Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)

Письмо № 1

14 октября 1955

«Beau-Sejour»

Hyeres (Var.)

Дорогой В. M. –

не знаю Вашего отчества. Был искренно рад получить Ваше письмо[1]. Знакомство с Вами я исчисляю с 1950 года, когда прочел Ваши Гурилевские Романсы[2], чрезвычайно понравились нам обоим, т. е. и мне и моей жене Ирине Одоевцевой. Всегда с большим интересом читаю все Ваши статьи, хотя не всегда с Вами согласен. На пересылку ж<урнала> Граней по воздуху Вы потратились зря — сами Грани не знаю, по Вашей или Иваска[3] просьбе мне прислали ее недели за две до Вас и Вашу статью о Хлебникове[4] я давно не только прочел, но и «изучил». Ну, конечно, тут я с Вами не согласен почти во всем. Скажу откровенно, Вы, написав мне так мило поставили меня в затруднительное положение. Я, действительно, хотел бы «обругать» не Вас, конечно, но самую легенду о Хлебников. Вы пишете, обругайте меня, но вряд ли Вам этого хочется, а волей неволей если писать то что я об этой легенде думаю то несколько шишек придется и на Вашу голову. Оговариваюсь — Ваше общее отношение к сюрреализму-футуризму мне кажется обоснованным, но я считаю, что сам «председатель Земного шара» был тем, что он был: несчастным идиотиком, с вытекшими / мозгами. Я его в свой до-акмеистический период встречал, вместе со всей кубо-футуристической братией чуть ли не каждый день. Доктор Кульбин[5] лечил его, кстати, от паранойи — паранойя же бывает, у гениальных людей в конце (ну Нитце[6]), но как трамплин для гения она никому еще не служила. Его выдумал Маяковский для партийных надобностей и им же в разговорах бил Маяковского скажем Гумилев — «ну, что Маяковский раешник, вот Хлебников это да не без гениальности». От этого и пошло — вплоть до ничего не понимавшего в поэзии Бунина, на старости лет тоже желавшего не отставать от моды. Кстати знаменитые «Смеюнчики» олень Олень[7] и ряд других «шедевром» в том же духе от слова до слова написаны в пять минуть все разом Маяковским же. Меня поразило, что как раз эти Смеюнчики, в которых «что-то» все-таки есть Вам как раз не по душе и (совершенно идиотский на мой взгляд) Ночной Обыск Вы возносите до облаков. И меня поразило это, как доказательство Вашей искренности. Я если напишу свою статью, то попытаюсь проанализировать в чем тут дело — как мне это представляется. Если удастся. И если вообще статью напишу. Последнее теперь зависит и от Вас — т. е. согласны ли Вы пострадать от моей руки за Вашего «гения». Выбирайте. Потому что иначе не обойтись.

Удивило меня, попутно, что в этой Вашей статье Вы превознося Хлебникова, «сгущаете краски» вплоть до офицера Гумилева и нижнего чина (не «чин солдата» — такого не было, было «звание» — нижнего чина — солдата. Гумилев был произведен в офицеры в конце 16 года. Хлебников не знаю кончивший ли, но болтавшийся все-таки в Университете, не мог быть простым солдатом, а только вольноопределяющимся (для этого достаточно было во время воины 7 классов гимназии). Следовательно у обоих были совершенно одинаковые привилегии — не больше не меньше.

Ну, довольно о Хлебникове для первого раза. А вот, скажите читали ли Вы — может быть что естественно — и слышали — Тихона Чурилина. Если нет то постарайтесь достать; книга была издана очень роскошно «Альционой» с рисунками Гончаровой, кажется в 1912 году. Называется «Весна после смерти»[8]. В больших американских библиотеках, возможно, ее и отыщете. Вот на сходились и Гумилев и Мандельштам и Кузмин и Ваш покорный слуга, что это «необыкновенно». Откуда между прочим Вы взяли что Хлебниковым восхищался Кузмин? Это совершенно, зная Кузмина, невероятно и невозможно. Впрочем — чужая душа потемки — так же для меня странно, что им восхищаетесь Вы.

Ну хорошо, написал Вам, что попало и как попало. Я видите ли здорово болен и хоть почти год только лечусь и сижу на здешнем райском солнце, но взять перо в руки мне трудно, а очень часто просто невозможно. Поэтому и отвечаю Вам с опозданием и заодно хочу указать — не обижайтесь если буду запаздывать иногда, и впредь. Очень было бы хорошо если у Вас есть охота к дружеской переписке — Вы бы писали мне, так длинно и так подробно, как желаете. Я бы очень хотел знать побольше о Вас, о Ваших разочарованиях или очарованиях в эмиграции, о том как вы «пасли коров», короче обо всем. Задавайте (дальше на полях:) мне любые вопросы если желаете, хотя бы о том в чем вы неосведомлены о серебряном веке или до военной здешней поэзии. Очень буду рад Вам быть полезным. Спасибо за слова о моих стихах.

Ваш Георгий Иванов

Письмо № 2

[без даты]

[на конверте 29 дек. 1955]

«Beau-Sejour» Hyeres (Var.)

Дорогой В. М.,

передо мной выбор: либо рыть все мои бумаги, чтобы найти Ваше отчество и, устав от этого, опять отложить мое письмо на завтра, либо сесть за письмо, махнув рукой на отчество. Немного опасаюсь — Вы, как будто, человек церемонный… Вот, например, я Вам все пишу «Дорогой», а Вы неизменно величаете меня «Многоуважаемым». Извините я ведь «бедный, больной старик»», как писал Гончаров племяннику, просившему у него пять рублей.

Действительно — я вот и не отвечаю Вам неделями, потому что более-менее все дохну. Между тем, переписываться с Вами мне чрезвычайно приятно. Вот, может быть, очухаюсь и тогда буду писать чаще. Пока же прошу Вас если есть охота и время пишите мне, не считаясь с моими ответами. Постепенно отвечу на все.

Прочел разумеется Вашу статью[9]. Она очень «элегантно» написана. Без надрыва, без хвастовства, без, вообще, всего того, чем полны например «Грани» — чего стоит один ужасающий Дар[10] с его осадой Ленинграда. Вы пишете советский быт, как писал бы какой-нибудь Уолтер Патер[11], оказавшись советским студентом. Но ведь все-таки это не «Воображаемые портреты» а с натуры. «Натура», сама по себе скорее — на мое ощущение

— отталкивающая. У меня в «распаде Атома»[12] если читали — сказано «русские снобы — самые отвратительные снобы мира». Ваши тогдашние друзья — очень хорошо повторяю, Вами показанные, — «советские снобы» — еще худшая разновидность. Как что и почему — долгий разговор. Если хотите, как-нибудь еще к этому вернемся. Но сама статья вызывает, после прочтения, сожаление почему так мало. Это очень лестно для автора. Ну passons… Ну, насчет Вашей поэмы в «Опытах»[13] если хотите откровенного мнения — она не совсем «вытанцевалась». Она длинна. Она ритмически вяла. Там я насчитал четыре прекрасных строфы: 1) от «мы тут поем и садим» до «быть может вспыхнул свет» и две последние, заключительные строфы. Но напр. примесь сусального эпоса вносит неприятную слащавость Достаточно раз произнести «Лада», чтобы потянулись за ней все лели и гусли — самогуды. Народный эпос вообще «дохлое место», а русский в особенности. Для меня «Слово о полку Игореве» наверняка подделка, именно потому что хороша. В «Гурилевских Романсах» Вы от стиха до дыхания много сильней. Считаю Гурилевские Романсы — кажется писал Вам это — замечательной, не оцененной по достоинству штукой? А стихи — не поэмы — Вы пишете ли? И «если нет то почему?» — как в Принцессе Турандот.

Вот что Вам, по моему, — как я Вас себе рисую — Вам сильно мешает. Из «ленинградской атмосферы» — Вы попали в эмиграцию. Там Вы Мандельштама знали по имени, а Анненского и имени не слышали. (Спрашивается почему? — ведь Вы только и делали, что рылись по букинистам!). Заграницей Вы объелись на непривычный желудок всякими Рильками, Эллиотами, С. Ж. Персами и Блэками (К вашему сведению — Blake — произносится Блэк, а отнюдь не Блейк). Русскую поэзию продолжаете воспринимать с. огромными «провалами памяти». Вот вроде как, на древних картах мира — для Вас со всех сторон, ненастная земля и вода. И в этом хаосе Вы ориентируетесь, как в тумане. И вот то отправляете Пушкина во Флоренцию, то приписываете богобоязненному Кузмину — грех перевода Орлеанской Девственности[14]. Кузмин и Вольтера целиком презирал. (Он был истовый старообрядец по вере, член союза русского народа по убеждениям и в справочнике «Весь Петербург» был обозначен так: М. Кузмин (о, без мягкого знака!) литератор, п. дв. — т. е потомственный дворянин — Так что «мера внутренней поэтичности» скорее бьет по Гумилеву Когда последний отдавал мне и Адамовичу[15] перевод «Девственницы» он говорил «от сердца отрываю эту душку, никогда бы не отдал, все бы сам перевел, да времени нет». Перевод этот требовался Горьким срочно — мы и перевели его в два месяца и довольно блестяще…

Если продолжать на эту тему то можно много еще сказать. Вот хотя бы — Вы передаете приветь моей «жене». С «женой» моей Вы незнакомы и никаких оснований ей, как таковой, кланяться у Вас нет. Очевидно это в ответь на переданный поэту Маркову привет поэта Одоевцевой. И выходить, что Вы поэта Одоевцеву игнорируете, как и заодно всех эмигрантских поэтов — исключая… Одарченки[16]. Возможно, что не зная имени Анненского Вы не знали в «Ленинграде» и «Двора Чудес» — книги современных баллад, которые в 1919 г. первая написала Одоевцева, и не слышали, а что именно с нее начался этот жанр, так далеко пошедший по советской поэзии. Ранний Тихонов всегда признавал себя ее учеником и Ваш Заболоцкий — из того же источника. Больше того — ваши обе поэмы тронуты тем же влиянием, передавшимся очевидно через четвертые или десятые руки. Все в Одарченко, что чего-нибудь стоит, пошло от ее же стихотворения «Опять дорога райская» — напечатанным в изданном Одарченкой альманахе «Орион». Все стихи Одарченки написаны после издания «Ориона» и ознакомился с этими стихами: в «Орионе» был еще только Одарченко прозаик под Короленку. Вы этого, тоже, можете не знать. Но — совсем другие — стихи той же Одоевцевой в Новом Журнале хотя бы, Вам, конечно, известно. Нравятся они Вам или не нравятся не имеет значения. Но не видеть ее мастерства Вы, как критик да еще озирающий поэзию с таких (каких собственно?) высот обязаны. Если не видите, mon cher ami…

Это пришлось к слову и меньше всего, чтоб Вас раздражить. Если пожелаете «поднять эту перчатку» охотно отвечу подробнее на эту тему — вернее темы Заболоцкий, Одарченко, первоисточник, подражание, мастерство — дилетантизм, и т. д. Сочту себя обязанным ответить. Ах, да — очень был тронуть Вашим желанием мне помочь. Если это желание не прошло, пришлите мне сколько сможете — следующих двух лекарств: Lederplax и Lerpasil [приписка на полях: В аптеках знают как это посылать par avion без пошлины]. Последний в таблетках самого сильного процента, какой имеется. Мне нужно есть 2 грамма в день. У меня, видите ли артериальное давление, только этим и спасаюсь.

Ну, не сердитесь за откровенности — Вы должны знать, что я очень искренне к Вам отношусь и буду очень рад, если наша переписка приведет к прочной дружбе.

Ваш Георгий Иванов

Письмо № 3

18 января 1956 г.

«Beau-Sejour»

Hyeres (Var.)

Дорогой В. М.

Ну — отчество Ваше еще не нашлось. Т. е. я его не искал. Найдется, потому что писем друзей не выбрасываю, но пока не нашлось, повторите, пожалуйста, еще раз.

И, еще, это не письмо — а отписка. После завтрака, сделал слишком серьезную для себя, прогулку и малость размяк. У нас, слишком соблазнительная погода — 15° тепла и полное солнце. И декорации соблазнительный. Hyeres — городок окруженный — т. е. с трех сторон — четвертая море — тремя цепями гор. На первой стоят 7 замков, отсюда Людовик святой уходил в крестовый поход. Вторая цепь вся в соснах и дубах. Третья покрыта снегом. Видны, отовсюду, сразу все три. Внизу все желто от цветущих мимоз и розово-бело от миндаля. Кроме этого во время королевы Виктории, здесь каждую зиму жил двор и большинство зданий, в оно время, служили под Королеву и ее свиту. Это дает оттенок вроде Павловска или Петергофа. Гранитные тротуары шириной в добрую улицы, а главная из них совсем в Невский. Это ласкает мой старорежимный глаз. Кроме того, исключая 30 лета, здесь совершенная пустыня — никаких туристов и ничтожное число жителей. Это тоже приятно. Как Поплавский[17] говорил — Париж чудный город, но его портят французы. Так вот нашего Hyeres'a они не портят.

Пишу чепуху — но и сам хотел бы знать, что Вас окружает в Калифорнии. Опишите мне при случае. И, еще, был бы рад получить какую-нибудь Вашу фотографию. Приятно представлять себе лицо «корреспондента». Ну, моя физиономия Вам, должно быть известна. Спасибо большое за хлопоты о лекарствах. Плюньте и забудьте о Серпазиле раз не дают. А то, что купили, запакуйте в маленький пакетик, вынув из банки и пошлите, наудачу, par avion. Лучше, пожалуй, два разных пакетика, если пилюль мало. И очень, очень благодарю.

Да, если у Вас есть лишний экземпляр, пришлите мне Вашу статью о Есенине. Посмотрим чего Вы там опять на меня набросились. Читал — довольно бестолковую — статью Терапиано[18] и чувствую сквозь нее Ваши шпильки по моему адресу. Между прочем — «белогвардейский издатель» т. е. Возрождение — Гукасов еще и не развернул моей рукописи — выбирал я на свой «скус» совершенно бесконтрольно. А что теперь в с. с. с. р. начали Есенина, да еще с березками переиздавать — так это новые веяния. Когда я собирал своего Есенина этого не было. Как-нибудь, если хотите, поговорим всерьез, что я, действительно об Есенине думаю. То что сказано в предисловии — сказано и напечатано. Этим и исчерпывается. Мог написать и более менее «наоборот». Разве Вам это непонятно? Когда какой-то Толстовец, сказал — позвольте Лев Николаевич, Вы, по такому то поводу, месяц тому назад говорили совсем, другое — Толстой ответил: «Я не попугай, чтобы говорить всегда одно и то же». И вот еще — Поль Валерии: что такое мысли? 1) мысль приходит мне в голову 2) я закрепляю ее на бумаге, для чего делаю стилистическое усилие 3) Стилистическое усилие меняет ее, вплоть до противоположности 4) — то, что получилось в результате и есть моя мысль.

