Пиппа проходит

Пиппа проходит[1]

Я посвящаю лучшие мои намерения в этой поэме с восторгом автору «Иона», с преданностью Сержанту Тельфорду.

Лондон 1841

Р. Б.

День Нового года на Азоло в Тревизане.

Сцена. Большая, бедно убранная комната. Девушка Пиппа, работница на шелкопрядильной фабрике, соскакивает с постели.

День!

Быстрей и все быстрей

Кипящий день течет чрез край ночей;

Как золото, течет из края туч,

Где, сдавленный и брызжущий, был сжат,

Затем что ни один вспененный луч

Не обагрял тяжелых серых гряд

Восточной тучи час тому назад;

Но вот одна волна, другая вслед

Поднялась, и восход неотвратим,

Заколебался алым, золотым,

Тогда, кипящий, затопил весь свет.

День, если час пройдет, не радостный вполне,

Из всех двенадцати часов великой славы,

Меня зовущих явно или тайно,

Несущих мне награды величаво

Иль радующих дух совсем случайно,

Как прихоти твои, пред Богом правы, —

Коль расточу мой день на труд иль на забавы,

Позор для Азоло и горе мне!

Часы медлительны, торжественны и сини,

Где помощь стойкую и благо мир найдет, —

Минуты солнечные, мчащиеся ныне,

Когда земля в игре свершает свой полет, —

Да будут все моими! Но не надо

Меня считать богатою, как тех,

Кому в высоком жребии отрады,

Кто может взять весь мир твоих утех

И бросить то, в чем ты откажешь им;

Мой день, мой праздник, коль ты будешь злым

Со мною, с Пиппой — грустью прошлогодней

Назавтра буду смята я бесплодней, —

Но если будешь милым ты сегодня,

Я сил займу для грусти новогодней.

Другие люди, те, что обладают

Землей, кому равно оставлен год,

Те скудный день и пышный различают,

Довольны этим, презирают тот.

Тебя же дал мне Бог, чтоб, как в квашне для хлеба,

Что было бы землей заквасить чувством неба;

Твой свет мне озарит десятки дней дождливых!

Попробуй! Выбери здесь четырех счастливых —

И брызни сильным утренним дождем

На дивную Оттиму; что ей в нем,

Когда Себальд при ней; дождя и грома

Не слышно за стеклом большого дома,

Ее он будет крепче прижимать,

Дышать теплей, на что же ей роптать?

А утро минет, встань, весь в сумраке глухом,

Над Финой с Юлием — невестой с женихом,

Им будет все равно: то день венчанья.

Когда из храма в дом, храня молчанье,

Они пойдут, назло тебе у них

Сердца в сияньях будут золотых.

Потом пусть к вечеру туманы заклубятся:

Луиджи с матерью, поверь, не огорчатся,

Нет в мире пары лучше и светлей,

Она в летах, он в юности своей

И всем довольные. Наш город, теплый, бодрый

И замкнутый скорее в дождь, чем ведро,

Удержит их! А ночью грянь дождем

Над Монсеньором благостным, о ком

Так много говорят, кого так ждут из Рима

Сюда, где умер брат его любимый,

Он мессой дух печальных облегчит,

Какая буря мир его смутит?

Спокойно он помолится и, строгий,

Рассеет гром без ангельской подмоги!

Но Пиппа — каждый дождь испортить ей готов

День, озаряющий ей тысячи часов

Мотанья скучного, кольцо в кольцо, шелков!

Но что! Я только даром время трачу!

Ага — мой зайчик солнечный — ты схвачен

Водой в моем кувшине, ты, который

Мог посмеяться и над лучшей сворой;

Ужель кувшин мой так глубок,

Что ты спастись не мог?

Все вверх и вверх, сбери осколки света,

Кружащиеся здесь и там в тоске,

Потом срастись на потолке, —

Ты умный, ты сумеешь это!

Кто первый увидал веселым днем

Кусок, летящий за куском,

Все, словно пьяные вином…

Смотрю, как он карабкается, пьян,

Где падает сияющий калека,

И вижу, распустился мой тюльпан

Карбункулом, пылающим от века

И пухлым, словно зоб турецких птиц!

Когда кораллы там, где человека

Взор не бывал, цветут, красней зарниц,

Тюрбанами-цветами — это свечи

Стремит густой огонь сквозь мрак далече!

Цветок, твоя царица я;

Мясистый каждый твой росток

Я сохраняю (право, лучше,

Чем лист, скрывающий тебя,

Иль раковины коробок)

От долгоносиков колючих.

Зови пчелу, жужжащую в окне,

Дразни ее; и в мирной тишине

Люби меня и поклоняйся мне!

Кого ж тебе любить! Ведь я сегодня —

Я настоящая; всего хочу сегодня;

Мне — утро, полдень, вечер, ночь сегодня;

А завтра Пиппе вновь мотать шелка

Весь год за хлеб и кружку молока;

Сегодня ж мне позволено идти

Разыгрывать моих фантазий гаммы;

Ведь могут чудеса произойти,

И названа я буду именами

Счастливейших, что можно здесь найти!

Смотри! Вверху на том холме все утро

Любимой буду я и знать о том:

Не хуже я Оттимы светлокудрой!

Сады и в них большой гранитный дом

И — для цветов другой, стеклянный, необычный —

Мои; туда Себальд идет тропой привычной

Ухаживать за мной, а старый спит Лука;

И вот, пока он не вздохнет слегка,

Я… что ж? Даю обильный повод к толкам;

Оттима — я замечу тихомолком —

Пренебрегает, не к добру порою,

Всем, даже мстительною болтовнею,

А в нашем городке ведь все болтают!

Но, ах! Любовь, любовь — есть лучшая, я знаю!

Та, глупая, была лишь первым даром дня;

Назло всем сплетням есть другая для меня:

Жених с невестою под звук органа

Священное покинут в полдень место,

Их дом стоит среди лугов Оркана —

Так почему бы мне не быть невестой

Скорее, чем Оттимой; для начала

Невесту маленькую эту я видала,

Видала мельком, словно блеск зарниц,

Румянец чистых щек и узел кос

Черней всего, черней самих ресниц;

Не красит ли она их, вот вопрос!

Она была строга, и газ

Одел ее и скрыл от нас;

Невеста — чтоб смотреть и чуть касаться,

О, чуть касаться, Юлий! — так нежны

Они, и с ними должно обращаться,

Как бы с цветами первыми весны!

Живут легко и мягко эти дамы,

А наш румянец удивлял бы прямо;

Храни же этих щек оттенок, близкий к снегу,

Патрицианских ног изысканную негу,

И мускулы пусть движутся всегда

С такою сдержанностью дивной, как тогда;

Ходи она, как я, по улице весенней,

Босая и открытые колени,

Как дали бы тогда возлюбленному свет

Девичий поцелуй, трепещущий ответ?

О, то не зависть, нет!

— О, нет! — Когда бы я имела право

Отказываться или выбирать,

Подумайте, могла ли б я желать

Любви, оковывающей лукаво?

Она связала бы все существо мое;

Мне все равно, терять иль получить ее!

Любовник холоден, жену не любит муж,

Любовь к родителям — вот верный путь для душ;

Под вечер мать и сын, прекрасной парой,

Беседуют на башне; почему ж

Не быть Луиджи мне? Приют их старый,

Для ящериц приют, всю зиму жив,

Там каждый рад и, друга посвятив

В свои мечты на Новый год, счастлив

(Я замечала, что по вечерам

Луиджи с матерью всегда сидят в аллее

У старой башни и болтают там,

Ясней любовников, но и друзей нежнее).

Пусть обо мне заботятся, хранят

Меня от зла, как в сказке говорят;

Пусть буду я Луиджи… Если б знать

Могла я моего отца иль мать!

Но, если уж сказать, одна любовь сильна:

То — Божья; надо мной что ж не взойдет она,

Как там, над Монсеньоровым челом,

Который в эту ночь благословляет дом,

Где мертвый брат его, а Бог благословит

Глаза, что светятся, и сердце, что дрожит

Любовью; я хотела бы стать им,

Священником любимым и святым!

Но что? Любви святой я приобщилась, ах!

Что в новогодних слышится стихах,

И разве смысл иной звучит в словах

Перед Богом все равны, узнай;

И, если Он вступает в рай,

Наш мир исполнен только Им,

И злой и добрый Им любим;

Мы куклы Бога; в этом свете

Ни первых, ни последних нет.

Не молви «глупость» ни про что,

Оно не менее, чем то,

Что все великим назовут;

Освободи меня от пут

Разнообразных жизней! Мне

Довольно и одной вполне!

И больше, больше этого! — О, да —

Я мимо счастья их пройду, горда,

Не позавидовав, чем уступлю я им,

Полезна людям, Господу мила!

Ах, этот праздник хочет быть храним,

Как будто бы он из стекла!

Пусть светит солнце! Не к чему роптать!

Ведь ты, мой День, меня ведешь опять

Вниз по тропинке, где сияет хмель,

Росой в лесу слепом из-за кустов,

Где не взмывала ласточка досель

И не звучал стрекоз веселый зов —

Веселый зов!

(Выходит на улицу.)

[I]

Утро. На холме, в оранжерее Оттима, жена Луки, и ее любовник, немец

Себальд.

Себальд

(поет)

Сон, беги от бдящих очей!

День очами сверкнул — посмей!

Ночь глубоко глазами пей!

Оттима

Ночь? Такова на Рейне ночь, быть может;

А этот красный луч сквозь щели ставен

Мы называем утром: погляди же,

Но осторожно, ощупью! Ведь всюду

Герань высокая! Толкни решетку —

За раму! Нет, прошу тебя! Себальд,

Ты всю меня осыпал пылью! Видишь,

Сюда засов, сюда! Ну, ты доволен,

Иль хочешь что-нибудь еще испортить?

Целуй, и мы друзья, Себальд! Уж утро?

Ну, так молчи тогда!

Себальд

Да, так бывало!

