Письма женщин к Пушкину

А. О. Смирнова

I. ВОСПОМИНАНИЯ

Когда взяли Варшаву, приехал Суворов с известиями; мы обедали все вместе за общим фрейлинским столом. Из Александровского прибежал лакей и объявил радо­стную и страшную весть. У всех были родные и знакомые; у меня два брата на штурме Воли. Мы все бросились в Александровский дворец как были, без шляп и зонтиков, и, проходя мимо Китаева дома, я не подумала объявить об этом Пушкину. Что было во дворе, в самом кабинете императрицы, я не берусь описывать. Государь сам сидел у ее стола, разбирал письма, писанные наскоро, иные незапечатанные, раздавал их по рукам и отсылал по назначению. Графиня Ламберт, которая жила в доме Олениной против Пушкина и всегда дичилась его, узнав­ши, что Варшава взята, уведомила его об этом так нетерпеливо ожидаемом происшествии. Когда Пушкин напечатал свои известные стихи на Польшу, он мне прислал экземпляр и написал карандашом: «Графиня Ламберт возвестила мне первая о взятии Варшавы; надо, чтобы она и получила первый экземпляр, второй для вас.

Когда сыщу два другие стиха, пришлю их вам».

Писем от Пушкина я никогда не получала. Когда разговорились о Шатобриане, помню, он говорил: De tous ce qu’il ecrit il n’y a qu’une chose qui m’aye plu; voulez vous que je vous l’ecris dans votre album. Si je pouvais croire encore au bonheur, je le chercherais dans la monotonie des habitudes de la vie. (Из всего, что он написал, есть только одно, что мне нравится больше всего. Хотите, запишу в ваш альбом? Если бы я мог еще верить в счастье, я бы искал его в единообразии житейских привычек).

В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне, также и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои «Записки», и на первом листе написал стихи:

Почерк у него был великолепный, чрезвычайно четкий и твердый. Князь П. А. Вяземский, Жуковский, Алек­сандр Ив. Тургенев, сенатор Петр Ив. Полетика часто у нас обедали. Пугачевский бунт, в рукописи, был слушаем после такого обеда. За столом говорили, спори­ли; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один, и всегда имел последнее слово. Его живость, изворотли­вость, веселость восхищали Жуковского, который, впро­чем, не всегда с ним соглашался. Когда все после кофе уселись слушать чтение, то сказали Тургеневу: «Смотри, если ты заснешь, то не храпеть». Александр Иванович, отнекиваясь, уверял, что никогда не спит: и предмет и автор бунта конечно ручаются за его внимание. Не прошло и десяти минут, как наш Тургенев захрапел на всю комнату. Все рассмеялись, он очнулся и начал делать замечания, как ни в чем не бывало. Пушкин ничуть не оскорбился, продолжал чтение, а Тургенев преспокойно проспал до конца.

II. РАССКАЗЫ А. О. СМИРНОВОЙ

в записи Я. П. Полонского

Ни в ком не было такого ребяческого благодушия, как в Жуковском. Но никого не знала я умнее Пуш­кина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский с ним спо­рить не могли, бывало, забьет их совершенно. Вязем­ский, которому очень не хотелось, чтобы Пушкин был его умнее, надуется и уж молчит, а Жуковский смеется: «Ты, брат Пушкин, черт тебя знает, какой ты — ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас обоих в дураки и записываешь».

Раз я созналась Пушкину, что мало читаю. Он мне говорит: «Послушайте, скажу я вам по секрету, что я читать терпеть не могу, много не читал, о чем говорю. Чужой ум меня стесняет. Я такого мнения, что на свете дураков нет. У всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до царя». И действительно, он мог со всеми весело проводить время. Иногда с лакеями беседовал.

Когда мы жили в Царском Селе, Пушкин каждое утро ходил купаться, после чая ложился у себя в комнате и начинал потеть. По утрам я заходила к нему. Жена его так уж и знала, что я не к ней иду.

—Ведь ты не ко мне, а к мужу пришла, ну и поди к нему.

—Конечно, не к тебе, а к мужу. Пошли узнать, можно ли войти?

—Можно.

С мокрыми курчавыми волосами лежит бывало Пуш­кин в коричневом сюртуке на диване. На полу вокруг книги, у него в руках карандаш.

—А я вам приготовил кой-что прочесть, — говорит.

—Ну, читайте.

Пушкин начинал читать (в это время он сочинял все сказки). Я делала ему замечания, он отмечал и был очень доволен.

Читал стихи он плохо.

Жена его ревновала ко мне. Сколько раз я ей говорила:

—Что ты ревнуешь ко мне? Право, мне все равны: и Жуковский, и Пушкин, и Плетнев, — разве ты не видишь, что ни я не влюблена в него, ни он в меня.

—Я это очень хорошо вижу, — говорит, — да мне досадно, что ему с тобой весело, а со мной он зевает.

Однажды говорю я Пушкину:

—Мне очень нравятся ваши стихи «Подъезжая под Ижоры».

—Отчего они вам нравятся?

—Да так, — они как будто подбоченились, будто плясать хотят.

Пушкин очень смеялся.

—Ведь вот, подите, отчего бы это не сказать в книге печатно — «подбоченились», — а вот как это верно. Говорите же после этого, что книги лучше раз­говора.

Когда сердце бьется от радости, то, по словам Пушкина, оно:

То так,

То пятак,

То денежка!

Этими словами он хотел выразить биение и тревогу сердца.

Наговорившись с ним, я спрашивала его (поутру у него в комнате):

—Что же мы теперь будем делать?

—А вот что! Не возьмете ли вы меня прокатиться в придворных дрогах?

—Поедемте.

Бывало и поедем. Я сяду с его женой, а он на перекладинке, впереди нас, и всякий раз, бывало, поет во время таких прогулок: