Пир попрошаек

18

Ему снился сон — долгое, свернутое замысловатой спиралью видение, которое превращалось то в жуткий кошмар, то в беспорядочную путаницу самых невероятных событий. Его несло по этой спирали, беспомощного, но поразительно равнодушного ко всему, что творится и с ним, и вокруг. В Лайама словно въелась эта странная отчужденность — для него ровным счетом ничего не значили и жгучие ласки графини Пинеллы, и похороны отца. Хотя он сам открыл саркофаг Эйрина Присциана и положил туда старшего Ренфорда, а потом долго смотрел, как Эйрин — сплетение высохших прутьев — корчится в погребальном костре… Потом Эйрин сидел рядом с Лайамом во дворе какого-то храма, вырывая страницы из книг, сминая их и разбрасывая во все стороны пылающие шары, ибо бумага в его руках загоралась… Потом Лайам видел во сне Грантайре… Потом он куда-то долго карабкался. На фоне черной завесы туч вдруг возник Окхэм, он яростно бил Лайама ногами по голове, а потом завеса пропала, и Лайам оказался над морем — он летел с пугающей скоростью, описывая большие круги над водой… Его ноги горели, а Лайам только недоуменно охлопывал их ладонями, пытаясь сбить пламя… Потом он шел в дождливую ночь через лес, и с ним была госпожа Присциан. Они укрылись в заброшенном доме с каменными фигурами, и госпоже Присциан все эти люди были знакомы, но едва Лайам прикасался к какому-нибудь изваянию, как оно рассыпалось в прах. В руках его оставалась лишь горсточка пыли, да и та утекала сквозь пальцы.

Снились Лайаму и более мирные вещи — он подолгу сидел у моря на солнышке, и временами компанию ему составлял Фануил. Как-то к нему опять подсела и графиня Пинелла, они целовались, но Лайам делал это лениво и никакого удовольствия не получил.

Потом Лайаму снова привиделся Эйрин — он нависал над саркофагом первого Присциана, стоя на четвереньках, и что-то пытался сказать. Лайама уже не пугал замогильный, похожий на кашель шепот, но подходить ближе ему не хотелось, хотя Эйрин длинным скрюченным пальцем пытался его подманить.

Потом появилась Грантайре, она склонилась над Лайамом и подложила руку ему под щеку. Ладонь ее была прохладной и мягкой — гораздо лучше подушки. Лайам прижался к ней, закрыл глаза и заснул.

И спал уже без каких-либо сновидений.

Когда Лайам проснулся и сообразил, что проснулся, он тут же открыл глаза. И обнаружил, что лежит на незнакомой кровати, впрочем более мягкой, чем его диванчик в библиотеке, и это было приятно. Теплые солнечные лучи согревали руки Лайама, брошенные поверх одеяла. Правая нога побаливала, но не так чтобы очень.

Лайам снова закрыл глаза, вставать ему не хотелось. Это мягкое ложе было слишком уютным, зачем же его покидать? Даже скрежет маленьких коготков где-то поблизости не стряхнул с него сонного оцепенения. Но когда на кровать плюхнулось что-то небольшое, но довольно увесистое, Лайам испустил досадливый стон и заставил себя приподнять веки.

Это был Фануил, он смотрел прямо на Лайама. Дракончик мелко дрожал и пошатывался.

«Ты проснулся?»

— Да, ненадолго, — пробормотал Лайам и протянул руку, чтобы погладить уродца. Фануил упал, где стоял, и привалился к боку хозяина.

Лайам обвел взглядом комнату. Нет, в ней ему определенно не доводилось бывать. Здесь имелось окно, но сквозь него виднелось лишь голубое небо. Кажется, его притащили в дом госпожи Присциан. Лайам порадовался этому обстоятельству, затратив последние силы, и снова прикрыл глаза. Под его ладонью мягко вздымались кожистые чешуйки. Частое, ритмичное дыхание дракончика убаюкало Лайама, и он снова заснул.

Когда он очнулся опять, голова его была почти ясной. Комнату заливал лунный свет. Лайам пошевелился, пытаясь встать, но внезапно ощутил боль в правой ноге и снова упал на подушки.

