Письма из деревни. 12 писем. 1872-1887

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

Сегодня получил газеты за целую неделю и в один присест все прочитал. Счастливцы вы! Зависть даже берет, какая кипучая деятельность: совещания, заседания, комиссии, заседания, комиссии, совещания…

Все затронуто, места живого не осталось. Сколько вопросов разрабатывается, да и какие вопросы! Пьянство, уменьшение выкупных платежей, урегулирование переселений, упорядочение начальства, направление самоуправления!

И как заказано в прошлом году, об иллюзиях ни слова. Да и к чему иллюзии! Чего еще? Уничтожение хищения, упорядочение, урегулирование — вот дело. Работай только и говори обо всем опрятно.

И все ко благу мужика. Теперь от всех только и слышим: подождите, все будет урегулировано. И урядник, и становой, и капитан, все начальники только и твердят: подождите, все будет урегулировано.

А мужик-то, представьте вы себе, так-таки ничего обо всей этой на его пользу деятельности и не знает. Да, мужик ни об чем этом не думает, мало того, вовсе поднятыми вопросами не интересуется. Право, если бы я не получал газет, то, сидя в своем захолустье, ничего бы об упорядочении и не знал. Слухов, толков, разговоров и между мужиками достаточно, но мужик толкует вовсе не об том, так что, когда благодать снизойдет на мужика, то он будет, пожалуй, даже удивлен.

Об иллюзиях мужик вовсе не думает и понятия об них не имеет.

Насчет пьянства пронесся было слух, что с нового года вино будет по 25 рублей за ведро, но никакой сенсации этот слух не произвел. Будет вино по 25 рублей — пить не будем. Для мужика водка ведь не составляет ежедневной потребности, как для господ. Мужик не пьет ежедневно водку перед обедом, для аппетиту. У мужика и без водки аппетит всегда хороший, как вымахается на молотьбе, так и без водки хорошо ест. Мужик пьет водку для веселья, напивается праздничным делом, на свадьбе, все равно, как напиваются господа у Борелей, потому что при известной степени развития и известном случае жизни без вина нельзя. Будет водка 25 рублей за ведро — мужик с одним ведром свадьбу сыграет. Прежде и всегда справляли свадьбу одним ведром — это ведь недавно пошло, что на свадьбу десять ведер берут. А на Никольщине, Покровщине, Михайловщине, Егорьевщине, Временщине и бражной обойдутся. Для батюшки, конечно, в богатом дворе полуштофчик припасут, потому каждый понимает, что ему, не подкрепившись, нельзя пятьдесят служб отслужить.

Чего ближе, кажется, для мужика вопрос о сложении недоимки и уменьшении выкупных платежей, но даже и этим он не интересуется. Говорят, кто платил, тому обидно, а кто не платил, с того и без того ничего не возьмешь. Эти недоимки сложат — новых наделают. Кому не подсильно платить, с того ничего не возьмешь, а вот у А—х и недоимок нет, как они землей не обижены. И насчет уменьшения платежей тоже говорят: по рублю скинут — для казны много денег, а нам и не видно, мы платить завсегда готовы, кабы только землицы…

Об уничтожении хищения, об упорядочении начальства, об направлении самоуправления между мужиками даже и слухов никаких нет. Мнения мужика насчет начальства так глупы и странны, что даже и сказать неловко. Знаете ли, как мужик насчет начальства думает? Не поверите! Мужик думает, будто начальство вовсе не нужно! Ни царю, ни мужику начальство не нужно, говорит он, начальство только для господ. При таких понятиях мужика для него не может быть ни лучшего, ни худшего начальства.

Но когда разнесся слух, что не будут позволять жениться ранее 25 лет — говорили, что начальство не хочет, чтобы женились прежде, чем солдатскую службу каждый не отслужит, потому что теперь много баб с малолетними детьми без мужей остается, — то все бросились поскорее женить ребят, даже и не достигших полного возраста, что дозволяется с особого разрешения архиерея. Повторяю, о вопросах, которые у нас так разрабатываются, я знаю только из газет. Между мужиками никаких слухов и толков об этом нет, мужики ждут только милости насчет земли. И платить готовы, и начальство, и самоуправление терпеть и ублажать готовы, только бы землицы прибавили, чтобы было податься куда.

Поэтому насчет земли толков, слухов, разговоров и не оберешься. Все ждут милости, все уверены — весь мужик уверен, — что милость насчет земли будет, что бы там господа ни делали. Поговорите с любым мальчишкой в деревне, и вы услышите от него, что милость будет. Любой мальчишка стройно, систематично, «опрятно» и порядочно изложит вам всю суть понятий мужика насчет земли, так как эти понятия он всосал с молоком матери.

Никаких сомнений, все убеждены, все верят. Удивительно даже, как это люди слышат и видят именно то, что хотят видеть и слышать. Впрочем, то же самое мы знаем из истории колдовства, чародейства. Люди видели золото там, где оно не могло быть, говорили с нечистой силой, верили в то, что они колдуны. Да и не то ли самое мы и сейчас видим на спиритах?

Я не получаю «Сельского Вестника», ни одного номера этой «газеты для мужиков» не читал, но знаю, что в ней ничего насчет земли не могло быть напечатано, потому что, будь что-нибудь, так сейчас же в других газетах было бы сообщено. Между тем люди уверяют, что сами читали в «Сельском Вестнике», что будет милость насчет земли, уверяют, что сами слышали, как читали в волости.

Толков, слухов, повторяю, не оберешься. И всем этим слухам верят, разубедить никого невозможно. Конечно, при господах говорят осторожно, деликатнее, но об том, что будет милость насчет земли и лесу, говорят всюду открыто. Замечательно, что слухи всегда идут в форме приказа. «Приказ» вышел, чтобы не наниматься к господам в работники, можно наниматься только к купцам и богатым мужикам, а к господам нельзя. «Приказ» вышел свои поля убирать и не итти к господам на жнитво и покос.

Весною, при сдаче земли в обработку, доходило до того, что хоть оговаривай в условиях, что-де, так и так, в случае если что выйдет «насчет земли», то условие считать недействительным. Я совершенно уверен, что волостному начальству такое условие не показалось бы даже странным, и оно бы его утвердило своею печатью.

В нашем захолустье ни об каких пропагандах не было слышно, а между тем слухов, толков даже чересчур было достаточно. Превратные толкования ничего не прибавили бы. Да и чего же еще, когда люди и без того так убеждены, что слышат и видят не то, что есть, а то, что им хочется.

Даже распоряжения высшего начальства и те объяснялись мужиками по-своему. Вышло, например, весною распоряжение, чтобы письма с железнодорожных полустанков отправлялись в волостные правления и чтобы там наблюдалось, дабы в письма, адресованные к крестьянам, не попали прокламации и фальшивые манифесты. Мужики же поняли это распоряжение так, что приказано письма, адресованные господам, в волостных правлениях распечатывать и публично прочитывать, дабы следить за господами. То есть мужики и волостное начальство поняли распоряжение так, что господа отданы под надзор мужиков. Этому способствовали также и низшие полицейские чины, урядники, а может даже кто и повыше, потому что урядники не пренебрегали никакими средствами, чтобы что-нибудь открыть. Мужики по поводу того, что некоторые господа были недовольны, что письма их будут распечатываться и прочитываться в волостных правлениях, наивно рассуждали, что у кого ничего худого в письмах нету, тому все равно, что письмо его будут читать на сходе. Но мало того, иные поняли это распоряжение еще и так, что письма приказано распечатывать в волости для того, чтобы господа не скрыли манифеста о земле.

Тому, кто знает, что весь мужик убежден, что «все» сделали господа из мести за волю, тому, кто знает, что ближайшее к мужику начальство — староста, волостной, десятский, сотский — тоже мужики и как мужики совершенно убеждены, что бунтуют именно господа, будет совершенно ясно, какая в настоящее время существует в деревне путаница понятий.

Здесь, в деревне, поминутно натыкаешься на такие рассуждения, которые напоминают рассказ о солдате, который на вопрос, зачем ты тут поставлен, отвечал: «Для порядка». — «Для какого порядка?» — «А когда жидовские лавки будут разбивать, так чтобы русских не трогали».

Толки о том, что будет милость «насчет земли», только усилились нынешней весной, а начали ходить еще давно. Каждый, кто, живя в деревне, находится в близких отношениях к крестьянам, например, самолично ведет хозяйство, наверно слышал об этом еще в 1878 году, когда толки и слухи вдруг особенно усилились. После взятия Плевны о «милости» всюду говорили открыто и на сельских сходках, и на свадьбах, и на общих работах. Даже к помещикам обращались с вопросами, можно ли покупать земли в вечность, будут ли потом возвращены деньги тем, которые купили земли и т. п., как я писал вам об этом в моих прежних письмах. [11.1].

Все ожидали тогда, что в 1879 году выйдет «новое положение» насчет земли. Тогда каждое малейшее обстоятельство давало повод к толкам «о новом положении», приносил ли сотский барину бумагу, требующую каких-нибудь статистических сведений насчет земли, скота, построек и т. п., в деревне тотчас собиралась сходка, на которой толковали о том, что вот-де к барину пришла бумага насчет земли, что скоро выйдет «новое положение», что весной приедут землемеры землю нарезать. Запрещала ли полиция помещику, у которого имение заложено, рубить лес на продажу, толковали, что запрещение наложено потому, что лес скоро отберут в казну, и будут тогда для всех леса вольные: заплатил рубль, и руби, сколько тебе на твою потребу нужно. Закладывал ли кто имение в банк — говорили, что вот-де господа уже прочухали, что землю будут равнять, а потому и спешат имения под казну отдавать, деньги выхватывают.

Повторяю, после взятия Плевны, зимой 1878 года и в особенности летом 1879 года, о «новом положении» громогласно говорили повсеместно, нисколько не стесняясь и не скрываясь. Эта мысль глубоко сидит в сознании не только мужика, но и всякого простого русского человека не из господ. Понятием о земле простой человек резко различается от непростого. Эти понятия составляют самое характеристичное различие. Сумейте вызвать простого человека на откровенный разговор или, лучше, сумейте прислушаться к нему, понять его, и вы увидите, что мысль о «милости» присуща каждому — и деревенскому ребенку, и мужику, и деревенскому начальнику, и солдату, и жандарму, и уряднику из простых, мещанину, купцу, попу, и не только такому человеку, который, как мужик, мещанин, поп, не имеет собственной земли, а пользуется общественной, но и такому, который приобрел землю покупкою. Толки об этом никогда не прекращаются, но затихают до первого случая, до первого выходящего из ряда события.

До войны слухов и толков было меньше. Сильно толковать стали после взятия Плевны и как-то вдруг, сразу, повсеместно. «Кончится война, будет ревизия и будут равнять землю». Так как толковали совершенно открыто и повсеместно, то понятно, что обо всех этих толках скоро сделалось всем известно. Стали появляться в газетах корреспонденции из разных местностей России о ходящих в народе толках и слухах. Дошло, разумеется, и до начальства. Министр внутренних дел Маков, желая убедить народ, что никаких равнений не будет, так как правительство и закон ограждают собственность, издал в 1879 году известное «объявление». В сентябре того же года по военному ведомству сделано распоряжение, чтобы начальники воинских частей приняли меры к распространению в среде нижних чинов «объявления» министра внутренних дел, так как слухи о предстоящем будто бы новом наделе земель проникли в войска, и вследствие этого некоторые унтер-офицеры отказываются от поступления на вторичную службу, надеясь получить, на основании указанных слухов, земельные участки.

«Объявление», однако, не достигло цели. Хотя некоторые газеты говорили в то время, что «положить конец недоразумениям всего лучше, став на почву права собственности, всем общего и понятного» («Новое Время»), но так как у мужика нет такой почвы, да и неоткуда было ей взяться, то оказалось, что положить конец недоразумениям невозможно. «Объявление» вызвало еще большие толки среди мужиков в направлении, совершенно обратном. Заметно только стало, что говорят осторожнее, не при всяком: «приказано не говорить пока о земле до поры до времени». События 1879 года дали иное представление толкам, слухам. Толковали, что господа ставят препятствия, что если бы не злонамеренные люди, то было бы не то. Высокие цены на хлеб в 1880 году, недостаток хлеба и корма еще более повлияли в этом отношении. «Хлеба нет, хлеб дорог, мужику податься некуда, а у господ земли пустует пропасть».

Наконец, с весны 1881 года явилось полнейшее убеждение, что будет милость насчет земли.

Я очень внимательно следил за всеми этими слухами и толками и пришел к убеждению, что мысль о равнении землей циркулирует среди крестьянского населения настойчиво, издавна, без всякой посторонней пропаганды. Однако уже то, что толки об этом явились одновременно в известный момент (конец 1877 г.) повсеместно, по всей России, что говорили всюду, не стесняясь, без всякой опаски, что сами сельские начальники, сотские, старшины, поддерживали эти слухи, способствовали их распространению, служит, по моему мнению, несомненным доказательством, что слухи эти идут от самого народа, что мысль эта присуща самому народу.

Газетные корреспонденты совершенно ошибочно говорили, что слухи о переделе не продукт народной фантазии, как они выражались, совершенно ошибочно утверждали они, что слухи разносятся по селениям злонамеренными людьми, для которых нужно только смущать народ и нарушать общественное спокойствие. Все это совершенно неверно. Возможно ли допустить, чтобы какие-то злонамеренные люди вдруг могли разнести подобную мысль по всей России? Откуда взялась такая масса злонамеренных людей и куда они потом девались? И как они могли так обстоятельно привить мужикам известные убеждения, и не только взрослым, но и малолеткам, которые рассуждают совершенно так же, как взрослые, и, очевидно, сызмала всосали эти убеждения. Только люди, занимающиеся бумажным делом, могут думать, что подобные убеждения прививают так легко: написал бумагу, циркуляр, передовую статью — прочитают и сейчас же убедятся. Как бы не так. Легко бы было прививать убеждения, если бы это делалось так просто. В наших местах, положительно можно сказать, не было ни злонамеренных людей, разносящих слухи по селениям, ни подметных писем, а между тем и у нас, как и везде, мужики после Плевны стали толковать, да и теперь совершенно убеждены, что будет «милость». Спросите любую бабу, любого малолетка, и он вам расскажет все совершенно обстоятельно.

Вот какие на моих глазах были случаи. Однажды утром пришел ко мне сотский и принес из стана бумагу, в которой требовалось, не знаю для чего, сообщить сведения о количестве земли, количестве построек в имении и т. п. Бумага самая обыкновенная, какие получаются очень часто. Начальство собирает статистику для какой-нибудь комиссии. Я взял бумагу, тотчас же на присланном бланке проставил требуемые сведения, запечатал, отдал сотскому для доставления обратно в стан. С сотским я ничего не говорил, никому из домашних о полученной бумаге тоже ничего не говорил, да и говорить было нечего, потому что ничего интересного в ней не было. Между тем, очень скоро, через несколько часов, я узнал, что в деревне на сходке уже толкуют о том, что барин получил бумагу насчет земли, что скоро выйдет новое положение, что весной приедут землемеры нарезать землю. В деревне ни от кого другого, кроме сотского, не могли узнать, что я получил бумагу, кроме сотского никто не мог знать, что от меня требовали каких-то сведений о количестве земли. Стало быть, распространителем ложных слухов является полицейский сотский, который только кинул искру в готовый костер.