Хорошо. Буду ждать от Вас основательного письма. Отослав прошлое письмо я о нем пожалел. Теперь не жалею — т. к. Ваша милая «реакция» на него не только не повредила нашей возникающей дружбе, а напротив, сблизила нас. Значит, все в порядке. Хотел написать о Вашей статье в «Опытах»[19], но до следующего раза. Сволочь Иваск[20] изгадил, мои стихи (не драма, а «дрёма», внутренно рифма с «Сомов»). Ну, буду ждать от Вас весточки.

Ваш Георгий Иванов.

[Приписка на полях: Очень оценил и благодарю, но денег, не посылайте. На Lederplax напишите, для верности «Echantillon sans valeur»

Письмо № 4

2 февраля 1956 г.

Дорогой Владимир Феодорович.

Это не письмо а так, приписка. Ответ на Ваши загадки насчет, стихов, и пр. Парочку ответных «полемических шпилек» — на остаток, и чтобы с ними покончить. Давайте — если хотите — перейдем, на взаимные вопросы-ответы в дружеско-нежно-незадиристом тоне. Это будет «продуктивнее». Предлагаю Вам, то что год тому назад, предложил мне Г.В. Адамович — вести «Переписку из двух углов»[21]. Но с ним сразу же ничего не получилось. Он начал так академически скучно о каких-то ямбах, что я скис. С Вами этого не получится. Вы человек «интересующийся интересным» по выражению Зинаиды Гиппиус.

Вы правы писать мне трудно. И вообще я пишу письмо только по крайней необходимости. Вы одно из очень редких исключений. Почему? Да потому. Если бы не было именно так — я бы вежливо улизнул и все тут. Раз несмотря на свои немощи из которых, главное лень не улизываю, значит, и будем — пока пишется — писать другу. Там увидим, во что это разовьется. Итак — задавайте вопросы, если есть к тому охота, а я буду охотно отвечать и задавать свои. Ну вот, чтобы кончить с тем, что осталось от прошлых недоумений.

Вышла жаба на дорогу.

не помню чье[22]. То ли Сологуба, то ли Поликсены Соловьевой. То ли совсем не то. Помню из этого стихотворения клочки конца

Посмотри — каким-то — (прилежным?) взглядом

Как две чайки сели рядом

Там на камне (озаренном)

Больше не помню

Эпиграф из Вашей 2-й поэмы[23]

Плохой Лермонтов — хорошего периода. Вроде 1940 года[24]. Последние две строчки строфы. Больше не помню.

/2/ Даже б. большие специалисты не знают чей перевод Девственницы. Не надо быть ни большим, никаким» специалистом, чтобы прочесть на обложке: Гос. Издательство Всемирная Литература 1924 (Или 1925) Вольтер «Орлеанская Девственница» в двух томах. Перевод Г. Адамовича, Н. Гумилева и Г. Иванова под редакцией М.Л. Лозинского. Книгу эту я, в свое время, купил в Париже и подарил один экземпляр, — он и теперь [неразб.] в библиотеке А.В. Руманева [?], бывшего директора Сытинского Русского Слова[25]. Второй экземпляр, мой, сгорел во время бомбардировки нашей виллы в Биарицце (и зачем наш дом тебя разбили, ты был маленький волшебный дом… в «Портрете без сходства».

Теперь уже с Гумилева Вы свою «меру внутренней поэтичности» А. переписали на Пушкина[26]. Неосновательно. Бросим Девственницу — он в восхищенное (несомненно) подражание ей написал «Гаврилиаду». Или большие специалисты в С.С.С.Р. «не установили авторства этой, столь же[27] (если и не больше) мелкокощунственной поэмы.

Еще — чтобы больше не возвращаться — к «Легенде о Хлебникове».

Мало Вам идиотский Ночной Обыск равнять с Блоком. Ну хорошо — это дело вкуса. А зачем, в честь Хлебникову еще пускать шпильки в Гумилева (или имея офицерский чин (Гумилёв); Хлебникову в чесоточной команде это было труднее)[28]. Гумилев, пошедший воевать добровольно, — в 1914 году, получил «офицерский чин» в конце 1916 года, т. е. спустя 2-х лет боев — два солдатских георгиевских креста! Если бы Хлебников имел 6 классов гимназии то был бы таким же вольноопределяющимся как Гумилев — и не зуботычин, ни «ты», ни «вшивой команде», по закону не подлежал бы. Либо он даже гимназии не кончил — либо это Легенда. Кстати — кажется Вы упоминаете где-то (в Вашей антологии?) — «Родился в семье попечителя округа». Если он сын попечителя округа, т. е. сановника, в звании равном товарищу министра, то вся эта вшивая команда и отсутствие шнуров вольноопределяющегося — совершенная несообразность. [Приписка на полях стр. 2 об: Кажется, впрочем, пишу это вторично. Стара стала — слаба стала.]

Так что Гумилевым шпыняете совершенно понапрасну. Вот меня (если бы во время знали!) могли бы кольнуть. Что делал паршивый аполлоновец, когда наш гений изнемогал от чесотки и зуботычин. Увы — уклонялся, да еще как позорно — был прикомандирован к канцелярии Министерства Высочайшего Двора, начальником, которой был его крестный свитский генерал А. А. Мосолов. Ай, ай. Ну и прошлое! И еще жалованье за это получал. Ну и тип!![29]

Загадка, чтоб ловить дураков. Если Струве[30] на нее поймали — его дело. Но чего Вы там не убеждайте, что это не тот Юрий Милославский[31] — ничего не выйдет. <«Пиковая дама» написана во Флоренции; «Мертвые души» — в Риме. Да, но не эмигрантами[32]. «Пиковая Дама», «Мертвые Души» — т. е. Пушкин и Гоголь. Чайковской с оперой на сюжет П. Д. Явление повторное. Или получается как в армянском анекдоте: Зеленая, длинная висит в гостиной и пищит. Почему же селедка пищит? Чтобы трудней было отгадать.

Ну и хватит… Не буду Вас больше ловить. Но искренне советую — Ловите себя сами, до отдачи в печать. А то попадетесь — и ведь не все читатели Струве.

Вот прочтите в этом № «Нового Журнала» мою заметку о Мандельштаме. А писал я еще, считаясь с местом, в «любезно-объективных» тонах. В «Числах»[33] бы ни[34] так написал. Читали м.б. там мой Юбилей Ходасевича, за подписью Кондратьев. Кстати выяснилось что 1) Вы со Струве встречаетесь 2) у него по-видимому большая библиотека. И у него есть Цех поэтов изд. Ефрон Берлин 1923. Сделайте мне одолжение возьмите № 1 и 2–3 и прочтите баллады Одоевцевой (написаны в 1919–1920 гг. — это позднейшее переиздание выходивших при жизни Гумилева альманахов). Скажите есть ли по Вашему сходство и с кем. Это, заметьте написано до Н. Тихонова и дальнейшего. До вообще какой-либо советской баллады. Очень интересуюсь. Есенина, про себя, считаю слащавым дрянцом. Вполне согласен «мещанская поэзия». Про себя же, хотя и не люблю, но уважаю Маяковского, особенно конечно раннего. Ни в какое сравненье с Есениным его просто нельзя ставить: у него свои темы, свой стиль, свой поэтический бас. Между прочим — довольно хорошо его зная лично — считаю что он, в отличии от Есенина был и высокий, душевно, человек.

О поэтах и зверях[35]. Тема не по мне, хотя и люблю собак. Но страничка с четвертью вступления — очень мне нравится тем же (хотя оно и разное) что et ego sum in Arcadia — тоном, его неподдельно-внутренне глубокой подспудной серьезностью. Короче воспринимаю саму фразу как идущую из некоего первоисточника, редкое и крайне существенное для нашего брата качество. Подробнее — если желаете — в следующий раз. Ваш сердечно Г. И.

[На полях: ] P. S. У нас с утра сыплет снег всё бело и 3 градуса мороза. У французов «в гареме паника» от «сибирских холодов» — поезда стоят, почтальоны бастуют.

[Приписка на полях стр. 1] Большое спасибо за Ледерплякс авансом — еще не приехало.

Письмо № 5

[без даты, на конверте 24 марта 1956 г.]

Дорогой Владимир Федорович,

Я успел съесть Ваш «Ледерплякc», но до сих пор не удосужился за него поблагодарить. Это, конечно, с моей стороны свинство. Не буду в свое оправдание ссылаться на не бывший грипп или «срочную работу». «Мысленно» я уже не раз и благодарил Вас и отвечал на разные манеры на Ваши письма. Но изо дня в день не мог одолеть чувства апатии в котором пребываю уже месяца два: все не так, все не то, нее ни к чему… «Дождик пошел ну и ладно — значит гулять не пойду» это не викторина — чтобы Вы отгадывали, а цитата из будущего самого себя — в следующей книжке «Нового журнала». Викторины Ваши меня малость рассмешили: ну посудите сами — для чего мне на шестьдесят втором году жизни ломать голову «кто Арман и кто вдова и чья Элиза дочка»[36]. Да и в двадцать лет это по-моему скучнейшее занятие. Идиотское сравнение Рима с Харьковым в свое время меня, правда, потрясло. И я постарался забыть, что столь любимый мной Чехов ляпнул такую пакость. Вы напомнили, постараюсь забыть опять.

Я имел другое в виду, когда предлагал задавать мне вопросы. Вот вроде Вашего вопроса о Ходасевиче. Да считаю Ходасевича очень замечательным поэтом. Ему повредил, под конец жизни успех — он стал распространяться в длину и заноситься в реторику изнутри. Вершина — в этом смысле — была знаменитая баллада — «идет безрукий в синема». Обманчивый блеск, пустое «мастерство», казалось, на первый взгляд, — никто ничего так хорошо не писал — летит ввысь — а на самом деле не ввысь, а под горку. Он был до (включая, конечно) «Путем Зерна» (?) Удивительнейшим Явлением, по моему недалеко от Боратынского и потом вдруг свихнулся в «Европейскую ночь». Уже и само название разит ходулями и самолюбованьем. Я очень грешен перед Ходасевичем — мы с ним литературно «враждовали». Вы вот никак не могли знать мою статью «В защиту Ходасевича» в «Последних новостях» — ужасающую статью, когда он был в зените славы, а я его резанул по горлышку. Для меня это была «игра» — только этим, увы, всю жизнь и занимался — а для него удар после которого он, собственно, уже и не поднялся. Теперь очень об этом жалею. Незадолго до его смерти мы помирились, но я так ничего и не исправил. И вряд ли когда-нибудь исправлю. Жалею. Что Вам в нем неприятно? Видите ли Вы изумительные качества некоторых его стихов, и если да, то каких. А вот хотел бы также знать почему Вам так не мил Кузмин — учитель моей юности, хорошо ли Вы его знаете? В частности «Александрийские песни» или «Куранты любви»: «стихи текут как струя густого золотого меда»[37] писал о них Гумилев и искренне думал то, что писал. А это читали:

Я тихо от тебя иду

А ты остался на балконе

«Коль славен наш Господь в Сионе»

Трубят в Таврическом саду.

Я вижу первую звезду

На ясном, теплом небосклоне

И лучших слов я не найду

Когда я от тебя иду

Как — «славен наш Господь в Сионе»[38]

Очень возможно, что «коль славен» для Вас значит совсем не то что для Нас. Да и где Вы могли его слышать. Нигде думаю. А для нас это самый чудный, ни с чем несравнимый русский гимн и музыка и слова. И к примеру, в исполнении оркестра какой-нибудь конной — каком-нибудь крещенском льду… Одним словом

трам там там, трам там там

Никогда я не был там[39].

Это трам там там Ваше — ключ к Гурилевским романсам и в первом же чтении — в 1950 году — нас с Одоевцевой пленило. Спасибо за рукопись. Перечел с опаской: а м. б. на этот раз покажется «не то». Нет, то же самое. Это Ваша самая большая удача (т. е. Г. Р.) и вообще большая удача дающая Вам законное право посматривать «кругом» свысока. Кстати что такое «Гурилевские»?

Ну Вашу печатную книжку[40] я, конечно, прочел. Хотя Вы и «не были там», но поразительно сходство с книжками, какие издавали титулованные эстеты, кончая лицей или правоведение в 1912–1914 годах. Печатали в типографии Сириус — где печатались знаменитые Старые Годы — книжка обходилась 100–120 рублей — цена прекраснейшего костюма от Колина, Тедеки или Анри. К Вашему сведению (ведь Вы любите всякие точные сведения, — трех первых петербургских портных)! В карманах блестящих, молодых людей часто было не густо — какая жертва на алтарь муз.

Ну, не обижайтесь — я хочу только сказать, что Ваши «Стихи» очень «культурная работа», без всякой насмешки. Сам так писывал. Ахматова в молодости писала в этом же роде. Вот желаете, я Вам пришлю в подарок «Отплытие на остров Цитеру» написание мною школьником в 1910–1911 году. Это, если Вы часом библиофил — большая редкость С. Пб 1912. Отпечатано 100 экз. Я книг не храню, у меня дважды погибали библиотеки, вместе со старинными шкапами красного дерева, в которых я их «любовно содержал», Сначала в 1919, затем в 1943 при разгроме нашего дома в Биарице. Теперь книги выбрасываю вон при переезде. Вот другое отплытие на о. Цитеру[41] (sic) или Роз сам не имею. Достать можно случайно, в лавках нет. Никто не заявляет желания переиздать, как я не напрашивался в Чех[овское] издательство]. Клюев в двух томах или Елагин[42] другое дело. Будьте милым — если у Вас есть, а ведь как будто есть — машинка, отвечайте мне на машинке. Это я подумал, глядя на свой чертов почерк. И у Вас, вроде, хотя и приятней по виду. Написал Вам всякого вздору и считаю за письмо, на которое жду ответа. Устал писать, хочу читать. Американский полицейский роман. В свое время я смеялся над Зин. Гиппиус, которая каждую ночь читала по такому роману. Теперь делаю то же. Покупать не могу, но что-что, а и у нас в отсталой Франции повсюду библиотеки — где только этот товар: тюэры, мордобой, женщины с безумным сексапилем. Вот недавно читал — убийца перед тем как прикончить жертву, лишает ее девственности, а она в минуту, когда «словно электрический ток прошел сквозь все ее тело», умудряется разбить ему череп булыжником…

И.В. [приписка на полях: она вам скоро напишет сама] Вам очень кланяется и благодарит за собак. Все собаки душки, ее пленила Бубка, меня Фига. Кланяйтесь им от нас. И у меня тоже бывали собаки. Да.

Ваш преданный Георгий Иванов

Ах, напишите Ваше мнение о развенчании Сталина и что по Вашему это значит или обещает.

Письмо № 6 (И.В. Одоевцева — В.Ф. Маркову)

18-го марта 1956 г.

