Пир у золотого линя

I

Небо было пасмурное, земля превратилась в жидкую грязь, деревья стояли мокрые, желтые. Я топтался на берегу разбухшей, угрюмо рокотавшей реки и беспокойно глядел на дорогу, по которой должна была прийти из города мать. Так и не высмотрев ее, я бегом пустился в сторону города. Взбежав на пригорок, я увидел мать — она медленным шагом двигалась к деревне.

— Мама, купила?

— Дорого, детка, до того все дорого, что и сказать невозможно. Вот, гляди, — и мать достает из кошелки завернутую в бумагу покупку. — Крепкие, ветром не продует, — говорит она и начинает разворачивать бумагу.

Я держу в руках новехонькие штаны.

— Значит, я опять пойду в школу! — радостно вскрикиваю я.

— Босиком долго не проходишь, — охлаждает мой пыл мать. Но я не унимаюсь.

— А знаешь, мама, Юшка обещал клумпы выстрогать.

— Как отец? Все так же, говоришь. С лекарством-то ничего не вышло…

Мать говорит тихо, время от времени проводя языком по иссохшим губам. Только сейчас я замечаю, как она устала. Сгорбившись, она медленно шлепает босыми ногами по склизкой дорожной глине и тяжело дышит.

— Мама, ты бы пароходом вернулась.

— Пол-лита — большие деньги, детка. Ох, большие. Не по карману нам пароходы.

Прямо у реки, в беспорядке разбросанная в небольшой ложбине, лежит, утопая в гуще деревьев, наша деревня.

Мы входим в избу уже когда начинает темнеть. Я достаю керосиновую лампу и зажигаю ее. До чего хорошо, до чего радостно на душе — я выкручиваю фитиль как можно выше и, пристроившись поближе к свету, примеряю новые штаны.

— Йонас, приверни фитиль. Керосин кончается, — напоминает отец.

Тусклая коптилка дает жидкий круг света, с трудом можно разглядеть только внутренность избы. В углу свалена спутанная сеть, дальше — стол, а у стены, поближе к печи, кровать, где лежит отец, совсем худой. Мама, присев на край кровати, прикладывает одну руку ко лбу больного, другой оправляет постель.

— Ну-ка, покажи отцу обновку, — зовет она меня.

Отец выпрастывает жилистую трясущуюся руку. Берет штаны и некоторое время внимательно их разглядывает. Он всегда так делает, когда мать что-нибудь купит. И всегда ворчит, что можно было бы обойтись и без того. Но на этот раз он молчит.

— Лекарства не достала? — спрашивает он, отдавая штаны.

— У меня голова кругом идет, не знаю, как и быть. Парнишка в школу просится… Не голышом же идти…

В избе тихо. Мать закрывает лицо руками. У отца на лбу еще глубже залегают морщины, а обросшее колючей щетиной лицо словно каменеет. Несколько раз глотнув воздуха, он медленно выговаривает:

— Ну, чего ты… хорошие штаны, совсем хорошие…

Ночью я сплю тревожно. Кто-то назойливо звонит в колокольчик и зовет: «Йонук, Йонук». Я вскакиваю. В избе темно, как в подвале. Прислушиваюсь и различаю посапывание отца. А так ничего, тихо. Значит, приснилось. Но только начинаю снова засыпать, как все повторяется сначала. Наконец под утро сон меня одолевает. Но на этот раз я действительно слышу голос. Открываю глаза.

— Вставай, щепок надо наколоть, — тормошит меня мать.

Я поспешно натягиваю штаны. Теперь уже никто в школе не станет смеяться надо мной. Все увидят новые штаны!

— Старые надевай. В школу можешь не спешить — зазимок выпал, — говорит мать.

Сам не чувствую, как я оказываюсь у окна. Вокруг — словно белое покрывало расстелили. Ивы во дворе покрыты инеем, их листья от мороза почернели и свернулись. Река — и та потемнела и выглядит такой студеной, грозной.

— Все равно пойду, — упрямо твержу я.

Мать переводит взгляд на отца — его слово всегда решает все.

— Босиком в такой мороз? Хватит и того, что меня болезнь треплет. Ни шагу из избы.

— Ты же сам обещал… Я и так отстал…

Отец приподнимается на постели и устремляет на меня взгляд.

— Чего надрываешься? Сам видишь, как со мной вышло… Чего доброго, за хозяина останешься… А жить как станешь? Уже не малое дитя, мог бы подумать…

Отец впервые заговорил со мной так. Болезнь съедала его, как огонь свечу, и он поддался, пустился, как обломок льдины, по течению…

— Будь на то моя воля, привязал бы камень на шею да и на дно, — говорит он, отворачиваясь к стене.

— Отец, отец! — стонет мать.

Я вцепляюсь в материнский передник. Она прижимает меня к себе и ласково, как умеют только матери, гладит по голове.

— Полно, полно, дурачок, — шепчет она. — Вот принесет Юшка клумпы, тогда посмотрим.

Юшка появляется у нас в избе под вечер следующего дня. После торжественного приветствия он ставит посреди избы прямо на пол клумпы.

— Примеряй, Йонас. Побольше сделал, чтобы нога с портянкой вошла. А уж скоблил, полировал, мозоли натер…

Клумпы и впрямь отличные. Юшка выбрал для них хорошо просушенную ольху, и они такие легкие, что я не чую их на ногах. Обиты они жесткой кожей, а кругом идет медная проволока. Пока я любуюсь клумпами, Юшка улыбается и, уловив момент, подмигивает мне.

— На базаре за такие по два лита берут…

— То-то же, два лита, то-то… Сам знаешь, Мотеюс, когда рыбак день-другой сеть не замочит, — голод всей семье. А я уж второй месяц, так что… — говорит Юшке отец, глядя куда-то в потолок.

— Да я разве что говорю? Пусть носит парнишка. На здоровье. А насчет заработка — сущая правда. Не вовремя ты слег, Юозас, нет, не вовремя.

Юшка садится на табурет подле отца и принимается выкладывать деревенские новости. А они невеселые. Если бы шла рыба, все было бы хорошо. Но рыбаки сутками торчат на воде, ничего не ловится. Пранайтис — тот уложил в лодку сеть, бочки для засолки рыбы и вчера направился к морю. Но разве скажешь, что его там ждет? Может, вернется с добычей, а может, и с пустыми руками. Юшка полагает, что нечего шляться бог знает где. Можно было бы и на месте рыбачить, но разве сейчас рыбаки, что они понимают?

— Была бы у меня сеть, Юозас, да я бы не одну сотню накопил, пока река не встала, — заканчивает он и начинает смотреть в угол, где валяется наша большая сеть.

Я с почтением и одновременно со страхом гляжу на Юшку. Чего только о нем не болтают люди! Никто в деревне не странствовал столько, сколько он. Две войны видел, был в плену у немцев. Сколько Юшке лет — этого никто не знает. Старый он, и жена у него давно умерла, а сам все статен, как солдат, грудь колесом, щеки красные. Зато голову ему словно снегом припорошило — такая белая. Говорят, Юшка был знаменитый рыбак. Другого такого у нас на берегу не знали. Был… А сейчас у него нет ни лодки, ни сети, и он только нанимается к рыбакам в помощники или для заработка вяжет сети другим. Его сети — самые крепкие. Славится Юшка и своими историями. Странные они у него, непривычные для нашего люда.

— Говорю, лежит, Юозас, твоя сеть. А ведь заработать можно бы, — произносит таинственно Юшка и слегка привстает.

Отец понимает, куда он клонит.

— Нет, Юшка, сеть у меня длинная, тяжелая… Один не потянешь.

— Столкуемся насчет быка — сладимся и насчет веревки. У тебя Йонас — вон какой парень. Мне треть улова, остальное вам.

Отец с матерью переглянулись. По их лицам нетрудно было догадаться, что предложение Юшки их устраивало. Все произошло так неожиданно, так вдруг, что сперва я не сообразил, чем грозил мне этот уговор. Только ударили по рукам, как Юшка, не мешкая, принялся готовиться к лову. В радостном оживлении он крепко перепоясал веревкой свой ватник, нахлобучил на лоб шапку и, склонившись над сетью, принялся приводить ее в порядок. Мать молча положила передо мной отцовский пиджак, ремень, онучи. В карман сунула краюшку хлеба. У отца мгновенная радость прошла, и он лежал в постели хмурый. Когда Юшка закинул за плечи сеть, собираясь идти к реке, отец предупредил его:

— Осторожней с сетью, Мотеюс. Смотри, не напорись на каршу.

Когда мы вышли к реке и стали укладывать в лодку сеть, я почувствовал необычайную гордость: вот я уже настоящий рыбак и иду зарабатывать на хлеб. Но едва лишь лодка начала удаляться от деревни, в мое сердце просочилась тоска. Скорчившись на корме, я с трудом сдерживал слезы. Все стало понятно, ясно. Если уж началось, значит, в школу мне в этом году не ходить. А вдруг и вовсе не доведется учиться?

— Скис ты, браток, что твоя простокваша. Не люблю я таких. Не хочешь со мной рыбачить, на веревочке держать не стану, — вторгся в мои думы Юшка.

— Я не потому, дяденька. Только школы мне уже, должно быть, не видать…

— Гм… да… школа… — промычал Юшка. — Не про нас они, Йонас, школы эти. Дали бы жить, тогда бы и учиться можно. Как зерну почва, человеку сносная жизнь требуется. Иначе зачахнет, сгниет на корню… А ведь они что делают? Давят, к земле гнут… Так что — близок локоть, да не укусишь…

Юшка мерно гребет и бросает слово за словом медленно; опустив голову, он словно размышляет. Я не совсем понимаю, кто это «они», и, вытаращив глаза, гляжу на Юшку. Внезапно он вспоминает обо мне.

— Вижу, не разумеешь ты, братец, — улыбается он. — Подрастешь — поймешь. А теперь садись-ка на весла.

Юшка садится на мое место, а я берусь за весла.

Темнеет. Осенняя ночь наступает сразу. Река прикрывается черным пологом. Дальние деревья уже растаяли в темноте. Четко видны только одинокие рябины, словно пылающие костры на берегу. Над головой с карканьем пролетают вороны. Они спешат найти себе ночлег и, обгоняя друг друга, опускаются на чернеющий посреди реки остров. Вскоре за бухтой замелькали огни. Это лагерь рыбаков. Юшка встает и приказывает:

— Давай к ним, Йонас. Вот туда, на середину реки, где светится буй. Там и закинем.

II

Дождь все льет и льет… Тяжелые, свинцовые тучи медленно ползут над самой землей. Ночи темные, днем туман и сырость. Стремительно катит волны разлившаяся река.

— Пустое дело — ваша ловля, — машет рукой отец, когда мы с Юшкой, промокшие до нитки, возвращаемся от реки в избу. — Хоть бы рыба была, а то сами надрываетесь и одежду зря гноите.

Юшка разложил у огня промокшую одежду, развесил портянки. Он не соглашался с отцом.

— Нечего сидеть сложа руки, Юозас. Долго так не продержится. Еще денек-два, и рыба пойдет, как же иначе!

Отец не очень-то верит Юшке. Конечно, пытаться стоит, но будет ли от этого толк…

— А как же другие? Неужто и у них ничего не ловится? — спрашивает отец.

Юшка хмурится. Если ему не везет, то о других и спрашивать нечего.

Через час-два Юшка натягивает еще не просохшую одежду и подгоняет меня.

— Давай, давай половчее, Йонук, — и, заметив, что мне никак не удается намотать портянки, беззлобно ворчит:

— Эх ты, рыбак, рыбак… Кто же так портянки наматывает? Вот как надобно.

Юшка отнимает у меня портянку, берет ее за концы и несколько раз хорошенько натягивает. Сморщенная от тепла портянка почти разглаживается, становится мягче.

— А ну-ка, давай ногу на ногу, — учит Юшка. — На себе и наматывай до конца. Теперь у пятки загни, веревкой обвяжи и суй в клумпу.

Вторую портянку я наматываю уже без помощи Юшки. Хоть и не слишком плотно прилегает к ноге, но сойдет и так. Все равно скоро промокнет, и надо будет переобуваться.

У реки мы останавливаемся возле сушилок и выгребаем из сети мусор. Юшка вытряхивает веточки, вытаскивает водоросли, паклю и кидает на землю, приговаривая:

— Этого бы добра поменьше…

По реке, волоча за собой вереницу барж, медленно поднимается против течения тягач. Когда вереница оказывается напротив деревни, от последней баржи отделяется лодка и направляется к берегу.

— Ишь ты, Пранайтис вернулся! — дивится Юшка. — Пошли узнаем, какие новости.

Сушилка Пранайтиса почти рядом с нашей. Мы немного проходим вперед и ждем, пока его лодка врежется в берег.

— Бродяга! — кричит Юшка. — Как там дела, у моря-то? Много ли рыбки натаскал?

— Хоть бы и много было, тебе бы не показал, — опуская весла, огрызается Пранайтис.

— Тут-то рыбы нет, совсем никакой, Казис. Оттого и спрашиваю.

— Ты-то откуда знаешь?

— Рыбачу вот с Юозасовой сетью, — гордо отвечает Юшка.

— Ишь ты…

Пранайтис, длинный и сухой, как жердь сушилки, во весь рост выпрямляется в лодке. Лицо его обросло, глаза мутные, воспаленные от бессонницы. Он медленно наклоняется и достает из-под сиденья на корме промокший рваный ватник и кидает его на берег. Потом выкатывает две пустые бочки.

— Не пустили, местные рыбаки не дали порыбачить, — бурчит он себе под нес, развешивая на жерди сеть.

Заметив из окна, что отец вернулся, на берег выбегает сын Пранайтиса — Костукас. Как обычно, простоволосый, на ходу сунув ноги в клумпы, грудь нараспашку — он останавливается около отца, вопросительно глядя на него большими глазами.

— Тащи бочки в дом, — велит Пранайтис.

Костукас хватает бочку, но через несколько шагов выпускает ее из рук. Мне Костукаса жалко. Мы, правда, одногодки, но он гораздо меньше меня и слабее. Говорят, он не растет, потому что отец часто бьет его.

— Костукас, а ты по земле кати, — советую я ему, видя, как он пыхтит над бочкой.

Костукас делает, как я говорю, и, подпрыгивая, катит бочку. Мы с Юшкой возвращаемся к нашей лодке.

Как только мы уложили сеть, Юшка надумал плыть туда, где мы еще ни разу не закидывали. Порядочно отдалившись от берега, закинули на глубоком месте.

— Если уж тут рыбы не будет, значит, ее вообще нет, — приготовившись тянуть сеть, объявляет Юшка.

С каждым перехватом лицо у Юшки становится все более мрачным.

— Не понимаю, ничего не понимаю, — отдувается он, кидая в лодку сеть. — Дуры плотвы, и той не видать.

Пока мы налаживаем сеть для следующего заброса, небо, только что ненадолго прояснившееся, снова затягивается. Начинают падать крупные, редкие капли. На поверхности воды вздуваются, похожие на мыльные, огромные, прозрачные водные пузыри.

— Пузыри — это к тому, что дождь не скоро уймется. Что, Йонас, станем ночи дожидаться?

Не получив ответа, Юшка добавляет:

— В темноте, что ли, попробуем…

Убегая от дождя, мы вытаскиваем лодку на берег и переворачиваем ее днищем кверху. Забравшись под опрокинутую лодку, мы уже не чувствуем дождя. Но зато земля мокрая и холодная. Промокшая одежда почти не греет. Меня начинает знобить, и я прижимаюсь к Юшке.

— Давай поближе, теплее будет, — подбадривает он меня. — И в жару, и в холод, в ненастье и в ведро — все на воде да на воде. Ничего, Йонас, привыкнешь. Меня отец тоже не баловал. По восьмому годку на ловлю брать стал. Ну, а тебе-то сколько?

— Двенадцатый.

Юшка ничего не отвечает. Не расслышал, что ли? Или усиливающийся дождь заглушил мои слова? Но повторять я не стану. Засовываю голову под полу Юшкиного ватника и слушаю, как глухо барабанит дождь по днищу лодки.

III

Теперь уже всем ясно: рыба исчезла и, может, не покажется, пока не встанет река. Приближение зимы страшит рыбаков, и они не уходят от реки, хотя ловится совсем ничтожная малость. Мы с Юшкой не отстаем от других. Вздремнув в полдень часика на два-три, только расправив сеть, пускаемся мы на промысел. Рыбачим у самого опасного буя — это единственное место, где иногда попадается щучка, усач, а то и рыбец. У буя, куда сходятся по шесть, а то и по восемь лодок, мы закидываем сеть, когда наша очередь. Те, кто уже закинул, подбрасывают в пылающий возле шалаша костер сучья, а сами валятся на солому и немедленно засыпают. Если бы рыба шла, очередь двигалась бы быстрее. А сейчас никто не торопится. Разбудят рыбака, когда наступит его очередь закидывать, он еще погреется у костра, попыхтит трубочкой, а после, медленно направляясь к лодке, обронит на ходу:

— Только сети драть…

По мне — лучшей ловли быть не может. Я зарываюсь в ворох гороховых стеблей, прижимаюсь к Юшке и сплю в шалаше, как убитый. А когда Юшка в хорошем настроении, он такое рассказывает, что волосы дыбом встают, пот прошибает. И сон не берет.

— Всем видно: рыба не ловится, — и на сей раз повернувшись ко мне спиной, бормочет Юшка. — А почему ее нет, почему, а?

Никто не отвечает — рыбаки, тесно прижавшись друг к другу, крепко спят, и в шалаше слышно только тяжелое их дыхание. Остро пахнет рыбой и тиной.

— Не знаете, то-то. А я вот расскажу вам, — продолжает Юшка. — Разбойники мы, а не рыбаки. Рыбешка едва с палец величиной, а уж ловят ее, на рынок тащат. В прежнее время, если попадется такая в сеть, за борт выкидывали, чтоб подросла. Вот я и говорю: чем дальше, тем меньше рыбы становится. Да и та какая? Не то, что прежде…

Юшка долго рассказывает, какая в старину рыба водилась. Не простое дело — эта река-кормилица, ой, не простое. И чего только не случалось при ней! Когда Юшка был молод, в конце деревни, там, где сейчас река обмелела, был остров. Остров как остров — зарос вербой, плосколистым белокопытником, бледными хвощами. В знойную пору загонял пастух на остров коров, а сам голавлей на леску ловил… Однажды вечером подняли бабы крик: у трех коров кто-то молоко выдоил. А когда через несколько дней опять такое случилось, вся деревня пастуха обвинять стала. Тот божился, клял всех, открещивался как мог. Да разве этим свою невиновность докажешь?

