II Публицистические и философские оценки Петра Великого в XVIII веке и первой половине XIX века Современники Петра. Век Екатерины II. Карамзин Славянофилы и Западники

Люди всех поколений, до самого исхода XIX века, в оценках личности и деятельности Петра Великого сходились в одном: его считали силой. Одинаково ученики Петра («птенцы гнезда Петрова»), раскольники и изуверы его эпохи, последующие восхвалители Петра в XVIII столетии и первые его критики Екатериниской эпохи, Карамзин и Чаадаев, славянофилы и западники, Соловьев и Кавелин и прочие ученые их школы — все признавали, что Петр был заметнейшим и влиятельнейшим деятелем своего времени, вождем своего народа, «властителем дум» для одних и губителем душ для других. Никто не считал его ничтожным человеком, бессознательно и неумело употреблявшим свою власть или же слепо шедшим по случайному пути. Наиболее развязный из историков, писавших о Петре и склонных к его «обличению», именно Валишевский, в особенности хорошо отметил стихийную мощь личности Петра. Три века тому назад, по его словам, на поприще истории выступила в лице русского народа сила, не поддающаяся измерению (incommensurable), и «cette aorce s'est appelee un jour: Pierre le Grand».

Современники Петра, жившие в условиях, созданных его деятельностью, не могли спокойно относиться к необычайному представителю власти. «Какой он государь?» говорили дворяне: «нашу братию всех выволок на службу, а людей наших и крестьян побрал в даточные (рекруты), нигде от него не уйдешь!»… «Какой он царь?» вопили крестьянки: «он крестьян разорил с домами, мужей наших вобрал в солдаты, а нас с детьми осиротил и заставил плакать век!»… «Какой он царь? враг, оморок мирской», говорили в народе: «сколько ему по Москве ни скакать, быть ему без головы»… «Мироед! весь мир переел; на него, кутилку, переводу[5] нет, только переводит добрые головы!»… Тяжелая война, рекрутские наборы, непосильные платежи и повинности угнетали и раздражали народ. Народная масса не могла понять ни целесообразности Петровских войн, ни приемов его управления, необычных и суровых, ни личного поведения Петра, мало напоминавшего царя, или вельможу, или просто благовоспитанного, «истового» человека. Отсюда естественное заключение, что Петр не царь. Кто интересовался лично Петром, повторял басни о том, что он не царского рода, а «подмененный младенец — не русский, а из слободы Немецкой»; «и как царица Наталия Кирилловна стала отходить сего света, и в то число ему говорила: ты де не сын мой, замененный»… Но те, кто думал осмыслить шедшую от Петра «тяготу на мир» и все зло, причиняемое им народу, те дошли до мысли, что в лице Петра действовал антихрист — предусмотренная Промыслом страшная сила, с которой нельзя было бороться. От нее можно было только терпеть муки для спасения души или же бежать в леса — «по лесам жить и гореть», то есть в добровольном самосожжении обретать то же спасение души.

Появление «антихриста» знаменовало собой, что «ныне житье к концу приходит», и нечего было думать бороться со сверхъестественным существом, воплотившимся в Петре для общей погибели. Карающая рука Петра лишала жизни за слова об антихристе, но не могла в народе искоренить мысли о нем. Не смогла этого сделать и поучительная книга Стефана Яворского «Знамения пришествия антихриста и кончины века». Молва о том, что Петр антихрист, пережила и Яворского и самого Петра и долго жила в глухих углах раскольничьего мира.

Иной силой представляли Петра те люди, которые с ним работали, знали его свойства, видели результаты его деятельности, могли сравнить положение созданной Петром «империи» с положением Московского государства до Петра. То, что они чувствовали, впервые выражено в официальной речи Петру канцлера графа Головкина 22 октября 1721 года:

«Вашими неусыпными трудами и руковождением мы, ваши верные подданные, из тьмы неведения на феатр славы всего света, и тако реши, из небытия в бытие произведены и во общество политичных народов присовокуплены».