Всегда твой дом бывал, я помню, заперт

До полдня — я заметил то, блуждая

Здесь утром, по долине, где, в ручье

Стирая платье, девушки шумели

И медленных быков вели крестьяне, —

Но нет, твой дом не открывал ни глаза,

Там мудро ты свой заговор творила,

Природа — свой снаружи: я смотрел —

А ставни и заржавленные брусья,

Как смерть, молчали, слепы в волнах света;

О, вспоминаю! — Шутники смеялись:

«Там спит старик с женою молодою!»

Был дом — его, и этот стул, и рама!

Оттима

Ах, утро! Вижу я, Святого Марка

Чернеет колокольня. Стой: Виченца,

Должно быть, там… Там Падуя синеет!

Смотри, за пальцем взглядом следуй —

Себальд

Утро?

Мне кажется, что это ночь, но с солнцем:

Где свежесть? Где роса? Тот куст, что ранил

Я вечером вчера, сюда взбираясь,

Все никнет. Видишь след моей ноги

В пыли порога?

Оттима

О, закрой же ставню!

Себальд

Нет! Запах крови здесь мне так тяжел,

Уж лучше утро —

Ну, прогоним мир!

Ну, как теперь, Оттима? Там проклятье!

И мир, и внешнее! Так сбросим маски:

Что чувствуешь теперь ты? Обо всем

Поговорим!

Оттима

Нет, говорить не надо.

Себальд

Нет, надо говорить, еще и снова,

Чтоб слово стало словом. «Кровь его»,

Возьмем хоть их, — лишь «кровь его» и больше

Не значит ничего. Я повторяю,

«Кровь»…

Оттима

Если бы раскаивалась я

В поступке —

Себальд

Каяться? Но почему?

Что ты подумала? И говорил я разве,

Что каюсь?

Оттима

Нет, сказала я: поступок —

Себальд

«Поступок» и «событье» — а недавно

«Плод нашей страсти» — к черту ханжество.

Скажи раз навсегда: Лука был скучен,

И мы его убийцы —

Оттима

Вот вино —

Я принесла его с собой из дому.

Есть красное и белое, на выбор.

Себальд

Но я его убийца! И кто ты?

Оттима

Вон тащится куда-то из собора

Монах Бенет в коричневой хламиде,

Босой — всегда, все в том же месте церкви

Стоит под каменной стеной у входа;

За часть стены его я принимала,

Когда он отделялся от нее,

Чтоб пропустить меня, — сперва, — теперь же

Привыкла я — но как я это помню!

Ведь я б сочла скорей глухую стену

За часть его, так холодна она.

Ты — красного?

Себальд

Нет, белого, конечно!

Оттима, я сказал, что Новый год

Над нами старым не взойдет позором;

Налей! За черные твои глаза!

Ты помнишь ли последний Новый год?

Оттима

Ты иностранные принес гравюры.

Мы пили и смотрели. И хотелось

Нам удалить его, но было трудно,

Но я сказала, что не все в порядке

В его коллекции, он встал.

Себальд

Да, больше

Не поцелует он тебя при мне!

Оттима

А ты меня теперь целуешь разве?

Скажи, Себальд мой.

Себальд

Выслушай, Оттима,

Нам надо остеречься. Мы не будем

Носиться так друг с другом. И не надо

Свою любовь высказывать нам больше

Вчерашнего — как будто ждал того я;

Теперь впервые нужны нам гравюры,

Чтоб показать, что я люблю тебя,

Люблю и не смотрю на то, что было

И что не мучит больше наши мысли

Его смеющийся, потухший взор и все!

Любовь, мы будем ссориться, как будто

С тобой мы вместе не навек — и этим

Не связаны.

Оттима

Любовь —

Себальд

И что нас свяжет?

Ведь я взволнован был и вбил в него

Его же собственную дерзость — разве

Я так уж несомненно твой? За это?

Оттима

Любовь, — один совет другого стоит —

Ведь если б в день любви первоначальной,

Хотя б в то утро майское, когда

Сидели мы под тенью сикоморы,

Мы натолкнулись на такую вещь

Внезапно.

Себальд

«Вещь»… Опять твердишь ты — «вещь».

Оттима

Тогда подумай, если бы нашли мы

Труп моего зарезанного мужа

Там, у его постели, весь закрытый, —

Ты разве всматривался бы в него? К чему же

Ты всматриваешься теперь? Ведь здесь он —

Настолько же, как там, в пустынном доме —

Ты глаз с него не сводишь! Ну, а я,

Я ненавижу мертвого сильнее —

Ты трусишь здесь? А я б хотела взять

Его за руки, крикнув — ненавижу

Тебя —

Себальд

Прочь! Руки убери твои!

Тот жаркий вечер — прочь! О, утро ль это?

Оттима

У нас еще работа есть — ты знаешь,

Пойди и помоги снести. Мы можем

Повсюду спать сегодня в нашем доме.

Себальд

Что будет, если мы его оставим

Так, как он есть? Пусть он лежит, пока

Архангел не возьмет его, а то

Снято с его лица, как ты увидишь.

Оттима

Здесь может зеркалом служить стекло.

Три волоса седых! Ты говорил,

Что прядь волос должна лежать на шее?

Себальд

Оттима, я твою бы отдал шею

И эти плечи, обе эти груди,

Чтоб не было того! — Убей же мир,

Чтобы Лука был жив и обливал

Тебя пороком — да, и удивлялся,

Что я вернулся вечером к обеду,

Хотя и утро все толкался здесь —

Я сделаю работу и уйду.

Я бы хотел —

Оттима

Смотри!

Себальд

Нет, я закончу!

Ты думаешь, я испугаюсь правды?

Все, что мы говорили, все прекрасно,

Нам выстрадать — награда в преступленье;

Быть предприимчивым и быть счастливым —

К чему ж и юность? В старости вздохнем мы

Над дикими умчавшимися днями;

Но все ж мы жили! И порок был к месту.

Есть хлеб Луки, носить его одежду,

Его в своем кармане слышать деньги —

Так не грешат любовники в романах!

Ведь умирал я с голоду, когда

Я музыке учил тебя, — а ты

Давала нюхать мне цветы!

Оттима

О, друг!

Себальд

Он дал мне жизнь: и если упрекнул он

Предателя и угрожал, и больше —

Ведь он был прав? Чему же удивляться?

Сидел он, тихий, с нами за столом —

А ты через него ко мне склонилась;

Он разве мог тогда не замахнуться?

Что преступленье! — Я б свершил их десять,

И больших, только б это было стерто!

А ты — как ты? Сочувствуешь ли мне?

Оттима

Так — я люблю тебя сильней, чем прежде

(Смотри в глаза, пока я говорю), —

Сильней за преступленье — и я рада,

Что маска, что притворное незнанье

И преднамеренная простота

Ушли; на преступление, как наше,

Как не смотреть? — Смотри же вниз тогда!

Велико? Да! — Но радости за это

Не платят ли? Они — или оно?

Молчи! Прошедшее ты разве б отдал,

И преступление и радость вместе?

Тот полдень, как призналась я в любви, —

Молчащий сад — единственную пчелку

Упорную, что вдруг остановилась,

И где она сокрылась, мы узнали

По закачавшемуся вдруг цветку — о да,

Да, «я люблю вас!»

Себальд

Я же отшатнулся

Назад; отвел лицо твое руками —

Так было сладко — твоего лица

Я жаждал всей душой моей и телом!

Оттима

И я тебя принять рискнула здесь,

Прокрадываться утром заставляла —

Себальд

Я всматривался вверх, в оранжерею,

Пока не станет красный свет на стеклах

Желтей —

Оттима

Моим же знаком было солнце,

Зажегшееся на стволе каштана,

Морозом тронутого.

Себальд

Ты смеялась,

Что был я мокрым, — я в траве ступал.

Оттима

А наша завершительная ночь?

Себальд

Июльская?

Оттима

И день за ней, Себальд!

Когда колонны неба гнулись в зное

И черно-синий свод склонился низко

Над нами, чтоб толкнуть нас друг на друга

И задушить все жизни, кроме наших.

Лежали мы, когда пришла гроза.

Себальд

И как!

Оттима

Лежали мы в лесу, ты помнишь?

Вверху бежала ищущая буря,

И временами яркий белый свет

Горел сквозь крышу сосен — тут и там,

Как будто бы посланец Божий в чащу

Вонзал свое оружье наугад,

Сочувствуя виновным; и разлился

Тогда над нами гром, как море —

Себальд

Да!

Оттима

Я на тебе простерлась, руки в руки

И губы в губы, да, и растеряла

Все локоны, тебя опутав ими, —

Себальд, ты тот же ведь?

Себальд

Оттима, тише —

Оттима

Когда лежали мы —

Себальд

Не надо страсти!

Люби меня — прости меня — но, правда,

Вино нужнее ласк. Дыши спокойней —

Не опирайся на меня —

Оттима

Себальд,

Когда лежали мы так близко, близко,

Кто прошептал: «Пусть смерть придет теперь.

Ничто не завершит такого счастья,

Как горе!» Кто это сказал?

Себальд

И мы

Поднялись после? Иль мы спали?

Оттима

Сладко.

Я чувствовала, как ты заострял

Концы упавших локонов губами.

(Они опять упали — заплети их!)

Себальд

Оттима, я тебя целую снова!

Прости меня и будь опять великой

Моей царицей!

Оттима

Заплети их трижды;

Венчай меня своею королевой,

В грехе великолепной. Ну!

Себальд

Венчаю

Тебя моею белой королевой,

Великолепной —

Снаружи слышен голос поющей Пиппы:

Год у весны,

У утра день;

А утр ведь семь;

И холм в росе;

Птица летит;

Улитка ползет;

Бог в своих небесах —

И в порядке мир!

Пиппа проходит.

Себальд

Бог в небесах! Ты слышишь? Кто сказал?

Ты? Ты?

Оттима

О, — это девочка в лохмотьях!

Она сидела здесь — мы им даем

За круглый год один лишь этот праздник.

Шелкопрядильни наши видел ты?

Теперь тебе принадлежит их десять.

Она нагнулась, рвет фиалку… Шш!

