Пикировщики

К фронтовым рубежам

Подмосковное Перхушково, где размещаются Высшие курсы усовершенствования политического состава Красной Армии, в чуткой напряженной тишине. Стоят светлые июльские дни. Над военным городком, окруженным зеленым заслоном елей и сосен, берез и кленов, проплывают позолоченные лучами солнца редкие белые облака. Над крышами пятиэтажных домов стаи голубей. Тишину нарушает лишь мерный шаг строя: подразделения слушателей, учеба которых на курсах подходит к концу, расходятся по учебным классам.

В жилой зоне городка та же, как натянутая струна, тишина. Не слышно шумных ребячьих игр, из открытых окон не льются патефонные мелодии, да и окна-то все плотно закрыты, а на стеклах крест-накрест наклеены бумажные ленты. У подъездов — одинокие мамы с колясками. Похудевшие, невеселые лица у молодых женщин: совсем недавно все они простились с мужьями, которые уже вступили в бои где-то там, на Западном фронте.

Таким запомнилось мне Перхушково в июльские дни 1941 года. Здесь месяц назад мы, армейские политработники, вместе со всей страной услышали грозное, застрявшее в горле комом слово «Война!..».

Военная обстановка сразу же внесла в нашу жизнь и учебу свои коррективы. На час раньше перенесли начало занятий, ежедневно стали заниматься изучением материальной части стрелкового оружия, стрельбой из пистолета. В распорядок дня вклинились работы по маскировке зданий и сооружений городка, по устройству и оборудованию укрытий. Участились выходы в поле на тактические занятия. А вскоре мы лишились покоя и по ночам: почти еженощно раздавался вой сирены, звучала по радио команда: «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Боевым расчетам занять свои места!»

Пока это проводились учебные тревоги. Но мы в мгновение ока вскакивали с коек, расторопно набрасывали на себя обмундирование и с противогазами через плечо, пистолетами на боку быстро выстраивались и мчались каждый на свое место, согласно схеме боевого расчета. По этой схеме выставлялись возле зданий и объектов посты наблюдения, на ближайшие дороги и лесные просеки выходили группы патрулей.

Так случилось и на исходе дня 22 июля. Но в отличие от предыдущих эта воздушная тревога оказалась не тренировочной, а настоящей, боевой. В подмосковное небо, в пространство Московской зоны противовоздушной обороны, следуя несколькими эшелонами, с получасовым интервалом, на высоте 2000–3000 метров, как выяснилось потом, вторглись фашистские бомбардировщики. Авиация врага силами 2-го воздушного флота (до 250 самолетов), которым командовал генерал-фельдмаршал Кессельринг, совершала на столицу нашей Родины первый массированный налет.

...С опушки леса — места моего поста — видно почти все, что происходит в западном секторе ночного московского неба. На горизонте, высоко над Москвой, высвечиваются сполохи зарев. Это рвутся и вызывают пожары вражеские бомбы. Кому-то из фашистских пиратов удалось прорваться к городу и сбросить на москвичей смертоносный груз. В бессильной ярости сжимаются кулаки. В эти минуты кого-то Из советских людей, несущих трудовую вахту на заводах или забывшихся в тревожном сне после рабочей смены, уже нет в живых, проливается кровь ни в чем не повинных моих соотечественников, рушатся здания. Как быстро докатились зловещие удары войны и до нашей родной столицы !

В скрещении лучей мощных прожекторов происходит сильная вспышка, и в тот же миг лучи, как по команде, разбегаются в стороны. Начинаю понимать, что это взорвался от прямого попадания зенитного снаряда фашистский стервятник. Глухие взрывы на какое-то время затихают, но через несколько минут все повторяется сначала. Значит, бомбят эшелонированно. Не исключено, что под прикрытием бомбежки в лесную подмосковную зону могут быть сброшены парашютисты-диверсанты, как это случилось на западной границе в первые часы и дни войны.

Внимательно исследую зону наблюдения, схожусь со своим напарником. Прислушиваюсь к ночной тишине...

Налет на Москву продолжался более пяти часов. Отбой воздушной тревоги в городке прозвучал незадолго до рассвета, и, возбужденные ночными событиями, спать мы уже не ложились. А к концу дня стали известны подробности налета на столицу. Первые группы вражеских бомбардировщиков посты воздушного наблюдения, оповещения и связи (посты ВНОС) Московской зоны ПВО обнаружили еще в районе Вязьмы. Поднятые с аэродромов ночные истребители перерезали путь врагу на дальних подступах к Москве. Над Солнечногорском, Звенигородом, Истрой, над подмосковными лесами наши истребители врезались в строй «хейнкелей», с земли по ним ударила зенитная артиллерия.

