Письма

В. Я. Костецкой

17 декабря 1916, Киев Мне так неудержимо и так просто захотелось Вас приветствовать, что, как видите, я себе в этом не решился отказать...

...Лучше всего было бы послать Вам только одно слово

Привет!..

Но уж такова слабость наша. Впрочем, очень может быть, что это письмо не произведет на Вас неприятного впечатления, а если оно заставит Вас хтоь раз улыбнуться над этим наивным лепетом, то и совсем хорошо. Подумайте, лишней улыбкой станет у Вас больше, а так как это будет сделано не для чьих-нибудь глаз, то, стало быть, и улыбка Ваша будет искренняя. Это и значит, что я так мало хочу, это значит только, что марка не пропала даром. Вот и все, поверьте, без всякой скрытой хитрости пишу. Ведь я просто пишу, а не для чего-нибудь. Когда два человека встречаются ежедневно, они все равно приветствуют друг друга. Тем более естественно такой славной паре, как мы с Вами, иногда обменяться салютом. Вот и все. У Вас есть воображение представьте себе, что король некой страны приказывает сделать в честь Вашего существования 7 выстрелов из старой пушки. Ведь приятно же это для Вас. Это во всяком случае не глупее многих человеческих разговоров, обьяснений, обьятий, поцелуев и ссор.

Если Вы будете более радостны, чем за минуту до этого, не откажите мысленно поздравить меня с лишним хорошим днем.

Т.#1

А. П. Сугак

Учительнице г-же Сугак

9 апреля 1918

Уезжая в Харьков для занятий в бюро комитета#1, прошу Вас принять заведование высшим начальным училищем. При этом в особенности прошу Вас в случае поступления от кого-либо просьбы об использовании здания училища для спектакля или вечера давать свое согласие на это, только при условии дежурства двух преподователей, а также если от постановки вечера или спектакля будет гарантировано отчисление в пользу училища, курсов для взрослых и родительского комитета#2.

Инспектор А. Макаренко.

Б. Ф. Гороновичу

7 июня 1921

Борис!

...Я мало представлений имею о твоей настоящей жизни и, так сказать, деятельности, но почти уверен, что ты недоволен ведь в Крюкове и людей никаких не осталось, и дела никакого не может быть интересного. Я тебе ничего особенного не предлагаю и горы золотые не выставляю напоказ, но будешь более или менее сыт, получишь приличное по теперешним временам жалованье, самое главное, попадешь в большое творческое дело и в хорошую компанию.

Я сейчас заведую колонией малолетних преступников. Ты не пугайся: преступники эти довольно сносные ребята. Колония наша сейчас производит большой ремонт имения б. Трепке - там будет трудовая колония для нормальных детей, поместить в ней я думаю не меньше 150 "штук". Место замечательно красивое, с речкой, садами и парком, с прекрасными, хотя и разрушенными, домами. Ремонт большой и окончится не раньше августа-сентября. Колония будет обьединена с нашей одним управлением и одним педагогическим советом. В этой колонии я тебе и предлагаю место. А пока она отремонтируется, будешь работать у нас - у малолетних. К сожалению, не могу тебе предложить отдельную комнату и кормиться придется с котла, но потом, конечно, все устроится.

Я тебе советую соглашаться и приезжать. Тебе рисковать нечем, зато, ей богу, здесь много поэзии и в работе, и в жизни: одно удовольствие проехаться утром в Полтаву чего стоит!

Я думаю, ты сумеешь вырваться из Крюкова. Если вырвешься, захвати с собой белье и постель и кати. Буду очень благодарен тебе, если захватишь с собой мою маму#1 и поможешь ей перевезти свои хаптурки#2.

В случае каких-нибудь затруднений напиши мне по адресу: Полтава, Котляревская, 6, Татьяне Михайловне Гайдамакиной, для меня.

Твой Антон.

О. Куриловской

26 декабря 1922,

колония им. Горького

О. Куриловская!

Получил позавчера, получил через великолепного вельможу Пружинина#1 твое письмо. Очень, очень приятно, что ты уже не сидишь на шее у мужа, а честным путем зарабатываешь деньги. Как тебе нравятся железнодорожники? Ребята у них обыкновенно хорошие, хотя и хулиганы обязательно. А учителя теперь, говорят, хуже стали.

Сведнения от тебя поступили небывало насмешливые. Подумай: на жалованье нам переводят 9 миллиардов, в то время когда нам нужно всего около четырех, а на операционные - ни копейки. И вот мы клацаем зубами абсолютно платонически на пять с лишним миллиардов, но нам их не дают даже понюхать, потому что, видите ли, "заработная плата". Эту проклятую заработную плату Губосвита#2 обязательно растратит на разьезды, инструкторов и инспекторов. Ведь ты знаешь, что в Освите сейчас одни инспектора. Ну... и сидим мы сейчас в таком положении, что и керосину не на что купить.

Начали занятия по новейшему методу, изобретенному известным педагогом Макаренко, но у нас нет ни бумаги, ни карандашей, ни красок, ни паршивой спиртовки, - одним словом, ни черта. У Гордея вол, бороны не сходят с языка% а я принужден в лучшем случае отмалчиваться, а в худшем - ругаться. Если еще нас снимут с государственного снабжения#3, отравлюсь, так и передай Михаилу Николаевичу Котельникову#4, если по доброте сердца своего ты с ним встретишься. Оказывается, и на декабрь нам зарплаты переводят опять 9 миллиардов и опять их растерзают губосвитовские хищники.

Ты, голубе, не жди подталкиваний своего доброго сердца. Мы тебе обязательно пришлем сала наших собственных кабанов, если хочешь, пришлем муки, кислой капусты, соленых баклажан и всяких других благодатей, а приедешь к нам в гости, будем кормить даром. Нет, серьезно, Куриловская, ей богу, мы тебе не дадим погибнуть.

Ну, хорошо, мои крылья? К сожалению, я принужден ими пользоваться больше для всяких кляузных путешествий в Полтаву. Какие-то шаромыжники из Губземотдела Госконтроля и еще откуда-то наехали еще без меня "в Трепку" и продали крестьянам без всякого нашего ведома четыре постройки на слом, нас же обвинили в акте ни больше не меньше, как в "преступном расхищении госимущества"#5. Мрачными красками описаны разрушенные дома, и даже найдена свежеотломанная доска в двухэтажном доме! Я был в Полтаве% когда туда прискакал верхом Браткевич#6 с известием, что селяне уже разбирают ту хату, которую мы недавно отремонтировали для Шиловской. Пока я в Полтаве летал по губисполкомам и милициям, крестьяне успели развалить хату: Гордий и мой помощник заведующего колонией перепугались и ничего не предприняли. Волнение в колонии было такое, что Бойко не выдержал, спер из канцелярии обрезан#7 и отправился вечером во II колонию и там целую ночь тыкал обрезаном в нос мужикам, оставшимся для охраны разваленной постройки, за что своевременно и был мною "выпорот".

Дядьки никак не хотели признавать добытые мною к вечеру бумажки с запрещением разборки построек, и я на следующее утро принужден был перейти в наступление со всей моей армией. Мужиков было всего человек 20, у нас же, понятно, дикое воодушевление, так что после мнгновенного мордобития дядьки отступили по всей линии и на другой день передали в Полтаву на нас страшную жалобу. Я, со своей стороны, подал прокурору кляузу на мужиков и на шаромыжников из Госконтроля и из Губземотдела#8. Сейчас перемирие, но самого вооруженного типа. Стоит паре дядьков появиться на территории II колонии,, как уже к нам летит тревожный гонец. Мне это так надоело, что я скоро начну пороть гонцов.

Наши занимаются по новому методу#9. Куриловская, нет тебя, не с кем похохотать. Что у нас делается? Учителя целый день таскаются по долам и лесам, роются в шкафах и допытываются у добрых людей, пристают к Сербикову#10, а я им каждую субботу преподношу десяток ехиднейших конспектов. Скоро они будут проклинать меня, тем более что реформа проведена под видом облегчения труда воспитателей.

Если мне станет плохо, удеру в Харьков к Гресю#11... Но в общем я доволен, получается что-то интересное.

Хлопцы по-прежнему. Мало им все-таки пищи, голодные как собаки и поэтому всегда не прочь стянуть кусок. На их месте я обязательно тоже тащил бы, и меня временами даже огорчает их умственное недоразвитие: мало все-таки тащут. Сейчас я пишу под шум репетиции - Зозуля#12 и Лидочка#13 готовят ужасную драму, я пока что понял, что в ней какой-то изверг отравляет одну жену, а другой при всей публике проваливает топором голову. Вероятно, в последних двух актах с этим мерзавцем будет поступлено не менее цинично. Впрочем, Зозуля говорит: "Чудова пьеса". Ну и пусть. Хлопцы и девчата, узнав, что я пишу тебе письмо, пришли в раж и пищат, чтобы передал тебе поклон. Особенно наседает Горгуль. Так вот: передаю.

Коммуна? Как тебе сказать? Живу я в маленькой комнате во II дортуаре, где раньше жили девочки, но стол дают Елизавета Федоровна#14 с Лидочкой. Все-таки я их сейчас стесняю меньше. Комната же моя мне страшно нравится.

Кажется, тебе все описал. Нужно еще оставить место для поклонов. Елизавета Федоровна и Лидочка твое письмо держат приколотым к стене, чтобы не забыть поскорее ответить. Ну, одним словом, все кланяются, кланяются, кланяются и глаголят: "Ах, прелесть эта Куриловская!!"

Я влюбился знаешь в кого? В твоего преемника Ивана Петровича Раковича#15. Он у нас был в колонии и очаровал меня. В агентах он, конечно, слаб, но будет прекрасный воспитатель. Думаю, перетащить его во II колонию. Он у нас уже играл в снежки, и ему хлопцы подбили глаз, играл, пел, гримировал, и Лидочка говорит, что Макаренко уже узнал, что можно выжать из этого человека.

Куриловская, серденько, пройди ж к Котельникову, расскажи ему про наши беды и чем можно - помоги.

Поцелуй руку глубокоуважаемой Евдокии Сергеевне, передай привет Михаилу Филипповичу.

А. Макаренко

М. Н. Котельникову

30 декабря 1922,

Полтава,

колония им. Горького

Многоуважаемый Михаил Николаевич!

У меня маленькое дело - только одна колония, и в ней... 80 хлопцев, но я и мои коллеги так много вложили сил в это дело, и при таких невероятных условиях, что само собой подразумевается наше право кричать, когда со всех сторон нам грозит гибель и когда у нас уже не хватает сил отбиваться. Вы у нас были всего 2 дня и многого не могли видеть. Мы от Вас не прятали темных сторон и не старались показать товар лицом, но Вы один за 2 часа увидали то, чем я больше всего дорожу, - живое движение и живые скрепы в нашей колонии. Вы это и сами, наверное, чувствуете и не подумайте нечаянно, что я просто начал писать письмо с комплиментов. Может быть, Вы не знакомы со всем ужасом нашего провинциального головотяпства, особенно усилившегося с появлением нэпа, поэтому не можете представить, как мы способны дорожить такими гостями, как Вы.

Два года без всякого просвета мы по кирпичику, по травинке строили нашу колонию, каждый день мы продвигались вперед, и больше всего нам приходилось бороться главным образом с губнаробразом. Когда я буду стариком, я только с ужасом буду вспоминать это кошмарное учреждение. Через каждые 2 месяца в нем меняются заведующие, инспектора, инструктора и каждый является с новыми форвами варварства и невежества, часто в вопиющих размерах. Я уже не говорю о том, что ни один из них и не подумал обратить внимание на основной гвоздь нашей жизни организационную работу, ни один из них не заметил каторжного труда воспитателей. Напротив, усилия губнаробразоа всегда были направлены к тому, чтобы условия работы воспитателей сделать более тяжелыми. Так, например, исключительно по отношению к колонии применяется какой-то самодельный закон, по которому в зависимости от стажа уменьшается не только ноимер разряда, но и число ставок.

Впрочем, это нас еще не так сильно беспокоит. Гораздо важнее хозяйственная сторона дела, потому что поступательное движение нашего хозяйства является у нас главной формой воспитательного и образовательного процесса. В этом вопросе, если подойти к нему суммарно, мы только и можем видеть наше будущее. Что же получится? Мы имеем 80 десятин земли, но мы даже и заикаться не смеет о каком бы то ни было капитале, основном капитале, без которого невозможно никакое хозяйство. Каким может быть хозяйство на 80 десятинах, если нам не на что купить керосина для освещения десятка помещений, а в губнаробразе нам говорят: "Собак ловите да жир топите". Да, мы, собственно говоря, очень не далеки от такой формы самоокупаемости. Нам не дали ни одного пуда дров и прямо советуют красть их в лесу, а когда в том же лесу наши босые хлопцы нарубили 30 полусаженей и оставалось только заплатить за них какие-то гроши, нам отказали даже в этих грошах, и полусажени переходят в руки спекулянтов. А свой урожай мы самым благородным образом истратли на машины, да на расширение поля (в 2, 5 раза), да на ремонт.

Этот самый ремонт, который Вы видели, несмотря на то что мы несем его только на своих плечах, приносит нам только одни огорчения, и я обязательно попаду на скамью подсудимых за ликвидацию какого-нибудь обломка стены. А тем временем так называемые хозяйственные органы даже без нашего ведома продают отремонтированные наши постройки на слом тем же самым крестьянам, которые в свое время эти постройки разрушали. Это самые яркие примеры той какафонии, которая у нас творится.

Все наши надежды были на Вас. Я только и воспрянул духом, когда Вы обьявили нам о непосредственной связи с Наркомпросом. Я думал, что 1-2 года харьковской помощи позволят нам создать учреждение, которому не стыдно будет смотреть в глаза людям, а за себя мы не боялись, потому что, по совести скажем, редко удается подобрать такой состав, как у нас.

Сейчас мы принялись за организацию учебных занятий по совершенно новому методу, и у нас дела пошли хорошо, прямо крылья выросли, но... стало известным, что мы перешли на местные средства. Для меня это синоним гибели; нет смысла отдавать себя только для того, чтобы в заброшенной в лесу колонии несколько десятков оборвышей влачили жалкое существование, а иначе и быть не может. В губнаробразе не способны видеть дальше своего носа и еще не скоро будут способны. В лучшем случае там кое-что смыслят в "хатней педагогике", но социальное воспитание даже в своей голой логике им недоступно, тем более недоступно понимание практического выражения. А колония за городом даже для демонстрации путешественникам неудобна.

