловатые и уменьшенные, словно в кукольном театре.

Разглядел Петр Ильич и себя самого. Видит: стал он важным чиновником. Знакомство водит с придворными, с министрами. С самим Императором видится. Вот однажды при встрече во дворце Император и говорит ему:

— Хотим тебя, хм-мм… Петр Ильич, за беспорочную службу наградить Большим Чиновничьим Пером с цепью. — И хлопает трижды в ладоши.

Тут же адъютант вносит на фиолетовой атласной подушечке это самое Перо: огромное, блестящее, с морской кортик величиной! А к перу ещё цепь: жёлтая, тяжеленная. Все это переливается, горит. Даже сам Император залюбовался. Налюбовавшись же вдосталь, говорит:

— Ну теперь ты, Петр Ильич, наверное, еще лучше служить нам станешь. А в свободное от службы время этим самым Пером можешь свою любимую музыку писать. Что-нибудь, знаешь, этакое: полковое, манежное!

Взял Петр Ильич Большое Перо с цепью и покатил в роскошной карете к себе домой.

А приехав домой, решил сразу же попробовать этим Пером музыку писать. Попишет за столом немного, потом перейдет к роялю. Сыграет то, что написал, — и опять за стол. И, — чудно получается! Все пишется быстро, легко, как уж давно не писалось. Пишется-то — легко, да вот потом, что ни сыграет Петр Ильич, все ему не по сердцу. Вертит он Пером так и эдак, марает разлинованную бумагу и перемарывает, — а всё выходит какая-то скучная военная музыка. Музыка выутюженных мундиров и начищенных до блеска шпор.

И так изо дня в день. А потом — глядь! И вовсе Перо с цепью к руке приросло. Ни оторвать его, ни отбросить! Только и удается, что на людях в рукав мундира спрятать.

А тут еще специально приставленный надзиратель стал каждый вечер в карете приезжать:

— Цело ли императорское Перо? Хорошо ли Петру Ильичу им пишется?..

Так с тех пор и пошло: служба идет, музыка пишется, надзиратель в карете приезжает, Император справляется. Да только понимает Петр Ильич — ерунда все это! Никак не удается ему и чиновником быть, и музыку стоящую писать. А тут еще кто-то невидимый будто в ухо шепчет: «Ты Перо это фальшивое брось. Цепь с руки оборви. Не то худо будет!»

И хочет Петр Ильич от руки Чиновничье Перо с цепью оторвать, да никак у него не выходит!

А внизу уже карета стучит, надзиратель едет…

Однако нашел в себе силы композитор, оторвал Перо! И брызнула враз перед глазами его зелень, разлетелся на кусочки Петербург с чиновниками, площадями, домами… И оказался Петр Ильич снова в Москве, в доме писателя Одоевского.

Старый кудесник улыбнулся ему и сказал:

— Ну что, Петр Ильич, перехотелось в чиновники возвращаться?

И захохотал старый князь. Да так, что заходили ходуном стены, шкафы и старинные книги в этих шкафах. Ещё острей замерцали из углов стеклянными глазами чучела невиданных зверей, запылали под светом керосиновой красноватой лампы пузатые склянки, зазвенели железки…

В тревоге и смятении покинул Чайковский таинственный дом. Покинул, даже не успев поблагодарить князя за науку. Покинул и оказался на одной из шумных московских улиц.

А Москва в те годы и впрямь была сказочной! Ты только вглядись повнимательней! Кренделя горками и расторопные сбитенщики со своим сбитнем на улицах. Настоящие пряничные домики и крутые леденцовые горы! Серые в яблоках орловские рысаки бьют копытами по булыжнику. А здесь… взгляни-ка! У новенького трактира раскинул шатры настоящий балаган!

Петрушка выскакивает из-за голубеньких занавесок и кричит козлиным голосом. И рассказывает уморительно-смешные истории про солдата и сыщика. И подтрунивает над недотёпами-зрителями. А вокруг дома, дома! Да на курьих ножках! Да с петушиными гребешками, да с перьями соколиными по фасаду. Ну, словом, как у тебя на картинке.

Так не сказка ли это? Вот такую-то сказку и захотелось Петру Ильичу немедля переложить в звуки, записать нотами. Зашел он в трактир «Великобритания»(а раньше в хороших трактирах можно было и поесть, и почитать книгу, и записать что-нибудь). Так вот, зашел Петр Ильич в трактир, достал записную книжечку и стал (правда, не Волшебным Пером, а обычным карандашиком) записывать: как зимой снег идет, да как ямщик поет, как березы растут, да как Москва шумит, разгулялась!..

Словом, пишет он в этот миг в трактире свое первое крупное музыкальное произведение! Первую симфонию. Пишет симфонию и покидает вместе с ее звуками Москву сказочную. И оказывается у начала широкой, чуть припорошенной снегом дороги: ведь предстоят ему годы странствий…

Глава третья. Времена года. «Баркарола»

Много ли времени прошло, мало ли, много ли дорог зимних и летних исколесил Петр Ильич, мало ль, но только оказался он как-то в Италии, в городе Венеции. В те времена попасть в чужие страны было совсем нетрудно. И вот Петр Ильич сел себе в поезд да и поехал! Вернее, даже не поехал, а просто убежал. Убежал от неудачной женитьбы. От глупой и сварливой жены. Убежал от собственной своей грусти. Убежал, потому что подумал: «Вдруг там, в Европе, в Венеции, придут новые образы и мысли? Ведь уже середина жизни (а Петр Ильич сейчас как раз в середине жизни) а как мало ещё сделано!»

И вот оказался Пётр Ильич в Венеции. Но как только он там оказался — сразу же и затосковал по России.

Правда, это почти всегда с ним случалось: только исчезнет за поворотом последний полосатый столб границы, как снова подкатят к сердцу грусть да печаль. Тут же вспомнится зимняя сказочная Москва, пушистые снега, а сразу за Рождеством — лютые крещенские морозы.

Но — что теперь что поделаешь? По правую руку вместо снега — серые дома. По левую — краснокирпичные. А впереди и сзади — вода каналов. Темная, тяжелая, маслянистая. В дрожащих отсветах газовых фонарей… Словом — скука!

Но ведь Петр Ильич сюда не скучать приехал. Музыку писать приехал. А она-то и не пишется!

Ну, не пишется — так не пишется. И решил Петр Ильич по Венеции гулять. Но как гулять по этому странному городу? Тут и улиц-то настоящих нет! Одни каналы. Стало быть, гулять по ним можно только в лодке. Лодки же здесь гондолами называются. У них острый загнутый нос и красивая резная корма. Правит гондолой, с помощью одного длинного весла, — гондольер.

Вот такую-то гондолу недалече от своей гостиницы Петр Ильич и нанял. И удобно устроился в серединке ее под навесом. А гондольер со своим тяжелым веслом поместился сзади.

Гондольер поет, радуется чему-то, гребет. Лодка по воде скользит. Петр Ильич по сторонам смотрит. Все вроде хорошо. Попетляв по каналам, обогнув высокую колонну с крылатым львом, выплыли они в море. И здесь песня гондольера стала меняться. Из задумчивой баркаролы, какую поют все гондольеры в Венеции, она стала превращаться в какую-то разбойничью песню. Тут Петр Ильич обернулся и посмотрел на гондольера внимательней: батюшки-светы! Корсар! Настоящий морской разбойник и душегуб! Со лба красная повязка свисает. Глаза смоляные, жестокие. В правом ухе медная серьга болтается! И если до этого Петр Ильич не слишком-то слушал, о чем поет гондольер, то теперь стал слушать очень и очень внимательно. Тем более, что по-итальянски он хорошо понимал.

А гондольер, видимо, думал, что катающийся иностранец ничего не понимает: гребёт себе, поёт. И поёт не просто песню, а словно бы целую историю складывает. О том, как полюбил лодочник Джакомо девушку по имени Мария. И как захотел ее у него отнять богатый судовладелец Труффалони. И как поклялся гондольер судовладельцу отомстить, а Марию, несмотря ни на что, все-таки взять в жены. Но что сделаешь в этом позеленевшем от воды и злости городе без денег? И чтобы деньги добыть, остается одно: деньги эти украсть. Но у кого украдешь? Рядом одни бедняки. А время не ждет! Еще немного, и достанется Мария старому, сморщенному, как компотная груша, негодяю Труффалони! Но сегодня Бог, видно, смилостивился над Джакомо. Послал ему богатого иностранца. У иностранца красивая бородка и доброе лицо. Но его одежда и золотые часы с цепочкой стоят больших денег…

И Джакомо решился — сегодня или никогда!

Гондольер пел и пел. Постепенно темнело. Лодка, сделав круг, возвращалась в город.

«Бежать! — думал потрясенный Петр Ильич. — Бежать! Но, конечно, не здесь, не в море, а где-нибудь в изгибах городских каналов!»

Гребки гондольера становились все резче и нетерпеливей. На полном ходу влетели в город.

«Нужно решаться, пока не поздно», - подумал Петр Ильич.

Тут же гондола стала поворачивать в один из узких боковых каналов. Блеснули отражения газовых фонарей в воде, приблизились замшелые стены. Внезапно Пётр Ильич подался чуть вперед и мигом перевалил через высокий борт лодки…

Все завертелось у него перед глазами. Обожгла холодная вода, пресеклось дыхание. А затем что-то тяжелое и страшное с шумом и звоном обрушилось на несчастного. На минуту он потерял сознание. А очнувшись, увидел прямо над собой бешеное лицо гондольера.

— Руссо диаволо! — рычал тот, расстегивая сюртук композитора. — Руссо диаволо!

И в тот же миг где-то рядом раздался резкий и властный окрик:

— Эй, на гондоле! Что там у вас происходит? Я — капитан Симпсон. Отвечайте!

Окрик раздался дважды, по-английски и по-итальянски. А затем послышалось щелканье взводимых курков. Руки гондольера сразу обмякли.

«Я спасён», - подумал Петр Ильич…

В гостиницу Чайковский вернулся поздно. Обеспокоенный хозяин, увидев бледное лицо и мокрую одежду гостя, всплеснул руками:

— Ах, синьор Пьетро! Что это с вами? Что стряслось?

— Ничего особенного, — хрипловато и недовольно буркнул Петр Ильич и велел поскорее подавать ужин.

А после ужина пришли шарманщики. И попросили позволения исполнить несколько песен для знатного иностранца. Это были отец и дочь. Шарманка у них была плохонькая, старая. Ручка ее вращалась с трудом.