— Помню, жаркий был день, до того жаркий, что и в тени задохнуться можно, — размеренно продолжает свой рассказ Юшка. — Прибегает ко мне пастух, весь запыхался. «Укладывай невод в лодку, — говорит, — да только поскорей, Мотеюс. Страшная рыбина неподалеку от коров шныряет». И что бы вы сказали? Как доплыли до острова, у меня самого дух захватило: так и вижу — забрели коровы в воду, а возле них какая-то огромная рыбища. Потихоньку окружили мы ее сетью. Когда стали гнать из воды коров, рыба испугалась да как пошла воду молотить, а сама так и ринулась в глубину. Не почуяла, бесовка, что в засаде. Тянем мы сеть, сажень тянем, другую. Только вдруг как саданет в мою сторону, даже сеть вырвало из рук. Только разве я отпущу? Уже, кажется, и до берега недалеко, да вода вдруг как вспенится, как закипит, словно котел на огне; хвост, широченный, как лопата, наружу показался — и все… Вытаращились мы на рваную сеть, а в ней дыра размером с лодочное днище. Тут-то меня и осенило, кто коров выдаивал. Сеть вся в слизи была — значит, сом это. И до чего хитер, а? Коровы в полдень к воде, а он — к ним. Пастуху и невдомек, что этакий вор повадился…

— Пес столько не набрешет, сколько ты, Юшка, языком намелешь… — спросонок сердито ворчит Пранайтис. После своего возвращения с моря он не упускал случая задеть кого попало.

— Да, бывала рыбка, бывала, — не осадив Пранайтиса, продолжает свое Юшка. — Однажды, помнится…

— Юшка, эй, Юшка! — раздается со стороны реки. Это рыбак, чья очередь закидывать перед нами. Когда никто не отзывается и не выходит из шалаша, тот ворчит: — Дьявол, а не дед. Разве что из пушки стрелять над ухом, только тогда проснется.

Но Юшка не торопится. Он ощупывает мою грудь, лицо, затем, сдавив мне жесткими пальцами нос, бормочет:

— Ну, довольно сопеть. Вставай, наш черед.

Я притворяюсь крепко спящим. До смерти неохота выходить наружу, в промозглую осеннюю ночь. За стенкой слышны шаги. Кто-то подбрасывает в костер тяжелые поленья.

— А не можешь, лучше не ввязывайся, да еще с мальцом.

— Не серчай, Антанас, — вылезая из шалаша, говорит Юшка и тут же спрашивает: — Неужто поймал чего, раз так спешишь?

— Две коряги — вон, шипят на огне, — раздраженно отвечает рыбак, потом, немного подержав руки над огнем, скрывается в шалаше.

До чего хорошо у костра! Мокрые дрова, правда, шипят, но зато их так много, что они поневоле горят, а от них идет тепло. Зато как страшно, когда отступаешь хотя бы на шаг от огня и из светлого круга попадаешь сразу в слепящую тьму. Ступать надо осторожно, потому что не видать, где кончается берег и начинается вода. Наощупь находим мы нашу лодку, весла, сеть. Мне страшно даже руки вперед протянуть. В тяжелой от недосыпа голове путаются Юшкины рассказы. Вот сейчас, кажется, из черной воды возникнет страшный сом, ударит своим могучим хвостом по лодке, и мы — на дне. Или в сеть вцепится скрюченными пальцами синий разбухший утопленник, вроде того, которого Юшка когда-то вытащил. Обмирая от ужаса, я быстро гребу, стремясь добраться до буя, а Юшка стоит где-то рядом со мной, невидимый в темноте, и закидывает сеть. Постукивает подбор, и слышно, как похлопывает озябшими руками Юшка. Когда сеть закинута, можно глядеть по сторонам. Но куда смотреть, на что? По всей реке светятся, уходя за бухту, буи. На берегу пылает, взметая искры, костер. Ветра нет. Но это только к лучшему, а то было бы вдвое холодней. А теперь, пока я гребу, мне тепло, и только руки коченеют, стынут. Неподалеку от лодки раздается какой-то плеск. Я снова замираю от ужаса.

— Крупная рыба играет. Сразу видать, не маленькая, ишь, словно польку пляшет, — слышу я голос Юшки и облегченно вздыхаю. — Йонас, похлопай-ка руками. Сунь в воду, а потом похлопай. Сразу тепло станет, — учит он и сам снова шлепает себя по бокам, даже звон стоит.

«Болтай, сколько хочешь, а я в ледяную воду не стану руки окунать», — думаю я, засовывая руки в рукава ватника.

Лодка скользит по течению ровно и только изредка вздрагивает, дергается, когда сеть задевает за какую-нибудь мелкую корягу. Я чувствую, как меня укачивает. Голова так и падает на грудь… В глазах мелькают светящиеся круги, дрожат огни буйков, и я скольжу, падаю вниз…

— Йонас! Да чтоб ты пропал! Греби давай. Не видишь, что ли, течение сеть заваливает! — кричит Юшка.

Я открываю глаза и вначале ничего не соображаю. По привычке хватаю весла и поворачиваю лодку.

— Правее бери, правее! Ослеп, что ли? Ведь с моего, а не с твоего конца вперед занесло!

Я стараюсь изо всех сил, но теперь не так-то легко выправить. Сна как не бывало, я тружусь покряхтывая.

— То-то, вот это дело, — подгоняет меня Юшка и радостно бормочет: — Подумать только, пошла рыбка-то… Ага, и налим затесался… Это уж к зиме, Йонас, к самой зимушке…

Наконец сеть в лодке. Присев над ней, мы руками нашариваем добычу. Юшка без труда находит запутавшуюся в сети рыбу, а мне не везет. Осторожно ощупываю сеть и всякий раз вздрагиваю, когда под рукой вскидывается щука или бьет хвостом рыбец. Юшка недоволен, что я так вожусь.

— Мелкую ты прямо через ячейки тащи. А то до утра прокопаешься.

Так, конечно, удобнее. Ухватив рыбку за голову, я выдираю ее из сети прямо через ячейку, так, что та скрипит. Если рыба не пролезает, я потихоньку освобождаю ячейку, и рыба на воле. Вдруг пальцы попадают во что-то липкое, длинное, я вскрикиваю и дрожу всем телом.

— Орешь, как будто тебя режут, — засмеялся Юшка. — Что там у тебя?

— Не знаю, рыба какая-то…

Юшка подползает ко мне и водит руками по дну лодки.

— Налим! — весело выкрикивает он. — Ну и здоровенный, гад, а? — держа обеими руками скользкого налима, Юшка относит его на нос. — Напугался? — спрашивает он, возвращаясь на свое место.

Я молчу, будто не слыхал вопроса.

— Птенец ты, — похлопывает он меня рукой по шапке. — Раз такие дела, гони лодку к шалашу. Сам выберу рыбу.

Вдоль берега, где течение не такое сильное, я гребу к рыбакам. Когда лодка ударяется носом в береговой песок, я первым выскакиваю и несусь к огню.

IV

Юшка не ошибался, когда говорил, что рыба появляется к зиме. Уже которые сутки задувает северный ветер. Ветер-то не сильный, но пробирает насквозь, дерет лицо, уши, несет в глаза водяную пыль, а по реке гонит волны. Днем по низкому небу иногда скользнет солнце, но оно почти не греет. Ночью всходит полная луна и заливает бледным светом поля. Порой набегает одинокая тучка и осыпает землю снежной крупой.

Чтобы не упустить ни одного заброса, мы рыбачим и днем и ночью. У шалаша сутки напролет горит костер. Рыбаки сейчас почти не переговариваются, словно языки отнялись. Заспанные, продрогшие, злющие, они роняют слово только тогда, когда надо подогнать очередь. Никто не ходит в деревню обедать или ужинать. Женщины-рыбачки приносят еду в мисках, обвязанных платками, прямо к лодкам. Рыбаки торопливо едят похлебку, дожевывают хлеб, беспокойно поглядывая на реку. Все надеются, что она, кормилица щедрая, не замерзнет еще неделю-две, даст заработать на зиму.

Только принимается светать, из деревни начинают приходить женщины за рыбой. Моя мама всегда ходит вместе с Пранайтене. Рядом с высокой мамой мелкая Пранайтене едва поспевает. Зато поднять она может куда больше моей матери. Страшно смотреть, как Пранайтис, наложив огромную корзину рыбы, взваливает ее жене на плечи. Пранайтене, робкая, как голавль, боится перечить мужу. Под тяжестью своей ноши она так и сгибается, пошатывается, но, крепко вцепившись руками в корзину, не выпускает ее и бегом устремляется вперед. Саженей за десять слышно, как хлюпает в корзинах рыба, кряхтят женщины, цепочкой двигаясь в сторону города.

У нашей семьи дела идут на лад. Отец, правда, еще полеживает, но мы с Юшкой неплохо зарабатываем. Мама продает рыбу и приносит нам белого хлеба, осыпанного тмином, а иногда и ливерной колбасы. Она даже обещала на скопленные деньги купить не только ботинки, но и сапоги — высокие, как у всех рыбаков. Кончится ловля, и я пойду в школу. То-то будет дело! В сапогах буду разгуливать, как большой!

Расхрабрившись, я решаюсь поделиться своими мыслями с Юшкой.

— Нехорошо это, Йонас. Где же это видано — сапоги на каждый день? — привязывая к сети оторвавшийся поплавок, говорит Юшка. — Хорошую обувку беречь надобно, хранить. Скажем, есть у меня сапоги. Чистенькие, гладенькие, хоть бери и целуй. Ну, а сколько им лет, как ты думаешь? Не знаешь? То-то же, два десятка исполнилось. Сапоги — для больших праздников, а в будни можно и в клумпах бегать. На то их и придумали люди.

Вечно этот Юшка что-нибудь чудное скажет. Разве не лучше было бы ему в сапогах рыбачить? Разве не хмурится он, когда, вынимая из воды сеть, мочит ноги? А когда сушит у костра онучи, вечно ворчит, что клумпы всюду хороши, только не на рыбалке.

«Эх, Юшка, вот будут у меня сапоги, — стану их носить, как хочу», — думаю я про себя, вылезая из лодки.

Пока Юшка укладывает сеть, я чищу рыбца, которого оставил в кармане ватника, натыкаю его на палочку и пеку на костре. Рыбка постепенно краснеет, как листья граба, тронутые морозом, а от крепкого запаха у меня слюнки текут. Мороз усиливается, нажимает… Солнце проваливается куда-то далеко в пепельное небо, и лучи его не в силах пробиться к земле. Все в природе замерло. Голые деревья застыли, скорченные, угрюмые, и лишь на низких ивах ветер еще ерошит оставшиеся редкие листья. Их шороху вторит тихий скрип забредшей по колено в воду осоки. По реке, взметая искры из трубы, пыхтя, отправляется к зимнему причалу пароход. Набегающие волны подкидывают стоящие на месте лодки, обламывают тонкую ледяную кромку, которую мороз уже успел выложить вдоль берега.

— Если сутки еще удастся порыбачить — и на том спасибо! Чего доброго, ночью шуга пойдет, — приседая возле огня, произносит Юшка. — Ну-ка, что тут у тебя?

Я разламываю пополам моего рыбца. Себе оставляю хвост, а Юшке отдаю голову. Он вытаскивает горбушку хлеба, соль. Обгладывая рыбью голову, Юшка причмокивает, что-то высасывая из костей.

— Голова — она самая вкусная, — смакует он, выплевывая обсосанные косточки.

К нам подходит Пранайтис. С минуту он угрюмо глядит на нас, потом сплевывает, приседает на корточки и скручивает цигарку.

— Говорю, Казис, скоро лодки на берег вытащим, — замечает ему Юшка.

— Брось ты путать, — отмахивается Пранайтис.

— Чего уж там, сам погляди.

— С голоду подыхать будем, если так рано замерзнет.

— Сущая правда. Тяжелая зима подходит. Может, в леса податься?

— С караваем там тебя ждут, как же! Я полсвета исходил, а все у реки способнее.

— Хорошая у нас река… Только вот, замерзает ведь…

Пранайтис повернулся к реке. Можно было подумать, что он впервые увидал ее — так долго и напряженно он вглядывался в воду. Подбородок его почему-то задрожал.

— Замерзает, — процедил он тихо.

Внезапно разговор прервал сердитый голос:

— Кому плыть?

Из шалаша выскочил невысокий коренастый человек. Его очередь.

— Я закидываю, — неожиданно заявил, поднимаясь от костра, Пранайтис и направился было к своей лодке.

— Ты что, в своем уме? — схватил его за плечо коренастый.

— Пусти, — взвизгнул, выдираясь, Пранайтис.

— Очнись, Казис, ведь моя очередь! — тормошил его рыбак.

Пранайтис ткнул его кулаком в лоб и тут же схватил за горло.

— Говорю тебе, ершина, моя очередь! — стонал тот.

Рыбаки покатились по земле.

— Эй, вы, очнитесь, очнитесь же! Ступай в мою очередь! — увивался вокруг них Юшка.

Но те уже катались по земле, схватившись, словно лютые враги. Душили друг друга, кусались. Противник Пранайтиса в ярости выхватил нож и ударил раз, потом еще…

— О господи! — вскрикнул Пранайтис, тотчас же обмякнув.

Сбежались рыбаки, стянули с Пранайтиса ватник. Из ран сочилась кровь. Рыбак, ранивший Пранайтиса, дикими глазами смотрел на его исколотую грудь, исполосованную руку. Внезапно, откинув нож, он схватился за голову и взвыл:

— Казис, братишка…

Рыбаки молча подняли Пранайтиса и повели к лодке. Я только тут пришел в себя. Юшка — тот вовсе растерялся. Он топтался у костра и бормотал:

— Не от сладкой жизни так-то вот… Восемь ртов у Пранайтиса в доме… Но уж и звери…

Вскоре все снова налегают на весла, все идет своим чередом. Рыбаки словно онемели. О Пранайтисе будто позабыли. Лишь к вечеру, когда пошла шуга, кто-то проговорил:

— А ведь чепуху и взял бы… Слава богу, хоть не насмерть. Столько ребятишек по миру пустить…

Никто не ответил. Даже Юшка, который всегда находил нужное словечко, и тот молчал. Он был подавлен, то и дело вздыхал и работал нехотя, часто задумывался.

— Хватит, Йонас, поплыли домой, — вдруг предложил он.

Рыбачить и впрямь было невозможно. Лодка обледенела, а от сети, едва вытащенной из воды, валил пар, и она тут же застывала. Попробуешь ее переложить, ломкая сетка лопается, прилипает к лодке, потом отдираешь ее, а клочья так и остаются.

Понемногу стали мы собираться двигаться домой. Холод забирал все крепче. Юшка все чаще хлопал себя руками по бокам, а его огромный нос посинел от холода. Шуга, отогнанная ветром к другому берегу, шла густая, с тихим шуршанием. Вороны летали высоко, держась против ветра.

— Снег пойдет, — предсказывал Юшка.

И правда! Вскоре начали падать отдельные, словно их выслали в разведку, снежинки. Проплывая мимо кустов, мы спугнули стайку птиц. С жалобным писком унеслись они в сторону полей, летели низко, над самой землей. Там они скучились над небольшим островком травы и, жалобно щебеча, принялись клевать оставшиеся семена.

Развесить сеть не было никакой возможности. Мы просто вывалили ее на жерди и оставили. Пусть, как говорят рыбаки, «вымерзнется». Лодку вытащили на берег и повернули днищем к югу — проглянет солнце и растопит лед.

Опираясь на палочку, к берегу вышел отец. Он в тулупе, ноги тепло закутаны, но дрожит весь — страх смотреть. Он наклоняется над сетью и пробует пальцами, крепка ли нить.

— Так я и думал. Сеточке конец, — покачивает он головой. — Раз уж добили, придется за зиму новую сплести.

— Эге, конечно, сплетем, да еще какую! Правда, Йонас? — кивает Юшка. — Знаешь, что с Пранайтисом?

Еще бы отцу не знать, когда вся деревня ходуном ходит. Хотели врача звать, да куда уж там — в кармане-то пусто. Живучий у нас народ, сам оправится.

Мы все возвращаемся в избу. Печь вытоплена, тепло, уютно. Мы раздеваемся. Матери все еще нет — из города не пришла. Сами достаем похлебку и жадно едим. Отец ложится в постель.

— Гляжу, Йонас у меня окреп, вырос, — скупо улыбается он.

— Хороший парнишка, ничего не скажешь. Вот выучу сети вязать — настоящий рыбак будет, — соглашается Юшка.

— Можешь хоть сегодня начинать. Велел матери нитей купить.

Я чувствую, как что-то хватает меня за горло и сжимает, давит… Я кладу ложку и отворачиваюсь к окну. Снег валит вовсю. Снежинки ложатся на поля, на ветки деревьев, на заборы — такие легкие, чистые, словно пена, которую гонит по Неману ветер. Их так много в воздухе, что трудно разглядеть плывущее по реке «сало». Вдруг раздается жалостное причитание. «У-у-у! Уууууу!» — голосит кто-то. Я узнаю голос Пранайтене. По-видимому, она возвратилась из города и все узнала, а теперь, причитая, спешит к своему мужу. Перед глазами у меня снова возникает соломенный шалаш, костер возле него, разъяренные лица дерущихся, окровавленная грудь Пранайтиса…

— Наберешься терпения, Йонас, станешь сидеть до вторых петухов, — будет у нас к весне такая сеть, что все только ахнут, когда увидят, — говорит Юшка, положив руку мне на плечо. А когда я еще крепче наваливаюсь на окно, он добавляет:

— Не так уж оно плохо, рыбачье ремесло. Хоть и скупо, а все кормит река-то. Да ладно, чего уж там… Ешь, Йонас, не зевай по сторонам, давай-ка ешь…

V

— Река встала!

— Река замерзла!

— Лед на реке!

Весть эта с самого утра подняла на ноги всю деревню. Все сбежались к реке. Вот что наделал мороз за одну только ночь! Еще вчера по самой середине реки, шурша, плыла шуга, и только у берегов, где течение спокойнее, тянулась ледяная кромка толщиной в палец. Теперь широкие венки шуги стояли неподвижно, словно впаянные. Насколько хватает глаз, лед весь насквозь чистый. Встает сверкающее солнце, осыпая ледяную поверхность бессчетным количеством искр. Вокруг безмолвие. Издалека доносится постукивание клумп — это спешит на берег запоздалый рыбак.

Люди, застывшие, точно эта река, стоят молчаливыми стайками. Дети — и то не возятся, не раскатывают лед. Их сдерживают озабоченные лица родителей. Рано, слишком рано встала река. Зима будет долгая, тревожная, голодная.

Вдоль реки, подвязав раненую руку, с топором в другой, идет Пранайтис. За ним, опустив голову, семенит Костукас с корзинкой.

— Вечно он что-то затевает, — говорит моему отцу Юшка, кивая на Пранайтиса. — Нешто рыбацкое это дело.

Отец молчит. Зато Пранайтис, по-видимому, расслышал Юшкины слова и, проходя мимо нас, бросает, сверкнув глазами:

— Не суй свой нос в чужой котел!

Я подбегаю к Костукасу. Он какой-то задумчивый, совсем бледный и неразговорчивый. Ноги еле волочит, полы отцовского ватника метут землю.

— Костукас, я тоже пойду, — шепчу я ему на ухо.