Здесь искренне и правдиво была высказана мысль, что политические успехи Петра из старой Московии создали новое европейское государство и дали русскому народу новую политическую, экономическую и культурную обстановку, иначе и столь же трезво высказывал ту же мысль И. И. Неплюев:

«сей монарх отечество наше привел в сравнение (т. е. в равенство) с прочими (державами); научил узнавать, что и мы люди; одним словом: на что в России ни взгляни, все его началом имеет, и что бы впредь ни делалось, от сего источника черпать будут»…

Это высокое представление о личных заслугах Петра грубыми умами, жившими во вкусах того века было превращено в литературную гиперболу. Идея о Петре творце современной России превратилась в идею о Петре — божестве. Виновником этой метаморфозы никак нельзя считать Ломоносова, хотя его и цитируют иногда в таких случаях. Ломоносов осторожно играл уподоблениями Петра богу:

«Ежели человека (говорил он) богу подобного, по нашему понятию, найти надобно, — кроме Петра Великого не обретаю!».

Эта фраза в «Похвальном слове Петру» (1755 года) не есть обоготворение. То же и в оде 1743 года, в стихах:

Нептун познал его (Петра) державу,

С Минервой сильный Марс гласит:

«Он бог, он бог твой был, Россия,

Он члены взял в тебе плотские,

Сошед к тебе от горьних мест;

Он ныне в вечности сияет,

На внука[6] весело взирает,

Среди героев, выше звезд».

Надо соображать, что это — слова бога Марса, имеющего в виду Олимпийский «богов» и греческих «героев». Указывая в своих «Надписях к статуе Петра Великого» на то, будто русские люди

Не верили, что Петр един от смертных был,

Но в жизнь его уже за бога почитали.

Ломоносов оговаривается, что так бы поступать не должно, что так

…вера правая творить всегда претит.

Сам Ломоносов представлял себе Петра не в величии небожителя, а. в работе — «в поте, в пыли, в дыму, в пламени». Его умиляло именно то, что царь «упражнялся в художествах и в трудах разных», «за отдохновение почитал себе трудов своих перемену; не токмо день или утро, но и солнце на восходе освещало его на многих местах за разными трудами»… Грубо боготворить Петра стали другие писатели, не Ломоносов. Когда Сумароков писал свои известные строки:

Российский Вифлеем — Коломенско село,

Которое Петра на свет произвело, —

он не мог не понимать, с кем он ровнял Петра, и тем не менее на это рискнул ради красоты стиха и рифмы. Когда Крекшин, подражая Головкину, слагал свою речь Петру, он не усомнился придать ей вид молитвы; он писал:

«С воздыханием сердца возглаголем: Отче наш, Петр Великий! ты нас от небытия в бытие привел»…[7]

Итак, для ближайших своих ненавистников и поклонников Петр был как бы сверхъестественной силой. Никто из них не сомневался в его личных свойствах и в громадном его влиянии на ход народной жизни. В более спокойных и реальных формах то же признание личной мощи Петра сказывалось и у людей дальнейших поколений. В замечательном для своего времени рассуждении кн. Щербатова «Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого» собраны были воедино все ходившие во второй половине XVIII века толки о Петре и дана его апология с долей весьма зрелой критики. Не скрывая слабостей своего «ироя», Щербатов именно Петра считает творцом современной ему России и свидетельствует, что это — общее мнение, что

«слава есть Петра Великого, яко некоторая великая река, которая, что более удаляется от своего начала, то пространнее становится»;

«без указу и без повеления имя Великого превозмогло; и дети наши в юности своей едва ли и знают, кто был Петр Первый, но имя Петра Великого купно с благодарностью и с удивлением в сердцах их напечатленно».