«После песни гондольера мне не хватает только песни шарманщика!» — горько подумал композитор. Но прогонять бедолаг не стал. И они, устроившись посередине гостиничного двора, завели нескончаемую песню.

А Петр Ильич сидел в своем не слишком роскошном номере перед раскрытым окном и думал. Думал о том, что и здесь, в Италии, не найти ему покоя и вдохновения. Не найти и обещанного Волшебного Пера. Да и вообще Петр Ильич почти перестал верить в то, что когда-нибудь это Перо отыщет. Слишком уж трудная задача. По плечу разве какому-нибудь сыщику. А ведь Петр Ильич не сыщик. Он русский композитор! И хоть и трудненько писать музыку, но все ж легче, чем искать какое-то, может, никогда и не существовавшее Перо. Как оно, кстати по-настоящему, а не понарошку выглядит, на что похоже? Не на ту ли дальнюю венецианскую башенку? Хорошо бы на неё!

Башню, однако, не возьмешь с собой! Не возьмешь с собой и Венецию!

Венецию не возьмешь, а вот музыку о Венеции взять можно. Особенно эту вот медленную, набегающую волной песню, которую поют под окном бродячие шарманщики. Взять эту песню, а может, и кусочек той баркаролы, что пел морской разбойник. Взять их, и дальше, дальше, в путь! И прощай, Венеция! Узкие каналы, прощайте! Золотой лев и крылатые лошади на соборе святого Марка — прощайте тоже! Может, в пути зазвучит наконец его собственная, ещё никогда и никем не слышанная музыка. И схлынет всегдашняя грусть, улетит меланхолия, волшебное вдохновение короткой молнией ударит в руку, — и ляжет на нотную бумагу всё, что случилось здесь, в Венеции…

А пока, смотри: он уезжает. Он снова уезжает, этот странный человек! Верный слуга Алексей Софронов укладывает чемоданы в наемную карету, и Петр Ильич сходит с крыльца сырой, пахнущей плесенью венецианской гостиницы. Он одет в широкий плащ, прихваченный на груди застежкой. Осанка и лицо его полны благородства, а борода еще не стала белым невесомым пухом.

И если правда, что жизнь человека делится на четыре времени: весну, лето, осень и зиму, — то лето, или середина жизни, для Петра Ильича здесь, в этой главе, кончается. И начинается другая глава. И называться она будет «Осень».

Глава четвёртая. Времена года. «Осень»

Но прежде чем ты прочтёшь главу «Осень», хочу тебя спросить: Знаешь ли ты «Детский альбом» Чайковского? В этом альбоме есть замечательные пьесы. Тут тебе и «Марш деревянных солдатиков», и «Шарманщик поёт». Есть в альбоме и «Песня жаворонка», и «Баба-яга», и «Болезнь куклы», и «Молитвенное размышление», и «Игра в лошадки», и «Сладкая грёза». Такой же альбом Пётр Ильич написал и для взрослых. И назвал его — «Времена года». В нём пьесы — одна другой лучше: и «Подснежник», и «На тройке», и конечно «Осень»…

Многие пьесы из «Детского альбома» и из «Времён гола», Пётр Ильич сочинил в деревне Каменка, что на Украине, близ Киева, в имении своей сестры Александры Ильиничны. Каждый приезд в Каменку был для композитора. Событием. Ещё бы! Ведь в Каменке бывал сам Пушкин, которого Пётр Ильич горячо любил. Да и кроме того все эти украинские места были напоены поэзией, наполнены легендами, преданьями, сказками.

Правда голос Пушкина давно умолк. И теперь под сводами дома слышней всего голоса детей. Это племянники и племянницы композитора. И хотя они часто шумят и проказничают — Петру Ильичу это нравится. Ведь у него нет своей семьи. Нет детей.

Для одного из племянников — Володи Давыдова — сделавшего особенно большие успехи в игре на фортепиано, Пётр Ильич и написал свой «Детский альбом». Хочешь, войдём в одну из пьес этого «Альбома»? Покачаемся на басах, взберёмся на звонкие нотные верха? Словом, поживём в пьеске немного.

Вот как раз и подходящая пьеса — «Нянина сказка». Стоит приоткрыть ноты и прикоснуться к фортепьянным клавишам — зашелестит осень. Зашумит под окнами быстрая речка. А в одной из комнат барского дома мы увидим нестарую ещё няню Дорофеевну с вязаньем в руках. Вокруг — стайка притихших детей. А в кресле в дальнем углу — тридцатипятилетний, еще не слишком седой, держащий спину удивительно ровно Пётр Ильич.

Послушаем же, о чём рассказывает няня.

«Давным-давно это было. Скакал казак через долину. И заехал в сырой дремучий лес. А в лесу на поляне шалашик из камыша стоит. Зашёл в него казак отдохнуть, трубку покурить. И не заметил, как заронил в камыш искру. Вспыхнул камыш, а казак, конечно, из шалаша выпрыгнул. Только вдруг слышит, кто-то сзади из пламени кричит:

— Казаче, добрый человече! Избавь меня от смерти!

Присмотрелся казак внимательней. Видит — в огне девица-красавица горит.

— Как же я тебя от смерти избавлю? — говорит казак. — К тебе и доступу нет.

— А ты протяни в огонь свою пику. Я по ней и выберусь.