Костукас косится на меня и пожимает плечами, словно говоря: «Ну и что, а мне-то какое дело…»

За деревней Пранайтис выходит на лед. Двигаясь вдоль самого берега, шаг за шагом, осторожно продвигается вперед. Внезапно он взмахивает топором и ударяет обухом об лед.

— Бери, — велит он Костукасу, а сам направляется дальше.

Мы с Костукасом кидаемся плашмя на лед, где пробита брешь. Вот она, оглушенная, брюшком кверху, красноперка — в ладонь величиной, с оранжевыми глазами.

— Костукас, хватай, а то очнется! — тороплю я его.

Однако Костукас, вытаращив глаза, глядит на лед и не шевелится. Что он там видит? Приглядевшись внимательней, я догадываюсь. Расколотый обухом лед заискрился яркими красками. Радужные полоски пляшут перед глазами, сверкают, переливаются в солнечных лучах.

— Господи, господи… — остолбенев, шепчет Костукас.

— Костас, ты что — примерз?

Заслышав отцовский голос, Костукас вздрагивает всем телом. Ловко засучив рукава ватника, он запускает руку под лед и достает рыбку. Швырнув ее в корзинку, он торопливо направляется к отцу, даже не оборачиваясь.

— Зачем порезали отца? Теперь он страх какой злой… — шепчет он, когда я догоняю его.

Это верно. Вся деревня знала, что раны у Пранайтиса заживали медленно, гноились. Кое-кто поговаривал, что, мол, какой из него теперь рыбак — левая рука-то сохнуть начала. Недаром он ее на перевязи носит.

Мы уходили все дальше вдоль берега реки. Рыбу покрупнее так не оглушить. В корзинке лежат несколько штук мелких, похожих на шпульки, щук, крохотные плотички. Но Пранайтис и такой добыче рад. Присев на пучок рыжей осоки, он скручивает цигарку.

— Рыбу матери неси, — говорит он и резко поднимается. — Я в лес пошел, за хворостом.

Только лишь Пранайтис, раскачиваясь, скрывается за кустами, Костукас оживает, словно рыба, подобранная с песка и кинутая обратно в воду. Весело крича, он принимается кататься по льду. Я не отстаю от него. До самой деревни мы добираемся, раскатываясь на льду, догоняя друг дружку.

— Хватит, а то увидят, — еле переводя дыхание, напоминаю я Костукасу и, скинув клумпу, проверяю, не стер ли подметку. Ничего, почти незаметно.

На минутку забегаю к Костукасу. Пранайтене радостно выхватывает у него из рук корзинку и тут же принимается чистить рыбу. Младшие братишки Костукаса, как горошины, выкатываются из всех углов и жмутся к матери. Всклокоченные, чумазые, толпятся они над корзинкой и жадно разглядывают рыбу. Братьев Костукас не любит. И как тут любить, если из-за них Костукаса отец лупит. Когда отец с матерью заняты, Костукасу приходится за ребятишками присматривать. Двое побольше, которые в штанах, — те еще полбеды, но вот малыши — вечно они ноют, сами не знают отчего. Не вытерпит Костукас да и шлепнет кого-нибудь. Тот еще пуще надрывается. Ну, а тогда Костукас получает от отца свою порцию. И так каждый день. К тому же братишки таскают всякие железки, которые собирает Костукас, и так их уродуют, что не узнать.

— Постой, Йонас, что я тебе покажу, — забираясь под кровать, говорит Костукас. Я приседаю и с нетерпением слежу, как Костукас шарит под кроватью. Что-то он оттуда вытащит?

Вскоре Костукас вылезает и, даже не взглянув в мою сторону, кидается к братьям.

— Кто взял?

Детишки молчат, переглядываются.

— Ну погодите, я вам покажу, — не на шутку грозится Костукас и пытается ухватить за вихор самого старшего.

— Это не я… Альбинас брал…

— Вацюс раз-бил, — оправдывается Альбинас.

— Разбил?!

— Он врет… Антанюкас под кроватью нашел.

— Не браааал я… — плаксиво заводит Антанюкас.

— Перестань ты, ирод, детей мучить, — прикрикивает на Костукаса мать.

— А чего они мельницу взяли, — не отстает Костукас и хватает Вацюса за вихры. Тот вскрикивает не своим голосом, а Пранайтене хватается за палку.

— Ну, постой, отцу скажу, — грозится она.

Но Костукас выскакивает за порог, увлекая с собой и меня.

— Такая красивая была, — Костукас тяжело дышит, прислонившись к забору. — Знаешь, четыре крыла и вертятся…

Дома достается и мне. Столько времени без толку проваландался! Отец ругает меня, а Юшка больше злится на Пранайтиса. Где же это видано, чтобы рыбак да этак рыбу ловил. Добро бы варвар какой, а то…

— И чего ты, Мотеюс, ворчишь? Неужели не видишь, от голода человек спасается, — возражает Юшке мать.

Юшка, низко склонившись, плетет сеть и не отвечает. Молчат и отец с матерью. С чего они вдруг так примолкли? Мне тоже не по себе. Бесшумно подсаживаюсь к своей части сети и беру челнок. Очень хочется есть, но неловко попросить, пока ничего не наработал. А мама, как нарочно, сама не предлагает… Я сижу, опустив голову, не глядя по сторонам, жду, что скажет мама. А она все молчит…

VI

— Сколько раз тебе говорить — крепче узел вяжи. Видишь, петли елозят, — с этими словами Юшка отнимает у меня край сети, который я вяжу, и, всунув в петлю два пальца, раздвигает их. И правда, теперь я и сам вижу, что узлы ездят, ячейки сети раздвигаются, увеличиваются.

— Разве это сеть? Воробьев такой сетью ловить, а не рыбу. Вот как вязать надо.

Юшка продолжает мой край. Только теперь его руки двигаются медленно, чтобы я успел все заметить.

— Запомни: главное — это как завяжешь узел. Правой рукой накидывай до левого плеча. Потом назад, снова вперед… а пальцами левой придерживай нить.

Пока Юшка объясняет, он и сам не замечает, как увлекается и принимается вязать совсем быстро. Правая рука его с челноком так и снует, так и мелькает. Как это он пальцами левой придерживает нить, мне не разглядеть.

— Ну, давай дальше.

Я беру у Юшки сеть. И правда, вот это узлы! Одинаковой толщины, твердые, плотные, с одинаковыми расстояниями. А какие аккуратные ячейки! Кажется, вот-вот возьмут да и подмигнут, как озорные глазки. Стараюсь и я, чтобы красиво получилось. Только куда мне! И хоть бы Юшка не глядел на меня. А то вяжет, сидя на табурете возле меня, и просто глаз не отрывает от моих рук. На свою работу он вовсе не смотрит. Зато то и дело поучает:

— Где у тебя левый указательный, а? Им прихватывай нить-то, указательным…

Отец тоже недоволен мной. Он сидит в постели и хмурится:

— Учись, учись. Взялся за дело, так уж чтоб в руках горело.

Я слушаю попреки, и становится до того обидно! Уж лучше, в тысячу раз лучше ловить рыбу, чем сидеть при коптилке до рассвета и вязать, вязать… По вечерам еще полбеды. Не спит отец, по избе ходит мать, иногда соседи заглядывают. Рыбаки попыхивают трубками, поругивают зиму, жалуются, что, мол, совсем припасы кончаются, и на том расходятся.

После полуночи в доме все затихает. Отец с матерью засыпают, и только мы вдвоем с Юшкой, словно прикованные, сидим рядышком. За обледенелым окошком лежит зимняя ночь. Когда звездная, дышащая морозом, когда тревожная, ветреная.

— Не тоскуй, Йонас, — догадавшись, видно, по лицу, что меня одолевают грустные мысли, утешает меня Юшка. — Через недельки две не хуже моего вязать станешь. А пока разомнись-ка чуток.

Я встаю со стула и тихо, чтобы не разбудить уснувших отца с матерью, гуляю по избе. Юшка ненадолго выходит на улицу. Слышно, как завывает вьюга. Кажется, кто-то бродит вокруг избы, стучится в дверь, стонет, швыряет в окна пригоршни снега.

— Тяжелая зима, тяжелая, — возвратившись со двора, говорит Юшка. — Ни тебе выйти, ни вылезть. Тяжело зверюшкам, тяжко и человеку. Но человек — он все вынесет.

Юшка вяжет довольно долго, а потом вместе со своим табуретом придвигается поближе ко мне. Теперь наши локти почти касаются.

— Рыбкам тоже зимой круто приходится. В реке, понятное дело, ничего. Дремлют, забившись куда-нибудь в глубину, ждут весны. А вот в озерах задыхаться начинают, — говорит он. — Надо бы в Нямунинасе прорубь прорубить.

Перед глазами у меня встает Нямунинас — небольшое озерцо неподалеку от реки. Оно все заросло вербой, густым лесом трав, а на более глубоких местах чернеют водяные «глаза». Озеро кажется таинственным и страшным. Нямунинас красив только тогда, когда зацветают кувшинки. Цветок к цветку, головка к головке — все озеро усыпано ими. Кувшинки белые, как первый снег.

— Однажды зимой, Йонас, я на Нямунинасе центнер щуки наловил. Задыхались бедняги.

Если уж Юшка так собирается рыбу ловить, значит, туго ему приходится. Только он не жалуется, как остальные рыбаки. Я слышал, как отец с матерью говорили, что скоро Юшка уже не будет вязать у нас сеть. Отец, хоть и слаб еще, сам возьмется за дело. Тогда не надо будет кормить Юшку.

— Мороз тогда трещал, точно как в эту зиму. Снега целые горы намело. Думаю: надо на Нямунинас взглянуть. Как знать, может, и не зря. Так оно и вышло. Только прорубил прорубь, высовывается из-подо льда одна щучья голова, потом еще… Я только знай хватаю и вытаскиваю на лед. А они все идут да идут к проруби воздуха глотнуть. Так бы и переловил всех щук, кабы не их царица…

Изумленный, я перестаю вязать и поворачиваюсь к Юшке.

— Царица?

— Ну да. Высунула голову — с телячью будет — и глядит на меня большущими глазами, будто спрашивает: «Ты чего смущаешь покой в моем царстве, человече?» Я и остолбенел. Руки, как плети, повисли, а по спине мурашки бегают. Я не из трусливых, Йонас, но такой рыбины в жизни не видал. А главное, на щучьей голове венец сиял. Такой весь прозрачный, как лед. Царица медленно повернулась и ушла под лед. Больше рыба к проруби не тянулась… Видать, предупредила правительница. Ну, а все-таки недурную добычу притащил домой. Уж до чего, помню, радовалась Аготеле, до чего радовалась. Да, водилась когда-то рыба, водилась… Давай, Йонас, на Нямунинас сходим, а?

— Ладно, дяденька.

Юшка задумывается. Лицо у него строгое, в глазах забота.

— А что если предложить отцу под лед сеть закинуть?

— Давайте.

По-моему, я стараюсь говорить обычно, но голос почему-то глухой, едва слышный. Я чувствую, что совсем устал. От сидения на месте ноет спина, болит затылок. Глаза словно песком запорошило, так и режет, и я не вижу нити, которая течет и куда-то убегает прочь от меня. Правая рука вовсе онемела, сделалась непослушной. С огромным трудом я поднимаю ее. Я гляжу на Юшку. Он тоже опускает правую руку и помахивает кистью. Передохнув совсем немного, мы снова садимся за работу. Но долго я не выдерживаю. Все болит, словно меня колотили палками, а в голове шумит, звенит. Еще миг, и я повалюсь прямо на пол.

— Давай заканчивай ряд и ступай ложись, — слышу я голос Юшки откуда-то издалека.

Уже лежа, я вижу, как Юшка встает и начинает мерять край, который я вязал. Измерив, записывает что-то мелом на стене и снова садится на табурет. Петухов еще не слыхать. Только вьюга стонет, воет.

VII

Морозы спали, наступила оттепель. Небо посветлело, погода смягчилась.

Мы с Юшкой собираемся ставить подледные сети. Несем с собой шест, топор, совок, веревки. На берегах реки горы снега. Толстый снежный покров лежит и на полях, на реке. Лишь в тех местах, где прошелся сильный ветер, синеет чистый лед.

Мы выбираем место и начинаем рубить проруби. Неподалеку от нас трудятся Пранайтис с Костукасом, поодаль возятся другие рыбаки.

— Потеплело — и рыба оживет, — с удовольствием ломая лед, размышляет Юшка. Я верчусь около него и совком вылавливаю из проруби ледяные осколки. Мне нравится смотреть, как из-под Юшкиного топора сыплются мелкие, словно стекляшки, льдинки, попадая мне на шапку, воротник.

— Хорошее место мы с тобой выбрали, Йонас. Вот тут, саженях в десяти от проруби, — Юшка выпрямляется и показывает рукой в сторону берега, — есть затонувший куст. Весь ракушками облеплен. Его окуни любят. Вот увидишь, будет хлеб, будет сало. Однако, гляди, и Пранайтис хорошо угадал. Там каменистое дно, крупный песок. Налим такое место любит.

Прорубив здоровенную прорубь, мы привязываем к концу шеста веревку и запускаем его под лед. Сухой шест прилегает ко льду, и нам хорошо видно, где рубить следующую прорубь. Расколов лед, топором толкаем шест дальше. Потом снова рубим и толкаем. И так до самого берега. Когда веревка в воде, нетрудно и сеть под водой наладить. Юшка привязывает сеть к концу веревки и осторожно опускает ее в воду у большой проруби, а я стою у берега и тяну на себя веревку.

— Полегче, полегче! Сеть запутается! — кричит Юшка.

Когда тянешь медленно, очень мерзнут руки. Но я все-таки придумываю хитрость. Перекладываю веревку через плечо и черепашьим шагом двигаюсь вбок. Так не холодно и гораздо легче. Но вскоре уже приходится тянуть изо всех сил, потому что теперь почти вся сеть под водой.

— Тащи, тащи… Эх, погоди ты у меня!

А это еще что? Я оборачиваюсь. Да это же Пранайтис орет на Костукаса. Тот тоже, накинув веревку на плечи, тянет сеть, но никак не вытянет. Мальчишка скользит по льду, спотыкается, а отец уже грозится поркой.

Наша сеть уже подо льдом, и я бегу к Костукасу.

— Должно быть, зацепилась, — со стоном объясняет он, а сам глаза на меня не подымает.

Я обеими руками хватаюсь за веревку. Дергаю раз, потом еще, и сеть поддается.

Расставив сети подо льдом, мы делаем передышку. Юшка давно уже не был в таком веселом настроении, как нынче. Он все пытается растормошить мрачного Пранайтиса.

— Ну и промерз лед-то. Чуть ли не на сажень. Весной нагонит страху. Слышь, Казис, а что если в Нямунинасе прорубь прорубить?

— Без тебя додумались. Кукиш там с маслом.

— Глянь-ка, уж и про Нямунинас пронюхали. Кто же это такой прыткий у нас?

Пранайтис, не отвечая, подбирает со льда свои инструменты и поворачивает в сторону дома. Костукас остается с нами.

— Отец у тебя, Костас, и разговаривать не желает, — с досадой замечает Юшка.

— А зачем его ножом порезали, — заводит свое Костукас.

Все знают, что дома у Пранайтиса сущий ад. Терпит от мужа Пранайтене, но пуще всего колотят Костукаса. Люди говорят, а как помочь — никто не знает. Кабы не свои заботы, а тут у всех одно — нужда душу выедает. Где уж тут о чужой беде подумать? А мне Костукаса жалко, до того жалко, что и сказать трудно. Поглядишь на него, и кажется, что он и не растет, а все меньше становится, — съежился весь, только и остались на лице что глаза — большие, любопытные.

— Йонас, иди-ка сюда, — зовет Юшка. Наклонившись ко мне, он шепчет на ухо: — Наврал Пранайтис, от зависти наврал. Пошли на Нямунинас.

Юшка первым спешит к Нямунинасу. Мы с Костукасом идем рядом и беседуем.

— Будущей осенью я все-таки пойду в школу, — говорю я ему.

— А я не пойду.

— Почему?

— Неохота.

Вдруг Костукас так и замирает на месте. Его грустное личико светлеет. Он разглядывает вереницу заснеженных ракит.

— Смотри, какие горы…

Перед нами тянутся снежные сугробы. Одни — с острыми зубчатыми гребнями, источенными ветром, другие круглые, пышные. Сугробы наплывают друг на друга, волнами убегают вдаль, нависают над крутым берегом реки. Под ним — как под крышей.

— Вот построю себе снежный дом и стану в нем жить один, — говорит Костукас.

— Ну и дурак, замерзнешь же.

Костукас словно не слышит моих слов. Он все любуется сугробами, не может глаз оторвать.

— Вы что там такое увидали? — оборачивается с любопытством Юшка. — Уж не выдра ли след оставила?

Мы мчимся к Юшке, а тот объясняет:

— Такие крутые берега выдра любит. Выроет под кустом нору и спит себе. Иногда ночью вылезает, побегает, налепит следов — всю пятерню свою отпечатает, — а не поймать ее. Осторожный зверь. Умеет беречь свою дорогую шубку, хитрюга…

Подходим к Нямунинасу, и Юшка сразу морщится, словно дикое яблоко надкусил.

— И правда, кто-то был. Лед кололи.

— Так это же мой папка, — говорит Костукас.

— А много ли принес?

— Нисколько.

— Да врешь!

— Как перед богом…

— У каждого своя судьба. Попытаем и мы счастья.

Юшка прорубает тонкий ледок в том самом месте, где была полынья Пранайтиса. Присев на корточки рядом с ним, мы ждем и глядим на воду. На дне озера видна прошлогодняя трава. Почернелая, занесенная тиной, мертвая. Оттуда выползает черный, как пуговица, жук и, бойко перебирая широкими лапками, приближается к проруби. Рыбы не видать… Однако Юшка еще надеется.

— Куда ей деваться, раз воздух пошел. А может, ее и нет тут вовсе, рыбы-то… Не то, что прежде… — наконец задумчиво произносит он.

Домой мы возвращаемся унылые. Только у самой деревни Юшка решительно заявляет:

— Завтрашний день за все вознаградит. Эх, и заработаем, вот посмотришь!

VIII

Медленно ползут зимние дни, ничего нового не приносят они рыбакам. Никому не удается наловить рыбы. Она ушла далеко в глубину и не двигается с места, а где она скопилась — этого рыбаки не знают. Люди, затянув пояса, слоняются по деревне, словно сонные мухи, и не знают, за что приняться. Как нарочно, и весна не спешит. Глухая, студеная, злющая зима держит в плену реку — единственный источник заработка.

Однако как-то раз утром Юшка пришел из леса с мешком сосновой коры и заявил:

— Идет весна-то, идет. Деру кору и слышу: шумят у сосен вершины, шумят… Стало быть, к перемене погоды…

— Если этак долго продержится, спятить можно, слышь, Мотеюс. Монеты кончились, хлеба нет, а жира и запах позабыли, — кряхтит отец.

