Пиноктико

1. Введение в блог бастарда

Притом что сон, который вчера приснился, был менее странным… Я хочу сказать, в меньшей степени похожим на сон, чем то, что отец сказал мне наяву…

Ещё раз: если отбросить версию «травматического психоза» и допустить, что он говорил всё это осознанно… Мог ли он после того, что с ним случилось, придя ненадолго в сознание, сочинять истории? Почему он это придумал, я в общем-то догадываюсь… Но я сейчас не представляю, как он мог — чисто физически — в таком состоянии — вообще что-то выдумывать…

Впрочем, это могло быть заготовкой… «Моя история» могла быть у него заготовлена — вместе с завещанием.

А если вспомнить размер этого самого завещания… Это не упрёк… Просто Ахим был слишком щедрым отцом и, говоря по совести, я промотал большую часть завещания ещё при его жизни…

Вчера мне снилось, что он позвонил по мобильному и стал нести какую-то пургу… Пока я не сообразил, что надо не болтать по телефону…

— Почему ты не звонишь в спасательную? — прервал я его. — Они пришлют вертолёт. Или давай я позвоню!

— Они не пришлют. А даже если… Он не сможет меня достать.

— Но почему?!

— Это сложно объяснить… на пальцах, Йенс… Я на этот раз так занырнул…

— Разве ты нырял? Я думал, ты в этот раз был с парашютом…

— А я думал, что играю роль пронзённого стрелой…

— Отец! — закричал я. — Ты нашёл время декламировать Гейне! Дорога каждая минута! Надо вызывать вертолёт!

— Не надо… Я давно уже перешёл черту, за которой всё стало шуткой… А ты так и не понял…

— Но я же слышу по голосу, что тебе там на самом деле хреново…

— Ты никогда не умел меня слушать… Но сейчас ты прав, я действительно… лежу глубоко в ущелье, у меня нет ног… Да и рук… только хэнди[1]… Кроме того, снег, я замерзаю… Это не страшно, когда замерзаешь, ты просто погружаешься в чей-то сон… Вот я и попал в твой сон… Наверное, потому что ты был самым близким мне человеком на Земле… Но я не могу тебе объяснить, почему сюда не может залететь вертолёт… Это ущелье стало частью меня… Ты представь, что в меня влетает вертолёт, Йенс, нет, ты только представь… — после того, как Ахим рассмеялся, я проснулся… За окном была полутьма, шёл дождь, я встал и посмотрел вниз, на перекрёсток. Там кто-то стоял — на трамвайной остановке, прямо под дождём, хотя достаточно было сделать несколько шагов, чтобы оказаться под навесом. Это был не отец, вообще моего отца уже не было, как минимум, две недели в живых…

А может быть, его вообще никогда не было — у меня…

Во всяком случае, там, внизу, на трамвайной остановке, стоял явно не мой отец, но то, что он стоял под дождём, когда мог сделать несколько шагов и спрятаться под козырьком остановки, казалось как-то связанным со сном, приснившимся мне под утро…

Мысли путались в голове, как будто их перемешивали лопасти вертолёта… Который не смог пробраться в сон и завис над его входом…

Сон в тот момент я помнил гораздо лучше, чем сейчас: кусок разговора, который я воспроизвёл, — конечно, реконструкция, довольно жалкая, надо сказать…

Я только помню, что долго говорил с отцом о какой-то чепухе, то и дело вспоминая, что он тем временем лежит в горном ущелье с переломанными костями… И кричал, что надо вызывать вертолёт, но отец каждый раз заговаривал меня, и так это продолжалось, пока я не проснулся и не увидел человека, который предпочитал мокнуть под дождём, хотя в двух шагах от него был навес остановки.

От него, я думаю, от этого силуэта, протянулась ниточка к бомжу под мостом, о котором ещё тоже пойдёт речь, а вовсе не от отца и, значит, даже мысли такой у меня не должно было быть… И не было, или точнее, больше не будет.

По-моему, отец во сне называл ущелье пещерой и что-то говорил о наскальной живописи… А может быть, и нет, я теперь уже не так хорошо помню сон; с другой стороны, отец всю жизнь так много говорил со мной о живописи наяву… Пока не договорился.

Пока я не пришёл в больницу, где он лежал после того, как не вписался в очередную схему полёта…

Наяву его не закрутили воздушные потоки — так, чтобы он уже не мог даже приблизительно указать свои координаты после того, как рухнул…

Впрочем, ему достаточно было просто позвонить спасателям, они нашли бы его по сигналу мобильного…

Но сказано ведь было, что это сон…

Отец во сне намекнул, что мы во сне, и после этого я проснулся…

А наяву, примерно за месяц до этого, отец мне сказал, что он не отец…

И я решил, что его слова надо записать, по крайней мере…

Но прежде ещё немного про сон, потом я ведь окончательно забуду… Мне кажется, что Ахим лежал там где-то в районе Голубых Скал возле Тегерензее…

Может быть, это опять же — детские воспоминания виноваты, Ахим меня туда брал с собой, ещё совсем маленького, в рюкзачке…

Это было ведь вообще не Alpenraum — то, откуда звонил отец, а Alptraum[2], хотя… По сравнению с тем, что случилось наяву, не такой уж это был и кошмар…

Потому что наяву отец говорил со мной из перифокальной зоны мозга… Причём, по словам нейрохирурга, таких зон у него было несколько, так что, из какой именно — точно неизвестно…

После того, как он не вписался в составленную им самим схему…

Отец ударился, точнее, бился, пока долетел, о стену кривой, как Пизанская башня, шахты…

Его оттуда, конечно, достали…

В больнице делали всё, что могли…

Но сделать смогли немного, так что в каком-то смысле отец был прав, когда говорил, что вертолёт не имеет смысла…

Хотя из шахты — наяву — его достал, конечно же, не вертолёт…

Я понимаю, почему я так долго цепляюсь за такой пустяк, как этот сон… Просто он меня устраивает немного больше, чем явь… Отец разбился, но ведь это не первый раз, это бывает с ним/главное, что он снова остался жив… И при этом — моим отцом…

Но мне всё равно не удастся поменять местами явь и сон…

Однако что наяву, что во сне отец мой был трюкачом… Довольно известным не только в Германии и её окрестностях… Он принадлежал к числу лучших в мире «basic sportsmen», зарабатывал на жизнь исключительно затяжными прыжками с гор, небоскрёбов и монументов…

Или превращался в бумажного змея и летал — с кислородной маской — на такой высоте, где летают разве что ещё истребители с изменяющейся геометрией крыла…

Он был большой чудак, мой отец…

С одной стороны, зная его фокусы с пелёнок, я уже каждый раз не волновался так, когда он прыгал… Скажем, в Рио… Или — чтобы ещё нагляднее — он делал это с головы статуи «Родина-мать» в Сталинграде…

И даже не с головы, а с меча… Привёз тогда с собой из России эту поговорку…

После его не совсем удачного прыжка русские дополнили свою суеверную присказку «не ешь с ножа» вот этим: «…и не прыгай с меча».