Протянул казак пику в огонь. А девица змеёй обернулась, скользнула по пике и прямо казаку на шею! Испугался казак, а девица-змея и говорит:

— Не бойся меня, казаче! А за то, что спас меня, я тебе добрую службу найти помогу. Ступай мимо топкого болота да за белую речку, Там увидишь замок Слепого Царя. Наймись к нему служить. Не пожалеешь. А меня в болото брось! А как понадоблюсь тебе, крикни только: «Девица-змея! Обкрутись вокруг меня!» — Тут я и явлюсь, помогу тебе.

«Девица-змея! Обкрутись вокруг меня!» — Повторяет про себя Пётр Ильич. Здорово! Вот так бы и в жизни!»

Няня рассказывает, время бежит, дети закрыли глаза, не дышат. А Пётр Ильич знай себе, записывает что-то в записную книжечку.

Несколько раз слушал Пётр Ильич эту сказку. И так она его захватила, что захотел он переложить её в музыку. Но потом вдруг раздумал. Раздумал, потому что прямо в окна барского дома заглядывает осень. И шевелит лапой одинокого жёлтого клёна. И это хорошо, потому что осень так и просится в музыку, в альбом «Времена года»! Но это и грустно. Грустно в первую очередь потому, что нет у композитора собственного дома, где бы такую пьесу из альбома можно было бы не торопясь и со вкусом исполнить. Грустно оттого, что не с кем порой композитору поговорить по душам. И оттого, что вся его жизнь одна лишь непрерывная работа. И её трудно назвать сказкой! Ведь в ней так мало беззаботного веселья и весёлых приключений.

Чтобы развеять эту грусть Пётр Ильич выходит из дома. Он идёт по пустынным лужайкам к маленькой, чисто белёной хатке. В этой хатке, в одной из комнат он спит. А в другой — сочиняет музыку. Здесь же стоит едва протиснувшийся в окно рояль.

Протяжная украинская песня за окном смолкла. И вместо неё на ум Чайковскому приходят давно полюбившиеся строки:

Именно эти строки он предпослал пьеске «Осень» из альбома «Времена года».. Но сейчас, кажется, наступает всамделишняя, а не музыкальная осень: его собственная. Однако не стоит обращать на неё внимания! Надо сесть к роялю и попытаться что-нибудь сочинить. К примеру, давно задуманное вступление к балету «Спящая красавица» по сказке Шарля Перро.

Глава пятая. Спящая красавица

Только подняли тяжелый бархатный занавес, как на сцену высыпали легчайшие балерины в белых платьицах. Они разбегались в разные стороны и сбегались вновь, подпрыгивали и ловко вертелись на месте. Позади них на огромном холсте бил нарисованный фонтан. За фонтаном видны были аккуратно подстриженные деревья. А еще дальше — изящно вытянувшийся в длину дворец с голубым куполом посередине. Стерегли все это два строгих каменных льва, улегшихся близ фонтана.

У самого края сцены, в специальном поместительном углублении, которое называется оркестровой ямой, сидели оркестранты. И оркестр, как маленький вулкан, выбрасывал вверх, а затем со всего размаху опускал вниз, на зрительный зал, пригоршни и слитки звуков: звуков мелких и быстрых, похожих на просыпавшуюся медь, звуков долгих и тягучих, как охотничий рог в пустых полях.

Итак, на сцене и в оркестровой яме всё кружилось, сверкало, звенело. А в это же время в одной из лож левого яруса происходил такой разговор:

— Мы должны, должны помешать этому!

— Как помешаешь, сестрица! Весь Петербург здесь! И полиции — тьма.

— Но ведь мы, сестрица-Зависть, за тем и посланы, чтобы балетному этому спектаклю — непременно помешать! Вот увидишь: явится братец-Грех, и все пойдет как по маслу.

Так говорили две дамы в черных длинных платьях и таких же черных, закрывающих не только глаза, но и верхнюю часть лица полумасках. Одна из дам была тонка, словно щепка. Другая, — раздулась, как пузырь.

— Хорошо, когда бы так, — скрипела щепка. — А то, что же, сестрица-Хандра, получается? Научатся люди побеждать кривду и смерть в театре, а там, глядишь, и в жизни — научатся! Так что пускай эта музыка уснет! Как Спящая красавица! А не то солоно нам всем придется!

— Это верно, — подтвердила Хандра. — Ну да нам бы только братца дождаться…

А на сцене тем временем принцесса Аврора (вспомни-ка сказку Шарля Перро!), уже укололась веретеном и уснула. И все, кто танцевал вместе с нею в балете, пришли в замешательство, а потом и в отчаяние. И стали метаться по сцене, заламывать руки, закидывать головы… А потом, все разом, — тоже застыли без движенья. Заснули. Но в зрительном зале никто особенно не расстроился: все знали сказку француза Перро. Знали, что принцесса, которую полюбит принц Дезире, хоть и через сто лет, а проснется. И всё закончится веселой свадьбой. Поэтому зрители спокойно ждали последнего действия. Чтобы еще немного насладиться гениальной музыкой Петра Ильича.

Вскоре это последнее действие и началось. Снова подняли занавес, и на сцену, которая за время столетнего сна принцессы успела зарасти густым лесом, выбежал принц Дезире.

