Пират Её Величества

Глава 10 РАСЧЕТ С ДОНОМ МИГЕЛЕМ

Всего на борту шести судов было полтысячи человек. Джон Хоукинз, никому не передоверив этого, командовал семисоттонником Ее Величества. Экипажи вербовались для рейса к побережью Гвинеи с целью захвата невольников. Затем предполагалось привезти невольников в португальские владения в Новом Свете и с выгодой продать. Ну, а ежели, не дай Бог, экспедицию занесет не в португальские (пока еще мало населенные и с малым спросом на чернокожих, притом еще с низкими на них ценами, которые сбивали португальцы из Эльмины, крепости Святого Георга на Золотом Берегу и с острова Горе, что у южной стороны Зеленого Мыса), а в испанские владения?

Ну что ж, тогда последствия будут иные, а действия, которые эти последствия повлекут, — точно те же: продать чернокожих и вернуться. А по возвращении — королева, само собою, разгневается на ослушника, ибо она, дабы не портить отношения с ее царственным «братом», Филиппом Вторым, запретила своим людям беспокоить испанцев в их владениях, нарушать их законы и причинять вред подданным Филиппа Второго. А заморская торговля, известное дело, штука тонкая. Без стрельбы в этом деле редко обойтись удается. Но гнев Ее Величества, надо полагать, будет не страшным и не длительным. Как-никак, государыня сама — одна из акционеров сего дела. Накажет — но вскоре отменит указ об этом. Причем, зная характер своей повелительницы, адмирал Хоукинз догадывался, что суровость кары и длительность опалы будет тем больше, чем меньше прибыли принесет экспедиция. И наоборот. То есть ему нужна была удача!

Вообще рыжая лиса, коронованная комедиантка не пожалеет глотки, при этом, как истинная актриса, организует по-настоящему заинтересованную публику. То есть разнос за нарушение высочайших инструкций будет закачен, несомненно, в присутствии испанского посла. Дон Диего будет доволен. Ее Величество, видимо, даже съездит адмирала частного флота по загорбку скипетром — нет-нет, не бойтесь, регалия государства не пострадает, даже если Ее Величество в припадке гнева не рассчитает движения и переломит скипетр о спину своего наивернейшего слуги. Дону Диего незачем знать, что подлинный скипетр надежно заперт в сокровищнице лорда-казначея, которую покидает не часто, в дни всенародных торжеств. А на его глазах обломали об ослушника не скипетр, а его копию, внешне неотличимую. Камушки для этих копий (Елизавета их уже штуки четыре сломала) личный алхимик и звездочет Ее Величества, колдун мистер Джон Ди неделями вываривал в меду, отчего хрусталь горный стал точной копией алмаза чистой воды, а грубый сардоникс — бесценным индийским лалом. А дерево привез из Гвинеи сам Джон Хоукинз: по весу и ломкости неотличимо от нашей родной бузины, но по цвету — от благородного кипариса. Настоящий-то скипетр тяжел, его изведать не дай Бог! А этот — перетерпим, было б только ради чего терпеть…

А не для посла коронованная акционерша выделила в состав экспедиции не только два казенных судна вместе с их экипажами, но и полуроту солдат. Хотя зачем в мирной торговой экспедиции солдаты?

Ну, если б испанский посол все ж таки о том прознал и задал бы вопрос, у Хоукинза был готов ответ: мол, для охраны выручки во время возвращения, ваше превосходительство. Деньги за рабов можно выручить немалые — и матросы могут соблазниться и взбунтоваться. Или в чужеземном порту разбойники могут напасть — один из команды стакнется с ними и наведет. Да мало ли что может случиться в длинной дороге? Могут негры в трюме восстание поднять! А если на море в ту пору будет волнение, матросы все будут при деле — управлять парусами, поворачивать руль и тому подобное — кто ж будет подавлять восстание, а! Тут одно спасение в солдатах…

А на кой черт мирной экспедиции шестьдесят восемь орудий «Иисуса из Любека»? В том числе двадцать две тяжелых, двадцатичетырехфунтовых, на нижней палубе? Эти-то не для самообороны, а для атак и сокрушения крепостей. Вполне приличное вооружение для боевого корабля первого ранга…

«Ну, как-нибудь выкручусь», — полагал адмирал Джон, уповая более всего на победу, которая и королеву смягчит, и его окрылит так, что он что-нибудь придумает, чего сейчас нет в голове ни намеком… Вот только…

Именно, «вот только». На четвертый день по выходе из Плимута разразился жестокий и, что еще опаснее, продолжительный шторм. В результате этого шторма «Иисус» потек. Да так сильно, что при переходе через океан вполне мог затонуть. Хоукинз распорядился тщательно осмотреть ветерана и составить опись слабых и негодных мест. Он не ждал утешительных вестей от смотровой команды, но итоги ее работы заставили его, вопреки своей обычной умеренности, залпом высадить два стакана спиртного подряд. Корпус оказался равномерно и основательно изъеден древоточцами. Пояс обшивки от главной палубы и на полтора ярда ниже вообще требовалось заменить немедленно. А балки, поддерживающие кормовую надстройку, протыкались ножом на любую глубину без особых усилий. Судя по этим балкам, похоже было, что ближайший шторм сорвет надстройку, развернет ее по ветру — и тогда уж никакие помпы не помогут… Судно перестанет быть управляемым и будет захлестнуто волнами.

Пришлось совершить незапланированный заход на Канарские острова. Там «Иисуса» подштопали. Главное — удалось заменить негодные балки на свежие из узловатой, но прочной Канарской сосны. Испанское владение, Канары, похоже, не проявляли особого рвения в том, чтобы побольше иметь сходства с метрополией. В городе Санта-Крус-де-Тенерифе, сбегающем от городской управы — «аюнтамиенто» — к гавани по склону горы, никто не поинтересовался, чего ради англичане целой флотилией нагрянули в испанское владение. С миром — и ладно. За сделанную для них работу и купленные припасы платят честно, полновесной, непорченной монетой — и ладно. Зашли в порт — значит, так им нужно. Десять дней длился ремонт. Первые три дня Хоукинз опасался попасть в ловушку — и отпускал на берег не более чем по одной шестой экипажа каждого судна враз и не долее чем на четыре часа.

Потом успокоился и разрешил увольнения на сутки для трети экипажа враз. Матросы крутили романы с красивыми и горячими местными дамами. Неосенняя неподвижная жара способствовала любви. И когда суда Хоукинза уходили — их провожали с рыданиями…

— Интересно, все бабы тут одинокие или замужние есть? И если есть, почему они как попрятались? — недоумевали офицеры Хоукинза.