Дело объясняется очень просто: сотский в становой квартире или в каком-нибудь помещичьем доме, куда он заносил бумагу, слышал, что от помещиков требуют каких-то сведений насчет земли, построек и пр. Как мужик, да еще притом мужик бедный, плохой хозяин, неспособный к работе, сотский вместе со всеми мечтает о вольном лесе, вольной земле. Услыхав, что в бумаге требуют от помещиков сведений о земле, сотский вообразил, что эта бумага «насчет земли», насчет «нового положения». Проходя по деревне, он сказал мужикам, что разносит по господам бумагу «насчет земли». Этого было достаточно. Собралась сходка, и пошли толки, разговоры. Слух тотчас же распространился и по другим деревням, где уже стали говорить: «Сам видел бумагу, малахвест пришел к Б-му пану, сотский приносил». Чего проще? Никакого тут злонамеренного человека нет. И какого-нибудь сотского Ивана виноватить тоже нельзя, потому что точно так же поступил бы сотский Петр, сотский Андрей, всякий сотский. Если бы становой и исправники стали убеждать сотских, что передела не будет, то еще хуже было бы, сотские их не поняли бы, а напротив подумали бы, что вот тут-то скоро и будет: «сам исправник говорил». Вам может показаться это странным, но вот факт: нынешним летом бабы в деревне рассказывали, что приезжал становой и сам говорил, что будет милость насчет земли. Конечно, становой ничего не говорил или, если говорил что-нибудь, то совсем не то, но, повторяю, при известном настроении, охватившем всех, люди слышат и видят только, что сами хотят. Когда пошли строгости и приказано было осматривать у всех паспорты, останавливать проезжающих и пр., то все эти меры исполнялись мужиками очень усердно, потому что мужики думали, что, когда переловят господ, которые бунтуют, то вот тогда и будет «милость». Со стороны очень странно было видеть, как различно понимают дело разные люди: высшие полицейские чины «из господ» под злонамеренностью понимали одно, а низшие полицейские чины «из мужиков» понимали совершенно другое, противоположное. По одним, тот, кто думает, что нужно поравнять землю — злонамеренный человек, по другим — злонамеренный человек тот, кто думает, что не нужно равнять землю. Путаница понятий страшная, и выходит иногда очень комично.

И волостное начальство тоже нужно причислить к злонамеренным людям. В самом деле, мужик хочет купить у помещика землю и, ввиду слухов о переделе, советуется со своим родственником, волостным старшиной. И что же? Старшина не советует покупать, как бы деньги не пропали, потому что скоро, с нового года, «новое положение насчет земли выйдет».

Вот и волостной старшина является злонамеренным человеком. Или, может быть, этого старшину смутили какие-нибудь злонамеренные люди, стремящиеся нарушать общественное спокойствие? Ничего этого нет. Просто старшина, как и сотский, как и всякий мужик, верит и по родству предупреждает своего дядю, «чтобы деньги не пропали». А дядя, мужик, которого предупреждал старшина, — странствующий коновал. Каждое лето он обходит за своей работой тысячи деревень в разных губерниях. Неужели же он так-таки все и молчит? Как человек, желающий купить подходящую землю и опасающийся, чтобы деньги не пропали, он неминуемо будет стараться разузнать, что слышно насчет земли. Зайдя для работы ко мне, он и со мной посоветовался и меня расспросил, не слышно ли чего насчет земли по ведомостям. Точно так же он непременно будет разговаривать и с мужиками, у которых работает, будет разузнавать, расспрашивать, сообщать свои опасения, свой разговор со старшиной. Этот странствующий коновал явится, таким образом, сам того не зная, распространителем ложных слухов. И заметьте, хотя этот коновал и посейчас остается при своих мужицких понятиях о земле, это все-таки не помешало ему купить землю. Он купил 90 десятин земли — земля продавалась очень дешево, кажется по 5 рублей за десятину — и начал ее разрабатывать, выкорчевал и сжег часть зарослей, засеял рожью и, по моему примеру, хочет весною по ржи посеять клевер, для чего просил для него семян.

Я совершенно уверен, что если какой-нибудь простой человек разговорится по душе за стаканом пива с скучающим на станции в ожидании поезда жандармом о податях, о земле, о господах, то жандарм будет говорить то же, что и все мужики, потому что он, как мужик, имеет такие же убеждения.

Предостерегать в этом смысле сельское население, по меньшей мере, бесполезно. Точно так же бесполезно предостерегать солдат. И как ни подделывайся к мужицкому языку, бумага будет не понята или понята совершенно в обратном смысле.

«Читали, — скажут, — в волости бумагу насчет земли». «Насчет „милости" бумага пришла, равнять будут». Даже и грамотные, которые сами будут читать, и те ничего не поймут или поймут наоборот, а если кто поймет смысл бумаги, то не поверит, чтобы это была настоящая бумага. Это господа, злонамеренные люди, выдумали, а настоящая бумага должна быть не такая.

Сельское начальство предостерегали! Мало того, сельскому, волостному, полицейскому начальству вменено было в обязанность зорко и неослабно следить за появлением вестовщиков, а введенных в обман всячески вразумлять и удерживать от распространения вредных слухов. Но, спрашивается, как же сельское, волостное и низшее полицейское начальство будет предпринимать меры против распространения слухов, когда само это начальство твердо убеждено, что рано или поздно будет милость, само с жадностью ловит всякие известия, до этого предмета относящиеся, само распространяет их.

Кто будет принимать строгие меры против сотского, сообщающего в деревне, что он несет помещикам бумагу насчет земли? Не деревенский ли староста, жаждущий сам узнать что-нибудь насчет земли?

Кто будет принимать строгие меры против волостного старшины, предостерегающего дядю-мужика от покупки земли, чтобы деньги как не пропали? Уж не сотский ли? Только исправник, становой да иной урядник могут понять смысл бумаги и будут говорить, что ни теперь, ни в последующее время никаких дополнительных нарезок к крестьянским наделам не будет и быть не может.

Конечно, когда исправники пригрозили старшинам, чтобы не было разговору насчет земли, то и те, в свою очередь, пригрозили старостам и десятским: «Не велено, дескать, болтать зря насчет земли до поры до времени».

Что же касается приказа «следить», то это исполняется строго: стой! билет есть? Тащи его в холодную. И тащат иной раз бедного акцизного чиновника, посещающего ночью подозрительный винокуренный завод.

Тем не менее газетные корреспонденты ошибочно передавали, что в народе ходят слухи, будто с предстоящей ревизией земли от помещиков отберут и передадут крестьянам. Толковали не о том, что у одних отберут и отдадут другим, а о том, что будут равнять землю. И заметьте, что во всех этих толках дело шло только о земле и никогда не говорилось о равнении капиталов или другого какого имущества.

В объявлении бывшего министра внутренних дел, г. Макова, совершенно верно было сказано, что в сельском населении ходили слухи и толки о земле. Именно толковали о том, что будут равнять землю и каждому отрежут столько, сколько кто может обработать. Никто не будет обойден. Царь никого не выкинет и каждому даст соответствующую долю в общей земле. По понятиям мужика, каждый человек думает за себя, о своей личной пользе, каждый человек эгоист, только мир да царь думают обо всех, только мир да царь не эгоисты. Царь хочет, чтобы всем было равно, потому что всех он одинаково любит, всех ему одинаково жалко. Функция царя — всех равнять.

Дело это, о котором столько говорят, мужики понимают так, что через известные сроки, при ревизиях, будут общие равнения всей земли по всей России, подобно тому, как теперь в каждой общине, в частности, через известные сроки, бывает передел земли между членами общины, причем каждому нарезается столько земли, сколько он может осилить. Это совершенно своеобразное мужицкое представление прямо вытекает из всех мужицких аграрных отношений. В общинах производится через известный срок передел земли, равнение между членами общины; при общем переделе будет производиться передел всей земли, равнение между общинами. Тут дело идет вовсе не об отобрании земли у помещиков, как пишут корреспонденты, а об равнении всей земли, как помещичьей, так и крестьянской. Крестьяне, купившие землю в собственность, или, как они говорят, в вечность, точно так же толковали об этом, как и все другие крестьяне, и нисколько не сомневались, что эти «законным порядком за ними укрепленные земли» могут быть у «законных владельцев» взяты и отданы другим. Да и как же мужик может в этом сомневаться, когда, по его понятиям, вся земля принадлежит царю и царь властен, если ему известное распределение земли невыгодно, распределить иначе, поравнять. И как стать на точку закона права собственности, когда население не имеет понятия о праве собственности на землю? Давно ли мужики, дотоле никогда не владевшие землями, стали покупать земли в собственность! Возможно ли, чтобы исконные понятия переменились так быстро? Да и много ли таких, которые купили земли? Могут ли единицы так быстро отстать от мира, стать с ним в разрез? Разве, купив земли, мужик купил вместе с тем понятие о праве собственности на землю, определенное законом? Мужик и законов-то никаких об укреплении земли не знает, точно так же, как не знает законов о наследстве. Мало того, мужик имеет даже смутное представление о праве собственности и на другие предметы, потому что если земля принадлежит обществу, состоящему из известных членов, то другие предметы, скот, лошади, деньги, принадлежат дворам, семьям. Этот конь наш, то есть такого-то двора. Отец, хозяин двора, не может не дать отделяющемуся сыну лошадь. Мир его принудит разделить имущество двора по справедливости. Во всяком случае равнение, по мнению мужика, не может быть по отношению к кому-нибудь неправдой или обидой.

Видя, что у помещиков земли пустуют или обрабатываются не так, как следует, видя, что огромные пространства плодороднейшей земли, например из-под вырубленных лесов, остаются невозделанными и зарастают всякой дрянью, не приносящей никому пользы, мужик говорит, что такой порядок царю в убыток. Хлеба нет, хлеб дорог, а отчего? Оттого что нет настоящего хозяйства, земли заброшены, не обрабатываются, пустуют. Царю выгоднее, чтобы земли не пустовали, обрабатывались, приносили пользу.

По понятиям мужика, земля — царская, конечно, не в том смысле, что она составляет личную царскую собственность, а в том, что царь есть распорядитель всей земли, главный земляной хозяин. На то он и царь. Если мужик говорит, что царю невыгодно, когда земля пустует, что его царская польза требует, чтобы земля возделывалась, то тут дело вовсе не в личной пользе царя — царю ничего не нужно, у него все есть, а в пользе общественной. Общественная польза требует, чтобы земли не пустовали, хозяйственно обрабатывались, производили хлеб. Общественная польза и справедливость требуют равнять землю, производить переделы. Мужик широко смотрит на дело, а вовсе не так, как сообщают разные корреспонденты: отнимут землю у господ и отдадут крестьянам. Нет, это не так. Царь об общественной пользе думает. Видит царь, что земля пустует, и скорбит его царское сердце о таком непорядке. Видит царь, что у одних земли мало, податься некуда, а у других много, так что они справиться с ней не могут, и болит его сердце.

И ждет мужик царской милости насчет земли, ждет нового царского положения, ждет землемеров к весне.

Весна. Нет корму, скот голодает, отощал. «Потерпим, теперь уж недолго, скоро даст Боженька тепло». Показалась кое-где травка, овечка, слава Богу, отвалилась. «Потерпим, теперь не к Рождеству дело идет, а к Петрову дню. Вот и Егорий, даст Бог дождичка, станет тепло, касаточка прилетит, скотинка в поле пойдет. Потерпим».

Нет хлеба, голодают. «Потерпим, теперь уж недолго, только бы до Ильи дотянуть». Мужик мечтает, хлопочет, как бы раздобыться осьминкой ржицы или хоть пудиком мучицы. Недолго теперь дожидаться, скоро и матушка поспеет. «Недолго ждать, потерпим. Смилостивился Боженька, цвела нынче „матушка" отлично. Бог не без милости, подаст что-нибудь за труды. Бог труды любит. Боженька больше даст, чем богатый мужик…» И живет человек в ожидании Ильи.

Смололи первую рожь. Все ликуют. Новь. Хлеб вольный, едят по четыре раза в день. Привезли кабатчику долги, заклады выкупают. Выпили. «Что пьянствуете, — говорит старшина, наливая из полштофа третий стакан, — чем подати платить будете?» — «Податя заплатим, Вавилыч, заплатим! Даст Бог, семячко продадим, конопельку, пенечку — заплатим. Бог не без милости, даст Бог, заплатим».

Продали семячко, конопельку, пенечку, заплатили податя, отгуляли свадьбы, справили Никольщину, святки проходят, до Аксиньи недалеко. Хлебы коротки стали. Едят три раза в день. Новые подати поспевают. «Ничего не поделаешь, — придется, кажется, у барина работу, кружки брать. Не вывернешься нынче, хлеба мало, податями нажимают, — придется хомут надеть. Даст Бог, отработаем».

Зима. Соберутся вечерком в чью-нибудь избу, и идет толк: «Царь видит, сколько у господ земли пустует, — это царю убыток. Царь видит, какое мужику затесненье, податься некуда, ни уруги для скотины, ни покоса, ни лесу. Вот придет весна, выйдет новое положение, выедут землемеры». «Насчет лесу теперь какое закрепленье вышло: ни затопиться, ни засветиться. Вот скоро выйдет новое положение, леса будут вольные: руби, сколько тебе нужно на твою потребу. Подождем».

И идет какой-нибудь бедняга Ефер с вечерней сходки в свою холупку, мечтает о вольной земле, когда всюду будет простор. Пустил кобылку не путавши, и никто ее в потраве не возьмет, мечтает о вольном лесе, когда не нужно будет раздобываться лучиной и дровами: пошел в лес, облюбовал древо, срубил, — вот тебе дрова и лучина — топись и светись хоть целый день. А на утро тот же Ефер идет к барину добыть осьмину ржи, «возьмусь убрать полдесятины луга до скосить десятину клевера», рассчитывает он.

Прислушиваясь к толкам массы, слышишь только жалобы, мечтания, упования, надежды. События вызвали массу легенд, рассказов, толков. «Это господа сделали, господа сговорились, подкупили, споили. Приказано смотреть за господами, приказано не наниматься к господам в работники, приказано прежде свой хлеб убирать, свой хлеб сыплется, а ты иди к пану работать! Как бы не так! Мало ли что обязался — не приказано. Приказано жидов разбивать…».

Так толкует масса. Этими отрывочными восклицаниями исчерпываются все толки, общий толк которых понятен. Иначе, более определенно толкуют богачи, богатые мужички, кулаки. Конечно, и богач-кулак тоже непрочь позюкать на вечерней сходке, где мечтают о переделе, о новом положении, хотя богачи не придают большого значения этим неопределенным мечтаниям, упованиям и больше всего налегают на то, что господа бунтуют, господа мешают, и если бы не господа… Богачи-кулаки — это самые крайние либералы в деревне, самые яростные противники господ, которых они мало того что ненавидят, но и презирают, как людей, по их мнению, ни к чему неспособных, никуда негодных. Богачей-кулаков хотя иногда и ненавидят в деревне, но, как либералов, всегда слушают, а потому значение их в деревне, в этом смысле, громадное. При всех толках о земле, переделе, о равнении кулаки-богачи более всех говорят о том, что вот-де у господ земля пустует, а мужикам затеснение, что будь земля в мужицких руках, она не пустовала бы и хлеб не был бы так дорог. Но что касается собственно толков о «равнении земли», то богачи-кулаки все это в душе считают пустыми мужицкими мечтаниями, фантазиями, иллюзиями. Принимая самое живое участие в деревенских толках, подливая масла в огонь, они на стороне с презрительной усмешкой говорят, что это мужики все пустое болтают. «Статочное ли дело, — говорят, — что так и отберут у всех земли! Теперь это уж и нельзя, потому что многие земли мужичками и купцами куплены. Просто так будет, что господские имения, которые заложены, как только барин не заплатит в срок, будут отбирать в казну и потом мужикам раздавать!» А то еще, рассуждают они, обложат все господские земли податями, по полтиннику или по рублю с десятины. Многие ли господа в силах будут заплатить такую подать? — Один, два. Те, которые на том только хозяйничают, что мужичка землей затесняют, разве в силах будут платить? Вот у таких земли будут отбирать и мужикам отдавать, которые возьмутся платить. А богатых мужичков с деньгами много найдется: деньги внесут, землю под себя возьмут и пользу в земле найдут, потому что мужичкам земля нужна. А то и так будет: найдется богатый мужичок, который деньги внесет, земля под общество пойдет, а общество мужику выплачиваться будет. Богач найдет, с чего взять.

Много толков, много слухов, много разных легенд ходит в народ. Общий вывод, какой можно сделать из всех этих слухов и толков, тот, что мужику мало этой земли, которою он наделен, что ему нужно еще земли, что он платить готов и заплатит царю более, чем кто другой, лишь бы было из чего платить. Мужик видит упадок помещичьих хозяйств, всю несостоятельность их, мужик видит, что большинство этих хозяйств держится только нажимом, отрезками, выгонами и пр., он видит, что массы господских земель или пустуют, или истощаются беспутно, вследствие дурного хозяйства, сдачи в аренду на выпашку. Мужик говорит, что все это в убыток царю, государству, что от этого и хлеб, и все дорого, что это не порядок. И мужик терпит, ждет, уповает.