Простите, Михаил Николаевич, за это сумбурное письмо. Оно не имеет никаких практических целей. Я прекрасно понимаю, что ничего поправить нельзя. Но, поверьте, мне было некому высказать свою горечь. Возможно, что и высказывать я не имею права, много сейчас гибнет намерений, но я смею думать, что нигде не размахнулись так широко и с такими буйными запасами энергии и с такими ничтожными средствами, как мы в своей колонии. Донкихотство? Может быть, и донкихотство, а может быть, и крушение серьезного и важного опыта. Не мне судить.

Вся эта трагедия не мешает мне принсети Вам искреннюю благодарность за искреннее и серьезное отношение к нашей работе. Еще раз уверяю Вас, что это единственный случай в двухлетней истории колонии. Скоро мы, вероятно, начнем разбегаться. Побарахтаемся еще немного единственно для сохранения чести, и конец.

В самой колонии пока все благополучно, если бы на каждого хлопца прибавили пищу, чтобы он не ощущал бешеного аппетита, цель была бы достигнута вполне, но кому об этом скажешь? И кому это нужно, такая-то цель?

Желаю Вам от души всего хорошего, простите, что пишу так длинно, надеюсь, что этому письму Вы не предадите никакого официального значения.

Уважающий Вас А. Макаренко

М. Н. Котельникову 31 января 1923 Полтава колония им. Горького

Многоуважаемый ихаил Николаевич!

"Страшное" спасибо Вам за целых 3 пакета#1, в особенности за Ваши письма. Если Вам тяжело работать в Харькове, то от души искренно желаю Вам найти такую огромную нравственную поддержку, какую мы имеем в Вас. Спасибо за привет хлопцам. Я не помню, где-то у Достоевского сказано приблизительно так: "Вы, проходя случайно, ласково поглядели на ребенка: вы сделали важное дело". Так вот и Ваш привет - такое же важное дело. Я его обьявил в приказе по колонии и по ошибке написал "главный инспектор". На наибольшее спасибо за то, что не оставили нас на сьедение местному бюджету. Я теперь по-прежнему полон сил и надежды, и хочется работать n плюс 1 час в сутки.

В колонии все благополучно. Воспитатели и ребята увлекаются учебными занятиями. Первые уже немного пищат: трудно, говорят, не хватает времени и белье постирать (Не правда ли, тоже организационная проблема?), но физиономии у них веселые. Хлопцы же, по обыкновению, ни от какой работы не устают. Сегодня у нас разрабатывали тему "Письмо и книга". Написали Вам ходатайство способом картинного письма. Сейчас они, узнав, что я пишу Вам, стоят над душой и пристают, чтобы я ничего не писал Вам о содержании ходатайства, пусть, говорят, без обьяснений идет. Я их убеждаю, что Михаил Николаевич не дикарь и не привык к чтению картинных писем, но мои аргументы мало помогают. Вы это ходататйство получите одновременно с этим письмом, но, разумеется, не придавайте ему серьезного значения: посмотрите как на сыновнюю шутку, ничего такого ужасного нет.

Ежемесячные отчеты я посылаю Вам через Губсоцвос. Может быть, Ваше напоминание касается того большого отчета, который я послал еще в октябре и который, вероятно, затерялся? Я в самые ближайшие дни посылаю Вам дубликат.

Хочу с Вами поделиться одним большим сомнением. Был я у Вас на педагогическом заседании и поражался множеству страшных терминов, употребляемых одним из говоривших врачей к вопросу о программе характеристики. Все-таки дело идет о том, чтобы нашего воспитанника разложить на множество составных частей, все эти части назвать и занумеровать, построить их в определенную систему и... не знать, что делать дальше. Все новейшие труды точно так же идут по этому направлению. Но я до сих пор не смг заставить себя поддаться их обаянию. Иногда я падаю духом и глубоко презираю себя за подобную научную невосприимчивость, иногда же, напротив, протестую всеми фибрами души.

Мне и кажется, мы еще очень далеки от права раскладывать человека и тем более делать отсюда какие бы то ни было практические выводы. Напротив, мы должны... научиться так организовать воспитание,

чтобы наши достижения характеризовались совершенствованием системы данной личности в целом. Это вовсе не значит, что работа над теорией анализа личности должна быть отвергнута. Пусть эта работа составляет предмет любой науки, но педагогам пока что нужно главное внимание направить на создание синтетической педагогики. Если это и ересь, то ересь для меня оправданная всем моим колонистским опытом.

К сожалению, я эти свои сомнения, постепенно приближающиеся к форме положительной уверенности, не в состоянии изложить более подробно за недостатком времени, но должен признаться, что в организации колонии я уже сознательно поставил их во главу угла. Все это не спасает меня от мурашек, которые начинают бегать по телу, как только я принимаюсь за страницы какой-нибудь ученой классификации. Я бы предложил свою - классификацию социального опыта и мотивацию поступка#2, но эти самые мурашки держат меня на привязи: я все боюсь, что я чересчур неуч.

В течение февраля месяца я напишу и отправлю Вам педагогический отчет, в котором, разумеется, из официального гонора буду выражаться в категорическом смысле.

Вы меня не ругайте особенно. Категоричностью я только прикрою большие сомнения. Может быть, Вам в моем отчете кое-что из моих категорических сомнений пригодится.

Большое спасибо Вам за участие в нашем горе.

История эта настолько сложна и настолько подла, что из Харькова искать виновных невозможно... Здесь я сначала пробовал просить и протестовать, но все это обратилось в волокиту, а между тем крестьяне одну постройку начали разбирать#3. Тогда я решился на отчаянное средство: с двумя отрядами хлопцев я вступил в кулачный бой с крестьянами. Битва не сопровождалась потерями, ограничились синяками и шишками, но победа осталась на нашей стороне, а самое главное, мы произвели шум: дело дошло до губисполкома. Сейчас, кажется, пахнет скамьей подсудимых, но не для нас#4. Впрочем, ручаться не следует. Если в Полтаве ничего не сделают, обратимся к Вам за помощью, а пока мы в состоянии отбиваться сами, Вас затруднять кляузами нельзя.

Так или иначе, мы оживаем исключительно благодаря Вам. Смотрим вперед весело. Настроение в колонии восхитительное, почти трогательное. Смущает нас только лето. Капитала у нас по-прежнему нет. Клячи дохлые, дети босые.

К сожалению, не урегулировано распределение кредитов. За декабрь для колонии переведено 12 миллиардов на жалованье и 0,5 миллиарда на прочие расходы. Между тем на жалованье нам нужно было только 6 миллиардов. Разумеется, остаток пошел на жалованье в другие учреждения, так как нельзя переводить из & в &... Я хлопочу все-таки, чтобы мне дали из местных средств на покупку лошадей и сапог, но надежды мало. Я не знаю, как быть.

По январским ставкам нам нужно на жалованье миллиардов 12, а нам перевели, наверное, больше, а на прочие расходы мало. Как бы все-таки хорошо было бы иметь собственные кредиты. Уверен, что мы доживем до этого. А то теперь половина энергии тратится на кредитную борьбу и получение по ассигновкам. Все это страшно неэкономно.

Будьте здоровы. Мы все были страшно рады, если бы Вы к нам собрались. На недельку, другую. Передаю Вам привет всей колонии от мала до велика.

Уважающий Вас А. Макаренко.

А. П. Сугак 24 марта 1823 колония им. Горького

Дорогая Антонина Павловна!

Спешу написать Вам под свежим впечатлением только что полученного письма Вашего от 13 марта. Вы совершенно правы, не буду брехать: подробности в письме - было очередное "колпасченье", как Вы неделикатно выражаетесь. Уверяю Вас, не нарочно!

Вы помните, как я работал в Крюкове? Вы, может быть, даже имеете представление о моем труде прошлым летом. Так вот: гораздо тяжелее и гораздо труднее. Сейчас я дошел уже до того, что сплю через ночь вот уже около полутора месяцев и даже отвык спать. Этим обстоятельством обьясните и непреличный способ сообщения - на машинке. Просто гоняюсь за скоростью. Я даже для себя неожиданно приучился делать 3-4 дела сразу.

Приглашение от месткома получил несколько дней назад, а 21-го приезжал ко мне Кононенко и также предьявил какой-то мандат на право изьятия меня из колонии#1. От Кононенко же я узнал о болезни Виктора. Это очень прекрасно, что он вырался из каких-то паршивых почек, а то я уже серьезно собрался грустить, что наше поколение начинает дохнуть.

Местком, разумеется, меня трогает, несмотря на некоторую неуклюжесть своих желаний и представлений. Так же трогает и Кононенко, и уж, само собой, трогаете Вы, любезная Антонина Павловна. Ваше письмо - это песнь торжествующей любви, а вовсе не письмо: торжествующей именно потому, что вот, дескать, Макаренко погибает исключительно потому, что заехал в какую-т о колонию, бросил счастливый Крюков и т. д. и т. д.

Такой же приблизительно тон и у месткома, и у Кононенко. Последний, впрочем, побывав в колонии, несколько сбавил спеси. Ты, пожалуйста, не подумай, что я ругаюсь. Ничего подобного и даже наоборот.

Меня очень трогает такая насточйчиво высокая оценка моей особы, которую проявляют крбковчане. Я очень и очень рад тому, что для меня представляется возможность возвратиться в Крюков и помочь маме. Наконец, и в самом деле, до каких же пор сидеть в колонии и пропадать, как вы все там думаете. Нужно жить и прочее.

Но вся беда в том, что вопрос не решается для меня одним желанием. Я теперь человек крепкий, такой крепкий, каким Вы меня никак не представляете. Таким меня сделала колония. Вы как раз, сударыня, патетически восклицаете: "Что вам дала колония?" Столько дала, Антонина Павловна, что Вам и не приснится никогда. Я сделался другим человеком, я приобрем прямую линию, железную волю, настойчивость, смелость и, нако

нец, уверенность в себе. Теперь я уже не способен собирать совет и спрашивать, допустим, Пугача, что мне делать, так как я прекрасно знаю, что я должен делать, и, как думает об этом Пугач, мне просто не интересно.

Трехлетний колонистский опыт - это вся моя будущая работа. Что бы я ни сделал потом, начало все-таки нужно будет искать в колонии. И даже не только в том смысле, что я здесь чему-то научился, что-то пережил, но еще и потому, что здесь я сам над собой произвел огромный и важный опыт. Но, пожалуй, бросим об этом: Вы можете сказать, что все это пустяки, все это в прошлом, что теперь все-таки колония мне ни черта не дает и поэтому нужно все-таки ехать в Крюков.

Ваше основное представление, что здесь кто-то пропадает, большая ошибка. Я считаю, что в колонии мы живем разумнее и веселее, чем очень многие в городе, а особенно в таком, как Крюков. Наконец, мы живем гораздо свободнее и независемее. Но даже и не в этом дело. Самое главное - мы можем здесь так работать, что работа доставляет нам удовлетворение.

И не думайте, что моя энергия здесь пропадает даром. Ничего подобного. Здесь мы производим опыт, который будет иметь большое значение не только для колонии малолетних преступников. На нашу организацию уже обратили внимание. Во всяком случае, наша колония сделана главной на Украине, на 120 детей, мы непосредственно зависим от Наркомпроса. Образовательная работа колонии уже обсуждается в печати, и мне дано право приглашать сколько угодно учителей для практики с тем, чтобы потом рассылать их по губернии. Я уже получил право приглашать учителей по своему усмотрению, даже без педагогического образования. Я уверен, что еще через год наша работа получит еще большее значение и только потому, что здесь что-то напряженно творится. А Вы так говорите о колонии, как будто здесь действительно какое-то прозябание.

Вы говорите, что не нужно расточать сокровища на колонию, а нужно расточать на Крюков. Голубчик, Крюков не лучше колонии, и, пожалуй, расточать и на него никаких сокровищ не нужно. Все дело не в Крюкове и не в колонии, а в самом деле, в организации нового просветительного опыта. Между прочим, в Германии как раз впереди всех идут так называемые лесные школы, тоже заброшенные и тоже лишенные внешних признаков просвященного общества.

Давайте только и будем говорить в этой плоскости. Если Крюков даст мне лучшие условия для такой работы, я немедленно в Крюков перейду. Вопрос решается, как видите, просто. Я, со своей стороны, ручаюсь, что в таком случае через 2-3 года в Крюков будут ездить учиться. Так я ответил и месткому, и ответил, пожалуй, в чересчур резкой форме. Я потребовал, чтобы мне было предоставлено право смещения и приглашения учителей, право свободного метода и программы, право дисциплины и, наконец, на первое время не менее 45 миллиардов хозяйственных кредитов и возвращение оркестра. Ваш местком, конечно, придет в ужас, и мне это понятно. Но я знаю и другое, что это все пустяки. Вы прекрасно знаете, что и без всяких гарантий я сумел бы заставить плясать под мою дудку не только местком, но и Харьков.

Я просто не хочу тратить энергию на работы замазывания, заклеивания и какой-то поправки, на это в колонии я достаточно истратил сил. Я хочу

начать работу "на чистом поле", не слушать шипения разных Найд и Карапишей. Я глубоко уверен, что местком на мои условия не пойдет, и так как я требую гарантий со стороны дорожного отдела#2 в письменной форме. А дорожный отдел никогда не согласится на свободу метода и программ и в особенности на невмешательство в течение 3 лет разных инструкторов и инспекторов. Не согласится и на то, чтобы в школе не было никаких привелегированных групп, а это, как известно, в России невозможно со времени Рюрика с братьями. Я на месте дорожного отдела тоже не согласился бы.

Вот, я Вам все обьяснил. А теперь можно и помечтать. Да, хорошо бы было переехать в Крюков. Я там мог бы заработать "с места в карьер", и мне даже такие картины рисуются, что похоже почти на сказку, если не ваша крюковская жалкая, ободранная обстановка. Но то, что мне кажется таким прекрасным, очень мало кому понравилось бы в Крюкове. Полетели бы с места в карьер очень многие из школы. Даже те, которые мнят себя настоящими педагогами. Представьте себе, в прошлом году я был настроен гораздо более примирительно, теперь я просто не представляю, как можно рабоать с Найдой и Мальцевой. Теперь это выше моего понимания.