Дорогой Владимир Федрович,

Большое спасибо за секретное сообщение о Вашей жене. Сочувствую ей всем сердцем и очень надеюсь, что она достигнет успеха в Холливуде. Может быть, и мне тогда удастся увидеть ее на экране. Ведь в жизни все и страшно трудно и изумительно легко, вернее то, что было трудно вчера становится сегодня легче легкого — и на оборот, к сожалению. Но я верю, что пожелание удачи очень помогает.

Вот, что она не любит Ваших стихов — жаль. Но, конечно она права — выгоднее во всех отношениях писать не по-русски. Я этому следовала всего один раз: когда написала Laisse toute Esperance, вышедшую потом у Чехова — Оставь Надежду. Читали Вы? и если да, то, что думаете о нем?

Писала прежде по-русски оттого, что

«В дар дал нам Бог родной язык» –

Моя очередь спросить — чье это?

Я знаю и Радлову и ее мужа, хотя не видела их с Петербурга и вряд ли даже узнала бы их. Какие они теперь? И все ли она восхищается собственной красотой? Кстати знаете ли Вы, что это ему Ахматова посвятила, или вернее, это о нем — «я не знала как хрупко горло под синим воротником»[43]? Впрочем шея у него была, скорее, бычья, за что Ахматова и влюбилась в него — без взаимности. В нее же, в это время, был влюблен брат Радлова, Николай Эрнестович, по настоящему очаровательный и с хрупкой шеей. Ну, вот я и посплетничала.

А теперь у меня к Вам и просьба и секрет. Если Вам действительно не трудно, пришлите Г. В. еще «Ледерплякс». Здесь не достать, а ему необходимо. Он запретил мне писать Вам об этом. Не выдавайте — будто от себя. «Мы советские злые и материалистичные» Парфен, не верю! В особенности после письменного знакомства с Вами.

Кончаю, не оттого, что мне хочется, а оттого, что надо отправлять письмо, вместе с письмом Г. В. — он торопится на почту и не согласен ждать. [Дальше на полях: ] Сердечный привет Вашей собачьей семье. Пишите мне в следующий раз побольше — покажите «ширину русской души», а то если так продолжать, дойдем до поклонов через Г. В., что меня совсем огорчит. И.О.

Письмо № 7

18 апреля 1956

«Beau-Sejour»

Hyeres (Var.)

Дорогой Владимир Феодорович,

[44]Спасибо за Грани 19 и 25. Просмотрел, до внимательного чтения Вашего Есенина. На первый взгляд статья «стоющая». Очень хорош «тон», начиная со вступления. Ну цитата из меня «пушкински-незаменимо» передержечка. Опушено — для кого (т. e. какого времени) пушкински незаменимо. Впрочем и мое утверждение так же спорно, как иные Ваши возражения. Вернусь как-нибудь к этому. Ох, не величайте меня впредь Г. Ивановым! Все-таки я «Георгий Иванов», а не гражданин или господин Иванов. Все постоянно это делают, и всегда мне неприятно. Впрочем, конечно, это ерунда.

Швейцер[45] м. б. и очень хорош, но мне неинтересен. Поздно мне «умственно обогащаться». И светлых личностей[46] всех мастей, всегда инстинктивно недолюбливал: «светлый» ну и светись на здоровье, а мне скучно любоваться тобой. Чего же Вас поразило, что мы разобрали суть Гурилевских Романсов Трам, там, там. Понимать такие вещи одно из важных свойств т. н. «поэтического мастерства». Более важная, чем всякие пэоны и хореи. Это очень серьезная тема — но писать об этом утомительно. М. б. и встретимся когда-нибудь в жизни — всякое бывает, тогда и поговорим. Или на том свете. Хотя на том свете, я думаю, все глупеют. Т. е. должны глупеть на наш земной взгляд, ошалев и сбившись с толку от тамошних измерений. (Чепуха?)

Какой нудно серый орган эти «Грани». Серые стихи, рассказы из солдатского сукна «как мы защищали Сталинград» тысячный раз, дурацкие рецензии «то в ножки, то в морду»[47] и то и другое по идиотскому. Впечатление — и зачем вся эта «редакционная коллегия» хлопочет и изводит деньги. Ей Богу, даже нынешнее «Возрождение», на что уже «ниже ватерлинии», а все-таки «столичная печать». А гонорары они хоть платят?

[Приписка на полях: ] Район де район — нечто вроде дыр бул щыр-убещур на французский лад. А почему Вы замалчиваете Крученыха! Тоже был гений.

Переписали бы Вы мне, на досуге, эти самые Гурилевские романсы не Ваши, а Гурилева. К таким песенкам питаю утробную страсть. Вероятно, и музыка была бы мне по вкусу. «Музыки большого стиля» я просто не воспринимаю. Медведь наступил на ухо. Что «кантаты Баха», что «квартеты Бетховена» — для меня увы самый «неприятный» из всех шумов (по В. Гюго)[48] и самый «дорогой» (в смысле цены на билеты всяких маэстро — по Уайльду). Я когда-то «страстно любил» живопись. 12-ти лет отроду, когда меня соблазняли «что тебе подарить?», чтоб я согласился на операцию полипа в носу, я потребовал две истории искусства и абонемент на «Старые Годы». Вообще я манкировал карьеру художника. Я и теперь, когда у меня есть краски, очень красиво рисую, честное слово. Но красок у меня уже много лет нет — и отсутствия их я не ощущаю болезненно. Следовательно «все в порядке» в этом смысле.

Я думаю Вы лицемерите перед самим собой. Не может быть, чтобы Вы внутренне не сознавали, что Гурилевские романсы реальная и блестящая удача. А что «не заметили» так, друг мой, «ще молода детина»[49], если это Вас удивляет или огорчает. А хотите рецензию А. С. Пушкина (своими словами)… В таком-то альманахе помещены стихи г. г. X. У. и Тютчева. Двое первых обладают несомненным дарованием… А Анненский на наших глазах! Из его некролога в культурнейшей Речи…[50] «покойный был не только выдающимся педагогом и эллинистом, но также блестящим оратором и даже писал недурные лирические стихи». Это после появления «Кипарисового ларца»! Не всем сигать одним махом из чесоточной команды — в мировые гении. Вот и здесь, на днях слушал по радио, по-французски, восторги о великом русском поэте Хлебникове. С французскими же образцами его «разностороннего творчества» умора! Между прочим, Вы меня здорово развеселили — в Вашем последнем письме. Ах, вот кто был папа председатель земного шара! Вы пишете «по данным комментаторов — ишь ты! — попечитель малодербеньтьевского Улуса. Вот Вы, положившись на комментаторов, и влипли. В Вашей антологии[51] сказано «в семье попечителя округа», улуса. Попечитель округа был всегда — не ниже тайного советника и к тому же ученый педагог или профессор — «Ваше высокопревосходительство», две-три звезды на боку и пр. — был наместником министра — в округе из нескольких губерний: Архиерей, генерал-губернатор, командующий войсками, попечитель округа — вот были, — каждый в своей области, — равные величины. Улус — как Вы должны знать — калмыцкое селенье: сто голов кобыльих, пятьдесят калмыцких.

Попечитель округа улуса это что-то черт знает какое, сапоги в смятку Чеховский «господин финансовый»[52] или отставной козы барабанщик. Разница с попечителем в обычном смысле куда больше чем между Marechal de France и marechal ferrant[53] — т. е. хоть оба французы! Теперь мне понятно и чесоточная команда!

Очевидно папа Хлебников был какой-нибудь старшой калмык, вроде стражника из своих. Смотрите — вот Вы провозглашаете Вашего Велимира российским гением, а самостийники, — калмыки, и заявят протест. Ну не обижайтесь, будьте впредь поосторожней с Вашими советскими «специалистами» они еще похуже Филлиппова-Струве[54].

А известно ли Вам, кстати, что в республике Либерии, всюду висят портреты «великого негра» — Пушкина. Вот с Хлебниковым бы так — за калмыцкого гения и я охотно его признаю… «Тяжелая лира»[55] тоже хороша. Но в ней, особенно отдел «европейская ночь»[56], элемент срыва.

Каин, отец мой был шестипалым, на них туберкулезом. Баллада о Шарло — на ходули и хлоп вместе с ходулями носом в землю. Все же перечисленные Вами стихи дороги и мне. Знаю, что погубило Ходасевича, но писать долго и трудно. Могу написать как-нибудь. Воспоминания его хороши, если не знать, что они определенно лживы. И притом с «честным словом» автора в предисловии к «Некрополю»[57] пишу только то, что видел и проверил. Я вот, никогда не ручался, пишу то да се за чистую правду. Ну и провру для красоты слога или напутаю чего-нибудь. А тут этакая грансеньерская, без страха и упрека поза — и часто беззастенчивое вранье. А читали ли Вы «Живые Лица» (2 тома) Зинаиды Гиппиус? Много человечней и по крайней мере «метафизически правдиво». Прочтите, обязательно, если не читали. Имя Гиппиус напомнило мне Ваш вопрос как был встречен «атом» и как я его писал.

Гиппиус и Мережковский кричали на всех углах «гениально». Есть статья Зинаиды в каком-то из № Круга. Несколько подголосков из меньшей братии поддержали. Отношение большинства точно сформулировано в письме на просьбу «читатель сообщите Ваше мнение об этой книге». Ответ был текстуально такой: «Прежде русские писатели писали кровью, Георгий Иванов написал свой Атом г-ном». И теперь 19 лет спустя, по моему, этот ответ остается в силе.

Писал же я Атом «в наилучших условиях», пользуясь словами Толстого о том, как он писал «Войну и мир». Жизнь моя была во всех отношениях беззаботно-приятной. Очень приятной. Я до сих пор — ничтожный человек! — вижу во сне свою квартиру в Париже или биаррицкую дачу и с блаженством думаю: «ничего не изменилось». Вот как летают во сне.

Если Вы не видели «Роз» или «Отплытие на остров Цитеру», то основного ядра моей прошлой поэзии Вы не знаете. Но у меня этих книг нет. То «Отплытие на остров Цитеру», которое я, собравшись с силами, заклею и Вам пошлю — это курьез — моя первая книжка, написанная за корпусной партой в 1910–1911 г. и вышедшей в свет осенью 1911 г. Правда из-за нее меня, спустя месяц, выбрали членом Цеха — но совершенно незаслуженно. Вот посмотрите сами. Правда и то, что я родился 29 октября 1894 г и тогда — высчитайте, если хотите сами, сколько мне было лет? Скоро должен выйти «Новый Журнал». Вы получите его на две недели раньше меня. Сделайте мне удовольствие — напишите, если не лень, что (и почему) Вам нравится или не нравится в моем «Дневнике»[58]. Только совершенно откровенно — иначе и не интересно. [Дальше на полях: ] Ну опять написал, как пришлось, бестолковое письмо. Но все-таки лучше бестолковое, чем с отделкой и «глубиной». Неспособен я в теперешнем виде на эпистолярный блеск.

Ваш очень дружески Георгий Иванов (а не Г. Иванов, Да.).

Письмо № 8

28 мая 1956

«Beau-Sejour»

Hyeres (Var.)

Дорогой Владимир Федорович,

Вы, конечно, меня ругаете. Но дело в том, что мне было сперва неважно, потом плохо, потом очень скверно. Еще потом мне стали, чтобы не забрал кондрашка, делать какие-то ошеломляющие впрыскивания, приводящее в состоите полной прострации. Так что было не до писем. Теперь перерыв и я как жаба, вылезшая из-под камня весной. Несколько дней собирались написать Вам, но «перо валиться из рук». Вот, наконец, взялся. Все еще валится. Так что не судите строго.

Два слова — для экономии сил. Очень тронуть Ледерпляксом. Но должен был от него отказаться посылка весила 400 грамм — страшная пошлина. Когда (если) она вернется к Вам, перепакуйте на маленькие пакетики, без стеклянной банки, без особо прочной упаковки и пошлите на удачу, без заполнения каких-либо анкет, пометив Echantillon sans Valeur. Можно и простой почтой. Ведь теперь мне, на неопределенное время, ничего такого принимать нельзя. Очень жаль, т. к. Lederplax помогает писать стихи и вообще не впадать в идиотизм. Еще раз очень благодарю и очень тронут. И зачем тратитесь! Ведь сами пишете, что надо подтянуть пояс.

Ну викторины я сейчас вернуть затрудняюсь: они нырнули в хаос писем и рукописей в огромном чемодане, а рыть мне невмоготу. С ними увы, нырнула и рукопись Вашей студенческой поэмы[59]. Она мне понравилась, когда очухаюсь я ее разыщу и поговорю о ней особо. Это ведь юношеский проект Гурилевских Романсов, и уже поэтому интересно. Прочитав только ее (не зная более ничего о Вас) можно уже сказать, как Сологуб сказал о первых стихах Ахматовой «Она еще не умеет делать стойки и повизгивает, но видно, что будет отличная лягавая». А детали вроде невского пейзажа просто хороши. Это мои «??» на словах Адамовича о Елагине[60]. Вы неправильно их истолковали. Чего же спорить, Елагин по-видимому как говорится «чрезвычайно одаренный» малый. Но это неинтересная одаренность. Полагаю, что пустоцвет. Вот — менее «одаренный» — мой хулитель Моршен на мой вкус гораздо интересней. Нет-нет и напишет несколько стоющих строф. И есть надежда, что выпишется. А куда зайдет со своим треском Елагин, так «заранее все равно». Не знал, что Нароков «папа» Моршена[61]. [Неразб.] же «Мнимые величины»[62] я прочел сочувственно. Опять таки лучше какого-нибудь «блестящего» Дениса Бушуева[63]. Коряво иногда, а все же действует. Какое его «социальное происхождение»? Судя по возрасту, как будто из стрелочников или мастеровых: дикое представление о довоенном быте: предводитель дворянства «по случаю» покупающий «бутылочку бордо»! Но это, конечно, неважно, хотя зачем лезть чего не знаешь.

Ваши песенки не то, чтобы меня восхитили. Одно вроде «Маруся отравилась», а другое «воняет литературой» — бальмонтовский (sic) размер. Гурилевские, присланные ранее, более милы. Похоже «на второстепенных поэтов XVIII века». Встречали такую книжку? Очень Мне любопытно Издание Пантеон Петербург 1912. Это работа моего очень дорогого и близкого друга Н.Н. Врангеля, замечательного безвременно погибшего человека. Я все хочу написать его портрет и все откладываю. Он кстати Брат крымского Врангеля (которого сердечно презирал). Пишу «работа», потому что он т. е. Н. Н. Врангель отыскал множество очаровательных безделушек русской (sic) поэзии XVIII века, их выбрал и сплошь и рядом подретушировал, так что они заново заиграли. Но м. б. Вы и видели эту книжку? [Заметка на полях: ] Не [неразб.] зеленая скука — Адамовича о Блоке][64]

В связи с Вашими (неприсланными) неприличными частушками я вспомнил две Есенинского сочинения, которые он распевал, под балалайку теша публику «в пышном доме графа Зубова»[65] и других подобных местах. По моему грациозно:

или погрубее:

А попадались ли Вам «Занавешенные картинки» Кузмина.