Интеллигенция не просмотрела это положение вещей, в литературе давно уже поднят вопрос о малоземелье, о недостаточности наделов, о несоответствии платы за землю с ее доходностью и пр. Исследования показали, в какой упадок пришли наши хозяйства в последнее время. В этом отношении исследования как частных лиц, так и правительственных комиссий совершенно совпадают с мнениями мужика, выражающимися в его толках. Однако и в литературе есть органы, которые, противно голосу народа, доказывают, что малоземелья вовсе нет. Эти литературные органы говорят, что малоземелье выдумано либералами, что это только либеральный догмат, неожиданно, как лопушник, выросший поперек дороги («Русь», 1881, № 11). Они доказывают, что мужик наделен достаточным количеством земли, что никакой прибавки земли не нужно, что это даже было бы вредно, потому что мужик истощил бы и эту землю, как истощил свои наделы (?!). Они говорят, что расширение крестьянских наделов убьет всякую идею о выработке новых, лучших форм хозяйства. Не будучи в состоянии отрицать, что народ жаждет земли, что все его надежды и упования заключаются в этом, они говорят, что мужик, по глупости, хочет все больше и больше расширяться по земле и вести истощающее, грабительское, экстенсивное хозяйство. Агрономы «Руси», нахватавшиеся из популярных французских книжек кое-каких поверхностных химических знаний, говорят, что мужик наделен достаточным количеством земли, но только не умеет ею пользоваться рационально, а потому не получает с нее того, что следовало бы. Они указывают, как много получает немецкий мужик с такого же количества земли, они советуют мужику изменить систему хозяйства, вести хозяйство интенсивное, советуют мужику удобрять землю виллевскими искусственными туками. Идеал агрономов «Руси»: мужик, живущий на интенсивно обработанном клочке земли. Мужичок в сером полуфрачке посыпает виллевскими туками свою нивку, баба в соломенной шляпке пасет свою коровку на веревочке по клеверному лужку. Восхитительная картина! Точно в Германии.

Вот уже целый год продолжается в «Руси» это выбивание либерального догмата, которым, однако, проникнут и весь мужик, чего «Русь» знать не хочет. Читая статьи славянофильских агрономов, удивляешься только нахальству и бесстыдству этих недоучек. Мужик глуп, мужик не понимает хозяйства, мужик не знает, что скот нужно хорошо кормить, чтобы он был производителен, мужик не умеет убирать сено, ухаживать за скотом, рационально утилизировать молочные продукты. Ест, дурак, сам молоко, творог, топленое масло, вместо того, чтобы приготовлять из него парижское масло и честер для продажи господам. Мужик не знает, что нужно удобрять землю, вести интенсивное хозяйство. А между тем мы видим, что этот мужик, который не знает, что скот нужно хорошо кормить, в страду, в покос работает по двадцати часов в день, убивается на работе, худеет, чернеет с лица и все для того, чтобы заготовить побольше корму для скота. Мы видим, что этот мужик, который не понимает, что нужно удобрять землю, плохо ест, мало спит, лишь бы только заготовить побольше удобрения.

Я сел на хозяйство в 1871 году и, смею думать, достаточно подготовленный научно. Теперь, прохозяйничав одиннадцать лет, доведя хозяйство мое, по его производительности, до блестящего состояния, я говорю, что в общем разделяю воззрения мужика на хозяйство. Я считаю, что хозяйственные воззрения мужика, в главных своих основаниях, чрезвычайно рациональны, если смотреть на дело с точки зрения общей, государственной пользы.

Если мы посмотрим на частные хозяйства, ведущие свое дело рационально, достигшие большой доходности, то мы увидим всегда, что эти хозяйства имеют значение только сами для себя и никакого общего значения их системы, приемы и пр. не имеют. Для себя эти хозяйства рациональны, но для общего хозяйства страны они не имеют смысла. Возьмем, например, хозяйство, в котором разведен отлично молочный скот, дающий огромный доход. Уход за скотом образцовый, сено заготовляется самого раннего закоса, скот летом подкармливается травой и пр., и пр. Все это, предполагаю, делается не для виду только, а действительно. Хозяин показывает вам жирных вычищенных альнаусских, голландских и иных скотов, дающих огромный доход, и рассказывает, как рационально он их кормит, показывает вам великолепное сено, для которого трава убрана еще в полном соку. Все это прекрасно, отлично, положим, и выгодно, но все это прекрасно, рационально и выгодно только для него, для этого хозяина и не имеет никакого значения для общего хозяйства страны, так что мужик, оставляющий свою траву подрасти, чтобы было побольше сена, поступает рациональнее, если мы посмотрим с точки зрения общей пользы хозяйства страны. Точно так же с этой точки зрения может быть более рациональным, когда мужик приготовляет топленое русское масло, сухой творог с маслом по-русски и пр. и пр. Точно так же и воззрения мужика на общую систему хозяйства страны, его экстенсивная система хозяйствования разумнее интенсивной системы «Руси» с виллевскими туками. Чтобы развить мою мысль, я должен обратиться к примерам специально из моего хозяйства.

Нынешним летом я пошел однажды, в праздник, в ржаное поле посмотреть отдаленный от дома участок ржи, посеянной для испытания на нови, на самой плохой земле, какая только нашлась в моем имении.

Еще издали, подходя к участку, я заметил, что кто-то болтается около ржи, подходя ближе, вижу, знакомый мужик из соседней деревни тоже прогуливается, так себе, без дела, осматривает мою рожь.

— Здравствуй, Потап, что, тоже прогуляться вышел?

— Да, праздничным делом, вышел рожь вашу посмотреть. Удивленье!

— Что ж? Хороша?

— Степь, как есть степь!

— А вы, небось, думали, ничего не будет. Смеялись, чай, как я этот участок драть начал.

— Правда, думали, что ничего не будет. Да помилуйте, как же можно ожидать было, что тут такая рожь будет! Самая пустая земля, трава не росла, а вы распахали.

— То-то вот. Это вы здесь привыкли на старой пахоте болтаться, а посмотри-ка в Бельщине как пустоши взялись, щетина, кочка, а он дерет — и с хлебом. Вот и я надумался за пустоши взяться, облоги-то у меня все распаханы. Какова ржица?

— Степь, как есть степь!

— Еще получше степи. Во всем поле у меня такой ржи нет, как на этом участке. Стебель-то, посмотри, какой — тростник. Раскустилась-то как! Тут, если господь все совершит, сколько хлеба будет?

— Много намолотите.

— На свежих землях у нас хлеб отлично родится. Сколько я облог поднял — какой везде отличный хлеб был. И мужики ведь говорят, что на переяловлевшей земле хлеб отлично родится.

— То облоги, пахота прежде была. В облоги-то мы теперь и сами руку вломили. Сами знаете, снимаем в Б., сеем лен, рожь — большую пользу нашли, всегда с хлебом теперь. А тут ведь пустак был, никто не помнит, чтобы тут когда хлеб сеяли, трава не росла, — кочки, щетина, лозник.

— А вот же. Не хуже, чем на облоге хлеб. Увидите, какой хлеб — не будете кочек, щетины бояться, сами станете пустоши снимать и распахивать. Задешево отдавать будут. Пустошей-то видимо-невидимо без пользы стоят.

— Да, пустует земля, а ведь вот какой хлеб мог бы родиться. Хлеб-то дорог, а земли пустует много.

— То-то.

— У вас вон сколько земли разделано, какое хозяйство развели, на всю округу гремит.

— Да если бы все такое хозяйство развели, как мое, так откуда бы батраков взять? Ты вот в батраки не пойдешь, сам норовишь где-нибудь землицы снять. Тоже из вашей деревни никто не пойдет, все норовят облоги снимать.

— Облог вблизи мало становится, все пораспахали.

— Довольно еще. Вон Ф. хозяйство уничтожается, станут на выпашку облоги отдавать. А там еще какое хозяйство уничтожается — опять облоги на выпашку. Облоги повыпашете, пустоши приметесь выпахивать. Много еще земли. Вон под В., говорят, все уже повыпахано, все пустыри стали, не скоро отдохнут, а у нас еще свежих земель довольно.

— А вы этот участок, верно, клевером засеете?

— Конечно, не сейчас только. В будущем году яровым засею, овсом частицу, ячменем, льном, всего понемножку, может даже и картофелю посажу, чтобы вы посмотрели, какой хлеб на кочке и щетине родится, а там опять рожь и по ней клевер.

— Так. И клевер, верно, будет хорош?

— Надеюсь, что будет. Года три буду косить, а потом под выгон, а там отдохнет, переяловеет, опять подыму, так кругом и пойдет. Знаешь мой порядок: новые земли распахиваю, а старые клевером засеваю. Вот у меня и хлеб, и травы.

— Знаю.

— А вы вот облоги снимете, льном, хлебом пересеете, пока что родится, а потом бросите, и стоит пустырем. Навозу не кладете, клевером под конец не обсеваете. Как повыпашете — все и будут пустыри, как под В.

— А что ж нам чужую землю навозить и клевером обсевать, мы навоз-то на свою землю валим.

— То-то на свою землю валите. Со всех концов корм себе везете, а навоз на свою землю валите. Вот и возьми тебя в батраки.

— А что ж мне его на чужую землю возить, коли бы землицы побольше было, я бы тоже его разложил, сумел бы.

Действительно, рожь, посеянная на этом участке для испытания, была замечательно хороша, лучшая в моем поле, лучшая в округе, но всего замечательнее то, что земля в этом участке была самая пустая, не приносившая никакого дохода, таких земель у нас всюду пропасть. Даже сам я не ожидал такого результата. Правда, я всегда думал, что наши пус-тошные земли по большей части вовсе не дурные земли, но только одичавшие, истощенные поверхностно, и надеялся, что при культуре они будут не хуже пахотных земель, но все-таки я не ожидал, что они у нас с нови будут давать такие замечательные урожаи.

Участок, выбранный мною для испытания, величиною в две казенных десятины, лежит в конце поля и примыкает к лугу на речке. Место покатое, для пахоты удобное, не слишком сырое, хотя и обращенное к северу. Вероятно, когда-нибудь, лет пять-десять тому назад, участок этот был под пахотой, но потом запущен и ходил то под покосом, то под выгоном, хотя это был и плохой покос, и плохой выгон. Я застал этот участок в самом диком, некультурном состоянии, он был покрыт моховыми кочками, местами паршивыми лозовыми кустиками, зарос мхом и густой щетиной, белоусом, сквозь который пробилась кое-где травка-дубравка, куманица. В те годы, когда участок приходился за паром, он был под выгоном, выгон это был плохой, скот и кони только проходили по участку, потому что взять на щетине было нечего. В те годы, когда участок был за хлебом, его покашивали, обыкновенно его брал «побить» с третьей копы какой-нибудь лядащий мужичонко, не успевший раздобыться покосом. Обыкновенно со всего участка накашивалось не более шести копен сена, из которого мне доставлялось две. Вот такой-то пустак, давший три копны плохого сена с десятины, я и задумал для испытания пустить в обработку, так как, по моим соображениям, этот пустак был потому только мало производителен, что земля, не находясь в культуре, одичала. Я надеялся, что и эта одичавшая земля, производящая только мох и щетину, как земля «свежая», «переяловевшая», будет с нови давать хорошие урожаи.

Осенью 1878 года участок, предварительно очищенный от кустиков лозы, был поднят шведским одноконным плужком № 29, причем посредине участка во всю ширину была оставлена неподнятою довольно широкая полоса, дабы впоследствии наглядно можно было видеть каждому, что достигнуто культурой на такой почти сплошь поросшей мхом и щетиной земле.

Весной 1879 года участок был хорошо разборонован вдоль пластов железными боронами и по пласту посеян лен, которого высеяно полторы четверти. Лен вышел не особенно хорош, но ровен, местами был густ и высок, местами низок и редок. Однако все-таки с участка было собрано 30 коп., из которых намолочено 6/2 четвертей льняного семени и намято 45 пудов льну. Семя продано по 10 рублей 50 копеек за четверть, лен по 2 рубля 40 копеек за пуд. Следовательно, за семя было выручено 68 рублей 25 копеек, а за лен 108 рублей. Всего же с участка было выручено 175 рублей 25 копеек в первый год, что он был под льном.

Участок давал прежде 6 коп. сена, стоящего много 6 рублей. Под льном он дал на 176 рублей 25 копеек семени и волокна да еще мякину на корм скоту и костру на подстилку. Льнище было оставлено непаханным. Зимою 1878—1880 года на участок было вывезено 200 одноконных зимних возов навозу. Весною навоз был запахан, в течение лета 1880 года участок был подвергнут паровой обработке и засеян двумя четвертями озимой ржи. Осенью 1880 года зелень на участке была прекрасная, весною нынешнего года зелень вышла из-под снега в хорошем состоянии и затем великолепно пошла в ход, так что скоро рожь стала лучшею не только в моем поле, но и во всем округе. Поразительно было видеть такую великолепную рожь на пустой, по-видимому, плохой земле, как свидетельствовала оставленная посредине участка непаханною полоса в первобытном виде, густо заросшая щетиной. Урожай превзошел все ожидания. На участке нажато 48 копен, из которых намолочено 26 1 /^ четвертей ржи. Так как посеяно 2 четверти, то, значит, рожь пришла сам-13. Урожай великолепнейший, лучшего не надо, такой урожай, какой у нас редко бывает на самых лучших, сильно удобренных землях. При нынешней цене, 12 рублей за четверть, с участка за 26у2 четвертей 318 рублей, да за солому и мякину (считая по 10 копеек за пуд, что еще дешево по нынешнему неурожайному на кормы году) нужно положить 42 рубля, итого с участка под рожью получено 360 рублей.

Сопоставьте следующие цифры:

В диком состоянии участок давал 6 коп. сена на 6 рублей.

Первый год под льном дал на 176 рублей.

Второй год под рожью дал на 360 рублей.

Всего за три года (так как один год участок был под паром) с участка получено на 536 рублей.

Кладите, что хотите за семена, навоз, работу, и все-таки останется огромная польза. Я буду далее разрабатывать этот участок: в будущем году засею его яровым, потом, удобрив, засею рожью и по ней клевером с тимофеевкой, оставлю на несколько лет под покосом и выгоном, пока будет давать стоящие укосы, а затем опять лен, рожь и т. д. Но, если бы и не продолжать культуру, а, взяв один раз яровое, оставить под покос и выгон, то разве участок не будет давать те же 6 коп. сена, которые давал прежде? Будет давать больше 6 коп. и лучшего, чем прежде, качества сена.

Когда участок был под льном, то крестьяне еще не особенно им интересовались, но в нынешнем году, когда они увидали, какой вышел хлеб, и узнали, что, посеяв на участке 2 четверти, я намолотил 26 четвертей, то удивлению не было конца. В самом деле, 26 четвертей — ведь это целое богатство для нашего мужика, у которого не хватает хлеба для прокормления. 26 четвертей — ведь это достаточно для прокормления в течение года семьи из 10 душ. 26 четвертей при посеве двух. Мужик при посеве 2 четвертей на своем наделе получает 8, много 12 четвертей, то есть сам-6, в помещичьих хозяйствах урожай сам-б тоже считается отличным.

Я постоянно удобряю все поле под рожь отличным навозом: скот получает клевер, сено, жмыхи, муку, овес. Кроме этого, 1/3 ржи всегда приходится по свежей земле после льна, посеянного на облогах или на десятинах, бывших шесть лет под клевером. Мой хлеб обыкновенно бывает один из лучших в округе, а между тем при посеве 1 1/2 четверти на хозяйственную десятину в 3 200 кв. сажен, я имел последние годы следующие урожаи:

В 1876 г. у меня рожь пришла сам - 6 1/4

В 1877 г. сам - 6 1/2

В 1878 г. сам - 8 1/4.

В 1879 г. сам - 6 1/2.

В 1880 г. сам - 7 1/2.

А тут сам - 13!

На «переяловейших» землях хлеб всегда хорошо родится, говорят мужики. Они убедились в этом, арендуя облоги в помещичьих имениях и засевая их льном, а потом рожью, но и мужики в наших местах не знали — еще не дошли, — что пустоши, заросшие щетиной, могут давать урожаи хлеба не хуже облог.

— Вот тебе и щетина. Посеял 2 четверти, а намолотил 26, — хвастаюсь я.

— Все-таки же вы и навоз клали на эту землю, — заметил мне один мужик.

— Клал. По 100 возов на десятину положил. А вы разве не кладете навозу на свои земли? Ты разве мало положил навозу на подворную землю? А много ли ты намолотил? Из двух кулей 10 намолотил ли?

— Десять, должно быть, намолотил.

— А я 26! Вот тебе и щетина, кочка!

— Да, теперь и мы щетины и кочек бояться не будем. Во как пустоши драть возьмемся.

— И отлично будет.

В два посева выручено на 536 рублей с пустака, который давал всего по 6 коп плохого сена! А сколько у нас таких пустошей стоят непроизводительными в одной только Смоленской губернии! Куда ни поедешь, везде пустоши и пустоши с самой скудной растительностью. Какое количество хлеба производилось бы, если бы эти пустоши распахивались! Теперь Смоленская губерния нуждается в привозном хлебе, но если распахать пустоши, то мы не только не нуждались бы в хлебе, но завалили бы им рынок. Распахать эти пустоши может только мужик, а нам говорят, что мужик должен вести интенсивное хозяйство с виллевскими туками на маленьких кусочках и что только таким путем может быть поднято наше упавшее хозяйство. В № 11 газеты «Русь» за 1881 год, в статье «Наше земское самоуправление», редакция, сообщая о том, что смоленское земство, по инициативе вяземского помещика Шарапова, взялось за земскую (?!) разработку вопроса об искусственных удобрениях, говорит: «таким образом, вопрос о поднятии сельского хозяйства смоленское земство поставило на совершенно новый путь и этим сразу отрешилось от всех рассуждений о малоземелье». «Быть может, вопрос о выгодности туков, — говорится далее, — разрешится на практике и отрицательно, важна лишь его постановка, основанная на сознании собрания, что не в недостатке земли заключается зло, губящее сельское хозяйство, а в несоответствии этого хозяйства с законами природы, причем пропадает даром чуть не вся масса труда крестьянина» (подчеркнуто в подлиннике).

Мы не знаем, что сделало смоленское земство по части земской разработки вопроса об искусственных удобрениях. Кажется, что ничего. Г. Шарапов предлагал организовать земский кредит на искусственные удобрения! В земствах не раз поднимался вопрос об организации кредита крестьянам для прикупки земель, коих у нас пустует множество, но этому «Русь» не сочувствует, так как она считает малоземелье выдумкой либералов. «Русь» сочувствует организации кредита на искусственные удобрения! Однако, что за бессмыслица такая! Огромные пространства земель, которые могут дать превосходные урожаи хлеба, доходящие до сам-13, чего и с виллевскими туками не достигнешь, мы оставим пустовать — ни богу свечка, ни черту кочерга, — а сами засядем на маленькие кусочки земли и будем их удобрять виллевскими туками, в выгодности которых даже сама «Русь» сомневается.

Огромные пространства пустошей стоят непроизводительными, и пустоши эти владельцы готовы продать дешево, потому что владельцам, ничего или очень мало получающим с этих пустошей и только платящим за них поземельный налог, выгоднее продать земли и иметь капитал, с которого они могут получать проценты. Вместо того, чтобы помочь жаждущим земли, затесненным на своих наделах крестьянам скупать пустующие земли, с которых они, распахав, могут выбрать суммы, имеющие с лихвою покрыть уплаченные за земли деньги, предлагают организовать кредит на искусственные удобрения! Этому «Русь» сочувствует, это она считает правильной постановкой вопроса. Что угодно, какие хотите делайте глупости, только не затрагивайте вопроса о малоземелье!

Мужик хочет земли, потому что он знает, что в земле найдет пользу. У землевладельца земля пустует, и он не знает, что с ней делать. И тому, и другому было бы выгодно, чтобы земля пришла к месту. Мужик нашел бы пользу в земле, землевладелец нашел бы пользу в капитале. Нет, пусть, земля останется пустовать, а мы устроим кредит на виллевские туки. Ну, а если мужик, взяв деньги в кредит, не найдет пользы в виллевских туках, чем же он тогда платиться будет? Что же, у него тогда за долг последний надел отобрать?

Я рассказал выше, какие замечательные результаты дает распашка даже самых плохих, одичавших пустошных земель. Таких земель у нас пустует видимо-невидимо. Но вот что замечательно, что на старопахотных землях (старопахотными я называю крестьянские и помещичьи пахотные земли, которые обрабатываются), даже при сильном удобрении и хорошей обработке, получаются далеко не такие отличные урожаи, какие получаются при разработке новей, пустующих теперь, одичавших земель, дающих лишь скудные урожаи трав. На этих облогах, пустошах, «с нови» хлеба родятся превосходно и при слабом удобрении.

Я в моих статьях много раз уже указывал на это обстоятельство и на вытекающую из него необходимость изменить систему хозяйства в нечерноземной полосе, но до сих пор я говорил только о необходимости расширять хозяйство на счет облог, то есть запущенных, после «Положения», полей, теперь же я из опыта убедился, что не только облоги, но и пустоши — раз место не низко и годно для хлебопашества — могут с нови давать отличные урожаи хлеба, и потому расширение хозяйства может итти и на счет пустошей. В противоположность агрономам «Руси», которые говорят, что массы земель нужно оставлять пустовать и лишь на кусочках вести интенсивное хозяйство с виллевскими туками, я, на основании научных соображений, на основании многолетней практики, в один голос с мужиком говорю, что мы должны, наоборот, вести экстенсивное хозяйство, расширяться по поверхности, распахивать пустующие земли. Я утверждаю, что это единственное средство поднять наше упавшее хозяйство, единственное средство извлечь те богатства, которые теперь лежат втуне, и так как сделать все это может только мужик; так как будущность у нас имеет только общинное мужицкое хозяйство, то все старания должны быть употреблены, чтобы эти пустующие земли пришли к мужику. Этого требует благо страны, благо всех.

Если верно, что смоленское земство поставило вопрос о поднятии сельского хозяйства на путь земской разработки виллевских туков и отрешилось от всех рассуждений о малоземелье, то смоленское земство вступило на ложный путь. Не верится что-то, чтобы это было так, не ошибается ли редакция «Руси»? И благо крестьян, и благо самих землевладельцев требуют совсем иной постановки вопроса о поднятии сельского хозяйства.

Крестьяне, мы это верно знаем, ждут милости насчет земли и живут упованиями, которые они, не стесняясь, громко высказывают. Землевладельцы не знают, что делать со своими пустующими одичавшими землями, бросают хозяйства, уменьшают запашки до таких размеров, чтобы земля обрабатывалась крестьянами безденежно, за пользование «отрезками», с радостью отдают крестьянам на выпашку до истощения «облоги», распродают леса, готовы дешево продать земли, лишь бы кто покупал. Нет, земство не может отрешиться от рассуждения о малоземелье. Только враг своей страны или какой-нибудь меднолобый может отрешиться от этого обострившегося вопроса, который составляет злобу дня. На «отдохнувших», «переяловевших» землях, на облогах, пустошах хлеб с «нови» родится превосходно. Между тем те же облоги и пустоши в их теперешнем, одичавшем состоянии дают самые ничтожные укосы трав. Напротив того, как я убедился десятилетним опытом, на старопахотных землях травы — клевер, тимофеевка — родятся превосходно, так что мне случалось с одной хозяйственной десятины получать 50 коп клеверу, а в среднем я получаю не менее 30 коп. Обратите внимание на это обстоятельство: старопахотные земли дают превосходные урожаи трав, тогда как хлеб на них, даже при хорошем удобрении, родится не особенно хорошо; пустующие, одичавшие земли, облоги, пустоши, напротив, в естественном их состоянии дают скудные урожаи трав, но при распашке дают превосходные урожаи хлебов, даже и при слабом удобрении. Этого еще мало. На старопахотных землях, после того как они пробудут несколько лет под травой, хлеб родится лучше, чем прежде, а пустоши, пробыв под хлебом, будучи потом засеяны клевером, дают прекрасные урожаи клевера. Не естественно ли при таких условиях расширить хозяйства, не увеличивая притом много посевы хлебов, распахать облоги и пустоши, сеять на них хлеб, а на старопахотных землях, где теперь сеется хлеб, сеять травы: клевер, тимофеевку? Какую бы громадную производительность увидали мы даже в нашей бедной Смоленской губернии! Было бы много хлеба, было бы и много сена для корма скота, было бы, следовательно, много навозу, было бы из чего земледельцу-мужику платить и казне, платить и рентьеру, платить и фабриканту, купцу, попу, учителю, доктору. Всем было бы хорошо. А теперь — голь, бедность, хлеба нет, скот кормить нечем, земли пустуют, и какие земли! Земли, которые сразу могут дать 13 четвертей с десятины! Ну, что толку для землевладельца, когда его земля пустует или беспутно выпахивается; что толку для фабриканта, что голодный рабочий дешев, когда фабриканту некому сбыть свой миткаль, кумач, плис? Да он, фабрикант, втрое будет платить рабочему, лишь бы только был сбыт на его товар. А кто же, как не мужик-потребитель, может поддержать и фабриканта и купца? На господах далеко не уедешь. Не тот фабрикант живет, который производит господский товар, а тот, который производит мужицкий. Богатеет тот купец, который торгует русским, то есть мужицким, товаром. Не оттого ли купец, фабрикант, мещанин, поп относятся так сочувственно к упованиям мужика на милость насчет земли? Да и кому же может быть невыгодно, если улучшается благосостояние мужика, если мужик сделается богат? А благосостояние мужика может улучшиться только тогда, если он так или иначе получит возможность увеличить свой надел, расширить свое хозяйство. Пустой расчет тех, которые думают, что, если мужик будет беден, то он будет дешево наниматься в работу в их хозяйство. Пожалуй, будет наниматься дешево, да что толку-то? Если бы только в этом было дело, то помещичьи хозяйства не разорялись бы, а мы видим, что они падают и падают. «Русь» говорит, что малоземелье выдумано либералами. Пусть же «Русь» и меня причтет к либералам («Русь» в № 18 за 1881 год, разбирая по поводу моих статей, что я такое, говорит, что я не подхожу к либералам; благодарю за аттестат), но пусть со мной причтет к либералам и всего мужика, который стонет от малоземелья. Я мужиком не гнушаюсь.

Я в своем хозяйстве давно уже принял экстенсивную систему и расширил запашку на счет облог, то есть пахотных земель, запущенных после «Положения» (см. мои статьи «Из истории моего хозяйства», напечатанные в «Отеч. Зап.» 1876 и 1878 годов), {{подст:Предложение к удалению}} а теперь буду расширять ее на счет пустошей.

В нынешнем году у меня уже было поле, в котором все облоги распаханы и находятся под хлебом, а старопахотные земли — под клевером. Это поле наглядно доказывало верность проводимых мною хозяйственных положений. В этом поле всего 40 десятин, из коих 20 запущено после «Положения». В 1871 году в этом поле было 20 хозяйственных десятин пахотной земли, которые засевались хлебами, и 20 десятин облог. Средний урожай ржи в имении за шесть предшествовавших 1871 году лет (1865—70) был 7 четвертей с хозяйственной десятины, что при посеве 1 2/5 четверти на десятину составляет урожай сам-пять. 20 десятин облог были покрыты порослью березняка, олешника, лозы и представляли лишь скудный выгон.

За десять лет эти облоги разработаны, и в нынешнем году в поле было уже 40 десятин в культуре, из коих 27 десятин были под рожью и 13 под травами. На старопахотной земле, которая до 1871 года была под хлебами, теперь был превосходный клевер с тимофеевкой, на прежних облогах — прекрасная рожь, гораздо лучшая той, которая родилась на том же поле до 1871 года. За 6 лет, предшествовавших 1871 году, средний урожай ржи был сам-пять, то есть по 7/2 четвертей с десятины, за 6 последующих лет (1872—77) урожай был сам-семь, то есть по10 1/2 четвертей с десятины. Следовательно, урожай возвысился на 2 зерна или на 3 четверти с десятины. Из числа 27 десятин ржи некоторые уже опять были из прежних старопахотных, и рожь шла по клеверу. Эта рожь была превосходна, лучше той, какая бывала до 1871 года, следовательно, земля не стала хуже родить от того, что побыла шесть лет под травами. Сравните же теперь, что давало это поле до 1871 года и что дает теперь!

Летом нынешнего года, прогуливаясь по этому полю, я подошел к мужику, который косил у меня с части полевые ровки и канавы. Разговорились о прекрасной ржи, которая густой стеной стояла у канавы, о клевере.

— Ну, что, Семен, хороша рожь? — спросил я.

— Преотличная.

— Ты помнишь, какая тут прежде бывала, до меня?

— Помню. Теперь куда лучше.

— А клевер?

— Отличный. Чудеса вы тут наделали. Пустаки все распахали, где прежде заросль была, там теперь хлеб, да и хлеб-то какой, лучше прежнего, где прежде хлеб был, там теперь трава. На полях луга завели не хуже заливных днепровских. Чудеса!

— Теперь уж так чередом и пойдем: где хлеб был — клевер будет, где клевер был — хлеб будет.

— Понимаем, что чередой пойдет.

— Вы ведь теперь тоже в это дело руку вломали, на меня глядя, тоже стали присевки делать, снимаете облоги, льном, потом хлебом засеваете.

— Да, и мы теперь стали этим делом заниматься.

— Выгодно ведь?

— Еще бы не выгодно. Снимаешь облогу, льном засеешь, лен и семя продашь, а мякину и костру во двор — корм, подстилка. Как не выгодно! Да к тому же нам только за облогу заплатить, а за работу не платим, сами работаем, все же три четвертных, а то и целую катеринку, с десятины выручишь. Потом по перелому рожь без навоза посеешь, хороша выходит — как не выгодно! Я летом с десятины 15 коп привез, четвертей 8 намолотил, а рожь-то было 14 рублей, вот и считайте, да еще мякина, солома во двор.

— Скоро вы выпашете Б., так клевера не засеют. Пересеете всю землю по нескольку раз — и конец.

— Это так.

Мужик этот был из соседней деревни А. (см. мое Х письмо), разбогатевшей за последние годы присевками. Рядом с этой деревней имение, в котором хозяйство прекращено, господа уехали, и земли сдаются на выпашку. Так как там системы правильной, как у меня, не заведено, все, что снимается, увозится, земля выпахивается, то понятно, что имение превратится в пустырь, который нужно будет бросить лет на пятнадцать. Владелец теперь возьмет кое-что, а потом и стоп. Крестьяне пойдут искать других земель, опустошать другие имения. Не сидеть же им, в самом деле, голодными, пока будет устроен земский кредит на виллевские туки! Опустошили Б., опустошат и Ф. Доходно теперь владельцам, ну а там банк, в котором заложено имение, и возьми его. В конце концов, конечно, все к мужику придет, так как что же банки с выпустошенными имениями делать будут? Нужно продать мужику — ничего больше. И чем скорее это совершится, тем лучше, потому что будь эта земля у мужиков, они бы ввели точно такую же систему, как у меня. Нашлись бы люди, которые научили бы и мужиков, — не все же такое время будет, что нельзя и учить. Стали бы сеять клевер, чередовать его с хлебом, раскладывать удобрение на большее пространство земли, а то теперь мужики, по необходимости, должны валить весь навоз на свои наделы (причем навоз не производит того, что мог бы производить), а чужие земли выпахивать без навоза.

Мужики снимают в прекращающих хозяйство имениях только облоги и пахотные земли и выпахивают их до истощения. Но кроме того, есть еще масса других пустующих земель — отрезков, пустошей, пространств из-под вырубленных лесов. Количество таких пустующих земель во много раз превосходит количество пахотных земель. И ввиду всей этой массы пустующих земель, которые, будь разделаны сейчас, могут дать громадные количества трав и хлебов, земледельцам советуют сидеть на маленьких клочках и интенсивно обрабатывать их, удобряя виллевскими туками! Но что такое эти виллевские туки, с которыми так носится газета «Русь»? Редакция «Руси» думает, что стоит только, когда земство организует кредит на туки, взять денег, купить виллевских туков, посыпать ими поля, обработанные, как они обрабатываются, и тотчас же получатся урожаи сам-20. Как бы не так. Редакция «Руси» целый год трубит о виллевских туках, попрекая всякий раз по пути каких-то либералов, что они выдумали малоземелье, а между тем даже и вопроса об этих туках не изучила основательно. Прочитав кое-какие популярные книжечки об туках, ничего не смысля ни в науке, ни в хозяйстве, она тычется всюду с этими туками самым нахальным образом. Весь эффект статей «Руси» об этом предмете в том, что слово либералы поставлено в кавычках, и, кажется, для одного этого все статьи пишутся или скорей ради одного этого помещаются. Научно, дескать, в кавычки ставим.