— Уже, уже… уже подходит. Уж и река веселее разговаривает. На отмелях течение пробило лед. Полыньи на версту тянутся. Успеть бы только сеть ссадить.

Отец крякает и, встав с постели, подходит к столу.

Берет нож, садится на табурет и начинает вытачивать из коры поплавки. По избе распространяется свежий запах смолы.

— Сеть я сам ссажу. Окреп уже, могу за дело приниматься, — медленно произносит он, глядя в пол.

Юшка в это время наматывает нити для ределя. Заслышав отцовские слова, он перестает работать.

— И редель сам вязать станешь?

— С Йонасом.

— И рыбачить, чай, пойдешь?

— Ну да.

Юшка несколько раз глотает воздух и отворачивается к стене.

— Так вот… тут я записал, сколько мы с Йонасом связали. Его двадцать саженей, остальные — мое.

Отец берет со стола моток нитей, предназначенный для ределя, и протягивает Юшке.

— Бери, Мотеюс. Весной заработаю, отдам долг. Ну, и не сердись. Сам понимаешь…

Юшка резко отворачивается. Почему-то он проводит ладонью по глазам и делает шаг к отцу.

— Ничего я не говорю. Сплету парочку вентерей, — проживу, только…

— Еще раз прошу тебя, не сердись. И спасибо тебе, что семью от голода спас.

Хоть и знал я, что все так кончится, а все равно не мог спокойно слушать. В груди что-то закипело. Мне было страшно жаль Юшку. И тут же я понял другое: отец еще слаб, один рыбачить он не станет. С ловлей я так быстро не распрощаюсь…

Юшка взял нити и наклонился над своим ватником в углу.

— Мотеюс, ты бы вынул сеть из-подо льда. Гниет только, а пользы никакой, — просит отец.

Юшка соглашается. Он сразу забывает обиду и велит мне:

— Одевайся, Йонас. Мы забросили, мы и вытащим, как же иначе.

Берем санки, мешок на всякий случай, идем за сетью. На улице не холодно, снег плотный, осевший.

Гр, гр, гр… Ох, ох, пых… — и снова через минутку: — гр, гр… пых, — набухает, трещит лед, отступая от берега.

— Вода падает. Вздыхает реченька, — говорит Юшка и сам вздыхает глубоко-глубоко.

Расширив прорубь, проверяем сеть. Сразу находим там двух больших окуней, крупную щуку.

— Лед затрещал, напугал рыбу. А то и весну почуяла, — рассуждает Юшка. Нашарив в сети ракушки, хватает их горстями и выкидывает на берег. — А эти чего тут… — Юшка сердит.

Ракушки прямо на глазах растаскивают вороны. Они до того наголодались, что уже не боятся людей и дерутся тут же возле нас.

Обнаружив рыбу, Юшка колеблется: то ли вынимать сеть, то ли снова расставить подо льдом. Сомнения его разрешает Пранайтис. Он тоже проверяет сеть и, склонившись, все время что-то вытаскивает. Юшка приглядывается повнимательней. Гляжу и я в сторону Пранайтиса. Дело ясное: рыбу достает. Охваченные любопытством, мы подходим поближе. Сеть Пранайтиса прямо бела от рыбы. У самого рыбака дрожат руки, глаза так и горят.

— Прочь, прочь от меня! — заметив нас, выкрикивает Пранайтис.

Юшка пятится, а мне велит бегом бежать к отцу. Не чую, как влетаю в избу.

— Пранайтис прорву рыбы поймал, — задыхаясь, выговариваю я. Отец бледнеет, а мать так и прислоняется к печке. Сначала оба они ни слова не могут вымолвить. Я смотрю на них и не могу понять, отчего они так растерялись: то ли от зависти, то ли оттого, что заработок появился.

— Бери вторую сеть и беги к Юшке. Я тоже иду, — первым спохватывается отец.

Вскоре уже вся деревня хлопочет на льду. У кого только есть сети, расставляют их подо льдом. Рыбаки стараются опередить друг друга, выбрать место получше. Высматривая, что делают остальные, все, не переводя дыхания, колют лед.

Пранайтис никого и близко не подпускает. Делает круг, чтобы никто не видел, и увозит свой улов домой.

А река бормочет, вздыхает, расталкивает рыбу, несет рыбакам добычу.

IX

Рыба, как назло: показалась и снова исчезла. Через несколько дней мы с отцом проверили сети и ничего там не обнаружили. Не ловится больше и у Пранайтиса, и у остальных. Отец возвращается с реки злющий. Он еще не совсем здоров и, пожаловавшись на головную боль, укладывается в постель. Мать пугается, как бы он снова не слег, и не знает, за что и хвататься. Заваривает корни аира и подает отцу настойку.

— Не лезь ты ко мне со своим пойлом. Лучше отнеси завтра в город рыбу. Продашь — купи килограмм сала. Поедим навару — все окрепнем.

Отец правду говорит. Пустая похлебка надоела до чертиков. А главное — сил нет. Пока сидишь на месте — ничего, зато стоит только выйти на улицу, особенно в солнечный день, как кружится голова, а в глазах темнеет. Я уже не раз говорил матери, а тут и отец не выдержал. Только она, наша мама, не жалуется. Всегда молчит и даже вздыхает только украдкой, незаметно. Зато отощала она страшно. Лицо у нее вытянулось, скулы заострились, глаза стали блестеть.

— Что картошка — есть еще? — не выпив настойки, спрашивает отец.

— До тепла как-нибудь дотянем.

— А жмых?

— Кончился.

— Ничего. Весна не за горами.

Не за горами? Поди разбери этих рыбаков! Уже с середины зимы только и разговоров, что о весне, хотя в поле еще снега по пояс, мороз в бараний рог все гнет. Но рыбаки заметят, что с крыши каплет, что ель хвою роняет, что колея кривая выкладывается, а санный путь чернеет, что на реке полыньи появляются, — вот им уже и кажется: весна идет.

— Полно, что ты… Рано загадываешь, — не соглашается с отцом мама.

— Говорю — значит, знаю. Мне много не надо. Вышел во двор и вижу: синичка с куста на куст перескакивает и тенькает весело. Значит, весну возвещает.

Мать в ответ на это только рукой машет. Отец же, словно в подтверждение своих речей, встает с постели и принимается строгать поплавки из коры. А я вяжу редель. Редель вязать куда легче, чем межеумок. Нить толстая, ячейки крупные, даже не заметишь, как сажень готова, за ней другая… А главное, сидеть не надо. Встал и иди задом через всю избу. Дошел до стенки — поворачивай обратно, потом все сначала.

— Хорошие деньги Пранайтис за рыбу возьмет, — обращается отец к матери.

— Уж кому-кому, а им пригодятся.

— Всем бы не помешало.

Мы молчим. Однако у отца прямо из головы нейдет удача Пранайтиса.

— Как ты думаешь, сколько он выручит?

Когда мать пожимает плечами, отец прибавляет:

— Рыба нынче дорогая.

Внезапно до нас доносится жуткий крик. Мы прислушиваемся. Кто-то зовет на помощь, словно тонет. Я выбегаю во двор. Из всех изб высыпали люди, все бегут во двор к Пранайтису. Кидаюсь туда и я. Проталкиваюсь через толпу и замираю от страха. Возле избы на снегу лежит с растрепанными волосами Пранайтене, а муж колотит ее обломками весла.

— Ой, ой, ой, люди! — протяжно выкрикивает Пранайтене. Жалобно скулят, перекрикивая ее, дети, — они кучей толпятся в сенях. Двое меньших остались в избе: влезли на подоконник, прижались чумазыми лицами к стеклу и глядят, как избивают мать, по-щенячьи взвизгивая.

Пранайтис взмахивает обломком весла, не оглядываясь, тяжело сопя. Когда несколько рыбаков пытаются навалиться на него, он отскакивает в сторону и хватает из сеней топор.

— А ну подходи, — рычит он, кривя рот.

Смельчаки отступают. Пранайтене с трудом приподнимается и на четвереньках ползет в сени.

— О господи, за что это он ее?

— Да вот продала рыбу, а денег не принесла. Говорит, не то потеряла, не то обокрали…

— Господи, такую-то выручку!

— Вот раззява!

— И не везет же людям.

Пранайтис, немного постояв на месте, швыряет топор, потом поворачивается и быстрым шагом уходит к реке. Несколько человек движутся вслед за ним. Пранайтис выходит на лед и, ускоряя шаг, идет прямо к полынье.

— Веревки несите, веревки! Утопится! — вскрикивает не своим голосом откуда-то появившийся Юшка.

Первым вдогонку Пранайтису кидается Костукас.

— Папа, папочка! — кричит он.

Рыбаки, схватив веревки, бегут за Пранайтисом. Бегу и я. По льду бежать трудно. Где снег — еще полбеды, а вот на голом льду скользишь и падаешь. Спотыкаются и Костукас и все остальные. Только Пранайтис идет прямой, все быстрее приближаясь к полынье. Еще несколько шагов, еще, и будет поздно… Однако в последний миг Пранайтис чуть сворачивает в сторону и по узкой тропке между двумя зияющими полыньями переходит на другой берег реки. Там он скрывается в лесу.

— Повесится он! — слышу я крик у себя за спиной.

— Раз не утопился, то и вешаться не станет, — рассуждает кто-то другой.

Я быстро оборачиваюсь. За Пранайтисом больше не гонятся. Люди стоят и спорят. А я смотрю на Костукаса. Что это он делает? Дурак, что он делает? Костукас не свернул на узкую ледяную дорожку по отцовскому следу, а бежит прямо к полынье, словно не видит ее. Сам не чувствую, как я скидываю клумпы и в одних онучах пускаюсь к нему. Хватаю за шиворот и с силой тащу к себе. Костукас откидывается и, повернув голову, смотрит на меня. Лицо у него бескровное, под глазами темные круги, взгляд неподвижный, невидящий.

— Что тебе от меня надо? — тихо спрашивает он.

Я не знаю, что ему сказать.

— Костас, ты что, не видишь?

Костукаса. Что это он делает? Дурак, что он делает? мой полыньи, на краю. В нескольких шагах — черная вода разъедает лед, кипит, клокочет.

Мы возвращаемся назад. Только сейчас я замечаю, что онучи у меня размотались и сползли, а иду я босиком. Но холода я не чувствую. Я рад, что Костукас рядом.

В избе у Пранайтиса как на кладбище. Пранайтене плашмя лежит на кровати, голова у нее обвязана полотенцем. Несколько баб обступили кровать и вздыхают, качают головами. Юшка собрал вокруг себя детишек и развлекает их. Дети слушают его, и только изредка кто-нибудь нет-нет да всхлипнет.

— Такие деньги… Уж лучше бы он меня убил, — стонет Пранайтене, по лицу у нее так и катятся слезы. — Думала, куплю чего ребятишкам. — Тут голос ее обрывается, она закусывает губу.

Стоит матери заплакать, как малыши тут же принимаются реветь. Юшка не знает, как их и успокоить.

— Ай, нехорошо, такой большой, а нюни распустил. Лучше скажи мне, у тебя сколько пальцев на руке, а? — взяв за локотки, спрашивает он малыша.

— Тли-над-цать…

— А ну давай посчитаем. Давай-ка руки, — и, загибая по одному пальчику, Юшка считает: — Большой, указательный, средний, безымянный, мизинчик. Всего — пять. Ну, а на другой что? То же самое, тоже пять. На одной столько же, сколько на другой, а вместе сложить, будет десять. Теперь сам считай.

Малыш не считает, но плакать перестал.

Люди понемногу расходятся. Последними выходим мы с Юшкой. Меня так и подмывает расспросить о Пранайтисе и Костукасе, но я не знаю, как подступиться.

— Дяденька, а что — умереть страшно?

— Смотря кому, детка, смотря кому…

X

Рыбаки знали, что говорят: весна и впрямь чувствуется. Все чаще проглядывает солнышко. В полдень снег на солнце подтаивает. Мелкие ручейки, словно змейки, вьются по заснеженным холмам, с крыш свисают длинные сосульки. По ночам подмораживает. Утром выходишь на улицу, обледенелый наст крепко держит — шагай куда хочешь. Река стала красивая. Темно-синий лед очистился от снега и тянется, ровный, упираясь в оба берега. Кажется, не найдется силы, способной сокрушить его мощь, и долго он еще будет держать реку в оковах. Но нет! Там, где чернеют полыньи, течение все стремительней пробивается вперед, все упорнее вгрызается в лед. Река вскипает и гневается. И не зря: что ни день — появляются новые полыньи.

Рыбаки заканчивают свои зимние дела. Наша сеть уже ссажена. Остается только выкрасить ее. Не все рыбаки красят сети, но мой отец говорит, что крашеная — она прочнее и дольше держится.

Солнечным утром выходим мы в лес за корой молодого дубка. Ею мы будем красить нашу сеть. Плотный наст выдерживает меня, а вот отец местами проваливается по колено. Вытаскивая ноги, он замечает:

— Если ударит оттепель, наводнение будет.

Еще больше снега в лесу. Овраги сравнялись с берегами. От маленьких деревьев только макушки торчат. К веткам старых елей примерзли обледенелые снежные комья. Кажется, ветви не выдержат тяжести и вот-вот обломятся.

Мы находим дубок и срезаем несколько нижних веток.

— С одного много срезать не стоит, к чему дерево обижать! — говорит отец, и мы бредем по лесу дальше. Скоро у нас уже большая охапка дубовых веток. Делим ее на две части. Отец обвязывает свою половину веревкой, я — свою. Потом мы садимся отдохнуть. Вдали дятел долбит клювом по сухому стволу. Вокруг тихо, спокойно.

— Хруп, хруп, хруп, — кто-то, приближаясь к нам, ломает наст. Приглядываемся. Из еловой чащи выглядывает Пранайтис. Он пугливо озирается и, не заметив нас, проходит мимо. Из-под полы его ватника торчат заячьи лапы.

— Силки проверяет, — качает головой отец. — Ох, далеко нужда человека заводит.

Дома мы складываем из кирпичей очаг, ставим на него большую бельевую выварку, наливаем туда воды и разводим Огонь. Огонь потрескивает, а мы обдираем с веток кору и кидаем в котел. Вода теплеет и становится красной. Когда котел закипает, отец приносит половину сети и резко окунает ее в бурую воду. Немного продержав ее там, вытаскиваем. Распялив на сушилке, красим вторую половину. Краска темная, а сеть получается светло-желтая. Когда ее развешивают, она дымится, а отец — тот налюбоваться не может.

— Вот так покрасили! Беги к Юшке — может, он свои вентери покрасить захочет.

Но Юшка не может красить вентерей. Подвесив вентерь под балкой, задрав голову, он навешивает последний круг.

— Что, Йонас, нравится? — хлопоча возле вентеря, интересуется он.

Еще бы! Деревянные, гладко обструганные кольца растянули вентерь, расплавили все закоулки, где, словно в длинных запутанных переходах дворца, заблудится рыба. А горловина — до чего же хитро устроена! У входа широкая, потом поуже, а в конце и вовсе закрывается, а уж заманчива… Если рыба в нее попадет — назад нипочем не выберется.

Я любуюсь вентерем, а Юшка с челноком в зубах расхаживает вокруг. Он останавливается, прищуривается, всматривается в свою работу, приседает, разглядывает снизу, каков вентерь внутри.

— Сколько я их за свою жизнь навязал — не счесть. А все думаешь, что лучше бы можно, все что-нибудь не так…

Мне нравится у Юшки, но надо домой. Я уже собираюсь уходить, как Юшка говорит:

— Поди-ка сюда…

Из-под кровати он достает два новых, пахнущих смолой еловых весла.

— Снеси-ка отцу. Прошлогодние-то вовсе стерлись. А на сеть взглянуть приду.

Назавтра мы чиним и смолим лодку. Снова разводим огонь на улице. Только сейчас на очаг ставим жестянку со смолой. Пока она плавится, я дочиста обметаю днище перевернутой лодки метелкой из еловых веток, а отец раскладывает на дощечках гвозди, паклю, вату, молоток. Старая у нас лодка, совсем старая. Но отец каждый год ее так починяет, что ни капли воды не просачивается в щели. Вот и сейчас он внимательно осматривает днище и, как только обнаруживает малейшую щель, затыкает ее паклей или ватой. Заделывает он щели внимательно, не спеша. И это еще не все. Он залезает под лодку и, лежа на спине, глядит, не просвечивает ли где. Точно так же чинит он борта. Где нужно, прибивает узкую полоску жести. Сняв с огня жестянку, он смолит лодку. Высыхая, смола воняет. Но и отец и я, мы любим этот запах.

Покончив с лодкой, мы возвращаемся к себе. Отец оборачивается, еще раз глядит на берег, где лежит перевернутая лодка.

— Теперь пусть хоть завтра весна, — довольный, говорит он.

XI

Весна наступила вдруг. В середине марта задул южный ветер. Небо затянуло тяжелыми тучами. Дождь полил теплый, живительный. Холмы постепенно скинули снежные шапки. Овраги наполнились водой. По склонам, клокоча, помчались в низины ручьи и оттуда устремились к реке. Всюду бурлила вода.

Вся деревня с волнением ждет ледохода. Рыбаки разгуливают по деревне, переговариваются, собравшись кучкой, наблюдают за оживающей рекой и гадают, когда же она сломает лед. За работу никто не берется. Все охвачены беспокойством.

Несколько дней перед ледоходом — самое вольготное для меня время. Мы с Костукасом не дремлем. Снуем по деревне, точно пчелы. Ни одного уголка не пропустим. Больше всего торчим мы у реки. И кто откажется от удовольствия поплавать на обломке льдины! Мы берем длинные шесты, уходим подальше за деревню, чтоб взрослые не видали, и гоним по течению льдины. Веселое это занятие, ух до чего веселое.

— Ту-ту-ту-туууу! — проплывая на своей льдине, подражает Костукас пароходному гудку.

Ну и отчаянный! Он отталкивается шестом изо всех сил и на полной скорости мчится на своей льдине ко мне.

— Костас, ты что — очумел?

Я пытаюсь отогнать свою льдину в сторону, чтобы он проплыл, не задев меня, но уже поздно. Льдина Костукаса с разгона врезается в мою. Сам не замечаю, как шлепаюсь на мокрый лед. Я проворно вскакиваю на ноги и грожу Костукасу. А он уже плывет дальше и от восторга прямо весь заходится.

— Ну постой ты у меня, не прощу!

Костукас замолкает. Он видит, что я всерьез рассердился.

— Можешь стукнуть мою льдину, — предлагает он.

— Неохота под лед нырять.

А правда, опасную игру задумал Костукас. Если не устоишь на ногах и скатишься со льдины — конец. Сильное течение сразу утащит под лед. Но Костукас об этом вовсе не думает. Он подзадоривает меня и гонит свою льдину дальше, пока не надоедает. Домой еще рано, и мы взбираемся на крутой берег реки. Останавливаемся у старой вербы с потрескавшейся корой. Костукас разглядывает ветки дерева и спрашивает:

— Хочешь омелы?