Фануил встрепенулся и поднял голову. Лунный свет посеребрил его черную чешую, но узкая мордочка так и осталась темной.

«Ты проснулся?»

— Кажется, да, — прошептал Лайам. — Мы в доме госпожи Присциан?

«Да».

— Долго я здесь лежу?

«Пятый день».

Лайам сладко зевнул и заложил руки за голову.

«Магесса Грантайре уехала».

Лайам вздрогнул и привстал на локтях.

— Как уехала? Когда? Отвечай же!

«Сегодня утром. Когда удостоверилась, что с тобой все в порядке».

— А куда?

«Она не сказала. У госпожи Присциан есть письмо для тебя. Магесса Грантайре ухаживала за тобой все это время. Эдил приходил тоже и ей помогал».

От неудобной позы у Лайама затекла шея. Он откинул голову на подушки и уставился в потолок.

— Что со мной?

«У тебя сломана нога».

— Это я знаю.

Лайам чувствовал, как лубки, удерживающие сломанную кость в правильном положении, врезаются в кожу. Ниже лубков ноги он не ощущал. Наверное, она занемела.

— А почему я так долго не приходил в себя?

Дракончик ответил несколько неуверенно:

«Эйрин… он разлетелся в мелкую пыль… а ты… ты был прямо под ним. Магесса Грантайре сказала, что на тебя повлияла магия. Ну, словно… словно бы обожгла…»

— И что же? Теперь я урод? Кошмарное существо, не похожее на человека? Чудовище, от которого все будут шарахаться в разные стороны?

«Нет, ты не урод!»

Фануил, как и всегда, не оценил шутки. Лайам усмехнулся, закрывая глаза. Голова дракончика тоже сама собой опустилась.

Они снова заснули.

В третий раз он пробудился, когда в комнату вошел Геллус — с кувшином для умывания и полотенцем.

— Господин Ренфорд, вы снова с нами!

— Да, и я страшно этому рад, — сказал Лайам и улыбнулся. Он сумел самостоятельно сесть, не потревожив больную ногу.

Слуга приподнял кувшин.

— Я пришел вас помыть. На этот счет магесса Грантайре оставила четкие указания.

— Думаю, я сумею умыться и сам. — Лайам оглядел себя, отметив, что для человека, провалявшегося в постели пять суток, он выглядит поразительно чистым. Льняное белье, приятно холодившее кожу, было свежим, а постель никаких лазаретных запахов не источала. Лайам покраснел, прикинув, какого рода заботы легли на плечи тех, кто взялся за ним ухаживать, но, глянув на старину Геллуса, успокоился.

— Ах, господин Ренфорд, до чего ж вы упрямы… Магесса Грантайре наперед знала, что вы станете возражать, и строго-настрого запретила давать вам волю, — сказал слуга. — Вам нельзя подниматься с постели еще неделю — чтобы сломанная кость хорошенько срослась.

— Чтобы умыться, мне не надо вставать, — невозмутимо парировал Лайам. По его мнению, нога вела себя более чем прилично. Он видел достаточно переломов и знал, что обычным порядком никакая кость не срастется не только за пять, но и за дюжину дней. Пробовать ходить сегодня, конечно, не стоит, даже и с костылем, но кое-какие телодвижения позволить себе можно. А дальше — по состоянию. Все-таки магия — великая вещь! Лайам не сомневался, что Грантайре наложила на его перелом не только лубки, но и какое-нибудь заклятие.

Геллус уперся, и несколько минут они пререкались, пока не договорились, что Лайам свершит омовение сам, но при этом не будет приподниматься.

— А спину и то, что ниже — помоем потом, — сказал слуга, располагая кувшин и полотенце на столике возле кровати. — Я займусь этим лично. Стесняться вам нечего, тут ничего стыдного нет, а сделаю я все хорошо. Магесса Грантайре сама меня этому научила. А сейчас я принесу вам немного перекусить. — И старик вышел не понимая, что только что отыграл у строптивого больного очко. Лайам опять покраснел, смекнув, на ком обучала Геллуса уходу за тяжелоранеными Грантайре.