Вопрос об искусственных удобрениях мне давно уже хорошо известен. Много лет тому назад, когда редактор «Руси» еще издавал «День», агрономической химией не занимался и с виллевскими туками не носился, я уже был профессором химии и работал над вопросом об искусственных удобрениях. Давно это было, как видите. Я очень увлекался гениальным учением Либиха, да и нельзя им не увлекаться. Истощение почв вследствие постоянного вывоза хлебных продуктов так просто объясняет причины неурожаев, что человек теории может легко поддаться тому, чтобы всегда объяснить причины неурожаев только истощением от вывоза. Кто раз вникнет в химическую сущность совершающихся в хозяйстве явлений, тому сделается ясной причина истощения почв и не менее ясно будет, что посредством искусственных удобрений можно извне ввести в почву извлеченные из нее вещества. Химическая теория совершенно верна. Истощенные почвы могут быть исправлены удобрением, и искусственные удобрения могут иметь огромное значение для хозяйства. Все это совершенно верно, но не менее верно и то, что к удобрению искусственными туками можно прибегнуть только во-время, при известном состоянии культуры.

Но еще важнее понять, что искусственные туки составляют только подсобное удобрение, что они не исключают удобрения навозом, что они должны быть употребляемы вместе с навозом для усиления его действия и, если могут быть употребляемы без навоза, то только на почвах высокой культуры, содержащих много перегноя и азотистых веществ.

Конечно, можно составить тук, так называемое полное удобрение, который может заменить навоз на хорошо обработанной почве, но такой тук употреблять невыгодно, а главное невозможно было бы достать материалов для приготовления туков в том количестве, какое бы потребовалось. Вот этого-то «Русь» и не знает.

Для того, чтобы составить полный тук, нужны минеральные соли, щелочи, земли, фосфатная кислота и азотистые вещества. В природе есть огромные запасы минеральных солей, но нет, или очень мало, запасов веществ азотистых, а потому азотистые удобрения очень дороги, да и нельзя добыть их в сколько-нибудь значительном количестве. Нельзя основать хозяйство не только целой страны, но и одной Смоленской губернии, на употреблении полных искусственных туков, содержащих азотистые вещества, потому что азотистых веществ не хватит и на одну Смоленскую губернию. Искусственные туки, состоящие из минеральных солей, спору нет, очень важны; нужно способствовать распространению их в хозяйствах; но это только подсобное удобрение, и навоз, как удобрение азотистое и, пожалуй, самое дешевое из азотистых удобрений, всегда будет играть важную роль в хозяйстве. Задача хозяина в том и состоит, чтобы наидеше-вейшим образом собрать азот с большой поверхности земли, сконцентрировать в навозе и употреблять там, где нужно. Это есть основное, самое важное положение хозяйства, которого не знает редактор «Руси». В том-то его и ошибка. Впрочем, это всегда так бывает, когда люди, не изучившие основательно науки и дела, прочитав несколько популярных книжек, легкомысленно начинают применять науку вкривь и вкось для подкрепления своих мнений. Должно быть, это уже время такое у нас, что даже серьезные, по-видимому, люди ограничиваются лишь чтением популярных книжонок. Нет, господин Аксаков, если вы желаете трактовать о таких важных вопросах, как поднятие хозяйства страны, то поступите сначала в школу, поработайте в лабораториях, позаймитесь хозяйством. Доказывайте, пожалуй, что крестьянские наделы достаточны, если это ваше убеждение, но не прибегайте для этого к науке, которой не знаете.

Если бы вы только могли знать, как смешны, чтобы не сказать больше, ваши химические и агрономические рассуждения в «Руси», произнесенные притом таким аррогантным тоном! Толки об искусственных туках и о том невозможном значении, какое им придала «Русь», вызвали в «Земледельческой Газете» № 26, 1881 г., прекрасную статью об этом предмете. Советуем редактору «Руси» прочитать эту статью, она довольно популярно написана,

Однако как бы там ни было, но искусственные туки имеют громадное значение как подсобное удобрение, и применение их в хозяйстве может иметь важное значение. Но, говоря об искусственных туках, мы можем говорить только о минеральных туках, между которыми самую важную роль играет фосфорная кислота. Действительно, при культуре хлебов извлекается из почвы фосфорная кислота, запасы которой в почвах не особенно велики. Эта фосфорная кислота накопляется в зернах, при продаже которых вывозится из хозяйств, через что почва истощается. Это, несомненно, верно и понятно, что для пополнения извлеченной из почвы фосфорной кислоты следует употреблять искусственные туки, приготовленные из костей, фосфоритов и тому подобных богатых фосфорною кислотою материалов. Немцы так и делают, и у них искусственные туки, именно фосфорнокислые туки, получили громадное значение, употребляются в громадном количестве, как подсобное удобрение, что, однако, не исключает употребления и навоза. Нет сомнения, придет время, и у нас будут употреблять фосфорнокислые туки. Я не сомневаюсь даже, что и теперь, может быть, выгодно сдабривать навоз суперфосфатом для усиления его действия. И не я, конечно, стану отрицать пользу производства практическими хозяевами опытов употребления суперфосфатов и других искусственных туков. Суперфосфаты имеют свое значение, но не они могут поднять наше упавшее хозяйство.

Каюсь, во время оно, я сам придавал фосфорнокислым тукам слишком большое значение и, не будучи знаком с положением нашего хозяйства, думал, что стоит только изыскать способы дешево приготовлять эти туки, чтобы они вошли в употребление. Почвы наши истощены относительно фосфорной кислоты, вследствие постоянного вывоза хлебов, думалось мне, поэтому удобрение фосфорнокислыми туками должно быть полезно и необходимо для поправления наших истощенных почв. Но если это так, то, казалось, стоило только найти способы приготовления туков, чтобы они распространились. В то время я не мог вполне оценить все значение положений профессора Стебута, который в своей магистерской диссертации проводил мысль о необходимости применения у нас прежде всего выгонной системы, введения травосеяния, известкования и фосфорнокислым тукам большого значения не придавал.

Много лет и много труда положил я на разработку вопроса о фосфорнокислых туках. Откуда взять фосфорной кислоты? прежде всего — кости. Костей у нас много, кости пропадают без пользы, кости вывозятся за границу. Для того чтобы кость вошла в употребление, нужно было изыскать практические способы приготовления костяного удобрения и притом такие, которые бы давали каждому возможность приготовлять удобрение из костей у себя дома. За границей костяную муку для удобрения приготовляют механическими способами на специально для того устроенных заводах, при этом способе необходимо кости, разбросанные повсеместно, собрать, свезти в известные пункты на заводы, переделать в муку и эту муку отправить в хозяйство, то есть туда, откуда были привезены кости. Каждому понятно, что вся эта процедура страшно увеличит ценность препарата, и действительно, кости по деревням можно скупить копеек по 10 за пуд, а приготовленная из них костяная мука возвратится обратно в деревни уже только за цену в 1 рубль, даже в 1 рубль 50 копеек за пуд. Между тем, если бы был дешевый способ превращать кости в удобрение тут же, у себя дома, в деревне, без содействия механических заводских приспособлений, то костяное удобрение обошлось бы хозяину много дешевле, потому что не было бы расходов на собирание костей, свозку их в известные пункты, перевозку обратно муки, причем кости должны пройти много рук, и все эти руки должны получить что-нибудь. Нужно было отыскать такой способ приготовления костяного удобрения, который давал бы возможность каждому мелкому хозяину, каждому крестьянину переделать в малом виде на удобрение то небольшое количество костей, какое он может собрать. Профессор Ильенков обратил внимание на возможность разлагать кости едкими щелочами и таким образом дал основание для требуемого способа. Я исследовал действие щелочей на кости при различных условиях и нашел удобный способ разложения костей посредством поташа или золы и извести для приготовления тука, богатого фосфорною кислотою и, кроме того, содержащего известь, щелочи, азотистые вещества, аммиак. Сам Либих хорошо отозвался об этом новом способе приготовления костяного удобрения. Раз найден удобный практический способ, посредством которого каждый, как бы ни было мало количество костей, имеющихся в его распоряжении, может сам у себя дома, в кадочке, приготовить из этих костей тук, то нелепо было бы собирать кости, продавать их на заводы, получать дорогую костяную муку. Нет сомнения, что, когда придет время употреблять костяное удобрение, то его и будут приготовлять по предложенному мною способу в самих хозяйствах.

Я произвел целый ряд опытов, добился практического способа приготовления костяного удобрения, способа особенно пригодного для мелких хозяйств, всеми силами старался пропагандировать этот способ, но время еще не пришло, и способ мой остался без применения.

Но костей вообще нельзя собрать много, костями нельзя восполнить ту убыль фосфорной кислоты в почвах, которая происходит от постоянного вывоза из хозяйств хлебов. Природа представляет нам другой источник фосфорной кислоты — это залежи фосфорнокислых минералов — апатитов, фосфоритов и т. п., которые могут заменить кости для приготовления фосфорнокислых туков. Естественно, что от костей я перешел к исследованию русских фосфоритов, о существовании залежей которых в губерниях Курской и Воронежской уже имелись некоторые сведения. Я занялся исследованием русских фосфоритов и много поработал над этим вопросом. Я изъездил несколько губерний, исследовал залежи фосфоритов в губерниях: Смоленской, Орловской, Курской, Воронежской. При содействии моих учеников я исследовал фосфориты тамбовские, нижегородские, мое-. ковские, нашел фосфориты под самой Москвой, на берегу реки Москвы, близ деревни Хорошева, сделал десятки анализов фосфоритов, сопровождающих их пород, окаменелостей и пр., сравнил наши русские фосфориты с суфолькскими и арденскими. Из всех этих исследований я пришел к убеждению, что у нас имеются такие запасы фосфоритов, что никогда не может бьпь недостатка в материале для приготовления фосфорнокислых туков. Наше земледелие навсегда обеспечено в этом отношении, и мы имеем неисчерпаемые источники для удобрения, так что бояться истощения нам нечего. Громаднейшие залежи фосфоритов у нас тянутся за сотни верст, и эти драгоценные в будущем для хозяйства камни употребляются для мощения дорог (Брянское шоссе, шоссе между Орлом и Курском вымощены фосфоритами), для мощения улиц, для бута при постройках, для фундаментов, сельских построек. Пыль на некоторых шоссе, уличная пыль в Курске есть порошок фосфорной кислоты. После моих исследований составилась компания для разработки фосфоритов и приготовления из них туков и устроился завод около Курска. В этом деле я никакого участия не принимал и об участи завода ничего не знаю.

Фосфоритные туки, однако, не пошли, потому что время для них еще не наступило, но опять-таки, как и относительно костей, я не сомневаюсь, что наши фосфориты будут иметь громадное значение в будущем, когда земледелие наше подымется, когда земли наши будут приведены в культурное состояние, когда хозяйство выльется в определенные формы, когда прекратится теперешнее хищничество, где каждый старается выхватить, что можно, точно опасаясь, что вот-вот ухватит другой.

Не для хвастовства рассказал я здесь о своих исследованиях костей и фосфоритов, а для того, чтобы не подумали, что я оспариваю мнения «Руси» так себе, зря. Не зря говорю я. Я имею право говорить и говорю о деле, над которым потрудился сам. Я давно, очень давно, когда г. Аксаков еще не трубил об виллевских туках и не доказывал, что при содействии этих туков даже кошачьи наделы будут давать достаточно хлеба для пропитания мужика, понимал все значение фосфорнокислых туков и, желая блага своей родине, желая, чтобы она вечно славилась своими буйными хлебами, работал, искал материалов для удобрительных туков. Искал, и нашел, и знаю, какими богатствами мы обладаем. Более даже, знаю, что нужно для того, чтобы эти богатства не лежали втуне. Я не только считаю себя вправе, но и обязанным разоблачить недоучек «Руси», которые только пакостят науку, которые стараются затемнить ясный вопрос о малоземелье, которые, идя в разрез с мужиком, работают во вред своей родине. Благо нашей родины зиждется на благосостоянии массы земледельцев. Помещичьи хозяйства, «grande culture» [11.2], не имеют у нас смысла, не имеют «raison d'etre» [11.3] и суть только тормозы для развития хозяйства страны.

Одиннадцать лет тому назад судьба меня бросила в деревню, и я сделался хозяином. Я сел на хозяйство без капитала, в небольшом, сильно запущенном имении в 600 десятин. Я явился на хозяйство с убеждением, что земли наши вследствие постоянной культуры хлебов, которые всегда вывозились из мнений, сильно истощены относительно фосфорной кислоты и требуют фосфорнокислых удобрений. Плохие урожаи, которые я застал как в своем имении, так и у соседних помещиков и крестьян, подтверждали это убеждение. Я даже начал с того, что стал скупать кости, пережигал их, молол и сдабривал полученной мукою навоз. Скоро я бросил это — хотя не отрицаю и теперь полезности такого и подобного искусственного удобрения, — потому что обратился к экстенсивной системе хозяйства, которая имеет смысл и значение для целой территории и разработка которой, по моему мнению, представляет общественный интерес, так как эта система может быть применена всеми, а не одним каким-нибудь лицом, хозяйство которого состоит в исключительных условиях.

Я нашел свое имение в следующем состоянии: всей земли 450 хозяйственных десятин в 3 200 кв. саж., из них под пашней было только 66 десятин (около 1/7), так что всего 1/7 часть земли была в культуре, хотя все земля удобная. Затем в имении было еще 97 1/2 десятин земли, которая когда-то пахалась, но потом была заброшена, заросла березняком. Из этих 97 1/2 десятин 42 были запущены уже давно (лет 40 тому), заросли березняком и представляли порядочные рощи и 55 1/2 были запущены после «Положения» и представляли или чистые облоги, или мелкие заросли.

Естественных лугов по речке и оврагам было до 40 десятин, а остальная земля была под лесом и пустошами, которых было до 40 десятин.

Вот в каком состоянии находилось имение в 1871 году, когда я сел на хозяйство. Имение мое не из худших, не из самых запущенных, а среднее. То, что представляло мое имение, представляют и окрестные имения. Везде так. Везде количество земли, находящейся "в культуре», составляет лишь небольшую долю всей земли. Затем хорошо еще, если такое же количество земли находится под естественными лугами, остальное все облоги, пустоши, леса, пространства из-под вырубленных лесов. Такие угодья представляют помещичьи земли. Только на крестьянских наделах все распахано, за исключением неудобных для культуры хлебов низин, которые находятся под лугами. Если мы возьмем сумму всех земель, и господских, и крестьянских, нашей губернии, то увидим, что вся территория представляет то же самое, что представляло мое имение в 1871 году: культивированные земли (считая вместе и крестьянские, и господские запашки) составляют лишь небольшую долю (много если /з) всех удобных земель, а затем необозримые пространства диких, некультивированных земель, пус-таков, зарослей, пустошей, выпустошенных лесов и т. п. Что было в моем имении в 1871 году, то и на всей территории. Мое имение составляет известную долю всей территории, и я полагаю, что только ту систему хозяйства можно будет назвать рациональной и для той только системы стоило работать, которая будет годна как для моего имения, так и для всей территории, находящейся в таких же условиях.

Что должен был я делать в моем хозяйстве? Какую систему хозяйства должен был я ввести?

Следовало ли мне оставить пустовать все эти облоги, заросли, пустоши и пр., пользуясь с них лишь тою скудною растительностью, какую они производили бы, оставаясь в некультурном, диком состоянии, и сосредоточиться на 66 десятинах, находившихся в культуре, и вести на них интенсивное хозяйство? Или следовало распространиться по всей поверхности, вести экстенсивное хозяйство, привести в культурное состояние всю землю? Я думаю, что прежде всего следовало бы привести в культурное состояние всю землю и потом уже можно перейти к более интенсивной системе. Таким путем я шел в своем хозяйстве, таким путем иду теперь и буду продолжать и полагаю, что в таком только случае хозяйство может служить образцом для всей территории. Все, что есть в моем хозяйстве такого, что не может быть обобщено, не годится для всей территории, не годится для всех хозяйств (считая все хозяйства в сумме: и мужицкие, и господские), не имеет смысла, не представляет интереса ни для меня, ни для кого, не имеет будущности, не может упрочиться и служить ко благу всей территории.

