Письма

A. M. Верещагиной

<Петербург, весна 1835 г.>

Ma chère cousine!

Je me suis décidé de vous payer une dette que vous n’avez pas eu la bonté de réclamer, et j’espère que cette générosité de ma part touchera votre cœur devenu si dur pour moi depuis quelque temps; je ne demande en récompense que quelques gouttes d’encre et deux ou trois traits de plume pour m’annoncer que je ne suis pas encore tout à fait banni de votre souvenir; — autrement je serai forcé de chercher des consolations ailleurs (car ici aussi j’ai des cousines) — et la femme la moins aimante (c’est connu) n’aime pas beaucoup qu’on cherche des consolations loin d’elle. — Et puis si vous perséverez encore dans is votre silence, je puis bientôt arriver à Moscou — et alors ma vengeance n’aura plus de bornes; en fait de guerre (vous savez) on ménage la garnison qui a capitulé, mais la ville prise d’assaut est sans pitié abandonnée à la fureur des vainqueurs.

Après cette bravade à la hussard, je me jette à vos pieds pour implorer ma grâce en attendant que vous le fassiez à mon égard.

Les préliminaires finis, je commence à vous raconter ce qui m’est arrivé pendant ce temps, comme on fait en se revoyant après une longue séparation.

Alexis a pu vous dire quelque chose sur ma manière de vivre, mais rien d’intéressant si ce n’est le commencement de mes amourettes avec M-lle Souchkoff, dont la fin est bien plus intéressante et plus drôle. Si j’ai commencé par lui faire la cour, ce n’était pas un reflet du passé — avant c’était une occasion de m’occuper, et puis lorsque nous fûmes de bonne intelligence, ça devint un calcul: — voilà comment. — J’ai vu en entrant dans le monde que chacun avait son piédestal: une fortune, un nom, un titre, une faveur… j’ai vu que si j’arrivais à occuper de moi une personne, les autres s’occuperont de moi insensiblement, par curiosité avant, par rivalité après.

— La demoiselle S. — voulant m’attraper (mot technique) j’ai compris qu’elle se comprometterait pour moi facilement; — aussi je l’ai compromise autant qu’il était possible, sans me compromettre avec, la traitant publiquement comme à moi, lui faisant sentir qu’il n’y a que ce moyen pour me soumettre… Lorsque j’ai vu que ça m’a réussi, mais qu’un pas de plus me perdait je tente un coup de main. Avant je devins plus froid aux yeux du monde, et plus tendre avec elle pour faire voir que je ne l’aimais plus, et qu’elle m’adore (ce qui est faux au fond); et lorsqu’elle commença à s’en apercevoir et voulut secouer le joug, je l’abandonnai le premier publiquement, je devins dur et impertinent moqueur et froid avec elle devant le monde, je fis la cour à d’autres et leur racontais (en secret) la partie, favorable à moi, de cette histoire. — Elle fut si confondue de cette conduite inattendue — que d’abord elle ne sut que faire et se résigna — ce qui fit parler et me donna l’air d’avoir fait une conquête entière; puis elle se réveilla — et commença à me gronder partout — mais je l’avais prévenue — et sa haine parut à ses amies (ou ennemies) de l’amour piqué. — Puis elle tenta de me ramener par une feinte tristesse et en disant à toutes mes connaissances intimes qu’elle m’aimait — je ne revins pas — et profitai de tout habilement. Je ne puis vous dire combien tout ça m’a servi — ça serait trop long, et ça regarde des personnes que vous ne connaissez pas. Mais voici la partie plaisante de l’histoire: quand je vis qu’il fallait rompre avec elle aux yeux du monde et pourtant lui paraître fidèle en téte-à-téte, je trouvai vite un moyen charmant; — j’écrivis une lettre anonyme; «M-lle: je suis un homme que vous connait et que vous ne connaissez pas, etc… je vous avertis de prendre garde à ce jeune homme; M. L. — il vous seduira — etc … voilà les preuves (des bêtises) etc….» une lettre sur 4 pages!.. Je fis tomber adroitement la lettre dans les mains de la tante; orage et tonnerre dans la maison. — Le lendemain j’y vais de grand matin pour que en tout cas je ne sois pas reçu. — Le soir à un bal, je m’en étonne en le racontant à mademoiselle; mad me dit la nouvelle terrible et incompréhensible; et nous faisons des conjectures — je mets tout sur le compte d’ennemis secrets — qui n’existent pas; enfin elle me dit que ses parents lui défendent de parler et danser avec moi, — j’en suis au désespoir, mais je me garde bien, d’enfreindre la défense de la tante et des oncles; — ainsi fut menée cette aventure touchante qui certes va vous donner une fort bonne opinion de moi. Au surplus les femmes pardonnent toujours le mal qu’on fait à une femme (maximes de La Rochefoucauld). Maintenant je n’écris pas de romans — j’en fais.