Но это так и осталось тайной: то ли на Канарах были необычайно легкие нравы, и мужчины не мешали женщинам принимать подарки от поклонников, то ли нравы, напротив, были сродни мусульманским, и замужних женщин, а тем более девиц, держали взаперти, и ни один посторонний мужчина не мог рассчитывать даже на то, чтобы просто посмотреть на красавицу. Только погибшие создания, профессиональные грешницы, встречались иностранцам, ибо только они могли свободно ходить по городу. Последнее предположение принадлежало преподобному Эбенизеру…

Наконец, в первый день ноября подошли к гвинейским берегам в районе залива Святого Петра, что западнее устья реки Сассандры, на Берегу Слоновой Кости. Там португальцы некогда пытались устроить колонию, но не вышло: влажный климат истреблял европейцев вернее стрел туземцев.

Летняя душная жара не ослабевала даже ночью. А днем не то чтобы шел настоящий дождь, а ежеутренний туман осаждался водяным бисером. Одежда у людей была постоянно сырой, и от этого зацветала плесенью разных цветов, от бордового до синего. Люди покашливали, прибаливали, кто постарше — у того ныли кости. Призрак лихорадки маячил поблизости.

— Если не добудем негров до субботы — уйдем из этого места, доподлинно гиблого! — объявил Хоукинз во вторник.

Но большинству офицеров и этот срок казался недопустимо долгим…

Первые две попытки захвата рабов закончились неудачами, причем в каждой из стычек у англичан были убитые. А во время третьей попытки в Хоукинза попала отравленная стрела. Дело было так. Лазутчики, высланные Хоукинзом, доложили, что все взрослые мужчины селения, расположенного в четырех милях от стоянки англичан, пошли на охоту в направлении западнее своего поселка — то есть поселок оказывается между неграми и кораблями. Хоукинз решил напасть на деревню, захватить женщин и детей — и, самое главное, стариков — и потом обменивать их на здоровых, молодых, сильных негров. Но когда англичане напали на деревню, женщины подняли невероятный вой, который был слышен, наверное, на много миль вокруг.

Услышав голоса своих жен и тещ, матерей и сестер, охотники оставили добычу под охраной нескольких человек и бегом бросились к поселку. И догнали англичан, движущихся, благодаря сопротивлению своих пленных, медленнее, чем шагом. Негры сразу открыли прицельную стрельбу из лесу, не показываясь на открытом месте.

Что стрела, поразившая адмирала, была отравленной, стало понятно сразу, потому что ранение было вообще-то пустяковое — в левое плечо, но уже через минуту предводитель англичан потерял сознание и начал бредить вслух. Язык его ворочался все хуже и хуже. А через час после ранения Хоукинз начал чернеть и распухать! К этому времени стычка закончилась тем, что пленных освободили и вместе с ними скрылись все в лесу. Англичанам досталось брошенное селение, под навесом в центре которого лежал раненый (или вернее сказать будет уже — умирающий) Хоукинз. В селении, окружающем площадь кольцом похожих не то на птичьи гнезда, не то на пчелиные ульи, но уж никак не на человеческие жилища хижин из серовато-желтой глины, оставалось всего несколько человек — слишком больных или слишком дряхлых, чтобы имело смысл их забирать в заложники.

Старик-штурман Нэд Крамниган, плававший еще с Хоукинзом-отцом, бубнил, что пропадает мистер Джон совершенно зазря, исключительно потому, что забыл уроки отца. А того весь его богатый опыт утвердил в мысли, что негры — фаталисты и потому брать у них заложников бессмысленно. Они не предпринимают усилий к тому, чтобы освободить своих жен и детей и даже родителей и старейшин. Эти — да, бросились на выручку, потому что были рядом.

А вообще-то они сразу начинают оплакивать пленных — еще живых и рядом находящихся. А оплакав — обычно через два дня на третий — идут в бой, мстить. И дерутся тогда страшно, ожесточенно и не щадя своей жизни. По бою можно прийти к выводу о том, что они верят, подобно христианам, в бессмертие души и спешат к загробной жизни, чтобы там вновь встретиться со своими близкими.

Старика Крамнигана никто не слушал. Народ столпился на площади вокруг навеса.

Судовой лекарь испробовал уже все, что имел, из лекарств и все, что умел, из приемов. Он извлек стрелу — но и только. Страданий раненого это нисколько не уменьшило. Уже подошел преподобный Эбенизер и стал требовать, чтобы лекарь, хотя бы ненадолго, привел раненого в сознание, ибо адмирал должен исповедаться, покаяться и причаститься святых даров — то есть приготовиться к смерти так, как подобает англиканину. Взбешенный тщетностью своих усилий лекарь раздраженно заорал, что он и сам бы рад привести начальника в чувство да вот что-то пока не выходит…

Пастор уже набрал полную грудь сырого пахучего воздуха, чтобы достойно ответить, — но тут из одного глиняного улья в квадратную дверь выполз на карачках седой трясущийся и горбатый негр с тыквой-горлянкой в руке, величиною в мужской кулак. Опираясь на неоструганную кривую палку — вернее сказать, хворостину, курчавый дедушка приблизился к навесу, протянул тыквенный сосуд священнику, показывая на стрелу, на раненого, на тыкву, и залопотал что-то по-своему. В его непонятной речи попадались португальские слова, исковерканные, но не до такой степени, чтобы узнать было нельзя. Через минуту стало ясно: старик предлагает противоядие.

Священник с отвращением отпрянул и сказал:

— Это нельзя давать раненому. Это же сделано язычниками, из неосвященных предметов.

Лекарь его поддержал со своих позиций:

— Мы же не знаем, из чего составлено это зелье. Не думаю, что можно так рисковать…

И тут из окружающей умирающего толпы выступил коренастый немолодой моряк, успевший поплавать еще с Вильямом-старшим, им и выдвинутый в командный состав, — Томас Муни, второй помощник капитана с «Иисуса». Он хмуро и твердо заявил:

— Наука и религия свое слово сказали. Они могут только похоронить мистера Джона по всем правилам. А этот черномазый дает, в худшем случае, то же самое, что эти уважаемые господа, только по другим, по своим правилам. А в лучшем случае — жизнь. Все! Наука и религия, отойдите, пожалуйста, в сторону и уступите место суеверию!