Такому отношению к деятельности Петра не мешало и знакомство русских образованных людей с французскими писателями того времени, у которых Петр не находил признания, как мало культурный тиран, далекий от истинного просвещения и законности. Французские взгляды дурно подействовали, кажется, на одну только известную княгиню Дашкову, легкий ум которой приписывал Петру одно лишь невежественное легкомыслие и бессмысленное тиранство. «Дашковой (говорит профессор Шмурло) остался непонятен Петр с его воззрением на производительный труд, как на могущественный фактор в социальных отношениях людей». Непонятен оставался Петр и для тех утонченных придворных Екатерининского двора, которые склонны были видеть в Петре только пьяницу и драчуна и таким рисовали его цесаревичу Павлу, к великой досаде воспитателя Павла (Порошина). Серьезные же критики Петровской реформы, явившиеся во второй половине XVIII столетия, обсуждая вредные следствия торопливых Петровских заимствований, к самому Петру относились, однако, с неизменными похвалами и почтением, как к признанному всеми гению-благодетелю своей страны.

Во второй половине XVIII века нарождалась в России историческая наука, хотя и в формах мало совершенных. В круг ее изучения вошло и Петровское время. Но по отношению к нему дело ограничивалось публикацией исторического материала и робкими попытками воспроизведения отдельных фактов царствования Петра. «Собрание» Туманского и «Вивлиофика» Новикова пустили в оборот не мало документов Петровского времени; Голиков напечатал их еще больше и присоединил к ним погодний обзор «деяний» Петра; князь Щербатов издал «Журнал или поденную записку имп. Петра В.» за время Шведской войны. За этими важнейшими изданиями следовал ряд более мелких. На основании всего опубликованного материала начали появляться разные «начертания» и «истории» жизни и дел Петра, ничем не замечательные, неизменно панегирические. Особое место среди них заняла действительно научная «История Петра Великого» академика Г. Ф. Миллера, которая однако не пошла далее юности Петра. К исходу века печатная литература о Петре получила не малый объем, и Карамзину была возможность высказать свое суждение о Петре без особых собственных изысканий, что он и сделал в своей «Записке о древней и новой России».

По Карамзину, историю России надлежит делить на древнюю, среднюю и новую. На рубеже первой и второй стоит Иван III, на рубеже второй и третьей — Петр Великий. Они оба гениальные деятели: Иван образовал великое государство, Петр его преобразовал. Однако, сравнивая этих лиц, Карамзин отдавал предпочтение Ивану III, ибо Иван был строго национален и действовал в «народном духе». Что же касается до Петра, то «страсть к новым для нас обычаям преступила в нем границы благоразумия», «Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств», и потому с презрением относился к питавшей этот дух народной старине, к «древним навыкам», к «народным особенностям». Изменять народные «нравы» можно лишь постепенно;

«в сем отношении государь, по справедливости, может действовать только примером, а не указом».

А Петр грубо ломал народные обычаи:

«пытки и казни служили средством нашего славного преобразования государственного», и «бедным людям (страдавшим за старые обычаи от Петра) казалось, что он вместе с древними привычками отнимает у них самое отечество».

Не трудно понять, откуда явился у Карамзина этот мотив осуждения Петра: он, конечно, порожден знакомством Карамзина с французской литературой, скорее всего с Монтескье, который как раз высказал подобный взгляд на тираническую насильственность мероприятий Петра Великого в такой сфере, где возможно было действовать только примером и поощрением. Несмотря однако на суровое осуждение приемов Петровской культурной реформы, Карамзин почитал Петра «великим мужем» и его труды «чудесною деятельностью». Он находил справедливым, что «потомство воздало усердную хвалу сему бессмертному государю и личным его достоинствам и славным подвигам».