Что касается метода, то убейте меня, а я уже не могу заниматься задаванием и спрашиванием урока, зачетами и клубными занятиями, не могу хладнокровно видеть задачника и вообще ученика. Это меня больше всего смущает: в колонии я что хочу, то и делаю. Моим воспитанникам не нужно держать никаких дурацких экзаменов ни в техникум, ни на какие курсы; там еще до сих пор ведь спрашивают, а школы по ним равняются. Извольте приспособиться к этому направляющему институту. Ваш ученик может быть и образован, и развит, и воспитан, но какой-нибудь человечек в футляре настойчиво пристанет к нему с вопросом: почему сие важно в-третьих? Значит, беря на себя школу, нужно брать и борьбу с человечками футлярными.

Все-таки я продолжаю мечтать: самое трудное, что меня смущает, - это как уехать из колонии. Когда я уезжал в Москву, была сплошная истерика, несмотря на то что все были уверены, что я еду на самое короткое время. А в Москве меня бомбардировали письмами с требованием немедленного возвращения и посылали ко мне жалобы на разных провинившихся. А теперь для всех это будет такое кровное оскорбление, что меня побьют камнями и будут провожать кирпичами. Ехать в Крюков служить - значит сознательно разрушить колонию и разогнать всех воспитанников в разные строны, в прежнюю пустыню бродяжничества, воровства и грабежа. Ну как, помогите, Антонина Павловна, решить этот вопрос, у Вас ведь дамское любвеобильное сердце. Уже сейчас колонисты со страхом смотрят на каждое письмо, получаемое мною с почты, потому что прекрасно поняли все коварство миссии Кононенко, которого они доверчиво приняли как гостя.

Все-таки, хотя я и уверен, что и местком, и учкультран, или кам там его, только выругаются в ответ на мои условия, Вы напишите мне об их настроениях - интересно.

С мамой вопрос гораздо хуже. Как ей не нравится колония, все-таки, вероятно, придется ей переехать ко мне. Я, конечно, постараюсь устроить

ее жизнь гораздо уютнее, чем в Крюкове, но, разумеется, не могу создать для нее крюковского общества.

Не кивайте так презрительно на посевную кампанию. Это настоящая поэзия, которой Вы в Вашем Крюкове и не нюхаете. Какой воздух, какая работа, какие работники, песни, лошади! У нас есть сейчас агроном, свои семена, свои машины, свой план, и нас все слушаются в Полтаве. Мы до того рассобачились, что завели суд, с кем бы Вы думали? С самим Госконтролем! И думаем выиграть. Все это так весело, что Вы и представить не можете.

Нажимайте на Ваш местком, и в Крюкове через год будете ходить за плугом и за собственными школьными лошадьми. Только мы там заведем не поле, а огород и хорошее животноводство. Мастерские же откроем прямо в классах, раз лучшего места нет. Нажимайте, Антона Павловна, но приготовьтесь к тому, что у Вас будут новые коллеги и Вам самой придется очень многому поучиться, и очень долго. Вас не смущает старость? Выпишем Маргер. А все-таки Крюков не колония. Если бы не жалко было маминой старости, я никогда бы колонии не бросил для Крюкова.

У нас в общем все прилично. Поповиченки#3 работают сносно, но каждый год, извините за выражение, рожают. Просто безобразие: в прошлом году мадам не работала 5 месяцев и в этом году собирается, при этом имеет такое выражение лица, как будто именно я должен в особенности преклоняться перед их героическим подвигом: подумайте, каждый год рожать!

Никогда не написал бы такого длинного письма, если бы не машинка. Так что вы должны тем более меня простить за американизацию переписки.

Кланяйтесь маме и передайте, что все будет зависеть от того, насколько руководители просвещения окажутся не идиотами и не побоятся передать одну школу в руки свободной инициативы. Но когда у нас в России уважалась инициатива? А пока не будет простора инициативы, никогдпа не будет новой школы. Это истина. Если Крюков мне не удастся, а это можно предсказать наверняка, мама должна переехать ко мне. Сначала ей покажется здесь не по себе, но, когда привыкнет, сама будет рада, что переехала. Мы с нею займем совершенно отдельную квартиру, достанем прислугу и будем жить припеваючи.

На пасху я почти наверняка буду в Крюкове, приблизительно на 4-5-й день. Помешать могут только очень экстренные дела.

Кланяйтесь Виктору и ребятам и скажите, что я и в самом деле рад, что на земном шаре еще живет такой человек: Виктор Сугак.

Будьте здоровы. Пишите. Интересно все-таки, как окончится моя кандидатура, хотя это еще не скоро выяснится.

Ваш Антон Макаренко.

Л. Н. Никифировой

15 августа 1923

Лидия Николаевна!

Я принужден после долгого размышления обратиться к Вам с этим письмом, так как не хочу подвергать Вас и себя всем случайностям беседы, которая никогда у нас не может удасться по многим причинам.

Главный момент, вокруг которого приходится все время вертеться моей работе и моим нервам, - это организация Вами или при ближайшем Вашем участии некоторой, простите за выражение, "конспиративной квартиры". Не подумайте, что я здесь имею в виду в самом деле Вашу личную квартиру. Это только описательное выражение. Факт заключается в том, что лица из среды воспитателей, наименее полезные как работники, больше того, просто явные лодыри, люди, вредные для нашего дела, сгруппировались сейчас вместе с Вами.

По совести говоря, я не могу иначе отнестись к поведению Головнина#1, как только с отвращением. Я могу перенести вид какого угодно сопротивления, но не переношу, когда это сопротивление идет со стороны полной никчемщины, чего-то такого, что не может быть представлено как сила даже в самой малой степени. Головнина я полтора года только терпел, снисходя к его нужде. Он не имел в себе достаточно гордости, чтобы заметить это и работать. Человек этот настолько органически ленив и бесполезен, что даже не дает себе труда заболеть самолюбием. К тому же у него есть благородный выход обьявить, что он натура художественная, что колонистская работа не по его великой душе, что он вообще приспособлен к чему-то совершенно превыспреннему и только в такой превыспренней области он будет работать. Это не мешало ему, впрочем, получать жалованье и занимать место, на котором мог бы сидеть более полезный и менее превыспренный работник. Поверьте, что на всяком месте Головнин будет таков, потому что он прежде всего лентяй.

Его отношение к работе было всегда безобразным, но в последнее время оно стало еще и нечестным. Такая же художественная натура Снарский#2. Я очень не хочу вмешиваться в жизнь художественных натур. Пусть себе живут как хотят, услаждают слух стихами и прозой кого хотят, но там, где совершается самоотверженная, опасная и горячая работа, - им не место. В последнее время они по утрам уже дышат перегаром, они наполнили колонию смрадом... пикантных разговоров, но работа их жалкая, смешая и даже у хлопцев ничего, кроме презрения, не вызывает. И какая удивительная игра природы: именно они - эти паразиты, люди, не способные отдаваться делу, не способные пережить заботу, серьезную ответственную заботу о детях, которых они не способны любить, которые для них далеки, именно они за моими плечами усиленно разговаривают... О чем же?

О том, что воспитание в колонии поставлено неправильно, дальше больше, что "нужно найти выход из создавшегося тупика". Ничего наглее и тупее нельзя себе представить.

В то время, когда наш опыт, основанный на потрясающей трате нервов и мозга, конечно, не их, наконец, делается предметом внимания всей стра

ны#3, когда наша работа вступает на путь серьезного научного обоснования, польскольку она заслужила это, - группа лентяев вдруг ничего другого не находит, кроме тупика, т. е. чего-то такого катастрофического, безвыходного. А между тем я не могу найти выражения, чтобы сказать, сколько вреда принесено моей работе такими, как Головнин и Снарский.

...Вы - с ними. Я признаю, что три года я был слеп, когда наперекор стихиям считал Вас полезным и преданным работником. Вы никогда им не были. В лучшем случае Вы позировали, думали только о себе и только о себе разговаривали. Только о себе и больше ни о чем. А сейчас Вы и в работе, и идейно с ними. Вы не стесняетесь злобно и настойчиво при совершенно посторонних людях кричать тогда, что воспитание "поставлено не так как нужно". Вы настойчиво и презрительно заявляете, что бросите колонию, что пойдете к Довгалеву. Вы всем своим существом презираете колонию и на каждом шагу это говорите. В то же время Вы без конца судачите, судачите, судачите и так увлеклись этим делом, что даже спешите поскорее окончить дежурство. В последнее время Вы только служите, кое-как, "абы день до вечера", как, очевидно, и полагается всем худодественным натурам. А работа Ваша?

Я ее теперь вспоминаю на протяжении трех лет, всю Вашу работу. Вспоминаю и ничего доброго не скажу, потому что о добром нужно судить по результатам. Вы никогда не хотели чему-нибудь учиться, и Вы всегда были ленивы. На вечерних дежурствах Вы просто спали на какой-нибудь кровати, на дежурствах главных кричали, ссорились и вносили обязательно какую-то своеобразную форму вульгарности#4. Простите, что я так откровенно все это пишу. Серьезность положения вынуждает меня к этому. Я принужден, наконец, открыто признать, что в образовательной работе Вы показали себя неожиданно страшно слабой.

Из деликатности я не хотел Вам это говорить, да и нужды не было, потому что всякий разговор Вы обязательно сводите на личности и вообще вы органически не способны отделить личные отношения от деловых. Даже на заседаниях совета Вы всегда позволяли себе делать некрасивые личные выпады по число деловым вопросам. В последнее время Вы поражете меня целым букетом какой-то лжи и хитрости, намеков и клеветы на других. В то же время Вы всякую мою "придирчивость" к Вам обьясняете тоже какими-то хитросплетенными личными причинами. И даже мое отношение к другим работникам Вы встречаете смешком какого-то не вполне чистого подозрения.

Всю эту атмосферу личных фокусов Вы на каждом шагу вносите в дело и даже по отношению к воспитанникам. Ваши последние столкновения с ними имеют совершенно личный характер. Шершнев взял Вашу ложку, Стебловский заподозрил Вас в намерении рвать яблоки. Вы не понимаете, что все эти случаи свидетельствуют о неуважении воспитанников к Вам...

В последний год Вы принесли много вреда, вреда колонии муссированием ненужных разговоров, ненужных столкновений, поддерживанием какого-то вздорного, совершенно бабского колорита в отношениях.

Если к этому всему присоединяются, так сказать, еще и идейные расхождения между нами и Вами, то ясно, что лучше брать быка за рога. Кому-нибудь нужно уступить. К сожалению, Вы не обьявили Вашего положитель

ного идеала в воспитании. Если судить по работе Вашей и, допустим, Головнина, то совершенно для меня ясно, что этот идеал далек от моего. Нам помириться нельзя. Вы уступить тоже не способны.

Я считаю, что по Вашим силам было бы только одно: принять мою систему, искренне и настойчиво учиться, помогать Всеми вашими молодыми силами идти вперед. Вы этого никогда не могли сделать. Пока Вы жили здесь, Вы делали вид, что колония для Вас что-то представляет. Как только Вам надоело переносить тяжесть, для Вас непосильную, Вы перебрались во вторую колонию и там "расплясались в русский пост", создали неприличную и смешную оппозицию не общему мнению, даже не мне, а всему делу, всякой работе, сгруппировали вокруг себя "дачников" и неудачников% наполнили колонию чадом вашего кружкового, злобного и пустого времяпрепровождения.

Все это можно допустить где угодно, но в колонии этого никогда не будет. Здесь не только служат, здесь нужно жить так, чтобы Ваша жизнь не делалась анекдотом.

То, что это сделали Вы, старая колонистка, я ни обьяснить, ни простить не могу. Я это старался сделать. К сожалению, Вы далеко зашли в Вашем бравировании. Я поэтому самым серьезным образом обращаюсь к Вам с просьбой оставить колонию. Ваша идейная убежденность о том, как нужно работать. Ваши постоянные угрозы с презрительным выражением губ воспользоваться приглашением Довганова позволяют мне надеяться, что и для Вас Ваш уход будет наиболее приятным выходом. Во всяком случае это будет последовательно и, если хотите, честно. Я удивляюсь, как Вы сами раньше до этого не додумались. Все-таки было проще и естественнее вовремя бросить колонию, чем на каждом шагу выражать презрение ко мне, к Ивану#5 (то, что мы скверные люди, вопрос, к делу не относящийся), к колонии, к нашей работе, к нашей системе и кончить организацией враждебного кружка лодырей.

Я бы это еще мог перенести в 1921 году, но сейчас, когда я убиваю последние силы на колонию и когда зима стоит передо мной с большими и интересными планами, требующими самоотверженной, четкой, открытой и дисциплинированной работы, я не способен и не могу уделить внимание для возни с Вашим бравированием. Поэтому еще раз прошу считать мое послание о Вашем уходе окончательно выраженным.

Буду очень Вам благодарен, если Вы откажитесь от всяких оправданий, переписки и переговоров и сделаете честно то, что давно должны сделать. Мне было трудно принять это решение, и последним моим колебанием было намерение перевести Вас в первую колонию.

Желаю Вам всего хорошего. Будьте всегда уверенны, что невозможность для нас вместе работать нисколько не исключает моего уважения к Вам и признания за Вами многих достоинств вполне определяющих мое отношение к Вам как к человеку.

А. С. Макаренко

P.S. Еще раз прошу Вас не пытаться что-либо изменить в моем решении.

Разумеется, Вы можете оставить колонию без всякой потери. Это меня совершенно не беспокоит. В городе Вас пригласят как хорошего работника. Я же со своей стороны не помешаю Вам не спеша произвести выбор новой работы.

А. М.

О. П. Ракович

29 декабря 1923

Мое неласковое солнышко!

Я уже во второй колонии. Сижу и серьезно мечтаю: вот именно здесь я понял, до чего одинок, понял также и то,, что по свойствам своей натуры и не могу быть не одиноким.

Ну хорошо. Спрашивается: как можно быть одиноким, когда есть Солнышко? Правда, трудно? Нет, еще легче, Солнышко.