Истребители ПВО Москвы и фронтовой авиации за эту ночь сбили 12 немецких бомбардировщиков, артиллеристы-зенитчики — 10. К Москве прорвались лишь одиночные самолеты.

«Какие здания пострадали? Есть ли жертвы?..» — засыпали мы вопросами побывавших после налета в Москве товарищей. Из их рассказов узнали, что вражеские бомбы повредили Тушинский аэродром, Устьинский мост, дома на улице Осипенко, на Хорошевском шоссе. Долетели бомбы и до Кутузовской слободы, разрушены постройки около Ваганьковского кладбища.

Существенного ущерба городу налет не причинил, но жертвы были и среди населения. Защищая подступы к столице, отличился командир эскадрильи 11-го истребительного авиационного полка капитан К. Н. Титенков. Приближаясь к строю «хейнкелей», он в лучах прожекторов увидел ведущего группы бомбардировщиков и завязал с ним бой. Избрав удобную позицию, истребитель атаковал фашиста и меткой очередью поджег его. Самолет врага врезался в землю недалеко от Рузы. Остальные бомбардировщики повернули назад. За этот свой первый воздушный бой отважный пилот был награжден орденом Ленина.

Сигнал воздушной тревоги теперь раздавался в нашем общежитии почти каждую ночь. А всего за последующие тридцать ночей авиация противника совершила на Москву более двадцати налетов. Немцы ходили большими группами — от 50 до 200 самолетов, но к городу прорвалось лишь несколько десятков бомбардировщиков. От налетов больше всего пострадали жилые дома, здания культурно-бытового назначения, а не заводы и не военные объекты. Бомбы врага упали и на подмосковные села. В результате бомбардировок за этот период 736 москвичей погибли, 3513 — получили ранения.

Учеба моя на курсах завершалась, в Перхушково стали прибывать слушатели нового потока. Все с большей тревогой мы, завтрашние полпреды партии на фронте, в огне сражений, вслушивались в скупые слова сводок Совинформбюро, вчитывались в газетные строки информации и фронтовых корреспонденции. Все чаще собирались небольшими группами в свободные минуты и заводили разговор о причинах неудач на фронтах войны, охватившей огромное пространство от Баренцева моря до Черного.

Чем обусловливались развивающиеся не в нашу пользу действия на полях сражений, почему наша армия не может сдержать наступление фашистских орд, — об этом мы горячо спорили, с волнением обговаривали каждую неудачную попытку Красной Армии удержаться на том или ином рубеже. Не получая удовлетворительных ответов в опорах и коридорных дискуссиях, обращались с вопросами к авторитетным преподавателям. Но они свои суждения высказывали осторожно. Одни не очень уверенно пытались акцентировать внимание на факторе внезапности нападения, другие делали упор на притупление бдительности, неосведомленность нашей разведки, на беспечность командования приграничных округов. Высказывались, конечно, мнения и другие, в частности, о превосходстве сил противника, о более совершенном, чем у нас, оружии врага, накопленном для войны в огромных размерах.

Словом, умудренные теоретическими знаниями наши авторитеты не смогли в то время объективно и всесторонне дать оценку первоначальному, тяжелейшему для армии и всего государства периоду войны. Об этом уже в послевоенные годы скажут документы партии, исследования военных историков, труды ученых и специалистов.

А пока после каждой новой вести с фронта мы собирались у карты, по-своему оценивали ту или иную обстановку, пытаясь определить тот счастливый рубеж, на котором наконец Красная Армия остановит зарвавшегося врага и с которого начнется изгнание оккупантов с советской земли. Мы твердо верили в непобедимость социалистического строя, в могущество нашего государства и его народа, в силу и мудрость родной Коммунистической партии и с нетерпением ждали того дня, когда сами с оружием в руках вольемся в ряды защитников Отечества.

Многие слушатели курсов уже обращались к командованию с настоятельной просьбой поскорее отправить на фронт.

— Отправим, — отвечал начальник курсов, — всему свое время.

И вот наши ряды стали уменьшаться. Слушателей одного за другим вызывали в Главное политическое управление Красной Армии, в ГлавПУР, как в обиходе называли мы высший армейский политорган. Там политработники получали назначения и сразу уезжали в действующую армию, а иные — пока в тыл, на формирование новых частей и соединений.

В те дни меня, как, видимо, и моих товарищей по курсам, невольно тревожил вопрос: готов ли я к боевой работе, к самому главному экзамену — на мужество в бою, на профессиональную зрелость? Взвешивал все. И смертельную опасность, и жестокие требования войны к каждому из нас — командиру, политработнику, красноармейцу, — и возможные самые тяжкие испытания. Взвешивал и приходил к выводу: да. воевать я готов, готов бороться с врагом до последней капли крови!