Положим, что я, например, оставил бы всю землю моего имения в диком, некультивированном состоянии и завел бы такую систему хозяйства: со всей земли собирал бы траву, которая родится сама собою, без всякой культуры, скармливал бы эту траву скоту и весь навоз складывал бы на одну десятину при усадьбе и вел на этой десятине интенсивное хозяйство, разводил бы, например, спаржу, шампиньоны, ананасы. Это было бы очень интенсивное хозяйство, оно могло бы быть очень 'выгодно для меня, но что толку было бы в этой интенсивной системе хозяйства, какой интерес могла бы она представлять и стоило ли бы работать над этим?

От этой крайности пойдем далее. Положим, что, сев на хозяйство, я занялся бы культурой распаханных уже 66 десятин и оставил остальную землю пустовать. С пустующих земель я пользовался бы покосами, выгонами или крестьянским трудом, сдавая эти земли под уругу затесненным на своих наделах крестьянам. На распаханных же 66 десятинах завел бы интенсивную, многопольную, плодопеременную систему с сильным удобрением. Для того чтобы иметь много навозу, скупал бы сено, жмыхи, завел бы винокуренный завод, на котором перерабатывал бы массы хлеба и картофеля. Я имел бы массу корма, интенсивно кормил бы скот, получал бы огромные количества молока и навоза, валил бы навоз на 66 десятин земли, привел бы землю в огородное состояние, получал бы отличные урожаи. Допустим, что такое хозяйство было бы выгодно для меня, но затем, что толку в этом интенсивном хозяйстве, какой общественный интерес могло бы оно представлять? Что бы я ни сделал, каких бы результатов ни достиг, ни для кого, кроме меня, это ничего бы не значило. Ничего в пример с меня не могли бы взять даже в самой технике моего хозяйства. Возьму простой пример: я развожу племенной скот и веду интенсивное скотоводство, для того чтобы иметь хорошее, нежное сено, я кошу траву очень рано. Никто не станет отрицать, что такое сено превосходно, но нелепо будет, если кто-нибудь станет утверждать, что все так должны убирать сено. Нелепо было бы, если бы мы все так убирали сено, потому что задача наша на севере производить как можно более клетчатки, производить массу корма, которую мы можем сдобрить концентрированными кормами, произведенными с юга: хлебом, жмыхами и т. п. Барин, убирающий траву в полном соку, поступает менее рационально (для общей экономии страны), чем мужик, который растит траву, чтобы иметь большую массу сена. Точно так же, для общей экономии, рациональнее было бы, если бы готовилось из молока, по русскому способу, топленое масло, которое употребляли бы все с кашей, чем если бы готовилось парижское масло.

Наконец, редактор «Руси» думает, что рациональнее было бы, если бы я завел такую систему: главную массу земель оставил бы пустовать, траву с них продавал бы тем дуракам, которые содержат скот и удобряют поля навозом, уничтожил бы скот, как невыгодную статью в хозяйстве, и завел бы интенсивную систему с удобрением с помощью искусственных виллевских туков. Никакой, ломки в хозяйстве, все осталось бы по-старому: та же обработка, только вместо навоза поля посыпаются искусственно приготовленными по наукам и агрономиям виллевскими туками, которые так облюбовал г. Аксаков. Главное дело, ни думать, ни соображать не нужно, всякий дурак может хозяйничать. Сдал землю крестьянам на обработку кругами, за уругу и покосы, купил на взятые у земства в кредит деньги виллевских полных туков, посыпал ими поля, и дело в шляпе — урожай сам-15, загребай денежки. Допустим даже, что такое хозяйство с виллевскими туками будет выгодно (чего, однако, на самом деле не будет, и земство, открыв кредит на туки для подобных хозяйств, прогорит), но редакция «Руси» упустила из виду одну только малость: если все заведут такие хозяйства, то азотистых веществ для удобрения (сернокислого аммиака, чилийской селитры) не хватит даже для одной только Смоленской губернии. Нельзя, почтеннейший господин, трактовать о подобных вопросах, не поучившись химии, хотя в элементарной школе. Естественные науки не то, что другое что-нибудь, тут измышлениями силы не возьмешь — знание нужно. Трубите, но на другой трубе.

Если иметь в виду только выгодность хозяйства в данном случае, то и интенсивное хозяйство с разведением ананасов, спаржи, шампиньонов, и интенсивное хозяйство с голландским скотоводством, травосеянием, прикупом кормов, винокурением — в особенности если отводить спирт, — и интенсивное хозяйство с искусственными туками могут быть выгодны, могут приносить выгоду хозяину. Когда дело идет о выгоде для хозяина, то и говорить нечего, хотя едва ли будет выгоднее употреблять свой капитал и интеллигентный труд на сельское хозяйство, чем на иные роды деятельности. Я полагаю, что гораздо выгоднее будет просто раздавать деньги взаймы, завести кабаки, арендовать казенные земли большими участками и потом раздавать по мелочам крестьянам, которые, по глупости, все за землей лезут, или, наконец, — в особенности кому бабушка ворожит — служить в банке или даже хоть в какой-нибудь палате.

Но все ли эти интенсивные системы хозяйства имеют какое-нибудь общее значение и могут быть образцами для хозяйства всей территории? Какой смысл в том, что необозримые пространства земли будут пустовать, принося ничтожную пользу тою скудною растительностью, которую производят сами собою, без всякой культуры, одичавшие земли, а на маленьких клочках земли будет вестись интенсивная культура? Неужели не ясна вся нелепость подобной хозяйственной системы?

Не лучше ли было бы подумать о такой системе хозяйства, при которой земли не пустовали, но на всем их пространстве находились бы в культурном состоянии. Такая экстенсивная система хозяйства, раз она устроена рационально, без сомнения, будет выгоднее для страны.

Когда я садился на хозяйство, то передо мной стоял вопрос: оставить ли главную массу моей земли пустовать и на клочке завести интенсивное хозяйство или утилизировать всю землю, расшириться по поверхности, всю удобную землю привести в культурное состояние?

Я пошел этим последним путем, я стал расширяться по поверхности и постоянно стремился наипростейшими, всем доступными средствами привести всю имеющуюся в моем распоряжении землю в культурное состояние, утилизируя ее соответственно ее качествам. При этом оказалось, что вся эта масса пустующих у нас земель вовсе не представляет бесплодных земель, это одичавшие без культуры земли, которые, оставаясь в диком состоянии, в залежи, накопили в себе такой запас питательного материала, что, будучи подняты, дают тотчас же превосходнейшие урожаи, каких и при интенсивном хозяйстве можно достигнуть только с большим трудом, да и то не вдруг. Я привел выше пример того, что запущенная, одичавшая земля, не производившая ничего полезного, поросшая мхом и щетиной, будучи возделана, дала прекрасный урожай льна и затем урожай хлеба сам-13, такой урожай, какого при том же труде и удобрении невозможно получить на старопахотных землях.

Опыт моего хозяйства убедил меня, что в этих, повторяю, необозримых пространствах заброшенных, пустующих земель втуне лежат громадные богатства, которые легко, с небольшой сравнительно затратою, извлечь на пользу общую. Мы бедны, у нас нет хлеба, нет денег, а между тем в пустующих землях громадные богатства лежат втуне. Порядок ли это?

Система хозяйства, которую я веду, есть многопольная, с оставлением земли под травами на долгий срок. В этой системе хлеба чередуются с травами, между которыми главную роль играет клевер. Но мало того, я считаю в известных случаях рациональным ввести в полевую систему культуру леса, так чтобы систематически хлеб чередовался с лесною зарослью. Например, по одной системе, хлеб возделывается несколько лет, затем засеваются травы, и земля на известное число лет оставляется под травой, потом опять поступает под хлеб; по другой системе, после хлеба земля обсевается березой и стоит известной число лет под березовой зарослью, а потом опять возделывается под хлеб.

При обилии земель такие экстенсивные системы с травами или березовыми зарослями совершенно рациональны. Чем оставлять земли пустовать без всякого порядка, лучше вести на них систематически даже хлебно-лесное хозяйство. Иным это может показаться смешным, но я утверждаю, что в известных случаях введение систематической культуры березы, которая в системе будет занимать место клевера, может быть очень рационально. Такая, например, система: лен, пар без удобрения, рожь, овес, береза на пятнадцать лет, покос после корчевки и затем опять лен и т. д.

В моем имении в старину пахалось в трех полях 163 1/2 десятины. В 1871 году я нашел в обработке всего 66 десятин, остальные 97 1/2 были запущены и заросли березняком. 42 десятины были запущены давно и представляли березовые рощи, 55 1/2 десятин были запущены недавно, после «Положения», и представляли мелкие заросли. Я начал с разработки этих 55 1/2, десятин. Производилась эта разработка так: где березняк был уже довольно рослый, его корчевали, что производилось легко, так что хозяйственную десятину выкорчевывали в 30 дней; где березняк был мелок, его прямо порубали. Мелкий березняк, прутья, сучья сожигались тут же на месте, из более крупного березняка выбирались дрова, и этими дровами корчевка окупалась. Во время корчевки место находилось всегда под выгоном для скота, на следующий же год после корчевки, особенно там, где березняк был густ и росл, появлялась прекрасная трава, при скосе которой получалось не менее 15 коп сена с хозяйственной десятины. Обыкновенно такой укос получался лишь первый год, как показали оставленные для опыта участки, следующие годы укосы были уже гораздо хуже, и затем выкорчеванный участок давал такие же скудные урожаи трав, как и обыкновенные чистые облоги.

Взяв после корчевки один укос, участок поднимали и по пласту сеяли лен. После льну земля оставалась в пару, слегка удабривалась навозом и засевалась рожью. После ржи следовал лен или овес, и земля поступала в общий введенный у меня 15-польный севооборот: 1) пар, 2) рожь, 3) яровое, 4) пар, 5) рожь, 6) яровое, 7) пар, 8) рожь, 9) трава (клевер с тимофеевкой), 10) трава, 11) трава, 12) трава, 13) трава, 14) трава (первые года на укос, потом на выгон), 15) лен. На распаханных вновь землях, безразлично, были ли это чистые облоги или заросшие более или менее крупным березняком, всегда получались превосходнейшие урожаи льна, ржи. Урожаи ржи, даже при слабом удобрении навозом, достигали иногда сам-12 при посеве \Vz четверти на хозяйственную десятину. Таких урожаев, какие получались на вновь распаханных землях, я никогда не получал даже при сильном удобрении на старопахотных землях, которые застал в обработке в 1871 году.

Для примера приведу результаты разработки одного участка в пять хозяйственных десятин.

Эти пять десятин были запущены, должно быть, тотчас после «Положения», потому что на них был уже порядочный березняк.

В 1876 году участок был выкорчеван. Зимою 1876—77 года выбраны дрова, весной 1877 — сучья сложены в кучи, и участок окончательно подчищен.

В 1877 году с участка снято 75 коп прекрасного сена, по дешевой цене, считая на 75 рублей.

Осенью 1877 года участок поднят шведскими плужками.

В 1878 году по пласту посеян лен.

Получено: льняного семени 23 1 /2 четверти на 235 рублей

льна намято 165 пудов на 330 рублей.

Всего с 5 десятин на 565 рублей.

Зимой 1878—79 года на участок вывезено по 107 возов навозу на десятину, летом 1879 года он подвергнут паровой обработке и засеян рожью по l 1 /2 четверти на десятину.

В 1881 году с участка было взято: ржи 71 четверть на 994 рубля

ржаной соломы 1136 пудов на 113 рублей.

Всего на 1107 рублей

В 1881 году три десятины участка были вновь засеяны льном, который вышел очень хорош, даже лучше, чем в 1878 году, и 2 десятины засеяны овсом, который был посредственный, но не хуже, чем на остальных десятинах того же поля.

Таким образом, за три года с участка в 5 десятин, в виде сена, льна и ржи получено на 1747 рублей, или по 349 рублей с десятины.

Чего еще лучшего желать!

И после этого участок остался в обработанном виде, дал прекрасный урожай ярового, земля на нем не хуже, чем на старопахотных десятинах. Обработанный участок теперь поступил в общий севооборот и после двух оборотов ржи будет засеян клевером с тимофеевкой, останется под травой шесть лет и затем вновь поступит под лен.

Вместо того, чтобы пустовать, давать ничтожные укосы травы и производить лозу и березняк, участок принес огромное количество сена, льна, хлеба, соломы и сделался производительным. Участок этот слишком хорош, слишком удобен для того чтобы быть под лесом. Я нахожу более выгодным, чтобы он был под хлебами и клевером, причем он будет постоянно в культуре и, следовательно, потребует удобрения. Но если бы даже, по недостатку навоза или другим причинам, нельзя было продолжать культуру этого участка в общей системе хозяйства, то взяв с него после корчевки сено, лен, рожь без навоза, яровое стоило бы только оставить участок обсемениться березняком, что в наших местах, при обилии березовых рощ, совершается очень быстро, и запустить под березняк. Через 15 лет участок опять мог бы быть возделан под лен и хлеба.

Вот такие результаты дает обработка пустующих облог. Спрашивается теперь, неужели же я должен был оставить пустовать эти земли, с которых так легко и с таким малым трудом можно получить массу льна и хлеба? Неужели же я должен был оставить втуне богатства, которые накопились в брошенной зря после «Положения» земле за то время, пока она пустовала? Неужели же я должен был, вместо того чтобы пустить в ход эти втуне лежащие богатства, вести на старой земле интенсивное хозяйство с искусственными виллевскими туками?

Не говоря уже о том, что описанная система хозяйства возможна, тогда как система, основанная на употреблении виллевских туков, невозможна, ибо азотистых туков не хватит на одну Смоленскую губернию, спрашиваю еще, где доказательства, что на старопахотных землях при содействии туков получатся при тех же затратах такие урожаи, какие получаются при разработке пустаков? Пусть редактор «Руси» докажет на деле, что участок земли в 5 десятин из средних крестьянских земель даст при удобрении виллевскими туками такие же урожаи.

Моему примеру последовали соседние крестьяне. Они тоже стали брать в заброшенных имениях облоги и сеять на них лен и рожь. Те деревни, которые поняли, какую Калифорнию представляют облоги, теперь всегда с хлебом, заправились конями, скотом и богатеют.

В моем предыдущем (X) письме я описал «Счастливый Уголок», где крестьяне стали жить на счет облог. Само собой разумеется, что мужик, сняв землю в господском имении на год, на два, сеет на ней лен, рожь, овес без удобрения, выпахивает из нее все, что можно, и тащит на свой надел, который удобряет самым тщательным образом. Иначе мужик с чужой землей и поступать не может. Но если бы эта земля была его, мужицкая, то он поступил бы с ней так же, как и я, стал бы ее удобрять, ввел бы многопольную систему с посевом клевера и пр. «Мужик хоть и сер, да не чорт у него ум съел». Мужик вовсе не так глуп, как думает газета «Русь», в каждой строчке хозяйственных измышлений которой сквозит полнейшее презрение к мужику, не знающему виллевских туков и немецких агрономии. Мужик хоть и не читал популярных книжонок, из которых вы черпаете вашу премудрость, но понимает по хозяйству и около земли побольше вас. Да оно и понятно: мужик не на жалованье живет, а от земли-матушки.

В течение 10 лет я распахал все 55 1/2 , десятин облог и пустил лежащее в них богатство в оборот. И труда затрачивалось немногим более, чем прежде, потому что, распахивая облоги, я в то же время засевал старопахотные земли клевером с тимофеевкой. Количество ежегодно высеваемой ржи и ярового не увеличилось, но увеличилось количество корма, а следовательно, увеличилось количество навоза, потому что на месте ничего не производивших облог явились клеверные поля.

Клевер на старопахотных землях родится отлично. Мне случалось первый год получать до 50 возов с десятины. Во второй год получается отличный урожай тимофеевки. Потом, по мере того как клевер с тимофеевкой начинают выпадать, появляются мелкие сладкие травы и белый клевер. Через 6 лет я подымаю клеверные поля под хлеб и таким образом, пока я разделал все пустаки, у меня уже поспели к подъему клеверные поля. Земля тем временем уже переяловела, накопила питательный материал и дает теперь после клевера прекрасные урожаи льна и хлеба. Хлеб после клевера родится лучше, чем на старопахотных землях.