Тогда парашют раскрылся на несколько долей секунды позже, чем было запланировано, Ахим выжил… Вернувшись домой, хромал какое-то время…

Я не собираюсь здесь перечислять все его подвиги, об этом достаточно много написано, многое снято на видео… Ясно, что помимо денег отца толкала на эти, достаточно эксцентричные, движения ещё и страсть… В газетах её банально сравнивали с «русской рулеткой»…

И вот в конце концов отец не смог вписаться в трубу, или точнее, в узкую шахту, в вертикальный тоннель…

Зачем ему нужно было прыгать в эту головоломку? Я не знаю, а зачем всё вообще…

Парашют он предполагал раскрыть у самого дна…

Его привезли в больницу и поддерживали в нём жизнь сколько могли… Немногим более суток…

Монолог, который я теперь постараюсь как можно точнее повторить, мог произнести — после того, что с ним случилось, — конечно же, только мой отец… То есть я сейчас имею в виду не содержание, а просто даже длину этого монолога, чисто физически это кажется мне невозможным…

Наверное, это можно объяснить только тем, что у отца был уже некий опыт… Что он и так был не в себе во время исполнения некоторых трюков… Я помню, что он пытался как-то выразить мне это словами, ещё при жизни, но слова эти были настолько путаными, что я не хочу сейчас этого касаться… Скажу только, что это отчасти помогло мне не провалиться в полное отчаяние, этакое релятивирование небытия, но я не хочу в это подробно вдаваться — тогда это помогло, в больнице, сейчас же, после похорон, я не уверен, что это был не «травматический психоз» — как сказал нейрохирург… Впрочем, он сказал только, что такие психозы при открытой черепно-мозговой травме возможны… Конечно же, я не стал пересказывать врачу, что именно сказал Ахим… Просто спросил, мог ли он бредить… И врач сказал: ещё как…

Я сидел на стульчике в больнице, рядом с подключённым к приборам телом и забинтованной головой…

— Йенс, — отчётливо сказал он, — Йенс, мальчик… Ты — самый близкий мне человек на Земле, поэтому я не хочу, чтобы оставались какие-то тайны. Эта история — последний барьер между нами… Хочу, чтобы его тоже не было…

— Отец, о чём ты? — сказал я. — Лежи спокойно, тебе не нужно волноваться…

— Йенс, ты имеешь право узнать правду о своём происхождении…

Услышав эти слова, я стал уговаривать его не торопиться. Не то чтобы я боялся что-то узнать, нет, конечно… Я просто подумал, что отец начинает бредить… Может быть, так оно и было, я говорю себе, или нет, я пытаюсь сказать себе, что это был просто бред, отец уже начал заговариваться…

Нейрохирург со мной потом согласился, как я уже сказал… Но как-то поспешно он согласился, я не уверен, что этот молодой врач в незаметных очках, которого я ухватил за рукав в коридоре, вообще слушал меня… Отца уже не было, и было видно, что врач не совсем понимает, о чём я… Но потом поспешно закивал головой, сказал, что я абсолютно прав, «травматический психоз», «сумеречное состояние»… И всё, больше он не может говорить, потому что ему надо бежать на другой этаж на планёрку…

А я теперь не могу себя убедить на сто процентов, что это был бред, вспоминая, как отец всё это произносил — спокойно и чётко…

— Помнишь, я говорил тебе, что когда-то, ещё до твоего рождения, недолго работал в полиции?

— Да, что-то припоминаю… Ты сказал как-то раз, а я тогда подумал, что ты шутишь. Ты и полиция… Наверное, ты учил их прыгать с крыш?

— Нет-нет, я сам был полицейским… Хотя это была не совсем полиция… Это была частная охранная фирма… Я не уточнял, чтобы оставаться подальше от этого места…

— Какого места?

— В котором появился ты.

— Я-то тут при чём?

— Сейчас. Дай мне воды.

Я взял с тумбочки пластмассовый поильничек, в котором вода казалась какой-то мутной, поднёс к его губам…

— Мать что, родила меня прямо в участке? — насмешливо спросил я, чувствуя уже, однако, и некоторое волнение…

— Вряд ли… Хотя на самом деле я не знаю, где она тебя произвела… на свет, — сказал Ахим. — Кроме того, я вообще её не знаю. Я никогда её не видел, поэтому…

— Ты говорил, что вы жили вместе, а потом уже она пропала в Марракеше…

— Теперь, пожалуйста, не перебивай меня. За год до того, как ты появился, в Мюнхене произошло несколько громких ограблений. Это было действительно что-то невероятное, я до сих пор не могу понять, как им это удавалось, скажем, с виллы Шёнхера… Один только случай был раскрыт — инвалид на коляске вывез из пинакотеки «Бедного поэта» Шпицвега, спрятав его под пледом, которым были укутаны его ноги…

— Бедного поэта?

— Йенс, пожалуйста, не перебивай меня… Но инвалид никого не сдал, может, он и в самом деле был сам по себе, во всяком случае, кражи продолжались. При этом частные коллекции охранялись нашей фирмой ещё круче, чем та же пинакотека… И тем не менее украли две картины… Тулуз-Лотрек исчез у одного очень уважаемого в городе человека… Неважно… Был ограблен и Лотар-Гюнтер Буххайм… Его пощипали тогда не на шутку: три работы Отто Мюллера, штуки четыре — раннего Бекмана… Похищенные картины нигде не могли быть проданы, это ясно, разве что безумцу, который хранил бы их всю жизнь у себя в сейфе… Есть, конечно, и такие, но что-то подсказывало моему коллеге, что это делают, возможно, и не ради денег…

— А ради чего?

— Мой коллега убедил городские власти сделать специальные помещения, куда эти «шутники»… Или просто люди, отчаявшиеся продать картины… И недостаточно бессовестные при этом, чтобы их уничтожить… Могли бы тихо, анонимно подбросить… И уйти… И спать по ночам спокойно… Знаешь, как ловят рыбку спортсмены-рыбаки: поймали, полюбовались секунду и бросили обратно в воду… Губу немного порвали, но это не страшно, заживёт…

— Вот как тебя сейчас…

— Ты думаешь?

— Уверен!

— Ну посмотрим… Картину тоже могли подпортить, вырезать из рамы… Ты меня внимательно слушаешь?

— Да, — сказал я, — но тогда ведь уже видеокамеры всюду стояли, как сейчас…

— Во-первых, не совсем… Тогда не весь город просматривался. То есть не каждый кубический сантиметр… Во-вторых, об этих местах объявили везде: в газетах, по радио, по местному телевидению… И каждый раз повторяли, что никакой слежки не будет и тому, кто вернёт картины, украденные накануне или пятьдесят лет назад, вообще ничего не будет, полнейшая амнистия… Пункты приёма картин делались в полуподвальных помещениях…

— Если амнистия, зачем вообще нужны были какие-то специальные места? Нельзя принести картины обратно в музей?