Задумываясь в те дни над прожитым и пережитым, не раз обращался мыслью к давним беспокойным, но овеянным революционной романтикой 20-м годам, к будням задорной нашей комсомольской юности.

Весна в 1925 году пришла к нам необычно рано. Ее теплое живительное дыхание быстро пробудило природу. Только что пережив неурожайные годы, мы встречали ее с добрыми надеждами. Жизнь в родном поселке Шарье, да и во всей нашей Костромской губернии, постепенно налаживалась, уверенно входила в прочную социалистическую колею. Новая экономическая политика — нэп — делала свое сложное, порой противоречивое, но без сомнения полезное для утверждения социализма дело.

Напротив государственного магазина с примечательным, рожденным революцией названием «Смычка» группа проворных нэпманов в короткий срок соорудила новый двухэтажный дом. В нем открылся универсальный магазин. На базарной площади и у железнодорожного вокзала выросли длинные ряды ларьков, торговых палаток.

В Шарье, как и повсюду в стране, в эти годы шла острая борьба нового со старым. Коммунисты, их боевые помощники комсомольцы были в первых рядах борцов за укрепление Советской власти, их горячо поддерживали рабочие станционного депо, где в то время ночным сторожем работал мой отец.

В доме, где размещался партийный комитет и Совет депутатов, всегда было людно. Сюда шли для решения и выяснения многочисленных, выдвигаемых жизнью вопросов, шли с просьбами и жалобами. Этот дом с красным флагом на крыше стал поистине центром притяжения всех новых сил — в нем обговаривались, утверждались, из него выходили многие добрые начинания. Мы, комсомольцы тех лет, любили приходить сюда и в будни, и в праздники. Помню, как было установлено круглосуточное дежурство в «доме советов». Бдительно стояли парни и девчата на страже порядка и спокойствия в поселке, особенно в преддверии праздничных дат и в дни самих праздников. Такое дежурство как-то выпало нам с Васей Семеновым в день христианского праздника — пасхи. Именно в этот день произошло событие, которое привело в крайнее замешательство всех верующих Шарьи, а в моем сознании оставило глубокий след, стало как бы поворотным пунктом в судьбе.

...Стояла весенняя томящая душу тишина. Неожиданно в безоблачном небе со стороны Костромы над Шарьей раздался прерывистый грохот, который нарастал с каждой минутой. Почти все жители поселка вывалили тогда на улицу и устремили свои взоры к небу. Совсем невысоко летел отряд краснозвездных двукрылых самолетов. Выскочив на крыльцо поселкового Совета, мы с Васей Семеновым как зачарованные тоже уставились на небесное чудо: ведь до сих пор аэропланы видели лишь на картинках.

Помню, как тревожно и взволнованно забилось у меня сердце. Какое-то новое, неведомое доселе чувство охватило все мое существо.

— Смотри-ка, как здорово! Ух ты!.. — порывисто дыша, только и мог я сказать своему дружку.

А шестерка быстрокрылых машин развернулась влево, еще раз оглушительно прогрохотала над поселком и ушла по назначенному курсу, посеяв среди шарьинцев самые разноречивые предположения и догадки.

В тот день мы с Василием еще долго не могли прийти в себя, то и дело возвращались к разговору об аэропланах, людях, управляющих ими, но ни он, ни я так и не решились поведать друг другу о зародившейся мечте: слишком невероятной и дерзкой тогда представлялась нам та мечта — стать летчиком. Тем более что после восьмилетки я вынужден был бросить учебу и пойти работать в цех лесопильного завода — семья нуждалась в кормильце. У отца с матерью нас было пятеро — мал мала меньше. Отец, мостовой сторож, зарабатывал мало, так что об учебе пока пришлось забыть. Да и мой друг Василий пошел на заработки — кочегаром паровоза.

А небо манило к себе таинственной неотступной силой. В редкие, свободные от работы и домашних дел часы шагал я в поселковую библиотеку. С великодушного позволения заведующей библиотекой подолгу рылся в запыленных стопках книг и вот однажды наткнулся на книгу о первых русских летчиках. Мне стало известно о жизни и замечательной судьбе пилота Сергея Уточкина, о другом выдающемся военном летчике — основоположнике высшего пилотажа штабс-капитане П. Н. Нестерове.

Тут же, в библиотеке, из газет я узнал, что в стране существует Общество друзей Воздушного флота. Разыскал в Шарье уполномоченного этого общества и записался в число его добровольцев, уплатив вступительный взнос и вспомоществование. Как впоследствии сообщила губернская газета, общество за неполных три года собрало в целом по стране 6 миллионов рублей золотом, на которые авиационная промышленность построила свыше 300 военных самолетов.