Не слышит — крикни ей!

Себальд

Оставь меня!

Поди, оденься — грудь закрой!

Оттима

Себальд?

Себальд

Ты ненавистна мне теперь!

Оттима

Несчастный!

Себальд

Господь! Как сразу все в ней опустело?

Вся прелесть сразу от нее ушла,

А странная была в ней прежде прелесть!

Безжизненно ее бледнеют щеки,

И смысла нет в чертах ее лица,

Морщины лба, морщины подбородка

Все на местах — а кудри, где была,

Казалось, жизнь какая-то, мертвы!

Оттима

Со мною говори — не обо мне!

Себальд

И круг лица, где ни одним углом

Не разбивалась нега, — все разбито!

Оттима

Не обо мне — а мне! — Неблагодарный,

Трус, вор, — но все ж неблагодарный прежде!

Мой раб — о, низость льстивой, подлой лжи!

Оставь меня! Предай! Тебя я знаю —

Ты ложь, что ходит, ест и пьет!

Себальд

Господь!

Вот локонов оливковых концы:

Когда б я знал, что крови нет под ними!

Оттима

Меня ты ненавидишь? Да?

Себальд

Подумать,

Что удалась безумная попытка

Очаровать грехом и показаться

Великой. Ах, вина безмерно выше

Невинности. И голос той крестьянки

Восстановил для мира правоту.

И хоть потерян, знаю я, что лучше,

Добро иль зло, разврат иль чистота,

Природа иль искусственность, — я знаю,

Что делать мне теперь! О да, я горд

Моею мукой — мир она научит —

Я совершил проступок и плачу!

Тебе ж — проклятье! Бог на небе!

Оттима

Мне!

Убей, Себальд, но не себя — меня!

Преступна только я! Убей меня, —

Потом себя; — потом, — меня сначала. —

Всегда ждала я смерти — подожди же!

Склонись к груди — не как к груди; не надо

Меня любить, но только обопрись

На сердце! Вот — и брызнут две струи!

Себальд

Мой разум тонет: все, что ощущаю,

Есть… через небольшие промежутки

Все вниз во мне торопится, как воды,

Освобожденные, чтоб хлынуть в пропасть —

Идут — буруны огненного моря!

Оттима

Не мне, Господь, — ему, ему прощенье!

Разговор на дороге, пока Пиппа проходит по холму к Оркана.

Иностранные студенты живописи и ваянья из Венеции собрались перед домом Юлия, молодого французского скульптора.

1-й студент. Вниманье! Мой пост будет под этим окном, трое или четверо из вас скроются, если немного потеснятся, вон в той гранатовой роще, а Шрам с своей трубкой устроится на балконе. Четыре, пять… Кто же нарушил свое обещанье? Нам нужны все, чтобы Юлий не мог ударить свою невесту, когда шутка откроется.

2-й студент. Все здесь! Нет только нашего поэта — он никогда и не думал серьезно быть с нами, да разразит его луна! Какой он тон задает, этот Джиоваккино! Он был безумно влюблен в самого себя и уже надеялся на успех своего ухаживанья, как вдруг в него влюбляется женщина; и вот, из чистой ревности, он отсылает сам себя в Триест вместе с бессмертной поэмой и всем, — к чему уже прибавилась эта эпитафия, пророческая, как уверяет меня Блефокс: «Здесь лежит поэма мамонта, смертельно оскорбленного бабочками». Сам виноват, простяк! Вместо того чтоб упиваться строфами, из которых каждая словно нож в кишки, он мог бы писать, по словам Блефокса, классически и понят но. «Эскулап», эпическая поэма. Каталог лекарств: пластырь Гебы — одна полоска освежает губу. Полосканье Феба — одна бутылка укрепляет горло. Пилюли Меркурия — одна коробка излечивает…[2]

3-й студент. Тише, дорогой! Если свадьба кончилась в десять часов, Юлий с невестой будут здесь через несколько минут.

2-й студент. Господи! Только тогда муза поэта была бы всемирно признана, как говорит Блефокс, et canibus nostris…[3] и наши литературные псы знали бы Джиоваккино не хуже, чем Делию!

1-й студент. Теперь к делу! Где Готлиб, ведь он только что пришел? Слушай, Готлиб, что привело нас к этой дружеской мести Юлию, конец которой мы сейчас собрались увидеть. Заметь, мы все решили, условились обо всем, что делать, когда Юлий выскочит к нам, рассвирепевший: я парламентер — стихи, которые выведут Юлия из заблужденья, подписаны моим именем, Лутвич, — но и каждый из нас объявляет, что он также оскорблен этим заносчивым каменщиком, который пришел в одиночку из Парижа в Мюнхен, оттуда с целой толпой наших сюда, в Венецию и Посаньо, и уйдет через день или два, опять один — о, несомненно, один! — в Рим и Флоренцию. Он получит, что ему следует, от этих распущенных, озверевших, бессердечных разбойников!.. Мы знаем, что он называл так всех нас; ну, разве Шрам озверевший, хотел бы я знать? Разве я бессердечный?

Готлиб. Ну конечно, ты несколько бессердечен; потому что, если даже Юлий и нахал, как вы решили, все же только за это нахальство вы смяли — как это говорят? — цвет его жизни. Разве нельзя было устроиться иначе? Эти любовные письма, ну, как это говорят… я не могу смеяться над ними.

4-й студент. Потому что ты никогда не читал наших подложных писем, на которые эти и были ответом.

Готлиб. Поистине будет страшно, когда он узнает все.

4-й студент. В этом-то и шутка. Но надо было присоединиться к

нам с самого начала. нет сомнения, он любит эту девушку, любит модель,

которую мог бы нанимать по часам.

Готлиб. Смотрите сюда! «Он привык, — пишет он, — иметь вокруг себя женщин Каковы, каменных, и земных женщин, из плоти; вторые настолько же ниже, насколько первые выше, чем стремленья его души: но теперь он получит настоящую…» Вот, вы опять смеетесь! Уверяю вас, вы сотрете самую росу его молодости.

1-й студент. Шрам (выньте кто-нибудь ему трубку изо рта), потеряет Юлий росу своей молодости?

Шрам. Ничто заслуживающее быть сохраненным не теряется в этом мире: посмотри на цветок — он постепенно опадает, сослужив свою службу и прожив свое время; но за ним следуют плоды, и где было бы место цветку, если бы он сохранился? Столько же смысла утверждать, что глаз больше не в своей орбите, потому что самый первый его любимец, на что он ни любил бы смотреть сначала, умер и похоронен, как утверждать, что какая-нибудь привязанность по теряна для души, если первый ее объект, что бы ни удовлетворяло его случайно, в свое время замещен. Продолжай смотреть духовными или телесными очами, и ты скоро найдешь нечто достойное взгляда! Пусть мужчина перестал удивляться женщинам! Будут мужчины, мертвые и живые, которым он может удивляться. Он перестал удивляться мужчинам! Он будет удивляться Богу: и способность удивляться может быть в то же время достаточно стара и при туплена по отношению к первому своему объекту и все же достаточно молода и свежа, поскольку это касается нового. Таким образом…[4]

1-й студент. Суньте опять Шраму трубку в рот! Вот видишь! Этот Юлий — несчастный гуляка. О, я наблюдал на днях его времяпрепровожденье в Посаньо! Галерею Каковы ты знаешь? так он сначала идет решительно мимо целых десятков великих произведений, не удостоив их даже взглядом, останавливается прямо перед Психеей и не может покинуть своей старой знакомой, не кивнув ей одобрительно. «Ну, как вы на новом месте, красавица? Так ведите же себя здесь так же хорошо, как в Мюнхене. Я смотрю за вами!» Потом он нарочно останавливается перед незаконченной Pieta и проводит полчаса неподвижно, пока вдруг не срывается и не сует свой нос прямо в группу; этот жест доказывает, что единственный пункт, который он не вполне усвоил в технике Кановы, — известный метод употребленья сверла при сочленении коленного сустава, — и это также он наконец понял! Прощай поэтому, бедный Канова, — чья галерея не должна больше удерживать его преемника Юлия, нового мыслителя в мраморе!

5-й студент. Скажи ему о женщинах, переходи скорей к женщинам.

1-й студент. Ну, и в этом отношении он бы чересчур надменен. Как можем мы не быть (говорил он) бедными чертями, лелея такие унизительные привычки? По крайней мере, он не станет валяться в этой грязи: он будет ждать и полюбит лишь в назначенный срок, а пока обойдется одной Психеей. Ну, случилось, что я услышал об одной молодой гречанке — настоящей гречанке — девушке из Маламокко, чистейшей островитянке, надо вам знать, с альцифроновскими «волосами, как морской мох», — Шрам видел! — белой и тихой, как виденье, и не старше четырнадцати лет, — дочери Натальи, как та клянется, — этой ведьмы Натальи, помогающей нам при моделях за три лиры в час. Мы выбрали эту девочку в героини нашей шутки. Вот, сначала Юлий получает надушенное письмо — кто-то видел его Тидеуса в академии, и моя картина ничто в сравнении с ним — искренний поклонник умоляет его продолжать работать — скоро даст о себе знать (Паулина, моя маленькая приятельница из Фениса, дивно переписывает). В нужное время таинственная корреспондентка дает некоторые намеки о своих особых прелестях — бледные щеки, черные волосы — словом, все, что поразило нас в нашей модели из Маламокко; мы сохранили также имя, Фина, что в переводе значит морской орел. Теперь подумай, Юлий видит, что такое существо отличило его среди нашего стада. Уже в самом первом ответе он предлагает жениться на своей поклоннице, и представь себе нас получающими и отправляющими наши письма два или три раза в день! Я придумал главные из них: родственники мешают… необходимо соблюдать тайну… одним словом, согласен ли он жениться на ней на веру и заговорить лишь тогда, когда они будут связаны неразрывно? Шт… шт… вот они идут!

6-й студент. Оба! Ради Бога, говорите тише, говорите про себя!

