Пища Богов

4. РАСТЕНИЯ И ПРИМАТЫ: ПОЧТОВЫЕ ОТКРЫТКИ ИЗ КАМЕННОГО ВЕКА

Ифи было больше лет, чем пальцев на обеих его руках. Теперь он приближался к возрасту, когда присоединится к охотникам у их огня. Тот краткий путь от детской хижины до огня охотников у хижины для пения, хижины настоящих мужчин, был большим шагом. И то был долгий путь – путь не через пространство, а через время. Много лет его вели к этому дню: тут были часы занятий по обучению выпадам с дротиком – затвердевшими в огне палками, служившими для ребят моделью оружия, – бесконечные наставления Докну в выслеживании, в чтении знаков погоды, в постоянном узнавании ветров. И наставления в магии охоты. Мальчик подавил желание потрогать талисман, который приготовила для него мать и который свисал теперь с шеи. Он не двигался. Ум как бы отдалился от места происшествия, глядя на него как бы сверху и чуть-чуть со стороны. Он находился в таком состоянии уже более полусуток. Не двигаясь, почти не мигая. “Это принесет тебе дар безмолвия. И силу!” Он припомнил мыльный вкус срезанной коры корня, когда он одолел его под бдительным взором своего учителя Докну. “От этого ты станешь невидимым, малый брат, – сказал тот тихим голосом, добавив: – Убивай чисто, точно. Тогда ты почтишь наших предков”. Ифи чувствовал, что теперь момент истины близок. Его, находящегося под действием тогна – растения, дающего способность сидеть тихо, – привели в это заброшенное место и велели ждать у свежей туши зебры. Докну, отец и братья отца пожелали ему добра, смеясь, давая обещания и используя какие-то новые и незнакомые слова для описания того, как примут его женщины, если он сумеет преуспеть. Слова эти на какое-то время возбудили его, затем он устроился в своей засаде. Тогна сделала это для мальчика чем-то удивительно легким. Тело казалось неподверженным усталости, а ум бездействовал, наслаждаясь плавающими в голове картинами из рассказанных у огня историй и случаев. Вдруг, хотя у него и волосок не шевельнулся, ум Ифи пришел в полное бодрствование: вблизи что-то послышалось. Вот снова! Со стороны усеянного галькой сухого русла за тамариском, под которым он ждал, исходил какой-то сухой звук: “Чав, чав”.

Ифи не чувствовал ни страха, ни ужаса перед тем, что он вот-вот увидит. Он не двигался. Львица была огромной и со своей бесшумной вкрадчивостью осторожнее всех животных в стране Великих Охотников. Думая, что он – всего лишь валун или дерево, Ифи наблюдал. Львица была от него не более чем в два его роста. Утратив бдительность, она двинулась вперед на запах – обнюхать кровавую ляжку зебры. В этот миг из самого центра средоточия глубиной в сотни поколений Ифи нанес удар – он ударил точно, легко, сбоку спины, прямо под лопатку. Рев смешанной боли и ярости поразил слух. Так велика была сила удара мужа-юнца, что львица была пригвождена к земле на какое-то мгновение, вполне достаточное, чтобы Ифи успел отскочить от когтей умирающего животного. Животы клана будут набиты в эту ночь, а охотники примут нового члена в свой шумливый привилегированный круг.

Пример этот поясняет, как некое полезное растение, в данном случае мощный стимулятор, после его открытия может быть включен в диету и дать таким образом определенное преимущество в адаптации. То или иное растение могло придавать силу и живость и обеспечивать тем самым успех в охоте и стабильный запас пищи.

Данному лицу или группе гораздо меньше угрожали те факторы среды, которые прежде ограничивали продолжительность жизни, а значит, и рост популяции в целом. Труднее понять, каким образом сходные, но иные преимущества в адаптации могли обеспечивать растительные галлюциногены. Эти соединения не служат, к примеру, катализаторами приведения иммунной системы в высшие состояния активности, хотя данный эффект и может наблюдаться в качестве вторичного. Они, скорее, являются катализаторами сознания – той своеобразной способности саморефлексии, которая достигла наиболее очевидного выражения в людях. Они, однако, не являются причиной сознания как некой обобщенной функции, присутствующей в какой-то степени во всех формах жизни. Катализ – это ускорение процессов, которые уже происходят.