Сказано это было без тени улыбки — и таким голосом, что доктор и пастор, поджав губы и ставши вдруг до удивления схожими, удалились в одном направлении. Они шептались все время — а это было довольно долго, — покуда Том, знаком подозвав черного старичка, вливал по капле, по знаку негра, вонючее, жгучего вкуса, черно-бурое зелье в рот адмиралу. Старичок читал заклинания при этом и делал Тому знаки, повинуясь которым, тот орудовал с тыквенным сосудиком. И вскоре — чудо! — Хоукинза обильно вырвало зеленой пузырчатой слизью, он побледнел, и отек стал спадать на глазах.

Кончилось все через полтора часа, когда Том Муни отдал старичку свою каменную фляжку с выдержанным бренди и большой нож. А Хоукинз пришел в себя и слабеньким, дребезжащим голосом скомандовал отбой. Его отнесли на «Иисуса» и, начав немедленно собираться, отчалили и пошли на восток в поисках более счастливых берегов…

Наконец, после четырех дней пути (из которых почти полтора дня потеряны: продвижение из-за штиля нулевое), Хоукинз распорядился поворачивать на норд, к берегу, чтобы еще раз попытать счастья. Пристали в первой же бухточке, достаточной для того, чтобы вместить всю флотилию, и высадились. К берегу вплотную подходил лес, и в лесу отчетливо слышались приглушенный говор, шорох листьев о голые тела и другие звуки, свидетельствующие о том, что там находится большое количество людей.

— Фрэнсис, ты все время похваляешься своей, пока еще мало чем доказанной, необыкновенной везучестью. Ну-ка, давай договорись с черными! — скомандовал Хоукинз, потирая занывшее вдруг вновь раненое стрелой плечо. Дрейк пожал плечами, сунул за пояс заряженный пистолет и пошел в лес, подняв высоко пустые руки раскрытыми ладонями вперед. Пройдя десяток шагов, начал отчетливо считать вслух до двадцати — сначала по-английски, потом по-латыни, по-испански и с запинкой — по-гречески.

— Образованность свою дикарям показывает! — хохотнул кто-то из офицеров. Но тут… Из зарослей мужской басистый голос начал хрипло отвечать Дрейку.

— Вот это дикари! По-латыни кто-то шепелявит?! — изумился адмирал.

— Не-ет. Это… Сейчас, сейчас… Ну да, точно. Это негры по-португальски считают, стало быть, отвечают Фрэнсису, — ответил капитан «Миньона» Джордж Хэмптон.

— Так-так. Это они, выходит, поняли, что Дрейк считал, а не что другое?

— Ну да, Джон. Чему вы удивляетесь? Они знакомы с португальцами лет сто — а португальский, признайте, очень похож на испанский…

— Это на бумаге. А на слух разница немаленькая. На слух португальский, пожалуй, изо всех языков наиболее похож на русский, — возразил Хэмптону его помощник Томас Кейси, четырнадцать лет назад плававший с сэром Хью Виллоуби в Московию.

— Тебе понятно — так думаешь, и эти обезьяны заметят сходство? — желчно спросил Хэмптон.

— Не надо, Джордж. Не надо думать, что они столь уж глупы. Дикари — согласен. Но насчет глупости… Честно сказать, в наших командах — ну кроме разве «Юдифи» — найдутся люди, которые белее мела, но не умнее среднего негра, — добродушно сказал адмирал. — Заметьте, Джордж: я даже не имею в виду какого-нибудь выдающегося негра — а наверняка есть и такие, — а именно среднего.

— Вы правы, мистер Хоукинз. Даже среди вонючих самоедов, питающихся треской да навагой, тоже есть очень даже умные ребята, хотя порох им неизвестен, да и стрелы у них с норвежскими наконечниками. А выглядят они так, что наши губастые черномазые рядом с ними ну просто красавцы писаные!

— Ну, Том, уж это ты загнул для красоты слога, — скептически сказал капитан Хэмптон.

— Да нет, мистер Хэмптон. Кейси прав относительно самоедов. Я бывал на лапландском побережье и могу подтвердить хоть под присягой, — подал голос боцман «Иисуса из Любека» Дэниел Каррикью, который, кажется, вообще всюду бывал и все видал.

Но тут из-за деревьев раздался голос Дрейка:

— Э-эй! Идите сюда человек десять, включая Хоукинза и Хэмптона!

— Чтоб, если убьют, то сразу всех, — сказал Хэмптон.

И кряжистый Том Муни его поддержал:

— Джордж прав. Хотя бы один капитан королевского флота должен оставаться при кораблях. Ладно, пойду я. Интересно, что там у Фрэнсиса…

Капитан «Юдифи» сидел на поваленном ветром стволе дерева, обросшего какими-то лианами и алоцветущими кустиками, попивал мутное пальмовое винцо из долбленой тыквы, закусывал вяленой свининой и ломтями папайи и отплевывался черными плоскими косточками с таким видом (как утверждал позже Джон Хоукинз), что любого, кто не бывал в Девоншире, но наблюдал это зрелище, оно бы убедило, что в Плимуте папайя растет на обочинах, как сорняк, или аллеями вдоль всех улиц.

Каким-то образом Фрэнсис уже договорился со здешним царьком, вождем или как его там у них, идолопоклонников проклятых, о многом. Слово по-испански, три на пальцах, глоток винца, слово по-португальски (если говорил негр) или по-латыни (если речь держал Дрейк)… Если быть точным — то вождь чернокожих не унижался до переговоров с чужеземцами. Он только надувался и кивал, а за него разглагольствовал какой-то продувного вида малый с перевязанной пестрыми тряпками левой рукой. Как объяснил оратор, вождю нельзя терять авторитет, беседуя с простыми смертными. И все-таки переговоры как-то продвигались. К торопливому экваториальному закату опустело шесть тыквенных и две стеклянных бутылки по кварте доброго вест-индского рома — и было заключено соглашение о сотрудничестве.

По этому соглашению англичане обязывались помочь вождю-молчуну в войне, которую его племя уже несколько лет подряд вело с соседями. Если англичане помогут вождю одержать решающую победу, они получат всех пленных плюс по одному соплеменнику вождя за каждый десяток убитых или пленных врагов, плюс два здоровых и крепких воина за аркебузу! Что, не пойдет? А один воин за две бутылки этой вашей «огненной воды» — пойдет? Ну вот и хорошо!