[Заметка на полях: — а дальше:

Ну, прочел я Моцарта[66]. Как написано это, вероятно, самая блистательная, стилистически Ваша статья. Мне (м. б. потому что о Моцарте собственно я знаю как слепой о солнечном свете) кажется (что, конечно, неверно), что она для того и написана, чтобы так вкрадчиво-убедительно написать и так кончить этой пластинкой-комнатой. Конечно у Вас тысяча соображений о Моцарте, теснящих друг друга и, конечно, они важны и для Вас, и вообще. Но это проходит поневоле мимо меня. Как это может быть в музыке, «победа порядочности» или как известно не радость, а «псевдоним свободы». Не могу уразуметь, за полной «неизвестностью» для меня сих дел. Тем не менее, статью по-своему, я очень оценил и верьте не верьте еще перечту и добавочно оценю. А скажите, Вы очень потрясательно пишете как его хоронили и «слава Богу, что эта штука разбилась». А чему Вы никак не касаетесь Сальери, Готфрида ван Свитена, всех этих толков об отравлении и т. п. Банально? или слишком недостоверно? Или что? Как лишняя декорация было бы уместно по-моему, хотя бы вскользь. Ведь почему и как пинок в зад, Вы тоже не поясняете.

Ну литавры[67] Вас возмутили напрасно. И Иваск здесь ни причем. Никогда не видел тех литавров, которыми делают гром в симфониях. Я подразумевали литавры, которые так же естественны в конном строю, как седло или ладунки или, какие-нибудь выпушки. Литаврщик имел два этаких вроде барабана, пристроченные к каждой стороне седла. Употреблялись в конной гвардии и (насколько помню) в некоторых армейских кирасирских полках. Я ведь, хотя и мало интересуюсь этим, всосал все подобные штуки «с молоком матери». Все мои от старшего брата, отца, дедов, прадеда, и [неразб., И. улуса?] были военные. И конечно Вы правы инстинктивно, продолжаю чувствовать ко всему такому некую тягу. Напр. смотреть не могу как французы ездят верхом — собака на заборе. «Не мне» конечно ужимка. Но ведь если сказать «мне» — получится верноподданный лубок.

Ну, разбор Вами моих стихов доставил мне физическое наслаждение. Нравится Вам именно то, что и мне нравится. И «русский человек» пошлятина, согласен. Не согласен, что «так занимаясь пустяками» хорошо. Что Вы в нем собственно нашли? Если не лень объясните, м. б. и убедите. Дневник весь существует благодаря «на юге Франции…» и «Отзовись…»[68] Остальное более менее отбросы производства. Анжамбеманы вернее там, где Вам показалась сотня, я ни одного не нашел. Но от этого стишок не выиграл. Ох устал. Напишите [дальше на полях: ] мне чего-нибудь подлинней и на машинке, а то я скучаю в своей кровати, как полынь с анисом. Обнимаю Вас

Ваш всегда Георгий Иванов

[Приписка на полях: ] И. В. Вам очень сердечно кланяется. Она бедная сбилась с ног, ухаживая за мной.

Письмо № 9

22 июня 1956.

Мой дорогой Владимир Феодорович,

Ну что сказать о буре в стакане воды[69], поднятой по поводу какой то Вашей обмолвки. Во первых — вооружитесь хладнокровием и плюньте. Во вторых — «Опытов» я не видел (почему то не прислали), знаю об этой истории только от Вас и по «возмущенной» заметке в Вишняка в «Русской Мысли», но что бы Вы не написали все равно — я на Вашей стороне — ощутил это гевалт как «наших бьют». В былое время, напр. в «Числах» извернулся бы Вам на помощь от сволочей справа и слева. Теперь, сами знаете негде — не те времена. Возможно, что Вы и пересолили или даже брякнули напрасно — но все равно я всегда «за Вас» и это очень искренно и твердо.

Адамович, заметьте, много паршивей Вишняка. Ну что Вишняк — «эссеровска весна в разгаре, Соловейчики так и заливаются, Вишняк в цвету»… И как же ему не вступаться за «оскорбление общественности» на то он и Вишняк — секретарь учредительного собрания и пр. и пр.[70] Адамович — и смиреннее и гнуснее. Он ни в Бога ни в черта, нигилист, метафизическое жулье, добравшееся «до власти». И как только он не плевался в морду общественности, когда это выгодно. [Приписка на полях: пожалуйста «между нами» не проговоритесь какому-нибудь Иваску — сейчас же дойдет, а у нас с Адамовичем заключен теперь «худой мир». Я этого человека знаю как облупленного больше сорока лет. Его основа — ненависть и лютая зависть ко всему даровитому и живому. Сколько подножек он тихомолком подставил, сколько плевков искательно утер, сколько «вех» сменил. Писать об этом так получилась бы толстая книга. Вы ему заранее ненавистны, знаю это. Достаточно соседства Вашего волшебного (да, да — ничего что я «не заметил» Сальери — я живу в полутумане от всяких специй, однако оценил полностью Моцарта и еще вернусь к нему, когда очухаюсь!) — достаточно такого соседства с его бездарным «Блоком», чтобы ему переполниться тихо-мстительного недоброжелательства. Зинаида Гиппиус ему в глаза сказала: вы — как гоголевский художник из «Портрета» — ваша критика как те изрезанные в куски картины которыми у него были набиты сундуки. М. б. Вас поразит, что я так о нем отзываюсь — ведь «неразрывные друзья», целая эпоха? Но для [неразб.: обисил. и] нужно говорить, а в письме не напишешь. Да еще моим почерком. Да еще в моем дохлом виде.

Вы бы мне сделали гораздо большее удовольствие, если бы когда садитесь за машинку и будете клеить марку в 15 центов писали бы мне больше о себе или что думаете, что пришло в голову, без затей. Такие письма мне от Вас большое удовольствие. А то вот толстое письмо и все из пародий. Ну недурно — верно Вы сами и сочиняли. Но сам жанр пародии… Я восхищаюсь скажем Козьмой Прутковым или — отчасти (конечно, не сталактитами и сталагмитами!) Теодором де Бовилем[71]. Но это ведь не пародии, а особый род поэзии. Мы в свое время тоже занимались этими делами, но пародии презирали. Следую — пример заразителен — Вашему примеру и приведу образцы нашего жанра. Возможно, что Вы на них сделаете «фе»

Мандельштам:

его же в альбом спекулянтки Розе еврейке лет 60 — сидела во Всемирной Литературе, продавая в кредит.

Той же Розе — я

[Приписки на левых полях:

М. Лозинский]

[На правых полях: М. Л. Лозинскому — Мандельштам

У Гумилева была любовница барышня Арбенина. Приехал Мандельштам (1919 год) и влюбился в нее. Они — т. е. Гумилев и М. стали на этот счет ссориться. «Заплати за меня» — Мандельштам Гумилеву в Доме Литераторов. Гумилев: «За предателей не плачу!» «Перепетии» с ударением на е выражался Евг. Браудо[72] (все это для понимания следуемой басни). Пока Гумилев и Мандельштам из-за Арбениной ссорились, она перешла к Юркуну[73], за которого и вышла скоро замуж.

Басня

(мое сочинение). Хватит. По моему наши лучше.

Я уже не раз просил быть снисходительным. Мне и такое письмо трудно собраться написать. Собраться трудно, часами лежу и смотрю на море. Чудное, действительно,

здешнее море. Пальмы, розы, тишина. На другом берегу за горизонтом, резня[74]. Обещают, что перенесут резню и к нам.

[Приписка на полях: Пишу только из дружбы к Вам совсем болен.]

Да вот я Вас спрашивал почему и за что Вы нашли «необыкновенным» стихотворение «так занимаясь пустяками». Если не лень, объясните. Читали ли Вы историю Вашего друга Глеба Струве[75] и что о ней думаете. «Шорохи будуара» меня не удивляют. Я недавно слушал «звуки смерти» и т. п. некоторые очень потрясающее. Насчет каталогов очень Вас понимаю: я напр. в России до революции, читал часами каталоги и справочники всяких редкостей: картины, книги, фарфор, ковры… Был большой любитель всего этого. Потом во время революции, загонял свои богатства и недурно жил.

Ну обнимаю Вас. Жена моя Вам сердечно кланяется.

Г. И.

P. S.

Вы как-то спрашивали о Рудинском[76], Вашем бывшем коллеге, который теперь что-то Вам нагадил. Видал этого бобра и даже ему, публично, нахамил. Это по-моему впечатлению, кретин-черносотенец с адским самомнением, дурак и идиот. Как он и каким боком мог быть участником Вашей студенческой, в общем очень милой компании, не преложу ума. Он (кажется Владимир Рудинский) нечто вроде «политического советника» при выжившем из ума 85-летнем Абраме Гукасове. Или м. б. все-таки это не так? Тот с которым я встретился — идиот и погромщик самой низкой пробы. [приписка на полях: длинный, [неразб., раз….енно] худой с волосами на лоб]

[приписка на полях предходящей страницы: Еще раз Ваш Г. И.]

Письмо № 10

23 июля 1956

Дорогой Владимир Феодорович,

Не могу ответить на Ваше последнее письмо так как оно этого заслуживает. Т. е. сказать — внятно! — как многое, сказанное в нем, совпадает с моими ощущениями. Я тоже любитель спорить, но тут, почти во всем мне бы хочется соглашаться. И даже возражая как бы, все таки соглашаться хоть и на свой лад. Если не помру обязательно вернусь ко всему этому от братства поэтов, до Белинского — Вишняка. Об Адамовиче тоже может быть занятный разговор. Его Вы тоже очень проницательно ощущаете. Но писать более менее толково — лишен возможности. Что, как и почему — объяснять долго и скучно да и есть такой афоризм: «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Автор Григорий Ляндау[77]. Известно ли Вам это имя? Мало кому известно. Был вроде как гениальный человек, еврей с наружностью Боратынскаго. В начале 20 годов издал поразительный (до всякого Шпенглера) «Заката Европы». Эмиграция его не переварила — другой Ландау — Алдданов[78] (sic) полностью удовлетворил ее запросы. Впрочем м. б. Вы сами знаете о нем.

Вы обмолвились что у Вас нет денег чтоб купить какую то пластинку. А тут же спрашиваете «неужели я никак не могу помочь Вам». Я видите ли, дойдя в последние недели до точки, взлелеял мысль как раз попросить Вас о помощи — именно спросить, не можете ли Вы мне достать несколько денег с отдачей в середине октября. И так прочно взлелеял, что упустил кое-как другие полу возможности. Случилось так, что сижу без всего и мертвый сезон. Короче — если не можете, то плюньте и забудьте; об этом, а вдруг можете и Вам все равно получить их в октябре. 50-40-ну 30 долларов мне бы очень помогли. Но, конечно, если безболезненно осуществимо. Ну все равно. Плюньте и забудьте, если затруднительно. На случай же, если да — рискните послать [приписка на полях: или если боязно, то чеком на любой американский банк, т. е. таким каким Вы платите электричество или воду америк. деньгами par avion простым — не заказным в плотном конверте. Вот и все, на что [дальше на полях: на что я сегодня (вчера, завтра, после завтра) способен! Даже для бодрости выпил чашку черного кофе. Одним словом «хорошо умереть — тяжело умирать».

Ну извините Ваш Г. Иванов

Письмо № 11

9 августа 1956 г.

Beau-Sejour

Hyeres (Var.)

Дорогой Владимир Феодорович,

Получил Ледерплякс (без всяких недоразумений) и 5 долларов в Вашем письме. Как мне не важна помощь, которую Вы мне оказали — в тысячу раз (без преувеличения) мне дороже, как это было Вами сделано. Позвольте Вас крепко поцеловать. Очень крепко. Спасибо. Поблагодарите от меня Моршена и всех остальных. На этом кончу то, что Вы называете «деловой частью». Если бы «деловые отношения» между людьми происходили так — [неразб.; мне?] менее пакостной была бы жизнь. А она, по крайней мере у меня сейчас оченно пакостно. Ну еще раз спасибо. Как видите по почерку — рука у меня тверже. Теперь м. б. малость подлечусь.

Я все еще не решаюсь собраться написать Вам о Вашем Моцарте: мозги еще весьма не тверды. Но обязательно напишу, не столько для Вас сколько для себя. У меня с этой Вашей штукой образовался некий душевный роман: сначала были сомнете и недоумения (хотя, как я писал — огорошило сразу), но мало по малу шелуха спадает

цитата из Мандельштама — божественная по моему. Очень меня развлечете, если не надуете с обещанием подробно поговорить и о моей «переписке» со Струве и о его истории. Третий Рим я напечатал все, что написано, 100 стр. в. «Совр. Записках» и обгрызки какие были в «Числах». У меня нет и никогда не было решительно ничего не напечатанного. Бросил писать, потому что надоело — конца края не было видно, писать трудно, получается вроде как чепуха.

Напишу «князь Вельский закурил папиросу…», а что дальше решительно не знаю. Ну и бросил. Был скандал в «Совр. Записках», потом Вишняк успокоился — ведь речь не шла об Учредительном Собрании. Адамович, совершенно верно, написал как всегда белиберду[79]. Как и я о нем в своей рецензии на Одиночество и Свободу. Надеюсь, Вы не думаете, что я ценю его комментарии. Тоже очень мало ценю. Вся его критическая деятельность вроде какого-то миража — подуть и ничего не останется. Но есть и основа: отвращение к таланту, уму оригинальности. В этом смысле — он искренен насчет Вашего Моцарта. Я этого человека насквозь знаю. Вы знаете, конечно, мы были года в очень глубокой ссоре — а теперь помирились вот и обмениваемся иногда вымученными комплиментами, которым грош цена. А когда-то я его очень и слепо любил. Писать об этом — так разве целую книгу.

Он, т. е. Адамович сейчас на Ривьере набит деньгами и кутит и педераствует вовсю. Ведь вот и тут устроился профессором в Манчестере как окончивший петербургский университет. А университета-то и не кончал!.. И по-английски едва-едва плетет лапти.

Вот «старый испытанный друг», который не мог бы мне отказать если бы я к нему обратился с денежной просьбой. И, в то же время, последний человек, к которому бы я обратился. «Мозно мозно, только нельзя» лучше уже

И. В. Вам очень кланяется и благодарит за «лестный отзыв» о ее стихотворении. Очень обяжете, если подробнее скажете, что и за что Вам нравится. Вообще, написали бы поскорей и подлинней и [дальше на полях: ] на машинке! очень обрадуете.

Ваш преданный Георгий Иванов.