Я чувствую сейчас в себе огромные силы, но и уже хорошо знаю, что эти силы слишком глубоко во мне скрыты. Вы не можете их увидеть. Это силы мысли и философского синтеза. Если Вы их увидите, Вы отравитесь ими навсегда. Вам не нужно их показывать. А то, что Вам нужно и что Вам поэтому нравится, того у меня нет: ни беззаботного смеха, ни остроумия без претензий, ни ясной силы жизни: живи, пока живется.

Ну хорошо...

И только когда мне Семен подал Вашу крошечную секретку#1, я сразу освободился от всех забот и печек.

Какое прекрасное умение с простой улыбкой скрывать каемку Вашей секретки, а вто же время где-то глубоко, в самом центре мозга прятать трепещущее ожидание чего-то особенного, блестящего, не такого, как все. И в это же время с холодной уверенностью делового человека знать наверняка, что все дело в талонах. Только два талона. На свет и на воду.

Упрек милый: "Хотя Вы и сказали, что не забудете..."

Я, собственно говоря, не забыл. Вы не получили талонов по другим причинам. Но вовсе не нужно оправдываться. Пусть.

"Будьте добры, пришлите" и т. д. Хорошо, хорошо.

"Всего хорошего!"

Сразу светло на душе. Вот взмахнуть крыльями и летать.

И сразу прежнее, мое уставшее до чертиков отчаяние. "Блаженство ты и безнадежность".

Что спрятано в этих двух словах "Всего хорошего!"

Все, что Вам угодно, Антон Семенович, и все, что Ваим неугодно. Пожалуйста:

1. Большая, стыдливая, радостная любовь.

2. Веселое, играющее молодое уважение к хорошему дяде.

3. Задорное, смеющееся здоровье молодости, которой некогда думать, что там поймут и почувствуют.

4. Искрящаяся, вредная, юношеская насмешка. "Вам это нравится - мне это ничего не стоит. Пожалуйста, корчитесь".

5. Просто ничего. Так вот ничего, как на пустой тарелке.

И то, что все можно допустить, любой из пяти номеров. так же трудно найти истину в этих двух словах, как найти значение в Вашей улыбке. Корчитесь дальше, А. С. К сожалению, Ваши потуги скрыть эти судороги, придать всему приличный вид делают Вас ужасно смешным.

И не к чему.

Ну хорошо. Сегодня Вы идете в оперетку. А я пойду в первую колонию. Нужно же куда-нибудь идти. С какой-нибудь целью. Не просто же ходить или бегать по двору второй колонии. Впрочем, вероятно, и то и другое одинаково разумно.

В первую колонию уже потому больше смысла идти, что, может быть, Вы пришлете специально для меня секретку, в которой будет написано: "Всего хорошего". В этом нет ничего невозможного. У Вас много секреток и много всего хорошего.

Ах, не хочется с Вами расставаться.

Ваш А. М.

P.S. Пархомовичем#2 помирились.

Ваш А.

О. П. Ракович

23 сентября 1924

...Сейчас я или пришел в себя, или окончательно обалдел.

...Я не могу отказаться от Вас. Пожалуйста, не пугайтесь. Я самым идеальным образом уважаю Вашу свободу. Как бы Вы ни поступили, Вы всегда будете прекрасны и всегда правы. Я искренне буду преклоняться перед любым Вашим решением. Я готов быть Вашим шафером и держать венец над Вашей головкой.

Я представляю себе: как трудно Вам понять, что у меня в душе. Я, без всякого сомнения, какой-то урод. Это совершенно серьезно. Почему я сейчас не только не ощущаю своего унижения, но напротив? Я выше всех, недосягаемо выше. Вы можете позавидовать моей гордости.

Когда утром я встретился с Вами, для самого неожиданно захватила меня волна радости. Радости от того, что у нас разрыв, от того, что Вы спокойны, от того, что я в одиночестве могу любить и нет до этого никому никакого дела, от того, что я могу отделить от себя мои страдания и рассматривать их как нечто постороннее, как в микроскоп. Раньше я мог это делать только с зубной болью.

Вы мне вручили пакет с моими письмами...

Все дело, видите ли, в чем: никто не имеет права отнять Вас у меня. Даже Вы. Абсолютно никакого права. Вы - это прежде всего образ в моей душе, а потом уже Вы. А любить Вас, поклоняться Вам, всегда видеть Вас перед собою - моля воля. Я так хочу, и я так решил...

Но кто запретит мне преклоняться к Вашим ногам, к ногам Вашей

чистоты и прелести, кто запретит мне убрать мое длительное самоубийство, наполненное презрением и любовью к людям, цветами. Никто. Вы понимаете? Никто...

Ну что Вы мне можете сделать? Отнять у меня Солнышко. Вы все равно не способны. А добровольно я его не отдам - потому что... Впрочем, пожалуй, это мое личное дело - почему...

Знаете что? Не можете ли Вы так устроить, чтобы на меня не сердиться? Мне, собственно говоря, это важно потому, что я ужасно люблю, как Вы улыбаетесь.

Я даю клятву только писать Вам обо всем этом. Потому что я уверен, что вот сейчас, в 2 часа ночи, Вы меня как-нибудь хорошо вспоминаете. Вы тем и хороши, что Вас никакой черт не разберет. Не может быть, чтобы Вы не плакали по случаю нашего разрыва. Это ж все-таки не пустяк.

А. М.

О. П. Ракович

13 января 1925

Лили! Кристалл души моей!

Свободный почему-то вечер. Хочется в тишине думать о чем-нибудь красивом, о чем-нибудь настоящем. Людишки надоели.

Думаю.

На свете есть только настоящие вещи: красота и сила. Все остальное - шарлатанство. Я думаю о красоте. Красота бывает разная. Бывает красота носа или ноги. Это, конечно, хорошо. А то еще бывает красота доверчивого осторожного взгляда краешком глаза. Улыбающегося глаза. То еще бывает красота покрасневшей от смущения радости.

Красота бывает разная!

Вот и я думал о красоте.

Бывает еще и красота глупого письма без ответа. Вы думаете это не красота? Вы ничего не понимаете, сударыня, вообще ничего не понимаете. Это такая "сильная" красота, что подходить к ней ближе могут не все и не часто.

Спасибо, что выслушали мою болтовню в тихий вечер. Почему-то так захотелось поговорить именно с Вами. Большею частью я разговариваю с лампой, горящей на столе. Это тоже занятие... спокойное. Вероятно потому, что я привык к покою. У меня, знаете, масса всяких привычек.

Ваш А. Макаренко

КОЛОНИСТАМ-РАБФАКОВЦАМ

30 мая 1925

Харьков,

Подольский пер., 2

ДПС, комната 4-5

Павлу Архангельскому

Хлопцы!

Спасибо за письмо, написанное Павлушей. Если у вас все хорошо, то хорошо. У нас средне, но жить можно. Вас ожидаем не позднее 20-го. Нужно, чтобы вы поспешили на "Первый сноп". В этом году наверное будем жать раньше.

Кроме того, вот такое дело: 25 сентября мы празднуем 5-летие колонии, к нему уже готовимся. Думаем издать книжку, которая будет называться: "Приключения горьковцев на Коломаке за пять лет".

На первой странице будет выставлен девиз: "Долой педагогику!" Будут в сборнике и серьезные статьи, как: "История колонии", или "Наша дисциплина", но больше будет более-менее вольных заметок: "Рабфаквоцы", "Малыш", "Как Матвей ездил в рабфак", "Арбузы" и т. п.

На вас всех мы очень надеемся как на авторов. Выбирайте себе темы более-менее интересные и пишите скорее. Писать можно, о чем хотите. Нужно только, чтобы было остроумно, интересно и чтобы из вашей зарисовки можно ыбло узнать жизнь колонии.

6-го или 7-го я буду в Харькове и потребую из вас рукопись. Кто не даст, пожалеет.

Найдите где-нибудь Оксану и потребуйте от нее такой же работы, иначе, как покажется в колонии, я "з неi бубну той..."

Вот вам задача.

Что у нас нового? Все обычно. Урожай ждем средний, подвели нас весенние морозы. Скоро приступаем к сенокосу.

Ставим "Отасу" и "Старый мир", на пятое готовим "Лес" А. Н. Островского. Появилась у нас новая артистка, да такая, что Семен влюбится, как только поезд приблизится к Кочубеевке.

Если увидите Быковца#1, спросите, почему не едет.

Ну, бывайте.

Ваш А. Макаренко Полтава, Трибы, колония им. М. Горького

В. И. Поповиченко

22 марта 1926

Дорогой Василий Иванович!

Простите, что так долго не писам Вам. Это случилось не только потому что я свинья, но и по другим причинам. Как-то все со дня на день откладывалось дело с Запорожьем#1 и хотелось Вам написать что-нибудь определенное. В Запорожье ездил Коваль#2, просидел только даром неделю и возвратился с неопределенным результатом. Дело дошло до Совнаркома, и последний наконец нам отказал#3. Бороться еще можно было бы, тем более что помощь предлагал нам и Горький, но уже пропала охота... Если бы даже мы его (Запорожье) получили, едва справились бы с денежными затруднениями. Достать денег сейчас очень трудно. Как раз в этот момент начал трещать наш госбюджет. У нас страшно сократили ставки и штаты, мне, например, назначено жалованье 58 рублей, воспитателям по 48 рублей. Ясно, что с такой сметой ехать в Запорожье было рисковано.

Вот почему я вопрос о Запорожье перечеркнул, а поставил новый: о передаче нам Куряжа, в котором Вы, кажется, бывали. Вчера я возвратился из Харькова с подписанным договором о передаче Куряжской колонии#4. По договору с 20 апреля мы должны уже быть на месте. Переводимся со всем имуществом. В Куряже в нашем распоряжении остается 150 хлопцев. Имущество все переходит к нам. Персонал куряжской весь распускается до одного человека. Для 150 хлопцев Окрпомдет дает полное содержание и штаты, которые мне предоставляется использовать как путем приглашения дополнительных сотрудников, там и путем оплаты дополнительной нагрузки основных работников. Я думаю, что всего для 150+120 воспитанников потребуется персонал воспитателей не более 18. Отсюда, кажется, едем не все. Чаплян с жинкой и Шило#5, возможно, задержатся в Полтаве из-за стариков. Таким образом, мне нужно пригласить около 8 воспитателей.

Куряжская колония сейчас в ужасном состоянии. Нет и следа тех богатств, которые там были летом. Нет ни простынь, ни одеял, ни белья. Завкол и завхоз сидят в тюрьме.

Плохо очень в Куряже с квартирами. Около десятка флигелей наполнены множеством жильцов, которые еле помещаются в многочисленных кельях, пропитанных запахом борща и ладана. Кельи крохотные, перепутанные разными коридорчиками и каморками. Жить в них сейчас очень плоох.

Я все же согласился взять Куряж, потому что другого выхода нет. Выигрываем мы близость к Харькову. Но я выговорил 20.000 на ремонт. Это очень много. За эти деньги я почищу спальни и клуб (3-4 тысячи), построю свинарник (8 тысяч) и произведу генеральный ремонт всех квартир, т. е. повыкидаю все переборки и перепланирую все дома наново, покрашу, переброшу печки. Жить же пока придется в здании школы, которое, кстати сказать, отремонтировано.

Все это я описываю для того, чтобы Вы знали, куда я Вас приглашаю. Хочется верить, что Вы с Надеждой Тимофеевной возвратиесь к нам. ...Со стороны персонала нашего Вы, безусловно, встретите симпатию к себе, как к прекрасным работникам и интеллигентным людям#6. И сейчас мы Вас часто вспоминаем.

Думаю, что согласиться Вам следует. В Куряже соединяются удобства большого города и дачной местности. От станции Рыжов 1,5 версты, от станции Куряж - 1 верста, электричество, водопровод. Жалованье, вероятно, будет рублей 80-90.

В четверг 25/III я ожидаю телеграммы от утверждении договора Совнаркомом. Там затруднений никаких не предвидится. По получении этого письма долго не думайте, а давайте мне телеграмму о Вашем согласии. Как только я получу телеграмму, немедленно вышлю Вам назначение. Осложнений каких-нибудь с переездом в Куряж не ожидаю. Если за Вашим согласием остановки не будет, думаю, что и Вы к 20-му будете там.

Итак, жду Вашей телеграммы.

Само собой, в случае какого осложнения немедленно Вас уведомлю, хотя это почти невозможно.

Привет всем Вашим.

Ваш А. Макаренко

Н. Ф. Остроменцкой

9 октября 1926

Многоуважаемая Надежда Феликсовна!

Очень рад был получить от Вас записку - так приятно, что в моей любимой Москве у меня такой приятный знакомый, как Вы...

Ничего, разумеется, не могу возвразить против написания Вами книжки о колонии, хотя, по правде сказать, в мои планы не входит слишком рекламировать колонию. Я думаю, что у нас еще очень много недоделанного, много форм, представляющих поиски, но не решение. Но не по этим только причинам мне придется Вам отказать в помощи. Вы не знаете, как я занят, едва ли я сумел бы собрать для Вас все нужные материалы.

У нас все по-прежнему и благополучно. Вчера я возвратился из Одессы, где был на сьезде заведующих детскими городками и колониями#1. Там меня здорово качали. Между прочим, представил проект организации Всеукраинской детской трудовой армии (7 корпусов, 21 дивизия, 63 полка по 1000 человек каждый). Надо мной посмеялись как над мечтателем, но все Наркомпрос УССР предложил мне в качеств опыта организовать 1-й детский корпус на всех детей Харьковского округа. Считая беспризорных, это даст 10000 ребят. Я ставлю всяческий условия, главное - это согласие и поддержка колонии им. М. Горького.

Хлопцы к этому проекту относятся с энтузиазмом.

Я все же боюсь, что не сумею справиться с миллионом мельчайших сопротивлений отдельных лиц и интересов.

Начали занятия, по этому поводу маленький подьем. настроение прекрасное.

Кое-как одеваемся, но еще половина босых, одежды теплой нет делаем долги.

Духом не падаем.

Несколько ударов: ушел Калюжный, забрали в солдаты Коваля#2 и Семена#3. Последнее в особенности страшно грустно.

