Письма из Ламбарене

В. А. Петрицкий АЛЬБЕРТ ШВЕЙЦЕР И ЕГО «ПИСЬМА ИЗ ЛАМБАРЕНЕ»

Необыкновенна жизнь и судьба автора этой книги. Кто мог предположить, что Альберт Швейцер, болезненный мальчик, застенчивый юноша, проживет почти целый век и оставит глубокий след в духовной сокровищнице человечества? Кто мог предположить, что сын эльзасского пастора-домоседа уплывет за тридевять земель от дома и будет похоронен в африканской земле?..

В этой замечательной жизни было все, чего мог бы пожелать самый требовательный, самый взыскательный к себе человек: кропотливая черновая работа и незабываемые моменты высочайших взлетов духа; светлая любовь к женщине и счастье отцовства; путешествия и приключения; поражения и победы и всегда сопутствовавшая ему борьба — с самим собой, с обстоятельствами, с человеческой болью; борьба за доброе и прекрасное, за счастье людей. И вся она, эта удивительно цельная жизнь, отразилась в книгах Альберта Швейцера. В философско-этических трудах, потому что поиски нравственного идеала были смыслом его земного бытия. В книгах о Бахе и органной музыке, потому что Бах и музыка стали частью его, Альберта Швейцера, жизни. В художественно-публицистических книгах, потому что стремление к гармонии добра и красоты шло от человека и приводило вновь к человеку, но внутренне осознавшему свою неразрывную связь с другими людьми, с природой. В книгах и статьях о мире, ибо для Альберта Швейцера борьба за мир всегда была борьбой за будущее человечества.

Как-то Альберт Швейцер заметил, что главным аргументом действенности созданного им этического учения является его собственная жизнь.

Очевидно, нельзя не считаться с этим. Нельзя анализировать одну из интереснейших и важнейших его книг, не познакомив читателей с основными вехами жизни писателя и мыслителя-гуманиста.[93]

Альберт Луи Филипп Швейцер родился 14 января 1875 г. в городке Кайзерсберге (Верхний Эльзас) в бедной пасторской семье. И с отцовской, и с материнской сторон его предки в течение многих поколений были либо пасторами, либо церковными органистами. Может быть, именно поэтому Альберта Швейцера в юношеском возрасте так тянуло к проповеднической деятельности: сказывалась вековая традиция. Но если предки Швейцера послушно внимали семейной традиции, сам он не пошел проторенным путем.

Сельские священнослужители в Эльзасе и по уровню жизни, и по характеру занятий были очень близки к крестьянам. Они сами возделывали виноградники и ухаживали за скотом, строили дома и заготавливали топливо. Словом, они были тружениками, и физический труд, пожалуй, преобладал в укладе их жизни. Альберт с детских лет приобретал навыки физического труда и умел своими руками делать многое. В дальнейшем это пригодилось ему в тропической Африке.

Окончив сельскую школу в Гюнсбахе и гимназию в Мюльхаузене, Альберт Швейцер осенью 1893 г. поступил в Страсбургский университет. Здесь он усердно изучает философию, теологию, занимается музыкой. Его наставниками в университетские годы были Теобальд Циглер и Вильгельм Виндельбанд. Оба последователи И. Канта, они оказали определенное влияние на становление взглядов ученика. Кант, по мнению Швейцера, — величайший идеал мыслителя. Роль Канта в немецкой философии он сравнивал с ролью Баха в немецкой музыке.

Не случайно поэтому темой своей докторской диссертации по философии Швейцер по предложению Циглера выбрал философию религии Канта. Однако в своей диссертации молодой ученый не только рассматривал философско-религиозные воззрения великого философа, но и вступал с ним в спор, доказывая непоследовательность мыслителя в решении этических проблем. Позже в «Культуре и этике» Швейцер писал: «Насколько далек Кант от рассмотрения проблемы основного принципа нравственного с точки зрения его содержания, видно уже из того, что он упорствует в своем предельно узком понимании области этического».[94]

В 1899 г. докторская диссертация Швейцера «Философия религии Канта» вышла в свет.[95] Это была первая его печатная работа, если не считать маленькой брошюрки, посвященной музыкальному наставнику Швейцера Э. Мюншу.

После защиты диссертации Т. Циглер предлагает молодому философу работать приват-доцентом при кафедре философии Страсбургского университета, но Швейцер избирает скромное место пастора в церкви св. Николая в Страсбурге. Правда, пастором Швейцер пробыл недолго. Уже в 1902 г. он становится приват-доцентом теологии в родном университете.

Частые поездки во Францию (тогда Страсбург был немецким городом) сближают Швейцера с парижской научной и художественной интеллигенцией. В первые годы XX столетия Швейцер выступил в Парижском научно-художественном обществе с докладами о немецкой литературе и философии (о Ф. Ницше, А. Шопенгауэре, Г. Гауптмане и др.), близко сошелся с знаменитым композитором и органистом-исполнителем, своим учителем Ш.-М. Видором. К 1905 г. относится знакомство Швейцера с Р. Ролланом, переросшее затем в глубокую и верную дружбу.

Молодой ученый в короткий срок достигает замечательных успехов. В 1905 г. появляется монография о творчестве И.С. Баха,[96] которая, по признанию специалистов, до сих пор остается одним из наиболее интересных и полных исследований жизни и музыки гениального немецкого композитора.

О Швейцере заговорили. О нем пишет Р. Роллан. Органные концерты, с которыми выступает Швейцер, привлекают внимание и вызывают восторги публики в различных европейских странах. Швейцер был блестящим органистом-виртуозом, крупнейшим мастером своего времени. Но не только изощренное мастерство привлекало слушателей на его концерты. Исполнитель постиг самую душу органной музыки, особенно творений И.С. Баха; он жил музыкой и заставлял слушателей глубоко сопереживать. Стефан Цвейг, который однажды специально приехал в Гюнсбах, чтобы побеседовать с Швейцером и послушать музыку Баха в его исполнении, писал впоследствии, что, слушая Швейцера, он забыл о течении времени, забыл о том, где он находится, и, когда пришел в себя, понял, что плачет. Таково было воздействие на слушателей Швейцера-органиста.

И именно в это время, когда к молодому ученому и музыканту так быстро и так широко пришли признание, обеспеченность, слава, он неожиданно для всех отказывается от продолжения блестяще начатой научной и художественной деятельности ради того, чтобы непосредственно, делом своих рук помогать обездоленным и страждущим людям. Швейцер решает изучить тропическую медицину и уехать в Африку.

Этот стремительный поворот в биографии Швейцера по-разному истолковывается некоторыми исследователями его жизни и творчества. В книге Джеральда Макнайта «Осуждение Швейцера»[97] говорится, например, о мотивах тщеславия, якобы побудивших ученого отправиться в Африку.

Следует поэтому подробнее рассмотреть малоизвестные моменты жизни Альберта Швейцера, чтобы попытаться нарисовать объективную картину истинных причин принятого им в 1905 г. решения, поскольку оно определило всю остальную жизнь и творческую деятельность ученого вплоть до дня его кончины.

У сына сельского пастора было счастливое и в то же время трудное детство. Счастливое, потому что близкие очень любили Альберта. Семья Швейцеров была дружная, сплоченная. И трудное, потому что очень рано Альберт почувствовал грань, отделявшую его и людей его круга от тех, кто были хозяевами жизни. Отец Альберта, Луи Швейцер, вынужден был упрашивать директора гимназии, пожелавшего избавиться от гимназиста из малосостоятельной семьи; отцу нечем было заплатить за уроки латыни. Мальчик из милости жил у двоюродного дяди, школьного инспектора.

Юноша остро переживал это. В нем рано созревают чувство собственного достоинства, осознание долга перед теми людьми, которые помогли ему получить образование. Все это перерастает в новое глубокое чувство — ощущение солидарности с обездоленными и страждущими. Оно порождает у Швейцера твердое желание помочь людям чем-то конкретным, весомым. Еще студентом (в 1896 г.) он дает клятву: до тридцати лет набираться знаний и опыта, стремиться преуспеть в науках и искусстве, а затем посвятить себя служению людям.

В 1905 г. Альберту Швейцеру исполнилось тридцать лет. Он сдержал данное себе слово.

Но почему — в Африку? Надо заметить, что Швейцер многократно предпринимал попытки помогать обездоленным и в Европе. Будучи студентом, он много времени и сил отдавал работе в студенческом союзе по оказанию помощи бедным. Впервые столкнувшись с ужасающей нищетой пролетариата, Швейцер был глубоко потрясен ею. Неудивительно, говорил он друзьям, что пролетарии не интересуются больше церковью: какую помощь могут они получить от нее?

Швейцер сам признавался: «Первоначально я думал о гуманистической деятельности в Европе».[98] Он пробовал было организовать на свои средства приют для детей-сирот, но- встретил неудовольствие городских властей. В 1903 г. Швейцер пытался помочь заключенным и бездомным бродягам. Для некоторых он сумел подыскать работу и дать им небольшие средства на первое время. Но и эта попытка провалилась, так как одиночке-добровольцу было не под силу вести переговоры с властями, следить за устройством судеб своих подопечных. Необходима была организация, а знакомство с уже существующими организациями подобного рода показало Швейцеру, что они в основном наживались за счет тех, кому должны были помогать.

Вот тогда-то Швейцер понял: мелкими пожертвованиями частных лиц невозможно решить эту общественную проблему. Делу помощи людям надо отдать всю жизнь. И надо сделать это так, чтобы не зависеть от буржуазных властей. Следовательно, надо уехать в самый глухой район Африки, где, как полагал Швейцер, он сможет действовать самостоятельно.

Это первая причина принятого Альбертом Швейцером решения стать врачом в тропической Африке. Она может рассматриваться как акт протеста бунтаря-индивидуалиста, который так хорошо исследовал один из друзей Швейцера — Р. Роллан — в «Жане-Кристофе». Не случайно еще один великий друг мыслителя-гуманиста — Альберт Эйнштейн — писал: «Мне кажется, что его работа в Ламбарене в значительной степени была плодом протеста против наших морально окостеневших и бездушных традиций цивилизации».[99]

О второй причине, побудившей Швейцера поехать в Африку, он сам, как бы предвидя домыслы Д. Макнайта, говорит в «Письмах из Ламбарене»: тысячи, десятки тысяч европейцев приезжали в Африку, чтобы разбогатеть; здесь же нужны люди, которые готовы преодолеть все трудности, все отдать делу помощи африканцам, ничего не требуя взамен. Стефан Цвейг, который мечтал создать о Швейцере книгу, но успел написать лишь яркий, трогающий глубокой взволнованностью очерк, также вопрошал: «Почему в Африку? Неужели с человеческими страданиями нельзя бороться в Европе?». И отвечал: «Можно. Но в Африке делать это во много раз труднее. Потому что едут туда люди, ищущие наживы, любители приключений, карьеристы. Потому что там, в девственном лесу, в повседневной своей деятельности человек должен исходить из самых чистых моральных побуждений».[100]

С 1905 по 1913 г. Альберт Швейцер, не прекращая научной, преподавательской и музыкально-исполнительской деятельности, изучает медицину. Профессор снова садится на студенческую скамью. Курс за курсом с присущим ему упорством и настойчивостью одолевал Швейцер секреты врачевания. Он с одинаковым рвением изучал терапию и гинекологию, стоматологию и фармацевтику, зная, что в тропической Африке у него не будет консультантов и советчиков — все придется решать самому. Но особое внимание профессор-студент уделял хирургии.

Это был колоссальный труд. Часто Швейцеру оставалось для сна три-четыре часа в сутки. Прочитав лекции для студентов, он сам спешил слушать лекции на медицинском факультете, а затем до поздней ночи просиживал в анатомическом театре.

Когда же подошла пора получения диплома врача, появились неожиданные и, казалось, непреодолимые затруднения: по закону профессору не полагалось быть студентом. По этому поводу возникает любопытная переписка между руководством Страсбургского университета и самим министром просвещения кайзеровской Германии. В порядке исключения университетским властям разрешают выдать Швейцеру не диплом, а свидетельство об окончании медицинского факультета. Докторская диссертация Швейцера по медицине вышла в свет в Тюбингене в 1913 г. А уже в марте того же года вместе с женой, Хелене Бреслау,[101] дочерью известного историка, профессора Берлинского университета Г. Бреслау, Альберт Швейцер на пароходе «Европа» отплывает в тогдашнюю Французскую Экваториальную Африку (ныне Республика Габон) и в местечке Ламбарене на средства, составленные литературным и исполнительским трудом, основывает первую в этих местах больницу для африканцев.

С этих пор вся жизнь Швейцера отдана его детищу — больнице в африканском девственном лесу. Доктор почти безвыездно (несколько раз он бывал в Европе и один раз в Америке) живет в Ламбарене. В годы первой мировой войны Швейцер примкнул к группе прогрессивных деятелей науки и культуры (Альберт Эйнштейн, Стефан Цвейг, Бертран Рассел. Огюст Роден, Бернард Шоу), которая поддерживала антимилитаристскую позицию Р. Роллана. 25 августа 1915 г. он писал Р. Роллану из Ламбарене: «Мне было необходимо сказать Вам, как я восхищаюсь мужеством, с которым Вы восстаете против мерзости, одурманившей массы в наши дни... Бейтесь же, я всем сердцем с Вами, хотя и не могу в нынешнем моем состоянии деятельно помочь Вам. Всем сердцем с Вами!».[102]

Сам факт возникновения войны вызвал у Швейцера глубокое сомнение в действенности нравственных норм, регулирующих жизнь отдельных людей и целых народов. Швейцер решает вплотную заняться определением и разработкой простых и действенных нравственных основ поведения, а также анализом их связи с современной культурой. Так возникает замысел «главной книги» Альберта Швейцера — «Культура и этика». Там же, в Африке, пишутся первые ее наброски и рождается основная ее концепция — идея «благоговения перед жизнью, уважения к ней» («Ehrfurcht vor dem Leben»).

Над «Культурой и этикой» Швейцер работал с 1915 по 1922 г. Задумана она была как широкое исследование причин упадка культуры, поиска путей ее возрождения, разработки и обоснования повой, простой и в то же время универсальной этики. Швейцер написал и издал в 1923 г. только два тома этой фундаментальной работы.[103] Над третьим и четвертым томами он трудился неустанно вплоть до последнего дня своей жизни. Они посвящались: третий — подробному изложению основ этики благоговения перед жизнью; четвертый — попытке обрисовать идеал и принципы создания подлинно культурного общества и культурного государства.[104].

В течение двадцатилетней «мирной передышки» между первой и второй мировой войнами Швейцер, работая врачом в Ламбарене, пишет и издает свыше десятка философских и публицистических книг, важнейшие из которых — «Между водой и девственным лесом» (1921), «Из моей жизни и мыслей» (1931), «Мировоззрение индийских мыслителей» (1935).[105]

К фашизму Швейцер относился непримиримо. В ответ на приглашение министра пропаганды третьего Рейха Геббельса, который был заинтересован в приезде в Германию выдающегося гуманиста, что могло бы символизировать поддержку гитлеровского режима, Швейцер ответил категорическим отказом и язвительно подписался: «С центральноафриканским приветом». (Дело в том, что письмо Геббельса было подписано: «С немецким приветом»). Но Швейцер не верил, что порядок, установленный в Германии, можно изменить манифестами протеста — даже в том случае, если бы под ними стояли подписи всех наиболее уважаемых людей планеты. Он помнил, что подобная деятельность группы Р. Роллана в годы первой мировой войны фактически не дала никаких результатов.