Письмо № 12

[без даты]

[на конверте 21 дек. 1957]

«Beau-Sejour» Hyeres

(Var.)

Мой дорогой Владимир Феодорович,

«Увидя почерк мой Вы верно удивитесь…»[80] Но как Вы знаете я болен, болен, болен и до того дошло, что сесть за самую ничтожную «письменную работу» — мне тяжко. Мб. пройдет. Мб. не пройдет. Увидим. Хорошо. Вы, конечно, очень милы — вот опять разорились на Ледерплякс, который, с благодарностью, глотаю. Но если когда-нибудь, будете еще посылать, ради Бога, как прежде, маленькими коробочками. А то опять содрали пошлину свыше 800 фр., а при моей теперешней библейской бедности это чувствительно. А за маленькую коробочку не брали.

Ну я бы ответил на Ваши всякие вопросы в давнишних письмах, но это мне не под силу. Не под силу и искать экземпляр «Отплытия на о. Цитеру». Когда подвернется под руку обязательно пошлю. Впрочем, зачем он Вам, раз Вы книг не собираете. Это ведь только курьез и библиографическая редкость, а стихи более менее ерунда. Но пошлю.

Меня очень посмешила в Вашем последнем письме просьба сообщить кто мои «мама и папа» для возможной будущей книги о мне. Т. е. очевидно посмертной! Лучше бы, если бы Вы как-нибудь обмолвились обо мне, что думали при жизни. А что там посмертные любезности. Если желаете знать кто мои папа-мама — отвечу цитатами — сначала из Лермонтова: «обыкновенные русские дворяне» и продолжая Стендалем «жизнь им улыбалась и поэтому они не были злы». Отчасти это осталось и в моем характере — хотя жизнь давно перестала мне «улыбаться». Кстати цитата Стендаля из его, по-моему самой замечательной книги — именно из «Люсьена Левена». Читали ли Вы ее — ведь она не особенно известна? Если нет — прочтите, убежден, что оцените и насладитесь. Хотя кто Вас знает капризы Вашего вкуса до сих пор для меня загадка.

Ну напишите мне о себе, что делаете, как себя чувствуете. Я ведь искренно привязан к Вам и «по воздуху» очень полюбил Вас. И Вы для меня величина неизменная, как бы не менялись. Вот доказательство, что я болен — «бисерный» почерк, кажется так было написано мое первое письмо Вам, когда я тоже был болен. Здесь райская погода. Стихов я не пишу, а только читаю уголовные романы. Перечел «Господа Головлевы» Щедрина и остался при прежнем мнении — это первоклассный, неоцененный, шедевр. Ну а Вы что думаете? Интересуюсь.

Кончаю, т. к. начинает трещать голова — теперь от всего трещит, как старый мозоль на дряхлой подошве. Вот, чтобы заполнить место и Вас развлечь последний мой стишок на злобу дня. Предчувствую, что обругаете — и то не так и се не то. Ничего я не обижаюсь.

[Приписка на полях: ] Аполлон 1916 (— март?) доступен ли Вашему обозрению. Ответьте.

Жму Вашу руку. Моя жена Вам очень нежно кланяется. Ваш всегда

Георгий Иванов

Письмо № 13

21 марта 1957

Дорогой Владимир Феодорович,

Я не пишу Вам по той же причине почему — уже года — не только не пишу стихов, но даже не могу представить себе «как это делается». «Что-то» во мне «сломалось» мб. навсегда, мб. временно. Первое вероятней. Впрочем, поживем-увидим. И «если надо объяснять, то не надо объяснять». Вам, конечно, объяснять не надо.

Этой цитатой из Григория Ляндау — открывается статья Вейдле[81]. Она меня очень обрадовала упоминанием о Вас, не самим фактом упоминания, а как упомянуто. И кем. Так бы неопределенно, и в то же время решающе упомянул бы и я Ваше имя. Но с той разницей что глухое упоминание такого человека как Вейдле имеет гораздо больше веса. Знаете ли Вы его? Он антипод Адамовича. Он внешне не даровит. Он долгодум. Фразы его — всегда имеющие подспудное большое значение, идущие из глубины очень необыденной — тяжелы и «не ласкают слуха». Ах, я пишу чепуху. Опять «если надо, то не надо». Короче, я, более менее издававшийся и травивший Вейдле в эпоху «Чисел», когда считалось что столица русской литературы Париж, и жить на rue Flandrin и кататься по курортам совершенно естественно теперь очень Вейдле оценил. Очень. Он умница в лучшем смысле этого слова. И получается так, что его слово остается и будет действовать как сферическая бомба a retardement. Ну расшифруйте сами мои невнятные соображения, изложенные нечитаемым почерком.

Что я хочу в Аполлоне. В 16 (кажется от марта 1916 г.) есть вкладной, лист — портрет Георгий Иванов — Митурича из выставки Мир Искусства. Мне хотелось бы его иметь. Это я как живой той эпохи. Да я и остался таким. Не можете ли Вы его для меня переснять. Конечно, если это не будет больших хлопот. Мне бы по разным соображениям это доставило бы удовольствия. Я — между нами — собираюсь помирать и подвожу кой-какиe счеты. «Старые счета перебираю»[82], только вторая строчка уже не та. Кстати там же т. е. в Аполлоне 1916 марте, есть рисунок того же Митурича «Поэты». Я совсем не похож, но Мандельштам. Да. Для Вашего сведения «литературоведа» (какое гнусное слово) — портретов Мандельштама почти нет. Еще для Вашего сведения лучше из них, если придется искать когда-нибудь альбом силуэтов Кругликовой, тоже (забытой художницы Мира Искусства).

Хорошо. Здесь весна. Все в цвету. Мне ефта красота здорово надоела. Так проходит любовь. Эти места, т. е. средиземный берег, поразили меня впервые в 1910 (или 9 году) когда меня, поправлявшегося после воспаления легких, на Рождество привезли в Норд Экспрессе в Ниццу. 48 часов. В Петербурге что-то 25 градусов мороза. И вдруг, после Марселя весь этот рай. И потом, в эмиграции, сколько раз, «за свои деньги» мы с женой ездили в Ниццу, Монте-Карло, Канны, Жуан ле Пен и я не переставал наслаждаться. А вот теперь бесплатно и… хотел бы дождику, морозцу, хоть слякоти какой. Ну мой дорогой друг… Что Вы стали для меня другом дорогим, Вы должны знать, это правда. Как это шло не знаю. Но факт остается фактом. Как «рассудку вопреки»[83]: обыкновенно — и я не составляю исключения — дружбы к старости отмирают, а новые не зарождаются. Мешает нашей дружбе то, что мы не можем встречаться и говорить. И вряд ли удастся встретиться. А впрочем, кто знает. Пока верьте тому, что пишу.

Почитайте конечно Люсьена Левена. Это — как всегда у Стендаля — невероятная чепуха с гениальными просветами. Одна из моих любимых книг… вместе с «1000 душ» Писемского. Когда я был «знатен и богат», я любил делать следующее: брать очень горячую ванну, потом в халате, понемножку пить хорошее сухое шампанское и слегка опьянев (чудесное опьянение), читать перед сном «1000 душ» или Стендаля. Читал так множество раз. В Люсьене Левене прекрасно, что нет сердцевины — она исчезала и она то и оставляет сияние. Ну и забавного множество хотя бы «русские письма» одни чего стоят, самое лучшее, что написал Стендаль, конечно, о Любви.

Толстая бумага, на которой написано Ваше последнее письмо очень хороша — ясней видно. Или Вы постарались разборчиво писать. Во всяком случае если можно пишите на толстой. На Ваших тонких листах я плохо разбираю, если не на машинке. Ну напишите мне [неразб. пода….], что придет Вам в голову. Мне большое удовольствие. Извините за глупое письмо — и это трудно писать начинают стукать молотки в голове. Спасибо за Ледерплякс. Обнимаю Вас. Что «Новый Журнал» — вроде как подыхает? От Гуля[84] ни гугу. Ваш Г. И.

[На изрезанной бумаге: ] Посылайте мне пожалуйста, если есть, все какие есть и сколько только можно, проштемпелев. марок — местной Вашей почты, а то если можете достать то и южно американских. Очень обяжете. Это для здешних прислуг, убирающих комнаты и пр. Очень существенно!

[Приписка на полях первой страницы]: — читали объявление в «Русской Мысли»? Вот Вольстая (Эллита фон Вольская) померла — это был дом, где можно было остановиться приехав в Париж и есть бесплатно завтраки и обеды с омарами.

Письмо № 14

7 мая 1957

«Beau-Sejour»

Hyeres (Var).

Дорогой Владимир Феодорович,

Пишу Феодорович по-новому для себя: получил на днях от одного «однокашника» в подарок стихи К. Р.[85] «нашего державного шефа» и узнал из биографии что сей Грандюк всюду отстаивал Ѳ, храня святыню языка. Не хочу быть его последователем в этом смысле. Хотя, как будто, Ѳеодор правильнее Фодора.

Этот Грандюк был кстати большая душка и все мы его искренно (и было за что) любили. Он мой, кстати[,] и литературный крестный отец: в нашем Корпусе издавался журнал «кадет Михайловец» — великолепно издавался на чудной бумаге и т. д. И там я ничтоже сумняшеся напечатал (с его высочайшего поэтического одобрения) пук архидекадентских стихов. Помню одну из строф

Каково для кадетского журнала и всякая подобная галиматья, какие «три мудреца в далекий путь ушли» и т. д. Нет, в самом деле — рядом с «посещением государем Императором Красносельского лагеря» и т. п. довольно пикантно и в смысле декаденщины [sic] и в смысле либерального отношения к ней. Этот Гран-дюк, как я освежил теперь в памяти был очень недурной поэт, если расценивать по способностям и вспомнить пройденную им школу — стоить сравнивать с нашими какого-нибудь Штейгера, о котором теперь подымают такой бум. Что Вы, кстати, думаете о Штейгере[86]. Мило? Не спорю. Таланту на две копейки. Душонки на три. Как мой Гран-дюк, уступая ему плоть от плоти и он Голенищева-Кутузова и ведет через него генеалогию от Майкова, так и Штейгер via Червинскую целиком идет от Кузмина-Ахматовой, притом от их наиболее уязвимых сторон «Я на правую руку надела перчатку с левой руки» с сильной прибавкой специфического «Я сам лежу на том диване, где вы лежали после бани».

На этом специфическом соусе и развело по-моему нынешнее обожание Штейгера. И мне, как раз поэтому, оно малость противно. Судите сами какой-то «Вестник педераста» 3/4 последнего № Опытов. Отчаянная тапетка (никогда его не встречал) Иваск, старый матерый волк сих дел Адамович, трагикомический роман в письмах — «Царь Дуры» Цветаевой[87] великовозрастная Марина Цветаева, захлебывающаяся от истерической страсти к самому недоступному для нее объекту в мире: чистенький вылизанный [?], всюду где можно продушен баронок-жопничек. Не хочу сказать. Тут же между ног вьется отнюдь не баронок и так подлиза с потными латышскими лапками из того же семейства. Не хочу сказать лично о Штейгере-поэте плохо — он мне скорее нравится. Но этот посмертный триумф одного из наших «своего», тонко понимающего по пародии Измайлова[88] «прелесть губ мужских и усатых» — ощущаю как какую-то профанацию имени поэзии. Всегда вертелся в этом обществе — и сохранил отвращение. Долго объяснять почему. О не за сам факт. Но так уж устроен мир. Эти люди даже на большой высоте (вроде А. Жида или Пруста) все какие-то мелкие душонки и занимаются своею мелкой душонкой. Ну нельзя Пушкина вообразить педерастом (хотя он и попробовал сего в Арзерумской бане). Не знаю. Понимайте «по воздуху». Я бедный больной старичок, как отвечал Гончаров, когда у него племянник клянчил деньги.

Я вот Вам пишу, что придет в голову, но выразить что-либо не могу. И стихи так и не пишу. Противно рифмовать, противна «собственная интонация», противно, что какой-нибудь дурак восхитится, а другой побранит. Даже в этом совпадаю с Вами. Тянет (как с шампанского на квас) к некоему воображаемому Хлебникову. Не к подлинному — в нем не нахожу ни цутельки. Так как местному Графу Лотреамону с «Песнями Мальдорора» (или как). Вы, наверное, отведали и этого фрукта. И заметьте — та же история, к этому Графу как у нас к Хлебникову тянутся инстинктивно «лучшие элементы» вот вроде Вас. И я это понимаю и такому тяготению втайне сочувствую. Но все это топор во щах, требуется много-много набрать разного, чтобы сварить щи из такого топора. С другой же стороны, что и Хлебников, и Лотреамон пища богов для всевозможных жуликов и шарлатанов. И чем больше Вы напишите диссертаций о Великом поэте, тем с большим основанием (и успехом) всевозможное жулье будет им в свою пользу пользоваться. Вот и порочный круг. Здесь, как Вы м.б. знаете на Лотреамоне выросли целые плеяды и напр. такой прохвост и набитый бездарник приобрел настоящую славу. Кто не знает Поля Элюара и кто без почтения произносит. И о нем самом уже диссертации пишут. Между прочим знаете ли Вы, что в Америке обитает «сам» Давид Бурлюк, адреса не знаю — потерял. Он года три кормил меня и Ларионова роскошным завтраком. Стал комической фигурой «апостол добра» женат на идиотке, американской богачке, которая и научила его быть апостолом[89]. Жалко и смешно глядеть. А был молодец мужчина: как гаркнет бывало

Зал хлебной биржи (3000 человек) дрожал. Вам этот Давид мог бы, м.б. пригодиться — он ведь был ближайший к Хлебникову человек. Бурлюк и снимал коммунальною] квартиру кубо-футуристов (на Большой Пушкарской если не путаю), где они вповалку спали-ели и сочиняли Садок Судей, ценою 100 рублей, отпечатано на обоях, обложка «под цвет Исакиевска собора» — специально ездили подбирать.

Вот нашли бы Вы в каком-нибудь этаком Вашем Universiti чуткого к прекрасному профессора или кого там и закинули бы удочку, вот мол имеется безработная звезда русской поэзии и видела множество звезд на своем веку и могла бы все это записать для потомства и было бы (без шуток) много ценного для этого потомства всяких деталей, которые с звездой этой помрут и сгниют в братской могиле среди олеандров и роз, где нашего брата богадельца хоронят. Серьезно, если бы примерно так: я исписываю NNое количество бумаги, отсылаю, кто-то их оплачивает, приобретая в полную собственность для будущего или как желает, а я пишу и отсылаю опять. Не было бы никакого введения в заблуждение, а я бы за небольшие денежки с жаром бы трудился. И довольно содержательно было бы «только факты сэр» никаких «Петербургских Зим»[90] и игр пером — это мне сейчас и не под силу. А вот такое, что глаза мои видели, мог бы. Послушайте, а?