Пишите, пожалуйста, буду очень Вам благодарен. Надеюсь в декабре - январе быть в Москве, очень было бы хорошо повидаться. Будьте веселы.

Уважающий Вас А. Макаренко Харьков, Песочин

Н. Ф. Остроменцкой

2 февраля 1927, Харьков,

колония им. М. Горького

Дружеская переписка, так дружеская переписка, уважаемая Надежда Феликсовна, только какой же Вы друг, скажите пожалуйста? Правда, человек я не злобливый, на все 120%, но это ничего не значит. Я едва ли могу быть другом, потому что я только заведующий колонией. Такая, совершенно правильная точка зрения на мою особу установлена многими людьми, в свое время и Вы ее поддержали. Ну ничего.

Вам нужны мои советы? Очень сомневаюсь в действенности всяких советов, в особенности в таком щекотливом деле, как спасение Владикавказкой колонии. Я бы делал одно, а для Вашей натуры, для Вашей ухватки подойдет что-нибудь другое. Я потому и не хочу писать о своей колонии, что далеко не разрешил многих вопросов, связанных со значением личности.

Я буду самым искренним образом рад повидаться с Вами и поговорить. Вы много ездили, много видели, Вы энергичный, живой человек, даже, может быть, чересчур живой и я смогу кое-что взять у Вас после Ваших приключений. Но вот в чем дело: не вышло бы недоразумения с Вашим приездом.

Дело в том, что 14/II я уезжаю в отпуск в Москву на 10 дней. Когда Вы дадите Вашу телеграмму? Если после 14-го, то я Вам не сумею ответить. Хорошо, если это письмо поймает Вас где-нибудь на Кавказе!

Что Вы там за книгу пишете о нашей колонии? Вы себе представить не можете, насколько сильно я сомневаюсь в нужности такой книги. Я вот работаю в колонии 6 с половиной лет, а чем дальше, тем больше сомневаюсь во многих вещах, не только относящихся к горьковской колонии, но вообще ко всему соцвосу. Впрочем, я не знаю, в каком тоне будет писана Ваша книга. Если это будут просто картины жизни трудовой колонии, протестовать, разумеется, нельзя - тут с Вами ничего не поделаешь. Но если Вы будете говорить о принципах и о системе как о чем-то готовом и сложившемся, то я боюсь, как бы мне не пришлось потом протестовать в печати. Одним словом, будем надеяться на наше свидание. Буду очень рад увидеться и поговорить с Вами.

На нашу колонию сейчас ведется целая война со всех сторон.

Бьют, конечно, по системе. Метод такой: все наши недостатки, недоделки, просто пропущенные места, случайные ошибки считают элементами системы и с остервенением доказывают, что у нас не система, а ужас. Мне выгоднее в таком случае отмалчиваться и делать свое дело.

Желаю Вам всего хорошего.

Спасибо за дружеское письмо.

Искренне уважающий Вас

А. Макаренко

Н. Ф. Остроменцкой

18 марта 1927.

Харьков, Песочин,

колония им. М. Горького

Многоуважаемая Надежда Феликсовна!

Только сегодня получил Ваше письмо от 10. III. Спасибо, что не забываете. Не знаю, как понимать Ваше письмо, приедете Вы или не приедете после 20-го - из Вашего письма это не ясно. К тому же, наверное, Вы так увлеклись новой колонией, что Вам трудно будет вырваться.

То, что колония Ваша находится близко от города, само по себе не так плохо, но это обстоятельство потребует вначале очень твердого нажима. Не знаю, как Вы принципиально относитесь к "нажиму". Я лично глубоко убежден, что в борьбе с беспризорностью, со всем тяжелым комплексом, его сопровождающим, нажим есть самое экономное и самое педагогическое средство, но требуется постоянная напряженная работа Вашей воли для того, чтобы "нажим" этот проводить. При этом самый аппарат Вашей воли должен работать очень точно, чтобы не переборщить, не вызвать к Вам же озлобления. Я вот не знаю, как в Вашем характере с этим!

Если Вы у себя сейчас не находите подходящей силы, то лучше Вам располагаться подальше от базара. Со временем эта сила у Вас должна выработаться - в этом и будет заключаться Ваша квалификация как заведующей. Я глубоко убежден, что умение действовать своей волей как регулятором не дается от природы, а вырабатывается опытом и постоянным пристальным вниманием к себе.

Кроме того, всё у Вас должно решаться созданием ядра. Нужно только, чтобы оно было не закрытое, не строго определенное.

Вы, пожалуйста, не стесняйтесь с разными вопросами. Мне бы очень хотелось Вам помочь более реально, потому что я чувствую, Вы хотите делать дело без всяких предрассудков, значит, то же, что делаю и я. Но настоящую помощь я мог бы Вам оказать, только увидев Вашу колонию, ведь все зависит от сложной "ситуации" местной обстановки. Прежде всего расположение материальных элементов имеет огромное значение. Мне иногда кажется, что летом я сумею заехать к Вам на денек, другой, если, разумеется, к лету Вы не бросите колонию.

Как мы живем? Кто его знает, мы ведь не со стороны смотрим.

Сейчас весна, значит, больше нужды и больше работы. Плодов земных никаких, и денег требуется много.

Мои проекты о детском трудовом корпусе (Вы что-нибудь слышали об этом?) решил пока что оставить в бездействии. Правда, этот проект был замечен "в кругах" с большим интересом, но я сразу понял, что встречу бесконечное сопротивление как сверху, так и снизу...

Я в общем решил подождать, пока положение дел само приведет к мысли о моем проекте, а что это будет я крепко верю.

В то же время уже сейчас кое-что практически намечается. Тут где-то под Харьковом есть Комаровка, нечто напоминающее старый Куряж. Сейчас предлагают мне взять ее. Кажется, пойдут на все условия. Получится две колонии, которые еще не составят корпуса, но составят нечто, что можно, например, назвать дивизией. 22 марта еду смотреть эту самую Комаровку.

Впрочем, если я всего этого добьюсь, то это все-таки будет страшной глупостью. У нас, собственно говоря, ничего делать не нужно. Чем больше работаешь, чем больше делаешь, тем больше на тебя "собак вешают", и при этом вешают с каким-то особенным наслаждением.

Я сейчас не могу без содрогания представить себе всю стадию "педагогических" разговоров и интересиков в Наркомпросе. Да ну их!

Так приезжайте!

Жму Вашу руку.

Ваш А. Макаренко

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Салько (Макаренко) июль 1927

[В т. 8 восьмитомника на стр. 30 дана компоновка из пары писем Макаренко от июля 1927 г., с отсебятиной то ли от Галины Салько, то ли от составителей 8-томника. Точный текст писем Макаренко от июля 1927 г. см. в двухтомнике переписки Мака с женой, издание Гетца Хиллига].

...Сейчас 11 часов. Я прогнал последнего охотника использовать мои педагогические таланты и одиноко стою перед созданным мной в семилетнем напряжении миром.

Не думается, что такой мир очень мал. Мой мир в несколько раз сложнее мира Вселенной... в моем мире есть множество таких предметов, которые ни один астроном не измерит при помощи самых лучших своих трубок и стеклышек.

Мой мир - люди, моей волей созданная для них разумная жизнь в колонии и постоянная борьба#1... со стихией...#2

Мой мир - мир организованного созидания человека. Мир точной ленинской логики, но здесь столько своего, что это мой мир...

Я всегда был реалистом. И сейчас я трезво знаю, что мой колонисткий период надо кончать, потому что я выкован кем-то наново и мне нужно перестроить свою жизнь. Минутами мне хочется разобраться в себе и вызвать то новое, что во мне происходит, но мне жаль нарушать очарование сегодняшнего дня: все прекрасно, прекрасно жить сегодня, и прекрасна была вся моя жизнь, потому что она привела меня к сегодняшнему дню...

СТАРЫМ ГОРЬКОВЦАМ

10 марта 1928

С удивлением я узнал, что среди старых работников колонии упадок духа и обида, обида не против ревизионной комиссии, а лишь против меня за мое открытое выступление на педагогическом совете. Признавая за Вами всеми великие заслуги в истории колонии и лично чувствуя себя многим обязанным Вам, я в то же время вовсе не склонен делать из наших заслуг какой-то неприкосновенный капитал, позволяющий нам жить на проценты. Поэтому считаю своим дружеским долгом сказать Вам следущее.

1. ...Приезд комиссии - это генеральное сражение, в котором мне пришлось много употребить энергии, такта и смелости, чтобы отстоять колонию. В конце второго дня я уже знал, что к нам приехали культурные люди, положительно относящиеся к нашей работе. Поэтому я позволил себе в качестве последнего удара собрать педагогический совет.

Собрание серьезных культурных людей, настолько обладающих достоинством, что они не позволил себе отнекиваться и унизиться до лжи, было действительно ударом, после которого комиссии стало просто стыдно.

То, что я сказал о работниках, было правдиво и имело тот прямой практический смысл, что заткнуло глотки всем другим, желающим по-другому говорить о тех же работниках. Это обыкновенный стратегический прием, приносящий всегда положительный эффект.

2. То, что я говорил обо всех работниках, было справедливо и ни для кого не обидно. Нельзя в самом деле так привыкнуть к собственному покою, что при малейшей необходимости реализовывать свою ответственность, заявлять протест и поднимать крик. Известная часть, самая, впрочем, маленькая, всех тяжелых неприятностей, пережитых мною за эту зиму, могла быть переложена и на вас.

3. Что касается Л. П. и З. П.#1, то их отчужденность от активной работы в колонии, их замкнутость в своих прежних заслугах - факт, который не нужно отрицать.

Никаких обид и расстроенных выражений переносить не хочу считаю все это грубейшей нечуткостью, неделикатностью и грубостью по отношению к себе и к нашему делу. Если мне приходится без конца бороться за общее дело и за всех, то это еще не значит, что на мои плечи можно нагрузить еще и разбор совершенно ненужных обид, представляющих уже какую-то излишнюю роскошь.

А. Макаренко

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Салько (Макаренко)

март 1928

...Поездка за границу (бросить колонию на год!) приблизит меня к педагогическим деятелям, которых я всегда считал шарлатанами и которых

Вы любить не можете. Я всегда думаю так: лучше быть ярким завколом (заведующим колонией), чем сереньким писателем. Вообще: если писать книгу, то только такую, чтобы сразу стать в центре общественного внимания, завертеть вокруг себя человеческую мысль и самому сказать нужное сильное слово. Для этого и за границу ездить не нужно.

Сегодня я как раз прочитал 20-й том Горького#2 - там есть дельные мысли о героях на час и героях на всю жизнь. Как-то неясно горький по этому случаю говорит, что под Харьковом есть колония, и он мог бы много рассказать об удивительных людях этой колонии, но ему лично сделать неудобно... Как видите, и я могу считать себя кандидатом в герои навсегда.

Вы обязательно прочитайте 20-й том Горького.

Я пошел на совет командиров.

8 утра

...Только что с утренней поверки. Вчера вечером была снежная буря, сейчас ужасно холодный ветер. В колонии ни кусочка угля, кое-как топим дровами. Нет, при таких условиях оставаться здесь еще на одну зиму - действительно геройство... И все-таки до черта поэзии в этой колонии им. Горького, нужен поэт побольше Пушкина, чтобы увидеть эту поэзию и уложить в стихи. Сейчас в канцелярии и кабинете греется сотни полторы воспитанников и толкуют о том, что теперь можно без дров жить, потому что скоро весна. Я с ними согласен: вообще без дров перед весной жить можно, но вот сегодня, 11 марта, это довольно трудно...

...Так мы и не вытопили сегодня ни одной печи. Зато у нас сейчас спектакль и жители Куряжа уже послушно стоят в очереди у дверей. Хлопцы мечтают о весне, а я о человеческой жизни...

Г. С. Салько (Макаренко)

15 марта 1928

колония им. М. Горького

...Я не могу найти ни одного слова, чтобы выразить мое состояние. Если бы это ко мне приходило, я сказал бы, что единственное мое переживание - это восторг, благодаря которому я просто потерял способность ощущать сущность всего остального. Это состояние в то же время сообщает мне какую-то явную для меня талантливость почти в каждом моем проявлении, И потом это прекрасное состояние "море по колено".

Под впечатлением всего этого я был вчера вечером... в Наркомпросе... Все зачитывали по тетрадкам свои ответы и вопросы П. Форменное сочинение на заданные темы... Мне пришлось в заключительном слове ругаться гораздо более искренне, чем я хотел. Мою речь выслушали даже чересчур внимательно, и П. должен был заявить: "Чтобы наша публика не ушла под впечатлением речи Макаренко, я скажу в ответ несколько слов".

Хорошо это или плохо для моего дела, пожалуй, даже не так важно. Все это словоблудие не может иметь никаких продуктов. Все зависит от

того, найдут ли другого дурака, который захочет при таких условиях возиться в коммуне Дзержинского. Это я им и сказал в своем слове, да они и сами это хорошо понимали.

Между прочим, меня приятно удивляют комплименты, неизменно расточаемые по моему адресу П., который даже назвал меня виртуозом в организации детства.

Боюсь, что я очень задел N. Сказал:

- Пора уже наконец, удосужиться посидеть в колонии неделю и познакомиться с ее жизнью. Впрочем, по отношению к колонии Горького N по-прежнему в акафистском тоне#1. Но он ничего вообще не знает ни о ней, ни о других колониях, да и сам говорит, что больше полагается на верхний нюх.

Я пишу сейчас в кабинете. народу здесь видимо-невидимо, и я не могу говорить с Вами, как бы хотел. Через каждую строчку приходится разрешать соцвосовские проблемы.

Я таки кое-кого "обдурил" и завтра собираюсь получить 1000 руб. на ремонт и прочее. Кроме того, ОкрДД#2 обещает 100, да еще я жду ответа от Б. и Наркомпроса, куда я понаписывал частные письма.

Коммуну Дзержинского страшно хочу бросить, но поймите мое трагическое положение. Меня ругают, поносят нехорошими словами, а я принужден мучиться совестью, что я не найду, на кого бросить коммуну. Среди педагогов там настоящая паника. N беззастенчиво молол чепуху о том, что в коммуну нужно пригласить "высококвалифицированных педагогов". Татаринов ходит сам не свой и рвется в колонию им. М. Горького. Даже среди старших хлопцев такое настроение, что довольно дурака поваляли, пора и домой.