Enfin vous voyez que je me suis bien vengé des larmes que les coquetteries de m-lle S. m’ont fait verser il у а 5 ans; oh! mais c’est que nos comptes ne sont pas encore réglés: elle a fait souffrir le cœur d’un enfant, et moi je n’ai fait que torturer l’amour propre d’une vieille coquette, qui peut-être est encore plus… mais néanmoins, ce que je gagne c’est qu’elle m’a servi à quelque chose! — oh c’est que je suis bien changé; c’est que, je ne sais pas comment ça se fait, mais chaque jour donne une nouvelle teinte à mon caractère et à ma manière de voir! — ça devait arriver, je le savais toujours… mais je ne croyais pas que cela arrivât si vite. Oh, chère cousine, il faut vous l’avouer, la cause de ce que je ne vous écrivais plus, à vous et à M-lle Marie, c’est la crainte que vous ne remarquiez par mes lettres que je ne suis presque plus digne de votre amitié… car à vous deux je ne puis pas cacher la vérité, à vous qui avez été les confidentes de mes rêves de jeunesse, si beaux — surtout dans le souvenir.

Et pourtant à me voir maintenant on dirait que je suis rajeuni de 3 ans, tellement j’ai l’air heureux et insouciant, content[29] de moi-même et de l’univers entier; ce contraste entre l’âme et l’extérieur ne vous paraît-il pas étrange? —

Je ne saurais vous dire combien le départ de grand’maman m’afflige, — la perspective de me voir tout-à-fait seul la première fois de ma vie m’éffraye; dans toute cette grande ville il ne restera pas un être qui s’interesse véritablement à moi…

Mais assez parler de ma triste personne — causons de vous et de Moscou. On m’a dit que vous avez beaucoup embelli, et c’est M-me Ouglitzki qui l’a dit; en ce cas seulement je suis sûr qu’elle n’a pas menti, car elle est trop femme pour cela: elle dit encore que la femme de son frère est charmante… en ceci je ne la crois pas tout-à-fait, car elle a intérêt de mentir… ce qui est drôle c’est qu’elle veut se faire malheureuse à tout prix, pour attirer les condoléances de tout le monde, — tandis que je suis sûr qu’il n’y a pas au monde une femme qui soit moins à plaindre… à 32 ans avoir ce caractère d’enfant, et s’imaginer encore faire des passions!.. — et après cela se plaindre? — Elle m’a annoncé encore que mademoiselle Barbe allait se marier avec M. Bachmétieff; je ne sais pas si je dois trop lui croire — mais en tout cas je souhaite à M-lle Barbe de vivre en paix conjugale jusqu’au célébrement de sa noce d’argent, — et même plus, si jusque-là elle n’en est pas encore dégoûtée!..

Maintenant voici mes nouvelles, Наталья Алексеевна с чады и домочадцы s’en va aux pays étrangers!!! pouah!.. elle va donner là bas une fameuse idée de nos dames russes!

Dites à Alexis que sa passion M-lle Ladigenski devient de jour en jour plus formidable!.. je lui conseille aussi d’engraisser encore pour que le contraste ne soit si frappant. Je ne sais pas si la manière de vous ennuyer est la meilleure pour obtenir ma grâce; ma huitième page va finir et je craindrais d’en commencer une dixième… ainsi donс, chère et cruelle cousine, adieu, et si vraiment vous m’avez remis dans votre faveur, faites le moi savoir, par une lettre de votre domestique, — car je n’ose pas compter sur un billet de votre main.