Впрочем, мысль о еде быстро вытеснила из мозга Лайама все сторонние размышления. Он вдруг осознал, что страшно проголодался, и принялся торопливо снимать рубаху. Омовение — совсем не легкое дело, особенно если стараешься не тревожить больную ногу, и потому, покончив с мытьем, Лайам почувствовал, что сильно устал. Так что поднос, на котором стояли супница, глубокая тарелка и хлеб, появился как раз вовремя.

Лайам накинулся на еду и съел очень много. Ел он тоже самостоятельно, хотя его не раз порывались покормить «с ложечки». И откуда только в старом слуге взялось столь неодолимое желание нянчиться с кем-то?

— Смотри я не пролил ни капли, — сказал наконец Лайам ему в утешение, но Геллус все равно смотрел на него с укоризной. Слуга молча собрал поднос и, уже уходя, соизволил сухо произнести:

— Госпожа Присциан хотела бы вас навестить. Но только в том случае, если вы чувствуете себя достаточно хорошо.

— Я чувствую себя распрекрасно, — поспешил заверить Лайам обидчивого угрюмца. — Пожалуйста, передай госпоже Присциан, что я буду счастлив с ней повидаться.

Госпожа Присциан явно обрадовалась, обнаружив, что самочувствие гостя действительно неплохое. Но все-таки что-то ее беспокоило — почтенная и обычно очень уверенная в себе дама удивленно поглядывала на свои руки, кажется, впервые в жизни не понимая, куда их девать.

Лайам кашлянул, чтобы нарушить воцарившееся после обычных приветствий молчание. Его тоже смутило замешательство почтенной вдовы. Но слова ее только усугубили смущение гостя.

— Господин Ренфорд, примите мои извинения! Я очень надеюсь, что вы простите меня!

Лайам вытаращил глаза.

— Простить вас?.. Но за что?

Пожилая дама всплеснула руками:

— Ну как же!.. Ваша нога… ваша болезнь… и этот ужасный маг… — Лайам не очень-то понял, какого мага имеют в виду, но вдова уточнять не стала. — Мне ведь все рассказали! Я и подумать не могла, насколько опасно дело, в которое я вас втянула. Но того, что произошло, не поправишь, и мне остается лишь смиренно молить о прощении.

В дело Лайам втянул себя сам. А закончил его тем, что арестовал мужа племянницы госпожи Присциан. Так что вопрос, кто и перед кем виноват, решался однозначно и отнюдь не в пользу того, у кого, просили прощения.

— Вам не в чем себя обвинять, сударыня, — запинаясь, сказал он. — На самом деле просить прощения должен бы я. Лорд Окхэм…

— Ничего страшного, решительно сказала вдова. — Вы честно предупредили меня, что на свет могут выплыть вещи самые неожиданные. Впрочем, должна вам заметить, подлость Этия особенной неожиданностью для меня не была. Его отвезут в резиденцию герцога — и наш сюзерен сам положит ему наказание. Я не сомневаюсь, что оно будет суровым, но нисколько не сожалею о том.

Лайам с радостью отметил, что к вдове возвращается прежняя властность. Ему было любопытно, как отнеслась к случившемуся Дуэсса, но этот вопрос, пожалуй, опять мог выбить почтенную даму из колеи. Он ограничился тем, что повторил:

— Вам абсолютно не в чем себя упрекать.

— Хм… Когда вы начнете ходить, мы об этом еще потолкуем. А пока позвольте отдать вам это. — Вдова протянула больному внушительную пачку листов, сложенных вместе и согнутых в плоское подобие трубки. — Это письмо оставила для вас известная вам особа. Неотложные дела заставили ее покинуть Саузварк, иначе она непременно дождалась бы вашего выздоровления. Когда вы были совсем плохи, эта весьма достойная барышня сутками не отходила от вашего ложа.

— Да, мне уже говорили, — пробормотал Лайам, вновь покрываясь румянцем, и взял письмо.