А на заводе, освоив обязанности ученика-лесопилыцика, я вскоре стал подточником, затем поднялся еще на одну ступеньку — получил назначение на должность старшего пилостава (по нынешним меркам — мастера цеха).

Заводское производство у нас расширялось, росло, требовались специалисты новых профессий. Так что в числе других меня послали в Ленинград на курсы повышения квалификации.

И вот лекции, бдения над учебниками до позднего вечера, приобщение к великим сокровищам культуры в городе на Неве — стремительная, интересная жизнь моего энергичного поколения.

По возвращении с учебы в 1931 году заводские коммунисты приняли меня в партию. А еще через год я надел давно желанную военную форму.

Прощай, пропахшая густым смоляным настоем родная лесопилка! Меня ждут снившиеся по ночам армейские пути-дороги и голубая заветная мечта — небо!..

Путь в небо, однако, открылся для меня не сразу. Лишь через пять лет после призыва в армию я стал курсантом Харьковской военно-авиационной школы. Но дни и месяцы курсантской жизни промчались стремительно. Давно ли, казалась, с трепетным волнением взял я впервые в руки управление самолетом, взлетел самостоятельно, выполнил полет по кругу и по всем правилам совершил посадку на учебном У-2. И вот учеба уже позади. Небольшой, утопающий в зелени курсантский городок остается за пеленой рассветного тумана. Впереди — Чугуев, военное авиационное училище летчиков-истребителей. Здесь мне предстояло вступить в ответственную и неожиданную для меня самого должность комиссара учебной эскадрильи.

Как и другие учебные заведения Военно-воздушных сил страны, Чугуевское училище в предвоенные годы работало с большим напряжением, пополняя летными кадрами строевые авиационные части. Помнится, мы тогда соревновались со старинной прославленной Качинской школой, и Управление высших учебных заведений ВВС периодически контролировало наше соревнование, организовывало регулярные проверки состязания, помогало заимствовать друг у друга передовой опыт.

За год работы с энергичным и многоопытным летчиком командиром эскадрильи А. Я. Кремизовичем я многому научился. По итогам года нашей эскадрилье присудили первое место в округе за лучшие показатели в учебе, боевой и политической подготовке. И снова неожиданность: меня назначают заместителем начальника училища по политчасти.

Работа в должности политического руководителя летной школы пришлась по душе. Я радовался, когда на очередном выпускном вечере ко мне подходили мои воспитанники, обещали помнить, писать письма. Но в августе сорокового года пришлась и мне расстаться с Чугуевским училищем. Управление вузов ВВС РККА направило меня на учебу в Перхушково.

Хотелось мне на этих курсах повысить не только свой политический уровень, но и получше подготовиться в летной практике. К сожалению, политработники всех родов войск обучались по единой программе. То есть пехотинец, танкист, артиллерист, авиатор слушали одни и те же лекции, проходили одну и ту же практику, отрабатывали одни и те же задачи по тактике, выступая в роли командиров и замполитов только стрелковых подразделений и изучая боевую технику, которая находилась на вооружении наземных войск.

Не удивительно, что за время, проведенное в отрыве от летных дел, политработники-авиаторы стали отставать от требований дня и дисквалифицироваться как летчики. Мириться с подобным положением мы не желали и в первые же дни войны дружно обратились к командованию курсов с просьбой организовать для нас занятия по технике и тактике ВВС, специфике политработы в авиачастях, организовать выезды на подмосковные аэродромы для ознакомления с новыми самолетами, вооружением.

Сейчас трудно сказать, почему не вняли нашим просьбам и предложениям — ограничились двумя-тремя обзорными лекциями, посвященными авиации, а дальше дело не пошло. Наверстывать упущенное нам пришлось потом на фронте.

В завершающие дни учебы предметом оживленных разговоров и дискуссий среди завтрашних фронтовых политработников стало важное для нас событие — реорганизация органов политической пропаганды и введение в армии и на флоте института военных комиссаров (в 1940 году институт военных комиссаров был отменен и вновь введен в начале Великой Отечественной войны).

Дело в том, что преобразование перед войной политических управлений и отделов в отделы политической пропаганды повлекло за собой ограничение масштабов работы политорганов: они стали заниматься лишь пропагандой и агитацией. А другая, такая же важная часть партполитработы — организационная — оставалась на заднем плане.