Adieu donс, j’ai l’honneur d’être ce qu’on met au bas d’une lettre…

votre très humble M. Lermantoff.

P. S. Mes respects je vous pris à mes tantes, cousines, et cousins, et connaissances…

Дорогая кузина!

Я решил уплатить вам долг, который вы не соизволили с меня потребовать, и надеюсь, что это мое великодушие смягчит ваше сердце, столь ожесточившееся на меня с некоторых пор. Я не прошу другого вознаграждения, кроме нескольких капель чернил и двух или трех штрихов пера, которые дали бы знать, что я не совсем еще изгнан из вашей памяти. В противном случае я буду принужден искать утешение в другом месте (ибо здесь у меня также имеются кузины). А женщина, даже наименее любящая (это известно), недолюбливает, когда ищут утешений вдали от нее. Кроме того, если вы будете еще упорствовать в своем молчании, а могу в скором времени приехать в Москву, и тогда мое отмщение не будет иметь границ. На войне (вы знаете) щадят гарнизон, сложивший оружие, но город, взятый штурмом, предается без пощады ярости победителей.

После этой гусарской бравады я падаю к вашим ногам, чтобы вымолить себе прощение в надежде, что вы его мне даруете.

Закончив предварительные переговоры, я начинаю рассказ о том, что со мной случилось за это время, как это делают при свидании после долгой разлуки.

Алексей мог вам рассказать кое-что о моем образе жизни, но ничего интересного, если не считать завязки моих амурных приключений с Сушковой, развязка которых была еще более занимательна и забавна. Я начал ухаживать за ней не потому, что это было отблеском прошлого, — сперва это являлось предлогом для времяпровождения, а затем, когда мы пришли к доброму согласию, сделалось расчетом и вот каким образом. Я увидел, вступая в свет, что у каждого имеется свой пьедестал: богатство, имя, титул, покровительство… Я понял, что если бы мне удалось кого-нибудь занять собой, то другие незаметно займутся мной, сначала из любопытства, а потом из соревнования.

Я понял, что С., желая меня словить (технический термин), легко со мной скомпрометирует себя. Поэтому я ее скомпрометировал по мере моих сил, не скомпрометировав одновременно самого себя. Я обращался с ней публично как со своей, давая ей понять, что это единственный способ покорить меня… Когда я увидел, что это мне удалось и что лишний шаг меня погубит, я пошел на смелое предприятие: прежде всего на людях я сделался более холоден, а наедине с ней нежен, чтобы показать, что я ее больше не люблю и что она меня обожает (что, по существу, неверно). Когда она начала это замечать и захотела сбросить ярмо, я первый публично покинул ее. Я стал жесток и дерзок, насмешлив и холоден с ней при людях, я ухаживал за другими и рассказывал им (по секрету) ту часть истории, которая была а мою пользу. Она была так смущена этим неожиданным образом действий, что сначала растерялась и покорилась. Это дало повод к толкам и придало мне вид человека, одержавшего полную победу. Потом она воспрянула и стала повсюду бранить меня. Я же ее предупредил, и ее ненависть показалась ее доброжелательницам (или недоброжелательницам) оскорбленной любовью. Потом она попыталась вернуть меня притворной грустью, рассказывая всем моим близким знакомым, что она любит меня. Я не вернулся и воспользовался искусно всем этим. Я не в силах рассказать вам, как всё это обернулось мне на пользу, это было бы слишком длинно и касается людей вам незнакомых. А вот забавная сторона истории: когда я увидел, что следует публично порвать с нею и, однако, наедине с ней казаться верным, я вдруг нашел очаровательное средство — написал анонимное письмо: «Сударыня, я человек, который вас знает, но вам неизвестен и т. д… предупреждаю, остерегайтесь этою молодого человека. М. Л. — Он вас обольстит — и т. д. — Вот доказательства (глупости) и т. д…». Письмо на четырех страницах! Я ловко направил письмо так, что оно попало прямо в руки тетки. В доме гром и молния! На следующий день я отправляюсь туда рано утром, так чтобы ни в каком случае не быть принятым. Вечером на балу я с удивлением рассказываю всё это Сушковой. Она мне поверяет ужасную и непонятную новость. Мы пускаемся в догадки. Наконец, она говорит, что ее родные запрещают ей разговаривать и танцевать со мной. Я в отчаянии, но я остерегаюсь нарушить запрещение тетки и дядюшек. Так происходило это трогательное приключение, которое, конечно, составит вам обо мне хорошенькое мнение! Впрочем, женщины прощают всегда зло, которое причиняется женщине (афоризм Ларошфуко). Теперь я не пишу романов, — я их делаю.