Швейцер считал, что действенным могло быть только осознание каждым человеком обмана, на который идут политики, закулисно готовя мировую бойню. Подлинно массовые антивоенные движения Швейцер рассматривал как совокупность индивидуальных воль. Для возникновения такого движения в то время, по его мнению, условий еще не было.

После второй мировой войны, после потрясших весь мир взрывов в Хиросиме и Нагасаки Швейцер твердо и окончательно решил: молчать больше нельзя. Атомная трагедия затронула так или иначе каждого из живущих на Земле. Условия для создания массового антивоенного движения были налицо.

«Ламбаренский отшельник» выступает со статьями, речами, обращениями. Разъясняя как медик, какую опасность для человечества представляет ядерное оружие и его применение в военном конфликте, Швейцер неустанно повторяет, что решение проблемы о полном и безусловном запрещении ядерного оружия может прийти только при осуждении его испытаний и применения всеми заинтересованными народами.[106] Это показывает, как далеко ушел мыслитель от собственных представлений о роли масс в истории, относящихся к 20 — 30-м гг.

В 1953 г. деятельность Альберта Швейцера в защиту мира была отмечена Нобелевской премией. Неотложная работа в больнице не позволила ему тогда же поехать в Осло. При получении медали и диплома лауреата в ноябре 1954 г. Швейцер обратился к присутствующим с программной речью «Проблема мира в современном мире». Речь его уже в то время содержала требование о безусловном и полном запрещении испытаний и применения ядерного оружия.

В послевоенные годы выходят новые работы мыслителя, такие как «Африканский дневник», «Проблема этического в эволюции человеческой мысли», «Мир или атомная война?», «Учение о благоговении перед жизнью»[107] и др.

Ламбарене, больница доктора Швейцера, становится, как в свое время Ясная Поляна, центром паломничества людей доброй воли почти из всех стран мира. Посетители удивляются, увидев, что знаменитый философ и музыкант трудится в больнице не только как врач, но и как архитектор, прораб, каменщик, плотник. Однако все это отнюдь не парадокс, не чудачество великого человека. В беседе с американским писателем-пацифистом Норманом Казинсом Швейцер подчеркнул: «Я должен защищать то, во что верю, формами жизни, которой я живу, и работой, которую я выполняю. Я должен попытаться сделать так, чтобы моя жизнь и моя работа говорили о том, во что я верю».[108]

До конца своих дней философ-гуманист участием к людям, ежедневной будничной работой, книгами своими подкреплял и обосновывал созданное им учение благоговения перед жизнью. За несколько дней до кончины он подписал обращение группы лауреатов Нобелевской премии к главам правительств. Обращение призывало положить конец войне во Вьетнаме.

Умер Альберт Швейцер на девяносто первом году жизни 4 сентября 1965 г. и похоронен неподалеку от своего детища — больницы в Ламбарене.

Художественно-публицистическое творчество Альберта Швейцера носит в основном автобиографический характер и неразрывно связано с его философско-этическими трудами. В «Письмах из Ламбарене» звучат мотивы, присущие последним главам «Культуры и этики»; в «Учении о благоговении перед жизнью», работе философской, мы встречаемся с примерами, почерпнутыми автором из его практической врачебной деятельности в африканской больнице.

В этом «перекрестном оплодотворении» художественно-публицистических и философских образов и идей заключается своеобразие творческого стиля Швейцера. Вся его публицистика, равно как и его философские работы имеют под собой прочный фундамент реальной жизни.

Альберт Швейцер не только ученый-гуманитарий, он в течение всей жизни много и глубоко занимался естественными науками — изучал физику, химию, биологию, медицину. «Изучая естественные науки, — писал Швейцер, — я почувствовал, что соприкоснулся с действительностью, что нахожусь среди людей, для которых каждое утверждение требует обоснования и действия. Это стало необходимым условием моего духовного развития».[109]

Мудрость мыслителя в книгах А. Швейцера органично сочетается поэтому с большой мудростью естествоиспытателя. Когда в начале 50-х гг. Швейцер готовил свое ныне ставшее историческим обращение против угрозы ядерной войны, он проштудировал десятки трудов ученых-физиков, химиков, биологов,[110] глубоко проанализировал полученные факты и использовал их в книге «Мир или атомная война?».

В его философских и публицистических работах с размышлениями о сущности нравственного соседствуют в качестве их естественнонаучного обоснования соображения, почерпнутые из жизни природы и естественных наук. В автобиографической книге «Из моей жизни и мыслей» Швейцер прямо указывает на это обстоятельство:

«С рвением принялся я за естествознание. Наконец-то мне было суждено заняться предметом, склонность к которому проявилась у меня уже в гимназии! Наконец-то мне удалось добыть знания, в которых я нуждался, чтобы и в философии обрести под ногами твердую почву действительности!

Изучение естествознания было для меня большим, чем просто совершенствование знания. Оно явилось событием в моей духовной жизни».[111] Но самое главное: всему творчеству Альберта Швейцера органически присущ нравственный поиск.

Веками мечтали лучшие умы человечества о достижении гармонии добра и красоты, слова и дела; о цельной человеческой личности, которая являла бы единство лучших черт человека-труженика, творца, доброго к людям и природе, прекрасного в своих словах и поступках. В осуществление этой вековой мечты Альберт Швейцер стремился внести посильный вклад. Его этическое учение о благоговении перед жизнью нацелено, если так можно выразиться, на достижение единства слова и дела, добра и красоты. Перефразируя евангельское «В начале было слово», Швейцер вслед за Гете, высоко им ценившимся как идеал всесторонне развитой личности, утверждал: «В начале было дело! Этика начинается там, где кончаются разговоры».

Не было бы больницы в Ламбарене, не было бы подвига во имя человечности, длившегося более полувека, если бы еще в 90-х гг. Швейцер не осознал внутренне и бесповоротно: добро есть деяние, направленное на сохранение и совершенствование жизни.

Этому принципу он неизменно следовал сам — и в главном, и в мелочах. И призывал людей следовать ему своим примером высокого и бескорыстного служения делу, избавляя страждущих от боли, спасая от смерти тех. кто потерял последнюю надежду.[112]

Важнейшим принципом швейцеровской этики является благоговение перед жизнью. К нему Альберт Швейцер пришел в Африке. 13 сентября 1915 г. доктор плыл на маленьком речном суденышке к тяжелобольной женщине. Во время многодневного пути по реке Огове он продолжал работать над своими заметками по философии культуры. Размышляя о сущности нравственного, Швейцер зашел в тупик. Понимание добра менялось в зависимости от обстоятельств, от условий жизни людей и их нравственной практики. Но мыслителю хотелось бы найти в этой относительности модификаций добра какое-то абсолютное зерно. «Рассеянно сидел я на палубе, — вспоминал позже Швейцер, — отыскивая простое и универсальное понятие этического, которого я не находил ни в какой философии. Страницу за страницей исписывал я бессвязными заметками только затем, чтобы сосредоточиться на этой проблеме. Вечером третьего дня, когда мы на закате солнца проплывали прямо через стадо бегемотов, встали вдруг передо мной слова «благоговение перед жизнью»... Отныне я был проникнут идеей, в которой миро- и жизнеутверждение соотносились с нравственностью. Отныне я знал, что мировоззрение этического миро- и жизнеутверждения, вместе с их культурными идеалами основывается на разуме».[113]

Суть швейцеровского принципа — признание и утверждение высочайшего смысла жизни. Жизнь, согласно Швейцеру, как самое сокровенное из того, что создала природа, требует к себе великого уважения. Это требование охватывает любую жизнь, независимо от уровня ее развития. «Этика благоговения перед жизнью, — подчеркивает Швейцер, — не делает различия между жизнью высшей или низшей, более ценной или менее ценной».[114]

Первичность факта жизни, ее уникальность в любых формах проявления — вот что, по мнению Швейцера, следует принимать во внимание при разработке норм нравственных отношений. Споря с известным высказыванием Р. Декарта «Мыслю, следовательно, существую», Швейцер противопоставляет декартовской свою формулу: «Я есть жизнь, которая хочет жить среди жизни, которая также хочет жить».[115] Эта формула утверждает не только первичность факта жизни по сравнению с фактом мышления, но и взаимосвязь одной формы жизни или одного живого существа с другими.

Из этой формулы Альберт Швейцер пытается вывести универсальные понятия добра и зла: «Добро — это сохранять жизнь, содействовать жизни, зло — это уничтожать жизнь, вредить жизни».[116] Так понимая добро и зло, люди, полагал Швейцер, смогут достичь единения со Вселенной.[117]

Взаимосвязь и взаимообусловленность различных форм жизни в окружающем нас мире должна определять такие отношения между ними, которые будут направлены на сохранение и совершенствование жизни вообще, иначе прогрессивное развитие ее невозможно. Поэтому, по мысли Швейцера, нравственность является не только законом жизни, но и коронным условием ее существования и развития.

При всем своеобразии подхода Швейцера к созданию абсолютных формул добра и зла следует заметить, что философ не учитывает главного — классового, исторически меняющегося содержания моральных норм и. идеалов. Поиск абсолюта в морали неизбежно приобретает абстрактный характер. О подобного рода поисках Ф. Энгельс, критикуя Л. Фейербаха, замечал, что мораль, скроенная для всех времен и народов, для всех состояний, неприложима нигде и никогда.[118]

Два других принципа этического учения Альберта Швейцера — «человек человеку» и «человек и природа» — естественно вытекают из главного принципа его этики. И не только вытекают, но и дополняют, конкретизируют его.

Этический принцип «человек человеку» основывается на двух положениях: на признании того, что мораль отражает, формирует и культивирует отношения сотрудничества, солидарности людей и что она сама развивается и совершенствуется по мере расширения этого сотрудничества, вовлечения в него все более широкого круга людей.

Не менее важно признание и того, что мораль есть система нравственных требований и поэтому может и должна быть действенной. Ее требования могут и должны становиться эффективно действующими нормами взаимоотношений и поведения людей.

Человек — не изолированный от других людей элемент общества. Его соединяют с другими людьми многообразные связи. Человек приходит в мир, который был создан до него трудом его предков. Приходящий в мир как бы принимает эстафету дел и традиций людей, живших до него. Он сам несет эту эстафету и передает ее потомкам.

Вот почему этика благоговения перед жизнью требует от каждого человека «думать о других людях, всякий раз взвешивать», есть ли у него «право срывать все плоды, до которых может дотянуться» рука.[119]

Но философ призывает не только пассивно думать о других. Действенный характер этического принципа «человек человеку» сказывается прежде всего в том, что он побуждает индивида ощутить себя активной частью целого, побуждает переживать не только свою собственную боль и радость, но и боль других людей, как свою собственную.

И наконец, последний этап — нравственный поступок, действие. Только тот, кто каким-либо образом нашел возможность стать полезным людям, помогать им, только тот может сказать, что он действовал согласно принципу «человек человеку».

Таким образом, принцип «человек человеку» включает в себя не только нравственную ответственность, но и требование взаимопомощи, взаимослужения. Требование это основывается на признании того, что нравственные отношения суть отношения солидарности, общности людей.

Альберт Швейцер подчеркивает, что в исполнении требования взаимопомощи и взаимослужения заключен не только смысл человеческой жизни, но и главное условие ее продолжения и совершенствования. «В пределах той меры ответственности, которую я на себя принимаю, — пишет Швейцер, — должен я решить, чем из моей жизни, моего имущества, из моих прав, из моего счастья, из моего времени и моего покоя — чем я должен жертвовать и что из этого я могу удержать».[120]

Служение людям Швейцер представляет не только как труд во имя общества, как постоянную заботу о других людях или самопожертвование ради блага других людей. Понимание философом формулы служения людям гораздо глубже. Швейцер связывает служение людям с достижением не только практических целей, но прежде всего с совершенствованием жизни, с развитием нравственности, с прогрессом общества. И не случаен тот факт, что исследователи социалистических стран обратили внимание на эту прогрессивную сторону этического учения Альберта Швейцера. В статье «Благоговение перед жизнью. Нравственная максима Альберта Швейцера и социалистическая этика» прямо указывается: «Служение жизни в понимании Швейцера является также идентичным ответственности за жизнь, и не просто за жизнь, не только за единичное существование, но идентично ответственности за полное смысла, достойное человека устройство общества».[121]

Говоря о служении людям, о взаимопомощи, Швейцер касается еще одной важной стороны этого вопроса: всегда ли самопожертвование и отречение неизбежно связаны со страданием, как утверждают некоторые буржуазные этики? Является ли страдание присущим бытию? Или его следует рассматривать как порождение несовершенства бытия?

«Страдание враждебно бытию» — подчеркивает Швейцер в «Культуре и этике». Самопожертвование и самоотречение не обязательно должны сопровождаться страданием. Наоборот, этим высоким человеческим чувствам и порывам должны сопутствовать удовлетворение и удовольствие. Несколько ниже мы увидим, как Швейцер делом своей жизни доказал, что для него самоотверженное служение людям было источником радости, счастья и глубокого внутреннего удовлетворения.

Швейцер склонен рассматривать страдание как спутника несовершенной морали, как порождение несовершенной организации общества. Страдания исчезнут, когда люди осознают всю важность сохранения жизни и человеческого достоинства, когда общество будет органично сочетать все три вида прогресса — материальный, духовный и социальный.[122]

Но и этому, в целом прогрессивному принципу этики Швейцера присущи слабости, обусловленные субъективно-идеалистическим характером мировоззрения мыслителя. Прогресс нравственности понимался Швейцером метафизически — как процесс увеличения числа людей, достигших высокого уровня нравственного развития. Мыслитель так и не преодолел до конца противопоставления личности обществу, что сказалось в разделении им нравственной ответственности на личную, в которой властен сам индивид, и надличную, в которой индивид якобы не властен.

Наконец, третий нравственный принцип этического учения Швейцера — принцип «человек и природа» — призван регулировать отношение людей к природе во всех ее проявлениях. Выдвигая и обосновывая его в качестве одного из основных принципов этики, Швейцер тем самым новаторски расширил сферу действия морали, включая в нее, помимо установления норм отношений между людьми, установление норм отношения людей к природе.

Основной предпосылкой, на которой строится все здание нравственного принципа «человек и природа», является следующее глубоко гуманистическое положение: «Этика благоговения перед жизнью не делает различия между жизнью высшей и низшей, более ценной и менее ценной. Попытка установить общепринятые различия между живыми существами сводится к тому, чтобы понять, стоят ли они выше или ниже нас, людей, а это критерий явно субъективный».[123]

К чему же ведет подобное субъективно установленное различие между жизнью более или менее ценной? По мысли Швейцера, — к возникновению и упрочению отнюдь не гуманного убеждения в том, что существует будто бы жизнь ничтожная, ничего не стоящая, нанести вред которой или уничтожить которую непредосудительно. Так, казалось бы, общая проблема перерастает в проблему специфически моральную.