На верхнем листе, облегающем остальные, значилось, кому послание предназначено. «Сэру Лайаму Рэнфорду». И титул не тот, и фамилия Лайама гласной «э» в себя не включала. «Ну хоть имя написано верно!» — хмурясь, подумал он.

— Я оставлю вас, — мягко промолвила госпожа Присциан. — Если вам что-нибудь понадобится, кликните Геллуса. Он всегда к вашим услугам.

Вдова выскользнула за дверь — очень проворно, словно бы опасаясь, что ее остановят. Но Лайаму было не до вежливых экивоков. Он разворачивал письмо, чувствуя, как бешено колотится его сердце.

В облатке содержалось еще пять листов плотной бумаги, исписанных с обеих сторон. Почерк Грантайре — торопливый и довольно неряшливый — требовал к себе привыкания, впрочем, Лайам видывал почерки и похуже. Затаив дыхание, он начал читать.

«Любезный Рэнфорд, — гласили первые строки письма, — простите, пожалуйста, что я уехала, не дожидаясь, пока вы очнетесь. Оставаться долее в Саузварке было небезопасно, а вы уверенно шли на поправку. Я сделала все необходимое, нога срастается правильно, а камень не успел причинить вам существенного вреда…»

Далее — на протяжении трех страниц — волшебница делала попытки докопаться, что происходило с Эйрином Присцианом на деле, а копала она основательно. В тексте письма цитировались выдержки из трудов как самого Эйрина, так и других магов, дневник Дорстения также не был забыт. Лайам вряд ли сумел бы уяснить, что тут к чему, если бы не комментарии Фануила, каковые уродцу пришлось делать чуть ли не к каждой строке. Только эти пространные пояснения и помогли Лайаму разобраться в ситуации в целом.

Камень сделался проклятием Эйрина. Да, он наделил бессмертием своего созидателя, но теперь тому приходилось отнимать духовную энергию у кого-то, чтобы вести активную жизнь. Кристалл выпивал силу мага. Чем ближе он находился, тем пагубнее становилось воздействие. В тексте письма замелькали математические формулы, но Лайам их попросту пропускал.

Существовала определенная точка расположения камня, когда его воздействие прекращалось, но при этом и сам творец лишался последних сил. Дорстений Присциан, заживо уложив своего брата в гроб, по случайности разместил камень именно так. Ему и в голову не приходило, что он обрекает несчастного на вечное заточение в каменном саркофаге. Судя по дневниковым записям, Дорстений был совершенно уверен, что Эйрин вскоре умрет. О чем думал недвижно лежащий маг в течение долгих столетий, можно было только догадываться, и Грантайре таки пустилась в догадки, но Лайам не стал их читать.

«Делать мне больше нечего!» — хмуро подумал он, возводя глаза к потолку.

Когда камень с могильной плиты убрали, Эйрин почувствовал себя посвободней, но силу он стал набирать только после совершенного в склепе убийства. Окхэм признался, что рассек нищему глотку прямо над саркофагом, но Грантайре считала, что это не важно. «Главное, — писала она, — чтобы убийство произошло в объеме пещеры». По-видимому, саркофаг был спроектирован самим Эйрином вскоре после того, как он сотворил камень. В дальней стенке погребального сооружения имелся потайной ход. На Грантайре эта предусмотрительность произвела неизгладимое впечатление. «Поразительная изощренность ума!» — не раз восклицала она. Видимо, Эйрин хотел застраховаться от любых неожиданностей, но можно ли утверждать, что это ему удалось?

«Остальное, — писала волшебница, — уже вам известно. Последовала череда новых убийств.

Второй нищий, двое детишек, возвращавшихся с маскарада, еще трое нищих — и все для того, чтобы как-то поддерживать телесную активность несчастного мага. Чужая жизнь придавала ему энергии на день-другой, но, по-видимому, для того, чтобы вернуть магические способности, Эйрину требовалось гораздо большее количество жизней…»

Грантайре извела всю третью страницу на то, чтобы объяснить причину «окончательной гибели» Эйрина, но так и не сумела этого сделать. Камень, коснувшийся Эйрина, мог, конечно, выпить весь его дух, но почему приключился взрыв, от которого в склепе пострадали только Эйрин и Лайам, Грантайре не могла разобраться. Однако на этот счет у Лайама имелось свое мнение.