Как во многом другом, так и в отношении Петра с его реформой Карамзин блестяще суммировал в немногих словах все существенное содержание работ и взглядов своих предшественников. Петр — гениальный человек и великий преобразователь; его реформа положила резкую грань между старой и новой Россией; приемы, с которыми Петр проводил реформу, были насильственны и не во всем соответствовали «народному духу»; европеизация русской жизни иногда шла дальше, чем бы следовало. Таковы тезисы Карамзина. Хотя его известная «Записка о древней и новой России» не получила гласности, однако все последующие рассуждения философско- литературных кружков первой половины XIX века исходили именно из этих тезисов или же к ним приходили. Это не значило, что люди читали и пересказывали «Записку» Карамзина; это значило только то, что в Карамзинских формулах получили свое окончательное и твердое выражение взгляды на Петра, выработанные мыслью нескольких поколений XVIII века. Устная и письменная традиция передала эти взгляды в XIX век; Карамзин дал им выражение наиболее полное и объективное; у других они получили характер более своеобразный и узкий.

Говоря так, я разумею кружки «славянофилов» и «западников» первой половины XIX века, в которых германская идеалистическая философия была приспособляема к разумению русской действительности и истории. Русскую жизнь осмысляли по системе Шеллинга или Гегеля, принимая за непреложную истину, что Петровская реформа составила собой коренной перелом в исторической жизни русского народа. Славянофилы считали этот перелом несчастным, извратившим естественное развитие народной жизни. Древняя Русь последовательно раскрывала в своих учреждениях и в своем быту исконные начала «народного духа»; оставаясь самобытной, она «желала просвещения», готова была «взять плоды его, откуда бы то ни было», но «хотела усвоить себе просвещение самостоятельно, свободно». Петр нарушил естественный ход вещей, захотев «все западное сразу пересадить на русскую почву», и потому вместо свободного и прочного восприятия получилось принудительное и внешнее, а потому и вредное подражание как в жизни культурной, так и в деятельности государственной.

Так как стремление к просвещению на Руси существовало до Петра, то «выходит такое заключение, что все, что было истинного в делах и реформе Петра, — принадлежит не ему, а все остальное принадлежит ему» (К. С. Аксаков). Под «остальным» надлежало, конечно, разуметь все темные стороны управления Петра, все отрицательные стороны русской государственности и общественности после-Петровской эпохи. Петр таким образом являлся злым гением в жизни своего народа, его насильником, принесшим ему неисчислимый вековой вред. Но расценивая так результаты деятельности Петра, славянофилы преклонялись перед личной мощью преобразователя. «Один из могущественнейших умов и едва не сильнейшая воля, какие представляет нам летопись народов, был Петр», говорил Хомяков: «много ошибок помрачают славу преобразователя России, но ему остается честь пробуждения ее к силе и к сознанию силы».

Иначе понимали дело идейные антагонисты славянофилов, современные им «западники». Для них также реформа Петра была гранью между старой и новой Русью. Но смысл деятельности Петра ими определялся совсем иначе. Славянофилы мыслили историю человечества, как цепь сменявших одна другую национальных цивилизаций, и стремились определить самобытное содержание и «дух» цивилизации русской, которую будто бы извратил своей реформой Петр. Западники верили в единство мировой цивилизации, на вершинах которой ставили культуру современной им Германии («Иерусалима новейшего человечества», как выражался Белинский). Для западников древняя Русь, не знавшая этой германской (или вообще западной) культуры, была страной неисторической, лишенной прогресса, осужденной на вечный застой. Эту «азиатскую» страну из вековой косности вывел Петр. Силой своего гения он сразу приобщил ее к последним достижениям общечеловеческой цивилизации и создал ей возможность дальнейшего прогресса. Роль Петра в русской истории поэтому громадна и благодетельна.

По словам Белинского,

«Петр Великий есть величайшее явление не нашей только истории, но истории всего человечества: он божество, воззвавшее нас к жизни, вдунувшее душу живую в колоссальное, но поверженное в смертную дремоту тело древней России»…

«Петру Великому мало конной статуи на Исаакиевской площади: алтари должно воздвигнуть ему на всех площадях и улицах великого царства Русского»…

«Нужна была полная коренная реформа — от оконечностей тела до последнего убежища человеческой мысли; а для произведения такой реформы нужен был исполинский гений, каким явился Петр».

Языком своего времени Белинский, как видим, обоготворял Петра не хуже его поклонников XVIII века.

Загрузка...