Но Швейцер не останавливается на этом. Для него важно довести нить рассуждений до логического конца. Одно дело спорить о том, предосудительно или непредосудительно убить паука или бабочку, но другое — и вовсе не простое — рассудить, морально или аморально лишить жизни пресловутого «снежного человека». На подобной коллизии французский писатель Ж. Веркор строит свой философско-публицистический роман «Люди или животные?». И Швейцер, начав с факта констатации совершенной субъективности различия между жизнью высшей и низшей, подводит нас к страшному, ужасающему выводу: «Смотря по обстоятельствам, под ничтожной, ничего не стоящей жизнью понимают жизнь некоторых видов насекомых или жизнь первобытных народностей».[124]

Итак, принцип «человек и природа» основывается на следующих положениях: субъективным является утверждение, что одна жизнь ценнее другой; мы не знаем доподлинно, какое значение имеет то или иное живое существо в круговороте жизни на Земле и во Вселенной; поэтому этика благоговения перед жизнью требует уважения к любому живому существу. Сформулированные Швейцером положения плодотворны и очень актуальны в наше время в условиях все углубляющегося экологического кризиса. Призыв мыслителя — понять, в чем состоит жизненное назначение живого существа, на первый взгляд совершенно бесполезного или даже вредного с нашей антропоцентристской точки зрения, — звучит как призыв одуматься, пока не поздно, и прекратить истребление животных и птиц, насекомых и микроорганизмов.

Альберт Швейцер не только создал созвучное современности этическое учение, но и попытался всей своей жизнью и деятельностью доказать его приложимость к действительности. Мы сегодня можем говорить о его теоретических ошибках и заблуждениях. Мы должны говорить об этом, ибо, как справедливо отмечал недавний Председатель Народной Палаты ГДР Геральд Геттинг, на творческое наследие Швейцера претендуют самые различные силы в современном мире.

Но одно бесспорно. Поиски Швейцером единства слова и дела, этики и ее практического воплощения являют собой высокий пример бескорыстного служения человечеству.

Единство умозрительных поисков в сфере теории морали и практических деяний в девственном африканском лесу легче всего проследить на одном из лучших художественно-публицистических произведений Альберта Швейцера — «Письмах из Ламбарене». Под этим названием объединены произведения: «Между водой и девственным лесом» (1921), «Письма из Ламбарене», издававшиеся несколькими выпусками в 1925 — 1927 гг., и ряд очерков, относящихся к 30 — 50-м гг. и собранных в одном из разделов пятого тома «Избранных произведений» Альберта Швейцера (Берлин, 1971).

История создания и широкого распространения книги «Менаду водой и девственным лесом» такова. В 1919 г. Швейцер был приглашен прочесть курс лекций по этике в Упсальском университете (Швеция). Весной 1920 г. он много раз выступал в разных городах Швеции с органными концертами. На этих вечерах его расспрашивали о жизни Африки. Интерес к устным рассказам Швейцера был настолько широк, что побудил рассказчика записать их и назвать «Между водой и девственным лесом. Рассказы об Африке». Написанная по-немецки, книга еще в рукописи была переведена на шведский язык и впервые вышла в Швеции в 1921 г. Вскоре после этого она была издана в Швейцарии, а затем в Германии, в Мюнхене, издательством Бека, которое не раз выпускало в свет произведения Швейцера. К настоящему времени эта книга переведена на все важнейшие языки мира.

«Письма из Ламбарене» отражают второй период пребывания Швейцера в Африке и непосредственно примыкают к книге «Между водой и девственным лесом». Первая и вторая тетради «Писем» впервые вышли в свет в 1925 г. в издательстве Бека в Мюнхене; там же спустя два года была издана третья тетрадь.

Очерки и статьи, относящиеся к 1930 — 1950 гг., первоначально публиковались в ряде европейских журналов; впоследствии один из них («Школьный учитель Ойембо») вошел в книгу «Африканские рассказы» (Лейпциг, 1938). Другая часть была объединена в 1946 г. в журнале «Университас» (Штутгарт) как «Африканский дневник 1939 — 1945 гг.». Таким образом, книга, которая лежит перед нами, писалась почти полвека. Ее создавали одновременно сама жизнь и ее летописец Альберт Швейцер. Но летописец не был бесстрастным, сторонним наблюдателем, он сам был творцом и хранителем этой жизни, которая, как и всякая жизнь, являла свои и обычные, и самые неожиданные стороны в маленьком африканском поселке Ламбарене, в самом сердце тропической Африки.

Как только летом 1913 г. Хелене и Альберт Швейцер поселились в Ламбарене, тотчас же доктор начал делать записи о первых шагах становления больницы, о людях и событиях, которые казались ему заслуживающими внимания. Альберту Швейцеру не терпелось запечатлеть и осмыслить новый, ранее ему неведомый мир. В то же время, будучи человеком ответственным и обязательным, он хотел посылать эти записи тем, кто помог ему в его трудном предприятии. Он так пишет о рождении этой книги: «Рассказывая обо всем, что мне там довелось испытать и увидеть <...>, я пользуюсь теми отчетами, которые я, живя в Ламбарене, писал по два раза в год и которые, перепечатав, рассылал потом моим друзьям и всем тем, кто оказывал мне материальную помощь в моем деле».[125]

«Письма из Ламбарене», таким образом, представляют собой книгу-документ. Это тщательно написанный, оснащенный многочисленными цифрами и фактами отчет о работе больницы. Не случайно книга начинается с диспозиции, подобной той, которую делают военачальники перед началом сражения, — с подробного описания места действия. В первой главе Швейцер описывает географические, особенности бассейна реки Огове, его климат — ливневые дожди, жару, достигающую в период дождей 35° по Цельсию; он рассказывает о племенах, населяющих этот район Африки, об истории края; о белых людях, которых в начале нашего века здесь насчитывалось всего пятьсот человек. Это были плантаторы, лесоторговцы, купцы, служащие Колониального управления, миссионеры. Швейцер не задает вопроса, но он возникает сам: а врачи, инженеры, учителя?

В первой же главе Швейцеру — добросовестному хроникеру противостоит Швейцер-моралист. Противостоит ли? Конечно же нет! Моральное обличение действенно тогда, когда оно опирается на факты. Моральный пример приобретает убедительность, если он осуществлен. Сопоставляя и анализируя факты африканской действительности начала века, Альберт Швейцер в первой главе книги отвечает на вопрос, почему он поехал в Африку. Мы понимаем, что он не мог не поехать туда, где, по его мнению, страдания людей достигли предела.

Поэтому с первых же страниц книги тщательность, документальность отчета органически переплетается, сосуществует с дневниковой исповедальностью. Повествование о жизни в небольшой африканской деревушке приобретает общечеловеческое звучание: подспудно зреют вопросы о роли человека в современном бурном мире, о значении правильного морального выбора.

Первые месяцы пребывания и напряженной работы в африканском лесу. Бесчисленные трудности, с которыми ежедневно, ежеминутно приходится сталкиваться Хелене и Альберту Швейцерам: угнетающий климат, отсутствие помещения для врачебных приемов, невозможность объясниться с пациентами — не приехал переводчик Нзенг, с которым Швейцер договаривался заранее. А тут еще миссионер Элленбергер, улыбаясь, замечает: «Вы впервые сталкиваетесь с тем, с чем вам придется иметь дело день ото дня, — с ненадежностью негров» (с. 25).

Сколько раз еще услышит доктор Швейцер слова, хулящие африканцев! Но он не примет их на веру. Он постарается сам разобраться в психологии этих людей, в экономических, национальных и социальных причинах, породивших те или иные черты их характера и поведения, которые казались странными европейцам. Очень скоро, спустя полгода, на страницах «Писем из Ламбарене» он даст ответ Элленбергеру. «Что касается меня, — напишет Швейцер, — то, по правде говоря, я никогда уже больше не решусь говорить о лености негров после того, как полтора десятка их почти непрерывно гребли в течение тридцати шести часов, чтобы доставить меня к тяжелобольному» (с. 72).

Швейцер пристально, внимательно и заинтересованно вглядывается в окружающую его африканскую действительность. Вначале ему как врачу видны явления, лежащие на поверхности жизни. Его поражает количество больных, обращающихся к нему за помощью. Люди идут за многие десятки километров, приплывают по Огове. Они жалуются на сердечные заболевания, гнойные язвы, чесотку, сонную болезнь... А сколько непонятного, требующего неотложной разгадки в симптомах неизвестных на Западе заболеваний!

Маленький мальчик ни за что не хочет войти в комнату, где ведется прием. Его приходится втаскивать силой. В беседе с переводчиком выясняется: мальчик был уверен, что доктор хочет его убить и... съесть. «Несчастный мальчуган, — замечает Швейцер, — знал людоедство не из детских сказок, а из страшной действительности, ибо среди туземцев пангве оно окончательно не вывелось еще и до сих пор» (с. 48).

Факты, подобные описанному выше, в первые же дни пребывания доктора Швейцера в Ламбарене заставили его задуматься над социальными проблемами африканского континента. Он не довольствуется уже только внешними наблюдениями, но пытается проникнуть в суть явлений. Этот процесс глубинного постижения закономерностей жизни африканцев особенно наглядно выявляется в главах «Лесоповал и лесосплав в девственном лесу» и «Социальные проблемы девственного леса».

В первой из этих глав Швейцер очень подробно, со знанием дела (ему приходилось и самому рубить лес, и заниматься организацией добычи леса для нужд больницы, и входить в контакт с лесоторговцами) описывает процессы, повала леса, его сплава, погрузки на суда на побережье океана.

Что же показывает и пытается доказать Швейцер? Мы воочию видим, сколь изнурителен и опасен для жизни труд лесоруба в тропическом лесу. Положение лесорубов, не умеющих читать и писать, пришедших за сотни километров, чтобы найти работу, поистине трагично. Они зарабатывают лишь на свое пропитание; их рацион не только крайне скуден, но и однообразен; среди лесорубов распространены кишечные заболевания; лишь немногие из них возвращаются в родные деревни.

Казалось бы, вывод напрашивается сам собой: во всех тяготах труда и жизни африканских лесорубов виновата система капиталистического производства с ее безудержным стремлением к максимальной прибыли. Но Швейцер не склонен винить в бедах лесорубов их хозяев и капиталистическую систему хозяйства. Как буржуазный моралист он пытался примирить интересы сторон. Он пишет о том, что лесоторговцы часто теряют свои капиталы в Африке, разоряются из-за случайностей, обусловленных особенностями климата того или иного года; они будто бы так же, как и африканцы-лесорубы, переживают все тяготы труда и быта в девственном лесу.

Нарисованная Швейцером картина заботы лесоторговцев о питании, здоровье и условиях труда лесорубов и сплавщиков конечно же неверна по расстановке акцентов. Хозяин заботится о рабочем не в силу человеколюбия, а только потому, что иначе рабочий не сможет работать на него, приносить ему прибыль. Это забота не о человеке, а о воспроизводстве рабочей силы.

Нереальны и пути решения проблемы облегчения условий труда и быта, которые рассматривает Швейцер. По его мнению, необходимо прокладывать хорошие дороги в районы лесоразработок. Но какой предприниматель вложит капитал в дело, которое неизвестно когда окупится? Швейцер полагает, что, приблизив сельскохозяйственное производство к местам заготовок леса, можно будет выращивать все необходимое для питания лесорубов в непосредственной близости от лесных факторий. Но это связано либо с отвлечением части тружеников, занятых на лесозаготовках, либо с перемещением части населения из обжитых районов в лесные, необжитые. И то и другое требует больших материальных затрат и усилий не отдельных предпринимателей, а общества в целом. Колониальная администрация, естественно, не была заинтересована в этом.

Более основательно и глубоко Швейцер ставит ряд важных для жизни африканцев вопросов в главе «Социальные проблемы девственного леса». Перед взором современного человека, читателя 70-х гг. XX века, возникает удивительная по пестроте и, на первый взгляд, бесконечная по протяженности череда таких жизненных явлений, само существование которых в столь исторически близком к нам времени может показаться невероятным.

Из бесконечного многообразия нерешенных проблем А. Швейцер сосредоточивает внимание на важнейших. Уже постановка их, которая для той эпохи была весьма актуальной, позволяет видеть, насколько изменилась сегодняшняя свободная Африка.

Швейцеру, например, кажется необъяснимым следующий факт. В начале века в Африке колонизаторами начинает создаваться и развивается добывающая промышленность, но предприниматели постоянно сталкиваются с нехваткой рабочей силы. Почему же трудно найти рабочие руки? «Говорят, что причиною этому леность негров. Но верно ли, что негры так ленивы? Нет ли здесь других, более глубоких причин?» (с. 72).

Врач-гуманист не склонен соглашаться с издавна бытовавшей среди европейцев-колонизаторов легендой о прирожденной лености местных жителей, об их нежелании и неумении трудиться. Наблюдая повседневную жизнь африканцев в больничном поселке и близлежащих деревнях, Швейцер убеждается в обратном. Он сталкивается с любовью к труду, содержание и смысл которого африканцам понятны. Он не раз наблюдает настоящий трудовой энтузиазм местных жителей в том случае, когда дело, выполняемое ими, кажется им важным и неотложным. Предметы утвари, охоты, земледелия и даже местные украшения свидетельствуют о давних и прочных трудовых навыках, о культурных традициях, складывавшихся веками.

Вот почему Швейцер отвергает как вздорную и вредную мысль о якобы прирожденной неспособности негров к труду. «Тот, кому хоть раз довелось видеть, как жители негритянской деревни очищают какой-нибудь участок земли от леса, чтобы посадить там те или иные полезные растения, знает, что они способны работать неделями с большим рвением, напрягая все свои силы» (с. 72).

Чем же объясняется возникшая среди европейцев-колонизаторов легенда о лености негров? По мнению Швейцера, местные жители согласуют свои трудовые усилия с ритмом жизни африканской природы: они не работают в жаркое время дня, если нет крайней необходимости; они не работают в дождь, так как подвержены простуде. Они работают «лишь столько времени, сколько обстоятельства... требуют».

Но самое главное, как полагает Швейцер, заключается в том, что африканец — дитя природы. Он не знает общественных, экономических и юридических ограничений, налагаемых на труженика-европейца. У него свои представления о праве и экономической необходимости: он — человек свободный. Этим Швейцер объясняет своеобразное отношение африканцев к труду, навязываемому им европейцами-колонизаторами. «Негр не ленив, но он человек вольный» (с. 73). Таков окончательный вывод Швейцера.

В этих суждениях сказываются одновременно и прогрессивность, и известная ограниченность взглядов Швейцера на африканские проблемы. Важно и прогрессивно требование учитывать своеобразие развития материальной культуры африканцев. В тех условиях выполнение его объективно способствовало становлению и развитию национального самосознания.

Прогрессивным по сути было и развенчание, на основе многочисленных фактов, легенды о лености негров. Африканец — труженик, творец своеобразной культуры. Это утверждение Швейцера не могло не сыграть своей роли в формировании нового отношения к африканским народам и их культуре, которое ныне стало исторической реальностью.

Но нельзя согласиться с трактовкой Швейцером африканцев как детей природы. Этот пережиток влияния философии Руссо, столь типичный для буржуазных моралистов самых различных направлений даже новейшего времени, сказался и в «Письмах из Ламбаренё». Швейцер, однако, сумел в дальнейшем преодолеть его. Он не считал, что дитя природы — носитель идеальной нравственности. Он видел положительные черты нравов и обычаев африканцев и поощрял их. Но видел и отрицательными даже ужасные черты, протестовал против них и боролся с ними.

Ограниченность воззрений Альберта Швейцера сказывается и в не преодоленном им до конца покровительственном отношении к африканцам. Для Швейцера африканец — это брат, но младший брат, который нуждается в опеке, в руководстве со стороны «старших» братьев — европейцев.

Однако Швейцер стремится к тому, чтобы африканец стал человеком, равным во всем любому другому человеку и заслуживающим человеческого отношения к себе. Обсуждая в главе «Социальные проблемы девственного леса» различные меры, направленные на привлечение африканцев к труду по рубке леса, добыче полезных ископаемых, прокладке дорог, — к труду, важность которого была ясна колонизаторам и оставалась неясной для самих африканцев, — Швейцер протестует против предлагаемой системы насильственного привлечения к труду. Лесоторговцы и чиновники колониальной администрации предлагали ввести в действие так называемую трудовую повинность. К фактории каждого предпринимателя прикреплялись бы десятки деревень, население которых было бы обязано отрабатывать определенное количество времени на лесоповале или лесосплаве.

