Писатели, пишите!

Свобода

Сегодня на ужин вдруг дали кусок сладкого сливочного торта и половинку банана. То есть, признание какое-то. И самому сразу стало будто теплее на душе и легче — не зря мучился, не зря.

В стену подолбили твердым и тяжелым, наверное, табуреткой.

Виктор Васильевич взял чистую кружку и прижал к стене, а сам ухом — к кружке. Ответил двумя ударами каблуком ботинка.

— Алё! Василич! Ты там как? — раздалось, как по телефону. — Живой еще? Трепыхаешься?

— И неплохо живой, между прочим, — прокричал в кружку Виктор Васильевич. — Вот торт у меня на столе, бананов гроздь. Даже съесть все не могу — останется на завтра.

Он сыто цыкнул зубом, погладил себя по животу — хотя, кто бы это увидел через стену?

— О-о-о! Да ты просто крут! А мне вот бутылку вина принесли импортного. Вкусного!

Черт побери, Васька опять впереди оказывается. Что он там сумел наклепать такого, что целую бутылку вина ему? Виктор Васильевич нахмурился, перебирая в голове возможные варианты, потом закричал в кружку:

— Поздравляю, Михалыч! А что за тема-то? Каким образом попал в тренд? Ну, в струю, типа?

— Это личный разговор, Василич, — донеслось из-за стены. — Вот как в баню поведут, тогда и пошепчемся.

Угу… Пошепчемся. Там и так на таких шепчущихся косо посматривают. Как-то сговорились там ребята в бане. Ну, сделали вдесятером одинаково. Чистенько так сделали. Премия, правда, была. А как же! За хорошее — премия, это закон. Правда, одна — на десятерых. Все тогда смеялись. Эх… Сколько там на часах?

За дверью раздался двойной удар морской рынды, а потом крик коридорного:

— Столичное время — двадцать часов!

Это выходит, до полного отбоя и тишины осталось еще целых три часа. Тут за режимом смотрели строго, и здоровье каждого было одновременно достоянием всех. То есть, не всех, кто тут, а вообще всех — всего общества. Но ведь еще три часа до отбоя. Можно еще сделать зачин на завтра. Утром поправить, к обеду уже сдать. И ждать потом ужина, нервно шатаясь по узкой и длинной камере. Как медведь в зоопарке. Им там тоже тесно, так они стоят, бывает, и просто раскачиваются с ноги на ногу. Ужина ждут.

Виктор Васильевич сел за стол, прицелился авторучкой в лист линованной бумаги, вывел первые слова. Надо попытаться так написать, чтобы перед другими не стыдно было, и чтобы самому хватало. Тут, конечно, голодом не морят. Сдал норму — получи пайку. И норма не гигантская, и пайка рассчитана до калории. А вот если сдашь больше, или если вдруг качество получится какое-то сверх обычного, или еще что-то — тут не понять, на самом деле — то будет к пайке и разное и вкусное. Вот, кусок торта сегодня на ужин. Хорошего торта «Черный лес». Виктор Васильевич помнил такой торт. А Ваське, значит, даже бутылку вина принесли. Ишь, радуется как. хвастается.

И ведь не поймешь никогда, что им надо.

Им — это тем, кто разбирает написанное за день. Вот какие у них критерии? Почему могут за всего одну страничку наградить, а могут и за двадцать — одну стандартную пайку? Не разобрать, не догадаться. Иногда Виктор Васильевич думал, что логики тут просто совсем никакой нет, а все дело в издевательстве над ними, работниками пера.

«Не любят у нас писателей,»— думал он. — «Завидуют».

Зависть завистью, а животик все-таки вырос. Надо бы попросить тренажер какой-нибудь, что ли. Ведь не хлебом единым, так сказать….

Он аккуратно очистил половинку банана и с удовольствием его употребил. Не просто так — съел, а употребил на пользу своему организму. И с удовольствием.

Ну, так что там за мысль была? А если вот так все повернуть? И потом закольцевать будто, но в конце вдруг все оборвать — и совершенно другое. Как заяц, когда он след сбрасывает: сначала петлю большую делает, а потом, как добежит до начала, резко прыгает в сторону. И всем странно, а охотники даже восхищаются.

Вот и об охотниках надо записать. Может, примут, как намек, да посмеются, да еще подкинут чего-нибудь.

Нет, на жизнь жаловаться грешно. Считай, если по вольному глядеть: комната изолированная, санузел свой личный, питание регулярное и хорошее, охрана опять же — тут тебя никто и никогда не тронет. За труд тяжкий писательский — плата. Пусть не всегда соответствующая ожиданиям, ну, так это просто от неграмотности всех этих, кто разбирает тексты. Но ведь жить можно! А Ваське вон даже и бутылку вина выдали. Импортного. Вот ведь свезло чертяке. Что же он за тему такую начал? Что за новый проект?

За пять минут до одиннадцати начал медленно меркнуть свет. Виктор Васильевич умылся, помыл ноги под струей холодной воды и аккуратно улегся на свою кровать.

«Вот ведь и не тюрьма это никакая и не каторга,»— подумал он перед самым уже засыпанием. — «В тюрьме ночью свет не гасят. А у нас — так, санаторий для писателей просто».

…

Потом был новый день. Была работа до мельтешения черных точек перед глазами. Не мошек, нет. Мух и всяких других насекомых тут не было — чистота и порядок.