Президиум Верховного Совета СССР своим Указом от 16 июля 1941 года преобразовал управления и отделы политической пропаганды в политуправления и политотделы. Новым органам вменялось в обязанность руководить как политико-массовой, так и организационно-партийной работой в войсках. Одновременно с этим Главное управление политической пропаганды Красной Армии и такое же управление Военно-Морского Флота преобразовывались в главные политические управления.

Реорганизация оказалась своевременной еще и потому, что война сразу же осложнила работу командиров всех степеней — они стали нуждаться в практической помощи со стороны политработников не только в части политической, но и в области военной. В связи с этим во всех полках и дивизиях, штабах, учреждениях и военно-учебных заведениях РККА вводились должности военных комиссаров, а в ротах, батареях и эскадрильях — должности политруков. (Позднее, в августе — сентябре, институт военных комиссаров охватил и батальоны, а также роты танковых войск, дивизионы и батареи артиллерийских частей, штабы всех дивизий.)

В перерывах между лекциями и практическими занятиями, в короткое личное время мы собирались группами по нескольку человек и, понимая, что рант военного комиссара потребует повышения ответственности, увеличения напряженности в нашем труде, обсуждали, как лучше организовать работу.

Хорошо помню, как тогда выступила «Правда», внеся некоторую ясность в наши споры и дискуссии. В статье от 18 июля газета писала: «Новый указ означает поворотный пункт во всей работе Красной Армии в условиях военного времени. Боевое содружество командиров и военных комиссаров, укрепление авангардной роли коммунистов и комсомольцев еще выше поднимает героический дух нашей Красной Армии, превращает каждую войсковую часть в монолитную, несокрушимую силу, разящую врага».

«Содружество командиров и военных комиссаров...» А не будет ли это двоевластием, как в годы гражданской войны? Мы знали, что впервые институт военных комиссаров в Красной Армии был введен по указанию В. И. Ленина в апреле 1918 года и основной обязанностью военного комиссара в огне гражданской войны был политический контроль за командирской и административной деятельностью бывших генералов и офицеров царской армии, перешедших на сторону революции и призванных в Красную Армию. В дальнейшем свои функции военкомы расширяли, постепенно становясь и организаторами партийно-политической работы среди красноармейских масс.

А как же теперь, в условиях современной войны? Окончательную ясность в наши суждения внесли директива Наркома обороны СССР и ГлавПУРа, приложение к ней, в которых разъяснялось, что военные комиссары — это представители партии и правительства в армии и на флоте. Они, как и командиры, несут полную ответственность за выполнение боевых задач, за стойкость воинов в бою, их непоколебимую готовность сражаться до последней капли крови с врагами нашей Родины.

— Военные комиссары, — наставлял нас в своей лекции преподаватель курса партполитработы, — не разделяют с командиром власти, но строго контролируют проведение в жизнь приказов вышестоящего командования. Они обязаны укреплять авторитет командиров, твердой рукой насаждать в вверенной части революционный порядок и воинскую дисциплину...

Что ж, такие права и обязанности слушателям-политработникам пришлись по сердцу.

Пришел и мой черед получать назначение. Распрощался я с товарищами по курсам и с приподнятым настроением выехал в Москву. В ГлавПУРе мне объявили решение о назначении на Юго-Западный фронт — военкомом 15-й смешанной авиационной дивизии.

— Учтите, — сказал начальник ГлавПУРа Л. З. Мехлис, — мы в порядке наказания освободили от должности, точнее — сняли с должности, вашего предшественника. У него не хватило ни сил, ни самообладания поднять людей на отпор врагу. Вместо того чтобы идти впереди, сам оказался в хвосте событий, а в итоге остался без дивизии.

На мой не очень смелый вопрос, в чем заключались ошибки и промахи бывшего комиссара 15-й смешанной авиадивизии, Лев Захарович резко ответил:

— Без конца писал во все инстанции письма и телеграммы, доказывал необходимость срочного перевооружения дивизии новой техникой. Только он, видите ли, озабочен большими потерями из-за того, что дивизия оснащена устаревшими машинами. Кто этого не знает!

Мехлис поднялся из-за стола и уже спокойнее добавил:

— Мы вынуждены, мы обязаны воевать тем, что у нас есть. Воевать с напряжением всех сил, всех способностей, не паникуя, не останавливаясь даже перед потерями.

Прощаясь, Мехлис протянул мне руку и устало улыбнулся:

— Желаю вам успехов. Разъясните летному составу, что партия и правительство делают все возможное для ускорения выпуска новых самолетов.

Острота и злободневность вопроса об оснащении авиационных соединений самолетами новых конструкций были мне понятны с первых же слов. И, признаться, смутили слова, сказанные Мехлисом в адрес моего предшественника. Не хотелось верить, что такой умудренный жизнью и опытный политработник мог потерять выдержку и оказаться «в хвосте событий». Мои сомнения еще больше укрепились, когда случай свел меня с прибывшим с Юго-Западного фронта инспектором. Он сообщил, что 15-я смешанная авиадивизия воюет хорошо, люди дивизии стойко выполняют свой долг перед Отечеством...