Мне из всей научной истории нужно выбраться как можно осторожней, чтобы не разбить ничего счастья.

Играют на рапорта. Кончаю...

Ваш А.

Н. Ф. Остроменцкой

4 апреля 1928

Харьков

колония им. М. Горького

Глубокоуважаемая Надежда Феликсовна!

Очень благодарен Вам за присланную книгу. Мое мнение о статье Вашей#1 Вы знаете - она отличается от всех остальных педагогических писаний тем, что она искренна. У нас либо шельмуют педагогический коллектив, либо восхваляют до небес, самыми шаблоннейшими словами воспевают кажущиеся официальные достижения. Ваша статья забирает каким-то душевным, глубоко человеческим тоном. Я лично очень признаетелен Вам за художественно-идейную поддержку.

Правда, от Вашей статьи мне, пожалуй, здесь не поздоровится#2. Нужно

Вам сказать, что меня сейчас едят все, кому не лень. Обследование за обследованием, обьявляют мне выговоры, по округу запретили систему колонии им. Горького, и мне предложили в течение длительного срока перейти на обыкновенную "исполкомовскую". В качестве обследователей приезжают мальчишки, с которыми даже говорить трудно. В то же время не могут не признать, что колония действительно перевоспитывает, что она исполняет свою задачу, что у нее "наибольший комсомол". Ваша статья, конечно, подольет масла в огонь, но я именно поэтому Вам благодарен. Вы сумели показать человеческое лицо моей работы, и, прочитав Вашу статю, я и для себя нахожу какое-то оправдание, а то я было сам себя начинал считать преступником.

Считаю, что было бы очень хорошо, если бы Вы послали Вашу книжку с коротким письмом Максиму Горькому (Italia. Sorrento, Napoli, Massimimo Gorki). Я бы и сам послал, но ему удобнее будет получить от автора. Он очень интересуется нашей жизнью, и беспризорными.

Значит, Вы живете основательно в Москве? Или случайно там оказались? Напишите подробнее, как Вы живете, буду Вам очень благодарен.

Что касается впечатления, произведенного на ребят, еще ничего не могу сказать - Вашу книжку захватили воспитатели.

Я страшно много работаю - сплю не больше 4 часов, хочется отдохнуть. Когда вырвусь, не имею понятия. Напишите, долго ли Вы еще будете в Москве. Где собираетесь быть летом?

Крепко жму Вашу руку

Искренне Вас уважающий А. Макаренко.

P.S. Если Горькому не пошлете, сообщите мне, я сам пошлю.

А.

М.

Н. Ф. Остроменцкой

18 апреля 1928

Куряж

Глубокоуважаемая Надежда Феликсовна!

Спасибо, что пишете. Меня совершенно не удивляет действительно дикая система Вашей колонии - у нас дичи такой на каждом шагу горы. Между прочим, и у нас, даже у людей, имеющих ученые физиономии, появляются идейные нарывчики подвести под соцвос так называемую базу, т. е. попросту оплачивать согласие воспитанников воспитываться. В Ахтырке#1 завели даже для этого какую-то марочную систему. Соколянский#2 по этому случаю в восторге.

Я, впрочем, сдаваться не думаю. К сожалению, совершенно не в состоянии бороться за свою работу в литературе: во-первых, не умею писать так, чтобы меня согласились напечатать, во-вторых, просто некогда. У меня две колонии ведь. Кроме горьковской я еще заведую колонией им. Дзержинского#3. Эту коммуну ГПУ поместило в специально построенном доме,

устроило очень богато. В особенности интересны и ценны мастерские. Туда переведены 64 горьковца и 30 человек из коллектора#4. В коммуне большое благополучие, но чересчур много опеки. Из горьковских воспитателей в коммуне работают Татариновы, Ляля Говорецкая, Рива Коган. Был Крикун, но 26 марта повесился. Между прочим, на место этого Крикуна никак не могу найти клубника#5. Пригласил бы Вас, но это во многих отношениях осложнит мою жизнь, а я этого сейчас не хочу. Кроме того, Вам нужно бросить педагогическую деятельность и серьезно заняться литературой - у Вас положительный талант.

Страшно хочу видеть Вас и поговорить. Когда Вы будете проезжать через Харьков? Я бы мог на несколько часов вырваться из колонии и встретиться с Вами в городе. У меня есть "знакомая" гостиница, в которой всегда можно оставить для Вас номер. Если Вы скоро из Москвы не уедете, я уверен, что увижу Вас в Москве, где обязательно буду в мае.

Спасибо, что послали Горькому книгу. Интересно, какое она произведет на него впечатление.

Желаю Вам всего хорошего. Я очень рад, что мы возобновили переписку, а то я уже считал, что вы меня просто возненавидели. Серьезно, не за что: я просто угорелая кошка и часто делаю не то, что мне самому нужно.

Ваш А. Макаренко

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Салько (Макаренко)

22 апреля 1928

...Ни один человек не знает, какой это исключительный трюк один день "позаведовать" колонией им. Горького. А тут трюк продолжается 8 лет. Я так привык к тяжелым характерам и случаям, что, вероятно, без них мне уже будет трудно жить, и как раз потому, что я привык, я переживал весь этот трюк даже с каким-то удовольствием... Я отдал 8 лет жизни... гимнастике воли и мозга вообще...

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Салько (Макаренко)

27 мая 1928

...Когда в какую-нибудь тяжелую минуту я обращаюсь к акеану нашего чувства, для меня не существует уже ничего тяжелого, ничего страшного, ничего горестного. Так прекрасно высоко тогда стоять на ветру, знаете, когда треплются полы, свистит в ушах и захватывает дыхание. И ничего не нужно, кроме этой прекрасной чистой бури, и даже прекрасно, что кругом только небо и дали. Когда много ветра и неба, тогда просыпается какая-то "верхняя" философия, какая-то особенная ценность человеческой сущности. Это и есть любовь...

Н. Ф. Остроменцкой

7 июля 1928

Дорогая Надежда Феликсовна!

Я не думаю на Вас сердиться. В Москву не поехал потому, что ожидаем Горького, у меня хлопот видимо-невидимо - дышать некогда, - и сейчас пишу между двумя делами.

В письме в редакцию#1 и не думал отрекаться от Вас, я только отказался быть вполне адекватным Вашему все-таки художественному изображению. Ваше право быть художником и даже сделать из меня, так сказать, героя.

Мое право быть более скромным и не претендовать ни на какие лавры. После Вашей статьи меня здесь стали доедать вконец. После речи Н. К. Крупской на комсомольском сьезде#2, в которой она упомянула о Вашей статье я уже не видел другого выхода, как уйти из колонии. Сейчас сдаю колонию, жду только приезда Горького, он у нас будет во второй половине июня#3.

Горький в своем письме пишет, что, когда читал Вашу статью, чуть не заплакал, "от волнения и радости". Вот видите, что Вы наделали с такими великими людьми, как Макаренко и Горький.

Как только приму Горького, поеду в Москву, страшно хочу Вас видеть, напишите, как и где Вас найти. Когда буду выезжать, пошлю Вам телеграмму, чтобы Вы, если можно, меня встретили. Хорошо?

А сейчас простите за такое вихрастое письмо, ей-богу, умираю от работы.

Пишите мне.

Харьков, вокзал, до востребования.

Ваш А. Макаренко

P.S. Что касается "моего полного согласия" с Вашим текстом, то это не совсем так. Когда Вы мне читали Вашу статью, я просил Вас о "побоях" говорить осторожнее, и Вы обещали.

А. М.

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Салько (Макаренко)

15 сентября 1928

...Заходит солнце. Оно как раз освещает мой стол немного слева и сзади. Телефон на столе кажется золотым. И золотые окурки в пепельнице. В саду сыгровка оркестра. Какой-то вальс. Кто-то пробежал со смехом мимо окна. А Вы сейчас в купе, и солнце тоже золотит и Ваши кудри, и Вашего соседа, и свежие чехлы на диванах. Мы с Вами освещены сейчас одним вечерним солнцем...

Н. Ф. Остроменцкой

18 сентября 1928

Милая Надежда Феликсовна!

Спасибо, что написали. Если в октябре или ноябре в "Народном учителе" что-нибудь появится, хотя бы даже ругательное, будет очень хорошо, это даст возможность поставить здесь ребром некоторые вопросы.

Вопрос о книге не так легко решается, как кажется Вам. Кое-что я мог бы написать, но беллетристические картинки едва ли у Вас сейчас получатся хорошо. Ведь Вы колонии не видели больше двух лет. За это время много воды утекло, и самый быт колонии здорово изменился. Наконец, картинки эти, очевидно, нужно писать в настоящем времени, а настоящего времени в колонии как раз нет. Там уже новый заведующий и новые люди, 90% ребят тоже новые, и, следовательно, новый быт и обычаи. Колония еще недолго проживет совершенно благополучно, получится так, что Ваши картинки будут говорить о покойнике. Вообще же против сотрудничества с Вами я ничего не имею, только боюсь, что из этого ничего не выйдет: мы слишком далеко живем друг от друга. Для того, чтобы я начал писать, нужно, чтобы меня кто-нибудь толкал здесь рядом, иначе я никогда не найду свободного времени.

Я сейчас уже начинаю забывать о колонии им. Горького, увлечен работой в коммуне им. Дзержинского, здесь получается очень ново и интересно.

Желаю Вам всего хорошего.

А. Макаренко

Мешает мне работать та травля, которая ведется и сейчас против меня и всех горьковцев. Здесь задумали, кажется, вообще лишить меня возможности работать, моих коллег по колонии им. горького просто разгоняют. Это все создает такие условия, когда для писания просто нет свободной души, хочется просто ругаться, ну, а мою ругань никто, конечно, не напечатает.

А. М.

Н. Ф. Остроменцкой

16 октября 1928

Харьков

коммуна им. Ф. Э. Дзержинского

Милая Надежда Феликсовна!

Простите, что не отвечал Вам так долго. Все собирался, но так не собрался. Теперь вообще страшно занят, хотя вся моя работа состоит в заведовании одной небольшой детской коммуной. Дела у меня здесь идут

хорошо, еще никого не бил из ребят, и сам убеждаюсь, что моя система хороша и без побоев. Сейчас у нас хорошее дружеское настроение, напоминающее мне последние месяцы в Полтаве. Но работа здесь, конечно, гораздо более углубленная, и я уверен, что не только товарищам из МОНО, но даже и из психоневрологического института есть чему у нас поучиться.

Так что с этой стороны я даже могу быть Вам благодарен за то, что "выперли" меня из колонии им. Горького. Зато сама колония им. М. Горького в результате обьединенных усилий многих более или менее умных и талантливых людей, в том числе и Наркомпроса, и из Комсомола, и из литературы, сейчас очень быстро идет к гибели. Там, конечно, закрыли командиров и отряды, бросили лозунг: "Довольно вам быть батраками, вам надо учиться" - и все пошло как по маслу. Теперь все сидят и разводят руками и, кажется, собираются запеть на такую выигрышную тему: все Макаренко виноват, все держалось на его личности, он ушел - и все пошло под гору. Все это замечательно симпатично получается. Ведь там "ушли" не только меня, "ушли" большую половину персонала, "ушли" старших ребят, прикрыли систему рабочего коллектива, сделали ставку на школу и лодырей, а теперь вспомнили о личности Макаренко.

Серьезно, за такие вещи нужно расстреливать, и если бы это сделали не с колонией, а с какой-нибудь фабрикой или заводом, то и расстреливали бы. А так как детский дом не производство и никаких якобы убытков никто от этого не несет, то и обходится все благополучно.

В прошлом письме Вы предлагали мне "на пару" выпустить книгу. Я к этому проекту отнесся отрицательно, потому что Ваша область, собственно говоря, область художественного творчества и Вам необходимо иметь свежие впечатления, а между тем Ваши впечатления относятся только к середине 1926 г. Я считаю что оперировать ими через 2 года не совсем ловко.

А вот вы приезжайте сейчас в колонию и дайте очерк о ее гибели. Там много очень интересного, и Ваш очерк произведети уже потому фурор, что будет лучшим аргументом против всяких возражений. Кстати, опишите и травлю колонии, которую мы здесь пережили, и отношение Горького, и много другого. Вообще, могла бы получиться очень боевая статья, которую у Вас "Народный учитель" с руками бы оторвал. Кстати, и повидались бы с Вами. Я даже уверен, что "Народный учитель" дал бы Вам аванс на поездку. К тому же тут у нас есть такое интересное зрелище, как продолжение колонии им. М. Горького в коммуне им. Ф. Э. Дзержинского, в которой 90 горьковцев и горьковская система.

Я бы, конечно, потребовал, чтобы Вы статью писали здесь, чтобы она была подвергнута самой строгой редакции, и даже мог бы дать для Вашей статьи небольшое введение.

Чем не деловое предложение? Подумайте хорошенько. Это будет хороший удар по всем нашим врагам.

Будет ли какая-нибудь статья в "Народном учителе"? Вы писали, что она будет в октябре. Правда ли?

Вы на меня не сердитесь, я человек серьезно хороший, только не зараджен никакими Вашими предрассудками. Быть не зараженным предрассудками имеет право не всякий, а вот я его имею. Это право я завоевал очень многими путями, какими - не сейчас говорить, когда-нибудь поговорим.

Спасибо, что не забываете. Как окончилось преследование Вас той внедьмой, о которой Вы писали? Напишите.

Пишите так: Харьков, почтовый ящик N 309, коммуна им. Ф. Э. Дзержинского, мне.

Будьте веселы.

Ваш А. Макаренко

Г. С. Салько (Макаренко)

20 сентября 1929

...Я ходил по начальствам. К сожалению, по линии ГПУ ничего сделать не удалось. Зато в Наркомпросе и в МОНО встретили меня довольно приветливо#1. Как заведующего колонией им. М. Горького меня здесь знают. Они прямо мне говорят: "Вы интересный работник". Но у них самих ничего интересного нет, и вообще здесь ад кромешный... Познакомился с целой кучей заведующих, и они все в один голос жалуются: скверно, склоки, безнадежье, реорганизации, завиральные идеи.

Но об этом подробнее при встрече.