Спина ныла. Локти болели, будто он ими по шершавой жесткой терке водил и стер всю кожу. Но вот зато было не стыдно за свой труд. Красиво получилось. Красиво и хорошо. Прошибало на слезу.

А на ужин дали стандартную пайку.

И как их понять? Ведь от души писал!

…

В какой-то из слившихся в одну серую череду дней вдруг затопали гулко по коридору. Залязгали неурочно форточками, а потом стали слышны скрип дверей и какие-то разноголосые крики. Работать в такой обстановке было просто невозможно. Вот и в его двери отвалилась тяжелая стальная форточка, кто-то посмотрел из темной глубины коридора на Виктора Васильевича, сидящего за столом. Потом лязгнуло, стукнуло, скрипнуло — впервые на памяти писателя тяжелая толстая дверь распахнулась настежь:

— Вы свободны, товарищ! — прокричал кто-то из сумрака. — Теперь вы совсем и во свободны! Идите же на волю!

Виктор Васильевич не понял. У него была мысль, и он ее сначала дописал. Потом снял свои очки, повертел их растерянно в руках. Что значит — свободен? То есть — совсем свободен? И не будет теперь больше режима, пайка по норме калорий, трудовой дневной нормы — ничего этого не будет, выходит? И что такое — воля? Это как? Можно будет даже не писать?

Он вздрогнул, поняв, о чем подумал.

Шум по коридору прокатился дальше, к следующей двери. Потом к следующей.

— Ура! Свобода, братцы! — ликовал кто-то со знакомым голосом. — Ну, теперь-то мы им покажем, на что способны! Эх, заживем!

Собираться долго было просто невозможно. Потому что нечего было собирать. Записи свои Виктор Васильевич уложил в портфель. Надел пальто и шляпу, достав их из узкого шкафа.

Пошел на волю.

По тому самому сумрачному длинному коридору.

…

Через три дня он пришел в новую администрацию, где с утра отстоял в медленной печальной очереди в один из кабинетов. Два часа стоял в очереди и смотрел на людей.

— Слушаю вас, — сказал в кабинете скучный молодой человек.

— Понимаете, нас освободили.

— Слава Отчизне! — вскочил тот со стула.

— Слава, — тоже встал Виктор Васильевич.

— Так в чем ваши проблемы, товарищ? Какие у вас вопросы к новой власти?

— Понимаете, мне очень кушать хочется, — стесняясь и краснея щеками трудно вымолвил Виктор Васильевич. — Просто очень хочется.

— Ну, так покушайте, товарищ. У нас теперь свобода. Режима нет. Когда хочется, тогда и кушайте.

— Но чтобы кушать, надо как-то купить еду…

— Совершенно верно! Купить! Невидимая рука рынка! Экономика должна быть экономной! Безграничная социалка — не наш путь!

— То есть, а на что, собственно, купить? — затравленно смотрел Виктор Васильевич. — На какие, то есть, деньги?

— Так вам не платят за работу? — удивился молодой человек.

— Выходит, что не платят.

— Это противозаконно. Если вы сделали общественно полезную работу, она должна быть оплачена в соответствии с объемом ее, занятым временем и степенью социальной значимости.

У Виктора Васильевича все было хуже. У него просто никто не брал его записи. Никто не приходил и не стучал в дверь, чтобы он сдал пачку листов. Никто не рассматривал, не правил, не выдавал в конце дня паек или даже кусок торта и пол банана. Ничего этого больше не было.

— А-а-а, — развеселился молодой человек. — Так вы привыкли, чтобы вас кормили? Как в тюрьме? Нет, уважаемый. Теперь все не так. Если вы делаете то, что покупают — у вас будет еда. А если у вас ничего не покупают…

— Ага, — грустно кивнул Виктор Васильевич.

— Что, совсем ничего? — удивился молодой человек.

Он посидел, рассматривая Виктора Васильевича, как странный экспонат провинциального музея — будто и старое что-то, когда-то важное и значимое, а только зачем оно?

— Знаете что, — принял он решение. — Вот вам талончик на ужин в нашей столовой. Это в виде помощи обездоленным. Но это только на один раз. А потом уже сами зарабатывайте.

— А как?

— Ну, как-нибудь, знаете. Вон, чемоданы подносите, что ли. Или еще можно в школу устроиться — у нас в школах от голода еще никто не умер. Или можно на службу записаться. У нас, кстати, соседний кабинет пустует.

— Но я же не умею ничего больше! Я писатель.

— С писателями у нас проблема, это точно. Но вы не волнуйтесь, это все временно. Наступит время, и ваши труды станут вновь востребованы, издательства выстроятся в очередь за вашими рукописями, а народ не колбасу и хлеб — книжки ваши потащит из магазинов! Подождите! Как-нибудь перебейтесь, что ли…

…

После сытного ужина тянуло поспать. Но тут раздался телефонный звонок:

— Василич! Привет! Ты там как, живой еще? Это хорошо! А то я тут переезжаю, так ты запиши мой новый номер телефона!

— Переезжаешь?

— Новая квартира, Василич! Большая, с кабинетом и залом! Эх, я там развернусь!

— Это как же у тебя получилось?

— Писать надо, Василич! Каждый день писать! Вот и получится!

Черт побери…

Опять Васька весь в шоколаде. Что же за тему он такую поднял, что и тут не голодает? Опять, в этом, в тренде…

А завтра надо бы сходить в школу. И то правда. Как-то ведь надо пережить эту полосу. Не может быть все время так плохо. Придут и попросят. Сами попросят. Вот тогда и заживем. Эх, заживем!