Швейцер показывает, сколь многочисленные и непоправимые злоупотребления возможны при введении этой системы. «Весь ужас, — пишет он, — заключается в том, что трудовая повинность втайне может превращаться в особого рода рабство» (с. 76). Поэтому «от системы трудовой повинности, сводящейся к тому, что государство отдает туземцев в распоряжение частных лиц, следует отказаться» (с. 77).

Освоение и эксплуатация природных богатств колониальных стран влечет за собой обогащение метрополий и резкое ухудшение условий жизни населения колоний, затормаживает развитие национального хозяйства колоний и их культуры. К такому выводу приходит Швейцер на страницах «Писем из Ламбарене».

И в главах, посвященных пребыванию в Ламбарене в 1913 — 1917 гг., и в главах, относящихся к 1924 — 1927 гг., постоянно повторяются описания жесточайшего голода, охватывающего многие области по рекам Огове и Конго. Швейцер с горечью отмечает, что исконные местные ремесла пришли в упадок. Он описывает брошенные жителями деревни, вчера еще возделываемые людьми участки, на которые сегодня наступает девственный лес. Как лейтмотив звучит фраза: «В последние месяцы число больных необычайно увеличилось». За этой фразой, ставшей в устах автора будничной, стоят эпидемии и голод, алкоголизм и безудержная эксплуатация африканцев на капиталистических предприятиях.

«...может оказаться, — с горечью отмечает Швейцер, — что экономическое развитие, которого добивается колонизация, происходит за счет развития культуры и уровня жизни туземцев» (с. 76). Очень важное признание! Более того, рисуемая пером публициста картина является ярким свидетельством того, что интересы и цели капиталистической колонизации объективно расходятся с интересами и целями действительного экономического и культурного прогресса африканских народов, диаметрально противоположны последним.

Для нас очень важно, что Альберт Швейцер не только видит причину этих противоречий в самой капиталистической действительности, но что он не ограничивается равнодушным описанием фактов: все его симпатии на стороне африканцев. Он выступает со страстным протестом против сложившейся системы. Как современно и актуально звучат такие, вырвавшиеся прямо из сердца врача и мыслителя-гуманиста слова: «Невозможно примириться с тем, что нередко имеет место: колония процветает, а туземное население вымирает из года в год» (с. 78).

На Западе сейчас мало кто вспоминает статью Швейцера в январском номере английского журнала «Коптемпорари ревью» за 1928 г. Статья называлась «Отношение белой расы к цветным расам» и фактически содержала основные пункты первых программ национально-освободительных партий Африки.[126]

Альберт Швейцер выдвигал в статье несколько главных, по его мнению, требований, без осуществления которых немыслима нормальная жизнь африканцев. Во-первых, он настаивал на предоставлении и строгом соблюдении «права на проживание». Человек должен иметь гарантированное право жить там, где он родился и где его жизнь нормально развивается. Во-вторых, африканцам должно быть дано право свободного передвижения по стране, то есть человек может жить там, где он захочет жить. В-третьих, Швейцер требовал передачи права на землю африканцам, законным ее владельцам. Четвертый пункт содержал требование права на свободный выбор вида и рода труда. И наконец, что было особенно важно в то время, автор статьи не только ставил вопрос, но и обосновывал необходимость осуществления права на создание и участие в политической жизни национальных африканских организаций.

Развитие национальной экономики и культуры Альберт Швейцер связывает с необходимостью широкого и действенного образования. В 20-е гг., когда он писал «Письма из Ламбарене», в бассейне реки Огове действовало всего лишь несколько десятков школ при католических и протестантских миссиях. Швейцеру довелось не раз наблюдать, как африканцы, научившиеся читать и писать и затвердившие религиозные тексты, не могли затем найти применения своим знаниям.

По мысли Швейцера, «школы должны ставить себе более серьезные цели, чем то обычно бывает, и готовить людей, которые могли бы производить сложные вычисления и легко и без ошибок писать на языке белых. Выдающиеся способности некоторых туземцев позволяют им добиться по части приобретения знаний поистине поразительных результатов» (с. 79).

Плодотворным было и стремление доктора, к этому времени уже достаточно познавшего африканскую действительность, соединить получение знаний местными жителями с их конкретными запросами и нуждами. Знание становится действенным тогда, когда оно используется на практике, и Швейцер полагает, что знания основ наук, которые даются юным африканцам в школах, должны сочетаться с овладением ремеслами, культурой земледелия, полезными трудовыми навыками как экономическими предпосылками для развития национальной культуры.

И позднее, уже в 60-х гг. нашего века, Швейцер выступал неутомимым поборником африканской национальной экономической и культурной самостоятельности. Он постоянно интересовался историей и культурой Африки. Когда в 1924 г. он начинал строительство нового больничного поселка, он изучил многовековой опыт африканцев по сооружению свайных построек и удачно сочетал его с традициями европейской архитектуры.

Особенно радовался Швейцер, наблюдая, как обретшие национальную независимость африканские государства преодолевают культурную отсталость. Всей своей более чем полувековой деятельностью он помогал африканцам в решении этой грандиозной задачи и стремился даже на склоне лет сделать эту помощь более конкретной и действенной. В письме к видному общественному деятелю ГДР Геральду Геттингу он делился своими заботами: «Я живу среди, народностей, которые освобождаются и создают самостоятельные государства. Сейчас они занимаются проблемами выработки конституций, которые они хотят дать своим государствам. Но неизбежно возникает у них и вопрос, как достичь культуры. Чем мы можем им помочь, когда у них появится такая потребность?».[127]

В главе «О миссионерах» Швейцер касается вопроса, который вызывал и до сих пор вызывает споры, — о значении христианского миссионерства в истории и современной жизни африканских народов. Отношение автора «Писем из Ламбарене» к миссионерству противоречиво. С одной стороны, Швейцер показывает, что африканцы имеют свой очень глубокие и своеобразные представления о мире, жизни и смерти. Подобно Л.Н. Толстому, он восхищается народной мудростью. «Разговоры, которые я вел у себя в больнице со стариками-неграми о кардинальных вопросах жизни и смерти, глубоко меня потрясли. Когда начинаешь говорить с обитателями девственного леса о вопросах, затрагивающих наше отношение к самим себе, к людям, к миру, к вечности, различие между белыми и цветными, между образованными и необразованными начисто исчезает» (с. 96). Таким людям, казалось бы, не нужна христианская и книжная премудрость, которой их пытаются пичкать миссионеры. Швейцер осуждал церковников за то, что именем бога они прикрывают неправедные деяния.[128] В беседе с американским писателем-пацифистом Норманом Казинсом Альберт Швейцер говорил: «Как можно придерживаться концепции о боге, который вмешивается в человеческие дела во имя справедливости, после всего, что произошло в последнюю мировую войну со всеми ее убийствами и несправедливостями... Человек несет ответственность за зло, должен бороться с ним, а не сидеть сложа руки и ожидая божественного вмешательства».[129]

В то же время Швейцер считал деятельность миссионеров в Африке необходимой и полезной. В «Письмах из Ламбарене» он пишет, что через христианство африканцы якобы освобождаются от мировоззрения, исполненного страхов, и переходят к мировоззрению, свободному от них. Порицая соперничество католических и протестантских миссионеров, доктор Швейцер пишет о том, что испытывает «искреннее и глубокое уважение к работе, которую здесь начали американские миссионеры и которую затем продолжили миссионеры французские» (с. 104). Он неоднократно говорит о «живительной силе мысли Иисуса».

Для того чтобы разобраться в »том противоречии, необходимо иметь в виду, что религия имела для Альберта Швейцера по преимуществу значение нравственности. Иисуса он считал реально существовавшим иудейским моралистом-вероучителем.[130] В таком случае становится понятным, почему Швейцер говорил африканцам, что приехал к ним «по зову Иисуса», подразумевая под этим зов совести.

Следует также сказать о неоднородности самого миссионерства как общественного явления эпохи капиталистической колонизации, о многообразии воздействий, которое оказывали миссионеры на туземное население.

Советский историк-востоковед Б.И. Шаревская рассматривает проникновение христианства в Африку южнее Сахары как идеологическую и организационную подготовку империалистической колонизации. С ее точкой зрения нельзя не согласиться, тем более что она разделяется многими исследователями в социалистических странах.[131]

Но, исследуя историю миссионерства, Б.И. Шаревская приходит к следующему выводу: «Чтобы понять, почему проповедь христианства в Африке пользовалась успехом в 60 — 70-х годах XIX века, нельзя ограничиваться лишь рассмотрением миссионерства в качестве агентуры империалистической агрессии; необходимо исследовать этот процесс и с социологической, и с психологической сторон. Помимо того, что многие миссионеры были идейными людьми и искренне желали добра африканцам, существовали и объективные причины их успеха в первое время. Местные традиционные религии народов тропической и южной Африки — культы отдельных племен, иногда даже родов, или политические культы ранних государств — носили локальный характер, они скорее разъединяли, чем объединяли жителей тех стран, куда проникали миссионеры. С другой стороны, первые миссионеры пришли задолго до военных вторжений; к тому же при их посредстве африканцы знакомились с некоторыми достижениями европейской техники. В течение нескольких десятилетий деятельность миссионеров оказывала сильное психологическое воздействие на местное население, так как она была связана с применением научно-технических достижений. Письменность, книгопечатание, огнестрельное оружие, незаменимое на охоте, казались чудом, как и исцеляющие лекарства».[132]

Как можно заметить, трактовка Б. И. Шаревской истории миссионерства в Африке многое объясняет в противоречивой оценке Швейцером этого явления. Швейцер положительно оценивает культурную и объединительную функции миссионерства и более сдержан в общей его оценке. Его привлекают лишь те деятели этого движения, которые, по выражению Шаревской, «были идейными людьми и искренне желали добра африканцам».

На оценку Швейцером миссионерства безусловно повлияла и давняя историко-теологическая традиция. Этой проблеме посвятили и до сих пор посвящают десятки и сотни работ как теологи-католики, так и теологи-протестанты. Из почти безбрежного моря литературы по истории миссионерства и его роли в истории общества можно указать на ряд исследований, в которых особенно отчетливо прослеживается историко-теологическая традиция не только оправдания изуверств миссионеров-католиков, но и возвеличения исторических заслуг миссионерства как такового. Профессор Вильгельм Вальтер в «Истории человечества» восхваляет «усердие к распространению христианства среди язычников в XIX веке»; историк миссионерства Джон Фостер, рисуя образ и деятельность Д. Ливингстона, приводит его слова: «Я возвращаюсь, чтобы открыть путь торговле и христианству»; Рональд Орчард заявляет претензию на мировое значение миссионерства и выдвигает в качестве необходимого его условия требование «о создании нового этоса в жизни местных христианских общин».[133]

Такова вековая традиция, и Швейцер, теолог по образованию, конечно не смог полностью преодолеть ее. Этим, во-вторых, объясняется противоречивость его толкования роли и значения деятельности миссионеров в бассейне реки Огове.

Но хотя миссионерству в «Письмах из Ламбарене» посвящена отдельная глава, а замечания о деятельности миссий рассыпаны на многих страницах книги, тема эта не является в ней ведущей или имеющей большее значение, чем другие темы. В действительности «Письма из Ламбарене» посвящены людям Африки и ее природе. В центре повествования стоит человек во всей сложности его характера и бытия, его общение с другими людьми.

Альберт Швейцер — врач, создатель первой в этих местах больницы для африканского населения. А какое из людских дел человечней профессии врача? С первых страниц мы встречаемся с описанием страданий людей от неожиданных и привычных болезней, от болезней, одно название которых вызывает ужас. Но Швейцер-врач одинаково внимательно, не страшась опасностей, относится и к больному проказой, от которого люди бегут при встрече, и к пораженному страшной сонной болезнью.

Целые страницы книги заполнены описанием способов излечения от этих- недугов, перечислением рекомендуемых доктором лекарств. Казалось бы, все это должно навевать скуку, но на самом деле и эти страницы читаются с громадным интересом. И не только потому, что все, о чем берется писать доктор Швейцер, он знает очень основательно и пишет об этом увлеченно, как влюбленный в свое нелегкое дело специалист. Мы читаем с волнением эти «скучные» страницы, потому что за ними стоит человек.

В главах «Лето 1925» и «Осень 1925» это драгоценное качество Швейцера-писателя выявляется с наибольшей силой. В бассейне реки Огове голод. Вымирают целые деревни. Начинается эпидемия голодной дизентерии. Африканцы пассивно ждут смерти. Они думают, что такова их судьба, и не хотят противодействовать ей.

В это тяжелое время больница доктора Швейцера переполнена. Но больные идут и идут в надежде не только исцелиться, но и получить кусок хлеба. В больнице принимают всех и всех кормят. Но, едва придя в себя, больные перестают соблюдать правила гигиены, заражают здоровых и даже сотрудников больницы.

Впору прийти в отчаяние, наказать ослушников, даже выгнать их из больницы. Но Швейцер не таков: даже в минуты отчаяния он не забывает о том, что перед ним люди. Доктор не только лечит, но и обучает выздоравливающих столярному и плотницкому делу, учит навыкам ухода за плодовыми деревьями. Пусть люди больше знают, больше умеют. Это повысит их шансы в борьбе за жизнь.

«Альберт Швейцер положил в основу своей педагогики два принципа — уважение к человеческому достоинству и стремление понять интерес тех, с кем он общался».[134] Именно поэтому его больница не была обычным лечебным учреждением. Пребывание в ней исцеляло африканцев физически и воспитывало духовно: пациентам прививались привычки к систематическому труду, навыки культуры поведения и элементарной гигиены, уважение друг к другу и к людям.

Трудностей на этом пути встречалось много. Они подчас казались неразрешимыми. «Но что значат все эти преходящие неприятности в сравнении с радостью, которую приносит работа в этих местах и возможность помогать людям!» (с. 30).

Не случайно Швейцер неоднократно возвращается к обсуждению проблемы о том, как европейцам надлежит относиться к африканцам. Он из трагического опыта истории Африки хорошо знает, как нечестные люди легко наживались именно на бедах и несчастьях африканцев. «Что же сотворили белые разных национальностей с цветными после того, как были открыты заморские страны? — гневно вопрошает Швейцер и отвечает: — Как много означает один только факт, что с появлением европейцев, прикрывавшихся высоким именем Иисуса, немало племен и народов было стерто с лица земли, а другие начали вымирать или же влачат самое жалкое существование!» (с. 107).

Поэтому, считает Швейцер, «у нас нет права раздумывать, хотим мы делать этим людям добро или нет, — это наш долг. Все то хорошее, что мы можем сделать для них, никак не благодеяние, а только искупление того зла, которое мы же им причинили» (с. 107).

Эти требования Швейцер неуклонно выполняет в отношении к африканцам. Как бы пациенты ни вели себя, доктор поставил за правило никогда не раздражаться, внимательно выслушать любую просьбу или претензию, постараться понять, в чем нужда или боль пришедшего в больницу человека, и попытаться помочь ему. Этим же правилам, вытекающим из нравственного принципа «человек человеку», доктор Швейцер учил и своих молодых сотрудников. «Я должен показать негру, — писал Швейцер, — что в каждом человеке уважаю его человеческое достоинство» (с. 83). И пациенты очень чутко улавливали это еще непривычное для них новое отношение. Они платили доктору тем же — доверием и уважением.