В тот же миг в темной ложе левого яруса мелькнул огонь, запахло горелым. Но никто на это не обратил особо внимания. Потому что, всяк был занят своим: Император зевал, Императрица ссорилась с фрейлинами, публика наслаждалась, бледный Петр Ильич стоял за кулисами ни жив, ни мертв (что, впрочем, всегда с ним случалось во время спектаклей и концертов).

Ну а в ложе левого яруса теперь раздался ещё и пренеприятный скрежет. Это явился братец-Грех и стал готовить к бою свою адскую артиллерию.

Тем временем принц продолжал блуждать по сцене. Он вот-вот должен был обнаружить принцессу Аврору и поцеловать ее. И, конечно, оживить.

Но, о, ужас! (Ужас, стыд, и настоящий позор, — добавим мы!) Внезапно вверху над сценой что-то лопнуло. И стал оседать вниз на танцующих едкий желтый дым. Все танцоры остановились, как вкопанные. Правда, играл покамест ещё оркестр. Но и он стал спотыкаться, утихать, глохнуть… Это принялся за работу братец-Грех. И тут же полезли на сцену и в оркестровую яму какие-то безобразные твари.

Вот огромная сороконожка заползает в раструб длинно-красного фагота! Фагот жалко хрюкает и замолкает. Вот бурая жаба шлёпается в широкое горло лесного рога — валторны. Правда, валторна борется, издает какие-то слабые звуки. А рядом — шевелящаяся серая паутина залепляет скрипки, виолончели. Их свежий напев становится гаже, суше. Тут же на малые барабаны и на литавры — похожие на громадные, обтянутые кожей котлы — посыпались рогатые жуки.

Музыкант-барабанщик бьет их палочками, гонит колотушками! Но мелкая нечисть все равно рвёт-дырявит барабаны, там-тамы, литавры. И ползёт, ползёт, ползёт!

Страшная путаница здесь объяла оркестр. И почти доконала его, рассыпала. Напрасно перепуганный дирижер, словно фокусник-китаец, дергал своей дирижерской палочкой. Напрасно, потому что многие музыканты побежали из ямы вон. А некоторые даже полезли со страху под стулья.

В это же время Хандра и Зависть стали летать по залу и обрызгивать публику чем-то невидимым, но сильно отдающим смолой и серой.

Правда, отвратительные их ухищренья в зрительном зале мало кто заметил. Оттого, что каждый, как уже говорилось, был занят своим делом: Император всё еще зевал, Императрица по-прежнему бранила фрейлин, генералы сладко посапывали.

Но остальная публика стала кое-что замечать, стала о кое о чём догадываться. Стали раздаваться возгласы недоумения, даже недовольства.

И здесь трубач оркестра, так и не покинувший своего поста, несмотря на то, что в трубу его заполз огромный тарантул, — неожиданно взял несколько высоких и пронзительных нот. Это были особые ноты. Главные ноты одной из симфоний Петра Ильича. (А симфонии — это самые длинные и сложные, но зато и самые почтенные произведения для симфонического оркестра). Так вот: это были звуки из симфонии Чайковского. И назывались они — темой Сладкой Печали.

И как только прозвучала эта тема, всё сразу стало на свои места. Принц Дезире протер глаза и сделал шаг вперед. Охотники затрубили в рога. Музыканты вылезли из-под стульев и чинно на них расселись. Император наклонился к Императрице и сказал: «Душа моя, нам пора…»

Звуками трубы была разбужена и Спящая красавица. Её не удалось усыпить навсегда! Под стрекотанье струнных и ритмичное постукиванье барабанов поплыла она в быстром и легком танце. И некоторым зрителям даже показалось, что Спящая Красавица — это сама музыка, сошедшая с театральных, а может, и вполне натуральных небес…

Ну а жуки, тарантулы, пиявки и прочие химеры исчезли так же быстро, как и явились. И никто их в тот вечер больше не видел. Только старый капельдинер, приставленный охранять пожарную лестницу, успел краем глаза заметить, как прошмыгнули и скрылись в театральном подземелье три удивительные тени: одна тонкая, как щепка, другая раздутая, как пузырь, и с ними третья — огромная и неуклюжая, согнутая буквой «Г»…

Пораженный всем этим Петр Ильич стоял в это время за кулисами. И, если честно сказать, смотрел в потолок. Ему казалось, что там, в вышине, меж крючьев, канатов и рей, плещется белое платье феи. Феи Сладкой Печали…

Да, да! Фея улыбалась ему и махала кружевным платком. Улыбалась до тех пор, пока счастливой свадьбой не закончился балет. Пока публика не стала неистово кричать: «Браво!», вызывая на сцену автора…

Вот как раз в это время фея и исчезла. Видимо, испугавшись криков. А может, и по какой-нибудь иной причине. Петр Ильич же был выведен на сцену. И кланялся публике. И хоть и был он счастлив, — на ресницах его дрожали слезы. Наверное, оттого, что нигде — ни в зале, ни за кулисами — не мог он отыскать свою ненаглядную фею, свою лучшую и вернейшую любовь…

Ну а публика продолжала неистовствовать! Она хотела видеть и лобызать автора! Хотела вдоволь насладиться его чудаковатостью и смущением!