Едва ли можно сомневаться в том, что сознание, подобно способности сопротивляться болезни, дарует огромные адаптивные преимущества тому, кто им обладает. В поисках причинного агента, способного обеспечить синергию познавательной активности и тем самым сыграть определенную роль в возникновении гомини-дов, исследователи могли бы давным-давно обратиться к растительным галлюциногенам, не будь мы так склонны упорно избегать идеи о том, что нашему высокому положению в иерархии природы мы как-то обязаны влиянию растений или каких-то других естественных сил. Так же как век XIX согласился с мнением о происхождении человека от обезьяны, так и нам придется теперь согласиться с фактом, что обезьяны эти находились под действием психоактивных веществ. Употребление этих веществ, кажется, является нашей уникальной особенностью.

Стремиться понять человека – значит стремиться понять его уникальность. Радикальная разница между людьми и прочей природой столь поразительна, что для донаучного мышления это было достаточным доказательством того, что мы божественно привилегированная часть творения, что мы какие-то иные, ближе, так сказать, к Богу. В конце концов, человек говорит, фантазирует, смеется, влюбляется, он способен на великие акты самопожертвования или жестокости, он создает великие произведения искусства и выдвигает теоретические и математические модели явлений. Человеческие существа отличаются обилием разнообразных веществ, которыми они пользуются и к которым пристрастились в своем окружении.

Все единственные в своем роде характеристики и занятия человека – танец, философия, живопись, поэзия, спорт, размышление, эротическая фантазия, политика и экстатическое самоопьянение – можно подвести под общее определение: познавательная деятельность. Мы поистине Homo sapiens - мыслящие животные; наши действия – это продукт измерения, которое является сугубо нашим, измерением познавательной деятельности: мыслей и чувств, памяти и предвосхищения. – Психики.

Из наблюдения людей, потребляющих аяхуаску в верховьях Амазонки, мне стало ясно, что шаманы часто интуитивно направляют принятие групповых решений. Шаманы решают, когда группе переселяться, когда охотиться или воевать. Человеческая познавательная способность – это удивительно гибкая адаптивная реакция, позволяющая нам управлять тем, что у других видов является генетически запрограммированным поведением.

Мы живем в среде, обусловленной не только биологическими и физическими обстоятельствами, которым подвержены все виды, но также символами и языком. Наша человеческая среда обусловлена смыслом. А смысл находится в коллективном разуме группы.

Символы и язык позволяют нам действовать в сверхъестественном измерении, находящемся за пределами обычной активности других форм органической жизни. Мы можем актуализировать допущения и предположения своей культуры, изменять и формировать мир естественный, преследуя идеологические цели, и совершать это в соответствии с той внутренней моделью мира, какую нам дали возможность создать наши символы. Мы делаем это, разрабатывая все более эффективные, а следовательно, и более разрушительные артефакты и технологии, от использования которых мы не можем отказаться.

Символы позволяют нам накапливать информацию вне физического мозга. Это создает у нас совсем иное, чем у животных отношение к прошлому. Наконец, к любому анализу сущности человека нам следует добавить представление о самонаправляемом изменении деятельности. Мы способны видоизменять свои стереотипы поведения, основанные на символическом анализе прошлых событий, иными словами, через посредство истории. Благодаря нашей способности накапливать и извлекать информацию в виде образов и письменных свидетельств, мы создали определенную человеческую среду, обусловленную символами и языком в той же степени, что и биологическими факторами и факторами окружающей среды.

Эволюционные всплески, которые привели к появлению языка, а позднее и письма, являются примером фундаментальных, почти онтологических преобразований линии гоминидов. Помимо обеспечения нас способностью кодировать данные за пределами ДНК, познавательная деятельность позволяет нам передавать информацию через пространство и время. Сначала это не выходило за пределы способности выкрикнуть предостережение или приказ, что не намного больше, чем видоизменение крика тревоги – знакомой черты поведения стадных животных. В ходе человеческой истории этот импульс к общению мотивировал развитие все более эффективных коммуникативных техник. А к началу нашего века базисная способность к общению превратилась во всепроникающие средства коммуникации, которые буквально заполонили нашу планету. Планета плывет в самопорожденном океане вестей.