— Если одна жизнь светится как пламя свечи, — стал самодовольно втолковывать он Фануилу, — то несколько жизней, три там или четыре, дадут гораздо больше огня, понимаешь?

Ему представилось голубое сияние, подвластное матушке Джеф.

Дракончик склонил голову набок.

«Вряд ли. Пламя — всего лишь символ».

Лайам отмахнулся от скептического замечания своего фамильяра, поскольку догадка прекрасно все разъясняла. Дух Эйрина и дух, накопленный в камне, соединились, что и породило взрыв.

— Не спорь со мной, — заявил он, усмехаясь. — Больным не перечат!

«Не такой уж ты и больной».

— Больной-больной, — возразил Лайам. — Не сомневайся.

Фануил демонстративно отвернулся, предоставляя хозяину разбираться с письмом в одиночку.

Впрочем, четвертую страницу Лайам одолел без большого труда. Там в сжатой форме и в довольно общих словах описывались события последних пяти дней. Грантайре еще дважды упомянула о пропавших подростках, явно чего-то недоговаривая, черкнула пару строк о том, что лорд Окхэм «признался во всем», но в чем это «во всем», уточнить не удосужилась. Она вообще не считала нужным ничего уточнять.

«Леди Окхэм тяжело все восприняла», «барон Квэтвел уехал домой», «госпожа Присциан — само спокойствие и сама добродетель…»

Лайам начинал злиться. Письмо несло в себе гораздо больше вопросов, чем ответов. Квэтвел уехал, а как же дуэль? Что с Ульдериком и с графиней Пинеллой? И т. д. и т. п. К тому же его расстраивал сам тон письма. Безразлично-приветливый — так пишут шапочному знакомому или дальнему родственнику. Признаться, он втайне рассчитывал на большую задушевность. Ведь был же момент, когда они с ней едва не поцеловались. А Грантайре словно бы совсем позабыла о том. Или неромантические детали ухода за больным человеком отвращают женщину от романтического чувства к нему?

Точно так же, подумалось Лайаму, составляют и какие-нибудь прошения. Высасывают из пальца объемистое обоснование, подкрепляют его кучей маловразумительных фраз и… Что «и» Лайам додумать не успел. В дверь всунулся Геллус и объявил, что пришел эдил.

— Так, — широко улыбаясь, сказал Кессиас и тяжело опустился на стул, стоявший возле кровати. — Что-то, Ренфорд, вы разленились! Полеживаете себе в постельке уже которые сутки, а все из-за чего? Из-за простенького ушиба?

— А когда еще мне представится случай так отдохнуть? И потом, если бы я знал, что перелом ноги на целых пять дней лишит меня вашего общества, я давно бы ее сломал!

Эдил хохотнул, но сразу же стал серьезен.

— Признаться, Ренфорд, я рад, что с вами сейчас все нормально. Еще как рад! Все могло закончиться гораздо печальней.

Лайам не стал говорить, что кое-кто крепок задним умом. Он потряс письмом.

— Грантайре пишет, что Окхэм во всем признался.

Эдил расцвел.

— Истинная правда! Только слово «признался» тут не подходит. Он покаялся, он расписал нам все свои преступления в красках — и его уже повезли в Дипенмур. Впрочем, раскаяние ему вряд ли поможет. Герцог строг, и беднягу, скорее всего, повесят, ведь за ним, кроме кражи, числится еще кое-что.

Странно, но это известие вовсе не порадовало Лайама. Он с удивлением понял, что судьба Окхэма ему не безразлична.

— Камень разрушен, — продолжал эдил. — Но мне кажется, что это даже и к лучшему.

— Разрушен? Грантайре ничего о том не сообщила.