В ожидании вечернего поезда, уходящего с Курского вокзала в сторону фронта, я бродил по городским улицам. Запомнилась военная Москва — по-солдатски суровая, гордая. Улица Горького, некогда оживленная, с распахнутыми дверями магазинов, красивыми витринами, нескончаемым людским потоком, стала совсем другая. Витрины магазинов прикрыли огромные деревянные щиты, их, в свою очередь, защищали штабели мешков с песком. Я побывал на Красной площади. Подумалось: может, последнее свидание с нею... Мавзолей В. И. Ленина был обнесен защитным ограждением. Древние стены и все кремлевские сооружения закамуфлированы под деревянные ветхие строения — все выглядело необычно, как-то странно. Только серебристые ели по-прежнему стояли спокойно и торжественно, словно охраняя величественную красоту главной площади страны.

Невольно припомнилась военная школа имени ВЦИК, в которой мне выпала честь учиться, нести почетную службу. Верхний этаж ее здания был хорошо виден из-за крепостных зубцов Кремлевской стены. Да разве забудешь наполненные приятными хлопотами предмайские или предоктябрьские дни и те парады на Красной площади, когда школа ВЦИК шла с винтовками «на плечо»!

Курсанты-вциковцы несли караульную службу в Кремле, на заседаниях сессий Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, на правительственных приемах, партийных конференциях и совещаниях. Яркими, незабываемыми остались в памяти многие торжества, особенно торжество, посвященное чествованию героев челюскинской эпопеи. Мне посчастливилось тогда присутствовать в Георгиевском зале Кремля в составе почетного караула.

Запомнилось, как под бурные аплодисменты на сцену зала вышли руководители партии, члены правительства, представители героического экипажа «Челюскина». Вместе с руководителем экспедиции О. Ю. Шмидтом и капитаном парохода В. И. Ворониным места в президиуме собрания заняли прославленные советские летчики, спасшие челюскинцев. И вот зачитывается Указ. Впервые в истории нашего государства присваивается высокое звание Героя Советского Союза. Его заслужили летчики М. В. Водопьянов, И. В. Доронин, Н. П. Каманин, С. А. Леваневский, А. В. Ляпидевский, В. С. Молоков и М. Т. Слепнев.

Несколько раньше этих событий мне довелось увидеть почетного курсанта школы ВЦИК Михаила Ивановича Калинина. Он приехал к нам в лагеря, чтобы вручить грамоту, которой наградили школу за участие в работах по реконструкции Большого Кремлевского дворца. Напутствуя нас, Михаил Иванович говорил:

— Я думаю, что не только я, но и вы все — от командира школы до курсанта — великолепно знаете, что наша армия должна иметь наилучшее качество по сравнению со всеми остальными армиями мира... Командный состав должен быть высококвалифицированным. Каждый командир должен быть великолепным мастером своего дела...

Мне, как парторгу роты, поручили тогда выступить с ответным словом. С огромным волнением выйдя на трибуну, я заверил Михаила Ивановича Калинина, партию и правительство, что мы, завтрашние красные командиры, будем высоко нести честь и достоинство командира славной Красной Армии. Помню, в заключение сказал:

— Мы через всю жизнь пронесем, дорогой Михаил Иванович, ваш наказ — каждому быть мастером своего дела...

С Красной площади я уходил преисполненный непоколебимой веры в наше правое дело, в неминуемую победу над врагом.

К фронтовым рубежам ехал через Харьков, Рассчитывал повидаться с семьей, проживающей в то время в Чугуеве. Но телеграмма-молния, поданная с Курского вокзала, опоздала, и встреча не состоялась. Жена приехала в Харьков спустя два часа после отхода нашего эшелона.

Соседями по вагону оказались партизаны только что сформированного из харьковчан отряда. Заполнив почти весь поезд, они тоже ехали на запад, ближе к фронту, чтобы бить врага в его тылу. Отряд состоял из коммунистов и комсомольцев — рабочих, колхозников, студентов. Все были настроены бодро, шутили и пели песни. Но вот пожилой чернобородый партизан, уже побывавший на «той» стороне, стал рассказывать жуткую историю о зверски замученных крестьянах села Молотковичи близ Пинска, и все притихли...