Я тоже запрокидываю голову. Ветки осыпаны пушистыми «котятами», но омелы не видно. Костукас — тот уже взбирается по стволу.

— Лови! — кричит он мне.

На землю падают несколько веток омелы.

— И вербы наломай.

Мы с Костукасом оба любим цветы. Их еще нет, но зато вербы — сколько хочешь. Наломав охапки, мы идем дальше. На самом обрыве садимся.

Отсюда далеко видно вокруг. Внизу — взбухшая река. Рядом — деревня. Крохотные избы, робко теснящиеся в ложбине, словно куропатки, прячутся в разросшихся кустах. Из труб валит дым. Он не поднимается кверху, а стелется понизу. В самом конце деревни — изба Юшки. Покосившаяся, на подпорках, она несмело глядится одним оконцем в реку. Вокруг избы — тьма-тьмущая сирени, а чуть подальше, на краю деревни, стоит огромный клен. Он тянет к небу голые ветки, словно молит о чем-то. За деревней, там, где небо сливается с землей, синеет полоска леса.

Я гляжу на Костукаса. Глаза его прямо светятся от радости. Он жадно глядит по сторонам, всматривается, прислушивается… Вдруг он резко подпрыгивает и распахивает полы ватника.

— Йонас, я лечу!

Придерживая полы ватника, Костукас расправляет руки и, встав на краю обрыва, подпрыгивает кверху, словно намереваясь взлететь.

— Перелечу на тот берег реки и сяду на холме.

— Через два шага шлепнешься на землю, и все. Ты же не птица.

Костукас опускает полы ватника и, задумчиво глядя на меня, садится рядом.

— Костукас, а ты кем хотел бы быть? — Не дождавшись ответа, я заявляю: — Я вот — учителем. Кончу школу, потом дальше учиться стану, а потом сам буду ребят учить.

— Отец говорит, с этой весны в лодку меня возьмет, — вздыхает Костукас.

Я вспоминаю про ловлю, и в горле у меня застревает какой-то ком. Больше и разговаривать не хочется. Мы еще немного сидим, а потом возвращаемся в деревню.

Дома переполох. Отец уверен, что будет половодье. Вместе с матерью они выносят из подвала картошку. Ее немного осталось, но и той жаль, если зальет. Мать в подвале — там она ссыпает картошку в корзину, а отец на веревке поднимает ее наверх. Я тоже помогаю им. Покончив с картошкой, мы принимаемся за другие дела. На чердак уносим сети, одежду. Бревна, что валяются во дворе, обматываем проволокой и привязываем к колу, глубоко загнанному в землю.

— Теперь пошли к лодке, — велит отец.

Переворачиваем лодку и подтягиваем ее поближе к избе. Переносим весла.

Ночью в деревне никто не спит. Отец то и дело встает с постели и с фонарем выходит к реке.

— Темно, хоть глаз выколи. Такой ночью вор ворует, а река лед ломает, — укладываясь, говорит отец.

Вскоре он снова выходит. Выбегаю на улицу и я. Ночь и впрямь черная. Моросит мелкий дождик. В тумане то там, то здесь мелькают огоньки. Слышны приглушенные голоса. Посветив фонарем, мы смотрим, насколько прибыла река.

— Вона воткнул — сухо было, а теперь только кончик торчит, — показывает отец на веточку, колеблемую течением. — Если так пойдет, через час вода у забора будет.

Мы обходим вокруг дома, еще раз осматриваем все хозяйство, стоим немного во дворе и возвращаемся в избу. Отец велит мне ложиться. Сам он будет следить за рекой, а в случае чего разбудит.

Не раздеваясь, я незаметно для себя засыпаю. Будит меня не отец, а какой-то страшный грохот. В несколько скачков выбегаю я во двор. Вокруг бурлит, клокочет, шумит, трещит, шуршит. Множество огней дрожит в темноте. Люди перекрикиваются:

— Река пошла!

— Река лед ломает!

— Река идет!

XII

Вторые сутки идет половодье. Река тронулась, но недолго шла. Где-то в низовье лед наглухо смерзся. Вода стала подниматься. Постепенно захлестнула стоявшие поближе к реке избы, подобралась к середине деревни. Некоторые дома стояли по окна в воде, а от Юшкиной избенки одна крыша торчала.

Все в тревоге. Что затопило избы — невелика беда. Страшно оттого, что не сломано еще огромное пространство льда, и он по-прежнему крепко вмерз в оба берега. Что будет, когда он под напором реки двинется на деревню и пойдет все крушить?

Когда опасность заглядывает прямо в лицо, рыбаки с трудом держат себя в руках. А женщины и вовсе теряются. Носятся, как угорелые, и орут, ломают руки.

Отец мой старается виду не подавать, но нам с матерью все равно ясно, что ему не по себе. Пока вода была подальше от избы, он еще надеялся. Но вот вода взревела, приближаясь к порогу, залила весь двор. Отец подгоняет, а мы и так торопимся — хватаем сети, постель, одежду, съестные припасы и грузим все в лодку. Последними садимся сами и гребем к более возвышенному месту. Странно выглядит наша деревня. Там, где всегда ходили люди, теперь, кружа между заборов, плавают лодки. Деревья, опустив в воду нижние ветки, купаются в воде. Вокруг плавают дрова, солома, пакля.

Уложив в лодку скарб, усадив детей, подплыл к нам Пранайтис. Костукас, выскочив на сухое, подбегает ко мне.

— Вот здорово, — тихонько шепчет он мне.

От удивления я даже рот раскрываю. Все стонут, причитают, а ему — здорово.

— В голове у тебя помешалось.

— Эх, если бы еще лед полез, поглядел бы ты, что бы тут творилось!

Нет, с Костукасом не договоришься. У него все не как у людей!

— Будет тебе лед, когда без дома останешься.

Возле наших лодок останавливает свой челнок и Юшка.

— Унесет водица, братики, мою скворешню, — сокрушается он.

Общая опасность сближает рыбаков, и все теперь думают, как помочь Юшке. Даже Пранайтис, сдвинув шапку на затылок, что-то обмозговывает.

— Давайте возьмем трос и обвяжем, — предлагает он. — Тогда, хоть и смоет, да не унесет.

Рыбаки находят толстый металлический трос и плывут с ним к избенке Юшки. Однако не так-то легко обвязать затопленную избушку. Рыбаки покрикивают друг на друга, злятся, ссорятся. Наконец все же удается обвязать домик чуть пониже крыши и прицепить конец троса к стволу старого клена.

День тянется на редкость медленно… Вода разливается еще шире, но лед не двигается. Река стоит, тихонько бормоча. Ночь наступает такая же темная, как вчерашняя, полная тревог. Не спится. Малышей матери укачивают, а сами не отходят от мужей. Те садятся в лодки и, не слушая уговоров жен, плывут к своим жилищам.

После полуночи лед поддается. И хотя все скрыто тьмой, нарастающий гул, треск ломаемых изгородей, а может, и домов студит кровь в жилах.

— Отец где? Где же он? — мечется по берегу, обращаясь не то ко мне, не то к себе самой, мать. Я пытаюсь хоть что-нибудь разглядеть в темноте, но ничего не видно.

— Отец, Юозас! — кричит, не в силах терпеть, мама и размахивает фонарем.

Никто не откликается. Мать снова зовет, но ее голос теряется в общем шуме.

К нашему клочку суши приплывает лодка. Мы кидаемся к ней.

— Должно быть, дома вдребезги разнесло, — зловещим голосом произносит Пранайтис.

Известие страшное, но мы с матерью сейчас думаем только об отце. Где он? И вдруг:

— На по…мо…щь! По…мо…ги…те…! — голос жуткий, голос обреченного.

Мать вскрикивает и роняет фонарь. Мне вдруг показалось, что меня так и ударили под коленки. Ноги не держат. Но вот приближается какая-то лодка… Отец! Жив-здоров!

— Кто кричал? — приходя в себя, спрашивает мать.

— Юшка. Я-то сообразил, что лед пошел, и говорю: бежать надо, а его от избы не оторвешь…

От отцовских слов всем становится скверно. Я стою и ничего не соображаю. В висках стучит.

— Если лодчонку не перевернет, то выдюжит, — успокаивает нас Пранайтис. Все молчат, а река гонит лед, грозно рыча, унося с собой Юшку…

Первая опасность миновала, люди начинают укладываться на ночлег. Мы с отцом остаемся в лодке. Вода прямо на глазах спадает. Не успеваем оглянуться, как наша лодка уже на суше. Отъезжаем чуть поглубже — опять то же. Так мы добираемся до самой нашей избы. Но и здесь воды самая малость.

— Вот и все. У кого остался дом, завтра сможет перебираться, — говорит отец. — Давай поглядим, кого беда не миновала.

Мы подъезжаем к концу деревни, к жилищу Юшки. Останавливаемся у клена, дальше плыть нельзя. Полоса чистой воды здесь кончается, а за ней толпятся, теснятся, наползают друг на друга льдины. Несколько обломков занесло и сюда, к клену, но тут они застряли у кустов и стоят на одном месте.

— Нет Юшкиной избы, — говорит отец. — Вот тут, к стволу привязали мы трос. Видать, не выдержал.

С дерева раздался тихий стон. Я вздрагиваю. Голос вроде бы знакомый. Но отчего он так слаб, еле слышен?

— Мотеюс, ты?

Ответа нет. Мы слышим, как трещат ветви, и что-то тяжелое сваливается в воду. Мы стремительно кидаемся туда. Отец что-то втаскивает в лодку.

— Мотеюс, да Мотеюс же! — трясет он свою ношу.

Но Юшка едва дышит. Я подползаю к нему и ощупываю мокрую одежду, лицо.

— Дядя, дяденька…

Ни слова не произносит Юшка и тогда, когда мы привозим его к нам в избу. Укладываем его в постель, и он лежит там, словно покойник, не открывая глаз. Руки у него в крови, лицо в ссадинах. Мать пытается влить ему в рот настойку липового цвета, но он так крепко стиснул зубы, что их не разомкнуть.

— Горит весь, будто из печи вынули. Надолго слег. А тут, как нарочно, самая страда подходит. Что делать, а, отец?

Отец машет рукой, словно хочет сказать: «Не время теперь для таких разговоров. Потом».

XIII

Река понемногу отступает, возвращается в свое русло, оставляя на берегу огромные груды льда, обломки деревьев, тину. Деревня начинает жить привычной жизнью.

Люди возвращаются в свои дома, радуются, что паводок больших убытков не наделал. У некоторых лед вышиб окна, свалил заборы, обломал яблоню или сливу. Только Юшкину избенку как метлой смело. Каким чудом спасся Юшка от гибели, никому не известно, так как сам он, наш разговорчивый дядюшка, лежит, и невозможно с ним сговориться. Юшка болеет у нас. Он вздыхает так, что страшно слушать.

А весна выдалась на редкость славная. Вода большая, всюду ширь, приволье. Рыбаки не жмутся друг к дружке, а рыбачат поодиночке.

С отцом мне гораздо хуже рыбачить, чем бывало с Юшкой. На воде он куда злее, чем дома. Мы часто ругаемся, а в злобе отец иной раз и веслом замахнется:

— Уж больно умен стал. Я в твои годы родителям слова сказать не смел, а ты прямо в глаза кроешь.

Часто мы спорим из-за места. Отец думает, что на реке есть места, не пригодные для ловли. Их он всегда боится, как огня. Всякий раз, когда мы оказываемся примерно в версте от деревни, он говорит:

— У двоих братьев закидывать не станем, греби дальше.

— Да почему же? — вырывается у меня.

— Ты опять за свое? Сколько раз тебе говорить, что на дне тут два больших камня. Оттого и называют это место «Двое братьев», — уже сердито поясняет отец.

А я думаю по-другому. По-моему, как раз в этом месте должно быть особенно много рыбы. Ведь не зря тут вода так бурлит, клокочет, играет.

— Давай попробуем, — упрашиваю я.

— Ты меня не учи, понятно? Хочешь полневода оставить? Греби, покуда цел, — кричит отец.

Обидно, зло берет. Разве я что-нибудь плохое задумал? Разве я не ловлю рыбу с ним вместе, разве мало тружусь? А он вот никогда меня не послушает.

Правда, однажды отцу надоело мое нытье, и он решил уступить. Утро холодное, ветреное. Задувает резкий западный ветер. Река бурная, волны идут против течения и разбиваются с сердитым плеском. На волнах покачивается стайка чаек. Прибывая с верховий, большая вода подбирает с берега последние льдины и несет их в море. Ловля удачная. Рыба идет на нерест, и каждый раз мы приносим хорошую добычу. Корма нашей лодки завалена окунями, щуками, рыбцами.

— Закинем под ольхой? — предлагаю я отцу, когда мы подплываем к реденькому ольшанику, растущему у берега.

— Это место рыбаки издавна обходят, — искоса поглядывая в мою сторону, заявляет отец.

— А я видал, как Пранайтис тут брал…

— Врешь…

— Нет, не вру.

— Ну ладно, попробуем. Только смотри у меня…

Вначале невод идет ровно. Но вскоре поплавки начинают прыгать, кидаться в сторону, а под конец и вовсе скрываются под водой. Чуть отплыв вниз по течению, лодка останавливается как привязанная.

— Что я говорил! — вскакивает отец. — На корягу сели!

Отец торопливо вынимает сеть, а у меня руки так и дрожат. Неужели застряли? А что будет, если порвется сеть? Как назло, рыбы не видно. Зато пакли, веток, мусора — хоть телегой вывози. Еще несколько саженей, и сеть останавливается. Отец злится и тащит изо всех сил. Сеть понемногу поддается. Но какой ценой! Из воды вытягиваются одни веревки, а сама сеть все там, на коряге. Я в страхе гляжу на отца, вижу, как дергается у него лицо.

— Твои дела! — он перестает возиться с сетью и с размаху стукает меня мокрой рукой по затылку. Потом добавляет другой рукой.

— Без куска хлеба остаться можно. Больше не приставай ко мне…

Получив затрещину, я не плачу. Только досадно, и все. Оттого что не повезло. Теперь-то уж точно не станет он меня слушать.

— Домой греби, слюнтяй. Сеть чинить надо.

Дома мне и вовсе плохо. Неохота, чтобы мать с Юшкой узнали, что из-за меня порвалась сеть. Но отец ни словом обо мне не обмолвился. А когда Юшка с удивлением принимается расспрашивать, где же это мы зацепились, отец объясняет:

— Нешто не знаешь, Мотеюс, после каждого ледохода новые коряги появляются.

Юшка мотает головой и собирается расспрашивать дальше. Но в это время раздается стук входной двери, и в избу вваливается Нохке.

— Морген, Юзап, морген. Уже на ногах? — здоровается он с отцом.

Нохке с лета не показывался в деревне. Жены рыбаков сами носили рыбу в город на продажу. Но сейчас, весной, когда рыбы стало много, рыбаки известили Нохке, чтоб приходил. Конечно, платит он поменьше, но зато прямо из дома забирает.

Этот Нохке мне бы даже нравился, если бы не вонял так сильно. Его одежда вся пропитана тухлой рыбой, и когда он подходит, тошно делается. А вообще Нохке забавный. Сам маленький, а нос большой, горбатый, бородка рыжая, редкая. Лицо у него сморщенное, как кора у старой сосны, а глаза навыкате, как у щуки.

— Рассказывай, Нохке, что в городе нового? — спрашивает Юшка.

Нохке с лета не показывался в деревне. Жены рывает жилистой рукой свою бороденку и причитает:

— Плохо, ох плохо в городе: маленькому человеку плохо — ни денег нет, ни хлеба. — Нохке озирается и продолжает: — Притесняют буржуи рабочих. Страшно, ах как страшно.

— Стало быть, как на небе, так и на земле. И у нас тут не пироги, Нохке, — вторит ему отец.

Мать наливает Нохке миску крупяной похлебки. Тот не отказывается. Только ест он как-то по-чудному: выудит из миски ложкой все картофелины и выложит их на стол. Потом хватает со стола по одной картошине и кидает в рот, заедая тем, что в миске.

— Ай, мне бы только заработать, — бормочет он.

— Тут-то собака и зарыта, — соглашается отец.

— Так как, Юзап, по рукам? Даешь рыбу?

— Даю, Нохке, даю.

Починив сеть, мы выплываем снова. Я гребу вдоль берега, а отец вытесывает новый штырь для лодки, потому что старый от ветхости сломался. На берегу громоздятся горы льда. Вода размывает их, и льдины с грохотом обрушиваются в реку. Как только мы приближаемся к самой большой груде льдин, отец велит отплыть подальше к середине реки, а то завалит. Я послушно выполняю его приказание. Чуть пониже нас поднимается против течения лодка Пранайтиса. Я поворачиваю, чтобы выплыть к середине, и мне хорошо видно, как в лодке сидит и держит сеть Пранайтис, а на корме стоит Костукас и отталкивается веслом, налегая на него всем телом. Пранайтисы не сворачивают у ледяной кучи, а плывут прямо на нее. Вдруг с верхушки ее соскальзывает большущая льдина и шлепается в воду прямо у самой лодки. Раздается сильный всплеск, лодка качается.

— Стороной, стороной обходи! — вскакивает на ноги и орет Пранайтис. Он хватает весло и несколько раз бьет им Костукаса. Тот съеживается и изо всех сил выгребает к середине.

— Я тебя выучу, гаденыш этакий! Все печенки отобью, а выучу!

XIV

На небе все меньше облаков. Запрокинув голову, щелкают клювами аисты в своих огромных гнездах. Свистят скворцы. Ивняк у реки весь словно в яичном желтке. На склонах, где пригревает солнышко, синеют кустики подснежников. Пробивается первая трава.

Юшка ожил с наступлением весны и решает больше не лежать. В воскресенье утром он встает и собирается взяться за какое-нибудь дело. Опираясь на палку, он прежде всего ковыляет поглядеть на свой двор. Наша сеть висит на сушильных жердях, и у меня есть время, чтобы пойти вместе с Юшкой. Мы останавливаемся на том месте, где раньше была Юшкина изба, и озираемся. Печально выглядит Юшкино хозяйство. Двор весь сметен льдинами, сиреневые кусты поломаны, а местами выдраны с корнем. Но солнце пригревает, и сирень тянется кверху, ветки осыпаны светло-зелеными почками. Значит, будет жить. Юшка опирается на палку и медленно качает седой головой.

— Один фундамент остался. Обидели старика, не пожалели, — потом, немного помолчав: — Река дает, река же и отнимает…

Постояв еще немного, Юшка подводит меня к старому клену.