— Камень взорвался сам и разметал Эйрина в пыль. Можете считать тот момент своим вторым рождением, Ренфорд. Вас почти не задело, а от мага клочка не осталось. Но госпожа Присциан держится молодцом. Она славная женщина… не то что другие, — заметил эдил, понижая голос до шепота. — Как, например, леди Окхэм. Лорд мне напоследок шепнул, что ей все было известно. Похоже, всю эту кашу она-то и заварила. Хорошо, что ей вздумалось самой отправиться в Дипенмур, иначе мне пришлось бы приставить к ней часового. Боюсь, после того, как лорда повесят, его супружницу где-нибудь заточат. В какой-нибудь высоченной башне.

Лайам подумал, что жизнь в башне — еще не самое худшее наказание. К этой взбалмошной, себялюбивой красотке он не испытывал ни малейшей симпатии.

— А что с теми подростками, не вернувшимися с маскарада? Грантайре пишет, что Эйрин замешан и тут.

— Так и есть, — сокрушенно вздохнул эдил. — Мы нашли их тела — в старом помойном баке. Честно говоря, мы бы еще долго искали. Один нищий набрел на них и нам подсказал.

Он горестно покачал головой.

— Раны те же, дух высосан. Совсем детишки, им было лет по двенадцать, не больше. Нельзя таких отпускать на ночные гуляния… Но кто же мог знать?..

Наступило молчание. Лайам представил, как тяжело было эдилу разговаривать с родителями погибших детей. Он знал, что Кессиас не послал вместо себя кого-то, а пошел к ним сам. «Если вдуматься, в их смерти повинен и я…»

Помолчав, Лайам задал новый, давно интересовавший его вопрос:

— А как там дела у Ульдерика и Квэтвела? Дуэль состоялась?

Кессиас сперва отвечал неохотно, потом разошелся и уже в юмористических красках описал недавний визит графа к госпоже Присциан. Оказывается, тот, чтобы добраться до Квэтвела, притащил вдове целую кипу долговых векселей лорда.

— Он подраспустил хвост, чтобы произвести на нее впечатление. Сказал, что ни за что не потревожил бы ее в такое печальное время, если бы вопрос не касался чести его драгоценной супруги, и что она может тут же разорвать векселя, но ему необходимо повидаться с бароном и перемолвиться с ним парой слов.

Госпожа Присциан поступила просто. Она кочергой погнала нахала из кабинета. Эдил громко захохотал.

— Квэтвел в тот же день был отослан домой, а векселя отданы мне. Я сам перемолвился с графом словечком… вместо барона. Сперва он очень досадовал, а потом смирился и даже остался доволен. Особенно после того, как я шепнул ему кое-что. Лорд ведь признался, но не во всеуслышанье, а мне лично, что он в сговоре с графом взялся плутовать в карточных играх, а слава шулера могла очень сильно кое-кому повредить.

— Ага — засмеялся Лайам. — Плутовство! Я так и думал!

Ну, конечно! Не может быть, чтобы он так уж плохо играл в альянсы. Только плутовством можно было из него вышибить те семьдесят крон.

— Ну да, они заключили сделку. Ульдерик прощает лорду часть долга, а лорд шельмует в игре… в пользу графа. Я уверен, вы понимаете, о чем речь, а что до меня, то я не игрок. Кстати, Ульдерик вовсе не упрашивал лорда продать ему камень. Окхэм сам принес ему эту штуку — в уплату долга. Граф отказался, и правильно сделал. Впрочем, выходит, таким образом, о краже-то он знал? Я могу обвинить его в содействии воровству, но… но мне неохота возиться. Прямых доказательств вины Ульдерика нет, а нет доказательств, значит, нет преступления. Но Окхэма он оплел долгами, словно паук…

Эдил назвал сумму, от которой у Лайама глаза полезли на лоб.

— На такие денежки можно снарядить целый флот!

— Еще бы, — согласно кивнул Кессиас. — Но это лишь половина того, что Дезидерий собирался выложить лорду за камень. Представляете? А еще этот маг подрядился зафрахтовать для лорда корабль! Лорд намеревался сбежать, но госпожа Присциан попросила меня держать это в секрете.

— Наверное, не хочет добавлять недоброй славы к тому, что уже есть.

— Да уж конечно. И вот вам еще новостишка. Вдова навела справки и страшно удивилась, обнаружив, что никаких родственников в Торквее у нашего лорда нет.