— Глупый вопрос…

— Согласен.

— Их было всего-то шесть или семь на весь город, этих «приёмников»…

— Всего-то!.. Зачем так много?

— Ну если вор ленив… Чтобы ему далеко не ехать — только для очистки своей совести, чтобы он не передумал… Они были хорошо оборудованы, эти «бункеры», там поддерживалась определённая температура, влажность, как в музейных хранилищах… Так что, несмотря на то что это были полуподвальные помещения…

— Ахим, зачем ты мне всё это рассказываешь? Да ещё так подробно… Подвальные, полуподвальные…

— Потому что если бы это были сырые, неотапливаемые подвалы… Ты бы не сидел сейчас здесь, Йенс… Был ведь ещё только март… Послушай меня, чтобы ты потом смог понять ход мыслей… Этой женщины… Скорее всего, девчонки… Которая тебя родила… Ты должен понять, что примерно за год до этого в городе открылось с десяток пунктов, куда можно было анонимно подбросить новорождённого… Это сделали после того, как одна женщина в Лоххаме родила и удушила восемь детей… Примерно каждый год по ребёнку… Останки нашли на чердаке… Этот случай стал последней каплей… Такие вещи в то время происходили нередко, но всё же когда на одном чердаке нашли восемь крохотных скелетиков… Власти города решили, что надо что-то предпринимать… Были срочно оборудованы… Специальные места… Куда можно было положить новорождённого и уйти… Опять-таки с полной уверенностью, что тебя не снимают на камеру, что не будет никаких последствий… Я бы не сказал, что «приёмники» для картин и для детей были похожи, как две капли воды, Йенс… Но твоя мать — мне так короче её называть, ты уж прости… Уверен, её кто-то ввёл в заблуждение… Рассказал, что есть такое место, там-то и там-то… В общем, этого мы с тобой уже никогда не узнаем, Йенс, я уверен, что произошла путаница… Причём наши помещения и те, что были сделаны для подкидышей, имели существенное отличие. В тех стояла сигнализация, так что вскоре после того, как там оказывался ребёнок, там уже была специальная машина. Задержка была именно такой, чтобы горе-мать успела унести оттуда свои проклятые ноги. А в наших «приёмниках» — для картин — не было, конечно, никакой сигнализации. Мы просто наведывались туда примерно раз в неделю… Ну, ты понимаешь, как это технически — вор или тот, кто подбрасывал артефакт, туда не заходил, с улицы была такая заслонка, металлическая… Похожая на железный занавес… Её надо было приподнять, опустить туда свёрток с картиной, как в огромный почтовый ящик… Для подкидышей же всё было устроено иначе: двери, отдельная кабинка… Но ту, что тебя родила, ничего не смутило, какой-то дурак ей, очевидно, сказал, вот она и пошла… Подняла заслонку и бросила тебя внутрь…

— Неужели прямо вот так взяла и бросила?!

— А ты думал… Ты был в конверте… И скажи спасибо, что кто-то её хоть на это надоумил… Ну перепутал места… От перемены мест, ты видишь… Ergo sum, да… А сколько тогда находили детей в мусорных баках, ты знаешь? Я не хочу это сейчас рассказывать тебе, просто пойми, что твоя мать поступила далеко не худшим образом… И не держи на неё зла… Я уверен, что это была совсем ещё девчонка… И ты, что называется, родился в рубашке: в приёмнике для картин было тепло и сухо, мягкая подстилка… Хотя, сам понимаешь, если бы не счастливая случайность…

— Какая ещё случайность?

— Не загляни я туда в тот день, тебя бы сейчас скорее всего не было… Я не знаю, продержался бы ты неделю… Всё, Йенс, я устал. Я понимаю, что у тебя много вопросов, но ответы на них ты можешь найти, подумав минуту или две… Да, Йенс, человек должен иногда думать, шевелить мозгами… Тебе это не нравится, ты бросил университет…

— Ахим, ничего я ещё не бросил…

— Ладно… Я сделал всё, что мог… Вырастил тебя… А теперь ещё и восполнил… Этакий пробел в твоей биографии… И хватит с меня… Дальше думай сам.

— Ты говорил, что какое-то время вы жили вместе, что Марта исчезла, когда мне было два с половиной…

— Это уже мелочи… Я говорю, включай голову… Ну разве не ясно, что Марта, с которой я тогда жил, считала себя твоей матерью. Так же, как и я — отцом… Да я и сейчас так считаю… А ты… нет?

— Что за глупости! — попытался рассмеяться я. — Отец, неужели ты мог подумать, что я поверю в очередную твою сказку…

— Сказку? А я, по-моему, не так уж и много тебе их рассказывал. Разве что когда ты был совсем маленьким, а Марта растворилась в песках, оставив меня с тобой на руках… А так — ты же знаешь, что я плохой сказочник, Йенс. Жизнь занимала меня целиком… Всё так или иначе было только подготовкой к очередному трюку… Вот только то, что я тебе сейчас рассказал, это был не трюк, Йенс… И даже не трюизм…

— Но зачем ты мне это рассказал?

— Я чувствую теперь какое-то облегчение. Все эти годы видеть тебя и скрывать эту историю… А теперь я хочу побыть один, немного побороться в темноте… Пожалуйста, не надо больше никаких вопросов. Если что, завтра… Я надеюсь, ты придёшь?

— Ну ещё бы, — сказал я, тихонько пожал его руку и ушёл, не подозревая, что только что говорил с ним последний раз…

Штефи сдерживала себя каждый раз — подносила ладошку к губам, вспоминая, что я только что потерял отца, и смеяться, по крайней мере, так вот сразу над его последними словами было бы бестактно… Даже если то, что он сказал напоследок, было шуткой… Всё равно, Штефи — воспитанная девочка… Поэтому она выслушала «мою историю» без смеха.

А потом вполне серьёзно спросила меня:

— Йенс, ты в это веришь?

— Не знаю, что и сказать, — признался я. — Вроде бы как нет… Для импровизации это звучало как-то слишком складно… А в то, что он всю жизнь мог такое скрывать от меня, я тоже не верю…

— Ахим был профессиональный шутник, я же его хорошо знала.

— Но всё-таки я лучше…

— Да? Ну допустим.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Просто он несколько раз серьёзно говорил со мной в твоё отсутствие…

— Серьёзно? Так при чём же тут шутки…

— Прежде чем заговорить на серьёзную тему, он шутил, рассказывал анекдоты, я всегда смеялась, как сумасшедшая…

— Ну хорошо… Но о чём же таком серьёзном Ахим с тобой говорил после этого?