Прививая африканцам лучшие черты европейской культуры, Швейцер никогда не ставил перед собой и своими сотрудниками задачи европеизировать местных жителей. Он понимал, что «нельзя подавить и уничтожить тенденции к формированию независимой личности... попытка европеизировать негра в Африке всегда будет бесплодной».[135]

Наоборот, в больнице считались с теми местными нравами и обычаями, которые не вредили делу врачевания и воспитания. Так, родственники больных получали право жить вместе с ними в течение всего времени пребывания их в больнице.

В девственном африканском лесу, как может показаться на первый взгляд, человек и природа враждебны друг другу. Человека здесь со всех сторон подстерегают опасности: кровожадные хищники и ядовитые змеи; ливневые дожди и беспощадно палящее солнце; полчища муравьев, пожирающих все, что встретится им на пути; бегемоты, опрокидывающие лодки с зазевавшимися гребцами.

Швейцер многое пережил сам. Ему приходилось обороняться от леопарда и тонуть в реке, которая кишела крокодилами. Он спасал от термитов запасы продовольствия; брал палку, когда шел осматривать строительство новой больницы,, — там на каждом шагу грелись на солнечном припеке змеи.

И все-таки несмотря на все это Альберт Швейцер любил величавую природу Африки — природу своей второй родины. На страницах «Писем из Ламбарене» встречается немало ее восторженных описаний. Но любовь к природе не была у Швейцера просто созерцательной. Он заботился о сохранении животного и растительного мира Африканского континента и пытался у своих пациентов воспитать то же сыновнее чувство к родной природе.

В пятой главе книги «Между водой и девственным лесом», которая носит название «От января до июня 1914», есть замечательный эпизод. Африканцы упрекают доктора за то, что охотничье ружье бесполезно висит в его доме. Швейцер замечает: «Я спокойно выслушиваю этот упрек. Мне совсем не хочется убивать птиц, которые кружатся над водой. Не поднимется мое ружье и на обезьян» (с. 50).

В больнице Швейцера постоянно жили попавшие в беду и спасенные доктором животные и птицы — антилопы и обезьяны, пеликаны и попугаи.

Страницы «Писем из Ламбарене» густо заселены. Перед читателем проходит галерея образов африканцев — пациентов больницы, старейшин деревень и племенных вождей; европейцев — лесоторговцев, чиновников Колониального управления, учителей, врачей.

Швейцер умеет несколькими штрихами нарисовать не только запоминающийся портрет человека, но и очертить суть его внутреннего облика. Перед нами как живые встают помощники доктора — Нкенджу, серьезный, немногословный, которого Швейцер спас от верной смерти; лукавый острослов, честолюбивый Жозеф. Мы вместе с доктором любуемся умным, исполненным чувства собственного достоинства африканским учителем Ойембо, следим за первыми шагами на коммерческом поприще африканца-лесопромышленника Эмиля Огумы.

Множество персонажей, населяющих книгу, сложные переплетения их истинных, а не выдуманных судеб — все это создает картину впечатляющую, надолго остающуюся в памяти. «Письма из Ламбарене» — не только художественно-публицистическое произведение, это и потрясающий своей правдивостью документ времени.

В судьбах людей, в деталях быта, в приметах тех еще не столь далеких от нас дней видим мы начало XX века. Казалось бы, что можно рассмотреть из маленькой африканской деревни? Как важнейшие события мировой истории могут преломиться в судьбах людей, живущих вдали от тех мест, где вершится история? Но верный глаз ученого и перо художника-публициста делают свое дело.

В 1924 г. Швейцер возвращается в Африку и вновь налаживает прерванную первой мировой войной и послевоенной разрухой деятельность больницы в Ламбарене. С удивлением замечает он, что за годы его отсутствия резко изменилось настроение африканцев.

Исторические события в Европе нашли отклик и на Африканском континенте. Социалистическая революция в России содействовала зарождению в Африке национально-освободительного движения: в покорных еще вчера колониях создаются политические партии; союзы фронтовиков требуют изменения существующих условий жизни.

Швейцер внимательно присматривается к новым веяниям в жизни и быту африканцев. Он отмечает, что в бассейне реки Огове появились «безродные пролетарии в самом печальном и вместе с тем плохом смысле этого слова» (с. 156). Он видит «страшный процесс брожения, который в настоящее время охватил Африку» (с. 127), причем сами колонизаторы с нескрываемой злобой свидетельствуют, что это брожение порождено большевистской революцией в России.

На бурном историческом фоне по-новому складываются судьбы новых людей, приходящих в больницу доктора Швейцера. Местное население в годы войны сильно уменьшилось: война вызвала голод, эпидемию испанки. Иной стала и больница. Швейцер осознает это и отчетливо видит причину перемен. «...я должен отметить, — пишет он, — что больница моя сейчас совсем не то, чем она была раньше. Это — результат перемен в экономической жизни всего района Огове» (с. 156). Раньше в больницу обращались в основном местные жители, а теперь — постоянно меняющиеся пришлые лесорубы.

В повествование входят и европейцы новой формации — молодые врачи Марк Лаутербург и Виктор Нессман. Последний в годы второй мировой войны стал участником французского сопротивления и геройски погиб в фашистском застенке. Так в судьбы людей, живших и работавших в маленькой африканской деревушке, вторгалась история нашего времени.

А что же главное детище Альберта Швейцера — его больница? Понятно, что в книге, носящей характер дневника, вряд ли можно отыскать колонки итоговых цифр. Автор писал о ежедневной работе. Он даже высказывал известное опасение: «Боюсь, что в рассказе моем я слишком много внимания уделил прозе африканской жизни» (с. 149).

Но сейчас мы можем сказать, что за более чем полвека деятельности больницы Хелене и Альберт Швейцер и их добровольные помощники проделали титаническую работу. Сошлемся на данные отчета, который был опубликован доктором Мюллером еще при жизни Альберта Швейцера в 1963 г. В больницу ежегодно обращалось в среднем около пяти тысяч больных; треть из них при этом госпитализировалась. В 1961 и 1962 гг. обратилось по шесть тысяч больных. Особенно хорошо в больнице Швейцера была поставлена хирургическая помощь. Уже в 1934 г. были сделаны 622 серьезных операции. В среднем же в год производилось 500 — 700 операций. В 1961 — 1962 гг. — 802 и 950. Ежегодно в больнице рождалось от трехсот до четырехсот детей.[136]

В 1975 г. в советской и зарубежной печати промелькнули сообщения о том, что больница в Ламбарене переживает серьезный экономический кризис и вскоре прекратит свое существование. Эти сообщения встревожили друзей дела Альберта Швейцера во многих странах мира. В Ламбарене начали поступать пожертвования с разных концов света. Пришло на помощь и правительство Габона. Ныне деятельность больницы финансируется не только Международной ассоциацией друзей Альберта Швейцера, но и в значительной мере правительством молодой африканской Республики Габон.

К началу 1976 г. в больнице находилось на излечении около пятисот пациентов. Медицинский персонал насчитывал 126 человек, из них 100 африканцев. В 1976 г. на базе больницы в Ламбарене создан первый в Габонской республике центр научных исследований в области экологии.

«Больница Альберта Швейцера в Ламбарене живет!» — так озаглавил одну из статей активный деятель Международной ассоциации друзей Альберта Швейцера профессор-медик Герман Май. Последние вести из Ламбарене подтверждают это.

На страницах «Писем из Ламбарене» перед нами вырисовывается еще одно действующее лицо — сам автор. О чем бы в книге ни шла речь, читатель ясно чувствует отношение автора к изображаемому, слышит его спокойный, доброжелательный голос.

Каким же перед читателем предстает автор как один из главных персонажей книги? Перелистаем ее заново. На первых же страницах Альберт Швейцер рассказывает о причинах, побудивших его приехать в Африку. Рассказ предельно прост и откровенен. Ни одного громкого слова, ни одного красивого жеста. И с первых же страниц мы начинаем верить этому человеку.

Швейцер входит в новую для себя жизнь, попадает не раз впросак. В дневнике можно и не писать об этом, но он пишет о своих промахах и ошибках, о поисках и разочарованиях. Он пишет даже о том, что в какой-то период в больнице было больше неудачных операций, чем удачных. Он не боится, что его обвинят в профессиональном провале. Просто ему даже в голову не приходит такое: ведь он обращается к друзьям.

Он — врач, но ему до всего дело; он хочет, чтобы лесорубы нормально питались, чтобы в девственном лесу прокладывались дороги, чтобы развивались древние ремесла африканцев. И с какой страстью, с какой заинтересованностью пишет об этом Альберт Швейцер: «Дешевый эмалированный горшок вытеснил добротное самодельное деревянное ведерко <...> Многие полезные навыки сейчас уже наполовину забыты. Только старые негритянки умеют еще вить веревки из коры деревьев и нитки — из волокон листьев ананасного куста. Даже искусство вырубать каноэ и то приходит в упадок. Так хиреют туземные промыслы там, где умножение числа занимающихся ими людей самым надежным образом способствовало бы развитию культуры» (с. 80).

День Альберта Швейцера заполнен тысячею дел. Это и врачевание, и строительство, и заготовка материалов, и беседы с людьми. К вечеру накапливается невыносимое утомление. Сказываются недостаточное питание и действие тропического климата. Но слышим ли мы жалобы на усталость, на недомогание или болезнь? Нет! Перед рождеством 1915 г. сорокалетний доктор Швейцер записывает в дневнике: «Несмотря на всю мою усталость и малокровие, мне каким-то чудом удается сохранить почти полную душевную свежесть. Если день был не очень напряженным, то после ужина я провожу два часа за работой, посвященной роли этики и культуры в истории человеческой мысли» (с. 94).

Самое важное для Альберта Швейцера — дело, которое служит благу людей. Ради торжества дела он готов на самые тяжкие жертвы. В 1926 г. доктор хотел и мог бы поехать в Европу — повидать жену и дочь, поправить здоровье. Но начиналось строительство повой больницы. Он должен был довести его до завершения и, пока не довел, не поехал в Европу. Поездка к близким осуществилась лишь через полтора года.

В больницу поступило новое и, как говорят, действенное лекарство. Но не все последствия его введения в организм больного ясны Швейцеру. И в дневнике появляется короткая запись: «Я испробовал бреозан на себе» (с. 226).

И так изо дня в день: тяжкий труд врачевателя, строителя, воспитателя; размышления над основным трудом жизни — «Культурой и этикой»; и поздно вечером — музыка, гениальный Бах. «Каждый его день, — пишет исследователь творчества Швейцера Ч. Джой, — был актом милосердия, а каждая ночь — жертвоприношением музыке».[137]

Не случайно Швейцера всю жизнь тянуло не только к творчеству Баха, но и к творчеству Гете. Их роднила страсть к познанию сути окружающего. Как Гете, так и Швейцеру наряду с поэтическим, духовным отношением к миру было органично присуще стремление действовать, практически преобразовывать мир. Гете восклицал: «Вначале было дело!». Именно эти слова сделал главным девизом своей жизни и этики Альберт Швейцер.

Твердость духа и четкость намеченной цели — вот что определяло жизнь и деятельность Швейцера. Всегда — и словом, и делом — служить людям, облегчать их страдания, бороться со страданиями, чтобы избавить от них людей, — вот чему он неуклонно следовал. Готовность пожертвовать своим благом ради блага ближних, осознание социальной значимости дела исцеления страждущих — эти черты деятельности и характера А. Швейцера сближают его с русскими врачами-подвижниками Н.И. Пороговым, Ф.П. Гаазом. «Швейцер стал, — справедливо замечает польский исследователь Гжегож Федоровский, — символом братства народов и жертвенного героизма».[138]

Человек весь проявляется в том, как он говорит и судит о других людях. О своих открытиях в научных изысканиях Швейцер не сообщает. Но об открытиях и достижениях коллег по работе пишет охотно. Доктор Трене «делает важное открытие. ...он обнаруживает вибрионы, очень близкие к холерным» (с. 227). Матильда Коттман идеально организует работу в лесу. На Эмму Хаускнехт можно целиком положиться во всех делах, связанных с больничным хозяйством...

Альберт Швейцер известен нам не только как врач, но и как философ. Как это отразилось в «Письмах из Ламбарене»? Произведение это пронизано нравственным пафосом: сделать все возможное для будущего счастья человечества. Какой высокой нравственной и публицистической силы исполнены строгие и страстные строки заключения, к девятой главе первой части книги! В них, на наш взгляд, заключена основная ее идея.

«Письма из Ламбарене» — это памятник человеку, который исполнил свои долг врача и человека. Как врач Альберт Швейцер сделал все что мог.

К какому жанру следует отнести «Письма из Ламбарене»? Судя по названию, ответ на этот вопрос бесспорен. В истории литературы эпистолярный жанр хорошо известен и представлен достаточно широко. Но можно ли безоговорочно считать книгу Альберта Швейцера подборкой его писем, пусть даже литературно обработанных самим автором? Вряд ли. В «Письмах из Ламбарене» уживаются самые различные жанры: и письма-отчеты, и дневниковые записи, и публицистические размышления, и портретно-биографические очерки (например, очерк, посвященный учителю Ойембо).

Сила этого необычного по жанру художественно-публицистического произведения состоит в его документальности.

В наше время интерес широкого читателя к документальной литературе твердо установлен литературными критиками. Он уже получает и теоретические обоснования. «Документ точно фиксирует уникальность события... Подлинное документальное искусство сливается с подлинной историей».[139]

К «Письмам из Ламбарене» последнее вполне приложимо. Именно поэтому читателя знакомство с ними особенно заинтересует и увлечет. Историк медицины или общественной мысли Запада XX в. сможет по «Письмам из Ламбарене» изучить историю развития медицинского обслуживания в Африке, историю этических поисков мыслителя-гуманиста и многое-многое другое.

В изображении действительности, ее анализе Швейцер проявляет себя как художник-реалист. Он показывает жизнь как таковую, не приукрашивая ее теневых сторон, не рисуя безоблачной идиллии. Подобно своему великому учителю Гете, Швейцер стремится как можно глубже проникнуть в суть изображаемого, с тем чтобы отразить в публицистических очерках не случайное, но типическое, характеризующее эпоху и ее нравы. Дарованию Швейцера-публициста присущ добрый юмор. Вера в людей помогает доктору увидеть не только героические, высокие черты их характеров, но и подметить смешные стороны их поведения, пошутить над ними. Характерна такая сценка. Швейцер просит африканца помочь донести тяжелый брус. « — Я человек интеллигентный и брусьев не ношу, — отвечает он». «Тебе повезло», — соглашается Швейцер, взваливая брус на плечо. «... мне бы тоже вот хотелось быть человеком интеллигентным, да что-то не удается» (с. 195).

Наблюдательный читатель конечно же отметит автоиронию в рассказах доктора Швейцера о его злоключениях в первые годы жизни в Африке.

Документальность — это лишь одна, хотя и важная, сторона «Писем из Ламбарене». Вторым и не менее важным фактором большого историко-литературного значения этого труда Альберта Швейцера являются его высокие художественные достоинства.

Художественное мастерство Швейцера выковывалось в полемических статьях, в массовых обращениях, которые требовали отточенности каждой мысли и каждого слова.