При обилии у нас земли, теперь пустующей непроизводительно, такой севооборот с посевом трав на долгий срок превосходен.

В 10 лет я удвоил количество пахотной земли (было 66 десятин, теперь 121 1/2), но все-таки и теперь у меня в культуре находится лишь немного более 1/4 всей имеющейся земли. Каким же образом утилизировать остальную землю?

Луга по реке и рвам так и должны остаться лугами, земля эта другого назначения получить не может, потому что для хлебопашества неудобна. Для улучшения этих лугов я очистил их от зарослей лозняка, осушил канавами и пр. Луга эти дают порядочные укосы сена, хотя и плохого качества, осоковатого, кислого, годного только для лошадей. Конечно, луга могут быть еще улучшены, но я считаю это дело преждевременным, так как луга эти и теперь достаточно производительны, а у меня еще много таких земель, которые менее их производительны.

Затем остаются пустоши и леса. Пустоши — это пространства из-под лесов, разделенные на покосы. Разделка эта производится так: если место высокое, то в рубке леса лом и сучья выжигаются и сеется хлеб (пшеница, ячмень), после чего лядо поступает под покос; если же место низкое, то оно прямо разбирается на покос, причем сучья и лом сожигаются в грудах. И в этом, и в другом случае пни от срубленных деревьев остаются на месте, пока сами собой не выгниют, и трава косится между пнями. На пустошах сначала травы родятся хорошо, но потом мало-помалу выраживаются и дают, особенно по высоким местам, лишь скудные укосы. У нас вообще замечено, что на пустошах травы родятся порядочно лишь до тех пор, пока не выгниют пни. После того укосы получаются ничтожные, пустоши зарастают щетиной и куманицей и представляют лишь скудные выгоны; в особенности плохо родятся травы на пустошах, которые постоянно находятся под выгоном и никогда не косятся, потому что скот выедает хорошую траву, а вследствие этого еще сильнее разрастается плохая, несъедобная. Тут то же явление, как при полке огородов, где вырывают сорную траву, чтобы она не глушила овощей, только скот полет обратно, съедает хорошую траву и через это способствует росту худой, несъедобной.

В моем имении есть изрядное количество пустошей разного рода: и старых, на которых уже травы выродились, и свежих, наконец, ежегодно разделываются новые пустоши. В других имениях пустошей еще более, чем у меня, и есть такие местности, в которых все покосы на пустошах, наконец, так называемые «отрезки», «зацепки», то есть земли, бывшие до «Положения» в пользовании крестьян, а теперь от них отрезанные, все это тоже пустоши. Вообще пустоши у нас составляют главную массу земельных угодий. Как утилизировать эти пустоши — вот вопрос, который, по моему мнению, очень важен.

При разделе облог, запущенных полей, меня особенно поражал тот факт, что всякие облоги, косились ли они до того или нет, были ли чисты или заросли березняком, все равно, безразлично давали одинаково великолепные урожаи льна и хлеба. Даже такие облоги, которые давали самые скудные урожаи трав, так что и косить не стоило, будучи подняты, давали прекрасные урожаи льна и в особенности хлеба. Факт весьма замечательный, который показывает, что облоги дают скудные укосы трав не оттого, что они истощены вследствие ежегодного скоса травы и увоза сена — питательного материала в почве, значит, достаточно, если получаются такие великолепные урожаи льна и хлеба, — а оттого только, что земля задичала, оплотнела, задернела. Если такие выкосившиеся облоги дают при распашке их отличные урожаи хлеба, то почему же не будет того же самого на пустошах? А если при разработке пустошей будут получаться такие же урожаи, какие получаются на облогах, то культура пустошей будет очень выгодна.

Производительность пустоши ничтожна — это плохой покос и плохой выгон. Поднимаем пустоши, сеем лен, рожь, по ней клевер с тимофеевкой и запускаем под покос и выгон на несколько лет, чтобы опять потом поднять под лен. Система севооборота такая: лен, пар без удобрения, рожь, трава на несколько лет, опять лен и т. д. Если же бы оказалось невыгодным сеять после ржи травы, то следует принять такую самоудобрительную систему, при которой почва удобрялась бы на счет подпочвенных слоев. Для этого, подняв пустошь, взять с нее лен, рожь, овес и потом обсеменить или дать обсемениться березой и запустить под березняк лет на 15. Затем выбрать дрова и опять сеять лен, рожь и т. д. Система севооборота такая: лен, пар без удобрения, рожь, овес, березняк на 15 лет, лен и т. д. В то время, пока земля будет под березняком, она удобрится на счет подпочвы, опадающим листом и влиянием атмосферических деятелей. В сущности говоря, такая система и практикуется там, где крестьяне занимаются полядками, срубают мелкие березняки, сожигают, сеют один хлеб и вновь запускают под березняк, только делается это крестьянами неправильно, а так, что выхватил, то и ладно.

На первый раз, для испытания, я распахал самый плохой пустотный участок, заросший мхом и щетинкой, наименее производительный из всех моих пустошей. Результат превзошел все ожидания. Ко всеобщему удивлению, участок дал прекрасный урожай льна и превосходнейший урожай ржи — сам-13. Вы представьте только себе: пустошь, совершенно пустая земля, ничего не приносящая, и вдруг на ней отличнейшая рожь сам-13! И таких пустошей у нас пропасть, видимо-невидимо, а ценность их самая ничтожная — 5, 10, 15 рублей десятина. ,

В настоящее время у меня есть довольно большая пустошь, десятин 20, на которой пни уже выгнили. Пустошь эта дает самые скудные укосы сена, 3—5 коп с десятины. Я ее начал распахивать в нынешнем году — пашется хорошо, гнилые пни и коренья выворачиваются легко — и заведу на ней систему севооборота без удобрения, с посевом трав после двух-трех хлебов. По мере того, как будет разрабатываться одна пустошь, будут поспевать другие.

По вырубке леса я не оставляю вырубленные пространства в запустении, но тотчас же разрабатываю их на покосы. Я считаю в высшей степени нерациональным такие пространства из-под лесов, в которых годами накопилась масса перегноя и почва очень плодородна, запускать опять под лес. Гораздо выгоднее тотчас же разделывать эти пространства на луга, под хлеб и пускать в культуру, а леса разводить на выпаханных, истощенных полях. С проведением железной дороги у нас срублены громаднейшие пространства лесов и вся эта плодороднейшая земля брошена и зарастает всякой дрянью. Между тем сколько сена, сколько хлеба можно было получить с этих земель, если бы приложить к ним хотя только тот труд, который прилагается теперь для обработки плохих, выпаханных земель! Нет хозяина для этих превосходнейших земель, и зарастают они лозой, осинником. Нет хозяина, так говорит и мужик.

Вырубленные пространства я разделываю, как обыкновенно: низкие места разбираются, выбираются прямо под покос, высокие места выжигаются на ляда и засеваются хлебом. Тут я сделал только одно нововведение, которое дало прекрасные результаты: на лядах по хлебу я сею клевер с тимофеевкой. Это весьма важное усовершенствование при обработке под ляд. Клевер с тимофеевкой превосходно родится на лядах. На другой год, после снятия хлеба, получается отличный урожай клевера, так что, несмотря на неудобство косить свежее лядо, где не выбиты еще мелкие пенушки — большие пни не мешают, — косить все-таки выгодно. Крестьяне охотно берут косить с половины такой клевер на лядах. Таким образом, лядо с первого же года после снятия хлеба делается производительным, но этого мало: при косьбе вместе с клевером срезается и весь отросток, вся лесная поросль, так что лядо получается чистым, и тотчас же образуется прекрасный покос. При обыкновенной же разработке ляд после хлеба трава появляется не сейчас, так что год-два косить нечего, и в то же время идет отросток, лесная поросль, которую потом, когда появится трава, нужно вырубить, чтобы превратить лядо в пустошный покос.

Не могу достаточно рекомендовать посев клевера на лядах, это самый лучший способ разработки пространств из-под вырубленных лесов. Я всем рекомендую этот способ и стараюсь распространить его. Подле дороги, идущей по моим пустошам, я нарочно выжег два ляда, одно засеял клевером с тимофеевкой, другое нет, чтобы проходящие и проезжающие могли видеть разницу: одно лядо чисто, зелено, представляет прекрасный покос, другое поросло осинником, между которым пробивается лишь скудная травка. Посевом клевера по лядам я достиг не только хороших пустошных покосов, но и хороших выгонов. Крестьяне очень интересуются такой обработкой ляд и понимают всю выгоду ее. Однако пример мой не находит подражателей: землевладельцы хозяйством не интересуются и не занимаются, у крестьян же в наделах ляд нет, а если крестьяне снимают у помещиков на ляда пространства из-под вырубленных лесов, то, сняв хлеб, бросают лядо на произвол судьбы. Только один крестьянин, купивший в собственность землю, хочет разрабатывать лядо по моему способу, он выжег лядо, засеял его рожью и просил меня выписать для него к весне семян клевера и тимофеевки.

Вот система хозяйства, которую я принял, и думаю, что при обилии земли, недостаточной разработке ее, слабости пахотного слоя никакой иной пока системы принять нельзя. Не естественнее ли при обилии земли прежде всего воспользоваться теми богатствами, которые лежат в ней втуне. Нужно вести экстенсивное хозяйство, но, конечно, нужно вести его правильно, не хищнически, не истощать громадное пространство земель для того; чтобы переудобрять отдельные клочки, а равномерно распределять удобрения по всей земле. Я распахиваю пустовавшие земли, извлекаю то, что накопилось в них под влиянием атмосферических деятелей и удобряю те же земли, распределяя удобрение в правильной системе на всю находящуюся в культуре землю. Я всю мою землю стараюсь привести в культурное состояние и сделать в то же время одинаковою по качеству, тогда как вообще в наших хозяйствах оставляют главную массу земель в некультурном состоянии, извлекают из них, что можно, и на счет их удобряют небольшие кусочки. В этом вся разница между моим хозяйством и хозяйством целой территории, хотя бы, например. Смоленской губернии.

То, что в малом виде представляло мое имение, представляет и вся территория, например Смоленской губернии. Если мы соединим в кучу все земли, и помещичьи, и крестьянские, будем рассматривать их в целой совокупности и посмотрим, какие угодья представляет вся территория в целости, то найдем, что вся территория представляет то, что представляло мое имение до 1871 года. Угодья всей территории состоят из следующих частей:

1) Старопахотные земли, находящиеся в культуре, удобряемые и засеваемые хлебами. Эти единственно находящиеся теперь в культуре земли (крестьянские наделы, небольшие клочки пахотной земли в помещичьих имениях, еще продолжающих вести хозяйство) составляют лишь небольшую долю всей территории.

2) Облоги, запущенные после «Положения» пахотные земли в помещичьих имениях, отрезанные от крестьян полевые земли. Количество таких запущенных пахотных земель, не находящихся в постоянной правильной культуре, полагаю, будет вдвое более, чем количество старопахотных земель.

3) Луга по рекам, речкам, оврагам, низины на крестьянских наделах.

4) Пустоши помещичьи, «отрезки» от крестьянских наделов. Этот род угодий преобладающий, занимает огромные пространства. Есть местности, в которых, кроме пустошных, никаких других покосов нет. Эти местности более всего страдают недостатком кормов, навоза, и к ним-то моя система наиболее применима.

5) Пространства из-под вырубленных лесов, большею частью брошенные зря и даже не разрабатываемые на пустошные покосы.

6) Леса, вырубленные, опустошаемые, уничтожаемые везде, где они имеют какую-либо ценность.

Система хозяйства, которая ведется из всей совокупности этих земель, та же, какая велась в моем имении до 1871 года. В культуре находятся только старопахотные земли, которые удобряются навозом, получаемым из сена, собираемого с облог, лугов и пустошей. Значительная часть этого сена поступает на крестьянские наделы, потому что обыкновенно господские луга убираются крестьянами из части. Так как крестьяне для прокормления своего скота (коней) неминуемо должны получать сено извне (на наделах почти нет лугов), и так как крестьяне хлеба не продают, но еще покупают для собственного продовольствия, то с крестьянских наделов ничего не вывозится, а, напротив, ввозится на них извне. Возможностью такого ввоза со стороны обусловливается возможность крестьянского хозяйства, и чем эта возможность более, тем выше хозяйственная зажиточность крестьян. Где крестьяне почему-нибудь не могут ввозить извне на свои наделы, там хозяйство крестьянское в упадке, а тем более там, где крестьяне должны вывозить, например продавать для уплаты непомерных платежей за землю сено в города или употреблять весь навоз на конопляники и продавать пеньку, коноплю.

Все эти как господские, так и крестьянские, составляющие первый разряд угодий, старопахотные земли удобряются на счет лугов, облог и пустошей. Увидав, какую пользу можно извлечь из облог, мужики сильно взялись за распашку запущенных помещичьих полей. В настоящее время всюду стали делать то же самое, что я делаю в моем хозяйстве: крестьяне снимают в аренду облоги в помещичьих имениях и сеют на них лен и хлеб. Во многих имениях хозяйство совсем прекращено, в других чрезвычайно ограничено и обрабатывается лишь такое количество земли, какое можно обработать за отрезки; свободные же земли, уже отдохнувшие, снимают крестьяне, распахивают, выпахивают и бросают. Сходство между моим хозяйством и хозяйством всей территории ограничивается, однако, только тем, что я распахиваю запущенные после «Положения» поля, так и по всей территории распахиваются такие же поля, но далее начинается разница. Распахивая новые земли, я их присоединяю к старопахотным землям, привожу в культурное состояние, ввожу в общую систему и, засевая новые земли льном, хлебами, в то же время засеваю старые земли травами, чтобы они, оставаясь под травой, отдохнули и потом сменили новые земли, когда те, пробыв известное время под хлебами, поступят под травы. На остальной же территории делается не так. Крестьяне, сняв в аренду новые земли, распахивают их и засевают льном, хлебом до тех пор, пока не истощат, а затем бросают. Все, что извлекается с этих земель, идет на удобрение крестьянских наделов, за исключением небольшого количества почвенных частиц, продаваемых с льном, семенем и отчасти хлебом. Таким образом, часть земель истощается и на счет ее удобряется другая часть, на которой ведется более интенсивное хозяйство. Следовательно, распахиваемые нови не поступают в культуру и, раз выпаханные, забрасываются, после чего надолго остаются непроизводительными, пока не придут в такое состояние, чтобы быть годными для новой распашки, старые же земли, хотя и удобряются на счет распахиваемых новей, но не приносят того, что они могли бы дать, не дают того, что дают у меня старые земли, оставаясь известное время под травами, пока распахивают нови. Пространство земли, состоящее из старой пахоты и новей, в течение нескольких лет у меня дает много более, чем такое же пространство, состоящее из крестьянских наделов, и арендуемых ими новей. Все это происходит оттого, что нови принадлежат одним лицам, а старые земли другим. Крестьяне не могут поступать так, как я, потому что арендуемые ими земли не их земли, даже не могут быть ими взяты в аренду на долгий срок, не могут быть присоединены ими к своим наделам для общей правильной систематической культуры, какой следую я. Естественно, что крестьяне истощают арендуемые чужие земли и на их счет удобряют, скажу переудобряют, свои наделы. Понятно, что это будет продолжаться до тех пор, пока земли так или иначе не попадут в руки крестьян. Крестьяне отлично понимают все безобразие такого хозяйства, всю невыгодность его для государства и по-своему выражают это, говоря: царю в убыток, что земли пустуют, царю в убыток такой непорядок.

Пустошные земли до сих пор крестьянами под распашку в аренду не берутся и снимаются для покосов, но те пустошные земли, которые покупаются крестьянами в собственность, ими распахиваются под хлеб. Пространства из-под вырубленных лесов крестьяне охотно разбирают, если они годны на ляды, выжигают, сеют хлеб, два, но потом бросают, не засевая их по хлебу травами, как это делаю я.

Из всего этого мы видим, что по всей территории ведется неправильное, хищническое хозяйство. Крестьяне, снимая в аренду земли на короткий срок, стараются только извлекать из этих чужих земель все, что возможно, и понятно, что иначе крестьяне поступать не могут. С другой стороны, и помещики не находят возможности иным образом эксплуатировать свои земли.