Похоже было, что вождю нужна не столько решающая победа над соседями, сколько повод избавиться навсегда ото всех смутьянов, заговорщиков и соперников, да еще и получить за это хоть что-нибудь. Мелочи вроде бисера, бус и зеркалец вождя не интересовали, а уж мнение подданных, которые, возможно, предпочли бы взамен исчезающих навеки друзей, родственников и соседей получить хотя бы эти скромные изделия западно-английских ремесленников, — и подавно.

Это был вечер 12 января 1568 года. 13-е и 14-е падали на праздники, да и какой же дурак согласится начинать войну 13-го? А вот 15-го утром через час после рассвета англичане, под прикрытием густого утреннего тумана, высадились на берег в количестве четырехсот человек. На борту оставались только вахтенные да больные, ну и по два-три офицера на каждом судне, кроме «Юдифи», для поддержания порядка и дисциплины. На своем кораблике Дрейк доверил это дело боцману.

Два дня боев, в которых, по уверению нанимателей, противник не мог применять отравленное оружие, — высохли якобы те растения, из которых в здешних местах делают яд, и теперь до середины марта воевать можно только по-честному, без этого богомерзкого и предательского оружия. Кроме опасности погибнуть от яда, отравленное оружие делало менее выгодным для англичан все это предприятие: раненые отравленным оружием, если и попадут в плен, уж не будут пригодны для продажи за полную цену… Да и убитых будет больше, чем пленных. Слова нанимателей подтвердились; отравленных стрел не было, а без них — ну что могут копье, стрела и палица против доброй пули?

Африканцы пытались прятаться в листве. Англичане стали стрелять на звук, не видя цели. Весь второй день люди Хоукинза преследовали противника, удиравшего сперва стройно, даже с попытками контратак, затем лишь бы оторваться; негры бросали своих раненых, которых англичане закалывали на месте, чтоб не возиться с ними, — а то тащи его через эти непролазные дебри, ухаживай, а он потом вместо благодарности сдохнет в трюме, не добравшись до работоргового рынка! Разве ж это честно и по правилам?

Догромив враждебное нашим племя и пожегши его селения, англичане захватили ровным счетом двести пятьдесят пленных. За них, по условиям сделки, причиталась премия в двадцать пять воинов. И ведро джина — еще шестеро. Ну, с долей, но от доли негра победители великодушно отказались. И тогда молчаливый вождь победителей, пораженный таким великодушием, подарил англичанам еще и своих сто семьдесят пленных и, для ровного счета, сорок девять единоплеменников.

Теперь у Хоукинза было ровно четыреста негров. Неплохо бы было немедля отчалить и спешно гнать через океан, забирая сначала к северу круто, чтобы поймать пассат, освежающий и подгоняющий — и тем сберегающий живой товар. Но трюмы могли принять еще с сотню негров. А через десять дней предстояло затмение Луны. Хоукинз с детства наслушался россказней о том, как белые, воспользовавшись своими познаниями в астрономии, повергали черных в остолбенение и получали от них все, что угодно, «вызвав» затмение, высчитанное по таблицам…

Ну, а пока решили гонять негров под хорошим конвоем на прогулки в лес. Заодно они перетаскивали лес и пилили его на доски, по указаниям корабельных плотников, для ремонта флагмана. Это придумал капитан «Юдифи»: он жалел своих людей и предложил проветривать негров, выгоняя из тесных, душных трюмов на работы. Негров сковывали «партиями» по шестнадцать человек, «нанизывая» их на железный прут, — с каждой стороны по восемь чернокожих — и охраняли каждую партию по двое матросов, чем-нибудь проштрафившихся. Кроме штрафников, бредущих с пилою, топором, точильным бруском и мешком сухарей, каждую партию сопровождали несколько охотников до лесных фруктов. Это была и дополнительная охрана, и — по методу Фрэнсиса Дрейка — необходимые помощники: они помогали взваливать бревна, спиленные штрафниками, на плечи неграм, которые сами проделать этого не могли, ибо оковы мешали. Помощники принайтовывали каждое бревно или стопу досок к неграм, как рангоутное дерево к мачте, и гнали невольников вперед. За одну ходку каждая партия приносила два больших бревна длиною по шестнадцать футов. Причем Фрэнсис запрещал торопить негров. Хоукинзу он объяснил, что это отнюдь не из жалости к неграм, которой он не испытывает, а из всегдашнего его стремления не утомлять без нужды своих людей, жизнь которых и без того нелегка…

Наконец до затмения остались сутки. По хитроумному, до мелочей продуманному плану Хоукинза, лесозаготовки прекратились, на берег не был отпущен ни один человек и на судах служили молебны. На палубах, чтоб слышнее на берегу было. Молчаливый вождь прислал человека узнать, что случилось. Тому объяснили, что следующей ночью боги белых людей, недовольные их неоправданной добротой к иноверцам, позволят дьяволу сожрать луну — вот и молятся наши жрецы, дабы смягчить гнев богов и уговорить их не делать этого…

Наконец негры спросили впрямую, чего ж хотят страшные боги белых людей? Они сами в такие ночи или дни приносят в жертву по девять девственниц, а белые?

А белые, сказал Хоукинз, увы, жгут листья деревьев, какие здесь не растут. А мы надеялись, что здесь все растет, и не взяли с собою достаточно нужных листьев — и показал полузасохший веночек из елового лапника, прихваченный еще из Англии в предвиденьи Рождества… Негры запечалились, потому что такое у них и в самом деле не росло. Осталась одна надежда — на молитвы белых жрецов. Негритянские жрецы обещали посильно помогать, но толку было мало, ибо они и имен богов белых людей (о том, что у белых, таких богатых и могущественных, всего-то один бог, пусть даже и великий, они отказывались слушать, затыкая уши. Они были уверены, что у белых вдесятеро больше богов, отчего вся их сила и проистекает!) не знали доныне…

На всякий случай Хоукинз приказал в решающую ночь приготовиться к экстренному отплытию. Негры отошли от берега на две мили — чтобы их ненароком не задела месть богов белым. Хоукинз предупредил негров, что не исключено, что бог белых людей может призвать их на суд, — и тогда придется отправляться с кораблями, оружием и остальным имуществом. Так что на всякий случай попрощались, выпили на дорогу и стали ожидать своей роковой участи.

Оказалось, что Хоукинз был прав, предусмотрительно оставляя себе возможность для отступления, не роняющего престижа белых: затмение в этих местах оказалось весьма неполным, нестрашным — так, луна из трехчетвертной стала половинной, и только. И Хоукинз скомандовал отход — благо, с вечерним бризом можно было отвалить совершенно без всплеска. Это было поздним вечером 3 февраля 1568 года.