Телефонные звонки, обмен данными и передаваемые с помощью электроники развлекательные программы создают незримый мир, воспринимаемый нами как некое информационное планетарное единство. Мы об этом ничего не думаем, мы, как культура, принимаем это как должное.

Наша уникальная и лихорадочная любовь к слову и символам принесла нам некий коллективный гнозис, коллективное понимание себя и нашего мира, которое выдержало испытание временем и дожило до наших дней. Этот коллективный гнозис скрывается за верой прошлых веков в универсальные истины и общечеловеческие ценности. Идеологию можно считать средой, определяемой смыслами. Она незрима, но она окружает нас и решает за нас – хотя мы можем этого и не осознавать, – что нам думать о самих себе и о реальности. Она поистине определяет за нас то, о чем мы можем мыслить.

Подъем единой по всей планете электронной культуры в значительной степени повысил скорость, с которой мы можем получать информацию, необходимую для выживания. Это, а также сама численность человеческого населения в целом привели к остановке нашей эволюции как вида на физическом плане. Чем крупнее популяция, тем меньше влияние мутаций на эволюцию вида. Этот факт в сочетании с развитием шаманизма, а затем научной медицины, привел к удалению нас из театра естественного отбора. Тем временем библиотеки и электронные базы данных заменили индивидуальный человеческий ум как основное средство, обеспечивающее хранение культурной базы данных. Символы и языки постепенно отдалили нас от того стиля общественной организации, который был характерен для наших далеких предков-кочевников и заменили эту архаичную модель куда более сложной общественной организацией, характеризующейся как планетарное общество, объединенное электроникой. В результате этих изменений мы сами стали в значительной мере эпигенетичны, подразумевая под этим, что многое из того, чем мы являемся как человеческие существа, содержится теперь не в наших генах, а в нашей культуре.

Наша способность к познавательной и языковой деятельности определяется размером и организацией человеческого мозга. Нервные структуры, связанные с концептуализацией, визуализацией, смысловым значением и ассоциативностью, высоко развиты у нашего вида. Через акт живой речи мы заигрываем со сферой воображения. Способность ассоциировать звуки, то есть заурядные языковые шумы, извлекаемые нашими органами речи, со значимыми внутренними образами есть действие синестезии. Зоны человеческого мозга, получившие развитие совсем недавно (зона Брока и неокортекс), предназначены для контроля над процессами переработки символов и языка.

Вывод, неизбежно следующий из этих фактов, состоит в том, что язык и культура стали возможны благодаря этим высоко организованным областям нашего мозга. Что касается поиска каких-то сценариев возникновения человека и его социальной организации, то здесь проблема в следующем: мы знаем, что наши лингвистические способности должны были развиться в ответ на огромное эволюционное давление, но мы не знаем, что это было за давление.

Там, где имело место потребление психоактивных растений, нервную систему гоминидов в течение многих тысячелетий наводняли галлюциногенные царства странной и чуждой красоты. Однако эволюционные нужды направляют сознание организмов в узкий тупик, где ординарная реальность воспринимается через заужающий клапан органов чувств. Иначе мы были бы довольно плохо приспособлены ко всей кутерьме непосредственного существования. Как существа с животным телом, мы понимаем, что подвластны целому ряду непосредственных забот, которые мы можем игнорировать лишь с огромным риском. Как существа человеческие, мы осознаем также и мир внутренний, чуждый нуждам нашего тела, но эволюционные нужды вынесли мир этот далеко за рамки обычного сознания.