Однако Петра Ильича в театре уже не было. И куда он подевался в тот вечер, никто не знал. Говорили, правда, потом некоторые несерьезные люди, что видели какого-то чудака в длинной бобровой шубе, но без шапки. И будто чудак этот, как провинившийся школьник, прятал лицо свое от редких прохожих в воротник шубы. А за ним по слякоти и снегу ехала карета. Из кареты же то и дело высовывался кто-то гнутый в дугу. И приглашал чудака в карету войти. Тут же на запятках кареты стояли две дамы в полумасках. Одна была тонка, как щепка, и противно поскрипывала корсетом. Другая — всё раздувалась и раздувалась: словно грязновато-серый пузырь…

Ну да, было так или не было, — теперь проверить трудно! Ведь прошло с тех пор более ста лет. Так же, как между первым и вторым актами балета «Спящая красавица», о котором говорили, что эта сама Музыка. Та музыка, которая остается порой несыгранной, не разбуженной. Как принцесса Аврора.

А ведь стоит этой музыке, этой принцессе, по-настоящему уснуть — и мир лишается красоты, становится грубым и злым. Стоит пробудиться, и мир снова становится восхитительным и прекрасным…

Итак, прошло более ста лет с тех пор, как в Петербурге, в Мариинском театре, был представлен балет «Спящая красавица». И так ли всё было, как здесь рассказано или нет, проверить трудно.

Но вот зиму-то слякотную и проверять не надобно! Хандру петербургскую и ворошить нечего! Они-то, без сомнения, были!

И наваливались, как сон, как болезнь на дивную северную столицу.

Наваливались до тех пор, пока вконец не залепили сизой ватой театр, зрителей, оркестрантов, танцовщиц…

И одинокого чудака в шубе, но без шапки, преследуемого разбитой, гремящей на поворотах всеми своими сочленениями каретой…

Глава шестая. Волшебное Перо и Дама Пик

А после хандры и тумана — зима! И нет тусклых фонарей, нет слякоти, нет Петербурга! Замело всё, засыпало! Лишь полыхает огнями над огромным сугробом верхний этаж одинокого барского дома.

Это Подмосковье, городок Клин, дом, который нанимает сочинитель музыки господин Чайковский.

В прихожей верный слуга и домоправитель Алексей Сафронов, только что выбегавший на улицу, топает ногами и трёт щеки. Мороз! Круглолицый, аккуратно одетый Алексей с удовольствием прислушивается к шуму, доносимому со второго этажа, из гостиной.

А в гостиной оживление и беготня. И если заглянуть в щёлку двери — видно, как снуют по деревянному паркету господа и дамы в самых невероятных костюмах. Однако Петра Ильича среди них нет. Он сейчас только должен возвратиться со своей ежевечерней прогулки, на которую никогда никого не берет. Его-то как раз и выбегал встречать Алексей Сафронов.

Наконец слышатся шаги. Слышно, как Чайковский стряхивает с себя на крыльце снег. Как снимает в передней шубу. Как притопывает замерзшими ногами, как поднимается по лестнице на второй этаж в гостиную.

И тут же изо всех углов гостиной, увешанных фотографиями родственников и портретами музыкантов, бросаются к нему какие-то незнакомые люди. Здесь офицеры в роскошных мундирах и франты во фраках, со шляпами-цилиндрами в руках. Здесь боярин в долгополом кафтане и кузнец в кожаном фартуке, с рыжей огненной бородой. И даже чёрт с длинным хвостом и коровьими ушами!

В первое мгновение Петр Ильич теряется. Но затем замечает что-то знакомое во всех этих людях с масками на лицах. Внезапно он понимает: «Да ведь это ряженые! Только обряжены они не в деревенскую одежду, а в костюмы персонажей из моих собственных балетов и опер. Вот печальный поэт Ленский из «Евгения Онегина». Он, как и пристало поэту, в черном плаще, с томиком стихов в руках. А чуть подальше — отвратительный мышиный король с тремя головами из балета «Щелкунчик». Ещё дальше, в углу кто-то оседлал самого черта и скачет, и скачет на нем! Ну, прямо, как в опере «Черевички»!»

— Приветствую вас, друзья! — восклицает Петр Ильич. И узнанные персонажи отвечают ему радостными криками. А затем начинают петь и разыгрывать настоящую оперу. Оперу о самом Петре Ильиче. О его жизни. О том, как сильно воздействует его музыка на людей.

Быть может, эта наспех сочиненная опера была не слишком умелой, но зато играли и пели ее весело и от души!

А в конце музыкального спектакля кузнец в кожаном фартуке и боярин в кафтане поднесли Петру Ильичу настоящее Золотое Перо. И тут все сняли маски и зааплодировали. И оказалось, что дородный боярин — это издатель произведений Чайковского и верный его друг — Петр Иванович Юргенсон. А офицер — брат композитора Модест Ильич. А кузнеца Вакулу изображал лучший ученик Петра Ильича профессор Московской консерватории — Танеев. Все они специально приехали в Клин, чтобы немного отвлечь Чайковского от непрерывных занятий и встретить с ним вместе Рождественский праздник. И, конечно, вручить ему подарок: Золотое — и как все дружно и враз закричали — Волшебное Перо. Перо, которым Петр Ильич будет продолжать писать свою волшебную музыку!

И вот веселый вечер закончился. Умаявшиеся гости уснули в отведенных им комнатах. В огромной гостиной остался один Петр Ильич. Он подошел к роялю и смотрит на игру отражений в его черной полированной крышке. Он смотрит на блуждающие огоньки и вспоминает свою жизнь.