На борту «Юдифи» невольников не было. Дрейк на военном совете заявил, что настолько уверен в будущей добыче в Новом Свете, что готов отказаться от своей доли в выручке от продажи рабов в обмен на долю иной добычи (упаси боже, слово «грабеж» произнесено не было! Что вы!) в двойном размере. То есть не десять процентов, а двадцать.

Что ж, люди Джона Хоукинза — не пираты. Это у пиратов личное решение капитана не могло вступить в силу, покуда не было одобрено командой. А у Хоукинза капитан решил — и точка, ну а если кому это не по нраву — он может рассчитаться немедленно по возвращении в Англию.

Впрочем, желающих не нашлось. Команда «Юдифи» была молода и вместе со своим капитаном откровенно предпочитала журавля в небе, нежели синицу в руках. Да и неохота им было возиться с вонючими неграми, ежедневно вышвыривать за борт трупы и все дни переживать: не взбунтуются ли рабы?

Переход через океан прошел без приключений — за три четверти века, миновавшие со времен Колумба, эти пути были уже достаточно хорошо изучены… Наконец на пятьдесят четвертый день перехода флотилия Хоукинза достигла Антильских островов, но в районе Доминики. Этот гористый, по форме похожий на Сардинию, остров весь, от чернопесчаных пляжей до макушек гор, среди которых выделялся огнедышащий вулкан на севере, был населен воинственными карибами. Высаживаться тут было опасно. Не то испанцы распускали эти слухи, не то на самом деле карибы съели уже немало белых людей. Хоукинз этим слухам доверял. Дрейк же — нет. Он считал, что уж слишком испанцам выгодно, чтобы могло быть истиной то, что карибы опасны. У испанцев не хватает людей, чтобы заселить все свои владения. А слухи о кровожадных каннибалах отвратят от высадки любых иностранцев — англичан ли, французов ли, неважно. Лучше и дешевле, чем если бы даже испанцы вздумали окружить весь остров каменной стеной.

От Доминики, сменив курс на зюйд-вест, пошли к Подветренным островам: сначала к знаменитой жемчужными отмелями Маргерите, что у побережья Новой Андалусии (нынешней Венесуэлы севернее долины Ориноко), потом к Кюрасао. Губернаторам этих малопримечательных островов Хоукинз присылал письма, вежливые до приторности: «Ваша милость, я подошел в Вашему острову лишь для того, чтобы дать возможность моим людям пополнить запасы продовольствия, если Вы позволите продать мне их за деньги, — или, если Вам это благоугодно, — обменять их на мои товары, и предполагаю пробыть здесь с этой целью не более пяти, или, в крайнем случае, шести дней. Все это время Вы и другие жители можете чувствовать себя в полнейшей безопасности — ибо ни мною, ни кем-либо из моих людей не будет нанесено ни малейшего ущерба. Ее Величество королева Англии, моя повелительница, при моем отплытии из Англии приказала мне верно служить со всем моим флотом королю Испании, если в этом возникнет необходимость в любом из тех мест, в которые я буду заходить».

В этих письмах не было только объяснения, а за каким делом вообще явились корабли Хоукинза в испанские владения Нового Света, если во всем мире каждому, а уж его повелительнице и подавно, было уж много лет известно, что король Испании запретил любую торговлю с англичанами в Новом Свете, что их сюда не звали и не ждут…

Все шло по отработанному уже, не единожды испытанному сценарию. Днем суда стояли на полупустом рейде в гавани Кюрасао, что на западном побережье острова. Просторная и глубоководная бухта с узким длинным входом, на берегу которой раскинулся изумительно красивый городок, казалось, была нарочно придумана для доказательства того, что испанцы не в состоянии освоить принадлежащие им земли.

— Ах, какая гавань! В Европе немного таких! Притом незараженная местность, ни лихорадки тут, ни тифа, ни кровавого поноса. Климат целебный, воздух свежий, растет все, не сыро… Вот только ураганы иногда бывают. Но везде что-нибудь бывает. А тут — живи — не хочу! — а жить некому! Эти паписты улеглись на всем Новом Свете, как собака на сене — сами не «ам», но и никому не дам! — возмущался Дрейк.

Днем англичане завозили на свои корабли то пресную воду — неспешно, по бочонку в день, то свиней, то вино. И отдыхали. А как стемнеет — в порту начиналась кипучая жизнь. К кораблям Хоукинза подплывали баркасы с плантаторами, быстро сговаривались и принимали на борт невольников с кляпами во рту. Деньги передавали наверх, негров спускали вниз — и сделка совершена к обоюдному удовольствию сторон. А днем ночные покупатели осыпали англичан бранью с тех же баркасов, держась на всякий случай на безопасном удалении, требовали убраться добром из испанских владений, не испытывать более терпение их, которое велико — по примеру Иисуса Христа, который сам терпел и нам велел, — но отнюдь не бесконечно…

Хоукинз приказал своим людям так же терпеть, уподобляясь Иисусу, и ни словом не отвечать на ругань…

На Кюрасао Хоукинз разделил свою флотилию: два судна — «Юдифь» и «Ангел» составили передовой отряд, командование которым было поручено Дрейку. Этому отряду было приказано идти прямо в Рио-де-ла-Ачу, а остальные корабли Хоукинз повел в Борбурате — главный город провинции Новая Андалусия.

Встав на якорь в Борбурате, Хоукинз послал дону Диего де Леону — губернатору Новой Андалусии — очередное учтивое письмецо, в котором излагал причину (ту же, что и на Кюрасао и Маргерите) своего здесь появления. Далее в письме говорилось, что он хотел бы продать шестьдесят (всего-то!) невольников и очень небольшое количество английских товаров — ровно столько, чтобы уплатить жалованье своим солдатам! Да-да, разумеется, ему отлично известно, что Его Католическое Величество строжайше запретил такую торговлю, а недавно подтвердил это запрещение. Но безвыходность положения, в котором он оказался, понуждает его уповать на то, что господин губернатор со свойственным католикам милосердием все-таки сочтет для себя возможным лично посетить его корабль и обсудить это дело — а встречен он будет, конечно же, самым дружеским образом.