— О тебе. Ахим считал, что ты…

Дальше она стала пересказывать мне то, что я тысячи раз слышал от отца… Я не знаю, как можно быть такой наивной и не понимать, что потому-то Ахим всё это и говорил ей… Что я уже не мог это слышать — я просто затыкал уши и уходил в другую комнату…

Что он говорил? Ну это было типичное отцовское бла-бла-бла… «Учиться, учиться… Ты талантливый, ты даже не понимаешь… Рисовать, танцевать, считать в уме, решать задачки, брать уроки, лепить, лепетать, поступать, защищаться…» Ну, в общем, ясно, да?

Короче, вместо того чтобы пересказывать пересказ и ёрничать по поводу благих намерений отца, я лучше ещё раз опишу коридор больницы, в которой он отошёл, эти стеклянные стеллажи… Я уже их описал вчера… И вычеркнул, решив, что это перебор… Я многое вычеркнул на следующий день, все эти рефлексии…

Но после того, как Ахим стал повторять мне устами Штефи свои нотации… А я чуть не стал их здесь воспроизводить… Я сейчас подумал, что лучше я восстановлю стёртый абзац — о выставке Аннелоры…

Проходя по коридору клиники, в которую доставили отца, я вдруг вспомнил, что однажды там уже был.

Но я не мог вспомнить, кого я там посещал… Вроде некого было…

Я восстановил это в памяти, только когда подошёл вплотную к стеклянным стеллажам, стоявшим вдоль стены коридора…

Это было шесть или семь лет назад…

До этого я не видел ни одной картинки Аннелоры…

Мне нравилась сама художница… Поэтому я и пришёл на её вернисаж, то есть туда, куда она меня пригласила — в эту самую клинику, в Швабинге[3]…

Анни тогда выставлялась везде, где только можно было, в кафе, в праксисах дантистов, проктологов, психиатров… В фойе кинотеатра «Ателье»… Или вот — в одном из корпусов больницы в Швабинге…

Я прошёл по территории больничного комплекса по нарисованному на приглашении плану, вошёл в корпус, пошёл по коридору — он казался бесконечным, но в одном из залов, получавшихся при пересечении этого коридора перпендикулярными ему «больничными улицами», я увидел стеллажи с «объектами»…

Вокруг никого не было, я решил, что пришёл первым, стал ждать… Разглядывая произведения Аннелоры, лежащие на стеклянных полках…

Там были фигурки из металла, что они изображали или что они означали, мне было неведомо, но от фигурок веяло такой серьёзностью… Они так важно поблёскивали — почти как детали машины, попавшей в руки фетишиста… Я знаю несколько ребят, которые шлифуют детали «жучков» (древних «Фольксвагенов») до ослепительного блеска, а тот из них, что побогаче, покрыл внутренности капота позолотой…

Есть у меня и знакомый скульптор — Мориц, который делает подобные «объекты», льёт из металла такие сквозные улитки…

Но в фигурках Анни было больше силы, что ли… Я вообще-то нечувствителен к таким вещам, как «аура Адорно» и проч.

Но тут, повторяю, что-то почувствовал, и когда из-за угла коридора вдруг появилась Анни в сопровождении целой свиты врачей и пациентов — некоторые катились на колясках, ковыляли, гребли… Хотя были и прямоидущие, и в цивильных костюмах, и, судя по всему, такие же посетители, как я…

Анни радостно воскликнула: «Йенс!»

— Здорово! — сказал я. — Просто даже не ожидал… Не то чтобы лично от тебя, а что вообще такому толстокожему человеку, как я, может так понравиться какой-то кунстштюк… Но это действительно здорово, Аннелора… Браво!

— Я рада, — прямо-таки вспыхнула она. — Старалась…

Я хотел продолжить, но тут кто-то спас меня — взял её за руку и что-то произнёс на ухо…

— Там человек интересуется, — шепнула Анни, — кажется, покупатель… Йенс, прости, я тебя должна оставить на минутку…

И она пошла к человеку, который пристально рассматривал какую-то абстрактную мазню — теперь только я заметил на стенах картины…

Я пошёл по коридору дальше и увидел, что они висят везде… Цвета: салатный, жёлтый, синий… Брррр… Отличались они только размерами…

И до меня наконец дошло… Что здесь на самом деле выставляется:…

Хотя могла быть и живопись, и скульптура, или, как тогда уже стали говорить, «объекты»…

Может быть, это был первый вернисаж Аннелоры, который я посетил, я точно не помню…

Скорее всего — раз я настолько не разбирался тогда в её творчестве…

Что мне понадобилась помощь… Чтобы понять, что это там за железки на стеллажах…

Я спросил у одного из врачей, что там разложено…

Он сказал: «Это новейшие образцы искусственных суставов».

«Вот — шейка бедра из титана, вот хромированный мениск, а вот ключица из…»

Собственно, я всё это вспомнил ради того, чтобы сказать о состоянии, в которое меня тогда ввергло это открытие… На вернисаже Аннелоры, когда мне объяснили, что это за «объекты»…

Но сейчас я вижу, что вчера я был прав, когда всё это вычеркнул… Во-первых, всё равно невозможно это описать словами… Во-вторых, даже если бы это было возможно, это в самом деле было бы перебором после пересказа истории, рассказанной мне Ахимом перед смертью…

И в-третьих, я сейчас понял, что это подозрительно напоминает «Голубой период де Домье-Смита»…

«Insight» там происходит после того, как герой видит человеческие запчасти в витрине магазина или аптеки…

А с другой стороны, я настолько не люблю обскурантизм, замену слов на какие-то дурацкие жесты, подмигивания… Что пусть, пока суть да дело, и это воспоминание остаётся в тексте… Никогда не поздно «убрать лишнее», как говорил скульптор… Тем более, если в итоге должно остаться что-то не слишком человеческое — некий insight… Или даже Inside-out…

Или что-то в таком роде.

Мы поехали со Штефи к её родителям в Ландсхут. Там она наконец-то перестала касаться темы моего происхождения…

Я и так довольно странный для её родителей тип… Они довольно милые старички (Штефи — очень поздний ребёнок), но чересчур буржуазные, точнее, мелкобуржуазные по сути своей, несмотря на их бунгало, напомнившее мне в первый раз дворец императора в Запрещённом Городе: два «Ягуара» в гараже и всё такое прочее…

Ко мне относятся доброжелательно…

Но немного насторожённо… Зная, что мой отец был циркачом, вертопрахом…

Но всё же лучше, чем вообще никакого отца… То есть неизвестно, кто тогда отец… А вдруг?..