Они помолчали. Лайам посмотрел на солнце, празднично сиявшее за окном, и внезапно вспомнил, что пролежал в кровати целых пять дней.

— Я пропустил все пирушки, — удрученно сказал он.

— А то как же, конечно же, пропустили, — весело отозвался Кессиас, а потом щелкнул пальцами. — Да, чуть не забыл… у меня для вас есть сообщение. От той самой девчушки, которую мне в тут ночь так и не удалось отыскать. Она потом сама ко мне заявилась. И велела спросить, помните ли вы о подарке. Это что-то важное? Девчушка ничего себе, шустрая, но, пожалуй, чуть грубовата.

Лайам рассмеялся, восхитившись наглостью Мопсы. И это называется — «никуда не высовываться»!

— Я с этим разберусь, — пообещал он, игнорируя немой вопрос, застывший в глазах эдила.

Когда Кессиас понял, что ему ничего не расскажут, он пожал плечами и кашлянул в кулак.

— Ну, ладненько. Поправляйтесь себе тут, а я потихоньку пойду. Все вроде бы хорошо… хотя, признаться, я должен… гм, вот еще что, Ренфорд. Я был неправ… ну, с теми нищими… и вообще, когда в вас сомневался.

Слова эдила смутили Лайама. Интересно, кому еще вздумается сегодня перед ним извиняться? Ну да, он очень озлился тогда на приятеля, однако все давно позади.

— Забудьте, — сказал он эдилу и, поскольку с лица того не сходило виноватое выражение, протянул ему руку. — Сомнения подчас весьма полезная вещь.

Кессиас ухватил его за руку и с чувством ее потряс.

— Когда вы валялись… ну там — в склепе, я вдруг вспомнил, что мы поссорились, и мне… мне жутко не захотелось, чтобы вы ушли в мир иной в таком состоянии.

Как будто вопрос был решен, но смущение не проходило.

— Ладно, забудем, — вновь повторил Лайам. — А иной мир пусть подождет.

— Пусть, — улыбнулся Кессиас. — Ну я, пожалуй, пойду. А вы отдохните в свое удовольствие, вам ведь уже недолго осталось тут прохлаждаться.

— Ну, это еще мы посмотрим! — крикнул ему вслед Лайам.

И, словно в подтверждение своих слов, он повалился в подушки, как только за эдилом захлопнулась дверь.

Чуть позже Лайам опять сел и вернулся к письму. Вернее, к последнему из листов объемистого послания. Его содержание резко отличалось от всего того, что он недавно прочел. И почерк здесь был более аккуратным, словно волшебница уже никуда не спешила и выверяла каждое слово.

«Я должна поблагодарить вас за то, что вы меня приютили, — писала она. — Уже скоро год, как я не ночевала с таким комфортом. Правда, последние три дня я провела в доме госпожи Присциан, так было удобнее. К тому же она славная женщина. Но у вас было лучше — вы готовите вкуснее, чем Геллус…»

Лайам радостно рассмеялся, а потом призадумался, не шутит ли его гостья. Насколько он помнил, она никогда не выражала довольства окружающей обстановкой.

«Танаквиль был прав относительно вас. Он навестил меня в Карад-Ллане. (Там гильдия магов не имеет большого влияния.) Мастер велел мне выехать в Саузварк и забрать его вещи. Еще он сказал, что вам можно довериться и что вы — человек надежный и незаурядный. Я, признаться, не придала его словам большого значения: вы не были магом и поэтому мало интересовали меня. Но время подтвердило правоту мастера Танаквиля.

У меня много дел, мне нужно навестить массу знакомых. Других магов. Харкоут опасен, и я должна их об этом предупредить. Возможно, кое-кто из них заглянет и в Саузварк, то есть, скорее всего… я буду рекомендовать им Южный Тир как край, где можно укрыться. У гильдии в вашем герцогстве представительства нет, ближайшее гнездовье белых — Торквей, но они там слабо организованы и не представляют угрозы. Я расскажу своим собратьям о вас, и, надеюсь, вы будете с ними так же добры, как и со мной…»

Лайам нахмурился, несколько уязвленный. Он вовсе не столь гостеприимен, как показалось Грантайре. Его «доброта» к ней была вызвана чувством другого рода, и, кажется, она могла бы это понять. С другой стороны, ему только не хватало ввязаться в свару между чародеями. Лайам недовольно покачал головой.