От дона Диего де Леона не ускользнуло оброненное английским предводителем как бы невзначай словечко «мои солдаты». А его чиновники уже успели подсчитать количество пушек на каждом из английских кораблей. Итоги были оч-чень впечатляющими. К тому же…

К тому же столица с ее канцеляриями, сочиняющими свои бесчисленные запреты, правила и инструкции, была за океаном, а идальго покинули родину вовсе не ради каких-то «высоких идей», не ради перемены мест, а ради быстрого и бесхлопотного обогащения. Земли, которые служат таким желанным довеском к дворянскому патенту, они тут получили. Но земля только тогда обогащает владельца, когда на ней трудятся люди. А людей в этих краях всегда не хватало! Их приходилось доставать и перекупать… Втридорога! А тут божеские цены, потому что. без посредников…

Дон Диего де Леон был человек весьма опытный в делах колониального управления. Он не мог сказать «Нет!» Подчиненные ему потом житья бы не дали! Но он не мог и сказать «да» — и тем нарушить недвусмысленный приказ своего государя! Вот он и тянул с окончательным ответом. А на действия, совершаемые Хоукинзом, закрывал глаза.

А тот, не тратя времени даром, открыл в Борбурате… лавочку! И для начала пригласил в нее таможенников — посмотреть привезенный товар, назначить пошлину… И пригласил их прийти не в одиночку, а со своими родственниками, друзьями и даже просто знакомыми — лишь бы у них нашлось немножечко свободного времени. Если соседи захотят полюбопытствовать — можно вести и соседей. Каждого, кому интересно будет посмотреть на сукна, бархат, здоровенных — индейцам не чета — выносливых негров из самой Гвинеи и другие товары…

Гости смотрели, торговались, кое-кто кое-что купил. Наконец, губернатор прислал ответ. В нем дон Диего выражал искреннее и глубочайшее сожаление о том, что вынужден сообщить английским гостям такую малоприятную весть: он просмотрел тома законов, но не сыскал ни малейшей возможности разрешить им торговлю, не преступая при этом законов!

Что ж, Хоукинз свернул свою лавочку, погрузил товары на корабли и отчалил. Но! Но он не вовсе покинул столицу Новой Андалусии, а только воротился на рейд. И торговля продолжилась. Немедленно после заката солнца к бортам английских кораблей начинали подплывать ялики и баркасы: Жители Борбурате покупали черных рабов и добротную английскую одежду — и ни таможенники, ни полиция не могли этого запретить! Нельзя запрещать то, что и не разрешалось, то, чего официально и нет вовсе! Верно же? И так продолжалось до того часа, когда Хоукинз решил, что пора идти на соединение с «Юдифью» и «Ангелом».

Фрэнсис Дрейк во главе своей маленькой эскадры прибыл в Рио-де-ла-Ачу утром и начал с того, что послал дону Мигелю де Кастельяносу смиренное письмо с просьбой позволить набрать пресной воды. Кастельянос ответил внезапным, как он полагал, залпом из трех ближе других к проклятым еретикам расположенных орудий, с северного люнета форта, прикрывающего вход во внешнюю гавань. Вероломный губернатор, прочитав любезное письмо, решил, что вежливость неизвестного английского моряка — верный знак слабости. Возможно, англичане вымотаны переходом через океан; или на борту их судов свирепствует какая-нибудь заразная болезнь. А вернее всего — решил гордый испанец (вспомним: его фамилия — де Кастельянос, то есть «из кастильцев», а известно же, что кастильцы — наиболее высокомерные, спесивые и воображающие о себе изо всей испанской нации) — у этих торгашей товары портятся. Чем еще их проймешь, плебеев, чуждых высшим идеалам? Только угрозой убытка! Так пусть прогорают, пусть идут по миру! Не стоит с ними миндальничать…

Дон Мигель де Кастельянос не мог, естественно, принять во внимание, что перед ним отрядец хотя и малый, да зато возглавляемый Фрэнсисом Дрейком. Притом Фрэнсис впервые в жизни командовал отрядом кораблей (неважно, что всего две скорлупки, из которых большая ста тонн водоизмещения не имеет. Все равно — авангардный отряд флотилии Хоукинза…) и потому должен был показать себе и миру, на что он способен… Но откуда мог никогда ранее не слыхавший этого имени — и, соответственно, не видавший его — сеньор губернатор догадаться, связать голос с палубы позорно уходившего из Рио-де-ла-Ачи «Эйвона» десять месяцев назад, с угловатой подписью в три буквы под полученным нынче письмом? Вот он и распорядился пальнуть по еретикам для острастки. Ядра легли в двух кабельтовых от носа шедшей первою «Юдифи». И тогда Дрейк вскричал:

— Святой Георгий и королева! Смерть испанцам! Давай, ребятки!

Дело в том, что это уже был тот самый Фрэнсис Дрейк, который заслуженно попал на страницы школьных учебников. Еще двадцатитрехлетний всего лишь — но уже Дрейк. Поэтому он на подходе к Рио-де-ла-Аче распорядился спустить на воду заблаговременно собранную и оснащенную пинассу, посадить на нее людей, разбив их на пятерки и поставив во главе каждой пятерки моряков, которым уже случалось бывать в этих краях, и приказал этим людям высадиться на берегу, недалеко от города и, не поднимая пока шума, произвести разведку. Затем Дрейк приказал изготовить орудия к бою, наметить цели и не отходить от артиллерии: «Первый сигнал к бою дадут сами испанцы, все услышите — и тут же, без особой моей команды, отвечайте!»

Поэтому ответом на «внезапный» залп трех испанских орудий был немедленный ответный залп из трех десятков (правда, мелкокалиберных) бортовых пушек отряда Дрейка.

После обмена «приветственными салютами» Дрейк вгляделся в берег и заметил подозрительное шевеление в том месте, где причалила его пинасса. Всмотрелся пристальнее: ну да, они! Желтые, сукно цвета безобидных певчих птичек. А вон — отблеск ствола аркебузы. Ну ладно, господа канарейки с бакенбардами! Сейчас мы вас попотчуем! И Фрэнсис скомандовал:

— А ну, канониры, наобум не стрелять! Выцеливаем орудия во-он того укрепления и длинный белый дом на пригорке — это резиденция их губернатора! Пли!

Первое же ядро влетело в окно резиденции.

— Ого! Добрая работа, ребятки! А ну, еще разик так же — и хватит пока…

Позднее англичане узнали, что первое ядро тогда влетело прямиком в распахнутое окно губернаторского кабинета, когда дон Мигель как раз там-то и находился. Изучал счета поставщиков. Ядро в щепу расколотило письменный стол и сожгло часть бумаг. Высокородный дон Мигель свалился с кресла. Нарочно так угадать навряд ли когда получится — а нечаянно можно…

На этом утренняя «дуэль» закончилась, и английские суда отошли из «ковша» внутренней гавани, за пределы досягаемости неприятельских батарей. Дрейк поджидал Хоукинза. На борту «Ангела» и «Юдифи» экономили припасы. Но тут, на свою беду, в залив, образующий внешнюю гавань Рио-де-ла-Ачи, вошло малое судно того типа, что в изобилии строят в Стране басков, как же его… Ах да, «сабра». Везли почту и провиант с ближних островов. На сабре ничего о прибытии англичан не знали — и ее удалось захватить бесшумно и без потерь.