Сознанием называется осознавание осознавания / Herbert V. Guenther, Tibetan Buddhism without Mystification (Leiden, Netherlands: E. J. Brill. 1986). p. 66/, и оно характеризуется новыми ассоциациями и связями в среде разных данных опыта. Сознание подобно какому-то сверхнеспецифичному иммунному ответу. Ключ к работе иммунной системы – способность одного химического вещества опознавать другое, иметь с другим веществом какую-то связь по типу “ключ – замок”. В этом смысле и иммунная система, и сознание представляют собой системы, которые обучаются, опознают и запоминают. / Francisco J. Varela and A. Coutinho “The Body Thinks: How and Why the Immune System Is Cognitive” in The Reality Club, ed. John Brockman. vol. 2. (New York: Phoenix Press, 1988)/

Написав это, я припомнил высказанную Альфредом Уайтхедом мысль о том, что понимание есть апперцепция стереотипа как такового. Это же и совершенно приемлемое определение сознания. Осознавание стереотипа передает ощущение, которое сопровождает понимание. По-видимому, нет предела тому, сколько сознания может обрести тот или иной вид, поскольку понимание – это не какой-то ограниченный проект с вообразимым завершением, а скорее своего рода установка на непосредственный опыт. Данное положение кажется самоочевидным с точки зрения обычного мировосприятия, представляющего сознание аналогичным какому-то источнику света. Чем сильнее этот свет, тем открывается большая часть области темноты. Сознание – это интеграция восприятия мира от момента к моменту. И тем, насколько хорошо (или можно даже сказать, насколько изящно) осуществляется эта интеграция, определяется уникальная адаптивная реакция индивида на существование.

Мы обладатели не только индивидуальной познавательной деятельности, но при совместном действии и групповой деятельности. Познавательная деятельность в группе обычно означает развитие символов и языка и манипулирование ими. Хотя эта ситуация встречается у многих видов, для вида человеческого она особенно характерна. Наша гигантская власть над символами и реалиями языка обеспечивает нам уникальное положение в мире природы. Власть нашей магии и науки рождается от нашей преданности групповой психической деятельности, совместному использованию символов, распространению идей и пересказу разных небылиц.

Выраженная выше мысль о том, что обычное сознание есть конечный продукт процесса экстенсивного давления и фильтрации и что психоделический опыт является антитезой этой конструкции, была выдвинута Олдосом Хаксли, который противопоставил обычное сознание психоделическому опыту. Анализируя свои переживания с мескалином, Хаксли писал.

Я прихожу к согласию с видным философом из Кембриджа д-ром Броудом в том, что “нам следует рассмотреть намного более серьезно, чем делалось прежде, предположение, что функция мозга, нервной системы и органов чувств состоит в основном в том, чтобы устранять, а не производить.” Функция мозга и нервной системы состоит в защите нас от переполнения и потрясения этой массой, в основном, бесполезного и неуместного знания, за счет исключения большей части того, что нам пришлось бы наблюдать или вспоминать в любой момент, и оставления только той очень небольшой, специфической выборки, которая, вероятно, будет практически полезной. Согласно этой теории, каждый из нас представляет собой потенциально Мировой Разум. Но поскольку мы суть животные, наше дело – выжить любой ценой. Чтобы сделать возможным биологическое выживание, Мировой Разум приходиться пропускать через редукционный клапан мозга и нервной системы. На выходе же имеет место жалкая струйка своего рода сознания, которая помогает нам выжить на поверхности данной конкретной планеты. Чтобы сформулировать и выразить содержание этого редуцированного знания, человек изобрел и бесконечно развивал те символические системы и те не высказанные прямо философии, которые мы называем языком. Каждый индивид одновременно является иждивенцем и жертвой лингвистической традиции, в которой он рожден. То, что на языке религии называется “сим миром”, есть мир редуцированного знания, выраженного и, так сказать, пораженного языком. Различные же “иные миры”, с которыми человеческие существа по ошибке вступают в соприкосновение, являются многочисленными элементами в совокупности знания, принадлежащего Мировому Разуму… Временные обходные пути можно обрести либо спонтанно, либо в результате целенаправленных духовных упражнений…, или же с помощью психоактивных веществ. / Aldous Huxley, The Doors of Perception (New York: Harper, 1954), p. 22 (цит. по: Олдос Хаксли. Двери восприятия. СПб. “Петербург – XXI век. 1994, С. 15-16)/