Любопытно, например, проанализировать композицию отдельных глав «Писем из Ламбарене». Как правило, в построении их писатель идет от частного к общему: первоначально дает яркую зарисовку фактов или явлений, а затем подробно характеризует их, анализирует и на основе глубокого анализа рисует обобщенную картину действительности. Подчас же Швейцер ограничивается только зарисовкой, как бы предлагая читателю сделать вывод. В ряде глав, лежащих на стыке публицистики и социологии, Швейцер иногда в ущерб увлекательности вовсе избегает зарисовочных моментов, привлекая живые эпизоды только как доказательство той или иной общей мысли.

Арсенал композиционных средств Швейцера-публициста чрезвычайно разнообразен: он естественно использует прямое обращение к читателю, неожиданный экскурс в историю культуры или поэтическую народную притчу; плавное течение мысли может перемежаться разного рода вставками, которые не производят впечатления инородного тела; некоторые главы книги напоминают по форме своеобразные эссе.

Своеобразен и язык Швейцера-публициста. Его «двуязычность» (как уроженец Эльзаса Швейцер говорил и писал на двух языках — немецком и французском) сыграла, на наш взгляд, известную роль в формировании литературного стиля Швейцера.

Речь Швейцера-публициста, с одной стороны, очень проста и легко доступна для восприятия, но с другой — очень эмоциональна, ярка, насыщена сравнениями, эпитетами, метафорами. Притом характерно, что насыщенность публицистической речи Швейцера образами служит достижению определенной смысловой цели — более четкому и яркому восприятию мыслей автора. Показательно в этом отношений развернутое изображение работы в главе «Поздняя осень и зима 1925. На строительной площадке». Швейцер описывает рабочий день на стройке как пятичастную симфонию, остроумно находя звуковую и ритмическую характеристики для начала, середины и конца работы.

Для того чтобы судить о том, какой экспрессии достигает Швейцер-стилист в описании состояния человека или природы, достаточно привести небольшой отрывок главы «Поездка»: «Вода и девственный лес!.. Можно ли передать чувства, которые нас охватили? Кажется, что все это сон. Допотопные ландшафты, которые мы видели где-то на фантастических рисунках, оживают перед нами въяве. Невозможно сказать, где кончается вода и начинается суша. Могучие сплетения перевитых лианами корней вторгаются в реку. Пальмы — высокие и низкорослые, между ними тропические деревья с зелеными ветвями и огромными листьями; отдельные поднявшиеся над всем исполины; обширные заросли кустов папируса выше человеческого роста с большими веерообразными листьями, и среди этой пышной зелени — совсем уже высохшие стволы, одиноко устремленные к небу» (с. 21).

Какими сочными мазками, как красочно переданы Швейцером необычность и мощь африканской природы!

Но Швейцеру-стилисту присуща вместе с тем экономность в употреблении изобразительных средств. Ему свойственны также лаконизм и афористичность. Типичными для его публицистики являются такие, например, обороты: «Человек принадлежит человеку. Человек имеет право на человека» («Mensch gehort zu Mensch. Mensch hat Recht auf Mensch»); «Много воды течет под землей, но не всякий подземный ручей становится источником» («Es flutet viel Wasser unter dem Erdboden, das nicht als Quelle herausbricht»); «Там, где есть сила, есть действие силы» («Wo Kraft ist, ist Wirkung von Kraft»).

Конструкция фразы у Швейцера современна. Он использует неполные и назывные предложения. В круг образов Швейцер смело вводит материал, широко предоставляемый современной наукой и техникой.

В «Письмах из Ламбарене» Альберт Швейцер достиг осуществления того важного художественного принципа, за реализацию которого он ратовал в своем классическом труде о Бахе, — единства этического и эстетического начал. В книге Швейцера все рассмотренные нами художественно-изобразительные средства подчинены единой цели — показу доброго дела, изображению торжества в человеке человеческого начала.

Художественно-публицистическое творчество Альберта Швейцера уже принадлежит истории. Самое значительное в нем — «Письма из Ламбарене» — также стало классикой. Но и сегодня это произведение привлекает читателей и переводится на многие языки народов мира.[140]

Секрет неувядаемой молодости книги Альберта Швейцера прост: она учит людей мужеству и доброте, высокому и простому умению жить интересами и заботами человечества.

Привлекает читателей и фигура автора — врача, мыслителя-гуманиста, борца за мир. В поистине энциклопедической деятельности Альберта Швейцера время открывает все новые и новые грани.

В 1975 г. прогрессивное человечество отмечало столетие со дня рождения Швейцера. К этой дате исследователи жизни и творчества мыслителя приготовили немало находок, сделанных в архивах США, ФРГ, Франции. Из книги Бенедикта Виннубста мы узнали о том, сколь глубоким было влияние Швейцера на атомную политику различных правительств.[141] Мы знаем, что больница доктора Швейцера действует и процветает, что его примеру последовали десятки молодых врачей, добровольно отправившихся в самые отдаленные утолки нашей планеты.

Знаменитый кубинский революционер Че Гевара еще на студенческой скамье решил посвятить свою жизнь страждущим. Получив диплом врача, он предполагал поехать в джунгли Амазонки и так же, как Альберт Швейцер, работать в лепрозории. Это свое намерение он осуществил и некоторое время лечил прокаженных, не боясь заразиться, братски сочувствуя этим отверженным страдальцам.

Беседуя с Че Геварой, советский писатель Борис Полевой задал революционеру вопрос, «кого он считает самым большим человеком XX века.

— Ленин, конечно... Но Ленин не в счет. Такие родятся раз в тысячелетие, — задумчиво произнес он. И вдруг сказал:

— Альберта Швейцера... Он с юных лет был для меня примером. Когда студентом я был на Огненной земле на эпидемии, я всюду возил с собой его портрет».[142]

Служение Швейцера людям получило высокую оценку виднейших деятелей науки и культуры нашего века. Альберт Эйнштейн говорил о своем давнем друге так: «Я не знаю, есть ли другой человек, в котором так же идеально сочетались бы доброта и стремление к прекрасному, как у Альберта Швейцера». Гением человечности называл Швейцера Стефан Цвейг, великим эльзасцем — Ромен Роллан. Вальтер Ульбрихт, обращаясь к А. Швейцеру, подчеркивал: «В нашем социалистическом государстве, Германской Демократической Республике, стремимся мы к тому, чтобы осуществить благоговение перед жизнью со всеми его общественными последствиями».[143]

Лауреат международной Ленинской премии Мартин Лютер Кинг, узнав о смерти Швейцера, писал: «С кончиной Альберта Швейцера исчезла одна из самых ярких звезд на нашем небосводе. Его долгий и богатый трудами жизненный путь ученого и подвижника во имя человечности стал героической поэмой XX столетия».[144]

Людей всегда волновали и будут волновать истоки творчества и подвига, пути совершенствования человечества. Альберт Швейцер пытался помочь людям стать лучше. Порой он заблуждался, но заблуждения замечательного человека столь же поучительны, как и его открытия. В «Письмах из Ламбарене» мы видим и то, и другое. Стало быть, эта книга и сегодня современна и нужна людям.

Д. А. Ольдерогге АЛЬБЕРТ ШВЕЙЦЕР В ГАБОНЕ

Доктор Альберт Швейцер связал свою жизнь с одним из самых негостеприимных, а в климатическом отношении тяжелых и опасных для здоровья европейцев, к тому же до сих пор еще малоизученных уголков Африки.

Избранный им район расположен у самого экватора. Это область тропического леса с крайне нездоровым климатом: большая влажность, жара, трудно переносимая днем, а ночью не сменяющаяся прохладой. Полное бездорожье в начале этого века делало этот район особенно трудным для освоения и исследования. В те годы, когда туда направлялся Швейцер, на сотни километров в стране не было ни школ, ни больниц, а о регулярной доставке почты нечего было и думать: единственным путем к Ламбарене была река, течение которой прерывается порогами и водоскатами, а в сухое время года — отмелями. К тому же речной путь тогда был небезопасен из-за стад бегемотов, постоянно угрожавших лодкам-однодеревкам — обычному речному средству передвижения. Пароходы ходили редко и только после периода дождей, когда этому не препятствовал низкий в сухое время года уровень воды. Не случайно, что река Огове и ее бассейн были исследованы всего лишь сто лет назад путешественниками Дю Шайю, Компьенем, Маршем, Бразза и другими. Всем им приходилось пробираться сквозь густой тропический лес или доверяться капризам речного пути со всеми его опасностями. Вот что пишет один из первых исследователей Огове — маркиз де Компьень. Когда он и его сотоварищ Марш в 1872 г. достигли Габона, там уже находилась небольшая французская колония, и путешественников встретили очень хорошо:

«До сих пор все шло прекрасно, — рассказывает исследователь. — Наше путешествие совершалось тихо и приятно... К несчастью, светлые дни скоро проходят. Тут начинаются тяжелые дни, дни лихорадки, лишений, постоянной борьбы с людьми, обстоятельствами. Прежде всего нас постигла болезнь; мой друг и спутник Ал. Марш жил на Малаккском полуострове, был и в Кохинхине, провел дурное время года в Сенегале и Гамбии; я тоже путешествовал десять месяцев в самой болотистой части Флориды, два раза останавливался на Панамском перешейке и довольно долго оставался на так известном своею зловредностью Москитском берегу. Про все эти страны идет дурная слава; найдя их более сносными, чем о них говорили, мы ласкали себя надеждою, что вредность габонского климата также преувеличена. К несчастью, мы ошиблись. В странах, о которых я только что упомянул, были для нас дни тяжелые: иногда мы страдали лихорадкой, очень часто терпели от чрезмерного солнечного жара или проливных дождей; но нигде не встречали такой давящей и сырой атмосферы, такого постоянного нездоровья, таких ночей, которые не приносят никакого покоя; нигде термометр не показывает день и ночь 30 градусов [по Реомюру] без сколько-нибудь значительных колебаний; нигде не господствует постоянная буря, такие почти постоянные ливни, застающие вас внезапно и проникающие до костей. А мы были в Габоне в так называемое полусухое время.

Спустя десять дней после нашего приезда в одну и ту же ночь у обоих нас, у Марша и у меня, поднялась сильная рвота; за рвотой наступила холодная дрожь, продолжавшаяся два часа, потом четыре или пять часов мы горели как в огне; жажда была невыносимая. Это была местная лихорадка. Мы платили первую дань, которую еще щедрее мы заплатили впоследствии. На другой день, так как состояние здоровья ухудшилось, принуждены были перенести нас в госпиталь, где нас окружили самыми нежными заботами»[145].

О трудностях путешествия в условиях влажного тропического климата Габона пишут все исследователи. Недаром Габон с самого начала был одной из тех колоний Франции, которая постоянно нуждалась в рабочей силе: европейские чиновники сменялись здесь часто, неквалифицированных рабочих приходилось набирать из среды местного населения. Поэтому в стране постоянно применялась система принудительного труда. Нередко французское правительство готово было отказаться от мысли колонизовать страну, считая освоение Габона нереальным делом — главным образом из-за климата и трудностей доставки рабочей силы.

Можно представить себе, на какие опасности шел Швейцер, отправляясь в страну, где еще в начале XX в. не было тех новшеств, которые, несмотря ни на что, все же существенно изменили условия жизни в Африке. Тогда в случае необходимости не было никакой возможности, во всяком случае для приезжего европейца, добраться до города и получить медицинскую помощь. Избрав Габон, доктор Альберт Швейцер шел добровольно на подвиг туда, где на каждом шагу ему угрожали опасности и возможность получить тяжелое заболевание, как это произошло с маркизом де Компьенем, которому так и не довелось продолжить исследования в Габоне из-за совершенно расстроенного здоровья, хотя он пробыл там в общей сложности всего лишь немногим более года.

Страна, где работал Альберт Швейцер, — теперь независимая Республика Габон. Габон — небольшое государство. С юга и востока оно граничит с Народной Республикой Конго, на севере — с Камеруном и Экваториальной Гвинеей.

Основу экономики Габона составляет вывоз драгоценных пород дерева, а также пальмового масла, теперь открыты нефтяные месторождения. Наиболее значительная река — Огове, протяженностью до 1200 км, — подобно большинству рек Африки, почти несудоходна из-за стремнин, водопадов, водоскатов и порогов. Она берет свое начало далеко в глубине страны и название свое получает после слияния рек Окано и Ивиндо (Ливинда). При впадении в океан у мыса Лопес она образует разветвленную дельту. Суда с неглубокой осадкой доходят только до Нджоле, в 350 км от устья. В этом месте реку пересекает прямая дорога, проложенная от Либревиля. Недавно она была продолжена и через Ламбарене ведет к югу, до реки Конго. В верхнем течении Огове несудоходна, и истоки ее Окано и Ивиндо теряются в болотах тропического леса.

В этнографическом и лингвистическом отношении это одна из наименее известных областей Африки. Густой тропический лес скрывает еще немало тайн. Мы знаем теперь, что в глубине страны обитают разрозненные группы пигмеев, численность и быт которых почти совершенно не известны. Огромные пространства девственных лесов до сих пор остаются необитаемыми, а основные этнические группы, составляющие большинство населения, и их языки даже на побережье почти не изучены. Объясняется это прежде всего, как уже было сказано, трудностями климата: постоянно высокой температурой, большой влажностью, что способствует распространению разного рода тропических болезней — желтой лихорадки, сонной болезни и множества других, в том числе гемоглобурийной лихорадки, поражающей преимущественно европейцев.

Габон получил свое название по наименованию узкого, длиной до 70 км, шириной около 16 км, залива, который наряду с Камерунской бухтой считается одной из лучших гаваней этой части материка. Залив этот, или, точнее, эстуарий, представляет собой устье нескольких рек, среди которых основные — Комо с ее притоками и Мбеи — берут начало в Хрустальных горах. Все они небольшой протяженности, но богаты рыбой. Местное название эстуария — аронго мбе ндива; аронго на языке мпонгве означает «большое море», а ндива — этническое название первых поселенцев, которые, по местным преданиям, переправились через залив на плотах из циновок и поселились на побережье.[146]

Португальские мореходы, впервые попавшие туда в 1472 г., назвали его Рио Габао (Rio Gabao), т.е. «река морской шинели», потому что по своим очертаниям залив этот показался им похожим на форму морского плаща с капюшоном. Это название и дало позднейшее название эстуария — Габон (Gabon, Gabun, Gaboon, Gabaon и т.п.), а по нему и всей страны — Габон, или Габун.

Этнический состав Республики Габон очень сложен. Всю северную часть страны населяют народы группы пангве. В описаниях путешественников второй половины прошлого века они обычно называются племенами людоедов — традиция, восходящая еще ко временам первого их исследователя Дю Шайю. В литературе эту группу племен называли то пагуинами, то фангами, то пангве. Ни одно из этих названий не может считаться удачным. Фанг — это всего лишь самоназвание самой южной из групп этой языковой общности. Каждая из них считает себя самостоятельной и единства всех пангве не сознает.

По существу, первое научное описание быта и общественного устройства племен пангве принадлежит Любекской этнографической экспедиции и осуществлено было в годы, непосредственно предшествовавшие первой мировой войне. В 1913 г. появилась обстоятельная работа ее руководителя Г. Тессмана — результат продолжительных исследований в стране с 1904 по 1909 г. Эта и последующие работы рассеяли мрачное представление о пангве и показали, насколько опасно полагаться на рассказы соседей о нравах их врагов.[147]

Теперь мы знаем, что группа племен пангве, обитавшая некогда в верховьях реки Огове, относительно недавно, в XVIII — XIX вв., продвинулась к западу и оттеснила племена, жившие в низовьях многочисленных рек, к самому побережью Гвинейского залива.