Дрейк лично сел в шлюпку с восемью охотниками, и подошел к сабре вплотную. На расспросы вахтенного отвечал сам Дрейк — по-испански, но через платок. Пока испанцы соображали, что к чему и кто это лезет через фальшборт, — все уже было кончено, их почтовые мешки покидали за борт, а припасы — свиней, связки бананов, бутыли с вином и оливковым маслом, связки лука, ящики сухофруктов и изюма — перегружали с помощью курсирующих по заливу шлюпок на оба английских корабля.

Покончив с этим мелким инцидентом, Дрейк распорядился немедля подать ему ломоть свежезажаренной свинины, запил молоденьким белым винцом, тщательно вымыл руки и уселся сочинять очередное послание дону Мигелю де Кастельяносу. Оно получилось коротеньким:

«Почтенный сеньор губернатор! Если не желаешь торговать с нами мирно и честно — твое дело. Но тогда мы — мы, которые уже вышибли тебе окно, — расшибем тебе и все-все прочее!» Фрэнсис был очень доволен стилем письма: сжато и энергично, прямо как у древних римлян! Грубовато? А и пускай! Зато он отыграется за все унижения, пережитые англичанами в этом городе в минувшем году. За всех отомстит! В сущности, этот стиль полностью соответствовал его предложениям на последнем военном совете прошлогодней экспедиции. Письмо было отправлено с капитаном ограбленной сабры. Ответа не было.

Тут в залив вошли корабли Хоукинза. Громадина «Иисуса из Любека» закрывала горизонт. Ознакомившись с обстановкой со слов Дрейка, Хоукинз тоже уселся писать письмо дону Мигелю. Учтивое, по обыкновению. На это письмо ответили. Но как! Дон Мигель писал:

«Ежели продажа негров — единственный, как Вы изволите писать, способ, коим бедные англичане снискивают себе скромные средства к существованию — что ж, вам можно только посочувствовать… Представляя в этих местах Его Католическое Величество Филиппа Второго, короля Испании, я исполняю только Его волю и преследую только Его интересы. Согласен, вы отважны и неплохо вооружены — что ж, у нас найдется, чем вам ответить, чтобы навеки отбить желание…»

Дочитав, чуть побледневший от злости Хоукинз сухо заметил:

— Похоже, что прошлогодняя постыдная неудача бедняги Ловелла здорово испортила этого Кастельяноса. Дон Мигель зазнался. Его надо поучить. Что же, мы поставим ему мозги на место. Фрэнсис! Возьми двести парней, высадишься с ними где-нибудь в сторонке. Тихонечко, понял? А мы начнем бомбардировать город изо всех наших орудий. Время для атаки выберешь сам. Все ясно?

— Еще бы! Вот это дело мне нравится!

— Ну, с Богом, действуй. Увидимся в губернаторском особняке.

Да-а, Джон Хоукинз — это вам не Ловелл. Это… Если бы все тут решал сам Фрэнсис — он, скорее всего, точно то же и решил бы!..

Торговать — а если не хотят торговать, мешают — грабить! Но при этом проливать как можно меньше крови. Вот принципы, которым Фрэнсис Дрейк неуклонно следовал всю свою жизнь. Позднее, на гребне своей карьеры, он прославился тем, что предоставлял свободу всем захваченным женщинам — даже самым красивым.

Аркебузиры, высланные навстречу людям Дрейка, приближающимся к берегу западнее города, сделали один залп, не нанесший англичанам урона, и поспешно отступили. А ополченцы — плантаторы из окрестностей Рио-де-ла-Ачи, собранные губернатором, оказались вовсе небоеспособными. Смелые с кнутом в руках против скованного негра, тут они, будучи посланы сдерживать англичан, в помощь полуроте аркебузиров, разбежались, не входя в соприкосновение с противником, без единого выстрела.

Тем временем восточнее города высадился Хоукинз с главными силами — не слыша перестрелки, он решил не тратить ядра там, где, видимо, можно будет и без них обойтись. При высадке он потерял убитыми всего двоих, так как серьезного сопротивления и тут не было…

Горожане разбегались по окрестным плантациям, а дон Мигель продолжал эпистолярные упражнения в чисто кастильском стиле. Очередное его послание иначе, чем «провоцирующим», и не назовешь. «Сожгите хоть все Индии — а лицензию на торговлю не выдам!»

Англичане захватили опустевший город и разграбили все дома. Потом принялись за церкви. Для них-то пышная церковная утварь была не святынями, а суетными и грешными предметами идолопоклонничества папистов: дорогой посудой, роскошными тканями и так далее. Поэтому они, люди вообще-то богобоязненные, бестрепетно выколупывали самоцветы из распятий и с переплетов молитвенников. Сами переплеты, к сожалению, были не особенно ценными: редко в каком доме серебрянными, а так больше из тисненной эстрамадурской кожи или из кипарисовых дощечек.

Но один из невольников показал Хоукинзу, в отместку за незаслуженную порку, которой его подверг хозяин, — а был он альгвазилом (то есть полицейским стражником), то место, где была запрятана городская казна. За это негр хотел получить свободу. Действительно, в яме на опушке леса были закопаны мешки с монетой и коробки с рассортированным жемчугом. Все это было заботливо завернуто в выделанные шкуры.

Фрэнсис загорелся:

— Все! Большего с них не выжмешь! Теперь надо ходу, ходу — покуда подкрепление не вызвали. Невольников, которых еще не продали, можно сбыть ведь и в Картахене, верно? Цены там хоть и ниже, но ненамного. А с этими симпатичными мешочками так на так и выйдет!

— Не выйдет! — осадил его Хоукинз. — Ты забыл, что мы не пираты!

— А он кто? Ты вспомни, что это он ведь украл — да-да, выманил и украл девяносто два негра у лопуха Ловелла!

— Я помню. Но это еще не повод, чтобы действовать испанскими методами.

— Да никто и не собирается действовать их методами. Мы только отквитаемся за прошлый год — и все…

Но Джон остался тверд — и написал Кастельяносу очередное послание, на сей раз уже не особенно вежливое. Парламентер под белым флагом доставил сообщение в рощу, где под прикрытием своих испытанных аркебузиров отсиживался губернатор со всей семьей, челядью и приближенными.