Хаксли не упоминает о том, что вещества эти, в особенности растительные галлюциногены, могут надежно и повторно открывать шлюзы редуцирующего клапана сознания и подвергать индивида действию полной силы беспредельного Дао. Способ, которым мы интериоризируем влияние этого опыта Невыразимого, с которым сталкиваемся через психоделики или иным путем, состоит в обобщении и экстраполировании своего мировоззрения в актах воображения. Эти акты являются нашим адаптационным откликом на информацию относительно внешнего мира, которая передается нам органами чувств. Для нашего вида культурные и ситуативные специфические синтаксические программные средства в форме языка могут состязаться с инстинктивным миром жестко запрограммированного животного поведения, а иногда и замещать его. Это означает, что мы можем учиться и передавать опыт, меняя плохо адаптированные виды поведения. Мы можем сообща признавать преимущество мира перед войной или сотрудничества перед нездоровой конкуренцией. Мы можем изменяться.

Как мы уже видели, человеческий язык мог возникнуть, когда организационные возможности приматов были приведены в состояние синергии растительными галлюциногенами. Психоделический опыт вдохновлял нас в первую очередь на подлинно саморефлексивное мышление, а затем на передачу наших мыслей об этом.

Некоторые исследователи предчувствовали значение галлюцинаций как Катализатора психической организации человека. В дискуссионной книге Джулиана Джейнса “Происхождение сознания в процессе краха двухпалатного ума” /Julian Jaynes, The Origin of Consciousness in the Breakdown of the Bicameral Mind (Boston: Houghton Miffin, 1977)/ выдвигается гипотеза о том, что главные шаги в определении человеком себя как такового, могли быть сделаны даже в исторические времена. Он предполагает, что во времена Гомера, люди не обладали той внутренней организацией психики, которую мы нынче считаем чем-то само собой разумеющимся. Так, например, то, что мы называем “это”, для людей эпохи Гомера было неким “богом”. Когда внезапно возникала опасность, в уме индивида слышался голос этого бога. Вторгающаяся в привычное незнакомая функция психики выражала себя как своего рода метапрограмма выживания, вызываемая в моменты огромного напряжения. И она воспринималась теми, кто ее слышал, как голос, идущий непосредственно от какого-то бога, как голос их царя или царя жизни будущей. Купцы и торговцы, перемещаясь между разными группами людей, несли неприятные вести, что боги говорят в разных местах разное, и таким образом сеяли первые семена сомнения. В какой-то момент люди интегрировали эту прежде автономную функцию, и каждый стал этим богом и переистолковал внутренний голос, интерпретируя его как “я”, или, как его назвали потом, “эго”.

Теория Джейнса в значительной мере не была воспринята. К сожалению, на 467 страницах своей книги о влиянии галлюцинаций на культуру он ухитряется почти совсем не обсуждать галлюциногенные растения или психоактивные вещества. Вследствие этого упущения Джейнс лишил себя механизма, который мог бы уверенно направлять те преобразующие изменения, которые, как он видел, имеют место в эволюции сознания человека.

Влияние галлюциногенов в пище было более чем психологическим. Растительные галлюциногены, возможно, были катализаторами для всего, что отличает нас от других высших приматов, для всех психических функций, которые мы ассоциируем с понятием человека. Наше общество больше, чем другие, найдет эту теорию трудной для восприятия, поскольку мы превратили экстаз, достигаемый фармакологически, в табу. Подобно сексуальности, измененные состояния сознания для нас – табу, потому что они осознанно или неосознанно ощущаются сопряженными с тайнами нашего происхождения, с тем, откуда мы и как нам быть на том пути, на котором мы находимся. Подобные переживания размывают границы и угрожают порядку господствующего патриархата и власти общества, так как они – безумное выражение “эго”. Но рассмотрим, как растительные галлюциногены могли стать катализаторами использования языка – самой уникальной человеческой деятельности.

В галлюциногенном состоянии у человека возникает несомненное впечатление, что язык обладает объективным и зримым измерением, которое обычно скрыто от нашего внимания. Язык в этой ситуации переживается, видится, точно так же, как мы обычно видели бы свой дом и привычное окружение. Фактически наша обычная культурная среда в переживании измененного состояния верно опознается как нечто вроде баса-волынки в непрестанном лингвистическом деле по объективированию воображения. Иными словами, сконструированная коллективно культурная сфера, в которой мы живем, является воплощением нашего коллективного языкового намерения.