— Ты только посмотри, Йонас, как глубоко трос впился в ствол! — постукивая палкой по израненному дереву, говорит он. — Вот оно как было… Стою я в своей лодочке вот тут, у клена, держусь за трос, чтоб вода не унесла. Охраняю, стало быть, свою избенку, да где уж там. Только лед поднапер и навалился на домишко, трос натянулся, как струна, да и лопнул. Что потом было, плохо помню. Одно знаю: лед выбил из-под ног у меня лодку, а я в воде. «Вот и все, Мотеюс, пожил свое, и будет», — подумал я. Только нет уж! Схватился за трос и стал сажень за саженью подтягиваться к дереву. Счастье еще, что дерево не захватило. Оно-то меня и выручило. А потом уже и вы нашли полуживого… Значит, не поддался косой. Не берет она меня, шатунья.

Рассказывая, Юшка оживляется. Слушаешь его, и кажется, что он тогда не со смертью боролся, а косяк рыбы поймал.

— Что ж, ежели суждено еще век вековать, не откажусь. Вот сегодня же, Йонас, пойду вниз по реке. Может, избенку свою отыщу, а то и лодку пригоню. А там уж видно будет…

Однако Юшка не уходил на поиски своей избы. Когда мы возвращаемся домой, там уже ждет Нохке. Он уговаривает помочь ему пригнать в город садок с рыбой, обещает хорошо заплатить. Юшка сразу соглашается, ему сейчас деньги позарез нужны. Меня отец отпускать не хочет. Он боится, что не за горами пора запрета на ловлю, а заработали мы пока не бог весть что. Нечего время терять.

— Да ведь, Юзап, я же хорошо плачу! — уговаривает Нохке.

Наконец договариваемся идти сразу после полуночи. Нохке бежит в деревню — закупать рыбу, а мы с Юшкой ложимся.

В назначенный час мы на ногах. У реки нас в беспокойстве ждет Нохке. Он караулит рыбу, даже глаз не сомкнул. Озябший Нохке потирает руки и торопит нас:

— Ай, Юшке, поспеши! Светает скоро.

Юшка привязывает к лодке садок. Он плотно забит рыбой, почти весь уходит под воду. Тяжело, очень даже тяжело тащить такой садок против течения. Мне, конечно, пустяки. Я сижу себе на корме и рулю, чтобы лодка ровно шла. Зато с Юшки и Нохке седьмой пот льет. Они идут берегом, перекинув веревку через плечо. Один конец ее привязан к лодке. Тянут сгорбившись. Так они идут и идут берегом, без всякого отдыха. Конечно, можно и передохнуть, но этот Нохке, хоть и задыхается сам, а рвется только вперед, потому что чем раньше привезешь рыбу в город, тем лучше за нее возьмешь. Свежая, живая рыба — отличный товар.

Темновато, но мне хорошо видно, что Юшке все труднее и труднее идти. После болезни у него не осталось сил.

— Дяденька, можно я пойду берегом?

Юшка молча шагает еще примерно с версту. Потом соглашается.

Теперь по берегу идем мы с Нохке. Сперва я ретиво тяну, как молодой жеребец, впервые поставленный в упряжку. Юшка, заметив это по изменившейся скорости садка, усмиряет меня:

— Не спеши, Йонас, долго так не протянешь.

И правда. Через полчаса я уже чувствую, как врезается в тело веревка, начинают ныть плечи, тяжелеют ноги.

С отчаянным хлопаньем прямо из-под ног вылетает утка.

— Ай, ай! — в ужасе вскрикивает Нохке и останавливается.

Я тоже вздрагиваю, но, заметив, как испугался Нохке, не могу не расхохотаться.

— Я тебе за зубоскальство не плачу, — сердится тот и снова двигается вперед.

По пути я вспоминаю, что тоже всего боялся, когда начинал рыбачить. Теперь я уже обвык, как и все рыбаки. Меня не пугают ни темные ночи, ни таинственные тени, ни большие рыбы, которые попадаются, к сожалению, только в Юшкиных рассказах. Отец говорит, что за это время я не только вырос и возмужал, но и нравом переменился. Плохо только, что вмешиваюсь во все дела.

Неподалеку от города начинает светать. На востоке уже белеет полоска неба. Края облаков розовеют, и оттуда выглядывает солнце. Поднимаем головы и смотрим на город. Высокие башни костелов купаются в солнечных лучах.

Мы останавливаемся на окраине. Отсюда недалеко рыбный рынок. Нохке приоткрывает садок и разглядывает рыбу. Он доволен. Вся рыба живая. Меня оставляют караулить лодку и садок, а Нохке с Юшкой уходят в город.

Солнце встает на синем небе. Река просыпается, блестит, тихо что-то лепечет. Я сижу на корме и гляжу по сторонам. Передо мной город. Интересно, кто живет вон в том доме, где столько окон? Там, должно быть, науки изучают. А может, там ксендзы живут? Поворачиваю голову в сторону. Над рекой повис мост. По нему с шумом проезжают машины, цокают лошадиные копыта. Со стороны города тянет вкусным ароматом пирогов. Еще бы — ведь в городе всего полным-полно. Ведь недаром, когда надо что-нибудь купить, мама говорит: «Пойду в город». Хорошо, по-моему, очень даже хорошо этому Нохке живется в городе…

К лодке возвращается Юшка, Нохке, а с ними еще мальчишка. Одет бедно, заспанный, очень похож на Нохке.

— Борке, садись сюда, на камень. Кричи «папе, папе», если кто-нибудь полезет к рыбе, — велит мальчишке Нохке.

Борке хмурится и морщит нос, будто собирается зареветь.

— А ну быстро, — и Нохке легонько шлепает мальчишку по спине.

Мы с Юшкой свободны. Получаем заработанные деньги и пускаемся вниз по течению домой. Как только мы немного отдаляемся от города, Юшка достает из-за пазухи белый хлеб и нашу любимую ливерную колбасу.

— Клади весла и давай ешь.

Мы едим облизываясь. Довольный Юшка набивает полный рот. Не отстаю и я.

— Он ничего, Нохке, — говорит мой друг. — Видишь, и угостить не пожадничал.

Только лодка останавливается возле дома, как на берег с неводом выходит отец.

— Быстренько ешь, пора на реку.

— Я уже поел. Поспать бы…

— Некогда спать. Скоро запретное время, будешь дрыхнуть сколько влезет.

Я отталкиваюсь веслом, и мы плывем. Я гребу и смотрю на Юшку. Он некоторое время стоит на берегу, глядя на солнце, потом пускается вниз по реке.

Юшка не на шутку решил разыскать свою избенку и челнок.

XV

— Не мешкай, братцы, не мешкай, — возвращаясь после своей очереди, подгоняет остальных рыбаков Пранайтис.

— Только суматоху разводишь. И что учишь, точно малых детей!

— Я бы не только в свою, но и в твою очередь обернулся бы, — огрызается Пранайтис.

— Что ж, попробуй, коли позабыл, как осенью было…

— Тогда мне, а сегодня тебе может достаться, — ворчит Пранайтис.

Спор разгорается. Я смотрю на Костукаса и вижу, что тот прямо дрожит от страха. Костукас знает, что если отец вошел в ярость, его не усмиришь. Если не подерется с кем-нибудь из рыбаков, выместит злобу на нем.

— Да полно вам, — вмешивается в перепалку мой отец. — Места, что ли, не хватает?

— Я-то ничего, да вот ему все мало, — отмахивается рыбак, которого задирал Пранайтис.

А вдруг и правда места мало? Река вошла в свои берега, и все согнали лодки в одно место. Мы снова рыбачим в очередь. Только на берегу нет шалаша и не горит, как бывало осенью, костер. Иногда кто-нибудь из рыбаков разведет огонь, но только затем, чтобы наспех испечь рыбца. Греться тут не заведено. Весенние ночи коротки, не слишком холодны, а главное, рыба крепко идет, и некогда греть руки над огнем. Мало того. Скоро рыбу ловить запретят. Вспоминая об этом, рыбаки приходят в бешенство, начинают злобно коситься друг на друга. А рыба, как назло, так и валит. В такое время можно за несколько дней неплохо заработать, поэтому рыбаки работают остервенело, не разгибаясь. Когда пригоняешь свою лодку в очередь, невольно поддаешься общему настроению. И не вздумай выбиться из ритма. Малейшее промедление вызывает злобу, недовольство. Очередь движется очень быстро. Еще не успела одна лодка достать сеть из воды, как уже другая закидывает. За ней третья, и так без всякой передышки целые сутки подряд.

Я чувствую, что долго не выдержу. Еще никогда сон так не одолевал меня. Ничего, совсем ничегошеньки не хочется: ни есть, ни пить, ни в школу — только спать. Я встаю в лодке, меня шатает. Все вокруг — река, берег, кусты — вертится и летит. Стоит мне сесть, как я тут же клюю носом. Хватило бы смелости — припал бы к отцу, обнял и взмолился: «Папа, спать». Но ведь он и так знает.

Больно горят ладони. От весел у меня сплошные мозоли. Жесткие, в наростах — и совсем свежие, пузыри. А до чего же растрескались мои руки! Вся кисть изрезана, испещрена кровавыми ссадинами. На сгибах пальцев глубокие, до самой кости раны. Перевязывать руки невозможно — ведь рыбак все делает руками — и сеть забрасывает, и тянет, и чинит ее, и вынимает рыбу, и гребет.

После полудня, когда съеден завтрак, мы ненадолго сходимся с Костукасом. Болтаем о том, о сем, показываем друг другу свои руки в ссадинах. Костукас отзывает меня чуть подальше от лодок, за кустарник.

— Вот посмотри, — радостно говорит он.

Осторожно протираю глаза, чтобы лучше видеть. Костукас медленно вынимает руку из кармана ватника. Вскрикивает, морщится. Видно, свежую ссадину задел. Но вот он подносит руку прямо к моим глазам. То ли Костукас не может расправить потрескавшиеся пальцы, то ли глаза у меня от бессонной ночи плохо видят, но вначале я даже не замечаю, что там у него в руке. Только когда покрытая пузырями и ссадинами рука Костукаса оказывается прямо перед моим носом, я начинаю различать на его загрубелой ладошке несколько мелких цветных камешков.

— Ну и что тут смотреть? — удивляюсь я.

— Вот этот, — Костукас тычет закостеневшим указательным пальцем другой руки на камешек с блестками, — я нашел в воде, этот вот зелененький — на берегу, а красный — там, где Юшкина изба стояла. Я их множество насобираю, вот увидишь.

— Да на что они тебе?

Костукас раздосадованно ссыпает камешки в карман.

— На что, на что… Глядеть на них хорошо.

— Костукас, давай поспим, — предлагаю я ему.

— Что ты, боюсь. Отца боюсь.

Костукас поспешно уходит к рыбакам. Я укладываюсь прямо на земле. Подо мной сухая прошлогодняя трава. Легкий ветерок колышет цветущие ветки вербы. Пахнет медом и подсыхающей тиной. Еще миг, и меня нет.

Кто-то толкает меня в бок. Я вскакиваю на ноги. Надо мной стоит отец.

— Нечего на земле спать. Заморозок будет. Вставай, простуду схватишь.

Вот это здорово, что отец не бранит меня, не бьет. Должно быть, я совсем недолго спал.

— Наша очередь прошла. Пранайтис закидывал. Копу рыбца вынул, — усаживаясь в лодку, говорит отец, но злобы в его голосе нет.

— Я и сам не заметил, как уснул.

— Еще чуть-чуть поднажмем, Йонас, потом отоспимся. Я уж и так прикидываю, и этак… Только снова выходит… — отец разводит руками. — Уже, кажется, одну ношу скинули, так нет же, другая наваливается. Сам видишь: одежка вся сгнила, лодку новую надо… Так вот и идет жизнь-то… С одного бока подправишь, другой трещит. Хотел я тебя, Йонас, в люди вывести, ох как хотел. Ну, давай закидывать.

Позабыв о боли в руках, я хватаю весла. Но слишком резко, слишком поспешно схватился я за них. Вскрикиваю и сам не замечаю, как на глазах выступают слезы.

— Смочи ладони-то. Пересохли они у тебя, — советует отец.

Медлить некогда. Я опускаю обе руки в воду. Ладони больше не горят. Но зато, как только принимаюсь грести, лопаются пузыри. Кровоточащие ладони никак не вытереть: отец забрасывает сеть, а я должен тем временем беспрерывно грести. Кровь сочится между пальцами, но я работаю и не чувствую боли, хотя и знаю — скоро она вернется.

XVI

Река очищается. Вода становится прозрачной. Луга покрываются густой щеткой зелени. Вдоль болотцев тянутся желтые ковры калужницы. На каждом дереве, в каждом кустике возятся, поют, щебечут невидимые птицы. Вдали прогремел первый раскат грома. Прошел дождь. А вот и сады зацвели.

Наступает май. Месяц радости, жизни, труда. Только не для всех. Рыбаки втаскивают лодки на берег, а сети вешают под навес. У рыбы нерест, ловить ее запрещено. А с чего жить? Каждый ломает голову, как бы найти какой-нибудь заработок. Некоторые уходят сплавлять плоты, кое-кто нанимается грузить на баржи лес для бумажной фабрики, а наиболее отчаянные по ночам тайно рыбачат…

Быстрее других находят себе работу женщины. С корзинами и ножами в руках они рассыпаются по лугам, собирают щавель. За первый щавель в городе хорошо платят. Поэтому те, у кого большие семьи, даже могут прокормиться на одном щавеле.

Мы с матерью тоже собираем щавель. Работа нетрудная, но мужчине не к лицу. Так утверждают Юшка, Пранайтис, мой отец. А мне нравится бродить с матерью по лугам. У самой деревни все обобрано, и мы уходим подальше. Идем, бредем, пока, глядишь, — а перед тобой еще не хоженая полянка. А на ней щавеля — ну, точно его сеяли! Его так много, что даже в воздухе кисловато. Мать наклоняется и ловко правой рукой втыкает нож в траву. Левой подхватывает срезанный щавель и кидает в корзинку. То же проделываю и я. К вечеру наши корзины наполняются зелеными листьями с черешками, красноватыми у краев. Дома мы перебираем щавель, промываем его. Рано утром, еще до восхода солнца, мама, подвесив на коромысло две корзины со щавелем, выходит в город. Иногда ей помогает отец, иногда я. Но чаще всего наша мама сама носит корзины.

Однако через неделю-две щавеля становится много, и цена на него падает. На рынке за него дают так мало, что не стоит и собирать.

Тогда свою изобретательность показывает Юшка.

— С голоду не помрем, — говорит он однажды, возвращаясь с реки. — Осмотрел ямины, каменистые места. Вода спадет, попробуем шнуры закинуть.

Отец одобряет Юшкино решение. Отчего бы не попробовать. Шнуры недорого стоят, а главное, полиция сквозь пальцы смотрит на это.

Целый день мы привязываем крючки к шнурам, подбираем подходящие грузила. В сумерки выходим копать червей. Воздух насыщен сыростью. На траве роса. Без устали турчат ночные птицы, поют лягушки. В небе подрагивают зеленоватые звезды.

— Звездочки хорошую погоду обещают, — шепчет мне на ухо Юшка, когда мы оба останавливаемся на лужайке неподалеку от леса и начинаем озираться по сторонам. Немного помолчав, он спрашивает:

— А ты когда-нибудь копал червей?

— Нет еще.

— Тогда неси фонарь, а мне давай жестянку. Только ступай как можно тише. Ну, пошли.

Мы идем пригнувшись, беззвучно, рядышком и внимательно разглядываем небольшой клочок зеленой травы, освещаемый фонарем.

— Тише ноги ставь, тише. И свети с умом, — подталкивает меня локтем в бок Юшка. Почти в тот же миг он нагибается и подхватывает с земли длинного и жирного ночного червяка. Теперь и я внимательней гляжу себе под ноги. Так вот они как прячутся!

Во влажной земле я вижу множество маленьких норок. Оттуда, высунув голову, а иногда вылезая и до половины, выглядывают, выделяясь на зеленой траве, розовые червяки. Достаточно неосторожно шевельнуть ногой траву, как они в мгновение ока исчезают в своих норках.

Мне все легче различать их. Теперь уже не один Юшка, но и я подбираю с земли червей.

Вскоре мы набираем полную жестянку. Тогда мы выпрямляемся во весь рост. Неподалеку виднеется горбатый валун. Издали кажется, что это кто-то живой лежит там спиной кверху. У этого валуна мы и садимся отдохнуть.

— Ночных червей любят усачи. Иногда и угорь соблазняется, — рассуждает Юшка. — Хвост не берут. Его лучше и не насаживай, а голову — это они никогда не пропустят, сластены. И большие попадаются, очень даже большие…

Юшка вытирает руки полой ватника, потом, подперев голову кулаком, принимается рассказывать:

— В те времена все люди, и леса, и поля, и река-кормилица наша — все графское было. И взбалмошный же был старик, господи помилуй! Чего только ему на ум ни взбредет, бывало… Только не о нем я тебе сегодня рассказывать стану… Был у этого графа такой эконом, по фамилии Пшитульский. Маленький, пузатенький такой. Всех-то он на свете ненавидел и только себя одного почитал, нос задирал. Пшитульский всегда ходил в красном френче, таком алом, вроде как кровь людская, что он проливал. Эконома этого все боялись, как прокаженного. Рассыхались рыбачьи челноки на берегу, мыши сети изгрызали — все боялись рыбачить: как бы эконом не настиг, а то поймает — не пожалеет. Бывало, прискачет вечером, как нечистая сила, лошадь на берегу оставит, а сам — в лодку и шастает всю ночь по реке, вынюхивает, не забрасывает ли кто шнуры или уток не стреляет ли… Однажды сговорились ребята изловить эконома, камень ему на шею навесить да и пустить на дно кверху ногами. Теплой августовской ночью катался эконом Пшитульский по реке, а рыбаки по кустам за ним крались… Ночь-то была светлая, река под луной так и серебрилась. Уже было собирались ребята броситься на Пшитульского, как вдруг случилось такое, что они прямо на месте замерли. Так и увидели все: всплыл у экономовой лодки огромный угорь, с бревно этак величиной. Пшитульский хвать пиштоль и стреляет в угря, а тому хоть бы что. Только обвился хвостом вокруг кормы и перевернул лодку вместе с экономом. Через несколько дней хватился граф своего слуги, да разве скажут ему люди, как было дело? Правда, меж своих шли разговоры, будто Пшитульский самого черта разозлил и тот угрем обернулся да и утащил эконома в пекло. Другие говорили, что это души погубленных им людей угрем обернулись, а по-моему, настоящий то был угорь, и все тут. Попалась на крючок великанская такая рыбина, до лодки спокойно шла, а потом показала себя…

Юшка умолкает. Ночь душная, полная таинственных звуков, теней. Вдали, словно всадники, выскочившие из леса, застыли одинокие кусты. Может, там Пшитульский притаился? По опушке движется огонек. Гулко ухает сова.

— Дяденька, глядите, еще кто-то за червями идет…

Юшка приглядывается. Огонек бледнеет и скрывается.

— Может, за червями, а может, блуждающий огонек, а может, деньги горят…

Юшка снова подпирает руками голову. О чем он задумался? Может, вспоминает прежние времена? Или мечтает поймать большого угря? Или свою избу вспоминает? Невесел, совсем невесел возвратился Юшка, не найдя своей избы. Льдины размолотили ее по бревнышку, бревна те люди растаскали, и нет избы, как не бывало. Хорошо хоть лодку пригнал. Но это не очень-то радует Юшку.