5-й студент. Смотрите на жениха! Половина его волос взбита, другая половина, над левым виском, приглажена — как вспененная чаша, на которую дунули, чтобы ее охладить! И та же старая блуза, в которой он ломает мрамор.

2-й студент. Костюм не богат, вроде твоего, Ганибал Скречи! Впрочем, и твой достаточно богат, чтобы оттенить твое лицо!

6-й студент. А невеста! Ну да, конечно, наша Фина! Вы бы узнали ее в этих одеждах? Какая великолепная бледность!

Готлиб. Надеюсь, она тоже не принимает этого всерьез?

1-й студент. О, это дело Натальи! Мы имеем дело с Натальей.

6-й студент. Она молчит… очевидно, не произнесла ни слова. Теперь вопрос, чтобы она не забыла остальную часть урока и верно повторила стихи, которые раскроют Юлию тайну.

Готлиб. Как он глядит на нее! Сжальтесь, сжальтесь…

1-й студент. Теперь молчанье — они вошли! Вы, трое, не подходите близко к окну, смотрите из-за гранатового дерева, где сидит маленькая девочка, та, что с песней прошла мимо нас несколько минут тому назад!

II

Полдень. Над Оркана. Дом Юлия, который переступает с Финой порог; она молчит, и он начинает.

Живите, Фина, ведь теперь я ваш

И вы моя. Пусть рок меня настигнет,

Но вы живите вечно! — Сядьте здесь,

На этот стул единственный, а я

Склонюсь к кудрям и лбу, что, как цветы,

Все поднимаются… Глаза и губы,

Твой подбородок, шея — как их запах

Влечет мое лицо! Всегда смотрите

Лишь так, покуда я не превращусь,

Возлюбленная, в вас!

Вы близ меня,

И я близ вас — и за руку держу вас…

И рядом мы: все правда. Слава Богу!

Ну, говорите же!

О, час грядущий!

Из камня должен я иссечь Тидея;

Но как работать мне, когда вы здесь?

Где мне поставить вас? А ведь когда-то,

Трудясь над глыбой, здесь я видел небо

Без вас! Ах, буду ль я работать вновь —

Вновь обрету ли старые привычки —

Велю ли замыслу быть неподвижным,

Пока он переносится на камень?

И буду ль грезить возле вас, о, правда —

Живая правда, что садится, ходит

Со мной?

Ну, говорите!

Нет, сначала

Смотрите, ваши письма! Я придумал

Запрятать их в Психеину одежду;

Которое же больше выпадает?

А… это, что лучом упало лунным

В мой мир!

О, этот взор опять свершает

Обзор меланхоличный, милый, тихий

Всей комнаты, чтоб вновь остановиться

На мне с тоской и неким удивленьем,

Как будто дух по воле Бога мучит

Наш мир и, вдруг остановившись, смотрит

Мгновенье с изумленьем и печалью

На все, что нежно и должно погибнуть!

На книги смотрите? Пусть будут в радость

Им тоже ваши первые слова:

Вот здесь Колутус…[5] скриб Виссариона

Его писал лазурным, бурым, красным —

Прочтите строчку… Нет, Гомер сначала

Пусть мне дохнет из уст моей гречанки!

Вот Одиссея грубый черный шрифт,

С засушенными желтыми цветами,

Чтоб открывать великие места;

«Т а к о н с к а з а л и в А н т и н о я б р о с и л

С в о й д р о т»… цветок скрывает остальное!

Опять глядите? Там мои статуи!

Здесь не смотрите — этой надо в бронзе

Быть отлитой. Вот воин Алеманов,

Жезл на бедре, из золота и черни.

Нет, повернитесь к этой! Не узнали?

Я думал, вы узнаете себя,

Какой я представлял вас — Ипполитой

Нагой на нумидийском скакуне!

Вы помните? «Лепи в рельефе смелом, —

Писали вы, — пока я не приду,

Афинянина, как у нас водилось,

Танцующего и в венке лавровом,

Что встал под миртовой поднятой веткой».

«И п а р х а с м е р т ь х в а л и т е, — кличут гости, —

П о к а н а д г о л о в о й т в о е ю м и р т

П е в ц а и в о и н а: в с т а в а й т е в с е».

И вашу мысль я выразить старался!

На круглом диске только куча рук,

Разбросанных везде и отовсюду,

Но все сходящиеся посредине —

Все служат рамой одному лицу

Певца, что с просветленными очами,

Очами, обращенными вовнутрь,

Где призрачные образы родятся,

Поет, не замечая арки рук,

Ни капанья вина с промокших листьев

Над головой, ни сброшенных корон

Фиалок и петрушки на земле, —

Поет, и дух-хранитель в промежутках

Его победный одобряет гимн!

Но ты скажи мне «хорошо» — скажи!

Ведь ты глядишь — о, это не мечтанье!

Материя моей же жизни, мрамор

Вплоть до молчанья! Раньше чем нашел

Я Фину во плоти, я приучался

Материю во всей природе видеть,

Чтобы рождалась лучшая в искусстве:

Все вещество к одной стремилось форме

Прекраснейшего тела человека…

Его напоминающие зерна

Везде — цветы, деревья, плод хотя бы…

Над персиками розовая форма

Их продолжает, к ним склонясь, как пчелка,

И розовые члены в чаще — видишь,

Как вся Дриада из плода возникла!

Но можно быть и мастером материй,

В них скрытые способности ловить!

От глины с легкой, нежной оболочкой,

Что придает воздушным поцелуям

Фигуру странную в жемчужном свете, —

До стали повелительной и хрупкой,

Уверенной, что выражает мысль,

Из мира прямо взятую: но мрамор! —

Покорный мне, как будто существо

Святое, первобытное, из сердца

Земли, там, где само родит само,

В котором ты найдешь и все другое;

До воздуха его вы истончите,

В алмаз сгустите; разве нет металла

Под пятнами, где мой резец проходит?

Не мясо — там, где обнажаю я

От клочьев сине-кровяные вены?

Не пламя — в тех извилинах, где, быстрым

Снарядом, метко пущенным, сраженный,

Краснеет он, и жар встает и бродит

На этом месте?..

Фина, что с тобою?

Бледнеют щеки, взор темнеет тихо!

А, ты умрешь — я знал, что ты умрешь!

Фина

(начинает после того, как он долго молчал)

Теперь конец… Конечно, надо было

Прийти концу! К чему ж мне говорить

Их речь нелепую? Да я не вспомню

И половины; мне теперь нет дела

Ни до Натальи старой, ни до них.

А вы — что вы? — и если не скажу

Я слов, что натвердила мне Наталья,

То только для того, чтоб удержаться

На высоте, куда ваш голос поднял

Меня, и вновь внимать ему. Но вы

Начнете ли опять, теперь, оставив

Жизнь музыки и вместе с ней меня?..

Начните же, и будем мы, как раньше,

Над миром.

Как глаза красивы ваши!

Ах, если б я смотрела снизу вверх

На них всегда, — мне кажется, весь грех,

Вся память о свершенном зле иль муке —

Все пролилось бы ниже, до земли,

Ее коснулось бы и там осталось,

Чтоб больше никогда меня не мучить,

Ту часть меня, что чистой всходит к небу,

Притянутая этими глазами!

Я поднимаюсь, а позор и мука,

Они внизу остались — сохраните

Меня над миром!

Нет? И ваши взгляды

Уже иные? Стойте, я люблю вас…

Я помогла бы, если б ваши речи

Я больше поняла — в словах иль в звуках

Была их власть? Ну, что ж, я повторю

Их речь, коль надо! Но не изменяйтесь

Опять, и я найду ее легко

В моем уме, что преисполнен вами.

Наталья угрожала: будет вред,

Коль я скажу урок их до конца,

Но вред не вам, наверное, а мне.

Наталья мне сказала, что друзья

Желали вам добра, — но я не верю,

Заметив (это было странно видеть)

У каждого из них, таких различных,

Одну улыбку, что таким, как я,

А не мужчинам знающим пристала;

У ваших же друзей была она,

Слащавая улыбка самомненья,

Что мыслит подчинить себе весь мир

И сделать их сообщником Творца,

Поставщиком их аппетитов… Правда!

Мне назвали их вашими друзьями,

И это подтвердили все они,

Толпясь кругом, — и тощий англичанин

С кудрями светлыми вождем казался;

Он взял бумагу: «Вот, что надо нам, —

Сказал, доканчивая объясненье, —

Мистическое что-нибудь и долго

Вкус Юлия способное тревожить,

Очаровать его, чтоб в глубине,

Где сладость ищет он, нашел он — это!

Как в сердцевине яблока червя;

Червяк на кожице заметен сразу,

А этот — лишь когда язык и губы

Почувствуют внезапно омерзенье».

И он прочел, что заучила я:

«Любовь, не умирайте, я ведь ваша»…

Но, ах! Не эти ль самые слова

Сказали выл Как странно позабыть,

Что долго так учила! Это лучше?

Да, я художник, но плохой;

Скорее дьявол, чем святой,

И нет конца в моем мозгу

Тому, что сделать не могу!

Но жить зато умею я,

Любовь и ненависть там:

Так начиналась страсть моя.

Любви Долиной шел я, тих,

Чтоб мирно поселиться там,

И что же? Из кустов глухих

Явилась Ненависть к шатрам.

(Пускай художника Жених

Расспросит о Невесте сам!)

И Рощей Ненависти вновь

Пошел я, чтоб остаться в ней;

И что же? Спряталась Любовь

В тени нависнувших ветвей.

(Милей невестины глаза,

Чем то художник рассказал!)

«И тут, — сказал он, — верно, спросит Юлий,

У вас черны глаза, Любовь, — и знаю,

Что вы моя невеста. Для чего же

Какого-то искать мне объясненья?»

И я должна читать, не отвечая, —

В Любви и Ненависти я

Теперь стал мудрым, как змея.

Но полюбив, не утаю,

Кольцом железным обовью

я ту, которую люблю —

Любовью я люблю одной!

И, ненавидя, как не сметь?

Я взял бы шпагу, а не плеть,

Как губкой жизнь врага стереть —

Так ненависть одна со мной!