Что мне прдлагают? В Наркомпросе на выбор: новая "интересная" трудовая колония с большим производством в Ирбите (знаете, где-то возле Перми) и уже существующая колония в Крыму, я могу идти только помощником. Я взял время думать до воскресенья, но, наверное, откажусь и от того и от другого. В Крыму бы и хорошо, но это в степной части Крыма - для Вас ничего интересного ни в смысле климата, ни в смысле работы. А Ирбит? Черт его знает, что это такое. Что там за места?.. Как жалко, что Вы не поехали с нами. Без Вас как без рук. Правда, об Ирбите дадут еще подумать, но в таком случае, как быть с предложениями МОНО?

...МОНО#2 сначала набросилось на меня с различными своими нарушительскими развалинами. Я им наговорил хороших вещей и выразил целый вагон разных дефективных чувств, но твердо обьявил, что больше не могу жить отдельно от жены, а жена работает в Москве и т. д. А между тем развалины эти самые в 40-50 верстах от Москвы и верстах 5-8 от железной дороги. так что я наотрез отказался. Тогда они с довольно кислой миной заговорили о нормальной колонии под Москвой, в 12 верстах, у самой железной дороги. Я за это ухватился и сказал, что никуда больше не поеду. Но там есть заведующий - только плохой, нужно его снимать. Обещали дать окончательный ответ к 4 часам.

Никак не могу найти следы Менжинской#4. Ни в НКИ, ни в МОНО не знают, где она работает. Завтра думаю пойти к Горькому, так, на всякий случай...

Г. С. Макаренко

21 сентября 1929, Москва

...Сегодня был в МОНО. Идут обычные совещания и согласования по делу о моем и Вашем будущем. Все хотят дать мне хорошее дело. Но, разумеется, в два дня этого сделать нельзя. Там для меня неудобно, там - заведующий, и скоро его не снимешь, там - дело незначительное. В конце концов они все начинают убеждать меня начать с чего-нибудь, потом все уладится...

Остановилось пока на небольшой коммуне для "трудных" всего на 100 человек, возле ст. Болшево Северной ж. д. - там, где коммуна ГПУ, только с другой стороны. От станции версты две с половиной, но идти дачами. Близко железная дорога и шоссе на Москву, есть кооператив, на р. Клязьме - сосновый лес. Как будто и хорошо. Но я думаю, что до 1 января можно будет все это еще изменить. Жалованье - 170 рублей. Есть квартира. В понедельник поеду, посмотрю. Хорошо, что заведующего отсюда переведут в то место, которое мне предлагали, но от которого я отказался, потому что далеко от железной дороги.

Сегодня говорил по телефону с секретарем Горького. Завтра в час мне назначен прием...

Сейчас с Левой#1 идем в Большой театр: "Князь Игорь". Вчера Лева от "Блохи" был в восторге. Завтра днем "Синяя птица", а вечером в камерном "Сирано". Одним словом, просвещаемся.

К сожалению, не могу Леве поддержать кампанию в МХАТ - буду у Горького.

Завтра мне назначена встреча в Наркомпросе, но это, вероятно, чистая беллетристика...

Г. С. Макаренко

14 октября 1929

Точнее (по изд. Хиллига) см. в файле LESN8SKL.EL3.

...Меня сейчас занимает вопрос о создании лесной школы для детей из семьи. З. тогда за эту мысль ухватилась, но, вероятно, тут нужна широкая кампания. Вот где бы мы с Вами заработали. Я уверен, что это была бы замечательная школа. Считаю, что "ребенок" в ней должен находиться 10 лет: семилетка и общий рабфак, после такой школы прямо в вуз. Небольшое хозяйство: десяток коров, 30-40 десятин, мастерские для двух часов работы. Воспитанников 400. Построить школу нужно в Чугуеве, там, где Вы жили, близко речка, лес, нет грязи. Правда, хорошо?

Постройка и оборудование такой школы будут стоить тысяч 800-900, одним словом, до миллиона. Содержание такой школы в год будет стоить 160-180 тысяч рублей, из этой суммы производство возратит 50-60 тысяч рублей (по самому скромному расчету). Значит, родителям придется платить за ребенка 25 рублей в месяц. Возможно, что в первый год производство не даст такого эффекта и поэтому содержание ребенка может стоить дороже.

Сейчас против этой школы будут возражать из тех соображений, что вот-де опять кадетский корпус для дворян. Это, конечно, сплошная чепуха. В такую школу любой квалифицированный рабочий отдаст сына или дочку, если все его содержание, с одеждой, со всем будет стоить только 25 рублей.

Поэтому свободно можно агитировать за такую школу или за общество Лесной школы, состоящее из родителей, с небольшим членским взносом.

Самое трудное - достать миллион рублей и построить школу, но, если в общество войдут влиятельные товарищи, такую сумму можно достать с рассрочкой на 40 лет. В нашей коммуне сейчас на таких началах строится дом для мастерских - получили 35 тысяч на 40 лет. Если миллион дадут на 40 лет и в обществе будет 400 членов, то каждому придется в месяц уплачивать на покрытие капитала 5 рублей...

К чему я все это пишу? Я хочу, чтобы Вы подумали над этим вопросом и кое-кого заинтересовали.

Это было бы настоящее дело во всех отношениях. Первая выгода в том, что у нас было бы настоящее учреждение для социального воспитания, первое в Союзе для нормальных детей. Мы могли бы достигнуть больших педагогических эффектов. Вторая выгода была бы в том, что у нас бы довлел родительский комитет и Наркомпрос был бы маленьким. Самое дело об этом нужно возбуждать не в Наркомпросе, а в Совнаркоме.

Почему я об этом пишу сейчас? Я хочу, чтобы Вы мне посоветовали, кому писать об этом доклад. А Вы бы поддержали, написали тому, другому письмо. Это шикарное дело было бы, правда?

Я считаю его вполне возможным. Вы только посоветуйте, кому написать доклад. Я бы мог прислать Вам копию...

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Макаренко

21-22 октября 1929

...Работу писать сейчас очень трудно. Я не могу отдать ей подряд даже и полчаса, и вся моя голова переполнена страшной массой всяких хозяйственных и педагогических забот, для работы души не остается, нужно писать по ночам...

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Макаренко

23-24 октября 1929

...Я весь себя ощущаю как бесконечо великию стихию любви, благоговения и благодарности всему миру, всему на свете, каждой паршивой козявке, каждому желтому листику за то, что они учавствуют вместе со мной в этом замечательном мире...

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Макаренко

1-2 ноября 1929

...Вот сейчас в кабинете, когда никого уже нет, я Вам печатаю письмо, и плачу, и мне трудно печатать, потому что сквозь слезы я плохо вижу...

Г. С. Макаренко

Ноябрь 1929

...Сегодня я особенно чутко живу любовью к тебе... И сегодня весь мир кажется мне построенным из особенно прекрасного, легкого и сияющего материала, страшно обильного и страшно нежного...

Сегодня я очень сложно и трепетно живу. И, что всего удивительнее, так же сложно и так же трепетно живет и все вокруг меня. Сегодня передо мной прошли неожиданно очень богатые и прекрасные куски жизни, осколки чьих-то радостей, грустные, нежные женские глаза, здоровые нежным детским здоровьем, ясные и ароматные души наших мальчиков, сегодня особенно одухотворены и горды строгие формы нашего коллектива... Каким-то образом я увидел сегодня мсамые тайные прелести вещей, самые богатейшие хрустальные переливы и страшно огромные ценности, заключенные в едва заметном человеческом движении.

Все меня приводит в восторн, и он тем дороже для меня, что его никто не видит, никто о нем не знает, и я переживаю его в моменты самых будничных вздохов жизни, сопровождаю самыми обыкновенными привычными словами:

...надо прибавлять стоимость сушки...

...ваши спинки оказались никуда не годными...

...пяти пудов рису маловато, ну да ничего...

А на самом деле мне хочется нежно прижаться к каждой спинке венского стула, к каждому мешку риса, к котлу паровой сушки, ко всем этим замечательно оригинальным и удачным твореньям божьим. И они такие прекрасные, все эти милые вещи, которые живут в том самом мире, в каком живешь и ты...

ИЗ ПИСЬМА Г. С. Макаренко

4 декабря 1929

...Я много писал в своей жизни всяких бумажек, писал и писем много, но ничто и никогда я не писал так непосредственно и свободно, как пишу письма тебе. Нет, серьезно, когда я тебе пишу, я себя почти буквально чувствую поющей птицей, вот такой самой обыкновенной серенькой глупенькой птицей, которая поет и страшно рада, что светит Солнце! Только, конечно же, я не соловей, так что-то попроще...

О. П. Ракович

24 марта 1930

Харьков

Дорогая Ольга Петровна!

Ваше письмо меня и страшно обрадовало, и поразило, и страшно огорчило. Читаю его несколько раз и своим глазам не верю неужели это Вы, Солнышко, пишете? Подумайте, я Вас 4 года не видел и не получил от Вас, конечно, ни одной строчки.

Поверьте, я совершенно не помню вашего письма после "сокращения"#1. Очевидно, я посчитал Вас вправе как угодно меня ругать, я поэтому о нем совсем забыл - вот просто ничего не помню. Вы остались в моей памяти только прелестной улыбчивой царевной, которая так радостно и непринужденно посмеялась над моим искренним и очень глубоким чувством к Вам. Все эти 4 года я с мучительной обидой вспоминал "нашу" историю, которая, собственно говоря, не была Вашей историей. В моем представлении Ваша позиция не может быть осуждена: надо же Вам было как-нибудь отделаться от любви "уважаемого начальника". И Вы прекрасно, остроумно и весело отделались. Может быть, Вы даже думали, что я просто лгу о своей любви.

Вы меня простите сейчас за все то, что пишу. Сами виноваты зачем написали мне?

Я не могу ни о Вас говорить, ни с Вами говорить иначе, как о любимой. Не хочу ни себя, ни Вас обманывать - в моей жизни Вы были чрезвычайно значительны. В моих записных книжках записано очень много отдельных Ваших слов, шуток, движений, разных печальных и прелестных историй - все, что у меня осталось прекрасного в жизни. Но все это необычайно грустно, Солнышко, и, кажется, совершенно непоправимо.

И скажите; зачем Вы, милая, написали? Что это - новая шутка? В таком случае, почему Вам через 4 года захотелось пошутить именно надо мной? И почему Вы обо мне вообще вспомнили?

Вы писали мне в 1927г.? Почему? Зачем Вам это нужно?

Если Вы настоящий живой человек, если Вы не шутите просто надо мной, Вы должны ответить мне на все мои вопросы - Вы должны написать мне правду. До тех пор о "моей жизни" я ничего не хочу Вам писать, потому что я не хочу больше, чтобы Вы надо мной так же посмеялись, как в 1925 г.

Это вовсе не значит, что я Вас осуждаю. Вовсе нет - Вы имеете право как угодно поступать, я просто не хочу без всякой нужды растравлять "старые раны" - вы меня простите за откровенность. дело, видите ли, в том, что я не из тех людей, которые находят удовольствие в приятных воспоминаниях. Воспоминаниями я жить не хочу и не верю, что Вы хотите жить прошлым.

Для меня было бы счастьем Вас увидеть и поговорить с Вами, но я вполне понимаю, что позволить себе такую роскошь будет для меня слишком большой роскошью - потом это приведет к очень затяжным и тяжелым вещам.

Как видите, Красавица, мое положение аховое.

Напишите мне проще и правдивее, ответьте мне прямо на вопрос: "Что я такое для Вас, чем был и чем остался?"

Как раз об этом я никогда не имел никакого понятия - в Ваших "приветах" заложены только возможности - и возможности чувства, и возможности насмешки - я в этом уже ничего не понимаю.

Если Вы меня любили или любите, напишите мне об этом. Если никогда этого не было - помогите мне забыть Вас, это будет самое честное и разумное.

При всем том страшно печально, что Вы больны или были больны, по Вашему письму я не мог разобрать, выздоровели Вы или нет.

Будьте радостны. Передайте мой искренний дружеский привет всем Вашим.

Ваш А. Макаренко P.S. Если захотите написать, то так: Харьков, почтовый ящик N 309, мне.

А.

М. М. БУКШПАНУ 29 декабря 1930

Глубокоуважаемый Михаил Маркович!

Очень прошу Вас пересмотреть вопрос о Весиче. Для меня этот вопрос имеет не столько даже практическое, сколько принципиальное значение.

Когда открывалась коммуна им. Дзержинского, единственным резервуаром, из которого можно было черпать сносные педагогические силы для детского дома, была колония им. Горького. Это совсем не преувеличение и пустая похвальба. Педагогический коллектив колонии им. Горького был единственным ценным педагогическим коллективом в детских домах всей Украины. Он был подобран мною в течение 8 лет работы.

Когда я брал на себя заведование коммуной им. Дзержинского, я поставил в известность правление коммуны, что отвечать за коммуну могу только в том случае, если мне будет предоставлена известная свобода в подборе педагогического коллектива.

Эта свобода вообще и не особенно стеснялась в течение 3 лет работы в коммуне.

С самого начала из колонии им. Горького было переведено в коммуну 4 работника, из которых до сих пор работают трое (Терский, Татаринов и Григорович). Дальнейшее "извлечение" работников из колонии в коммуну я должен был прекратить, так как Наробразом было возбуждено против меня дело в РКИ. Было возбуждено оно как раз в связи с моим настойчивым предложением перейти в коммуну Весичу. Из всего горьковского коллектива Весич был самым сильным, дисциплинированным и способным работником. Одновременно со мной Весича перетягивала и Прилукская коммуна ГПУ. Он не ушел туда только по моему настоянию.

В Наробразе Весич был последней надеждой

на здоровое существование колонии им. Горького. После моего ухода там переменилось три заведующих и постоянным их заместителем был Весич, который был фактическим заведующим.

Я хотел перевести Весича в коммуну с первых дней и не мог этого сделать только потому, что на нем держалась вся колония, и Наробраз к его переходу относился очень ревниво.

Весич прекрасно известен в педагогических кругах Харькова и Наркомпроса как один из самых способных работников в детских домах.