Итак, вы видите, что я хорошо отомстил за слезы, которые заставило меня проливать кокетство m-lle С. пять лет тому назад. О! Дело в том, что мы не свели еще счетов. Она заставила страдать сердце ребенка, я же подверг пытке самолюбие старой кокетки, которая возможно еще более того…, но тем не менее я в выигрыше — она сослужила мне службу. О! дело в том, что я очень изменился. Я не знаю, как это делается, но каждый день придает новый штрих моему характеру и моим взглядам. Это должно было случиться, я это всегда знал… Но я не думал, что совершится так скоро. О, дорогая кузина, надо признаться вам, что причиной того, что я не писал вам и m-lle Marie, было опасение, что вы по моим письмам заметите, что я почти не достоин более вашей дружбы… потому что от вас обеих я не могу утаить правды — от вас, которые были наперсницами моих юношеских грез, столь прекрасных особенно в воспоминании.

А между тем по моему внешнему виду можно сказать, что я помолодел на 3 года, потому что у меня вид счастливого и беспечного человека, довольного самим собой и всей вселенной. Не кажется ли вам странным этот контраст между душой и наружностью?

Не могу вам выразить, как огорчил меня отъезд бабушки. Перспектива остаться в первый раз в жизни совершенно одному — меня пугает. Во всем большом городе не останется ни единого существа, которое действительно мне сочувствует…

Но довольно говорить о моей жалкой особе — поговорим о вас и о Москве. Мне сообщили, что вы очень похорошели, и говорит это г-жа Углицкая. Я уверен, что только в этом случае она не солгала, потому что она слишком женщина, она говорит также, что жена ее брата очаровательна — этому я не совсем верю, потому что в ее интересах говорить неправду. Но вот что смешно — она во что бы то ни стало старается прикинуться несчастной, чтобы привлечь всеобщее сочувствие, а между тем я уверен, что в мире нет женщины, которая в меньшей степени была бы достойна сожаления… В 32 года иметь такой ребяческий характер и воображать, что способна возбуждать страсти… и после этого жаловаться? Она мне еще передала, что m-lle Вагbе выходит замуж за Бахметева. Я не знаю, должен ли я ей вполне верить, но во всяком случае я желаю m-lle Barbe жить в супружеской безмятежности вплоть до празднования своей серебряной свадьбы и даже долее, если она до тех пор не разочаруется!

Теперь вот вам мои новости. Наталья Алексеевна с чады и домочадцы отправляются за границу. Тьфу!.. Ну и хорошее же представление получат там о наших русских дамах!

Скажите Алексею, что его предмет страсти, Ладыженская, день ото дня становится чудовищнее. Я советую ему потолстеть еще больше, чтобы контраст не был столь разителен. Не знаю, явится ли мой способ надоедать вам лучшим средством для получения прощения. Восьмая страница кончается, и я опасаюсь, что начну десятую.

Итак прощайте, дорогая и жестокая кузина, и, если вы в самом деле вернули мне свою благосклонность, сообщите мне это письмом вашего лакея, ибо я не смею надеяться на собственноручную записку вашу.

Имею честь быть тем, что помещают внизу письма…

Ваш покорный М. Лермонтов.

Р. S. Прошу вас, передайте приветы моим теткам, кузинам, кузенам и знакомым…