Наша способность к формированию языка может активизироваться через мутагенное влияние галлюциногенов, действуя непосредственно на органеллы, связанные с оформлением и генерированием сигналов. Эти органеллы находятся в определенных структурах мозга, как, например, зона Брока, которые регулируют формирование речи. Иначе говоря, открытие клапана, ограничивающего сознание, вызывает словесное выражение – так, будто слово – это некая коагуляция смысла, ранее ощущаемого, но оставшегося невыраженным. Этот активный импульс говорить – “выхождение слов наружу” – ощущался и описывался в космогониях многих народов.

Псилоцибин специфически активизирует те области мозга, которые связаны с обработкой сигналов. Распространенным явлением при псилоцибиновом опьянении являются спонтанные поэтические всплески и прочая голосовая деятельность, вроде “говорения на языках”, хотя и иначе, чем при обычной глоссолалии. В культурах с традицией потребления галлюциногенных грибов эти феномены привели к возникновению понятия о беседе с духами-врачевателями и сверхъестественными союзниками. Исследователи, знакомые с этой областью, соглашаются с тем, что псилоцибин оказывает глубокий катализирующий эффект на языковой импульс. Стоило действиям, включающим синтаксическое самовыражение, стать установившимися привычками среди ранних человеческих существ, продолжавшаяся эволюция языка в той среде, где грибы были редки или недоступны, допускала тенденцию к выражению и возникновению “эго”. Если “эго” не растворять регулярно и неоднократно в безграничном гиперпространстве Трансцендентного Иного, то всегда будет иметь место постепенное уклонение от ощущения себя частью великого целого природы. Крайним следствием такого уклонения является та фатальная скука, которой пропитана ныне западная цивилизация.

Связь между грибами и языком блестяще предвосхитил Генри Мунн в своем очерке “Грибы языка”.

Язык является экстатической деятельностью смыслоозначивания. При опьянении грибами легкость, свобода, удачность выражений, на которые становишься способен, таковы, что дивишься словам, рожденным из соединения намерения выразить с материалом переживания. Спонтанность, которую высвобождают грибы, не только перцептуальная, но и лингвистическая. Для шамана это – будто само существование высказывается через него. / Henry Munn. “The Mushroom of Language”, in Michael J. Harner, ed., Shamanism and Hallucinogens (London: Oxford University Press, 1973). p. 88/

Эволюционные преимущества использования речи – и самые явные, и самые тонкие. В рождении человеческого языка сошлись многие необычные факторы. Речь, конечно, облегчает общение и познавательную деятельность, но она, возможно, оказала на все человеческие дела непредвиденное влияние.

Отдельные нейрофизиологи выдвинули гипотезу, что звуковая вибрация, связанная с использованием человеком языка, способствует своего рода очищению спинномозговой жидкости. Наблюдалось, что вибрации могут способствовать осаждению и концентрации малых молекул в спинной жидкости, которая омывает и непрерывно очищает мозг. Наши предки, может быть, осознанно, а может быть, и неосознанно обнаружили, что звук голоса вычищал “химическую паутину” из их голов. Практика эта, возможно, повлияла на развитие у нас тонких костей черепа и наклонности к языку. Такой простой саморегулируемый процесс, как пение, мог вполне иметь положительные преимущества для адаптации, если он к тому же еще способствовал и эффективному удалению из мозга химических отходов.

Эта необычная идея поддерживается в следующем отрывке.

Вибрации черепа у человека, создаваемые громкой вокализацией, оказывают на мозг эффект массажа и облегчают вымывание продуктов метаболизма из мозга в спинномозговую жидкость… Мозг неандертальцев был на 15 процентов крупнее нашего, тем не менее они не выжили в соревновании с людьми современными. Мозг их был более загрязнен, поскольку их массивный череп не вибрировал, а следовательно, мозг недостаточно очищался. Для развития современных людей важно было утончение черепных костей. / К. F. Jindrak and H. Jindrak, “Mechanical Effect of Vocalization of Human Brain and Meninges”, Medical Hypotheses 25 (1989), pp. 17-20/

Как уже говорилось, гоминиды и галлюциногенные растения должны были долгое время находиться в тесной связи, в особенности в свете того допущения, что реальные физические изменения в генах человека произошли от этой связи. Строение мягкого неба у ребенка и согласованное небное опускание – это недавняя адаптация, которая облегчает овладение языком. Ни у одного из прочих приматов эта характеристика не выявлена. Это изменение, возможно, было результатом избирательного давления на мутации, первоначально вызванные новой всеядной диетой.