Да, кажется, всё у него есть: и почёт, и слава. Даже Волшебное Перо, о котором шептала фея Сладкой Печали, ему подарено. И вдохновение теперь почти всегда с ним! Но… Но…

Гримасничает на письменном столе фарфоровый Пьеро! Принц грусти. Владетель подземных кладовых печали. И обдаёт сочинителя музыки холодом дыханья, пугает блеском своих богатств.

Нет, нет! Скорее спать! Согреться в теплой постели!

Однако за окном уже разгулялась Рождественская ночь. И Петр Ильич на одну лишь минутку присаживается на цветастый диван с высокой изогнутой спинкой, чтобы получше вслушаться в эти ночные звуки. И прикрывает глаза. Но вместо того, чтоб слушать — вновь думает. Думает о том, что всё бы ничего… Да вот только стала являться ему по ночам одна злая и крикливая старуха, — Дама Пик.

А надобно тебе знать, что незадолго до описываемой нами Рождественской ночи, сидя безвыходно на вилле Боччони, что близ итальянского города Флоренции, композитор написал оперу. Всего за 44 дня написал! И оперу эту поставили в Петербурге. А затем в Москве. И называлась она «Пиковая Дама». В опере этой был офицер Германн, который играл в карты, и его возлюбленная — Лиза. И была старая графиня, мучившая свою воспитанницу Лизу и знавшая секрет трёх карт, но не желавшая этот секрет открывать. Были и многие другие, те же почти лица, что и в повести Александра Сергеевича Пушкина.

И вскоре музыку эту, эту оперу сыграл оркестр, и спели певцы. И слегка протанцевали танцоры. Опера всем очень понравилась. И самому Петру Ильичу тоже понравилась. Так понравилась, что стал он даже жалеть: отчего нет у оперы продолжения? Продолжения и вправду не было. Да и быть, конечно, не могло. Но вот, вместо продолжения, стал сниться композитору один неприятный сон. И во сне…

— А! Вот, опять!

Сквозь всхлипывания и завывания Рождественской метели послышался стук, и загремело что-то.

«Должно быть, кому-то из гостей не спится», - подумал Пётр Ильич. Только он это подумал, как за дверью кто-то тонко и пронзительно крикнул:

— Дама Пик!

Не успел отзвучать этот вызывающий и нелепый крик, как дверь в петербургской квартире Петра Ильича, в прекрасном доме с львиными головами и крохотными балкончиками, на Малой Морской клице, — отворилась. И в отворенную эту дверь вступила старая графиня. А с ней — целый выводок чванливых карлиц, шутов в крапинку и приживалок в полосочку. Сзади них мыкались какие-то тени, очень напоминающие сестрицу-Зависть и братца-Греха…

Пётр Ильич тотчас встал с дивана и поклонился.

А графиня опустилась в кресло и долго и тяжело дышала, запрокинув голову и закрыв глаза. Внезапно она разлепила веки и дребезжащим, как разбитый возок, голосом сказала:

— Ты, Пётр Ильич, хотел продолжения?

— Да, ваше сиятельство, — ответил композитор. И снова учтиво поклонился.

— И ради этого ты тревожишь меня в моем собственном доме?

— Помилуйте, ваше сиятельство. Нанимая эту квартиру, я ничего такого не предполагал…

— Так знай же: я жила здесь. И раз уж ты сюда попал, то так просто тебе отсель не выбраться. Будет, будет тебе продолжение, да только не такое, какого ты желал!

И графиня, вмиг приободрившись, трижды хлопнула в ладоши. Тут сразу всё перевернулось, переменилось…

И оказался Петр Ильич снова, в Мариинском театре. На генеральной репетиции своей «Пиковой дамы». Заторопились к своим пюпитрам музыканты. А певцы, прочистив горлышки, изготовились, как это и положено в операх, исполнять дуэты и арии. Дирижер взмахнул своей палочкой.

И… поехал по мостовой воз с битыми горшками! Загремели кованые колеса. Завизжали плохо пригнанные друг к другу доски. В общем, началась не музыка с пением, а ерунда со скрипением! И все, кто был на сцене и за кулисами, в недоумении замерли. Тогда дирижер решил начать всё сначала. И снова взмахнул палочкой. И опять покатилось железо по битым горшкам!

Здесь не выдержал Петр Ильич. Ведь никогда такого в его операх не бывало! Подбежал он к дирижеру, стал смотреть в ноты, в партитуру. Святые угодники! Ничегошеньки из того, что он писал, — в нотах нет! А есть белиберда, есть сор и разброд какой-то! И на каждом нотном листе вместо вступления, вместо дуэта Лизы и Полины, вместо иных-прочих авторских красот записано: ария графини, выход графини, куплеты графини…

Из всех углов и заулков торчит пучком чертополоха: графиня, графиня, графиня!

Но всё ж отыскалось в нотах одно чистое, живое место. Это была сцена в казармах, где жил герой оперы офицер Германн. И вот по указанию Петра Ильича быстренько переменили на сцене декорации. Появилась комната Германна. Комната весьма просторная, в ней — стол, кровать, шкаф.

Появился в этой комнате и сам Германн. Он стал перечитывать письмо от своей невесты Лизы. В этом письме Лиза просила его прийти на свидание. Прочитав письмо, Герман стал снова вспоминать обо всём, что с ним приключилось. Вспомнились ему карточные столы, полные денег. Вспомнились ухаживания за прелестной Лизой. Вспомнилось, как вместо того, чтобы встретиться с Лизой, он, пытаясь выведать тайну трех карт, прокрался к старухе-графине. И как скупая и жадная старуха тут же умерла от злости.