К группе пангве относятся народы, населяющие южную часть Республики Камерун, Экваториальную Гвинею и всю северную половину Республики Габон, примерно по линии от Ламбарене до Ластурвиля, а именно: яунде (эвондо), булу и много других, среди которых самую южную группу составляют фанг. Так как ознакомление со всеми ними начиналось с юга, то самоназвание фанг было перенесено на все родственные им по культуре и языку племена.

Оттесненные к берегам Атлантического океана мелкие племена и народности в языковом отношении принадлежат к другой группе, условно называемой мьене. К ним относятся живущие около Либревиля мпонгве, численность которых теперь составляет всего лишь около тысячи человек. Так как эстуарий Габона был местом, где французы обосновались прежде всего, и оттуда началась колонизация всей страны, то появившихся с востока пришельцев племени фанг, по аналогии с мпонгве, назвали пангве: это название и укоренилось в литературе. Сходство этих названий создавало немало недоразумений. Другие народности мьене: у мыса Лопес живут ронго, или орунгу, также небольшая по численности группа, насчитывающая около двух тысяч человек; южнее их, тоже по берегам океана, около Сетте Кама обитают нкоми, очень немногочисленная народность; вокруг озера Онанге и около Ламбарене — галоа (галуа, гальва) и дьюмба, или адьюмба. Общая численность всех мьене составляет, по официальным данным 1960 г., около 14 тыс. чел. По тем же сведениям, численность фангов в пределах Габона — около 152 тыс. чел. В южной части Республики Габон большую часть составляют народности нджаби, или бенджаби, а также бапуну, бавили, балумбу и многие другие, насчитывающие в общей сложности до 250 тыс. чел. По. оценочным официальным данным 1971 г., общая численность населения Республики Габон — около 520 тыс. чел.

Все языки населения Габона относятся к северо-западной группе семьи языков банту. Они очень сильно отличаются от языков банту, распространенных в излучине реки Конго — в Республике Заир, Анголе, — а также в Восточной Африке — Республиках Руанде, Бурунди и других странах. Языки, северо-западной группы банту представляют собою как бы переход к языкам Камеруна и Нигерии, языкам, называемым нередко языками полубанту. Трудно даже провести границу между языками семьи банту и языками, не причисляемыми к ним. Но, к сожалению, именно эта северо-западная группа исследована очень недостаточно.[148] Языки пангве, в частности яунде, или эвондо, и булу, пожалуй, наиболее изучены, по ним имеются и словари, и грамматические описания. Этого нельзя сказать о языках мьене: до сих пор нет никаких изданий на этих языках — ни словарей, ни грамматик, — о чем приходится пожалеть, так как тем самым мы лишены возможности воспользоваться языковыми данными для восстановления истории передвижений народов в этой части Западной Африки.[149] Хорошо известно, что задолго до появления европейских путешественников здесь происходили постоянные переселения племен.

Со времени появления европейцев на всем побережье западной Африки, т. е. Верхней и Нижней Гвинеи, началась торговля рабами. Португальские, затем испанские, французские и английские, позднее также североамериканские работорговцы вывозили негров на плантации сначала в Вест-Индию, затем в Бразилию, а потом и в южные области Северной Америки — Луизиану и Флориду.

Работорговля нанесла огромный ущерб народам Африки, жившим на побережье Гвинейского залива. Она полностью изменила этнический состав прибрежного населения. Дело в том, что торговлю рабами нельзя представлять в виде охоты, в которой европейцы выступали в качестве охотников, а негры — дичи. Работорговля велась весьма организованно. Для того чтобы углубиться в страну, работорговец должен был располагать достаточными силами, во всяком случае большими, чем это позволяла ему численность экипажа корабля. С полусотней вооруженных матросов в условиях незнакомой местности и тропического климата нельзя было удаляться далеко в глубь материка. Поэтому охота на рабов велась силами самих африканцев. Капитаны кораблей заключали договоры с царьками или вождями, которых обычно именовали «королями». Европейцы поставляли им порох, ружья, ром, бусы, пестрые ткани, а также выдавали им разные знаки отличия вроде медалей, жезлов, фигурных ножей и т.п., которыми те гордились, подобно вождю галуа Нкомбе — «королю-солнцу», о котором не раз упоминает Альберт Швейцер, — а те в свою очередь поставляли им нужное количество рабов. Такого рода работорговля значительно изменила не только прежде существовавшие общественные отношения, но и этнический состав населения прибрежных районов. «Короли», опираясь на помощь капитанов невольничьих кораблей и получая от них оружие, совершали набеги на соседние племена и на владения других «королей», захватывали пленников и разоряли их страны. Таким путем одни «короли» усиливали свое влияние, другие лишались его, происходил процесс дезинтеграции: прежние связи нарушались и возникали новые политические объединения. Это не ускользнуло от внимания Маркса, который, давая характеристику «утренней заре капиталистического производства», упоминая об Африке, писал: «Die Verwandlung von Afrika in em Geheg zur Handelsjagd auf Schwarzhaute»,[150] т.е. что она стала заповедным полем коммерческой охоты на чернокожих.

Вести работорговлю в широких масштабах можно было только с помощью самих африканцев, натравливая одних «королей» на других и таким образом сталкивая между собой племена. Именно в это время на побережье Гвинейского залива возникают новые политические объединения и ранне-государственные образования, другие исчезают, словом, происходят глубокие этно-социальные изменения. Нескончаемые войны а набеги привели к тому, что население многих районов уходило в глубь страны, спасаясь от своих предприимчивых соседей — помощников работорговцев. К сожалению, именно эти процессы часто ускользают от специалистов, занимающихся историей народов Африки.

Главными пунктами работорговли были эстуарий Габона, где охотой за рабами занимались мпонгве, области вдоль побережья у Сангатанга, где действовали орунгу, и около Фернан Ваза в районе Аньямбе, где подобной охотой занимались нкоми. В XIX в. работорговлей занимались главным образом капитаны английских и североамериканских кораблей, поставлявших рабов в Новую Англию.

В это время возникают настоящие рабовладельческие государства, в которых рабы не используются в хозяйстве, но служат всего лишь товаром. Подобные «государства», а по существу предприятия для поставки рабов капитанам невольничьих кораблей, — как их называли, negriers, — возникали в центрах работорговли не только на Невольничьем Берегу, который недаром получил это название, увековеченное на географических картах, но и в дельте Нигера; нечто подобное было также и в Габоне. Уже было сказано, что эстуарий Габона представляет собой одну из лучших естественных гаваней на всем побережье Нижней Гвинеи. Здесь обосновались работорговцы и при пособничестве местных «королей» вели охоту за рабами. Отряды этих «королей», снабженные огнестрельным оружием, получили название мбира, т.е. «хищные птицы», — так называли на одном из местных языков породу орлов. Эти мбира разоряли страну, уводили в плен рабов и продавали их на вывоз в Америку. Жившие на берегу племена ивеа вынуждены были покинуть свои земли у мыса Лопес и уйти в глубь страны.[151]

Напротив, племена орунгу — обитатели дельты реки Огове и мыса Лопес — вошли в контакт с капитанами испанских кораблей и поставляли им рабов. Испанцы поддержали вождя их Омбаго Рогомбе, прозванного Паскалем, который удерживал власть в стране вплоть до фактического прекращения работорговли, т.е. примерно до 40-х гг. прошлого века. К концу XVIII в., по мере того как труд рабов переставал приносить достаточно эффективные выгоды, появились сомнения в его целесообразности и началось движение в пользу прекращения работорговли. Одна за другой страны принимали постановления о запрещении торговли людьми. История отмены работорговли довольно противоречива и сложна. В конечном счете сущность ее состоит в том, что вместо захвата и вывоза из Африки рабочей силы казалось выгоднее переходить к освоению богатств всего Африканского материка, к развитию там торговли и поискам рынка для сбыта товаров. Об этом мечтал также один из великих путешественников того времени, Давид Ливингстон, представляя себе, как в глубь материка будут проложены дороги и путем свободной торговли вся Африка приобщится к мировой культуре.

Уже в первом десятилетии XIX в. правительства разных стран начали запрещать работорговлю: в 1807 г. — Англия, к 1808 г. — Соединенные Штаты Северной Америки, несколько позднее — Франция, и т.д. Начинался новый период в истории народов Африки — подготовка будущего колониального раздела Африканского материка, эпоха географических открытий, а по существу — исследования внутренней части материка, его богатств и возможностей для развития торговли.

Все это носило вполне благопристойный характер и велось под прикрытием благородных призывов к освобождению рабов. Начало этому было положено основанием в конце XVIII в. в пределах нынешней Республики Сьерра-Леоне «свободного города» Фритауна, где в 1787 г. на землях, находившихся под контролем Англии, были поселены освобожденные рабы. Вслед за тем в 1816 г. при содействии правительства Соединенных Штатов было основано Американское Колонизационное Общество, ставившее своею целью поселить американских негров в Западной Африке. После нескольких попыток в 1820 и 1821 гг. под покровительством североамериканских Соединенных Штатов было создано свободное государство Либерия, главный город которого получил название Монровия по имени пятого президента Джемса Монро.

В этом же духе действовало и французское правительство в Габоне.

Первые поселения были основаны французами на южном низком берегу эстуария. Однако, по-видимому, место оказалось неудобным, и в 1843 г. на высоком северном берегу был заложен форт, а через несколько лет, в 1849 г., здесь были поселены снятые с невольничьего корабля «Элиза» 46 человек и создана «деревня свободы», ставшая впоследствии городом Либревиль. Этот «свободный Город», так же как и Фритаун в Сьерра-Леоне, стал позднее опорным пунктом колонизации Габона. Именно из Либревиля началось завоевание французами Западной Экваториальной Африки.

В изменившихся условиях прибрежные племена вынуждены были прекращать свои набеги на соседние племена — рабы уже не требовались — и переходить на роль торговых посредников между европейскими купцами и народами, жившими в глубине страны. К этому времени на берегах Гвинейского залива, в устьях рек по преимуществу, начинали создаваться торговые фактории.

Торговля велась поэтапно. Прибрежные племена были посредниками между белыми и племенами, жившими в глубине страны. Те в свою очередь не пропускали их дальше: складывалась как бы цепочка взаимных связей, которая нередко прерывалась из-за разных непредвиденных причин, что осложняло доставку на далекие расстояния. В Габоне не существовало еще достаточно развитых общественных отношений, позволявших снаряжать караваны, как это было в странах Западного Судана или в Восточной Африке.

Еще в 1874 г., т.е. всего лишь сто лет назад, в Бюллетене Парижского географического общества один из его членов-сотрудников, М. Гедд, писал, что географы не располагают почти никакими сведениями о Габоне.[152] На побережье обитают разнообразные племена, желающие вести торговлю с европейцами; они соперничают между собой, задерживают путешественников, пытающихся проникнуть в глубь страны, и сообщают заведомо ложные сведения. Попытки пройти на баржах, чтобы миновать их, не удались из-за множества водоскатов и отмелей.

Нельзя сказать, что французские власти были очень заинтересованы в освоении и изучении страны. После основания форта в эстуарии Габона прошло почти десять лет, пока лейтенант Мекэ установил, что источником его является река Комо, длиной всего лишь около 100 км. Наиболее значительные и широкоизвестные путешествия Дю Шайю в районе Рио Муни и прилегающих районах Габона велись им самостоятельно на его частные средства. Лишь в 1863 г. лейтенант Серваль совершил первое путешествие по реке Огове на французском военном корабле, а в следующем году его исследования продолжили Аллиго и Тушар. В 1867 г. лейтенант Эме, поднявшись по Огове, заключил договоры с «королями» различных племен — Мгумби и Ндумбале Ракенга и другими — и, получив их согласие на протекторат, тем самым открыл возможности для проникновения в глубь страны. Начавшаяся вскоре франко-прусская война прервала все начинания. Поражение 1870 г. вызвало желание правительственных кругов Франции вообще отказаться от каких бы то ни было попыток колонизации Габона, так как климатические условия были неблагоприятны, исследование страны сулило мало выгод в будущем, а стоило немалых затрат. По распоряжению французских властей были сокращены расходы на содержание постов в Габоне, и предполагалось полное прекращение всяких связей с Экваториальной Африкой. Этим воспользовались английские и немецкие торговые фирмы, фактории которых застали А. Марш и маркиз де Компьен. Поездка была организована на частные средства, однако именно их исследования положили начало научному изучению Габона, и Огове в частности. Оба путешественника, поднявшись вверх на 300 км, принуждены были остановиться при впадении в Огове реки Ивиндо и возвратиться назад.[153]

Их работы продолжил Саворньян де Бразза, итальянец по происхождению и фактический основатель колонии Габон, впоследствии — Французской Экваториальной Африки. Встретившись с Маршем и Компьенем и ознакомившись с результатами их изысканий, он решил добиться поставленной ими цели — проникнуть в центр Африки к великим озерам, которые, по рассказам местных жителей, находились где-то на востоке. Существование озер оказалось фантазией, но ему удалось после долгих странствий пройти до реки Алима, затем он основывает форт Франсвиль и на берегу Конго учреждает военный пост. Со временем этот пост разросся в селение, ставшее впоследствии крупным городом — ныне столицей Народной Республики Конго — Браззавилем. С 1886 г. Саворньян де Бразза — Генеральный комиссар Габона и Французского Конго, ставших колониальными владениями Франции.[154] Одно время Габон имел статус самостоятельной колонии, затем включался в состав Французской Экваториальной Африки, изменялись и его границы, в частности по договору с Германией в 1911 г. Нет необходимости излагать здесь историю всех реорганизаций, так как это не имеет прямого отношения к деятельности А. Швейцера в Ламбарене. Надо сказать лишь, что доктору Альберту Швейцеру, впервые попавшему в страну в 1913 г., довелось дожить до освобождения Габона от колониальной зависимости: 17 августа 1960 г. Габон стал независимым государством в пределах границ, установленных после Версальского мира в 1918 г.

В той части страны, где доктор Альберт Швейцер основал впоследствии свою больницу, во второй половине XIX в. действовали по преимуществу английские и немецкие торговые дома. Главными из них были ливерпульская компания Хаттон и Куксон и торговый дом Карла Вермана из Гамбурга. Кроме них было немало других, расположенных на берегу и на мысе Лопес, в Сетте Кама и Фернан Вазе, но они не имели большого значения. Представителем ливерпульской компании был Брюс Уокер, который обосновался сначала в Либревиле в 1859 г., а затем первым проник вверх по течению Огове, где во владениях вождя племени галуа Нкомбе около 1866 г. основал факторию. На месте этой фактории много лет спустя и была оборудована больница Альберта Швейцера.

Первоначально Уокер остановил свой выбор на местности, называемой Адолинанго, название которой в переводе означает «тот, кто наблюдает за племенами». Значение этого названия заключается как раз в том, что Нкомбе разрешал прибрежным племенам орунгу и нкоми доходить только до этого места и не давал им возможности подыматься дальше по реке и вести торговлю с племенами, живущими за пределами его владений.

Однако вскоре Уокер заметил, что избранное им место для фактории неудобно, так как песчаные отмели не дают возможности паровым судам его компании подходить к берегу во время сухого сезона. Тогда он перенес свои склады на островок посередине реки, находившийся во владениях другого «короля» — Реноке. Островок этот назывался Агума, т.е. «деревья», а теперь известен под именем Ламбарене. Местные жители объясняют происхождение этого названия следующим образом. Когда Нкомбе узнал, что Уокер хочет покинуть его владения, то будто бы сказал ему с насмешкой «ламбарени» — «ну, попробуй». Так было положено начало нынешнему городу Ламбарене.[155] В условиях Габона теперь — это относительно крупный центр, связанный с Либревилем и Браззавилем автотрассами и имеющий даже свой, хотя и небольшой, аэродром.