По мере удаления от Харькова все больше чувствовалось приближение линии фронта. Наш эшелон часто замедлял ход, останавливался почти перед каждым семафором, на станциях и полустанках, пропускал встречные составы, переполненные ранеными, товарные поезда, загруженные оборудованием для заводов, эвакуируемых на восток. Вместе с эвакуируемыми промышленными предприятиями, покинув родные места, ехали рабочие, служащие, инженерно-технические и партийные работники с семьями. Для них в каждом товарном составе были «вмонтированы» пассажирские вагоны. Несмотря на поздний час, люди в вагонах не спали.

Станционные здания и сооружения в большинстве своем представляли печальное зрелище: разрушенные и закопченные стены, а то и просто груды камней да бревен, еще дымящиеся после недавней бомбежки. Запасные пути были забиты составами сгоревших вагонов, искореженных бомбами паровозов.

Ночью на каком-то разъезде партизанский отряд выгрузился и потянулся в сторону леса. Состав дальше не пошел. А спустя два часа я продолжал свой путь на паровозе, торопливо летевшем на запад по особому заданию.

Утром мы остановились против станционного здания.

— Вот и Бровары, — сказал машинист. — Приехали.

Наступил новый день — 28 июля 1941 года.

Штаб авиации Юго-Западного фронта я разыскал, не прибегая к лишним расспросам. От станции пошел за потоком машин, а когда увидел идущих впереди авиаторов — направился за ними. Вышел точно на КПП. После тщательной проверки документов меня провели в политуправление к дивизионному комиссару И. С. Гальцеву.

И вот обычные вопросы — о прежней службе, о семье. Затем я услышал рассказ о состоянии дел в 15-й смешанной авиадивизии, ее отдельных службах и звеньях.

— В самые первые дни войны, — заметил Гальцев, — кое у кого в дивизии наблюдалась боязнь летать на самолетах И-15 и вступать на них в бой с «мессершмиттами». Почему — объяснять, наверное, не нужно?..

Да, разницу в тактико-технических данных наших и немецких истребителей я хорошо знал. Не так-то просто было компенсировать недостаток скорости энтузиазмом.

— Но теперь страх перед «мессерами» преодолен. Наши летчики-истребители научились бить их и на старой технике. Тем не менее, — продолжал Гальцев, — вам надлежит глубоко изучать настроения летного состава, вести большую разъяснительную и воспитательную работу, чутко прислушиваться к мнению коллектива. Не повторите ошибки, допущенной вашим предшественником. Не жаловаться на трудности, а организовать людей на их преодоление — вот в чем соль работы военного комиссара...

Встреча с командующим ВВС фронта генерал-лейтенантом авиации Ф. А. Астаховым состоялась накоротке. Генерал спешил к командующему войсками фронта генерал-полковнику М. П. Кирпоносу и принял меня буквально на коду.

— Надеюсь, Гальцев ввел в курс дела?

— Весьма подробно, товарищ командующий.

— Вот и хорошо. Задерживать не буду — еще встретимся. Вылетайте в дивизию и приступайте к работе.

Пожимая на прощанье руку, Астахов улыбнулся и сказал:

— Получится из вас комиссар дивизии или не получится — зависит от того, как сумеете вдохновить летчиков на победу в бою, организовать техников на труд. Число неисправных машин сейчас растет не по дням, а по часам. Если так пойдет дальше, то скоро воевать нам будет нечем и потребность в командире и военкоме дивизии отпадет. Вам все понятно?

— Так точно, товарищ командующий, — ответил я.

— А коли так, то к исходу семнадцатого августа вместе с командиром доложите о вводе в строй всех неисправных самолетов дивизии — с учетом тех, которые повредятся после сегодняшнего дня.

Об остроте проблемы с ремонтом поврежденных самолетов мне уже говорил Гальцев, поэтому требования командующего я воспринял как одну из главных своих задач.

В дивизию я летел на У-2, присланном из звена управления. Попросил пилота чуть довернуть в сторону — хотелось посмотреть сверху на обороняющийся Киев. Но не удалось — город закрывала сплошная пелена дыма. Только колокольня Печерской Лавры, пронзив серое покрывало облаков и дыма, словно маяк светилась своим позолоченным куполом. Защемило сердце: неужели суждено пасть и Киеву?.. Старший брат городов русских! В который раз ты встаешь грудью на защиту родной земли, отбиваешь натиск орд чужеземных завоевателей!..

Боевую обстановку в этом районе я изучал пока что по карте. Ожесточенные сражения здесь шли с середины июля. Прорваться к Киеву врагу не удавалось, однако левое крыло Юго-Западного фронта подверглось мощному удару в направлении Умани, и наши 6-я и 12-я армии попали в окружение. Уже после того, как я принял дела в дивизии, стала известна судьба окруженной группировки. Пять дней наши войска вели ожесточенные бои в окружении, но силы их иссякали. Часть группировки смогла прорваться к своим, а тысячи бойцов и командиров Красной Армии пали на тюле битвы...