Поэтому Штефи не пересказывала им его последние слова…

Её отец приобнял меня за плечи ещё на пороге и препроводил меня в дом, на кухню…

Где мы стали молча есть тыквенный суп…

Мясные рулады с картофельным пюре и синей капустой…

Потом мы сидели в гостиной-библиотеке у камина и говорили о ценах на недвижимость…

Я не понимал, каким боком её отца это волнует, вроде, дом он продавать не собирался…

Мы пили красное вино, я смотрел на огонь, с какого-то момента от меня не требовалось участвовать в беседе…

Потом мы со Штефи вышли из дома подышать-свежим-сельским-воздухом-перед-сном…

Зашли наугад в какой-то бар, под ногами я увидел — сквозь стекло — бурный поток воды…

Это было красиво, но больше ничего хорошего там не было, играл унылый провинциальный джаз-бэнд, я взял Штефи за руку и хотел увести оттуда, но она уговорила меня остаться.

— Ты знаешь, что Ахим говорил со мной о Кастанеде? — сказала она, когда нам принесли напитки. Мне — местное тёмное пиво, ей что-то шипучее в высоком бокале с вишенкой…

— Ну и что? — сказал я. — Мой отец был вполне New-Age’вый тип, понятно, что его интересовали подобные вещи. И кстати, когда он этим увлекался, это ещё не было таким китчем…

— Нас учат тому, что китч — это то, что нравится, — важно сказала Штефи. Я не помню, говорил ли я, что Штефи учится в Мюнхенском университете имени Максимиллиана… Надо ли уточнять, что на факультете искусствоведения?

— Ну и правильно вас учат, — сказал я. — Но ты к чему?

— А к тому, что у Кастанеды где-то говорится о том, что магу, чтобы стать полным, или как там это называется… Нужно забрать у своего ребёнка… Ключик? Или жало? Я точно не помню.

— Мгм, — насмешливо промычал я. — Отмычку…

— Ну что-то такое… Без чего он не может быть полным. И там даже техника этого дела описывается… Магу надо не отказываться от ребёнка, а вот именно отнять у него это самое жало… Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Послушай, — сказал я, — я и сам хочу оставаться сыном своего отца. Не надо меня в этом убеждать, о’кей? Потому что это имеет обратное действие…

— Ты что, маленький ребёнок?

— Возможно. Ахим включил какой-то механизм этим своим рассказом, я не могу этого отрицать. Я теперь заново переживаю свою жизнь, всё пересматриваю в другом свете… И, может быть, сейчас — как раз детскую фазу.

— Нет, твой отец в этом уж точно не виноват, поверь. Ты в этой фазе был и раньше, ты просто никогда из неё не выходил, Йенс.

— Ну и ладно, — сказал я. — г- Это всё, что ты хотела мне сказать?

Я долго не писал, так что теперь всё это будет выглядеть, наверное, ещё более хаотично…

Хотя… С другой стороны, не будет ли это приближением к литературе? Как таковой… Хотя бы на пушечный выстрел…

Не писал ли один из Literaturfürsten[4], что писатель — это только тот, кто свободно обращается с материалом, что персонаж просто обязан состоять из множества разных людей…

Ну или наблюдений за разными людьми, лучше так сказать, точно я сейчас не процитирую, а это вот «состоять из разных людей» напоминает скелет из фильма Руица…

Да, я посмотрел этот скучный фильм, «Климт». Мы пошли, потому что предыдущий фильм Руица мне очень понравился, это было «Обретённое время», экранизация последнего тома эпопеи…

Я помню, что тогда я на него пошёл из какого-то мазохистского устремления, мне было и так херово и, прочитав в газете, что в «Музее кино» идёт экранизация «Обретённого времени», я подумал, что больший абсурд представить себе трудно… Как это можно экранизировать?

Но оказалось, что можно. Фильм — совершеннейшее волшебство, пардон, но у меня просто нет для него других слов… Как будто уснул с книгой, плавно проскользнув вовнутрь…

Другого Марселя, другого де Шарлю… Я с тех пор вообще не могу себе вообразить…

Поэтому, узнав, что в «Музее кино» идёт новый фильм Руица, где играет всё тот же Джон Малкович…

Я просто не мог не пойти, хотя чувствовал… Да ладно, теперь, конечно… мне кажется, что я всё заранее предчувствовал… Зачем же тогда шёл?

Чтобы обсудить со Штефи всё это «на мета-уровне», хе-хе… Климт — Малкович — Пруст — Малкович… Ну да, «будучи Джоном Малковичем», становишься Марселем Прустом и видишь сквозь окошко, как развлекается де Шарлю, который… и есть Джон Малкович.

Что-то подобное происходит, кстати, и внутри «Being John Malkovitch», когда Малкович попадает в свою собственную голову через лаз на промежуточном этаже здания, отодвигает заслонку и…

«Я увидел то, чего не должен видеть ни один человек!» — говорит он после этого, имея в виду не приватность своей собственной головы, а пространство, заселённое одними малковичами… Ресторанное меню и вообще, по-видимому, язык, который состоит из единственного слова: «малкович»…

Так что, несмотря на то что это был уже другой фильм (но тот же режиссёр и — тот же Малкович), когда там какой-то эскулап выкатил в коридор больницы, где отходил Густав Климт (лёжа в водяной постели — наверное, для плавности возврата в Единое), скелет, сказал, что это на самом деле — монстр, и начал перечислять: «Это — нога, взятая у французского солдата, погибшего на фронте в тысяча девятьсот пятнадцатом году, эта рука взята у серба, который умер в тысяча девятьсот двенадцатом» — и так далее… В этот момент, глядя на экран, я и вспомнил совет Пруста — что надо составлять фигуры романа из разных людей…

Я возвращался к этой мысли и позже, когда фильм стал совсем уже скучным, просто-таки никаким… Когда там эта модель, Адель… Устроила за простынкой театр теней, один человек в переднем ряду встал… Я узнал его профиль на фоне полутёмного экрана, это был видный видеокунстлер, профессор Академии искусств Клаус фон Брух…

Не так давно я с ним беседовал на вернисаже в галерее «Гримм и Розенфельд», глядя в чёрной комнате «грибное» видео…

Видео как видео… Чего я его вспомнил? Ах да, оно было снято как бы сквозь тот же самый фильтр… Сквозь который Климт-Малкович приглядывался к новому бравому миру, доставая его то и дело из-за пазухи — такую пластиночку…

Я думал, что профессор фон Брух (кунстлер до мозга костей!) таким образом решил принять участие в происходящем на экране… то ли пустить туда погулять свою тень…

Но тень профессора решительно направилась к выходу — дойдя до конца, она соскользнула с экрана и одновременно из зала — хлопнув дверью…

А я чуть было не последовал за ней, но вспомнил, что я со Штефи… И должен был поэтому смотреть дальше — как тот же самый скелет появляется на экране ещё раз, потрясая на ходу своими ручищами разного происхождения…

Ладно, в конце концов, раз я так долго его пересказываю, фильм не совсем нулевой… Но страшно скучный…

Я бы на месте Руица просто экранизировал Пруста и дальше — все тома эпопеи, один за другим… Раз это у него так хорошо получается…

Но, по последним сведениям, он делает что-то другое, причём главную женскую роль будет играть дочь Пола Остера…

Хорошо ещё, что это был матинэ[5], стало быть, целый день ещё был у нас впереди…

Посмотрев кино, мы проехали на велосипедах вдоль Изара к Рай-хенбахбрюке, там спустились к воде, по дороге прихватив в ларьке две бутылочки «августинера»[6].