«Дон Мигель! Мы нашли городскую казну. Больше нам искать тут нечего. Если немедленно не выдашь нам торговую лицензию — пеняй на себя. Свои сокровища и домашнее имущество найдешь в наших трюмах, а город, вверенный твоему неусыпному попечению, будет сожжен дотла. Или покупай наших негров по справедливой цене, которая теперь выросла, ибо включает наши издержки — от ядер, выпущенных по твоему дому, до жизней моих матросов».

Кастельянос прочитал письмо и объявил парламентеру, что предложение очень серьезное, так сразу и не решишь, надобно обдумать, посоветоваться — на что ему потребуется два часа.

Подождали. По истечении срока дон Мигель согласился нарушить королевский указ и поторговать с еретиками. Драгоценности, собранные в частных домах и церквях во время дневного грабежа, вернули, к неудовольствию Дрейка и большей части матросов. Рабов, искренне радующихся солнцу, свежему воздуху и простору, после темноты, духоты, отвратительной вони и теснотищи трюмов, в которых они два месяца провели, не имея возможности распрямиться, быстро продали.

Ну, а большая часть экипажей — те, что были недовольны возвращением хозяевам награбленного, — под руководством Фрэнсиса развлекались во время торжища экзотической охотой. В тростниковых зарослях вдоль реки, давшей имя городку, моряки обнаружили громадного каймана, который мирно ужинал — доедал чьего-то не в меру любознательного барана. Моряки дали «крокодилу» доесть — известно же, что хищник, потревоженный во время еды, страшен (кто сомневается — пусть попробует отобрать косточку у самого обыкновенного пса!), а сами за это время рассыпались цепочкой, отрезая пресмыкающееся от моря. Обнажив тесаки и сжав топоры, моряки Дрейка начали шумом гнать животное в город. Кайман грозно щелкал острыми треугольными зубами, которых, казалось, в его рту были многие сотни, хлопал тяжелым хвостищем и разевал узкую длинную пасть. В его темно-красных глазках полыхала дикая, первобытная злоба. Раненых во время охоты не было, а вот хвостом он-таки двоих достал серьезно.

Улочки города были еще совершенно безлюдны, так что никто и ничто охотникам не мешало и они не опасались, что чудище сожрет чужого ребенка. Наконец Дрейк спохватился:

— Ребятки, а ведь этак мы его на рыночную площадь выгоним — а там он на просторе непременно кого-нибудь искалечит. Давайте лучше в какую-нибудь узкость его загоним!

Так и сделали. Нашелся подходящий уступчик глухих испанских глинобитных заборов — видимо, на стыке двух домовладений, там каймана и повязали.

Сначала четыре смельчака жердями прижали к земле его туловище так, чтобы он не мог изогнуться и куснуть тех, кто на него сзади насел, — и чтоб хвостом не мог мотать куда захочет. Чудище оплели веревками, привязали к жердине, подняли и с песнями понесли к причалу. Там уложили на землю и измерили боцманской рулеткой. В каймане оказалось двадцать три фута!

И при этом он проворно бегал по суше — хотя принайтованные к бокам мясистые ножки каймана казались коротенькими и беспомощными. Опасная образина — и до чего же мерзкая!

Связанный надежно, он глядел на людей с такой лютой, такой древней тоской, что не по себе делалось и самым отчаянным — тем, что отбросили тесаки и с жердями первые набросились на зверя.

…На корабли загрузили припасы, в том числе живой скот, пресную воду. Но главное — промыли и проветрили трюмы после негров, которые два месяца безвылазно провели в этих темных душных помещениях: ели, спали, болели, умирали, испражнялись…

Англичане ушли, а дон Мигель — непревзойденный мастер сочинять казенные бумаги — уселся сочинять новую реляцию в далекий Мадрид:

«Невольники, которых еретики побросали на берегу, отступая от моих солдат и доблестных ополченцев города Рио-де-ла-Ача, — в основном старики, женщины и дети, продать которых было, видимо, трудно или даже вообще невозможно. Получилось так, что пираты оставили их нам как бы задаром».

Дон Мигель за годы административной деятельности даже не то чтобы привык иногда привирать, а начисто отвык писать правду в метрополию. Ибо прекрасно знал, что там хотят не правду знать, а получать «из достоверных источников» приятные новости. Сообщишь неприятную правду — и виноват будешь ты лично, а не тот, из-за кого произошла неприятность…

(Дон Мигель не знал слова «бюрократизм» и вынужден был поэтому обзывать государственный строй своей страны куда менее точными, зато более красочными непечатными просторечиями родной Кастильи-ла-Вьехи…)

На самом-то деле дон Мигель самолично приобрел у проклятых еретиков ровно двадцать отборных, молодых, высоких, здоровенных негров, уплатив по сотне песо за каждого. И еще двадцать за ту же цену, но с оплатой за казенный счет — деньги были списаны как «затраты на организацию обороны города от английских пиратов». Позже, поразмыслив, дон Мигель списал дополнительно по этой статье еще две тысячи песо. Таким образом он мог чистосердечно писать, что «…негры достались задаром». В расшифровке статьи значились: «жалованье ополченцам» (на деле ни один из этих мордастых бездельников и не предполагал, что им за оборону самих себя что-то еще и причитается), «оплата услуг лазутчиков из туземного населения» (и опять брехня: последний представитель туземного населения отдал богу душу на индиговой плантации дона Мигеля еще три года тому назад). Прочее соответственно. Зато не фигурировал в реляции плащ рытого пурпурного бархата, подаренный лично адмиралом Хоукинзом, — равно как и одеяние, шитое отборным жемчугом, которым губернатор отдарил предводителя еретиков. Но об этих мелочах в столице и знать незачем. Это же всего-навсего житейская проза, быт. А там, в Мадриде, люди по горло заняты великими государственными делами — к чему же загружать их еще и такими пустяками?

Негра, показавшего, где спрятана городская казна Рио-де-ла-Ачи, по настоянию Дрейка взяли с собой. Хоукинз повел свою флотилию вокруг западной оконечности Кубы, через Юкатанский пролив. Хоукинз хотел поймать главную струю Гольфстрима, чтобы он принес корабли в Англию быстрее. И вот уж голубая полоса показалась среди зеленоватого моря. Он, Гольфстрим! Теперь уже, можно сказать, экспедиция дома. Увы…