Никакой кредит на виллевские туки тут не поможет, не помогут никакие школы, склады, выписки скотов и прочие затеи. Единственное средство для поднятия нашего хозяйства, которое убыточно и для землевладельца, это устроить дело так, чтобы земли перешли к настоящему хозяину, к мужику. Мужик сумеет извлечь из них пользу. Крестьяне все это отлично видят и понимают и с часу на час ждут милости. Убеждены крестьяне, что эта милость будет полнейшая, и они повсеместно открыто говорят об этом.

Не из либерализма утверждаю, что единственное средство для поднятия нашего хозяйства — это увеличение крестьянских наделов, вообще переход земли в руки землевладельцев. Не как «либерал», как хозяин говорю я, что у нас до тех пор не будет никакого хозяйственного порядка, что богатства наши будут лежать втуне, пока земли не будут принадлежать тем, кто их работает. Мне могут возразить, однако, почему же я не допускаю возможности поднятия хозяйства посредством развития помещичьих хозяйств, так называемой «grande culture». На это я скажу, что «grande culture» возможна только при существовании кнехта, а у нас такого кнехта нет или очень мало, да и нежелательно, чтобы он был. Нельзя же считать десяток-другой процветающих до поры до времени хозяйств, к которым я причисляю и свое и для которых хватает кнехтов. Ну, что значат эти несколько хозяйств среди массы запущенных помещичьих хозяйств, которые не дают дохода своим владельцам, бесполезно для себя зажимают крестьян и заставляют их бесплодно болтать землю?

Крепостное право пало, вместе с ним пало и помещичье хозяйство. До 1861 года существовала известная система. Помещик в своем имении был властелин известного количества рук, имел в своем полном распоряжении известную рабочую силу, которую мог направлять, как хотел. При крепостном праве помещик, хороший хозяин, устраивал обыкновенно свои отношения так: крестьянам было отведено точно определенное количество земли, которая обыкновенно так и называлась крестьянскою землею; крестьяне сами распоряжались этою землею, вели на ней свое хозяйство и за это доставляли, для работы на помещичьих полях, известное количество работников с лошадьми и орудиями и содержали этих работников. Часть крестьян, хозяева, жили в своей деревне, иногда верст за 20 и более отстоящей от господского дома, вели свое хозяйство самостоятельно и были до известной степени независимы; другая часть крестьян — при-гонщики — с лошадьми и орудиями жили на господском дворе и производили все работы на господских полях. Кроме того, в некоторых случаях, в страду, когда нужно было в известные моменты усилить число рабочих рук, делались сгоны, при которых являлись на работу все хозяева. Зная точно количество рабочих рук и их производительность, будучи полновластным распорядителем этих рук, имея притом возможность в известные моменты увеличивать количество рук, помещик мог вести свое хозяйство совершенно правильно. Это была система и, чем правильнее были определены отношения — а это так и было у помещика хорошего хозяина того времени — тем правильнее шло хозяйство.

С уничтожением крепостного права вся эта система рушилась и сделалась невозможною, и все хозяйство страны должно было принять новые формы. Но естественно, что люди, сжившиеся с известными порядками, желали, чтобы эти порядки продолжались. Думали, что и после освобождения крестьян будут продолжаться те же или подобные порядка, с тою только разницею, что вместо крепостных будут работать вольнонаемные рабочие.

Казалось, что все это так просто выйдет. Крестьяне получат небольшой земельный надел, который притом будет обложен высокой платой, так что крестьянин не в состоянии будет с надела прокормиться и уплатить налоги, а потому часть людей должна будет заниматься сторонними работами. Помещики получат плату за отведенную в надел землю, хозяйство у них останется такое же, как и прежде, с тою только разницею, что вместо пригонщиков будут работать вольнонаемные батраки, нанимаемые за оброк, который будут получать за отошедшую землю. Все это казалось просто, да к тому же думали, что если станут хозяйничать по агрономиям, заведут машины, альгаусских и иных скотов, гуано и суперфосфаты, то хозяйство будет итти еще лучше, чем шло прежде, при крепостном праве. В начале было сделано много попыток завести батрацкое хозяйство с машинами и агрономиями, но все эти попытки не привели к желаемому результату. Чисто батрацких хозяйств у нас нет. «Grande culture» с работающими в хозяйстве, вольнонаемными батраками оказалось невозможно, потому что она требует безземельного кнехта, такого кнехта, который продавал бы хозяину свою душу, а такого кнехта не оказалось, ибо каждый мужик сам хозяин. Количество обезземеленных крестьян, бросивших хозяйство, слишком мало для того, чтобы доставить контингент прочных кнехтов для помещичьих хозяйств, и поглощается фабриками, заводами, городами, помещичьими хозяйствами в качестве должностных лиц, а настоящего-то кнехта, сельского, и нет. А если нет прочного кнехта, то как же тут может быть батрацкое хозяйство и какая-нибудь «grande culture»?

На выручку помещичьим хозяйствам пришло — но только временно — то обстоятельство, что крестьяне получили малое количество земли и, главное, должны были слишком много платить за нее. Земли у мужика мало, податься некуда, нет выгонов, нет лесу, мало лугов. Всем этим нужно раздобываться у помещика. Нужно платить подати, оброки, следовательно, нужно достать денег. На этой-же нужде и основалась переходная система помещичьего хозяйства. Помещики оставили машины, агрономии, батрацкое хозяйство, уменьшили запашки и стали вести хозяйство, сдавая земли на обработку крестьянам с их орудиями и лошадьми, сдельно, за известную плату деньгами, выгонами, лесом, покосами и т. п. Но обрабатывающие таким образом земли в помещичьих хозяйствах крестьяне сами хозяева, сами ведут хозяйство и нанимаются на обработку помещичьей земли только по нужде. Человек, который сам хозяин, сам ведет хозяйство и только по нужде нанимается временно на работу, — это уже не кнехт, и на таких основаниях ничего прочного создать в хозяйстве нельзя. Есть нужда — берет работу, и дешево берет; нет нужды — не берет. Чтобы иметь рабочих на страдное время, нужно закабалить их с зимы, потому что, раз поспел хлеб, уже никто не пойдет в чужую работу: у каждого поспевает свой хлеб. Все помышления мужика-хозяина клонятся к тому, как бы не закабалиться в работу, быть свободным летом, в страду, он все претерпевает, лишь бы сохранить свободу для своего хозяйства. Вся система нынешнего помещичьего хозяйства держится, собственно говоря, на кабале, на кулачестве. Есть при имении отрезки, можно выгонами, покосами или иным чем затеснить крестьян, «ввести их в оглобли», «надеть хомут», крестьяне берут помещичью землю в обработку, нельзя затеснить — не берут. Дошло до того, что даже ценность имения определяют не внутренним достоинством земли, а тем, как она расположена по отношению к крестьянским наделам и насколько затесняет их. Нет хлеба, нет зимних заработков — берут у помещика работу, закабаляются с зимы; уродился хлеб, подошли хорошие заработки — никто не нанимается. Какое же тут может быть правильное хозяйство? Мужик постоянно стремится освободиться от кабалы, он работает в помещичьих хозяйствах только временно, случайно, закабаляясь по нужде. Одолевает или не одолевает мужик, а все-таки в конце концов подрывается помещичья «grande culture». Одолел мужик — он сам увеличивает хозяйство, не одолел — он уничтожает хозяйство, бросает землю и уходит; и в том и в другом случае помещик остается ни с чем. Поэтому-то помещичьи хозяйства год от году все падают, сокращаются, уничтожаются, и землевладельцы переходят к сдаче земель в аренду на выпашку. Если же которые хозяйства и держатся — на два, на три уезда батраков хватит, — то это чистая случайность, ничего прочного в них нет, и будущности они не имеют. Без кнехта не может быть правильного, прочного хозяйства. Представьте себе, что не было бы людей, которые из чиновничьей службы сделали бы себе профессию. Представьте себе, что все интеллигентные люди были бы люди вольные, занимались бы своими делами, своими хозяйствами и только в случае нужды, временно, нанимались бы на службу в чиновники. Неурожай, торговый кризис, дороговизна — пропасть желающих послужить для того, чтобы перебиться, пока поправятся дела. Урожай, хорошо идут всякие торговые и иные дела — нет никого, во всех департаментах и канцеляриях пусто. Ну, как же бы шла тогда служба? А ведь помещичья «grande culture» находится в таком именно положении.

Положим, что хозяин все науки знает, всякие агрономии произошел и за время, пока еще было можно заправиться, устроил хозяйство. Хлеба у него буйные, травы шелковые, скоты по полям ходят тучные, но все-таки же здание выстроено на песке. Нет у него прочного кнехта, который бы продал ему свою душу навсегда, хотя бы даже и задорого. Дело тут не в цене, а в прочности. Мужик в нужде задаром закабаляется, но души, во-первых, не продает. Он сам хозяин, и душа его в своем хозяйстве, а во-вторых, изменились условия, поправился мужик — он и прочь.

Да и то еще сказать, весело смотреть на роскошный клевер, которого становится 50 коп на десятине, но радость, как хотите, отравляется при виде мужика Михаилы, с зимы закабалившегося на уборку клевера. Не радуется Михаила, глядя на могучий клевер, в ужасе стоит он перед этой массой травы, которую он должен скосить и убрать. Думать тут, однако, нечего, — обязался, нужно скосить; там волостной, мировой, урядник, член, производитель… Положим, барин добрый, сам понимает, что клеверу народилась масса, что взятая зимой плата мала, и прибавляет Михаиле рубль-другой. Мужик рад, кланяется, благодарит доброго барина… Но вот опять зима, пришло время сдавать работы, барин добрый — не обидит, но Михаилы нет.

— Что же ты, Михаила, не берешь клевер косить? — говорит барин, встретившись с Михайлой.

— Нынче я не возьму, — весело говорит Михаила, — нынче я, слава богу, с хлебом, пенечку продал, подати уплатил, хлебушка есть.

Агрономия — прекрасно. Для агрономии, однако, нужен мужик. Но мужик сам агроном, зачем он пойдет чужую агрономию разводить? Чтобы шли все эти агрономии и «grande culture», нужно, чтобы у мужика не было хлеба, чтобы мужик был в нужде. Оно правда, что по-русски, попросту, по-божески, можно до известной степени вести хозяйство, но только чур — ничего не стремиться упрочивать. В прошлом году много наделал шума процесс люторичских крестьян, но, по-моему, это так только оборвалось на Бобринском и Фишере, да и то только потому, что они хотели завести прочную экономию. Почему Бобринский и Фишер? Да ведь во всех помещичьих хозяйствах то же или почти то же самое. Если пересмотреть условия, делаемые в волостных правлениях, особенно, если взять условия, которые сделаны покрепче, то встретится пропасть таких условий, как у Фишера. Да и как же иначе быть?

Бобринский хотел устроить рациональное хозяйство наподобие западноевропейских, с машинами, с рациональными севооборотами и пр. и пр. Завести хозяйство взялся немец Фишер, обыкновенный немец-агроном. Почему же Фишеру не вести хозяйство? Деруновы, Разуваевы, Колупаевы ведь хозяйствуют, почему же Фишеру не хозяйничать? Конечно, Дерунов берется за хозяйство, перекрестясь, а Фишер не перекрестился. Дерунов ни о каком прочном агрономическом хозяйстве не думает, а Фишер хотел устроить прочную немецкую агрономию. Дерунов перекрестится, урвет, ухватит, высосет и пошел прочь, а то и так сидит, сосет, но дело в том, что Дерунов все по-божески, с крестом, Дерунов свой к тому же человек, русский; каждый, дай ему опериться, будет делать по-деруновски. Дерунов делает по-божески, все на совесть, ни судов, ни контрактов, ни бумаг. Много-много, если у него есть толстая книга, в которой крупными литерами записано: «Иван Петров — полштох, селетка». Пришла пора пахать, косить, жать — едут деруновские молодцы по деревням народ выгонять, и идут Иваны Петровы косить, жать. Пашут, косят, жнут, а там в книге все стоят нескончаемые полштохи и селетки. У Дерунова все идет, как по маслу, делается все по-божески, по душе, без судов. Молодцы ездят по деревням «воврема». «За тобой должок есть — вези-ка к нам пенечку». А там, нужен под весну хлеб или полштоф к празднику, Дерунов не отказывает, разве что посрамит маленечко того, кто проштрафился чем. Идет все своим порядком, по-божески, по душе, чисто, хорошо, ни судов, ни судебных приставов, ни войск.

Если так, по-божески, по душе, то можно даже и маленькую агрономию развести, не прочную, конечно, а так себе, божескую.

Но разве Бобринский мог поручить свое хозяйство какому-нибудь Дерунову? Он ведь хотел настоящую, прочную агрономию завести, немецкую. Взялся Фишер и начал орудовать. Немец, конечно, понял, что прочную агрономию нельзя завести без кнехта, без настоящего кнехта. У крестьян же, кстати, наделы кошачьи. Ну, и начал немец орудовать, думал, должно быть, прочного кнехта устроить. Взялся за дело по-немецки, с судами, с бумагами, думал все покрепче сделать — оборвался. Не перекрестясь немец за дело взялся. А за что оплевали? За что? Что делал немец, то делают Деруновы, то делают все. Ну, положим, не так натягивают, а по существу-то все то же. У немца только хитрости, так сказать, не хватило, слишком прямо орудовал, не перекрестясь. Чтобы вести хозяйство без агрономии или по агрономии, недостаточно иметь только землю, машины, нужен еще мужик. «Дикий барин» думал было без мужика обойтись, да и обстыдился. Нужен мужик, а мужик-то сам хочет быть хозяином, а кнехтом быть не хочет. Это не то, что интеллигент, который в какие угодно кнехты готов итти, лишь бы только иметь обеспеченное положение. Улюторичских крестьян нищенский, кошачий надел. «Крестьяне» не могут жить «наделом», говорил на суде адвокат люторичских крестьян. Работа на стороне и на полях бывшего помещика для них неизбежна, к ней они тяготеют не как вольно договаривающиеся, а как невольно принуждаемые, а в этом идея и смысл системы, практикуемой управляющим «графских имений».

Тут причиною нищенский, кошачий надел. Крестьяне не могут жить наделом, работа на помещика для них неизбежна, и работают они не как вольно договаривающиеся, а как невольно принуждаемые, но где же мужики работают как вольно договаривающиеся? Мужик-хозяин, имеющий свое хозяйство, никогда не работает на господском поле как вольно договаривающийся, а всегда как «невольно принуждаемый». Кто же, имея свое хозяйство, свою ниву, хлеба, добровольно оставит свой хлеб осыпаться и пойдет убирать чужой хлеб?

Что-нибудь одно: или мужицкое хозяйство, или «grande culture». Иные думают, что хорошо, по агрономии организованная «grande culture» может платить мужику более, чем он получит из своего хозяйства, так что мужик будет бросать землю, чтобы итти батраком в «grande culture», подобно тому, как иногда бросает землю, чтобы итти в фабричные, в прислуги, в интеллигенты. Не говоря уже о том, что вовсе нежелательно, чтобы «grande culture» обезземеливала мужика, я думаю, что этого не может быть и не будет. Теперь мы такой «grande culture» не видим, а видим только не имеющие будущности, случайные, кулаческие хозяйства и массу падающих хозяйств, земли которых расхищяются выпашкой.

Старая помещичья система после «Положения» заменилась кулаческой, но эта система может существовать только временно, прочности не имеет и должна пасть и перейти в какую-нибудь иную, прочную форму. Если бы крестьяне в этой борьбе пали, обезземелились, превратились в кнехтов, то могла бы создаться какая-нибудь прочная форма батрацкого хозяйства, но этого не произошло — падают, напротив, помещичьи хозяйства. С каждым годом все более и более закрывается хозяйство, скот уничтожается, и земли сдаются в краткосрочную аренду, на выпашку, под посевы льна и хлеба. Пало помещичье хозяйство, не явилось и фермерства, а просто-напросто происходит беспутное расхищение — леса вырубаются, земли выпахиваются, каждый выхватывает, что можно, и бежит. Никакие технические улучшения не могут в настоящее время помочь нашему хозяйству. Заводите какие угодно сельскохозяйственные школы, выписывайте какой угодно иностранный скот, какие угодно машины, ничто не поможет, потому что нет фундамента. По крайней мере, я, как хозяин, не вижу никакой возможности поднять наше хозяйство, пока земли не перейдут в руки земледельцев. Кажется, что в настоящее время и все это начинают понимать.

Батищево. 14 декабря 1881 года.