Мы сидели на асфальтовой плите у самой воды, наклонной, тёплой, смотрели на воду, потягивая пиво из горлышек, Штефи говорила о Климте, об «обратной экспроприации» его полотен, перекочевавших из Австрии в Штаты, проданных там по рекордным ценам…

Но я прервал её:

— Штефи, слишком много Климта… Да и вообще культуры… Для меня в один день…

— Должна ли я это понимать так, что ты не хочешь идти со мной на вернисаж к Тэду? — сказала Штефи каким-то странным голосом…

— Что ещё за Тэд? — спросил я.

— Я тебе говорила…

— Я забыл…

— Он — повар, художник и гитарист.

— Ну, это ещё ничего, — сказал я. — А что он играет?

— Блюз-рок, переходящий местами в драм-н-бейс… Он вообще-то из Австралии.

— Абориген?

— Почему ты издеваешься?

— Почему я издеваюсь? Я слышал, что там ввели специальную программу для поддержки художников-аборигенов, им теперь намного легче попасть в галереи, чем просто австралийцам… Поэтому некоторые художники выдают себя за аборигенов… Так что твой Тэд вполне может быть аборигеном, даже если он не абориген…

— Смотри, — сказала вдруг Штефи и показала рукой, — вот он, настоящий абориген.

— Да нет, просто бомж. При этом вряд ли австралийский, — сказал я, глянув туда, куда она показала.

На другой каменной плите, гораздо более основательной… Возле самой опоры моста лежал человек, которого мы перед этим видели в драном кресле, стоявшем в высокой траве…

В районе Райхенбахбрюке Изар начинает делить своё русло поровну с широким травяным лежбищем — излюбленным местом множества котиков и кошечек, по вечерам там горят факелы, огромная поляна у воды занята так плотно, как будто там дают концерт… Впрочем, мы в тот день были там в полдень, и кроме нас и бомжа с собакой никого не было, только зелень травы и зелень воды — все оттенки зелёного, и пятном на этом — красное кресло, в котором сидел белый человек…

Так мы его увидели с моста, а когда спустились к воде, он уже не сидел в кресле, а лежал у бетонной опоры моста на полотенце и больше не белел…

Полотенце было светлым, может быть, даже белым — когда-то, поэтому на его фоне… И ещё: рядом с ним мы теперь увидели большую — и действительно белую — собаку. Наверное, именно это заставило Штефи возразить мне:

— Он не бомж.

— Ты думаешь? — сказал я.

— Уверена, — кивнула Штефи.

Или всё это мы обсуждали уже после того, как этот тип обратил на себя наше внимание тем, что снял трусы у нас перед носом…

Он вдруг встал со своей подстилки и пошёл прямо к нам. Почти голый — в трусах-обтрёпках, загорело-грязный, местами покопанный — густые синие ссадины или царапины… Не думаю, что для Штефи это было такое уж приятное зрелище, хотя по-своему он был ничего…

В каждом мускуле его чувствовалось что-то первобытное…

Мы сидели так близко к воде, что можно было касаться волн пятками — что Штефи и делала, вода ведь была везде, и там, где этот тип был перед этим… и зачем он пошёл именно туда, где мы сидели?..

Нет, какого чёрта он должен был заходить в воду именно в том месте? Прямо перед нами?

Этот тип подошёл к нам вплотную и сказал: «Прошу прощения, я купаюсь без трусов».

Он как бы даже извинился, но таким голосом, что это выглядело скорее как издевательство. У нас просто не было в этот момент слов, мы со Штефи, как загипнотизированные, молча смотрели, как он снимает синие трусы, входит в воду, окунается и сразу же выходит, после чего — это было во всей последовательности его действий, пожалуй, самое отвратительное — он стал отряхиваться, как собака…

При этом собака как раз оставалась вдалеке, у его подстилки… Ей было как будто стыдно за своего хозяина, который стоял так близко к нам, что не одна или две… А просто все брызги полетели на нас…

Это был омерзительный душ, его тело не могло отмыться за такое короткое погружение в воду, и то, что с его поверхности теперь летело прямо на нас…

Мне показалось в этот момент, что потемнело вокруг…

Я открыл было рот и хотел крикнуть, чтобы он убирался прочь, но вдруг осознал, что бесполезно — именно потому, что это бомж — ему всё как с гуся вода…

Я схватил Штефи за руку, и мы буквально перелетели с ней на другое место, это случилось практически мгновенно…

И вот мы уже снова сидели, точно так же, как перед этим, возле Изара, глядя на рифлёную воду…

— Arschloch[7], — сказал я. — Arschloch, Arschloch, Arschloch!..

— А чего это ты теперь его обзываешь? — сказала вдруг Штефи с нескрываемым ехидством. — Когда он ушёл? Почему ты ему это не сказал?

Я немного отодвинулся и посмотрел ей в глаза… И увидел такую тьму веков, что… У меня перехватило дыхание… Передо мной была другая Штефи…

— Тебе хотелось, чтобы я начал с ним драться, — прочитал я вслух огненные буквы — там, в глубине её глаз, — с голым бомжем…

— Может, это и не бомж…

— С этим питекантропом, чтобы мы начали рвать друг друга зубами, когтями… У него на теле уже много таких следов… Тебе ведь этого вдруг захотелось, правда?

Штефи немного растерялась и не сразу нашла, что сказать… Ясно было, что я в точности прочёл её мысли…

И всё это было в вопиющем противоречии со всеми её декларациями, с её презрением к «этим примитивным самкам» вообще, со всем багажом культурной баварской девочки… Куда только всё это делось?

— Не надо, — сказала она через две-три секунды, — ни с кем драться, Йенс. Пойдём лучше кушать.

Но вокруг теперь всё было по-другому, небо заволокло, может, на самом деле, облаками, бомж лежал у моста на своей подстилке, собака смотрела на нас… Я подумал, что ничего на самом деле не меняется, только вода течёт, да и то… Только потому что с гор — есть наклон, поэтому так быстро…

Прежде чем мы пошли в остерию, я уговорил Штефи зайти на минутку в церковь святого Максимиллиана, до которой от моста так же близко, как до остерии…

Я думал, она будет смеяться, как всегда, но она не смеялась, и когда мы сидели на скамье, Штефи была молчалива, сосредоточенна, не меньше, чем я… Странные мысли были в тот момент у меня в голове, опять же я не возьмусь их излагать, всё-таки «о чём говорить нельзя»…

Просто хорошо, что рядом была церковь Максимиллиана, огромная и пустая, там можно было посидеть несколько минут на скамье… Когда мы вышли, безумия, пригоршню которого бросил в нас этот австралопитек, уже не было в воздухе… И вечером мы пошли-таки на парти к настоящему австралийцу.