Теперь я ведаю, как страсть

Другой, противной, ищет власть,

И если мощны сны мои

И в ненависти и в любви,

Среди Долин Любви пою

И в Роще Ненависти сплю,

Где может дух мой обрести

К последней сущности пути,

Любви неизмеримой сад

И высшей Ненависти ад —

Они явились предо мной,

Хранимые одна другой.

Узнай, как Ненависть глядит,

Приняв Любви невинный вид,

И как Любовь смеется всем,

Надевши Ненависти шлем…

Как ненавидел я тебя,

Искал, в бессилии скорбя,

Чтоб ранить, но не уколоть,

И сердце поразить, не плоть…

Спроси невесту, чтоб увидеть,

Как Лутвич может ненавидеть!

Юлий

(прерывает)

А, Лутвич… кто ж еще? Ведь все они

В Венеции меня не любят; вижу —

Их очередь! А нам расстаться надо:

Когда б я знал, что так проснусь!

Оставьте

Себе все золото — и разойдемся.

Заметьте — деньги все предназначались

Для путешествия, его не будет,

Прошла нужда, охота и возможность!

Все, что я выручу за эти слепки,

За книги и медали, все пойдет

На то, чтобы отныне вас избавить

От лап Натальи! — Если я случайно

(Случайно все) переживу их шайку,

Искореню пятнадцать негодяев,

Мы встретимся, быть может, — мир широк…

Снаружи слышен голос Пиппы, поющей:

Дай ей оправданье любить меня!

Когда… и где…

И как ей позволить любить меня,

Когда госпожа она мне везде,

Поставлена роком хранить меня?

(«Чу», — сказала королева Кэт;

Но служанка крикнула, заплетая косы:

«Это только ваш паж, что поет сонет,

Собирая для ваших псов отбросы!»)

Ее ли обидеть? — Защити ее честь,

Сердце мое!

Бедна ли? Сокровищ в мире не счесть,

Стоит землю рассечь и взглянуть в нее!

Но, ах, у нее все сокровища есть!

(«Шш…» — сказала королева Кэт;

Но служанка крикнула, заплетая косу:

«Это только ваш паж, что поет сонет,

Выпуская ваших соколов без спросу!»)

Пиппа проходит.

Юлий

(продолжает)

Какое имя я услышал здесь?

Кэт? И Корнаро верно, что отвергла

Корону кипрскую, чтоб госпожой

Быть в Азоло, где помнят все крестьяне

О ней; и песни назовут пажей,

О благосклонности ее мечтавших,

Но королевский отвергавших дар.

«Никто ее не оскорблял, — вздыхали, —

Чтоб можно было ей помочь!»

Да, горько

Служить богатой и счастливой даме;

Но так мы смотрим, полюбив: не я,

Но мир так смотрит! Если тот, кто любит,

Бывает иль поклонником, иль богом,

Пажом иль благосклонной королевой,

К чему всегда берем мы роль пажа?

Вот женщина, которой нужен я, —

Я королевой становлюсь!

Как странно!

Смотри, вот женщина с душою новой,

Что, как моя Психея, к ней на губы

Невидимою бабочкой уселась,

Ждет слова моего, чтоб осветить

Иль упорхнуть, оставив все, как раньше.

Вот тело, что души досель не знало,

Спало иль двигалось, смешно ль, прекрасно,

Запятнано иль без греха, а внешность

В наивности свой лик запечатляла:

Оно проснется здесь иль вновь умрет!

Да, форму отыскать в матерьи грубой —

Искусство, душу вызвать же из формы

Ничто? Вот новая моя душа! Пусть ходит.

На что нужна смерть Лутвича?

Пачкун несчастный, чтоб до смерти люди

Его травили смехом? — О, услышать

Господний голос ясным вновь, как прежде,

До смеха их! Увы, с тех пор я слушал

Их, а не Бога!

В Греции есть остров!

Мне нужно лишь молчание — а глина

Повсюду есть. О, делай все, что хочешь,

В искусстве — только будь всегда уверен,

Что хочешь истинно — а это трудно.

Забудь же, Фина, этот дикий сон!

Ну, что нам Лутвич, что друзья Натальи,

Весь мир вне нашей страсти — о, родная,

Родная Фина? Разве не сказал я?

— До ночи мы в страну твою уедем,

На остров, где молчанье волн. Смотри —

Я разбиваю бедные модели,

Чтоб вновь творить. Я с Лутвичем не встречусь,

Пусть встретится со статуей моею;

Нам неизвестный остров в дальнем море!

Как бог, идущий в мире, там стоит

Гора, мгновенье сумраком одета,

Где братства кедров нежно примут нас —

И ты всегда со мною, взор во взоре —

В моих объятьях, как сейчас — сейчас!

О, неизвестный остров в дальнем море!

Нам неизвестный остров в дальнем море!

Разговор на дороге, пока Пиппа проходит из Оркана к Башне. Два или три австрийских полицейсиих мешкают с Блефоксом, английским бродягой, прямо на виду перед Башней.

Блефокс. Так это ваша Пиппа, та маленькая девочка, которая прошла сейчас с песней? Ну, что же, деньги управляющего вашего Епископа будут честно заработаны, — не стройте мне кислых мин за то, что я упоминаю имя Епископа в связи с делом; мы знаем, что он в стороне от всех этих ужасов; мы знаем, что он святой, помимо того, что он — великий человек и все, чем должен быть Епископ. О, будь каждый червь белым червем, каждая муха угрем и каждый сук рождественским пучком, и жигой каждый гром. На самом деле я отверг все религии; но последняя, к которой я склонялся, была армянская, — потому что, как вы знаете, я путешествовал, а в Кенигсберге, в Грязной Пруссии (называемой так потому, что там какое-то мрачное, голодное солнце), я заметил над почтенным портиком одного дома хаддейскую надпись; и как ни была она коротка, лишь один взгляд на нее совершенно изменял настроенье каждого прохожего бородача. Все они входили туда: молодые и веселые без непочтительного колебанья, старые и дряхлые с легкостью необычайной, — словом, то местожительство Великого Раввина. Загоревшись любопытством, я не стал терять времени, выучил сирийский язык (это гласные. Собаки, вы следите за концом моей палки в грязи — Селарент, Дарии, Ферио!) и однажды явился с азбукой в руке, a b c — я разобрал букву за буквой, и каково же оказалось содержанье этой удивительной надписи? Вы скажете, какая-нибудь излюбленная старая история — «Фокус-покус Моисея вроде огненного змея», или «как Иона из чрева китова услышал Господнее слово», или «как ангелы, встретив Валаама, не пустили его осла прямо». Ничуть не бывало! Шакабран или Боак — одним словом, Исаак, Хра-ни-тель, По-ку-па-тель и Ме-ня-ла — краденого товара! Итак, не говорите мне о религии Епископа! Я отрекся от всех епископов, кроме Бивриджского. Хочу жить и умереть, как некий греческий мудрец, всегда веселый, хоть мертвец, что плыл в ладье Харона в ад; им волчий боб на ужин взят, в обоих сладостный мирах, но нет за то обола, ах… Хотя, благодаря вам или из-за вас этому управляющему или Епископу из-за его управляющего — у меня полный карман пылающих цванцигеров)… Чтоб заплатить за переезд!

1-й полицейский. Так вот, там девушка; идите, и с вами рассчитаются в ту минуту, когда вы укажете нам сеньора Луиджи и его мать. (Остальным.) Я обратил вниманье вот на тот дом — с самого утра там не открывалась ни одна ставня.

2-й полицейский. А, это дом старого Луки Гадди, хозяина здешних шелкопрядилен: он дремлет целыми часами — проснется, глубоко вздохнет, скажет, что хотел бы быть князем Меттернихом, и опять задремлет, попросив молодого Себальда, иностранца, сесть с его женой за игру в шашки: не надо трогать их, они не замышляют ничего дурного.

Блефокс. Только не может ли кто-нибудь мне рассказать об этой маленькой Пиппе, с которой мне придется иметь дело2 С таким именем можно что-нибудь устроить. Пиппа — это сокращенное Филиппа и рифмуется с Панург советует Гертриппе — Ты веришь ли, король, Агриппе? Да, с таким именем можно кое-что сделать.

2-й полицейский. Положите лучше на рифму, что ваша голова и спелая дыня не стоят вместе полцванцигера. Бросьте глупости и посматривайте. День уже кончился или почти кончился.

3-й полицейский. Где же в этом паспорте сеньора Луиджи начальник приказывает следить за ним так внимательно? Здесь? Что же здесь, кроме простой подписи? (Хлопотливое наблюденье этого английского дурака.)

2-й полицейский. Будьте в силе — «поставьте всевозможные препятствия на его пути»; продолговатая точка на конце. «Задержите его, пока не получите дальнейших указаний»; царапина внизу — «верните его под предлогом несоблюденья какой-нибудь формальности»; забрызгано чернилами с правой стороны (как здесь) — «немедленно арестуйте его». Почему и зачем, я не интересуюсь, но полученные мной приказанья сводятся к следующему: если сеньор Луиджи покинет свой дом сегодня ночью, что бы отправиться в Вену, дивно, паспорт, который получен нами для визированья, на самом деле к его услугам, министерство было плохо осведомлено, и он не злоумышляет; но пусть только останется на ночь, тут уж дело, о котором мы подозреваем: доклад о его переписке и сношеньях с карбонарами правилен; немедленно мы его арестуем. Завтра Венеция, за ней Шпильберг. А, Блефокс подает сигнал. Это он входит со своей матерью в башню. Ну да, конечно.

III

Вечер. Внутри башни. Луиджи и его мать входят.

Мать

Когда бы ветер был, то ты б услышал

Отсюда звуки музыки вечерней.

Луиджи

Как, здесь, под сводами?

Мать

Нет, много дальше,

На кровле, там, где эхо.

Луиджи

Здесь тогда.

Как стукнул мой каблук, когда я прыгнул!

Да — «Луций Юлий!» Это голос-призрак,

А тело охраняется… Что это?