Приглашая Весича, я был уверен и теперь уверен, что делаю ход, имеющий самое важное значение для коммуны. Работников, равных Весичу по ценности, удается получить раз в 5 лет. К тому же положение коммуны в деле снабжения педперсоналом, в особенности достаточно образованным и работоспособным, чрезвычайно тяжело. Если Вам или правлению кажется, что с этой стороны все хорошо, то это большая ошибка. У нас в коммуне есть много слабых педагогов. Другие детские дома сплошь из них состоят, в том числе и пригородные, и положение этих детских домов в общем скверное. Нам бросаться такими работниками, как Весич, совершенно невозможно.

Сейчас пойти работать в детский дом может лишь определенное барахло. Только наша дисциплина позволяет педагогам идти в коммуну без особого страха, но вы уже видели, что делают с дисциплиной такие учителя, как Строкань, а это еще не самые худшие.

В ценности Весича я не сомневался: я с ним работал почти с основания колонии им. Горького, и в значительной мере благодаря ему колония тогда процветала.

Сейчас в коммуне сам детский коллектив держится только на мне одном. И это очень плохо. Татаринов силен в своей области школьной, Терский увлекается только клубом и только в клубе может дать эффект, Григорович истрепана до последней степени и уже оканчивает свою педагогическую дорогу. Мне сейчас невыносимо трудно. Вот уже в течение 3 лет я не имею отпуска. Мне нужен в коммуне такой человек, как Весич: умный, умеющий замечательно ладить с ребятами и держать их в руках, много знающий и трудолюбивый. В противном случае и мне придется [свои позиции] сдать.

Я знал, что Весич где-то там был в 1918 или 1919 году и, разумеется, прекрасно понимал, что это само по себе может быть препятствием. Но известно мне также и то, что во многих случаях это обстоятельство не ставится человеку в строку, если он своей работой и своим отношением к Советской власти доказал, что у него совершенно выветрились всякие остатки старины.

По отношению же к Весичу это тем более иметт значение, что он был командиром Красной Армии, сейчас командир запаса. Уж если ему в Красной Армии доверяют командование, то, значит, он действительно это заслужил и что-нибудь это стоит. Наконец, он, конечно, имеет право голоса, старый член профсоюза. Командирует его в коммуну официальный отдел кадрвов ВСНХ после специальной подготовки, к которой допускаются люди с разбором.

Пожертвовать таким работником, как Весич, можно было бы только при условии замены его равноценным лицом. Никакой надежды на это,

даже самой отдаленной, нет. Никакой уважающий себя серьезный педагог сейчас работать в детский дом не пойдет. Никому нет охоты за 100 рублей бросать город, отправляться в наше бездорожье и обрекать себя на довольно тяжелое существование в наших неважных квартирах.

И Весич пошел в коммуну только потому, что здесь я. Ни в каком случае нельзя думать, что работа в коммуне устраивает именно Весича. Весича возьмет с охотой любой рабфак, и он заработает в городе несколько сот рублей в месяц без особого напряжения.

В коммуне сейчас только 7 декадных уроков физики, т. е. месячный заработок преподавателя всего 58 руб. Даже и за гораздо большее жалованье никто в коммуну на уроки ездить не будет, и, наконец, такие приезжающие преподаватели вообще ничего не стоят.

Снимая Весича сегодня, мы рискуем остаться без преподавателя физики на всю зиму, а без хорошего работника очень надолго.

Такое же случилось и с математиком. Я вот уже 2 года пробавляюсь таким барахлом, как Бершетин. Недавно можно было получить хорошего преподавателя - Зарка, но он был осужден на 1,5 года за халатность или за превышение власти и поэтому нам оказался не подходящим. Ну и что же? Его нарасхват берут во все рабфаки, а мы так и остались при Бершетине, а это значит, что может быть очень плохим положение наших студентов с математикой в вузе. В городе треть рабфаков сидит без математиков, и получить работника невозможно.

Вообще работников приходится брать на ощупь и часто получать слабых, вроде Строкань. Тем более мы не имеем права швыряться такими определенно ценными работниками, как Весич.

Наконец, если я говорю Вам, что работал с этим человеком несколько лет и очень высокого его ценю, то это что-нибудь для Вас, вероятно, значит. Не допускаете же Вы мысли, что я могу легкомысленно отнестись к такому факту, как "белое" прошлое? ВЫ

ЖЕ ПОНИМАЕТЕ, ЧТО В СЛУЧАЕ КАКОГО-ТО ВРЕДНОГО ОТРАЖЕНИЯ ЭТОГО

ПРОШЛОГО НА РАБОТЕ МНЕ ГРОЗИТ БОЛЬШАЯ БЕДА, ИБО Я НИКОГДА НЕ

ЗАБЫВАЮ, ЧТО РАБОТАЮ В ГПУ. Следовательно, я действительно уверен в действительной советской ценности этого человека.

А Вы хотите, чтобя я получил случайного кандидата, которого никто не знает, который не был у белых, но по своему настроению может быть в тысячу раз хуже и вреднее.

Мое право подбирать персонал, в особенности пользоваться работниками, которых я уже раньше испытал, это право только и может определить успех коммуны. Если до сих пор есть такой успех, то им мы обязаны на 80% подбору персонала, по крайней мере подбору ядра персонала. Если Вы меня такого права лишите, коммуна обязательно будет падать, иначе быть не может - наши педагогические кадры слишком засорены.

Мое право подбирать персонал само собою уравновешивается моей ответственностью за персонал, И В ДЕЛЕ ЭТОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ Я

НИКОГДА НЕ БУДУ МАЛОДУШНЫМ.

При всем том, положение с персоналом становится очень напряженным и, если такие счастливые назначения, как назначение Весича, нами не будут использованы, мы обязательно "сядем".

Отвечать за это придется мне, ясно, что для меня коньюктура получается далеко не завидная.

Несмотря на то, что Весич был в "белых" или в "желтых", я все-таки убедительно прошу Вас утвердить его, совершенно отвечаю за него как за человека мне известного со всех сторон. Политически Весич не только лоялен, но и активно по-советски настроен, гораздо более по-советски, чем многие работники-педагоги, у которых на 90% поповского мещанства и обывательской злобы. Весича Советская власть давно простила и дала ему хорошее положение, мы не должны его выбрасывать из коммуны по узкобиографическим данным.

...настойчивая просьба о Весиче определяется у меня исключительно соображениями дела. Устраивать самого Весича никакой нужды нет, ибо сейчас нужда в хороших педагогах слишком везде чувствуется.

А. Макаренко

P. S. Барбаров мне говорил, что Весич производит на него хорошее впечатление. Не успел представить Весича предварительно потому, что в отделе кадров ВСНХ пришлось выбирать [работника] в течение одного дня.

А. М.

ИЗ ПИСЬМА Г. С. МАКАРЕНКО

9 сентября 1931

...Я по-настоящему тоскую и похож на доберман-пинчера, которого бросил хозяин. Нам в Сочи подарили доберман-пинчера, хозяин привязал его к нашей палатке и ушел. Собака сначала рвалась за ним, потом улеглась на мешке и плакала на весь лагерь до позднего вечера, а на другой день она не ела и не пила, а молча простояла у входа в палатку целый день, не отрываясь, глядя в ту сторону, куда ушел хозяин.

Никто лучше меня не понимал доберман-пинчера, и я очень ему сочувствовал. Сегодня я и сам такой...

КОММУНАРУ ЧЕРНОМУ

14 апреля 1932

Дорогой товарищ Черный!

Спасибо тебе и Матвееву, что не забываете меня. Благодаря Вашим письмам я знаю все, что делается у нас в коммуне, и задаром не беспокоюсь.

Хлопцы наши молодцы, что держат дисциплину и порядок, я за это им страшно благодарен.

О колонии им. Горького интересно: как же это устроили праздник и не сумели удержаться от пьянства?

Тимофей Денисович#1 писал мне, что у нас плохая весна, а Вы пишете, что хорошая. Как же так? А в Москве весна прямо на ять: солнечные дни, уже кругом сухо, почти как в Крыму.

Спасибо, что пишете. Скоро буду в Харькове.

Передай привет Матвееву, Богдановичу, Коломийцу, Студецкому, Анисимову, Сычеву и всем коммунарам.

По коммунарам соскучился.

Передай привет этому ленивому Степану Акимовичу, который не хочет со мной переписываться.

Твой Макаренко.

М. М. БУКШПАНУ

август 1932

Дорогой Михаил Маркович!

Простите, что пишу карандашом, мы в походе и еще не устроились, стараюсь как можно разборчивее.

Сегодня получили Ваше письмо - на него отвечаю подробно.

Токаренко меня не удивляет - это страшно отставший тип, и я никогда не дал бы ему отдельного отпуска, если бы моя воля. Коммунары его, наверное, будут выгонять, по совести говоря, мне не хочется выступать в его защиту. Помните историю 1930 г., когда тот же Токаренко учавствовал в продаже пальто и часов с Гершановичем? Тогда Вы здорово защищали виновных, и я защищал под Вашим влиянием и по Вашему наущению.

В этом пункте основной вопрос советской педагогики, и в письме его не решить. Личность или коллектив? Я хочу орудовать большими числами и доказывать, что выгоднее жертвовать отдельной личностью и воспитывать коллектив, чем возиться с отдельным человеком, хотя бы и с некоторой надеждой на успех, но с явными травмами для коллектива.

Для меня сейчас этот вопрос имеет прямо жизненное значение.

Токаренко нужно выгнать еще и потому, что коммуна теряет и свое воспитательное значение и свою воспитательную силу и уже не может рассчитывать на особенный успех в трудных случаях.

Я это мог бы предсказать заранее и мог бы это доказать теоретически, но ведь достаточно и фактов. С такими, как Токаренко, Белостоцкй, Лазарев, Жуков, Яковлев, можно справиться только при помощи самого энергичного поднятия культурного уровня и обязательно на фоне действенного, полного достоинства и уверенности коллектива.

По отношению к воспитательной работе коллектива мы сейчас поступаем прямо самоубийственно и очень быстро скатываемся на позиции Болшева и Прилук#1, совершенно безграмотные с точки зрения воспитательной логики.

Утверждение, что никакого воспитания не инужно, что воспитывает только работа на производстве, - одна из завиральных идей, которыми так полна педагогическая кустарщина. Подобных, скороспело изобретенных, на вид даже революционных, а на самом деле затасканных мещанских "педагогических" афоризмов я в последние 4 месяца наслушался довольно. Заменять четкую и до конца продуманную воспитательную систему случайным набором "педагогических взглядов" - значит быстрыми шагами приближаться к обычному типу детского дома, и никакой завод нас от этого не спасет.

Тов. Максимов#2 не силен был в педагогической логике, да он ничего и не решал, решали доругие, а иногда даже и никто не решал, а решали обстоятельства, как будто не имеющие никакого воспитательного значения. Но была надежда, что он постепенно научится разбираться в воспитательных вопросах. Теперь новый человек, значит, новые установки и мнения.

За зиму и весну 1932 г. коммуна очень мало продвинулась вперед в воспитательном отношении. Был бесконечный штурм, закончившийся июльской горячкой#3. Скажите, кому нужна была именно 1000 сверлилок, если для этого нужно ввести 12-ти часовой рабочий день, разрушатьь всю коммунарскую организацию, покончить с книжкой и всякой другой культурной работой, перемешать день с ночью?.. А впереди какая-то "основная рабочая" смена или 6-часовой рабочий день. Ажитация, хотя бы и производственная, разве это здоровые условия для воспитания? Самый лучший выход, какой намечается, чтобы использовать станки, - это прием приходящих коммунаров - тоже не очень блестящ. Это обратит коммуну в вокзал, в проходгной двор, и от нашей воспитательной четкости, конечно, ничего не останется. Представьте себе только раздачу пищи в 4 смены.

Явно коммуна направляется к определенному пункту: это завод для несовершеннолетних с общежитием и столовой для рабочих с кое-какой учебной установкой. Для того чтобы держать этих молодых рабочих в повиновении, нужен такой какой-нибудь Макаренко - старший надзиратель. Вот и все.

И не заметили того, что самое замечательное, что есть в коммуне, - это коммунарский коллектив. Его не заметили, как не замечают здороавье.

А этот коллектив - плод огромной филигранной работы целого десятилетия. Это огромный и, может быть, единственный в Союзе педагогический опыт, а мы к нему отнеслись так расточительно и легкомысленно, просто начали его потреблять с жадностью и не оглядываясь, как пришлось по аппетиту Кочубиевского#4. А как раз этот коллектив и интересует всех окружающих, только он и славен и у нас, и за границей.

Только работа этого коллектива над собой, только школа и книга могут определить наше движение вперед. Завод только часть общей работы над коллективом. А у нас раздали награды за копию немецкой шлифовалки и не заметили первого в Союзе выпуска рабфака беспризорных. Да и как могли заметить? Я 5 лет работаю в коммуне, и мне никто ни разу не выразил официальной благодарности, педагоги в коммуне - это парии, которые заслуживают только одного - "выгнать", с которыми даже не здороваются при встрече. Истратить 1000 рублей на школу - целое событие, наша школа живет больше подачками ЦКПД и Наркомпроса#5.

Я совершенно не хочу разливаться в скорби. Очевидно, моя роль в коммуне просто закончена. Я воспитатель, я потратил 12 лет на уточнение и практическое воплощение идеи коммунистического воспитания, я создал для этого с большим трудом опытный коллектив, которыйт оправдал все мои положения. Уже сейчас я могу писать теорию. Я имею, наконец, имя, хотя бы в пределах Союза. Какое я имею право похерить всю свою работу и отказаться от всех выводов моего опыта, совершенно необходимых для Советского Союза, и обратиться в надзирателя, в "помощника" случайных меняющихся людей, хотя бы и заслуженных и почтенных, но не имеющих никакого отношения к проблеме советского воспитания?

Второй раз у меня вырывают работу из рук - первый раз в колонии им. Горького в 1927 г., когда наркомпосовские дамы испугались командира, и второй раз, сейчас, когда Кочубиевскому захотелось употребить и дисциплину, и мощь, и культуру нашего коллектива для производственного марафета. В первый раз мне посчастливилось отступить к Вам с отрядом в 60 человек, а теперь и отступить некуда. Кроме того, тогда я был холост, а теперь я связан с семьей, с квартирой и прочими сложностями. Только потому я в апреле и согласился сделаться помощником Максимова.