Картинки Тэда были ничего себе, как бы офорты, выполненные на ломтях чёрного хлеба, я это не сразу заметил — такой тёмный обод в форме ломтя (зато вспоминал потом не раз творения Тэда — когда резал хлеб)… Рисует он то, что видит ежедневно: шеф-повара, поварят, кухню, шиш-кебабы… Ещё — розовых девушек, как же без них. Наивные такие рисунки, никакого, впрочем, омерзения у меня не вызвавшие… По-моему, за гранью добра и зла…

Но вернисаж, тем не менее, запомнился, потому что этот «мультиталант» играл с тремя другими поварами на гитарах и кастрюлях, что-то они пели, а главное — часть публики с какого-то момента стала танцевать. И вот это мне как раз запомнилось: две страшноватые женщинки… Почти лилипутки: им не хватало, или точнее, у них было лишних, наверное, сантиметров десять, чтобы официально считаться лилипутками… Но они застряли в промежуточном состоянии, как будто их уменьшали в специальном приборе… И в последний момент уменьшитель дал сбой… И это отпечаталось на их лицах — прерывание процесса уменьшения…

Короче говоря, мне казалось, что diese Zwerge haben groß angefangen[8]…

Они единственные танцевали — в нелепых платьях из аляповатой синтетики… Всё время в руках у них были бокалы с шампанским или белым вином…

Также их лицам не хватало совсем немного, чтобы быть азиатскими… Вроде бы разрез глаз был азиатским, но в силу общей их нечленораздельности, вызванной, как я уже сказал, уменьшением, трудно было понять, откуда взялись эти женщины, из Индокитая или Восточной Европы…

У Штефи они вызвали чёткие ассоциации со старыми фильмами Линча…

Так или иначе, пляска производила сильное впечатление… Не только на меня и на Штефи, но ещё и на финнов, которые были на вернисаже…

Финны снимали карлиц сразу на две или три видеокамеры, при этом у них не хватало терпения на съёмку, им хотелось одновременного просмотра, и они забегали в будущее, они как бы уже сидели в своих Хельсинках и показывали гостям запись путешествия в Мюнхен…

Впрочем, они и мне предложили взглянуть, их «пёрло» от этих кадров… Я вежливо глянул в экранчик… И убедился, что главного там нет — воздуха…

Воздух, да, просто сам воздух в тот день был какой-то странный… Так что творилось чёрт знает что, тут и там — как бы вспышки безумия… Я на самом деле подумал тогда, что солнце тут играет не последнюю роль, какой-то всплеск был в его активности — именно этим объяснялось и поведение Штефи на Изаре, и то, что полыхнуло на её глазных днищах, когда я туда заглянул…

Когда же мы, насладившись творчеством Тэда (про его кулинарную составляющую я чуть было не забыл упомянуть, всей еды той было… Какие-то цыплячьи крылышки — их следовало макать в соус «тортилла», который я ненавижу), сидели в кафе «Бетховен» и поедали десерт, вошёл индус в красной куртке — разносчик «Абендцайтунг»[9]…

Когда он проходил мимо нашего столика, Штефи вскрикнула: «Мой дом!»

Разносчик сразу же оказался возле нас, Штефи купила у него газету…

На первой странице на самом деле была фотография кремового здания в югендштиле, в котором она снимала квартиру…

При этом из нескольких окон валил густой чёрный дым…

Оказалось, что пока мы с ней сидели у Изара, в её доме взорвалась бомба…

Штефи читала газету вслух, в этом месте она прервалась и посмотрела на меня…

— Как ты думаешь, кто это сделал? — спросила она.

Я пожал плечами и сказал:

— Исламисты? Зомби из «красных бригад»?

— А вот и нет, — сказала Штефи. — Но это же уму непостижимо… Её взорвал мой сосед по лестничной клетке.

— А на хрена?

— Он хотел взорвать другого соседа, подложив в его квартиру бомбу с часовым механизмом, но во время закладки… Сам взлетел на воздух… Слушай, мне это всё не снится?

— Ты окружена террористами, Штефи… Знаешь, переезжай лучше на время ко мне…

— Но это же уму непостижимо… Подрывнику шестьдесят семь лет, он влюбился в подругу соседа… И решил его взорвать…

— Не может быть, — сказал я. — Такое бывает, скорее, в бульварных… романах.

Штефи протянула мне газету.

Я быстро прочитал статью и понял, что это был всплеск не её фантазии, а чьей-то — или чего-то другого… Может быть, всё-таки солнечной активности?..

— Сдалась тебе эта активность, — фыркнула Штефи.

— Просто на днях на месте снимка твоего дома была фотография солнца с близкого расстояния, и написано было, что в следующие дни…

— Вернись на землю, Йенс! Это мои соседи! Я каждый день их видела…

— Ты каждый день их видела? Я своих почти никогда не вижу… Слушай, а может, это вообще из-за тебя?

— Тебе бы всё шутки шутить… Ну я не каждый день их видела, конечно, но я знала этого старикашку, он был очень мил… Второго — которому предназначалась бомба — я редко видела, он был помоложе, всегда загорелый такой, в костюме, благородно-седой… Нет, Йенс, это не из-за меня, ты читай, что там написано: «блондинка»!

— Мало ли, что написано, может, специально скрывают твою «айдентити»…

— Йенс, хватит шутить! Читай! Человек погиб! Дом оцепили! Всех эвакуировали! Потому что он у себя в квартире мастерил адские машины пачками…

— Я и говорю: перебирайся ко мне.

— Сегодня я точно буду у тебя… А завтра посмотрим… Нет, это уму непостижимо…

— Да, странно на самом деле. И то, что он сам подорвался… Хотел занять его место… И занял, да? Скоро у тебя начнёт звонить телефон, все будут спрашивать, жива ли ты.

— И правда, почему никто до сих пор не звонит? Я сама позвоню родителям, — она взяла в руку телефон и сказала: «Мам, ты ничего ещё не знаешь?» После чего стала снова читать вслух передовицу «Абендцайтунг»…

Глядя на её воодушевившееся лицо, я вспомнил, как она… по сути, провоцировала меня на речке… и подумал, что сегодня, наверное, просто день такой…

Международный день самки… Ну и, соответственно — дерущихся самцов…

Но ко мне это имело мало отношения, скорее у меня был свой… День сурка — как-то это было связано с солнцем, я всё же всё объясняю его активностью — вслед за «Абендцайтунг»…

Впрочем, когда мы пришли ко мне, я понял, что для раздражительности была ещё одна причина — у Штефи начались месячные…

Карлос Кастанеда, которого Штефи вспоминала в Ландсхуте (я после этого снимал с папиной полки один за другим тома — искал это место про деток, у которых надо отнимать золотой ключик, или жало, или затычку… Но не нашёл ничего похожего, зато между делом я почитал немного, тут и там, и в частности — про метафизический смысл менструаций), писал, что в это время разверзается трещина между мирами…

На этот раз она разверзлась величиной с Большой Каньон…

И мы со Штефи оказались по разные его стороны…

Хотя и не сразу… В тот вечер всё прошло довольно мирно, мне кажется, что настоящий разрыв произошёл через неделю или две.