В дивизии меня встретили приветливо. Командир соединения генерал-майор авиации А. А. Демидов и его заместитель подполковник Л. Г. Кулдин знакомили с обстановкой и по-деловому помогали мне осваиваться на первых шагах с обязанностями комиссара.

— Начните со знакомства с людьми, — посоветовал генерал Демидов. — Поинтересуйтесь, чего не хватает для более эффективной работы полкам и службам. Самолет в ваше распоряжение я уже приказал выделить. Начните с истребителей, они тут рядом...

Генерал А. А. Демидов — один из тех, кто защищал молодую Республику Советов в годы гражданской войны и иностранной интервенции. Физически крепкий, с открытым мужественным лицом, проницательным взглядом, он сразу мне понравился своей сдержанностью в обращении с подчиненными, хладнокровием в горячих и сложных ситуациях, принципиальностью и прямотой в решении любых вопросов. «Такой человек не покривит душой ни при каких обстоятельствах», — решил я и не ошибся. Александр Афанасьевич строго относился к оценке результатов боевых вылетов, в то же время по заслугам поощрял людей за боевые отличия. Это, как я вскоре убедился, весьма положительно сказывалось на повышении эффективности нашей работы, порождало атмосферу самокритичной взыскательности в ратном труде летного и технического состава соединения.

Самые тесные и товарищеские отношения у меня сложились с начальником штаба дивизии подполковником Александром Романовичем Перминовым. Он отлично знал свое дело, обладал высокой штабной культурой, действовал удивительно четко, оперативно, какие бы сложные вопросы нам ни приходилось решать. Мне было чему поучиться у Александра Романовича и особенно — организации управления боевой работой полков, эскадрилий, звеньев.

С начальником политотдела соединения старшим батальонным комиссаром Михаилом Алексеевичем Лозинцевым я также быстро нашел общий язык, установил деловой рабочий контакт. Вместе с ним по вечерам мы собирали работников политотдела и редакции «дивизионки», которые в течение дня находились в частях, там, где кипела боевая жизнь. Сообща подводили итоги, уточняли задачи на следующий день.

Вникая в дела полков, эскадрилий, особенно тех, которые были оснащены устаревшими самолетами, я ни разу не слышал от летчиков каких-то сомнений, нареканий, упаднических настроений. Разговоры о том, что самолеты у немцев по сравнению с нашими обладают лучшими тактико-техническими данными, еще продолжались, но ведь они носили вполне объективный характер, а отнюдь не панический. Такие разговоры приказом не запретишь. Важно было не допустить, чтобы они порождали неуверенность летчиков перед лицом врага. И мне приходилось прямо и откровенно разъяснять личному составу частей тяжелейшую обстановку, которая сложилась в экономике страны, говорить о перспективах перевооружения, делать упор на всемерное совершенствование тактики воздушного боя, повышение летного мастерства, на воспитание высоких морально-боевых качеств. И люди понимали, что, бить вероломного и коварного врага надо тем оружием, которое есть у нас в руках, и бить как можно сильней, беспощадней.

В конце июля мы получили приказ по войскам Юго-Западного фронта. В нем было обращение личного состава дважды Краснознаменной 99-й стрелковой дивизии к бойцам и командирам фронта. Эта дивизия трижды выбивала фашистов из Перемышля, удерживала город, пока не поступил приказ об отходе. Военный совет фронта призывал войска следовать мужеству и стойкости бойцов 99-й стрелковой, усилить отпор врагу. И во всех частях нашей дивизии в те дни с большим подъемом прошли митинги. В резолюции, принятой воинами 28-го истребительного авиационного полка, говорилось: «Никогда не простим фашистским шакалам слезы и муки наших матерей, жен и детей, отнятые жизни у наших советских людей. Мы отомстим за все! И, следуя примеру героев-воинов 99-й дважды Краснознаменной, будем еще беспощаднее уничтожать вражеских пиратов на земле и в воздухе. Никакой пощады гитлеровской гадине! Смерть фашизму!»

Летчики, техники, младшие авиаспециалисты, принимая социалистические обязательства, писали: «Все боевые задания выполнять с высокой точностью. В каждом полете наносить врагу максимальные потери. Не иметь ни одного случая невыхода самолетов на задания по неисправности, зависящей от технического состава. На земле и в воздухе обеспечивать слаженность действий, взаимную помощь и выручку. Смерть фашистским захватчикам!»

Откликнувшись на призыв братьев-пехотинцев, мы делали все возможное для защиты древнего Киева.