Петровская набережная

Карлуша

Деревня Зарицы стояла на высоком берегу речки. Узкая речка текла по широкой лощине. Возможно, если рассмотреть окрестный рельеф по-научному, так это были и не берега речки совсем, а края каньона или огромного плоскодонного оврага, который речка разрабатывала тысячелетиями и вот теперь довела до такой ширины. Сама же деревня Зарицы стояла на равнине, ровной как стол, и все окрестные деревни тоже стояли на равнине. Но равнина эта была изрезана ручьями и речками, и один из самых глубоких прорезов как раз и проделала речка Сужа, что текла через Зарицы.

Сужа была речка необыкновенная. В верхнем своем течении она была пресная, а начиная от Зариц в Сужу впадало такое количество горьких ключей и ручейков, что уже через полкилометра в речке менялось все: водоросли, рыба, даже цвет лежащих в воде камней. Вверх по течению в речке водились налимы, усачи, пескари и веселая змеистая рыбка вьюн. Ниже Зариц — в омутах, оставшихся от весеннего половодья и отрезанных от озера мелкими, бормочущими по камешкам перекатами, страшными для крупной рыбы, — нагуливали жир язи, голавли и лини. К концу лета, когда перекаты совсем мелели и вода в омутах становилась такой горькой, что ее и в рот не возьмешь, взбунтовавшаяся рыба — не хотела, наверно, жить в этой горечи — вдруг устраивала на заре такую пляску, что казалось, будто воду кто-то кипятит снизу.

Вот в такое утро, когда только вставшее солнце осветило крыши деревни, а вся речка в своей лощине еще лежала в тени, Костя и Митя вышли с удочками на косогор к полуразрушенной церкви.

Митя был в деревне меньше недели, но уже знал, что в самом близком от деревни омуте рыба не ловится. Почему не ловится, никто не знал. Отрезанный от речки глубокий длинный омут хранил какую-то тайну.

— Смотри… — вдруг прошептал Костя.

На поверхности необитаемого, как Митя считал, омута вдруг появилась ломаная водяная морщина. Морщина эта, несколько раз поворачивая, обошла омут по краю… Потом вдруг что-то взвихрило, вскинуло воду, всплеск долетел до мальчиков на косогоре, и омут вновь погрузился в предутренний сон.

— Смотри, смотри!! — снова прошептал Костя.

Совсем в стороне от того места, где только что клубком взвинтилась вода, под самой поверхностью неподвижно стояла длинная темная тень.

— Во щучища!!

Щука была метровой, не меньше. Не сговариваясь, мальчики кинулись вниз.

Вот кто здесь всю рыбу сжирает!.. А они-то ломали голову…

Когда они спустились к воде, щуки уже не было.

Они знали, что никакая щука на червяка не идет, однако все же не могли удержаться и принялись закидывать удочки.

Но снова омут словно омертвел: ни одного всплеска, ни одной поклевки.

— На живца ее надо ловить, — бормотал Костя. — Или глушить!

— Как это — глушить?

— А так, — загадочно ответил Костя. — Глушить, да и все. Ну ладно, пойдем-ка в другое место…

Омут, в котором вода словно кипела, они увидели еще издали. Тут и взрослый рыболов потерял бы голову. Мальки носились совсем поверху, чуть ниже — рыбки величиной с палец, а дальше, внизу, на фоне светлого каменного дна ходили стаи темных рыбьих теней — длиной в столовую ложку. Время от времени такая рыбина, видимо что-то сказав другим, вдруг отделялась от них, выныривала, распугав всплеснувшуюся мелочь, глотала что-то одной ей видимое и снова с облегчением уходила в глубину.

Не отрывая глаз от воды, мальчики поспешно разматывали удочки.

Кому из рыболовов не знакомо это чувство, когда ты уже закинул удочку и знаешь, что здесь полно рыбы, и поплавок так замечательно лежит на воде, и рыба сейчас возьмет и дернет, и ты почувствуешь на конце лески эту восхитительную трепещущую тяжесть!

Митя закинул удочку, не сомневаясь, что сейчас начнет клевать. И действительно, рыба набросилась на все наживки. Но это была такая мелочь, которая не в силах даже сесть на крючок. Мальки теребили и грузило, и леску, толкались, отнимая друг у друга право дернуть за наживку, — а толку никакого. Рыба покрупней к крючкам даже не подходила.

— Поглубже надо переставить… — деловито сообщил Костя и передвинул поплавок.

Результат тот же: поплавок продолжал лишь мелко вздрагивать. Наживку теребила мелочь.

— Давай еще глубже!

Крючки опустились почти на дно. Большие рыбы, размеренно совершая свой обход, по-прежнему деловито скользили у самого дна согласными в движениях стайками штук по пять-шесть. Ни одна из них не заинтересовалась обманчивым лакомством.

И тут мальчики услыхали шаги. К омуту, медленно переставляя по тропинке ноги, приближался старик. На плече он нес коротковатую удочку.

— А-а, Карлуша идет, — сказал Костя.

— Какой Карлуша?

— Да Карлуша, немец.

— Какой-такой немец?

— Обыкновенный.

— Он воевал за них, что ли?

— Да не. Он уже тогда почти что слепой был. Знаешь, сколько ему годов? Сто, наверно.