До этого я случайно подслушал её разговор с Гизеллой, и это тоже послужило толчком… Причём то, что я не мог признаться в подслушивании, только обостряло ситуацию, потому что такие вещи, не будучи выговоренными, отягощают душу…

Штефи не заметила, как я вошёл в квартиру, потому что сидела на балконе, а я — не для того, чтобы шпионить… Я просто так… Опустился в кресло и стал смотреть на её затылок…

— Ну ладно, — сказала она, — мне надо готовить ужин… Да, представь себе… Ну да… Я сама не знаю, зачем мне это нужно… Играть роль матери… Которой у него никогда не было… Гризли, ты права, я сама не знаю, зачем мне всё это…

Я встал с кресла и так же тихо, как пришёл, вышел за дверь. Тогда ещё не насовсем, просто мне не хотелось, чтобы Штефи узнала, что я слышал… Я думал, что это пройдёт, рассосётся, и незачем поэтому ей знать, что я знаю…

Чёрт возьми, что она такого делала мне материнского? Один раз в месяц готовила ужин?

Это что, только матери делают?

Я думал сразу же вернуться, просто позвонить в дверь… Она бы спросила, почему я не пользуюсь своим ключом… Но выйдя на улицу, я почувствовал, что мне хочется побыть одному. Зашёл в ближайший бар, взял single malt… Я подумал, что они все такие: Штефи, её подруги, подруги её подруг и так далее…

«Ну, не знаю, если совсем далеко зайти… — думал я. — Может быть, где-то и есть ещё женщины, которые способны если и не стать матерью… И не играть её роль… То, по крайней мере, не говорить подобные вещи… После которых даже не знаешь, о чём вообще говорить…».

Может быть, где-то во Вьетнаме или на Филиппинах есть ещё женщины…

Может быть, я так и поступлю, когда решу жениться: привезу маленькую женщину с Филиппин…

Или большую тёплую бабу с Урала или с Украины…

Но жениться мне рано, а в том, чтобы менять Штефи на одну из её подруг, я не видел никакого смысла…

Да и не в этом было дело, просто я почувствовал себя… Как будто меня не достали из ящика для краденых картин… А оставили там лежать — навсегда…

В баре, кроме меня, никого не было… То есть вокруг меня сидели люди, матери которых были умны и просто не рожали их, и всё… А моя мать была дурой… Рожать в те годы было ведь совсем уже глупо, все мало-мальски модные и умные женщины, а также те, что хотели ими стать… Заводили себе детей мысленно… По сути, их мыслеформы и заселяют теперь этот город — этих детей…

Это совсем не смешно, я знаю, о чём говорю…

Моя соседка, фрау Либескинд, завела себе такого… Лет тридцать тому назад… То есть примерно тогда, когда… Эта безмозглая девчонка родила меня физически…

Причём, в отличие от моей дуры, фрау Либескинд регулярно отправляет своему сыну письма, хвастает перед нами его успехами… Он достиг несравнимо больших высот, чем я…

Она мне много успела о нём рассказать…

Пока другой сосед не нашептал мне, что этот «сын» — плод её фантазии…

После этого фрау Либескинд перестала со мной говорить — она будто чувствует, веришь ты ей или нет, и как только перестаёшь верить, ты ей уже больше не нужен… Но ты не один, есть другие!

Поэтому в городе так безлюдно по вечерам, да и днём нигде ни души — вы же видели…

На самом-то деле они есть, эти «плоды женского воображения», их можно при желании разглядеть…

Не может же быть, чтобы все эти дома, старые и новые, стеклянные соты офисов… Были предназначены только для горстки таких же бастардов, как я…

Нет-нет, вокруг снуют невидимые дети умных женщин, т. е. «дужи», я-то их знаю, я их чувствую за версту…

Вы не чувствуете, я понимаю… А зачем это вам? Вы ведь турист…

Если всё же вы чувствуете, что вам это необходимо, загляните как-нибудь в подземный переход на Максимиллианштрассе, прямо возле кафе «Рим»…

Снаружи вы увидите спускающиеся по эскалатору растения — на поверхности «дужи» иногда выглядят как растения, которые плотной толпой спускаются по эскалатору в подземный переход…

Чуть не написал «в метро», но это не метро, это видеопереход, хальт, он называется «Макс-форум»…

Кусты конопли, которые спускаются в метро, на самом деле текстильного сорта, листья их не вставляют — от них, хальт, не прёт… Эскалатор же, в свою очередь, неподвижен, он давно стоит на месте…

Возле аэропорта есть целое поле такой конопли… Летом, во время WM[10], там трактором, что ли, вырезали картинку: два футболиста борются за мяч…

Штефи глянула в иллюминатор, когда летела в Стамбул и, увидев их, охнула…

Сосед объяснил ей, что это — конопляное поле, что это «безопасный» вид конопли, так что это — никакая не галлюцинация…

Короче, в этом месте у нас вместо прихода — переход…

Где с обеих сторон стекло, вы пойдёте между двух огромных стёкол, за каждым из которых — видеоинсталляция, хальт, замкнутая на себя самоё…

То есть это не реклама и не кино, это искусство… Ради искусства!

Зрителей нет, и зачем, спрашивается, это крутится там в бесконечном цикле, нон-стоп круглые сутки…

Для дужей, хальт, для кого же ещё… Они это любят и всегда там толпятся, так что если вы будете там стоять и смотреть сквозь стекло, вы их почувствуете — рядом с собой…

Что, неужели по-прежнему не…?

Монтирует эти инсталляции Дирк, мой приятель. Он сидит там за стеной, покрытой голубым кафелем, есть такое незаметное, ничем ие выделяющееся окошко. Когда Дирк на работе, оно слегка приотворено, как створка сейфа, и если в него крикнуть «Дирк!», оно может открыться, а потом и целая стена голубого кафеля отъедет, и оттуда выглянет лысый, маленький и очень крепкий нибелунг — Дирк.

У него там есть и собственная мастерская, где он красит картины, так что вряд ли он вас пропустит туда — чтобы вы посмотрели сквозь стекло с другой стороны и увидели дужей своими глазами…

Но может, и пропустит — спросите его, за спрос в нос он вам не даст… И вы тогда убедитесь, что я говорю правду — там, в подземелье, можно увидеть дужей… Особенно, если смотреть с другой стороны.