Женщины-собирательницы в характерном для Архаичного равновесии охотников и собирателей подвергались гораздо большему давлению обстоятельств, требовавших развития языка, чем муж чины. В охоте – прерогативе мужчин как более сильных физически – поощрялись сила, осторожность и умение выжидать. Охотник мог вполне обходиться весьма ограниченным набором языковых сигналов, как это происходит и до сих пор среди охотничьих племен вроде кунгов или маку.

У собирателей же ситуация была иная. Женщины с самым большим репертуаром передаваемых образов пищи, ее источников и секретов приготовления несомненно оказывались в преимущественном положении. Язык вполне мог возникнуть как некая таинственная способность, которой обладали главным образом женщины, проводившие вместе большую часть времени своего бодрствования и обычно разговаривающие друг с другом. Женщин во все времена считали склонными к общности, к группе, в отличие от образа одинокого мужчины – романтизированной версии ведущего самца отряда приматов.

Лингвистические достижения женщин определялись необходимостью запомнить и описать друг другу все многообразие мест произрастания, сопутствующих приметных знаков, а также многочисленные таксономические и структурные детали, касающиеся растений, которые надлежало собрать или, наоборот, которых надо было избегать. Сложная морфология естественного мира направляла эволюцию языка к моделированию мира зримого. По сей день одно таксономическое описание растения вызывает при прочтении истинно джойсовский трепет: “Кустарник, высотой от 2-х до 6-и футов, совершенно гладок. Листья – сидячие, линейно-ланцетовидные или ланцетовидные, острые или заостренные – обычно расположены на одной высоте друг против друга, кое-где по три или верхний отдельно. Цветы – одиночные в пазухах, желтые, с запахом – расположены на ножке. Чашечка колокольчиков – видная, лепестки скороопадающие, обратнояйцевидные” и т.д., еще на много строк.

Та языковая глубина, какой достигли женщины-собирательницы, привела в конечном счете к важному открытию: к открытию земледелия. Я называю его важным из-за его последствий. Женщины ясно понимали, что могли бы попросту сами выращивать какие-то растения. В результате они изучили особенности тех растений, которые обеспечивали оседлый образ жизни, а всю остальную природу, которую когда-то знали так хорошо, стали постепенно забывать.

С этого момента начался отход от естественного мира и возникла двойственность: человек и природа. Как мы вскоре увидим, местность, где умерла культура древней богини, – Чатал-Хююк в нынешней турецкой Анатолии, – и есть та самая местность, где могло впервые возникнуть земледелие. В таких местах, как Чатал-Хююк и Иерихон, люди и их одомашненные растения и животные стали впервые физически и психологически обособленными, отделенными от жизни дикой природы и страшного неведомого. Использование галлюциногенов могло быть санкционировано лишь в обществах охотников и собирателей. Когда же эти растения потребляли земледельцы, они не в состоянии были подняться на рассвете и выйти обрабатывать поле. На этом этапе зерно злаков и вообще зерно становятся богами – богами, символизирующими одомашненность и тяжкий труд. Они замещают древних богинь вызываемого растениями экстаза.

Земледелие приносит с собой возможность перепроизводства, что ведет к избытку продуктов, накоплению и торговле. Торговля порождает города. Города изолируют своих обитателей от мира природы. Как это ни парадоксально, но более эффективное использование растительных ресурсов с помощью земледелия привело к отходу от симбиотических отношений человека и природы. Я говорю об этом вовсе не метафорически. Скука современности – это следствие нарушенной квазисимбиотической связи между нами и природой Геи. Только восстановление в какой-то форме этой связи, способно привести нас к полной оценке нашего права по рождению и нашего ощущения себя истинно человеческими существами.