В этом месте по распорядку оперы должен был явиться Германну призрак графини. Но вместо призрака, обряженного в ловкую прозрачную кисею театральными художниками, обрушилась вдруг на сцену. Мариинки… сама графиня! Вместе со всеми своими шутами и карлицами обрушилась. Обрушилась и крикнула:

— Три карты, три карты, три карты!

И тут всё в театре перевернулось вверх дном. Упал на сцене Германн. Раскрошился и перетёрся в пыль оркестр, разорвались, как бумажные листы, декорации. Словно игрушечные, стали шататься и трескаться стены.

А графиня направилась прямиком к композитору:

— Вот мы и встретились! — проскрежетала она. — И оперу твою я по своему переделала! Но ежели хочешь, — можем с тобой договориться, — продолжила старуха. — Ты отдаёшь мне в полное владение всю свою музыку (очень уж она кой-кому не по нраву!) и в придачу свое Волшебное Перо. А я тебе взамен — жизнь, вольную волю и — какие пожелаешь — богатства. Да вот они, твои жизнь с волей да с богатством, на этих трёх картах…

Старуха вынула из-за спины и показала Петру Ильичу три огромные, с живописный портрет величиной, карты. Причем на всех на трёх подпрыгивали и дерзко кривлялись три совершенно одинаковые карлицы.

«Ну уж нет…» — подумал, холодея, Пётр Ильич. А вслух, покраснев, оттого что приходится лгать, сказал:

— Я должен подумать… Позвольте мне немного подумать, ваше сиятельство…

— Ну думай, думай, — неодобрительно улыбнулась старуха. — Да вот еще, — крикнула она спешившему к выходу композитору, — не называй меня «ваше сиятельство». Я ведь сама — из приживалок. Все, знаешь, одному князю прислуживаю…

Но Петра Ильича уже вынесло вон из театра. Не слыша последних слов Дамы Пик, он вскочил в свою карету, крикнул кучеру: «Домой, на Морскую!»

И карета тронулась, покатила, полетела!

Но оглянулся назад Петр Ильич и увидел: рушится, словно карточный домик, театр. Вмиг от театра ничего не осталось. Рушатся дома и церкви близ театра. И стелятся эти разрушения именно за ним, за Петром Ильичом! А дальше, впереди, справа и слева, раскинулся перед изумленным композитором совершенно обезлюдевший Петербург. А позади… Позади, по ровно-точным снайперским улицам, громадным комом сора несётся ему вослед графиня со своей свитой…

Тут понял Петр Ильич: на Малую Морскую ехать ни за что нельзя! Там-то графиня его как раз и настигнет…

И полетела его карета к петербургским окраинам. Где-нибудь там, в садах и парках, прекрасных осенью, прекрасных и зимой, думал укрыться от Дамы Пик напуганный до смерти композитор! Но вот беда: куда ни свернет карета, везде вырастают одни казармы, — одноэтажные, обшарпанные, мрачные… А из подслеповатых их окошек — какие-то хари торчат. И смеются! Гибельным смехом смеются! А поверх казарм вновь вырастает силуэт графини. Ну а с ней, конечно, и Зависть, и Хандра, и Грех, и гадкий Софир из полузабытых детских грёз…

Тем временем карета Петра Ильича неслась уже вдоль загородной, не окованной по берегу гранитом Невы.

Вот карета поравнялась с какой-то громадной каменной глыбой. И внезапно, зацепившись за выступ этой глыбы, опрокинулась. И Петр Ильич, вывалившись из кареты, затеял зачем-то через глыбу эту перелезать. Но не удержался и стал скользить по ней ниже, ниже, в пропасть, в Неву…

И в тот же миг — грянул выстрел. Это ударила пушка с Петропавловской крепости.

Ударила пушка, и вся наволочь в один миг схлынула. А Петр Ильич хоть и с немалым трудом, а разлепил глаза. И увидел, что сидит он одетый в своей гостиной, в кресле, под Москвой, в Клину. И никакой старухи рядом нет и в помине. Только на полу, у стола лежит пиковая дама из игральной колоды, насквозь пробитая подаренным накануне Золотым Пером.

И еще увидел Петр Ильич дрожащий в окне рассвет. И подумал, что и вся его жизнь такой же вот зыбкий, рассветный сон. А не сон лишь далекий Воткинск, где он впервые услышал грозную и так никогда полностью и не записанную им музыку.

Но раз есть Воткинск, значит, есть и другая, всамделишная жизнь, где за прозрачной кисеей всё длится и длится Рождественская ночь, пишется и поётся хрупкая и драгоценная музыка.

А коли так — долой тоску и хандру! Пусть владычествует над всем крепкая, сахарная, накрепко вмерзшая луной в рассветное небо — радость!

Вот и всё, что хотел я тебе рассказать. А уж сказка это или история, решишь ты сам, когда станешь взрослым.

Но только знай: Волшебное Перо — существовало! Потому что только таким Пером можно было записать всю ту музыку, которую услышал грустный Петр Ильич, наш несравненный Чайковский…

Хронология жизни и творчества Петра Ильича Чайковского