— Зачем керосин переводишь? Гаси огонь, — спохватывается Юшка. Я задуваю пламя, он встает с камня и берет жестянку.

— Гляди, ишь проказники — выползти хотят. Назад, назад… Не для того вас собирали, — Юшка заталкивает в жестянку выползающих червей и, обернувшись ко мне, говорит:

— На зорьке закидывать станем. Кто знает, чего доброго, и у нас большой угорь клюнет, как у того эконома. Как полагаешь, а?

Я молчу…

XVII

На шнурах много не заработаешь. Попадается усач, рыбец, иногда и впрямь угришка — не больше пескаря, только вся эта добыча немного стоит.

— Заработка вашего на табак хватает, — сердится отец. — Надо с неводом попробовать.

Легко сказать — с неводом, а вот как это сделать? По реке так и шныряют полицейские на лодках. Поймают — прощай сеть. А другого выхода нет: утроба — она своего требует, будь что будет, а больше ждать нельзя.

С наступлением ночи мы готовимся к ловле. Чтобы весла не скрипели, мы плотно обматываем их старой сетью. Выплываем втроем: отец, Юшка и я. Если полиция застукает, втроем быстрее уходить на лодке. Может, и удастся удрать.

Отец не дает грести ни мне, ни Юшке. Он сам садится на весла. Гребет он так тихо, что ни единого всплеска не слышно. Юшка напряженно всматривается в темноту. Глаза его от старости пожелтели, как у язя, но так и сверлят темноту. Переплыв реку, мы останавливаемся в кустах и осматриваемся.

Луна гонит тени по воде. После жаркого летнего дня река-кормилица блестит перед нами, играет, тормошит прибрежную траву. Разогнавшееся течение местами натыкается на неровное дно. В таком месте вода образует водовороты. Крупная щука лихо охотится прямо у самой нашей лодки. Мелкие рыбешки, скрываясь от врага, выскакивают из воды и тут же дождем сыплются обратно. На обрывах стоят усталые, сгорбленные, словно старухи, отцветшие черемуховые деревья.

— Вокруг спокойно. Закинем, что ли, — предлагает Юшка.

— Обождем, пока луна за облако зайдет, — оттягивает отец.

Наконец луна прячется за лохматым облаком. Поверхность реки темнеет. Отец немедленно начинает работать веслами. Юшка наклоняется и тихо закидывает.

После удачного первого заброса мы прячемся в кусты. В сети — рыбец к рыбцу, большие, отборные, теплые и жирные рыбины. Они лениво ворочаются в лодке.

— Если бы начальство хоть разок в неделю разрешало бы рыбачить! На хлеб хватило бы, — оживленно рассуждает отец.

— Жди от мачехи обновки — голым пойдешь. Прошлогодний снег, Юозас, начальству важнее, чем наша жизнь.

— Это верно, Мотеюс.

Коротки летние ночи. Едва успеваем сделать три заброса, на востоке начинает розоветь небо. С утренней прохладой направляемся мы домой. В кустарнике неистовствуют птицы. Пуще всех — соловьи. Так и щелкают, так и заходятся. А река неторопливо пробуждается от сна. Потягивается, дымится и покрывается легким туманом. Вдали гудит первый пароход. Должно быть, туман скрывает мигалки.

— Жаркий денек займется, — предсказывает Юшка. — Стой, Юозас, не греби! — вдруг поспешно выговаривает он, что-то высмотрел впереди.

Отец вздрагивает и опускает весла. Все мы настороженно прислушиваемся.

— Так и есть. Нерест идет, впереди нас нерест, — взволнованно сообщает Юшка.

Саженях примерно в двадцати в небольшой заросшей водорослями бухточке скопилась рыба. Вода так и бурлит, плещет, клокочет. Крупные рыбы бьют по воде раздвоенным хвостом и словно гоняются друг за дружкой.

— Поздний лещ свадьбу играет. Что, Юозас, будем брать?

Голос у Юшки дрожит. Отец — тот вовсе онемел. Не часто, ой, не часто доводится рыбаку на нерест напасть. Еще реже берет он нерестящую рыбу. Малейший стук весла, неосторожный заброс сети — и нет рыбы.

— Я невод спущу, а ты, Мотеюс, греби.

Уж на что тихо гребет отец, но Юшка еще тише. Мы беззвучно скользим по реке. Даже капля не скатывается в воду с поднятого весла. Отец, припав к борту лодки, так осторожно закидывает сеть, точно та из стекла. Сажень за саженью окружаем мы нерестилище.

— Все, — облегченно вздыхает отец, когда круг замыкается. — Теперь стукни-ка, Мотеюс.

Юшка слегка ударяет веслами. Рыба мгновенно скрывается. Однако нам видно, как весело ныряют поплавки нашей сети. Лещ наш.

Отец выбирает сеть, а мы с Юшкой на глаз подсчитываем добычу. Золотистые, широкие, словно покрышка у садка, лещи ворочаются, разевая тупые рты.

— Тридцать, — первым провозглашаю я.

Мы торопимся домой, как шальные. Столько рыбы! Запускаем ее в садок, а чтобы не увидели, кому не надо, привязываем два тяжелых камня и топим. Сеть не оставляем на берегу, а вешаем дома под навесом. Спокойные и довольные входим мы к нам в избу.

— Давай-ка, мать, беги к Нохке, — весело говорит отец. Обернувшись ко мне, он добавляет: — Уж теперь-то, Йонас, будут тебе сапоги.

Нохке тут же прибегает к нам. Он не меньше нашего рад добыче. Правда, рыбу продавать опасно, но зато у других перекупщиков пустые корзины, и Нохке рассчитывает хорошо заработать.

— Ай, Юзап, спусти хоть сколько-нибудь, — сидя у нас за столом, на всякий случай рядится Нохке. — Прибыли не будет, одни неприятности. Полиции боюсь.

— Нет, Нохке, не спущу. Зато два килограмма накину сверх веса.

— Ай, всего два килограмма. Три, Юзап, давай три…

Когда торг закончен и оба довольны, разговор переходит на другое.

— Говорят, Нохке, будто в городе полиция в народ стреляла. Правда это?

Нохке не сразу отвечает. Он вертит головой, чмокает губами, потом медленно принимается рассказывать. Неспокойно, совсем неспокойно стало в городе. Первого мая рабочие с красными флагами вышли на улицы. Пели и шли по городу, но тут на них полиция и напала.

— Ай, ай, что творилось. Бах-бабах, — повсюду стреляли. А рабочие — камнями, камнями. Теперь в тюрьме много народу. Да что они сделают против оружия, что?

Юшка с Нохке долго рассуждают, какая власть лучше, какая хуже. Оба думают примерно одинаково, Нохке считает, что та власть хороша, при которой можно на хлеб заработать, а Юшка — при которой человеку жить, свободно дышать дают. Отец долго слушает их речи, а под конец говорит:

— Власть — она всегда власть. Ей лишь бы душить. На то она и власть…

XVIII

Запрет на ловлю тянется долго. Отец не заставляет меня работать, Пранайтис дает отдохнуть Костукасу. Мы теперь каждый день видимся.

Солнечным июньским утром мы отправляемся вниз по течению в поисках «подарков». До чего же диковинные штуки выносит иногда наша река! Мы медленно идем по берегу и внимательно разглядываем узкую прибрежную полоску. Здесь, среди обломков камышей, сбившегося в кучу мусора, коры, водорослей мы находим речные «подарки». У меня уже лежит в кармане огрызок синего карандаша. Костукас почти что наступил на него, даже не заметил. Крошечный огрызок еле выглядывал из комка травы. Карандаш приплыл, по-видимому, из города. Ладно, пригодится, когда в школу пойду. Костукаса тоже не обходит удача. У него уже есть граненый флакончик и коробка от сапожной ваксы.

— Сюда можно камешки складывать, — радуется мой друг.

Окрыленные удачей, мы уходим все дальше и дальше. Солнце греет, припекает даже. Вокруг зелено. Под водой стелются по течению зеленые косы водорослей. Берега поросли густой сочной травой, темной листвой оделись прибрежные деревья. Одна река светлеет, искрится, так и манит.

— Костукас, давай искупаемся!

Не успеваю я договорить, как он уже нагишом стоит рядом. До чего же наш Костукас тощий! Ключицы выдаются, даже кожа натянута, ребра пересчитать можно, а ноги — как сухие палочки.

— Быстрей! — торопит меня Костукас и с разбегу прыгает в чью-то лодку. Я скидываю одежду и тоже бегу туда, намереваясь нырнуть. Но тут Костукас наклоняется и, перегнувшись через борт лодки, начинает что-то разглядывать в реке. Я тоже смотрю туда.

В воде отражаются пуховые облачка, рассыпанные по синему небу. Тут же снуют, поблескивая чешуей, мелкие рыбешки.

— Рыбы в облаках, — шепчет Костукас.

Мы смотрим, боясь возмутить спокойствие реки. Потом я нечаянно подталкиваю ногой нашу лодку, и мелкие волны убегают далеко вперед. Облака в воде тоже идут морщинками, ломаются.

— Что ты наделал! — сердится Костукас.

Тут я кидаюсь в воду. Но Костукас догоняет меня и даже перегоняет.

— Айда на тот берег! — подбивает он меня.

— Не доплывешь, потонешь.

Костукас удаляется, и вот я вижу уже только его голову. Течение подхватывает его и сильно относит вниз. И все равно он выходит на другом берегу.

— Ау-у… у-у-у-у-у! — кричит он мне и машет руками, зовет.

Не дозвавшись меня, Костукас приплывает обратно.

— Вот смотри, что я нашел.

Я бегу к нему. Костукас держит, показывает мне новенькую красную ручку. Я так и замираю на месте. Вот это находка!

— Покажи! — я тянусь к ручке.

— На том берегу, у самого берега плавала. Говорил тебе, поплыли.

Как бы она мне пригодилась! Ведь моя, которая лежит в сундуке с книгами, совсем поломанная, вся в чернилах, безобразная. А эта — так и сияет. Но вот не я, а Костукас ее нашел. И все же я сжимаю ручку пальцами и начинаю водить ею по воздуху, словно пишу буквы.

— Очень даже хорошая, — говорю я.

Костукас не слушает меня. Он убегает туда, где чистый песок, ложится на спину и, прикрывая ладонью глаза от солнца, смотрит в небо.

— Можешь взять себе, — говорит он, когда я бросаюсь на песок рядом с ним.

— Что взять?

— Да ручку эту.

— А ты?

— А мне не понадобится. Видишь, Йонас, вон то облако? На собаку похоже. Вон морда, лапы.

— А чем же ты будешь писать? — не глядя на облако, спрашиваю я с удивлением.

— Я же тебе говорил, что в школу не пойду.

— А я пойду. Осенью пойду. Мне уже сапоги купили. Резиновые, но хорошие…

Костукас поворачивает голову в мою сторону, но все еще смотрит на облако.

— Как ты думаешь, кто это так высоко сено косил — вон полосы какие…

— Костукас, а что тебе дать?

— Ничего.

Внезапно Костукас вскакивает и бежит одеваться.

— Давай домой. Влетит мне от отца — долго шатаюсь. Говорит, ночью на рыбу пойдем, — Костукас торопливо одевается.

«Чем же я его отдарю?» — ломаю я себе голову. И вдруг, надевая штаны, нахожу:

— Костукас, хочешь, возьми мой ремешок?

— Чего зря болтаешь, Йонас, — спокойно отвечает он, но глазами так и пожирает ремешок.

— Да бери ты, у меня еще есть.

Костукас хватает подарок и бегом пускается домой. Я и не пытаюсь его догнать, потому что и так знаю: Костукас остановится и подождет меня. Такой уж у него характер, у этого Костукаса. Всегда что-нибудь выкинет.

Ночью мы тайком выходим на ловлю. Свою лодку отталкивает от берега и Пранайтис. Делаем один заброс и сходимся все в кустах. Юшка, Пранайтис и отец переговариваются шепотом, а мы с Костукасом даже рот раскрыть боимся и только слушаем. Старшие рады, что скоро можно будет без страха рыбачить. Счастье, что все благополучно обошлось. В низовье у некоторых рыбаков полиция отняла сети. А вдруг и лодки отобрали?

Пранайтис зажигает цигарку.

— Бросай, Казис, заметят! — строго говорит ему отец.

В другом случае Пранайтис непременно огрызнулся бы да и наплевал на отцовские слова, но сегодня послушался. Он кидает самокрутку в реку и приподнимается, осторожно приготавливаясь ко второму забросу.

— Стой! Весла в лодку!

Из кустов, сверкая пуговицами, выскакивают двое высоких вооруженных полицейских. Ни мы, ни Пранайтис не успеваем спохватиться, как они уже держат обе лодки. Пранайтис изо всех сил отталкивается от берега, но полицейский крепко держит край невода и тянет на себя.

— Не отдам! — выкрикивает не своим голосом Пранайтис и кидается на полицейского. Здоровенный представитель власти одним ударом отбрасывает рыбака.

— Против закона идешь!

— Дай работу, не трону я твой закон, — огрызается Пранайтис.

— Тюрьму тебе, а не работу!

Пока Пранайтис препирается со своим противником, второй полицейский тянет из нашей лодки сеть.

— Что вы делаете? По миру нас пустить хотите? — стонет отец.

— Не отнимайте, простите! — наваливаясь на сеть, умоляет Юшка.

Но полицейские и не думают сжалиться над нами. Они грозят оружием, тюрьмой и тащат сети куда-то в кусты, где спрятана их лодка.

— Пусть убивают, гады, а сеть не отдам, — скрипит зубами Пранайтис и, схватив весло, кидается вдогонку за полицейскими.

— Пропадешь, Казис. О детях подумай, — останавливает дрожащего Пранайтиса отец.

Опустив голову, не произнося ни слова, все садятся в лодки. Уж лучше бы мы поголодали последнюю недельку, а теперь — хоть живьем в землю лезь.

XIX

С тех пор как мы лишились сети, в нашей семье пошли раздоры. Отец за несколько дней осунулся, стал злым, раздражительным. Заговоришь с ним — не отвечает или вдруг заносит руку. Мать вздыхает и каждый день плачет. Юшка встает рано утром и уходит неизвестно куда, никому не говоря ни слова. Я тоже стараюсь не мозолить отцу глаза и целыми днями слоняюсь по задворкам, как бродячий пес.

Пострашнее дела творятся у Пранайтиса. Пранайтис сидит в избе и ко всем цепляется. Что ни день к нам с воплем влетает избитая Пранайтене.

— Не выдержу я больше, нет, не выдержу… Меня колотит, ребятишек мучает… и как только господь мне смерти не пошлет… — жалуется она матери.

Съежившись на лавке, нахохлившись, точно куры на насесте, обе женщины плачут, стонут. Отец терпеть не может их нытья и еще больше злится. А тут, как назло, через день-два открывается сезон ловли.

Однажды мать и Пранайтене, наплакавшись вдоволь, о чем-то сговариваются между собой и уходят в местечко. Однако возвращаются они еще более подавленные.

— В ноги падали, молили… Камень — и тот сжалился бы, а эти… Жрать они, что ли, будут наши сети? — кусая губы, тихо говорит мать.

— Дурища ты, дурища… Полицейские давным-давно пропили твои сети. Выдумали — выпрашивать то, чего нет! — кипятился отец.

— Что же будет, Юозас? Ты только бранишься, а как жить станем — об этом и разговора нет.

В ответ отец хлопает дверью. Я — за ним. Иду следом до самой реки и сажусь с ним рядом, у воды. Отец будто и не замечает меня. Глядит на воду, а из груди у него, словно из дырявых мехов, вырывается свист. Тяжело ему, сразу видно.

Сбоку к нам подходит Пранайтис. Подсаживается, даже «здравствуй» не говорит. Отец не глядит на него.

— Без рук остались, Казис, — произносит он после длительного молчания.

— То-то…

Снова молчат. Только река ведет свой бесконечный спор с каменистым дном, ворчит без умолку.

— Посоветоваться решил с тобой, — бубнит Пранайтис.

— Ну, что?

— Давай волокуши соединим и на двоих рыбачить станем у берега.

Отец слегка вздрагивает и резко поворачивается к Пранайтису.

— А хватит ли сети?

— Коротковато, да чего уж теперь…

— В середину мою поставим — она у меня жестковата, рыба покрупнее не выдерется. Крылья твои, Казис. Зато с моей лодки трое.

— Согласен.

— Тогда неси сеть, посмотрим, как получается, — и отец встает.

Пранайтис кивает и удаляется в сторону дома.

— А кому рыбу отдадим — Нохке или бабы пусть носят? — останавливается он.

— По мне, лучше Нохке.

— Нет, пускай бабы продают, — не соглашается Пранайтис.

Пранайтис упрямо настаивает на своем. Мол, если бабы понесут рыбу, больше выручить можно. Отец не уступает. Ему кажется, что куда удобнее сбыть рыбу Нохке. Возьмет всю сразу и деньги на месте выложит. Не только заботы не будет, но и никаких недоразумений при дележе.

— Знаю я его: заранее не договоришься, худо будет, — говорит мне отец, когда они, наконец, договариваются и расходятся. — Почему бы, скажем, не отдать рыбу Нохке? Платит он хорошо. Э-эх, была бы только рыба…

Мать не очень-то одобряет эту совместную ловлю. Боится, как бы отец с Пранайтисом не сцепились. Повздорят, заспорят, чего доброго, до драки дойдет. Зато Юшка, узнав, что и его берут в долю, чувствует себя на седьмом небе. Он успокаивает мать, утверждая, что не такой уж злодей этот Пранайтис. Известное дело, задевать его не надо, а так он мужик сговорчивый. Да и прибыль ловля сулит хорошую. К осени столько заработаем, что новую сеть купить можно будет. Целый невод.

Вскоре с сетью-волокушей на плечах является Пранайтис, а с ним и Костукас. Рыбаки устраиваются посреди избы и, стоя на коленях, расправляют сети. Нас с Костукасом посылают на речку грузила искать. А на берегу камней, пригодных для грузил — хоть телегами вывози. Я загребаю обеими руками и швыряю их в корзину. А Костукас — тот что-то высматривает у воды.

— Костукас, ты что — камней не видишь? — удивляюсь я.

— Я не такие ищу.

— Да нам же велели.

— Вот и собирай, раз ты такой послушный, — сердито огрызается Костукас.

— И чего ты злишься? Ведь теперь нам в одной лодке рыбачить.

— Подавись ты своей рыбалкой.

Что случилось с моим другом? Что с ним? Угрюмый, злобный, глаза так и горят злостью.

— Ладно, Костас, не валяй дурака, помоги лучше корзину тащить.

Костукас медленно подходит и берется за ручку корзины.

— Пыхтишь, как лягушка, а поднять не можешь. Вот смотри, как носят.