Увядшие цветы над головою?

Они, как эльфы с тонкими кудрями,

Что перегнулись из-за скал и смотрят

И слушают, а руки подпирают

Земные и серьезные их лица:

Вверх; лица покажите, все вы! Все вы!

Спустись и встреть свою судьбу! — Ты слышишь?

Мать

Пусть он ее не встретит, мой Луиджи!

Брось преступленье, в Город не иди —

Ведь бедствия Италии раздуты —

Твой Пелико и остальные пишут

Лишь для эффекта.

Луиджи

А. и Б. зови их!

Мать

И А. и Б. — все пишут для эффекта.

Зло по природе шумно, а добро

Молчит — мы помним все его обиды,

Но ни одной из милостей; он стар,

Спокоен и едва ль не глуп. Зачем же

А. с Б. его не убивают сами?

Луиджи

Они должны учить других — меня

И следующих; если б А. был схвачен,

То я б учить не мог: свершенье легче.

Я по ночам их вижу…

Мать

Ты, Луиджи?

Ах, хочешь, я скажу, что ты такое?

Луиджи

Скажи! Ах, то, на что ты намекаешь,

Я повторяю сам себе всегда;

Порой — да и сейчас — подозреваю,

Что в голове моей не все в порядке:

Но разве знанье этого не может

Опять вернуть здоровье человеку?

Я знаю, что со мной, — и все прекрасно!

Я над собой смеюсь, когда чрез город

Иду и вижу оживленье, будто

Италия свободна, и решаю —

«Я молод и богат; к чему ж смущаться

Мне более других?» Но вот, смущаюсь!

Не это даже! — но пока гуляю,

Все пенье, все скаканье, опьяненье,

Все приключенья юности моей,

Все сны, забытые давно, пустые,

Все возвращается, чем я ни занят;

Земля со мною в перемирье, небо

Дружит со мной, и все вокруг приветно,

Цикады даже кличут: «Вот он, вот!

Прославим час его, он на пути

Для мира, он наш друг, его прославим!»

И я, в ответ на это все, спокойно

На плаху поднимусь: я отправляюсь

Сегодня, мать!

Мать

Не доверяй себе,

Как приговору, что ему ты вынес.

Луиджи

О том я знаю — чувствую, что прав!

Мать

Не доверяй таким несложным средствам

В затее этой дикой: пусть ты прав.

Как ты — такой, как ты сейчас, — исполнишь

То, для чего холодный нужен разум,

Спокойная рука? Ты не спасешься.

Луиджи

Когда б хотел спастись я, все погибло!

Смерть — лучшее из этого. Я много

Знал радостей в мои пятнадцать лет,

Чтоб оправданья ждать в дальнейшей жизни —

Так жизнь моя была богата счастьем,

Что мне пора уйти, мои ж друзья

Пусть остаются, меньше получивши.

Я во главе стола сидел и первым

Вкушал все яства — и встаю, довольный.

Бог рад, что человек так любит мир.

Я вести о земле снесу всем мертвым

И о закатах, о великих звездах,

Видавших первыми, как отливает

Пурпурная волна, что гонит солнце, —

О лунах с их горящим острым краем,

О льне застывшем, что стоит и жадно

Лазури ждет, днях мартовских, когда

Двойная радуга связала бурю;

И майских, желтых от луны, ночах —

Они ушли, но я в душе храню их!

Мать

(в сторону)

Он не пойдет!

Луиджи

Смеешься ты? И правда,

Что сладострастность, призрачность и странность

Обвили преданность мою, как будто

Она алтарь какой-нибудь старинный

В гирляндах роз, в бычачьих черепах.

Мать

Ну, скажем, ты пришел, как перейдешь ты

Его порог?

Луиджи

О, если б план был создан,

Тогда бы много было затруднений.

Все качества, что надобны для этой

Задачи, — а я их имею все —

Употребленные иначе, были б

Не нужны мне, но здесь они бесценны.

Ведь всякий знает, для чего послужит

Его достоинство, но кто узнает,

К чему его порок годится; все же

Ты помнишь, как я долго рылся в чаще,

Ища кривого ясеня?.. Бывает

Плохая ветка дивною дугой!

Представь себе, что трижды осторожный

Приходит совершить мою задачу!

Нет, нет… я платье пышное беру —

Атлас, чтоб кудри оттенить, весь белый,

Войду я важно и один… К чему же

Друзья, которые мне все испортят?

Довольно одного. Иди же прямо,

Но без ножа, за ним пришлось бы рыться;

Пройди в ворота (не шатайся даром)

Сквозь стражу — я уж пробовал все это

Здесь, в этой башне, много сотен раз, —

У встречных не расспрашивай дороги,

Но где они толпятся гуще, в двери

Входи; они тебя легко пропустят,

Никто из них не знает фаворита,

Откуда он и для чего пришел.

Входи… и на него ты без кинжала

Скорей, и он не закричит… И прочь!

Италия, Италия моя!

Свободна ты! О, мать, мне будут сниться

Они, со мной — Андреа из изгнанья,

Петр из темницы и Готье из гроба!

Мать

Ну, ты пойдешь. Но твой патриотизм

Легчайшее из качеств эгоиста!

Он любит самого себя, мир после.

Все за пределами, не посредине:

Он близорукий, ничего не видит

Вне тела своего и солнца. Ты же,

Мой маленький Луиджи, ты, послушный

Моим желаньям, любящий всегда…

Тебя ль назвать жестоким иль недобрым!

Скажи, зачем убиться.. Потом иди!

Луиджи

Ты спрашиваешь или так, смеешься?

Когда австрийцы взяли нас впервые —

О, это очень скоро объясню я…

И не войной — лукавством, так как этот

Трактат, который…

Мать

Ну?

Луиджи

(Уж прилетала

Кукушка-сплетница — весны подруга,

Апрельские выбалтывая планы!)

Ну… лучше перейти на современность:

Они… иль он, верней… я понимаю,

Но объяснить мне трудно… что же, пусть,

Пускай другие объясняют вещи,

Что научили чувствовать меня.

Мать

Иди же утром, чуть Юпитер встанет.

Я слушать не могу тебя, Луиджи!

Луиджи

«Я — утренняя яркая звезда, —

Сказал Господь, — и дам ее такому ж!»

Дар утренней звезды имею ль я,

Дар Божий?

Мать

Кьяра будет рада видеть

Юпитер этот вечером в июне.

Луиджи

Да, хорошо для тех, кто проживает

Июнь! Большие полдни, грозы — ярки

Великолепья властного июня,

Ведущего свой праздник через мир.

Да, Кьяра будет здесь.

Мать

В июне — помни,

Ты сам в июне звал ее приехать.

Луиджи

Что, этот легкий шум — не эхо?

Мать

Ветер!

Она, должно быть, выросла с глазами

Открытыми, как будто жизнь — подарок

Она в июне будет.

Луиджи

Мы хотели

Смотреть с ней Тициана… вот опять!

Снаружи слышен голос Пиппы, поющей:

Король жил много лет назад

Когда-то, на заре всего,

Когда наш мир был звездам брат:

И кудри вились у него,

Делясь над благостью чела,

Белей, чем шерсть среди рогов

Богам сужденного вола —

Что, тихий, смерть принять готов

Он много спал и видел сны,

Он не боялся; седины

И старости был сзади гнет

(Бог так любил его за сон),

И так спокойно прожил он,

Что чудилось, он не умрет.

Луиджи

Такой король не должен умирать!

Голос Пиппы, поющей:

Был город меж высоких скал.

На солнце у ворот больших

Король прохожих наблюдал,

Судьей был каждому из них,

На гладком камне сидя, тих.

К нему вели воров степей,

Вели разбойничьих вождей,

Шпионов, нищих и бродяг,

Пиратов, выкинувших флаг

Убийства на морском песке;

Порой, припав к его руке,

Кричала женщина с тоской

О самой горькой из обид

Кого-то, чей ужасен вид;

Порою из тюрьмы глухой

Вели священники того,

Кто через трещины в камнях

Полз на коленях и локтях

Во храм — и, наконец, его,

Как червяка, поймал сам Бог,

Что бродит там во мраке, строг,

И охранять от злых воров

Сосуды медные готов.

И этих, и других, и всех

Король судил, на камне сев.

Луиджи

Он должен был бы все судить на солнце!

Голос Пиппы, поющей:

Порой его смущался двор,

Глядел с тревогою порой;

Но тих был королевский взор,

Где синь сменилась белизной.

И говорят, что раз Пифон,

Смутив весь город, подходил,

Язык раздвоен, взгляд зажжен,

Туда, где тот король судил;

Но лишь увидел на кудрях

Корону из редчайших трав,

Что Бог едва ль подарит, ах!

Поющей деве в час забав

При свете связок смоляных

На странных празднествах лесных, —

Увидев это, он в пыли

Пополз, смущенный, от него.

Такую милость короли

Имели на заре всего!

Пиппа проходит.

Луиджи

Такую ж и теперь они имеют!

Пифон в их городе, Пифон на троне,

А храбрецы, что были б королями,

Скрываются, чтоб не достаться змею.

Что ж я колеблюсь, если завоюю

Корону в этом позднем испытанье?

То голос Бога звал меня! Прощай!

Разговор на дороге в то время, как Пиппа проходит от башни к дому брата Епископа, у собора Святой Девы. Бедные девушки сидят на ступенях.

1-я девушка

Вот ласточки в Венецию летят!

Их видя, я хотела б тоже крыльев.

Давайте все мечтать. Начни!

2-я девушка

Закат

Пусть кончится.

3-я девушка

Старик.. его я знаю,

Он старше и белее, чем мой дед.

Пусть снова даст поесть мне, как тогда,

Когда меня он пичкал голубями,

Миногами, вином и бормотал

Мне глупости, как хорошо я ем,

Но пусть он есть позволит мне спокойно.

Ах, раз он опоздал сегодня утром,

Задержанный Бог знает где, то он…

Распутница, я разве не…

2-я девушка

Как лжешь ты!

3-я девушка

Смотри на ногти…

2-я девушка

Что ж, они красны?