В представлении Мити этот медленно переступающий слепой старик — вон как ощупывал он ногами тропинку! — не мог быть немцем. Немцы для Мити были в танках, в кабинах пятнистых самолетов. Немцы шли засучив рукава и сжимая автоматы. Там, где прошли немцы, вставали пожарища. Густой нефтяной дом с красными языками поднимался к небу, а глаз немцев не было видно из-под рогатых, надвинутых на лоб касок. Была еще одна разновидность немцев: невидимые, уже переставшие наступать, они окопались, засели в бетонных дотах вокруг того снежного поля, на котором погиб папа. Митя никогда не был на этом поле, но хорошо себе его представлял!

Слепой старик с холщовым мешочком в руке и с самодельной безобидной удочкой приближался к омуту.

— Ну, сейчас он нам покажет, — с безнадежностью в голосе произнес Костя.

— Тихо! Услышит же!

— Да ничего он не услышит. И не скажет. Глухонемой он.

— Почему же он тогда немец?

— А кто же?

— Ну, если он ничего не говорит и за немцев не воевал, почему же он тогда немец?

— А у него отец немец был. И мать тоже немка.

— Ты ее видел?

— Я-то? Не, я не видел. Рассказывали.

— А чего он нам покажет-то?

— Нам-то ничего… Да ты смотри, смотри!

Не заметив ребят, старик добрался до самой воды, снял с плеча удочку, ткнул ею в воду, убедился, что конец палки мокрый, и, отступив на шаг, нащупал большой камень. Митя думал, что старик на камень сядет, но тот вынул из холщового мешочка проволочную рамку, раздвинул ее — получилась маленькая табуретка. Старик ощупью приладил ее, чтобы не качалась, сел и принялся разматывать удочку.

— Ну какой же он немец! — еще раз шепотом усомнился Митя. Ничего страшного в тихом слепом старике не было.

— Да не шепчи ты. Он уже тогда ничего не слышал. Немцы-то хотели его старостой назначить. А он только руку вот так ставил к уху — и ни ку-ку. Они ему по-немецки, а он только головой мотает, они по-русски, а он тоже ничего. Так и отстали.

— Может, притворялся? — шепотом спросил Митя.

— Да, говорили… Но вроде и тогда ничего не слышал. А сейчас-то уже и точно.

— Откуда он у вас тут?

— В Зарицах-то? Да он всегда тут жил.

— Ну как всегда?

— Мамка говорит — всегда.

— А почему ты ее мамкой называешь?

— А как еще?

— Мамой.

— Да ну… — И, покосившись на Митю, Костя сказал, как бы извиняясь: — да она и сама привыкла. По-другому стану ее звать — так она удивится небось.

Митя не стал ему говорить, как он бы стал сейчас звать свою маму, если бы она у него была. Он только отвернулся к воде.

— Да ты смотри! — крикнул Костя.

Старик Карлуша тянул по воде здоровенную рыбину. Из тех самых, которые ходили у дна. Тянул он ее не спеша и, кажется, даже не видя. Леску-то он не видел точно: пытаясь взять леску рукой, он несколько раз промахивался. Наконец взял в руку пляшущего на крючке язя, снял и сунул его в свой мешочек. Ни удивления, ни радости не отразилось на лице старика. Он словно и не помышлял, что может быть иначе.

Через минуту-другую Карлуша вытащил еще одну рыбину. Костя и Митя стали невольно приближаться к нему. Вот Костя закинул свою удочку совсем рядом. Вот Митя уже обошел его с другой стороны.

Карлуша вытащил третью рыбину. Это были язи, один лучше другого. А точнее, все одного и того же размера, и спины у них были толстые и жирные.

— Чего он насаживает-то? — бормотал Костя.

А Митя только на это и смотрел. Но червяки у Карлуши были обыкновенные. Только в баночку с дырявой крышкой, где они лежали, Карлуша на ощупь капнул несколько капель из какой-то бутылочки. И бутылочку — в карман.

Рыба так и хватала.

— Да ты смотри лучше! — уже совсем нагибаясь над Карлушей, кричал Костя. — Чего у него в кармане-то? Чего он туда накапал?

Старик ловил и ловил, вытягивал и вытягивал, а у них — хоть бы раз клюнула. Ну просто как заколдованная была эта рыба, а Карлуша как хотел, так с ней и колдовал.

Колдовство кончилось тогда, когда его прекратил сам Карлуша.

Так и не произнеся ни единого звука, он положил в мешок последнюю рыбину, смотал удочку, сложил свою табуретку и зашаркал от омута прочь.

— Давай спросим, чего он капает? — сказал Митя.

— А как ты у него спросишь? У, фриц поганый! — Костя от злости уже забыл, как только что хорошо говорил про Карлушу. — А вообще-то попробуй! Давай, спроси!

— А почему я? Почему не ты?

— Да… Да мамка с ним не разговаривает… С войны еще.

— А почему? Он что-нибудь вам сделал?

— Не… Он никому ничего не сделал.

— Так почему она?…

— Да нипочему. Говорит, он немец, вот и не могу его видеть. А так… Даже хлеба ему посылала, когда он помирать стал.

— А почему он помирал?

— Да с голоду. Никто с ним дела иметь не хотел.

— Ты же говоришь, он старостой… отказался быть. Не стал фашистам помогать.

— Немец. Ну и отвернулись. А он помирать стал. Ты пойди, спроси… Я не пойду.

Митя смотрел в спину уходившего старика, но и ему тоже было никак не стронуться с места.

— Да и ты не ходи, — сказал Костя. — Не ходи. Мы свое придумаем.

И что-то в голосе Кости было такое, отчего Митя сразу ему поверил.

— Знаю, что мы сделаем, — сказал Костя.