Я сегодня в желчном настроении — и по простой причине: третий день нас отвратительно кормят и хочется есть. Помню, как в советском Петербурге в 1919 году некто граф Борх, сенатор, колекционер, архиэстет, проживший до революции при короткоштанных лакеях в сомптьезном особняк на галерной и знаменитый гурман (т.e. обжора и пьяница), прийдя к нам в гости рассуждал, я был дурак: многого не понимал. Я бы теперь поел — вот как; побольше свиного шпику и на этом картошечку свеженькую, не мороженную. Что может быть вкуснее. И ел при этом конфет собственного изделия моей сестры из кокосового масла, добытого из геморроидальных свечек — специально где-то моя сестра их добывала и готовила конфеты — большая была сластена, тоже до войны любила уничтожит сразу фунтик марон глисе (у Гурме 3 рубля фунт!)

Желчь моя закипела, увидев в каком-то Life'е или Time’е портрет «новеллиста» Набокова, с плюгавой, но рекламной заметкой. Во-первых, грусть смотреть во что он превратился: какой-то делегат в Лиге наций от немецкой республики. Что с ним стало: [неразб.; ну….] надутый с выраженьем налицо[91]. Был «стройный юноша спортивного типа» (кормился преподаванием тенниса) в 3. эпоху моей заметки, которую Ваш Струве так тактично перепечатал. Но желчь моя играет не из-за его наружности, а из-за очередной его хамской пошлости: опять, который раз с гордостью упоминает о выходке его папы «продается за ненадобностью камер-юнкерский мундир». Папа был болван, это было известно всем, а сынок, подымай выше, хам и холуй, гордясь такими шутками как эта выходка. Вообще заметили ли Вы, как он в своей биографии гордясь «нашими лакеями», «бриллиантами моей матери», с каким смердяковским холуйством оговаривается, что его мать не из «тех Рукавишниковых», т. е. не из семьи знаменитых купцов-миллионеров и врет: именно «из тех». И история с «камер-юнкерским мундиром», которой он не перестал похваляться, просто смешна (и гнусна). Чтоб получить придворное звание надо было быть к нему представленным. Чтобы быть представленным, следовало иметь «руку», которая бы представляла, хлопотами и т. п. «Рука» ни с того ни сего хлопотами не занималась — надо было ее просить о придворном звании. Это (т. е. такое звание) была «Высочайшая милость». Болван папа Набоков долго этого добивался. Потом два года спустя, возомнив себя революционером, хамски объявил «за ненадобностью продается мундир», т. е. плюнул в руку, которую долго вылизывал. Также противно как глупо. Но что делал известный глупостью папа — сынок — знаменитый «новеллист» в качестве рекламы подает американцам. Очень рад до сих пор, что в пресловутой рецензии назвал его смердом и кухаркиным сыном. Он и есть метафизический смерд. Неужели Вы любите его музу — от нее разит «кожным потом» душевной пошлятины.

Хорошо. Кончаю тем с чего должен был начать — благодарность за портрет Митурича и за марки. Митурич набросал это в студии некоего Льва Бруни (правнука [?] Бруни). Это было в квартире Исакова ректора Академии Художеств. Этот Лев Бруни, сын хозяйки дома, писал мой грандиозный портрет (не знаю куда делся), он т. е. Бруни был сыном Исаковой от первого брака. Явился во время сеанса обтрепанный молодой человек и набросал эти рисунки — мой и Мандельштама. Потом его пригласили завтракать и выяснилось, что он не владеет ножом и вилкой. Еще потом стали говорить о Митуриче, как о восходящей звезде: он и Татлин. Я его больше не встречал. Что он женат на сестре Хлебникова, узнал от Вас. Портрет удивительно передал меня живым — хотя уши у меня никогда не торчали. Сколько с меня было намалевано портретов — это самый живой.

За марки большое спасибо. Вы, надеюсь, не думаете, что я идиот, коллекционирующий марки! Они для прислуги, которая моет мне ванну и напускает крутым кипятком — мое наслаждение. Но это очень существенно. И если еще наберете, пожалуйста пришлите.

Посылаю Вам наши карточки — здешнего Hyerскаго производства. Чтобы Вы убедились, что мы оба не ожирели как Сирин. Вот будете писать обо мне посмертную статью и напечатайте.

Без шуток. Этот недоебышь Иваск писал мне, что Вы не прочь обо мне написать, пока я еще не подох. Очень бы хотел, серьезно. Сами знаете, обо мне все пишут всякие идиотизмы. Все что написали бы Вы, было бы мне «лестно». Вы душка и умница и я Вас «по воздуху» искренне полюбил. Только не думайте, что я хочу дифирамбов. По поводу, то что думали, почему думали. Ох слабеет моя голова, от длинного, хотя и дурацкого письма.

Хотел бы также сказать, почему я Вас считаю другом — но до следующего раза. Это и просто и сложно и «если надо объяснять, то не надо объяснять», как сказал мой любимый Григорий Ляндау. Достаньте и прочтите его «Афоризмы»[92]. Стоит Паскаля или Лярошфуко. И никто этого Ляндау не помнит, а ценят другого, Марка Александровича — цена которому ломаный грош.

Обнимаю Вас, мой дорогой. Извините за почерк и за чепуху. Я теперь малость получше, буду Вам отвечать, если напишите «как жестока жизнь, как несчастен человек» — эпиграф Зинаиды Гиппиус к ее статье о Брюсове. Зинаида Гиппиус была великая умница и очаровательнейшее (sic) творение. Все было в ее разговоре и в переписке — литература ее была слаба. У меня были ворохи ее писем, сгоревшие на нашей даче в Биаррице, а содержание разговоров испарилось из моей ослабевшей головы. Но ручаюсь — она была необыкновенная.

Обнимаю Вас Ваш Г. И.

[На вырезанной бумаге: ] Посылаю Вам одновременно простой почтой редкую группу с Гумилевым и свое «Отплытие на о. Цитеру». Цитера целиком написана за школьной партой «роты его Величества» т. е. 6–7 классах корпуса. Вышла осенью 1911 года в 200 экз., так что (хотя Вы и не библиофил) настоящая редкость. Возраст мой тогдашний легко высчитать: род. 29 окт. 1894 г. Через месяц после посылки этой книжки в «Аполлон» — получил звание члена Цеха поэтов, заочно мне присужденное. Вскоре появились очень лестные отзывы Гумилева в Аполлоне и Брюсова в «Русской мысли». И я легко и без усилий нырнул в самую гущу литературы, хотя был до черта снобичен, глуп. Ну чувствуется ли «талант» или вообще «что-нибудь» в этих стихах? Очень уважите, если напишите свои откровенные соображения, мой дорогой друг. Ваш всегда Г. И.

[Заметка на отдельном листке: ] была у меня книга «Совр. Записок» со статьей Кусковой[93] и пометками Зин. Гиппиус. Очень забавными. Помню одну: «Чего ты дура хочешь, куда ты дура гнешь». Перекликается с Розановым[94], — перечень его доходов и капиталов (кажется в Опавших Листьях) — то-то заработал, оттуда то гонорар — и в конце «на полемике с дурой Кусковой» столько-то.

[приложение к № 14: к снимку]

Снято в конце апреля 1921 г. в квартире Наппельбаума [?], придворного фотографа, две дочки которого были Гумилевскими студистами, у них собирался кружок таких студистов — «Звучащая раковина». На карточке Н. Тихонов, которого я, своей властью, только что принял в союз поэтов, в те дни очень скромный и льстивый. Одоевцева на карточке у ног Гумилева опирается на стул Гумилева. Константин Василевич (Козлина, Писнь, Голонильский поэт, вскоре умерший. Гумилев очень похож. Не давайте коробку никому печатать в журнал [дальше на полях: ] и т. д. напечатать. Ваш Г. И.

Письмо № 15

3 июня 1957

Beau-Sejour

Hyeres (Var.)

Дорогой Владимир Феодорович,

Вы теперь, должно быть, уже получили мою заказную бандероль. Так вот, взяв за образец Ваше последнее письмо его «термины» и его «дух» — шлю Вам мой проект Вашего ответа на получение Группы с Гумилевым и моей «Цитеры» — вольное, но близкое к оригиналу подражание Вам.

… «Сейчас ко мне в комнату вбежал Моршен, держа Вашу книжонку и фотографию. Уже в дверях он давился от хохота, как всегда когда он читает Ваши письма или слышит вообще Ваше имя. Т. к. он отлично разбирает Ваши каракули и, вдобавок, умнеет сопровождать их уморительнейшими и преостроумными комментариями — у нас, раз навсегда, заведено: Ваши письма распечатывает и читает вслух Моршен, а я слушаю и развлекаюсь.

Ну, фотография не важнец — напрасно тратились на пересылку. Гумилев с виду типичный вагоновозжатый. Об Одоевцевой Моршен выразился строками Саути[95] в русском переводе Маршака:

Вижу вижу девку рыжу,

Да и ту я ненавижу.

Мы оба сошлись, что по типу физиономии и корпуленции и особенно, линиям рук, рисующихся на фоне штанов Гумилева, она типичная доярка-стахановка. О Вас Моршен, сказал, что Вы напомнили ему одного еврейчика-фармацевта, с которым ему удалось познакомиться на одной распродаже книг в Ленинграде. Фамилия этого фармацевта Крановкер. Не Ваш-ли это дядя?

Возмутило нас обоих, что Вы все занимаете центр группы, между тем, как такой крупный поэт, известный всей С. С. С. Р., как Тихонов жмется где-то на заднем фоне! Моршен, кстати, считает Тихонова крупнейшим поэтом, почти таким же замечательным, как он сам. Я с ним согласен. Скажу откровенно, мы с Вами никогда, так как Тихонов не напишем, хотя и у Вас, признаю, встречаются иногда недурные стихи, особенно когда Вы подражаете лучшим образцам новоэмигрантских мэтров — О. Анстей, Моршену, О. Ильинскому и прочим. Ваше хвастовство, что Вы — будто бы! — своей властью приняли когда-то Тихонова в союз поэтов, нас обоих очень рассмешило. Типичная выходка, белогвардейца из бывших. Все они теперь были князьями и сенаторами. Покончив с группой — принялись за чтение вслух Вашей «Цитеры». Что ни страница — нас одолевал дикий хохот — даже Фига, слыша, как мы хохочем, стала на дворе лаять. До чего эта Ваша Цитера безвкусна, беспомощна, какие жалкие «стекляшки». И это писано в 1911 году, когда уже жил и творил Великий Хлебников! И подумать, что с такими стишонками всякие бездарности в Ваше время попадали в Цех, в «Аполлон», печатались и издавались повсюду, с гонораром рубль, т. е. 1/2 золотого доллара строчка! — Ты теперь видишь, сказал мой друг Моршен, что твой Иванов всегда был шарлатаном и бездарью! Я ему возразил, что в некоторых Ваших стихах все-таки что-то есть, особенно, когда Вы подражаете Елагину и пр. — Экая невидаль, ответил Моршен — ведь теперь, после появления новой эмиграции, каждый кто хочет может в два месяца научиться писать хорошие стихи, а в полгода стать профессором. Пришлось с ним согласиться. Как видите, Моршен был бы отличным Цеховцем и легко заткнул бы Вас всех за пояс. Не говорю уже о его наружности, много более респектабельной, чем Ваш Гумилев. Видь его папа Нароков в свое время служил в акцизе!

На этом мы согласились и Моршен даже задумчиво сказал: кто знает — м.б. твой Иванов и не такой холуй и пошляк как это кажется по его стихам и письмам. Но сейчас же между нами возник спор о том, писана ли Цитера в пьяном виде для гонорара или нет. Я не знал, что решить. Стихи конечно дрянь, но м. б. Вы не виноваты — писали их не сами, а нашли

их где-нибудь в сортире и опубликовали, как свои, посчитаясь на неразборчивость Гумилева и Брюсова».

[Дальше на вырезанной бумаге: ] Ну вот, мой дорогой друг. Надеюсь, это письмецо малость развлечет Вас. Не обессудьте — sans rancune, как выражаются здешние туземцы! Так уж «выпелось», как выражались поэты школы Фруга[96]. Шлю Вам сердечный привет. О «текущих делах» до другого раза

Ваш Георгий Иванов

P.S. Если увидите идиота Иваска, скажите ему, что я не получил и прошу прислать предыдущую, т. е. VI книжку «Опытов».

Письмо № 16

11 июня 1957

Beau-Sejour

Hyeres (Var)

Мой дорогой Владимир Феодорович,

Мне искренно жаль, что я Вас — не желая этого — расстроил своим «шаржем». Но и Вы — не сомневаясь в этом — тоже не желая, малость расстроили меня. Давайте, сообща, плюнем и забудем эту историю. А писем моих, впредь, не читайте «посторонним лицам». Я ведь пишу, как близкому человеку, Вам лично — мало ли что я еще могу написать, что говорю Вам и чего никак не адресую другому. Да и мнение, скажем Моршена, совершенно меня не интересует, независимо от того — считает ли он меня Дантом или Смердяковым. Тут я руководствуюсь, в хорошем смысле этого слова, табелью о рангах.

Ну, чтобы не стесняться друг друга «как две голые монахини» — выражение М.Горького свернем круто с этого пути. Ах да, должен еще извиниться перед Фигой. И за упоминание ее имени всуе в моем «памфлете» и за то, что написал «она» вместо «он». Скажите ему, что он в нашем быту в большой чести и в почете и, когда один из нас чем-нибудь недоволен другим — он говорит «все дяде Фиге напишу». И другой, оробев, смиряется.

Ваша статья[97], некоторыми своими фразами меня глубоко тронула. Очень тронула и очень глубоко. Так хорошо обо мне никто еще не писал, что Вы и сами знаете. Ну, мое особое мнение об «Атоме» Вам уже написала И. В. — нечего повторяться. Действительно, «Атом» мне очень дорог. Никакого Миллера[98] я и не нюхал, когда его писал — Миллер у нас появился в 1939 г., а «Атом» (указано на посл., странице написан в 1937 г. Я считаю его поэмой и содержание его религиозным. И отнюдь не все отнеслись к нему с отвращением, как кажется Вам издалека. Статья З. Гиппиус (умницы, Как Вы знаете) некоторое сладнество [sic]. Были и другие. Во всяком случае — вполне согласен, что Гаврилиада марает Пушкина — за гнусненькое кощунство. «Атом» напротив я ощущаю как честь для себя у compris поношения всяких личностей в песне [?] Бодлера, так же и за то же собственно поносили. Я это пишу совсем не для того, чтобы Вы изменили Ваше мнение об «атоме», но хотел бы, чтобы Вы его, для себя — и для меня — перечли и написали ли бы откровенно повторное впечатление, хотя бы в свете того, что говорить Гиппиус.