3-я девушка

В вино их сунув, я слова дурные

Писала — он смеялся!

1-я девушка

Мой черед:

Пришла весна, и я б носить хотела

Одежду длинную, до самых пят,

Со складками на шее целый день:

Всю ночь прохладную лежать в постели,

А утром пить парное молоко,

Есть яблоки… ах, я бы вам сказала,

Все это далеко в полях!

3-я девушка

Скажи,

Что, как всегда, хотела б ты жить дома!

Теперь рассказ о ферме посреди

Садов вишневых… как апрель бросал

В нее, бегущую, цветами: дура,

Там стерли знак, что отмечал твой рост,

Там твоему скворцу свернули шею,

Навозом забросали сад твой.

1-я девушка

Что же!

Они срубили сад, когда ушла я?

Я б так же поступила, как они!

Платан там за стеною изгибался,

Он был моим — а почему, не помню,

То не было ль до моего рожденья?

Крик-крак — то оводы над головою

Бумагу колют, что висела там,

Чтоб птиц пугать… так… грубая бумага,

И оводы едят ее и колют.

3-я девушка

Она дрожит! я говорила: раньше,

Чем ворвалась она с мечтами, с фермой

И оводами, — стала бы я плакать!

Нет! вот мой путь — я отвечаю всем,

Кто спросит, почему он так мне дорог

(Коль скажешь просто — он не станет верить),

Кто соблазнил меня еще девчонкой,

Имел глаза и волосы, как ваши,

Был темен, рыж, по случаю смотря.

Ага, светляк сверкает на дороге!

Вот, вот! и путешествие его

К той рощице испорчено надолго!

1-я девушка

Когда была я молода, болтали,

Что, если мы раздавим светляка,

То друг его светить не будет в небе.

2-я девушка

Когда была ты молодая Да, больше

Не молода ты! Как опали руки!

Их можно смерить! Чекко бьет тебя?

Но что тебе, раз волосы все те же!

О, если б красить волосы умели

В твой цвет и, может быть, еще светлее!

Мужчинам черный цвет уже наскучил.

4-я девушка

Наскучила сама ты, вероятно!

Ужель миног когда-нибудь ты ела

Иль голубей? Вот мне дворцовый повар

Раз обещал (исполнит ли?) нарезать

Колбас ножом, зарезавшим овсянку.

2-я девушка

Ну вот, смотрите, разве то не Пиппа,

С которой говорить должны мы? Живо!

Огни-то где же?

1-я девушка

Нет, она бы пела,

Как управляющий сказал…

3-я девушка

Пой ты,

И если будет слушать, подойдет…

Спой песню ту, что юный англичанин

Сложил, в твою поверив чистоту,

Он умереть еще хотел — забава!

2-я девушка

(поет)

Меня еще полюбишь ты!.. Я жду,

Когда любви прозябнет хмель:

Июнь взрастил цветы в твоем саду,

Но сеял семена апрель.

Я сею сердце полное — ну, что ж,

Одно зерно поборет тьму,

Его цветка ты, верно, не сорвешь,

Быть может, склонишься к нему!

Ты поглядишь на место средь кустов,

Где похоронены цветы.

Твой взгляд? — Он стоит тысячи трудов.

Что смерть? — Меня полюбишь ты!

3-я девушка (приближающейся Пиппе). Ну, подойди ближе — мы тебя

не съедим! Да ты, кажется, та самая, в кого так влюбился прекрасный и

богатый англичанин? Я тебе все об этом расскажу.

IV

Дворец около собора. Монсеньор, отпуская своих приближенных.

Монсеньор. Спасибо, друзья! большое спасибо. Я теперь хотел бы жить главным образом для того, чтобы вознаградить каждого из вас. О большинстве я уже знаю кое-что. Что, стол на крыт? Benedicto benedicatur… уф… уф! О чем я говорил? Да, как ты, Уго, заметил, погода мягка и совсем не похоже на зиму, но я сицилианец, ты знаешь, и дрожу во время ваших здешних июлей: конечно, однажды летом в Мессине, когда мы, священники, шли в Вознесенье процессией через большую

площадь, ты мог бы видеть, как внезапно самые толстые наши восковые свечи вдруг переламывались пополам, каждая как падающая звезда, и таяли густым воском. Ну, идите, мои друзья, идите! (Управляющему.) А ты, Уго, останься!

Остальные покидают комнату.

Я давно хотел поговорить с тобой, Уго!

Управляющий. Угучио.

Монсеньор.…Гучио Стефани, мой друг! из Асколи, Фермо и Росомбруно; мне действительно нужны указания о твоем управлении делами моего бедного брата. Уф! Я никогда не успею просмотреть и трети твоих отчетов. однако съесть разве что-нибудь, прежде чем мы примемся за зто! Неужели ты так застенчив? Для меня достаточно корки хлеба и воды.

Управляющий. Вы выбрали именно эту ночь, чтоб расспросить меня?

Монсеньор. Эту ночь, Уго. Ты управлял делами моего покойного брата после смерти нашего старшего брата четырнадцать лет и один месяц без трех дней. Третьего декабря…

Управляющий. Если вы так хорошо знакомы с делами вашего брата, вы не захотите начать с той поры; они едва ли вынесут, чтобы их рассматривали с той поры.

Монсеньор. Да, да, уф, уф! Здесь внизу одни лишь разочарования. Я замечаю большое вознаграждение, выданное тебе этого третьего декабря. Кстати, о разочарованиях! Здесь был юноша, Юлий, иностранный скульптор, которого я всячески старался выдвинуть, чтобы церковь выиграла, благодаря нам обоим: он подавал большие надежды и вдруг извещает меня, что в его понятиях об искусстве произошла какая-то удиви тельная перемена; вот его письмо: «До сих пор у него не было ни одного отчетливо постигнутого идеала. Но с тех пор, как рука научилась управлять резцом, он упражнялся в выполнении идеалов других людей, и в самом совершенстве, которого он достиг, он предвидит свою окончательную гибель — его рука бессознательно будет продолжать ход прежних лет, и, благодаря роковой опытности, воспроизводить старые типы, никогда не позволяя новым явиться его духу, есть лишь один способ спастись — это доверить девственный тип такой же девственной руке; вместо того, чтобы быть скульптором, он станет художником и будет писать, а не высекать свои характеристики». Создаст, смею сказать, школу, как Корреджио. Что ты об этом думаешь, Уго?

Управляющий. Корреджио, художник?

Монсеньор. Безумный Юлий! Но в конце концов, почему безумный? Его, по всей вероятности, постигнет полная неудача; но если возникнет новый художник, то разве не тем же путем, ну, благодаря поэту, музыканту (люди, постигшие и усовершенствовавшие идеал по какому-нибудь иному методу); он переведет его на свой язык и избежит, таким образом, наших условных путей, благодаря полному незнанью их. Ну, Уго? Если ты не голоден, то говори, по крайней мере, Уго.

Управляющий. Господин, я не могу больше выносить этого способа. Сначала вы собираете группу, в которую вхожу и я, потом понемногу рассеиваете ее, всегда останавливая меня своей улыбкой, и поступаете так до тех пор, пока я не оказываюсь один перед вами, один посреди четырех каменных стен. Ну, а теперь? Кончите эту шутку, эту болтовню. Что вам от меня нужно?

Монсеньор. Уго…

Управляющий. С первой минуты вашего приезда я чувствовал на себе эту улыбку, когда вы расспрашивали меня то о том, то о другом пункте в бумагах. Почему ваш брат подарил мне эту виллу, это имение и что означал ваш всегдашний кивок в конце?

Монсеньор. Может быть, я просто не хотел здесь громкого раз говора: если ты хоть раз заставишь меня кашлянуть, Уго!

Управляющий. У меня есть подписи и печать вашего брата ко всему, что я имею. Теперь спросите меня, за чтоб Какую услугу оказал я ему — спросите меня!

Монсеньор. Лучше нет — я бы вскрыл прошлое несчастье, разоблачил бы слабости моего бедного брата. Кстати, Маффео из Форли (это, я забыл заметить, и есть твое настоящее имя), было ли когда-нибудь снято с тебя отлучение за грабеж церкви в Сезене?

Управляющий. Нет и не должно было быть, потому что, когда я убил для вашего брата его друга Паскаля…

Монсеньор. Ах, вот как! Значит, он воспользовался тобой для этого дела? Ну, что же, я должен оставить за тобой, как ты говоришь, и эту виллу, и это имение из боязни открыть миру, что мои родственники были не очень высокой марки? Маффео, моя семья самая древняя в Мессине, и век за веком мои предки оскверняли себя всяким злом, какое только существует под этим небом: мой собственный отец… мир его душе! У меня есть, я знаю, часовня, где он покоится, и мне надо ее поддерживать: оба мои покойные брата были — ты отлично знаешь чем. Я, самый младший, мог бы соперничать с ними если не в их богатстве, то в пороках, но я с детства ушел от них и потому не соучастник их мучений. Моя слава идет из другого источника, или если из этого, то только для кон траста, потому что я епископ, я, брат твоих хозяев, Уго. Я надеюсь, однако, исправить немного причиненное зло; по скольку дурно добытые сокровища моего брата достаются мне, я могу изменить последствия его преступлений; и ни один грош не спасется от меня. Маффео, шпагу, которую отталкиваем мы, мирные люди, вы, хитроумные мошенники. подымаете и совершаете убийство; подлецы хватаются за случаи, от которых отказываются добродетельные люди. От того, что для моего удовольствия, помимо других соображений, моя пища — просяной хлеб, мое платье — власяница и мое ложе — солома, разве я обязан поэтому позволить вам, подонкам земли, соблазнять бедных и невежд пышностью. которая, как они, конечно, подумают, искупает гнусности. так исключительно и необъяснимо связанные с нею? Разве я могу допустить виллам и имениям перейти к тебе, убийце и вору, чтобы посредством их ты порождал других убийц и воров? Нет… если бы только мой кашель позволил мне говорить!

Управляющий. Чего мне ждать? Вы накажете меня.