«Если у меня будет такая возможность, я хотела бы вновь вас навестить. Наверное, ближе к лету. Танаквиль говорил, что вы купаетесь в бухте. Собственно говоря, это было его первое упоминание о вас. „Там живет молодой человек, которому все нипочем и который любит плавать вдоль пляжа“. Наверное, этот молодой человек очень мерзнет, подумала я.

Тем не менее теперь мне кажется, что купание в бухте стоит того, даже несмотря на холодную воду. Прощайте, у меня еще много дел. Сегодня я уезжаю!»

Далее следовала длинная черта, проведенная словно бы со значением, смысл которого Лайам надеялся в самом скором времени уловить.

«Сейчас раннее утро. Я долго смотрела на вас. Не сегодня-завтра вы придете в себя и вернетесь к своим делам. Однако во сне вы кажетесь таким одиноким. Мне почему-то думается, что мы с вами схожи.

Риф говорит, что вам хотелось поцеловать меня. Помните, после долгого разговора на кухне? Мне так не показалось, но Риф утверждает. Интересно, правда ли это?

А еще интересно, что было бы, если бы вы это сделали?»

И все. И больше ни слова. Только еще один знак вопроса и крупная подпись. Причем двойная. Рядом с именем, которым гостья представилась, стояло второе — то ли Фоув, то ли Фоуэль. Лайам с минуту пытался его разобрать, потом сдался и заново перечитал приписку.

— Фануил, как зовут кота Грантайре?

Дракончик поднял голову с одеяла.

«Риф, мастер».

Лайам уныло кивнул.

— Чудный котик.

«Я должен был ее поцеловать», — подумал он с грустью. А потом засомневался. Если она задумалась, что было бы дальше, значит, сама не знает, хотелось ли этого ей.

«И что она имеет в виду, намекая, что мы с ней схожи? Она вовсе не кажется одинокой. А я? Разве я одинок?»

— Фануил, я одинок?

«Мастер?»

— Я одинок, да?

«Нет, — мысленно отозвался дракончик после небольшого раздумья. — Я всегда рядом с вами. Как и эдил Кессиас, ваш друг».

— Правильно, — сказал Лайам.

А сам подумал, что Грантайре, наверное, имела в виду совсем другой род одиночества. Он не смог бы выразить словами какой, но, кажется, понял, что ему хотели сказать.

Уронив письмо на одеяло, Лайам повернулся к окну и задумался. Он вспомнил, как Грантайре подложила ладонь под его щеку, чтобы помочь ему безмятежно заснуть…

Через некоторое время он уже звал Геллуса — достаточно громко, но стараясь при том не орать. Видимо, слуга находился где-то неподалеку, ибо буквально через пару мгновений явился на зов.

— Господин Ренфорд, вам что-нибудь нужно?

— Да, — ответил Лайам. — Мне нужно купить хороший подарок к праздникам.

— К праздникам? — удивился Геллус. — Но ведь пиры побирушек прошли.

— Знаю, но мне тем не менее нужен подарок.

Слуга уставился на господина Ренфорда так, словно тот спятил, и Лайаму пришлось, показав на свою ногу, добавить:

— Я собирался обрадовать кое-кого, но не успел.

— А-а-а, — протянул Геллус, светлея лицом. — Ну, разумеется, господин Ренфорд. А что бы вы хотели купить?

Лайам нахмурился. Конечно, с подарком, можно бы не спешить. Мопсе все равно придется ждать, пока он не встанет на ноги. Впрочем, с девчонки станется влезть и в окно.

— Что-нибудь из ряда вон выходящее, — сказал Лайам и вопросительно посмотрел на Геллуса, ожидая подсказки. Потом уточнил: — Самое замечательное из того, что есть в Саузварке!