Ну, вот ответы на Ваши вопросы, литературоведческого характера! Об молодой Ахматовой я знаю очень много, можно написать книжку. Основное, что она была из очень бедной провинциальной семьи и тушась в этом соусе долго и безнадежно гордилась. Писала с юности множество стихов — одно хуже другого. Гумилев взял ее в одном единственном платье. Ее стихи до «Вечера», можно разыскать и «подивиться» им в издававшемся в Париже в 1907–1908 году журнале «Остров» (Струве о нем по-видимому, как и о многом другом не имеет понятия). В этом «острове» впервые печатались Ахматова, Гумилев, П. Потемкин, Ал. Толстой, Олечка Судейкина — жена Сергея Судейкина[99] прехорошенькая, как кукла XVIII века. Судейкин заразил ее сифилисом и она увяла на этом деле. Во время революции (в наше время) была самой близкой подругой Ахматовой. В 30-х годах приехала в Париж, здесь и умерла. Паллада[100] — еще гораздо более хорошенькая женщина Богданова-Бельская, [неразб.] Старынкевич. Прокрутила большое наследство на разные глупости. Моя вторая (по счету женщин) страсть в 1912–1913 году. Умница и дура в одно и то же время. Отличалась сверх свободным поведением. Ее чрезвычайно ценил ментор моей юности бар. Н. Н. Врангель (брат крымского) удивительнейший экземпляр русского Лорда Генри[101]. Я Вам, кажется, писал о его русской любовной лирике XVIII века — шедевра подделки. Об этой Палладе, в гимне Бродячей Собаки соч. Кузмина был отдельный куплет

Забавно что ее имя отчество было — настоящее — Паллада Олимпиевна. И был у нее брат кавалергард саженного роста — Кронид Олимпиевич. Я его видел уже в 1922 году в Петербурге: без парижских туалетов и пр. было уже очень не то.

Саломея[102], у Андреева — жена знаменитого булочника, рожд. кн. Андронникова держал салон, где царил [приписка на полях: ] м. б. путаю — в другом каком то салоне. Стара стала слаба стала. Но это та Саломея, «когда соломинка не спишь в огромной спальне» Светлейший князь Волконский т. н. петух вице директор Мин. иностр. дел по церемониальной части и, на совершенно равной ноге с ним О. Мандельштам. Теперь эта Саломея в Лондоне, большевизанит.

Всеволод Князев[103] был красавец чистой воды. Писал стихи, наизусть знал всего Лафорга[104]. Офицер конной гвардии — (кажется синий кирасир) застрелился из-за несчастной любви.

И Ватто и Шотландия у меня из отцовского (вернее прадедовского) дома. Я родился и играл ребенком на ковре в комнате, где портрет моей прабабушки — «голубой» Левицкий[105] висел между двух саженных ваз импер. фарфора расписанного мотивами из отплытья на остров Цитеру. Вазы эти были подарком крестного дяди Николая I. Николай I к деду (по матери Брауэр фон Бренштейну) очень благоволил в частности за энергичное подавление венгров 1849 году. Этот бравый генерал был не чужд эстетических вкусов, ибо дом был обставлен чудесно. Говорили, что многие раритеты вывезены были из этой самой Венгрии «по праву победителя». Small world — можно повторить за вами: и теперь м.б. в России какой-нибудь генерал готовит красивое гнездышко для внучков на венгерский счет. Возможно, что и «моя Шотландия, моя тоска»[106] будапештского провенанса: весь вестибюль в том же имении, где я родился и прошли все лучшие месяцы моего детства и юности был увешан английскими гравюрами черными и в красках, где и шотландских пейзажей и «охотников в красных фраках» было множество.

Следя по порядку Ваши вопросы — кто Судейкина и откуда Шотландия я перечел Вашу фразу. Итак, жду замечаний на статью. Замечания — Вы, собственно, уже имеете т. е. то что писала И. В. плюс мою сердечную благодарность. Но вот есть одно. В высшей степени для меня лестной фразе насчет ноты я бы, если можно уточнил бы ее смысл. Видите как я самодоволен и нескромен: то, что т. н. «парижская нота» может быть названа примечанием к моей поэзии — мне кажется правдой. Если уж Вы это сказали, нельзя ли распространить, чтобы до всякого доходило. Вроде «Скажу прямо вся т. н. парижская нота — примечание к Г. Иванову». Или что-нибудь в этом роде. Впрочем — Вам видней.

Спасибо за марки. Только не берите их для меня у Струве, моего недоброжелателя. На них скверные флюиды. Вот расписал Вам опять чепуху и опять до головной боли. Главное обидно будь я Карпович[107] или Яша Цвибак[108], вылечили бы меня в два счета. А так пришел последний день упадка

и обращаясь к поэзии, приходится продолжить за Прутковым

Ах да — где Тихонов, где Вагинов. Тихонов головой выше всей группы, рука на плече какого-то типа, держащего руки по наполеоновски крест на крест. Вагинов — подперев подбородок и согнув коленку в светлом костюме. Остальные мелкая поэтическая рвань, Вера Лурье, две сестры Наппельбаум, некто Рачинский. Это студисты Звучащей Раковины — милая, но бесталанная компания.

Ну обнимаю Вас мой tres cher. Насчет стекляшек из Возрожденья уже до другого раза. Как Вы мой будущий биограф — [дальше на полях: ] сообщаю что эта «манерка» имеет 40-летнюю давность. У меня есть целая книга «Памятник Славы» в таких же роскошных ямбах ура ура ура за русского царя. И многие, напр. В. Брюсов весьма хвалили. Но до сл. раза.

Письмо № 17

[без даты]

[на конверте штемпель 16-го июля 1957]

Beau-Sejour

Hyeres (Var.)

Дорогой Борис [sic] Федорович,

Выходить, как будто, что Вы на меня на этот раз начисто плюнули — все сроки прошли, а от Вас ни ответа ни привета. Написали бы «обратной почтой» хоть два слова, чтоб «поддержать связь».

Здесь невероятная жара. Единственное мое утешение — пиво — мне строжайше запрещено. Вообще и физически и душевно — я дохну. На днях будет меня осматривать одно светило и тогда — если интересуетесь — отпишу Вам, что оно нашло и на что я могу рассчитывать в смысле продолжения жизни.

Вот вся молодежь помирает. В прошлом письме я упоминал Вам о друге поэтов П. П. Волконском, которого я искренно — лет пятьдесят! любил. И вот читали м.б. в «Русской мысли» — представился или перекинулся или чикнулся (по Ильфу Петрову) этот душка светлейший князь. Года четыре назад покончила с собой его жена, которую я уважал еще больше. Она была просто замечательное существо (м. б. читали мой некролог в «Возрождении» в свое время? Если нет — как-нибудь развлекая Вас, в ответе на Ваше очередное письмо (если таковые будут следовать) охотно о ней расскажу. Стоит того. Если можете достать разыщите и прочтите книгу кн. Волконской «Горе побежденным»[109]. Очень поучительно. Пока, тоже чтобы Вас развлечь, прилагаю вырезку (верните) того же Петра Петровича, о моем одобря славом (?) Вами стихотворении. Трогательно, а?

Обнимаю Вас, дорогой друг. И. В. Вам очень кланяется.

Ваш Г. И.

Мерсите Вам за Ледерплякс!

Письмо № 18

[без даты, на конверте 30 июля 1957]

1.

Дорогой Владимир Феодорович,

Спасибо большое за Ледерплякс. Напишите же мне наконец письмо не на полстранички. Хотя, конечно, что я за корреспондент теперь! Вот прошлый раз перечел и вижу: расписал о своем «золотом детстве» о жалованных вазах и пр. совсем как в «Двенадцати стульях». Помню игрывал я на ковре хороссан, любуясь «гобеленом пастушки». Но как видите, послал как есть. Теперь отвечаю на некоторые Ваши вопросы тоже как написалось — валится перо из рук. Ну уж Вы разберетесь, как знаете и не будете осуждать меня. Ерунда, что я проявил по отношению к Вам некую «жадность» насчет Гумилева. Не в моем это нраве. Приписал «не печатайте», думая м. б. напишу статейку «последние месяцы Гумилева» и тисну эту фотографию. И «не печатайте» относилось к возможности попадания ее в лапы какого-нибудь Нарокова или Струве.

Цветаеву я и люблю и не люблю. По-моему, она «адски» одарена, но больше занималась вздором, т. к. по свойству своей натуры была тоже адской «царь-дурой». Статья Адамовича о ней[110] вызвала во мне омерзение. И как таковая, — мелко «с несуществующих высот» и по подоплеке: месть покойнику. Адамович ее ненавидел за «Цветник» («Благонамеренный» журнал кн. Шаховского, нынешнего епископа. «Цветник» полон цитат из статей нынешнего Адамовича, выбрано и комментировано Цветаевой. Не особенно ловко сделанный, Адамовича крайне задевший. Он, т. е. Адамович, самая мстительная тварь на свете. Заметили ли Вы, что он, не упускает случая где только возможно унизить Бальмонта? Повод: Бальмонт где-то четверть века тому назад обмолвился о «бездарном лопоухом Адамовиче». И четверть века Адамович, как может мстит ему.

Об его мстительности можно «написать целую поэму». На личной шкуре я испытываю это по сей день. Мог бы подробно рассказать «для потомства». Да где мне в моем нынешнем виде и положении.

Вне личностей — его статью о Цветаевой воспринимаю, как и Вы — оскорблением поэзии. И Вы очень плохо сделали, что отказались от мысли хлопнуть его по заду (чувствительное его место). И напротив, хорошо сделаете если хлопнете, наживать врага Вам нечего боятся — он уже за что-то (не знаю за что) потенциальный враг Вам. И, будьте спокойны, найдет повод нагадить.

Больше всего Адамович ненавидит в человеке талант. З. Гиппиус сказала ему публично как то, Вы Георгий Викторович — Ваши статьи — как те картины, которые скупал, и резал на куски гоголевский художник.

Державин, по моему, и есть «самый великий русский поэт», потенциально мировой гений. Развалился и местами погиб безвозвратно, потому что писал на неустановившемся языке.

P. S.

Есть ли у Вас возможность в какой-нибудь библиотеке просмотреть №№ за февраль-март «красной газеты?» А так же были ли в это время в Петербурге и читали ли там «происшествия». Ответьте.

Мне прислала мадам Е. Грот[111] 20 долларов. Та ли эта дама, о которой говорите или другая? Если другая, пусть пришлет мне, сколько может, Ледерпляску [sic]. Это единственное лекарство, которое на меня действует.

[дальше на полях: ] Обнимаю Вас дорогой

Ваш Г. Иванов

[заметка на полях стр. 3]: Как Вам показались стихи П. П. Волконского? Вот достанете (у меня нет) кн. Волконской «Горе побежденным» и прочтите. Поучительно.

Письмо № 19

6 октября 1957

Дорогой Владимир Феодорович,

Ну все сроки прошли, а от Вас ни гу-гу. С другой стороны, как не понять «заботы солидного человека»: перемена университетского поста[112], продажа имущества и т. д. Я уж, в своей богадельне, и забыл о такой «настоящей» жизни, под треск клаксона проносящейся мимо скромного пешехода. (Ильф и Петров.) Нам бы здесь пошамать чего-нибудь посъедобней, чтобы забыть на время режим свирепой экономии, которому мы из месяца в месяц все больше подлежим. Погано. В 1916 году в Петербурге было вольготней: были портьеры, какие-то статуэтки и табакерки, были комплекте «Старых Годов» и «лишние» костюмы и пальто плюс черный рынок. Во время немецкой оккупации — были наличные золотые доллары и тоже черный рынок. Здесь же остается только просто облизываться на сумасшедшую роскошь окружающего. Это противно.

Хорошо. Хотя Вы и не писали мне вечность и вроде как на меня плюнули у меня впечатление как будто я только что получил от Вас письмо. Дело в том, что Иваск, наконец, собрался дослать мне VI книжку Опытов и я впервые прочел Ваши «Заметки на полях». Я слышал от Адамовича, что Вы меня как то упомянули (по его выражению) и все. Если бы это не было так бы давно, написал Вам и очень нежную благодарность, за столь лестно-умно-значительное упоминание и кроме этого сделал бы Вам искренний и заслуженный «комплимент» за остальное. Обмолвка о Чернышевском «роскошь» сама по себе — не даром она так, искренно возмутила всех Вишняков эмиграции и заодно и того же Адамовича. Отлично сказано о Цветаевой — Адамовиче и в самую бровь-глаз о его не страстности и не запальчивости: читай бесцветности. Это и злит. И хорошо, что злит. Вы бы еще как-нибудь нажали на эту педаль — была бы литературная польза.

Пишу кое-как, а м. б. потом (все откладываю на «потом», а будет ли это «потом» вообще?) скажу обо всем этом более пространно и ясно. Рука не желает управлять карандашом и мозги рукой. Все повторяю о себе

И чина-то настоящего так и взыскал, да и окружавшее (эмиграция, парижская школа и т. п.) действительно были не выше пробирной палатки. Чушь пишу. Скройте при случае от М-me Грот, что я Вам пишу. Я такой негодяй, что по сию пору так и не собрался написать то самое, что меценатка естественно ожидает получить в ответ и чего и обыкновенная вежливость требует. Но ей Богу не в силах. За меня конечно писала Ирина Владимировна. Но не могу собраться, не знаю, что писать, какие слова употреблять, голова заранее начинает трещать. Словом, Вы, должно быть поймете и не осудите, но понятно, что она должна недоумевать и осуждать. Вы лучше шепните ей, что, мол, Георгий Иванов как будто дохнет и пр. Что, кстати, и не далеко от истины. Тоже вспомнил, написав последнюю фразу, хочу очень серьезно попросить Вас согласиться быть на всякий возможный случай моим литературным душеприказчиком. Ответьте на эту просьбу серьезно. Я хочу думать, когда не спится, что «мое все» окажется, ежели (и когда) сдохну в «верных руках». Полагаю, что такие именно руки послала мне на старости лет судьба в Вашем лице. Будьте другом, ответьте не жеманясь. Это очень серьезно.

Ну, м. б. Вас по получении этого письма, Вас возьмет совесть за долгое молчание и Вы мне черкнете. И. В. на прогулке, но само собой шлет Вам самый сердечный привет.

Ваш всегда Г. И.

Письмо № 20

[без даты]

Beau-Sejour

Hyeres (Var.)