Монсеньор. Должен наказать тебя, Маффео. Я не имею права пропустить такой случай. Мне надо искупить целые века преступлений, и у меня всего месяц или два жизни, чтобы сделать это! Как смел бы я сказать…

Управляющий. «И остави нам долги наши»…

Монсеньор. Друг мой! Именно оттого, что я признаю себя на стоящим червем, беспредельно грешным, я отвергаю ту линию поведения, которую ты, вероятно, мог бы приветствовать: разве я должен прощать? Я, у которого нет ни малейшего повода предположить, что самые мои ревностные усилия избавят меня от смертного греха, и тем более других. Да, я грешу, но я не хочу удвоить мой грех, позволив грешить и тебе.

Управляющий. А предположите, что эти виллы не вашего брата, чтобы давать, и не ваши, чтобы брать? О, вы слишком поспешны.

Монсеньор. 1, 2, — нет, 3? Да, можешь ли ты прочесть письмо №3, полученное мною из Рима? Именно на основании упомянутого там подозрения, что один ребенок моего покойного старшего брата, которым унаследовал бы его имение, был убит в детстве тобою, Маффео, по приказанию моего второго брата; именно поэтому папа приказывает этого Маффео к достойному наказанию, но и приложить все усилия, как церковному опекуну этого наследства, собрать его часть за частью все равно как, когда и где. И в то время как ты грызешь себе пальцы, полиция занята опечатыванием твоих бумаг, Маффео, и мне стоит только возвысить голос, чтобы призвать моих людей из соседней комнаты и расправиться с тобой. Но я хочу исповедовать тебя спокойно и избавить себя от лишнего крика. Ну, голубчик, разве я не знаю этой старой истории? Наследник между следующим наследником и его злодейским орудием, последствия их заговора и жизнь ужасов, подкупов и зловещего улыбающегося молчания? Ты задушил или зарезал ребенка моего брата? Ну же!

Управляющий. Лучше и не рассказать этой старой истории! Разве когда-либо такое орудие достигало подобных результатов? Или дитя улыбается ему в лицо, или, скорее всего, оно не так глупо, чтобы вполне предаться во власть своего хозяина, дитя всегда выживает, как вы говорите, все равно как, где и когда!

Монсеньор. Лжец!

Управляющий. Ударьте меня! Ах, так наказать мог только отец; по крайней мере, я буду спать крепко эту ночь, хотя бы завтра меня ожидала каторга; потому что какую жизнь я вел до сих пор! Карло из Сезены напоминает мне о своем со общничестве всякий раз, как я плачу ему его ренту (что обыкновенно бывает три раза в год). Если я сделаю ему замечание, он во всем исповедуется доброму епископу — вам.

Монсеньор. Я вижу все твои штуки, негодяй! Я бы хотел, чтобы ты хоть раз в жизни сказал правду; однако все будет про верено.

Управляющий. И как мои нелепые богатства обременяли меня! Я не смел требовать больше половины моих владений. Дайте мне, наконец, снять эту тяжесть с моей груди, прославить небо и умереть! Господин, вы не грубый и подлый идиот, как ваш брат, которого я запугивал до его смерти. Мы поймем друг друга Господин, я устраню ее для вас, эту девушку, — она у меня здесь под рукой; не надо глупого убийства, вы не будете ни говорить, ни знать ничего о ней и обо мне! Я вижу ее каждый день, видел еще сегодня утром. Конечно, никакого убийства не будет; но в Риме куртизанки погибают каждые три года, и я могу увлечь ее туда, даже уже начал это дело. Здесь есть некий крепкий, голубоглазый и розовощекий англичанин, которым я и полиция иногда пользуемся. Вы соглашаетесь, кажется? Нет, не так… Я не говорю соглашаетесь, но вы дадите мне время, чтобы обратить в деньги мои имения и перейти Альпы! Это лишь маленькая, черноглазая, красиво поющая Филиппа; веселая девушка с шелкопрядильни. Я до сих пор всегда охранял ее от пути зла, потому что я всегда думал сделать благодаря ей вашу жизнь мучением! Теперь хорошо покончить это раз навсегда: не сколько женщин, которых я достал, выдадут ей Блефокса, моего красивого негодяя, за какого-нибудь знатного сеньора, а раз Пиппа будет запутана!.. вы понимаете? Из-за ее пения? Сделка заключена?

Снаружи слышен голос Пиппы, поющей:

Верхи дерев шумят над головой,

Растут цветы и травы под ногой,

Нет ничего в пределах бытия,

Чему б не научилась в детстве я!

Ведь что такое шепчет нам трава,

Щебечут птицы? — это все слова,

Но только речи царственней людской!

Я это знанье с жизнью приняла,

И я так ясно солнце поняла

И даже звезды сосчитать могла,

Как пальцы на моей руке!

Но никогда я не пойму в тоске,

Зачем скользит луна средь голубых равнин,

Когда из лунных взглядов ни один

Меня заметить бы не мог…

И взял меня внезапно Бог!

Пиппа проходит.

Монсеньор (вскакивая). Эй, люди там, — сюда, все сюда! Зажмите рот этому негодяю, свяжите его по рукам и по ногам! Он осмеливается… Я не понимаю и половины из того, на что он осмеливается… Уберите его отсюда, живо! Miserere mei, Domine! Живо, я вам говорю!

Комната Пиппы. Пиппа входит.

Мышь в своем закроме,

Пчелка в улье своем

И улитка во тьме

Спят под зимним дождем;

Но светляк, и землеройка, и большой червяк

Как проводят зиму, хаки

За совет спасибо, Занзи, слушать мне его смешно:

«Ешь миног и ешь овсянок, пей браганское вино».

Лето жизни пролетит с приветом,

Завтрашний забыть заставит мрак!

Но зима идет за летом,

А светляк, и землеройка, и большой червяк

Коротают зиму как?

Я на это не согласна… мне она сказала так:

«Очисти ногти, башмаки твои —

Ха-ха — напоминают две ладьи».

Как эта девушка дерзка! Ужели б стала

И я такой? Но вред едва ли был

Лишь потому, что имя я узнала

Того, кто надо мною пошутил.

Я не встречалась с этим иностранцем

С кудрями русыми, с таким румянцем,

И он не совершал, как говорит она,

Шелкопрядильных мастерских обход.

Коль нам обещанное даст Лука сполна,

Вот будет хорошо: на следующий год

Я башмаки куплю и буду, Занзи, да,

Тебя нарядней, может быть, тогда!

Блеф… как там! Это б имя я поймала!

Когда бы стража Монсеньора вдруг

Не зашумела, разлучив нас двух;

Действительно, добра в том было б мало,

Чтоб наша болтовня в смущенье привела

Епископа, не знающего зла;

Но все-таки я б руку отдала,

Сказав, что смертный не имеет права

Держать себя так величаво;

Не ангел — лучший из людей,

Не самый худший превзойдет чертей,

И надо прятать гордость нашу, право!

Пусть это явится лишь мне самой укором!

Я только что была святейшим Монсеньором,

Тобою, мать Луиджи, и тобой,

Луиджи… Как он выбежал беспечно

Из башенки, отправившись, конечно,

Исполнить замысел какой-нибудь благой;

Едва прошел он в путевом наряде,

Как мрачная компанья между трав

Насупилась с досадою во взгляде,

Как будто в нем добычу утеряв.

Ах, я была и Юлия невестой,

Я занимала и Оттимы место,

И что же я теперь?.. Забавы прочь!

Пусть день для глупостей, для наставлений ночь!

День новогодний кончился привольно

К добру, ко злу ли — только я довольна!

Ах, даже лилия моя покойно спит.

Я сорвала тебе подругу молодую,

Смотри, какой цветок перед тобой горит!

Тебя чудеснейшему научу я:

Вот здесь уже раскрылись лепестки

Пятнистые, как мотыльки,

Тогда как листья, старый их наряд,

О дивных прежних формах говорят,

Оставшись неизменными вон там,

Чтоб сравнивать удобней было нам!

Представь себе, что есть король цветов,

И девушки сошлись среди его дворцов.

«Смотрите, почки, на цветок цветов», —

Кричит он. «Занзи, что из Брента,

Я накормил ее полентой,

И щеки стали тяжелы… почти

Как имя, что нельзя произнести!

Смотрите также на отливы краски,

Она пила браганское вино,

Покуда нос ее — о, как смешно! —

Не сделался карминно-красным!

Смотрите, лишь в глазах ее,

Больших и острых, как копье,

Всего свершенного значенье

Найдет другое объясненье!»

Мой бедный день, как темен твой закат!

Как смело солнце скрыться в этой туче!

Да, Пиппа, утренний закон уже не свят,

Не властен он, что, может быть, и лучше.

Умчался свет, настало время тени…

Ты, Ласточка, — наставница всегда

Для черного и певчего дрозда,

Так отвлеки же их тогда

От полдня и полдневных наслаждений!

И ночью, брат сова, над лесом в темных тучах

В свою часовню мир заснувший увлекай

И хитрым общинам сестер, мышей летучих,

Свои вечерни нежно напевай.

А после все, монашки и монахи,

Сберитесь все, забыв ночные страхи,

В столовую дубового дупла!

(После того как начала раздеваться.)

Теперь одно хотела бы я знать,

Как близко я могла бы подойти

Ко всем, кем я была весь этот день,

Чтоб их касаться — я хочу сказать,

Чтоб как-нибудь их двигать и нести

Добро им или зло, как свет и тень.

Вот, например, коль буду я крутить

Шелк завтра, этот шелк украсит, может быть,

(сидя на постели)

Великолепный борт плаща Оттиме,

А я и все мон блужданья с ними,

Гимн утренний, обещанный лишь мне!

Во всем есть правда, знаю я вполне,

Хоть мимо их я шла и не видала знака.

(Она ложится.)

Господь благословил мои забавы.

Так или иначе, но гимны правы.

Пред Богом все дела равны —

Мы куклы Бога, в этом — свет,

Ни первых, ни последних нет.

(Она засыпает.)

Конец