И он тащит корзину. Упрямый, меня не подпускает, а сам так и стонет.

Что это с ним такое происходит?

XX

Напротив пляжа, на том берегу реки, в старом сосновом бору, стоят красивые богатые дачи. В жаркий день оттуда на лодках приплывают дачники поплескаться в воде или поваляться на желтом песочке.

В такие дни рыбаки только зубами скрипят. Мол, дачники купаются и распугивают рыбу, путаются под ногами, мешают делом заниматься.

— Вот пристукну кого-нибудь, — ярится, словно бешеный пес, Пранайтис.

Мы молчим, но в глубине души согласны с ним. Всем эти дачники осточертели. Скрылись бы куда-нибудь с глаз долой, так нет же — полеживают себе там, где мы трудимся, жарятся на солнышке или слоняются лениво по берегу, а ты тут соленым потом обливаешься, бессонница к земле гнет, вздремнуть и то некогда. И дети у них настырные. Лезут в лодку, теребят сеть, пищат, вечно глазеют да удивляются. А то просто уставятся на нас с Костукасом и глядят вприщурочку, еще плечами пожимают.

— Вот гады, — злится Костукас.

Ненавижу этих ребят и я. Жирные, как лини, зло берет смотреть на них, так и подмывает заехать кому-нибудь по уху.

С каждым днем мы все пуще ненавидим дачников. Как назло, и рыба не идет. Еле стоим на ногах, вытаскиваем на берег огромную сеть, а она пустая.

— Пока эти бездельники тут шляются, рыбы не жди. Всю распугали своими купаниями, — говорит отец, молчавший до сих пор.

— Давайте еще разок, — не теряет надежды Юшка. Без всякой охоты гребем мы против течения. Сеть закидываем кое-как. Тянем на берег, ничего не ожидая. А солнце так и печет. Река движется ленивая, усталая. Весь пляж так густо усеян дачниками, что ступить некуда. Крик, гам, визг, в ушах так и звенит.

— Ай-ай-ай, опять нету рыбки, — мотает головой, прицокивая языком, Нохке. Он уже вторые сутки не отходит от нас, все рыбы ждет, а ее все нет как нет.

— Тьфу! — громко сплевывает отец, когда мы вытаскиваем на берег сеть, где трепыхаются, пытаясь выскользнуть сквозь ячеи, несколько уклеек.

— Рыбки, рыбки! — с радостным гомоном к рыбешкам устремляются дети дачников.

— А ну вон отсюда! — гонит их Пранайтис.

Но детишки не успевают удрать. Костукас хватает веревку, подбегает к одному из них и протягивает его поперек туловища. Мальчишка с воплем кидается к родителям. Дачники недружелюбно косятся в нашу сторону. Мы укладываем в лодку нашу сеть, совершенно не обращая на них внимания. Но ненадолго. Не успеваем мы уложить сеть, как к нам приближается высокий господин с брюшком.

— Вот этот меня бил, — битый мальчишка тычет пальцем в Костукаса.

— Кто отец этого хулигана? — высокомерно спрашивает пузатый.

Молчание. Только Пранайтис вдруг начинает тяжело сопеть носом. Я знаю, что это означает, и по спине у меня мурашки ползут.

— Я спрашиваю, нет ли здесь его отца? — повторяет дачник.

Внезапно Пранайтис кидает сеть. Юшка мгновенно подлетает к дачнику.

— Вам бы лучше отойти, сударь, право, — просит он.

— Отстань, старик, — повышает голос дачник, заметив, что остальные пляжники на его стороне.

— Вы бы, сударь, не мешали работать-то. Шли бы своей дорогой по своим делам, — дрожащим голосом произносит отец.

— Что ж, в полиции разберутся…

Неизвестно, что окончательно вывело Пранайтиса из терпения: назойливое ли ворчание дачника или напоминание о полиции. С быстротой молнии он наклоняется, хватает весло и в один прыжок оказывается рядом с дачником.

— Грозишься, гад! На моем горбе брюхо отрастил, жиреешь тут, а еще грозишься, — шипит Пранайтис, и тяжелое дубовое весло свистит в воздухе. К счастью, дачник успевает отскочить в сторону.

— Большевик, — выкрикивает он, помертвев от страха.

Вскоре весь пляж кишит, как муравейник. На подмогу к дачнику подоспели другие.

— Живо укладывайте сеть и лодку наготове держите, — велит нам с Костукасом отец. Сам он хватает второе весло и встает рядом с Пранайтисом.

Растерявшийся было Юшка тоже придумывает, что делать. Мы даже и не замечаем, как в руках у него оказывается третье весло. Только Нохке куда-то исчезает, будто сквозь землю провалился.

Дачники не решаются начинать. Они топчутся на месте, но приблизиться боятся. Потом мы слышим, что они начинают спорить между собой. Кто-то из них переходит на нашу сторону.

— Все. Теперь можно спокойно рыбачить, — кидая в лодку весло, говорит отец.

Подавив вспышку гнева, Пранайтис выговаривает Костукасу:

— А ты не суйся, куда не след. В другой раз погоришь.

Костукас молчит и, наморщив лоб, смотрит на отца.

— Чего уставился, глазищи вытаращил? За работу берись, — опять начинает кипеть Пранайтис.

Из кустов, весь дрожа от страха, вылезает Нохке.

— Ай-яй, Пранайтис, что ты задумал, что задумал, — подходя к нам, пожимает Нохке плечами. — Такого барина задел. Еще в тюрьму угодишь.

— Думаешь, в тюрьме хуже? — отмахивается Пранайтис.

— Что же это будет, ой, что будет — в городе господ ругают, в деревне ругают… А ведь они хорошо за рыбу платят.

— Дурацкий у тебя разговор, Нохке, — обрывает его отец.

— Ай, что тебе плохого Нохке сделал, что?

На краю пляжа нас ждут матери с обедом. Ни отец матери, ни Пранайтис своей жене не рассказывают о дачниках. Все едят, а разговор не клеится. Когда мы с Юшкой оказываемся подальше от остальных, я, не утерпев, спрашиваю:

— Дяденька, а кто это такой — большевик?

Юшка не сразу отвечает. Почесав в затылке, он медленно разъясняет:

— В семнадцатом году видал я большевиков в России. Они за свободу простых людей стояли, господ били.

— Тогда почему это Пранайтис — большевик?

— Пранайтис, должно быть, еще и не большевик. Нет, Йонас, нет, — сомневается и Юшка. — А может, и да…

XXI

На западе скапливаются тучи и идут против ветра. Слетаются к своим гнездам речные ласточки. В поисках прибежища тянутся в сторону леса вороны.

Мы торопимся закидывать, а то близится буря. Чтобы управиться поскорее, Пранайтис, не доплывая до берега, раскачав моток веревки, кидает его Юшке. Однако тот не успевает подхватить, и веревка оказывается в воде.

— Вот рюха, — сердится Пранайтис и запускает веревку во второй раз.

Теперь Юшке удается поймать веревку. Обмотав ее вокруг пояса, он выкрикивает:

— Закинули!

Отец налегает на весла. Когда вся веревка размотана, мы закидываем сеть. Пранайтис опускает грузила, я — поплавки.

— Закидывай как можно глубже, Юозас, вдруг что-нибудь попадется? — подстегивает отца Пранайтис.

Мы все шире и шире опоясываем нашей сетью реку. Сеть уже протянулась почти от берега к берегу.

— В сторонку, в сторонку, — размахивая руками, кричит Юшка. Ему и правда тяжело. Течение увлекает тяжелую сеть в глубину. Юшка держит ее, чуть ли не лежа на спине. Ногами он, словно плугом, бороздит пляжный песок. Юшке помогает Костукас, но и от него мало толку.

— Ох, выпустят, не удержат, — опасается Пранайтис.

— А ты думаешь, легко это? — заступается за Юшку отец.

Пранайтис нахмуривается. Сплюнув за борт, он бормочет:

— Тогда я пойду к верхнему крылу.

— Думаешь, я с мальчишкой да Юшкой нижнее крыло поволоку? Не будет этого.

Лица у обоих багровеют. Еще слово, и не на шутку сцепятся. Однако не время ссориться, когда сеть в воде. Отец, встряхнувшись, изо всех сил налегает на весла. Лодка, разрезая носом поверхность воды, так и влетает на берег. Все трое хватаемся мы за веревку и, согнувшись, тяжело дыша, медленно направляемся вперед, увлекая за собой сеть.

Я тащусь по песку, втихомолку постанывая. От каждодневного торчания в воде кожа между пальцами ног потрескалась, кровоточит. Пока стоишь — терпимо, а вот только начнешь двигаться, ноги увязают в песке, и от боли я только зубами скриплю. Мелкий песок набивается в раны, разъедает ссадины, не дает зажить.

— Говорил тебе, обуй клумпы, — бранит меня отец, видя, как я корчусь от боли.

Легко сказать — клумпы. Это летом-то, когда вокруг такая жарища, а река так и манит побродить по прохладной воде, — таскать на ногах клумпы! Мы с Костукасом рыбачим босиком. За это удовольствие мы и расплачиваемся болячками на ногах.

— Большая рыба есть. Нажимай, Казис, снизу, — взволнованно сообщает отец, начиная выбирать сеть.

— В мое крыло стукнуло, — откликается и Юшка.

— Ты за верхом, за верхом присматривай! — приникая к самой земле, цедит сквозь зубы Пранайтис.

Отца подстегивать не к чему. Он и так прочесывает взглядом поверхность воды, подмечая малейший трепет поплавков. Наблюдать за ними очень удобно. Ветер, который еще тянул полчаса назад, затихает. Не чувствуется ни малейшего дуновения. В кустарнике — ни шороха, ни дрожания листвы. Природа замерла, застыла. Река расстилается перед нами ровная, точно гладкий утоптанный большак. Небо хмурится. Доносятся далекие раскаты грома. Какая-то птица назойливо пророчит:

— Быть грозе, быть грозе!

— Эх, ушла! — не заметив дрожания поплавков, с досадой произносит отец.

— Есть, есть, снова клюнуло, — успокаивает его Юшка.

Внезапно над поверхностью воды показывается широкий плавник. Мелкие волны устремляются к берегу.

— Ну…у…у… — угрожающе тянет Пранайтис, призывая всех быть начеку.

Еще несколько саженей сети, еще несколько минут напряженного ожидания, и все мы видим, как в сети барахтается огромная рыбина. Отец с Пранайтисом ястребами кидаются к ней и выбрасывают на берег.

— Лосось! — восклицает подбежавший Юшка.

Большая, с метр длиной рыбина бьется на песке. По бокам у нее идут темные пятна. Рыба подпрыгивает вверх, становится на голову, предстает перед нами во всей своей красе.

— Осенняя, — внимательно разглядев рыбу, отмечает Юшка. — Как ты думаешь, Юозас, десятка два кило потянет?

— Пожалуй, что и потянет, — соглашается отец.

Мы любуемся лососем и не замечаем, как надвигается буря. Черная, тяжелая туча заслоняет небосвод. Становится темно. Проносится порыв ветра, вспенив воду, раскачав деревья, пригнув к земле ивняк. Темной, шумящей стеной надвигается на нас ливень.

— Втащим лодку на берег и — в кусты! — предлагает отец.

Только успеваем мы устроиться в густом кустарнике, как бурный, проливной дождь вместе с воющим ветром уже тут. Молнии полосуют небо, гром гремит без передышки. Гневной и неприветливой выглядит теперь река. Пенистые волны перекатываются друг через друга, сердито ревут, встречая на своем пути преграду, разбиваются о берег.

— Помню, как-то застала меня буря, когда я плоты сплавлял. Плоты так расколошматила, что потом целый месяц по бревнышку заново вязали. Только я не про это сейчас вспомнил, — полеживая под кустом, принимается рассказывать Юшка. — Так вот, перед бурей, как, к примеру возьмем, сегодня, река была преспокойненькая. Сидел я на первом плоту, рулил. Не по себе было, ведь я же знал, что буря — она ничего доброго не сулит. Вдруг как кнутом по воде шлепнуло. Поднимаю голову. И как вы думаете, что вижу? Огромнющая рыбина из воды выскакивает. Выскочила, красавица, но обратно упала не в воду, а прямо ко мне на плот. С первого же взгляда узнал я лосося-самца. Крупный был, раза в два нашего нынешнего больше. Наклоняюсь я за ним, а он — прыг вверх, и в воду шлепнулся… Вот какие штуки выкидывают рыбы-то. Известное дело…

— Сеть-то покрепче держи, а не болтай чепуху, — обрывает Юшку Пранайтис.

Юшкина голова никнет на грудь.

— Я бы в твои годы на печи сидел, — ворчит Пранайтис.

Юшка, не глядя на нас, встает и, сгорбившись, выходит под дождь, к лодке. Там он, пригнувшись к борту, принимается выливать из лодки воду.

Отец укоризненно глядит на Пранайтиса. Тот уставился куда-то себе под ноги. Я вскакиваю и бегу к Юшке. Он меня словно не замечает, продолжает свое занятие.

Когда Юшка наклоняется, чтобы зачерпнуть воды, его ватник задирается и видна узкая полоса голой спины. Я вздрагиваю.

Юшкина спина вся в ранах, в синяках от веревки. Местами раны зарубцевались, и видны струпья, а местами они заново содраны и сочатся кровью.

— Дяденька, — тихонько говорю я ему. — Ступайте в кусты — промокнете.

Юшка выпрямляется и медленно обводит взглядом небо. Отирая мокрое лицо, он говорит:

— Скоро тучи уйдут… Гляди, край неба уже светлеет.

XXII

Близится осень… Небо все чаще затягивают тучи. После дождя прибывает вода в реке. Она оживляется, стремительней гонит свои воды вперед.

В глубине души я рад, что теперь вода стала глубже, и меня не заставляют рыбачить у берега. Урвав минутку, я мчусь в избу, достаю из-под кровати свой сундучок, собираю его, готовлюсь в школу. Перекладываю книжки, тетрадки, трогаю ручку, что Костукас подарил мне. Высыпаю из спичечного коробка перья и пересчитываю их, все ли на месте. Мать подсаживается ко мне и осторожно говорит:

— Вижу, в школу собираешься. А отец что?

А что ему? Конечно, пустит. Ведь рыбная ловля кончается, а сапоги у меня есть. Разве еще что-нибудь нужно?

Когда я выкладываю все это матери, она продолжает твердить:

— А ты все-таки поговори, попросись. Я тоже заступлюсь.

Материнские слова вселяют в меня тревогу. Я задвигаю сундучок с книгами под кровать и бегу к рыбакам. Только почему-то боязно заговорить с отцом о школе. «Ладно, обожду. Вот последний раз сеть закинем, тогда…» — решаю я.

Однако мы уже уходим от реки, а я все никак не найду, с чего начать разговор. Мы плывем вдоль самого берега против течения, каждый занят свои ми думами. Ненадолго останавливаемся у сушилок Пранайтиса. Костукас первым выпрыгивает из лодки, за ним выходит Пранайтис. Он уже отвязал свою сеть от нашей. Пранайтис встает у сушильных жердей и прямо из лодки тащит сеть и тут же развешивает ее. Костукас поддерживает тяжелую мокрую сеть, чтобы она не волочилась по земле.

— Выше, выше поднимай! — покрикивает на сына Пранайтис. — Не видишь: по земле волочится?

Костукас высоко поднимает руки, но тяжелая сеть оттягивает их книзу и сама постепенно сползает.

— Костас, ты что — весла захотел?

Костукас старается изо всех сил, но его пронзительные глазенки начинают гореть от обиды и злости против отца.

— Испортишь парня, Казис, — вмешивается Юшка. — Давай я помогу.

Но Костукас не подпускает Юшку. Дрожащими руками он тянет кверху сеть, а на лице его выступают мелкие капельки. Может, с сети накапало? Или пот? Нет, Костукас плачет… Беззвучно, без всхлипываний — просто по лицу катятся слезы…

Мы оставляем Пранайтисов на берегу и плывем к нам.

— Такой живой парнишка был, а теперь не узнать — доконали беднягу, — говорит про Костукаса Юшка.

Отец хмурится. Не нравятся ему Юшкины речи. Заметив это, Юшка переводит разговор на другое.

— Мутная вода пошла. Надо, Юозас, вентерь ставить.

— Что вентери… Вот бы невод!

— А ты что думаешь делать с этим?

— Покупать придется. Все выложу, что заработали, а невод куплю новый, — решительно произносит отец.

— Известное дело… А я уже рыбачить не стану, Юозас. Знаешь, нездоровится что-то…

Я смотрю на Юшку. Он все еще не оправился с весны. Здорово состарился наш Юшка, сгорбился, руки поднимает с трудом, а когда ходит — шаркает ногами.

— Рыбачить не стану, а сложа руки сидеть тоже не приходится. Буду сети вязать, клумпы строгать, только не откажи в пристанище, Юозас.

— Да что ты, Мотеюс, еще потянешь сети. Кто знает, может, еще и избу построишь? — утешает Юшку отец.

— Не будет этого. Легко развести огонь у сухого пня, а вот ты на голом поле попробуй! Сам знаешь — после половодья остался как стою. Конечно, с голоду не помру — я же привык: в одной руке ложка, в другой — воздух. Эх, не утешай ты меня, Юозас, все-то я знаю… Пранайтис верно говорил: не будет из меня рыбака. Отняла силы кормилица наша, высосала…

Проходит еще несколько дней. В школе уже звенит звонок, а я сижу дома. Попроситься у отца не решаюсь, а сам он ни словом не обмолвился. Зато я без конца пристаю к матери, а она все свое твердит:

— Спросись у отца.

Наконец я не выдерживаю. Однажды рано утром я решительно подхожу к отцу.

— Сегодня в школу пойду.

Отец не удивляется и не набрасывается на меня с бранью. Он садится на табурет, морщит лоб и задумывается.

— Погоди, Йонас, еще денек-два обожди, — говорит он мягким просительным тоном.

Ночью отец с матерью долго шепчутся. Утром они уходят в город. Я знал, что они собирались покупать новую сеть. Однако возвращаются оба с пустыми руками. Денег не хватило. Отец целый вечер ходит сам не свой. То постоит в углу, то вздохнет и выскочит во двор, а меня будто и вовсе не замечает.

— Обувайся, Йонас, в сапоги, ватник надевай, — неожиданно велит он, появляясь в избе. — Темная ночь выдается, попробуем с волокушей порыбачить.

Я одеваюсь, стараясь не смотреть по сторонам. Мать подает еду, но тоже не глядит на меня. Как нарочно, Юшка куда-то исчез. Где же он?

— Бери веревки и ступай на берег, — отец встает из-за стола, почти не притронувшись к еде.

Я закидываю на плечо веревки и выхожу к реке. Отец уже уложил в лодку волокушу. Смеркается, река окутана туманом, сыро, неуютно. Сквозь темные тучи изредка проглядывают последние лучи уходящего солнца и снова прячутся. Перед нами течет мутная река. С жалобным криком улетает на юг стая растерянных птиц.

Осень… Опять осень.