Мой дорогой Владимир Феодорович,

Я нахожусь в полной прострации. Очевидно «пришел последний час упадка от органических причин» («Завещание Кузьмы Пруткова»). Поэтому неспособен написать Вам в ответ чего-нибудь путного. И еще обязательства. Мой бывший патрон Сергей Маковский[114] прислал мне на суд толстое сочинение[115] о Гумилев. [заметка на полях: ] Не распространяйте этого отзыва, а то выйдет сплетня. Сплошное вранье и баснословный вздор. Надо срочно все отметить. Ваши дураки из «Граней» выписали его, т. е. Маковского в Мюнхен на казенный счет, читать сей доклад. Вот меня никто не выписывает, хотя я знаю о Гумилеве много больше и не такой дурак. Моя мечта — трудно осуществимая — попасть в Тулон, все-таки город, а не пальмовая дыра, как Hyeres и за 550 франков на ночь можно пообедать в прекрасном амбиансе и вкусно. Неприятное чувство, как в 1919 году в Петербурге — вечно хочется есть. Притом, никогда ни гурманом, ни обжорой не был, скорее презирал еду. Одним словом бытие определяет сознание, прав Бэкон (или Маркс). Вы спрашиваете, пишу ли я стишки и где и когда они будут. Одно (ничего себе) в «Опытах», где Ваша статья обо мне. Пять штук лежат в «Нов. Журнале», чтобы составить дневник, но мало и поэтому отложил до декабря — авось сочинится что-нибудь в уважаемом Вами «волшебном жанре», а то все в «пониженном качестве» сплошной «Бобок». Кстати, я хочу (хочется) написать для души статейки Бобок, оттолкнувшись в применении к эмиграции — и самому себе — от мерзкого рассказика гениального Феодора Михайловича[116]. Интересно Ваше мнение, т. е. есть ли в этом самом, т. е. Достоевского Бобке элемент гениальности или просто напросто мерзость, совпадая в этом мнении (я совпадаю) с огромной орясиной на сей счет т. е. с Буниным. Вот написал тоже для тех же «Опытов» страничку привета Ремизову[117] с целью и расчетом, «где всем лордам, по мордам». Интересуюсь, как Вы, мой дорогой, это ощутите — т. е. получилось ли. Ремизова, между прочим, я непритворно люблю и всегда любил. Это, в каком-то смысле, с молодости был мой «Хлебников» — что-то чем и за что, стоит бить морду всяческим академиям. Ну хорошо. Вот просьба исполните, если можете. В «Новом Русском Слове» объявляется «распродажа за полцены», цена каждой книги 1 доллар (Список № 10) № 25 1950 г. книга Нов. Журнала. Там вместе с Вашей поэмой, как Вы знаете 20 моих стихотворений. Мне они очень нужны: «Новый Журнал» как будто собирается издать том моих стихов (год, спустя после предложения сделать это). Если Вам не нужна Ваша поэма, то выдерете и ее и пришлите мне то и это par avion. Если, конечно, можете это сделать. Вашу поэму Вы знаете я очень ценю и люблю. У меня есть, конечно, Ваша на машинке: но напечатанную по человечески приятно читать. Очень сочувствую [дальше на полях:-] насчет щенка: сызмальства обожаю собак и такая же история со щенком (борзым) была у нас в Париже — много горя. Что поделаешь?

Ваш Георгий Иванов

[заметка на полях стр. 2.] Стихи моего милого П. П. Волконского Вы куда то заспели (поищите) в Вашем письме написано: возвращаю, но вырезки не было.

Письмо № 21

14 сентября [= декабря 1957]

Дорогой друг Владимир Феодорович,

И. В. писала Вам, что я сейчас неписьмоспособен, особенно на связное письмо. Поэтому принимайте следуемую за сим белиберду из глухой провинциальной дыры как нежный приветь и очень большую благодарность за Вашу статью. О ней касаться остерегаюсь напишу не то и не так; «бледны все имена и стары все названья, любовь же каждый раз нова могу ли передать твое очарованье когда так немощны слова»[118]. Перехожу, следовательно, «на что придет в голову» и «по другому поводу». Все-таки «чтение — пища для ума» — словцо Аркадия Аверченка[119] по поводу врангелевских виселиц в Ялте — «поглядел — одна похожа на Т, другая на П — все-таки чтение». К слову из той же «висельной области» стишок, который Вы полуобругали, полупохвалили с существенной опечаткой надо под песочком Голодая[120] известного Вам петербургского острова. Но соль в том, что в наше время в 1919–1920 году под этим «песочком» зарывали «расстрелянное офицерье», есть и другой оттенок, заметный [неразб.] м.б. одному мне: 10 братских могил, когда мы еще не понимали, «что будет с нами, что нас ждет», а Вы ходили пешком под стол (или еще не родились даже). Был грандиозный проект застроить этот Голодай в виде нового Петербурга, архи-блистательно. Перед самой войной и деньги были миллион некоего Гублина [?] и всевозможные проекты Фомина, Белогруда и др. Вам это впрочем м. б. известно могли видеть чудные рисунки в «Аполлоне». Тогда, извините, торгую старьем. Да я вот замечаю, что все беру в кавычки и м. б. это Вас раздражает — тоже кузминско-петербургская манерка — не могу отучиться.

Случайно попался мне сборник Золотые ворота[121], с Вашей статьей о Лозинском. Конечно, он замечательный переводчик, но какой же он третьестепенный акмеист? Он третьестепенный [sic] поэт (т. е. как собственное творчество), но он был врагом Акмеизма — считая себя завершителем символизма и этим гордясь. Читали ли Вы «Горный Ключ»[122] — там сплошные турусы на колесах, не хуже Вячеслава Иванова «О дни мои, о золотые диски» и с цепью маленькие руки, похожие на крик разлуки и т. д. и т. д. Он был, несмотря на свои стихи, очень близкий человек к нам всем. Вы бы могли знать (м.б.) его в Ваши аркадские времена. Трудно было быть очаровательней, умней и остроумней, лучше чувствовать поэзию, чем Мих. Леонидович. Его как говорится, нельзя было не любить, и поэзию его все мы рассматривали как бородавку на прекрасном лице. Не точно (фактически), что он перешел на переводы, т. к. возможность личного творчества была отъята. Он до всяких большевизмов и Всемирных Литератур — поразительно перевел например, все «Трофеи» Эредиа черт знает как точно и сохраняя сплошь даже звук рифм. Леконта де Лилля «Эрринии» (или как их там) перевел так же блистательно, тоже до большевиков. И — я читал здесь — большие куски — его Данта, зная его, не считаю, что это его переводческий шедевр. Вот хотя бы Вы приводите как «горестен устам — общенье будет глупых и дурных» — по моему, весьма и весьма не на высоте да и «павлиний хвост» Тристана[123] испорчен переходом, с просто «я» на «я только», надо было бы либо так либо так. М. Л. Лозинский был очень крепко состоятельный человек — добровольно «избравший несвободу». Во время НЭПа он съездил в Финляндию. Ликвидировал там свою дачу, (скорее дворец) и не заглянул никуда дальше, вернулся, разослав всем своим эмигрировавшим, друзьям и брату очень дружественные и еще более уклончивые записочки. Свою я хранил, потом потерял.

Вот посылаю Вам листик из моей Кристабели (Кольриджа). Это последние стихи поэмы. Про этот кусочек Лозинский очень восхищался переводом, называл шедевром и не изменил, редактору ни строчки. Он вообще очень мало внес поправок в весь мой перевод. Но после него, Гумилев, не знавший к тому же ни бе ни мэ по-английски, прошелся по ней «редакторской корректурой» и наворотил черт знает чего. За редактора платили почти столько же построчно, как за перевод. Скоро Гумилева расстреляли, а я, уезжая заграницу выкрал рукопись и продал ее «Петрополису»[124]. По лени и наплевательству я не удосужился снять гумилевских глупостей и Кристабель появилась в обезображенном виде. Был бы у меня Кольридж в подлиннике, я бы теперь на старости лет исправил бы, «для потомства». А впрочем, наплевать. Так сверьте эту страничку с подлинником на досуге и сообщите Ваше мнение, а страницу верните — я вклею обратно.

Т. к. у меня, по случайности, мой экземпляр, Кристабель с разрисовкой Ремизова, то вспомню о наших с Вами opus'ax в «Опытах» привет Ремизову в общем мы сошлись на этот раз. Интересно, что Вы думаете о моем выпаде в пространство «ручки не поцелую»[125]. Отпишите, отпишите также Ваше мнение о неожиданном «разоблачении» Ульяновым Чаадаева[126]. Тогда уже сообщу, что я об этой статье думаю. Ну обнимаю Вас, мой дорогой нежно, как люблю: напишите мне длинное «литературное» письмо, чтобы меня развлечь. И о себе все подробно, о собаках тоже. И. В. вам сердечно кланяется.

Ваш всегда Георгий Иванов

Письмо № 22

[без даты; на конверте: 24 февраля 1958 г.]

Дорогой Владимир Феодорович,

Вот Вы и плюнули на меня. Даже о собаках не пишете Я Вас понимаю, писать в пространство, не получая ответа, скучно. Я Вам целую вечность не отвечал, это верно. Но опять-таки, был у нас с Вами все-таки такой уговор. Снисходя к моим слабостям Вы время от времени сами пишите мне. И что-нибудь по существу: ну задаете вопросы, на которые Вам интересно было бы получить ответы. Впрочем, Вы не особенно склонны принимать сведения из первых рук: Струве как «ценного исследователя по материалам» явно предпочитаете, чем живого участника тех дел, которые этот осведомленный из третьих рук тупица научно квалифицирует. Это я так брюзжу, не обращайте внимания: «накипевшая за годы, злость, сводящая с ума»[127]. Вот опять-таки как-никак только что появился новый «Дневник»[128]. Сообщили бы Ваше мнение (не ищу похвал, но ведь есть мнение) можно бы сообщить.

В «Новом Русском Слове» попалась мне обмолвка Корякова[129] о «провинциализме» Нов. Журнала. Я подивился развязности этого недавнего капитана красной армии по части репатриации. С какой такой столичной точки зрения он судит. «Н[овый] Ж[урнал]», как и «Современные Записки» при разных своих недостатках — образцово — столичны с точки зрения и былого российского уровня и тем более с доступной Корякову и ему подобным. Не знаю, как Вы думаете. Он, по-моему, пустозвонный хлыщ, каких, увы, большинство среди Ваших коллег по новой эмиграции. Ульянов в тысячу раз почтенней, я compris его Чаадаева. Мне жаль, я нечаянно обидел Ульянова в свое время, указав ему на чушь его описаний царского быта в «Сириусе»[130]. Очень жалею, т. к. за наше короткое знакомство в Париже он мне очень «органически» понравился и кого-кого, а его я обижать не хотел. Он же принял мои фактически замечания бытового и формального порядка так близко к сердцу, что прекратил писать этого Сириуса. М. б. в конце концов и к лучшему, ибо это было «дохлое место» — как трясина — чем больше топтаться на нем тем более увязнешь.

Только что перечел Ваше Ego Sum in Arcadia с особой для себя целью и скажу, кажется уже говорил или м. б. просто думал — это удивительно хорошо написано перечитывая спустя много времени это еще видней. Прежде всего, прочтя жалеешь, почему так мало. Проследил разные «внутренние пружины» особенно к концу с физическим удовольствием. Мне с первого чтения казалось, что от Ваших друзей идет снобизм, теперь это впечатление снялось как-то само собой. Кое-чему изумляюсь — как могло быть, что Анненского Вы не знали даже по имени. Как же так? А букинисты на Литейном, а Гумилев и Блок с личными пометками. Мне вспомнилось впечатление от лунного затмения: луна на небе, только что блестела, потом половина черная, потом ее совсем нет. Так в глазах людей, преданных как Ваш кружок искусству атмосфера, очевидно, сама собой тускнела — все кругом тускнело — самое явное, переставало ощущаться. Живая Ахматова, Живой Мандельштам ходили около Вас — люди, «клявшиеся именем Анненского» — а Вам имя было неизвестно! И Адриан Пиотровский[131] или Радлова или В. Гиппиус не сказали. Что, кстати, стало с милым Адрианом Пиотровским? Я ему обязан командировкой от Политпросвета в Германию — для составления списка пьес для государственных театров — Rien que ca, Вам известно должно быть, чей Пиотровский сын (незаконный) — Ф. Фр. Зелинского знаменитого эллиниста.

Он, т. е. Пиотровский, был убежденнейший % большевик. НЭП — ненавидел. Был как говорится «кристальная душа» — очень хорошо его знал. Жив ли он или погиб?

Ваша кружковская песня о Мичуан Люри слишком «дюже поэтична», да и длинновата. Не знаю мотива, но мне она слышится заунывно тягучей вроде

Не верится мне и очарование — не балетное, а человеческое — Улановой[132]. Балетное возможно, верю, но человеческое видел столько фотографий. Хотя и единственная из всех балерин моей эпохи, имевшая чудное человеческое очарование (и скорее относительные балетные свойства) Карсавина[133]. Все остальные, а и видел и в большинстве знал лично «Кшесинские и Гельцеры»[134] технически Карсавину превосходившее, были человечески «никуда». Карсавина на сцене была «Ангел во плоти» последний акт Жизели[135] с ней превосходил все мыслимое по очарованию. Можно было, кстати, сидеть и в первом ряду: ни грима, ни хрипения не было и следов.

Ну вот видите, пишу чепуху как всегда. Это мое горе — я желаю очень написать на старости лет нечто, очень существенное для себя прозой вроде «Атома». Все делаю заметки, даже на улице, даже во сне. Но «содрогаюсь» при мысли сесть за дело, чтоб вышла книжка: голова начинает болеть при одной мысли. М.б. так и не напишу из-за этого страха. Адски нужен мне Бобок Достоевского и представьте никто в целом Париже не может мне достать или переписать на машинке. Вот это так безвоздушное пространство: награда за сорокалетнею эмиграцию. Любимов[136] в Москве (видели воспоминания?) тысячу раз свободнее дышит (книги, люди, да и разные разности жизни) чем Ваш покорный слуга. Бобок).

Конечно есть и развлеченья. Так сказать из высшего света. В нашем доме на этой неделе некую графиню Гейден избил за измену некий дядя и хуторян [?], жанра Луки Мудищева, а тоже некто граф Замойский, имевший еще в 1939 г. в Варшаве дворец из розового мрамора и т. п. попал под мотоциклетку и с переломанными костями лежит в госпитале. Эти события обсуждаются с утра до вечера, я же пересажен докторами на режим без соли и без жира; судите сами как это вкусно. Ну, чтобы закончить ответы ко мне, кто впервые сказал «мир хижинам — война дворцам» и при каком царе трехцветный красно-сине-белый флаг[137] стал государственным флагом. Вот и письмо. «О чем думает старуха, когда ей не спится»[138], как пишет в своих письмах Адамович.

И. В. Вам нежно кланяется.

[Дальше на полях: ] Вы предлагаете нам посылку Кар. Если нашли кого-нибудь, кто хочет, ее послать — возьмите деньгами и пошлите дол. бумажку par avion в плотном конверте будет, много приятнее и полезнее.

[Конец письма на полях стр. 1:] Особенно интересуюсь мнением о новых стихах. И. В. — памяти Полякова[139]. Не скрою, я ими восхищен и променял бы два десятка своих, самых, удачных, на них.

Г. И.