Вся деятельность доктора Альберта Швейцера связана с больницей. Он был всецело поглощен работой по устройству помещений, оборудованию их, уходом за своими пациентами, стремился облегчить их участь. При оказании врачебной помощи ему приходилось в первую очередь учитывать расовую принадлежность обращавшихся к нему больных: белые или черные. Именно этим объясняется то, что он постоянно называет местное население неграми, т.е. применяет чисто специальный научный термин, принятый в антропологии. В настоящее время в советской литературе местное коренное население Африканского материка обычно называют африканцами, считая, что название негр — обидно. Между тем это не совсем точно. Во-первых, среди коренного населения Африканского материка, то есть именно африканцев, различается несколько расовых типов. Весь север Африки населен народами индо-средиземноморской расы, к которой принадлежат и народы Южной Европы — представители белой расы. Затем среди населения, обитающего в тропической Африке южнее Сахары, различают два основных расовых типа — негрский и эфиопский. Сходные до некоторой степени по темной окраске кожи, они тем не менее различны во многих отношениях. Наконец, на юге материка аборигенное население — бушмены и готтентоты. Поэтому обобщить все коренное население Африки одним наименованием — африканцы — с точки зрения антропологии нельзя. А между тем для врачей различие в антропологическом типе, точнее расовой принадлежности, весьма существенно, так как каждая раса имеет свои унаследованные от далеких предков предрасположения к одним и иммунитет к другим заболеваниям. Так, европейцы страдают от различных видов тропических лихорадок, особенно желтой лихорадки, нередко кончающейся для них смертью, тогда как негры этим заболеваниям либо не подвержены, либо переносят их гораздо легче. Обо всем этом пишет сам Альберт Швейцер. Поэтому он, как врач, прежде всего привык называть чернокожее население Африки неграми, что и сохранено в переводе. Надо заметить, что сами африканцы, обитатели так называемой черной Африки, где был принят французский язык, не считают для себя обидными выражения «культура негров», «искусство негров» и т.д. Несколько иначе обстоит дело в англоязычных странах, бывших прежде колониями Англии, где вошли в употребление обидные прозвища вроде «ниггер» и слово «негр» приобрело оттенок уничижительности. Но Габон — страна, где был принят французский язык. Швейцер в это наименование никогда не вкладывал пренебрежительного значения, потому что смотрел на своих пациентов с точки зрения врача, а в антропологии термин «негрская раса» общепринят. Более того, он не только не считается уничижительным, но теперь нередко чернокожие африканцы гордятся своей принадлежностью к черной расе, отмечая этим порою свое превосходство над белыми. В частности, это сказалось на «теории негритюда», создатель и пропагандист которой не кто иной, как президент Республики Сенегал Леопольд Седар Сенгор. Его взгляды на «негритюд», призванный омолодить старую, погрязшую в индивидуализме и эгоизме культуру Западной Европы и Северной Америки, как раз исходят из сознаваемого черными африканцами своего превосходства над белыми. Не углубляясь в эти вопросы, сами по себе весьма интересные и важные для этнографов, социологов и психологов, отмечу, что Швейцер был прежде всего врач и ему необходимо было учитывать расовое различие своих пациентов.

Предрасположенность и соответственно невосприимчивость к тем или иным заболеваниям определяется приспособленностью каждого из расовых типов к окружающим его условиям: во-первых, к климату, т.е. влажности, температуре и т.п., и, во-вторых, к режиму питания.

До появления португальцев на берегах Западной Африки режим питания местного населения существенно отличался от нынешнего. Свои дневники и записки Швейцер составлял, когда история народов Африки была почти неизвестна. Поэтому в них иногда встречаются неточности. Так, например, он пишет: «Весь ужас Экваториальной Африки заключается в том, что там не растет и никогда не росло ни плодовых растений, ни фруктовых деревьев. Банановые кусты, маниок, ямс (диоскорея), бататы и масличная пальма не произрастали здесь искони, а были завезены сюда португальцами с Вест-Индских островов. <...> В местностях, куда эти полезные растения еще не проникли или где они как следует не привились, царит постоянный голод»[156] и т.д. В другом месте читаем: «Бататы..., сладкий картофель, как и бананы, да и почти все полезные растения, не являются в Экваториальной Африке исконными, а завезены сюда португальцами» (с. 208).

В этих словах отразилось представление об истории культуры народов Африки, распространенное в начале нашего века. Из перечисленных здесь культурных растений лишь маниок появился в Африке после XV в. и ввезен был португальцами. Масличная пальма — напротив, исконно африканское растение, введенное в культуру в странах Западной Африки, где она растет в диком состоянии и распространена в полосе тропических лесов Экваториальной Африки. Так же обстоит дело и с некоторыми видами ямса, многие из которых африканского происхождения и издавна составляли основу питания многих народов Гвинейского побережья. Что касается бататов и бананов, то они были завезены в Африку из Азии задолго до появления европейцев в экваториальной ее части, во всяком случае за много веков до португальских мореплавателей XV в.

Чем же питались африканцы до того, как португальцы завезли туда в XV в. маниок и кукурузу? Изучая условия питания населения Бразилии, один из крупнейших диетологов, Жозуэ де Кастро, в своей книге «География голода» пишет об этом следующее: «Сильное и облагораживающее влияние на режим питания области оказали, несомненно, негры-рабы, вывезенные из Африки. У себя на родине, разводя различные продовольственные культуры, они создали один из наиболее здоровых режимов питания, который позволил развиться великолепному антропологическому типу атлетического сложения, неоднократно изображавшемуся на бесчисленных рисунках того времени. Об огромной физической выносливости можно судить по стойкому сопротивлению организма таким губительным факторам, как чудовищные условия их перевозки на невольничьих кораблях, зверское обращение с ними торговцев, изнурительная работа на плантациях сахарного тростника и действия патогенных агентов фауны чужой для них области. Насекомые, паразиты и болезнетворные простейшие без устали атаковали этих черных гигантов, прибывших с берегов Гвинейского залива».

Вигауд и Тролли доказали, что «до начала европейской колонизации негры Бельгийского Конго прекрасно питались, используя природные ресурсы своей области, и что товарная экономика европейских колонистов оказалась губительной для местного населения»[157].

Влияние колониализма изменило прежние условия существования коренного населения Экваториальной Африки; появление огнестрельного оружия и бесконтрольное уничтожение африканской фауны европейскими охотниками привело к сокращению охоты, дававшей прежде дополнительные источники пищи и улучшавшей растительную диету.

Разрушительное влияние европейской колонизации отмечает и сам Швейцер. Так, он пишет, что распространение сонной болезни было вызвано массовым передвижением населения. Он сурово осуждает систему принудительного труда: «Невозможно примириться с тем, что нередко имеет место: колония процветает, а туземное население вымирает из года в год» (с. 78).

Надо заметить, что именно в Габоне, — впрочем, как и во всей Французской Экваториальной Африке, — проведение железной дороги, связавшей побережье океана с течением реки Конго выше порогов Ливингстона, велось жестокими мерами и стоило многих жертв, что вызвало в свое время даже отражение в печати. Запросы депутатов, статьи во французских газетах и книги разоблачили неприглядную роль «цивилизации», принесенной европейцами в страны Африки. Об этом Швейцер почти не упоминает, но тем не менее он не мог не видеть и не знать этого. «Сколь бы ни были осторожны и справедливы действия правительства, туземцы все равно воспринимают их как тяжелое бремя и стараются переселиться в отдаленные районы, где их оставят в покое», — пишет он (с. 78). Но его оценка носит, на наш взгляд, довольно наивный характер: «Главной целью здравой колониальной политики должна быть забота о том, чтобы поддержать туземное население» (с. 78). Альберт Швейцер, будучи врачом, старался делать все, что было в его силах, чтобы облегчить страдания местного африканского населения: не мог он также не признавать нужность многих распоряжений, в конечном счете необходимых для развития экономического положения колонии, — как например улучшения средств сообщения, прокладки дорог, устройства системы связи и т.п., — но сущность всех этих мер оставалась ему не ясна. Он не задавался вопросом, в чьих интересах велось развитие колонии: коренного населения или метрополии и разного рода колониальных компаний, заинтересованных в наиболее эффективных мерах для вывоза ценных пород дерева, пальмового масла и других видов колониальных товаров, что делалось исключительно для получения прибылей, но не для развития туземного населения. Действительность, однако, противоречива. Несомненно, что развитие капиталистических отношений в колонии имело и другую сторону. Климат не допускал завоза рабочих из Европы, и младший персонал — железнодорожники, телеграфисты, команда на пароходах, рабочие в портах и на предприятиях — подбирался среди местного населения, проходил хотя и элементарную, но все же известную подготовку: обучался читать и писать, знакомился с начатками арифметики и т.п. Школьное обучение и совместная работа на предприятиях и плантациях неизбежно разрушали племенную изолированность, и понемногу создавалось то новое этническое единство, которое мы теперь называем габонцами. Многие габонцы из зажиточных семей проходили обучение во Франции и становились впоследствии чиновниками колониальной администрации. Словом, колониализм волей-неволей вынужден был создавать для себя кадры рабочих и служащих. Это особенно характерно для таких стран, как Габон, где нездоровый климат не давал возможности массового заселения земель белыми.

Всецело занятый заботами о своей больнице, Швейцер не имел времени изучать особенности быта местного населения. Он не занимался специально ни этнографическими, ни лингвистическими наблюдениями. Тем не менее необходимость заставляла его постоянно общаться с пациентами, приходившими к нему отовсюду, и он не мог не отметить многое из того, что поражало его в местных обычаях. Суждения его показывают удивительно верное понимание им особенностей быта и психологии африканцев. Так, он указывает, что полигамия, столь возмущавшая нравственность миссионеров, «глубочайшим образом связана с существующим экономическим и социальным укладом» (с. 81). Заключение совершенно справедливое и подтвержденное впоследствии исследованиями этнографов.

«Многоженство, — пишет Швейцер, — в том виде, в котором я столкнулся с ним, работая в больнице, проявило себя отнюдь не с плохой стороны», — и рассказывает дальше о больном вожде, за которым ухаживали его жены под наблюдением старшей, первой и главной его супруги: «Обе младшие жены были с нею почтительны, исполняли каждое ее приказание и готовили для всех еду» (с. 82). Этнографы, долго работавшие среди народов Африки, хорошо изучившие их быт и общественное устройство, указывали, что принципы брака у них имеют существенно иной характер по сравнению с европейскими нормами, основанными на традициях христианского понятия о греховности половых отношений. В Африке, если можно так сказать, существует не только право каждого члена рода на труд, т.е. землю предков, помощь сородичей и их защиту, но также и на брак. Обязанность каждого члена рода — продолжить жизнь своего племени, своей группы сородичей. Чем больше детей, тем сильнее родовая группа. Оставаться холостяком означает быть неполноценным членом общества. Поэтому там нет ни старых дев, ни холостых мужчин. Идеалом считается иметь как можно больше детей и соответственно нескольких жен. Отец обязан предоставить возможность своему сыну внести выкуп за первую жену, но следующих жен сын должен приобретать сам. Отношения между супругами строго регламентируются. Среди жен всегда выделяется главная — обычно первая из жен, все остальные подчиняются ей. Муж и жена не должны сожительствовать во все время кормления ребенка, что продолжается обычно года два-три. При отсутствии детей брак расторгается, и в этом случае жену возвращают ее родителям, требуя замены. Более того, даже при соблюдении всех полагающихся обрядов и выплате ритуальных даров, требующихся обычаями, новобрачных не называют мужем и женой до появления первого ребенка. Лишь после его рождения в общественном мнении супруги становятся брачной парой: мужа называют тогда «отцом», жену его — «матерью такого-то». Обязанности женщины многообразны и тяжелы. Она должна готовить пищу (для чего ей необходимо на всю семью натолочь зерна, растереть маниок), наблюдать за огородом, выполнять тяжелые работы по возделыванию и охране полей, немало сил берет постоянная прополка земельного участка, собирание хвороста и доставка воды. Поэтому нередки случаи, когда сама жена требует, чтобы муж позаботился обзавестись в помощь ей второй женой. Нередко внесение выкупа за жену представляют себе в виде покупки. Это глубочайшее заблуждение.

Экономическая ценность выкупа за жену первоначально не имела значения: несколько ножей или мотыг особой формы, определенное число орехов кола, тканей и т. п. носило скорее символический характер. Однако с появлением товарно-денежных отношений положение изменилось, и выкуп за жену стал понемногу приобретать характер покупки, чего не было в доколониальное время, когда на браки смотрели как на укрепление связей между родственными группами. Миссионеры со свойственной большинству из них религиозной нетерпимостью испытывали немало затруднений в борьбе с установившимися в традиционном африканском обществе взглядами на многоженство. Они сами оказывались в затруднении, когда их питомцы, изучавшие историю церкви, указывали им на образ жизни ветхозаветных патриархов, имевших, подобно Аврааму и Иакову, нескольких жен. Поэтому проповедь ислама, допускавшего полигамию, имела несравненно больший успех среди африканцев, так как он лучше соответствовал их привычным взглядам на брак. Католическая церковь поэтому уже в первой половине XX в. разрешала не настаивать на соблюдении единобрачия своих прихожан африканцев, принявших христианство.

Многие правительства освободившихся от колониализма стран Африки пытались внести в законодательство разделы, запрещающие многоженство, но вынуждены были потом отказаться от этого. Другие же вообще не пытались менять установившиеся порядки, связанные теснейшим образом с существованием во всех странах Экваториальной Африки большой полигамной семьи. Швейцер отмечает положительные стороны этого института, присущие самим основам древнего общественного строя (обычно называемого «традиционным») африканских народов, обычаев, сложившихся задолго до появления европейцев[158].

Долгое общение с местным населением показало А. Швейцеру необходимость поддержания своего авторитета, для того чтобы быть в состоянии производить все работы по сооружению построек и поддержанию порядка в больнице. Большинство европейских предпринимателей и путешественников для укрепления своего авторитета прибегало к силе, угрозам и даже побоям, чтобы заставить выполнять необходимые работы, утверждая, что негр слушается лишь тогда, когда его бьют, или опасаясь наказания. Так постепенно в кругах колониалистов рождалась легенда о прирожденной лености негров. Нет ничего более неверного, чем эти утверждения. Надо знать, сколько труда приходится затрачивать африканцам, чтобы под палящими лучами тропического солнца обрабатывать в чаще тропического леса свой участок.

Для традиционного уклада жизни народов, живущих в тропическом лесу, характерно так называемое подсечно-переложное земледелие, связанное с постоянной сменой мест поселения. Как только истощается плодородие земли вблизи деревни, обитателям ее приходится переходить на новые места и вновь вырубать лесные участки или подымать заново залежи, остававшиеся невозделанными в течение восьми-десяти, а то и более лет. Необходимо выкорчевать кустарник, вырубить мелкие деревья, обрубить сучья крупных деревьев, вскапывать почву после выжигания, сажать растения, а затем ухаживать за ними, охранять их от птиц и животных. Достаточно вспомнить, какого труда стоит приготовление муки из маниока: надо прежде всего вымачивать клубни, чтобы удалить из корней синильную кислоту, затем сушить и растирать их в муку. Работа на зернотерках или толчение в ступках берет очень много труда и сил. Швейцер совершенно справедливо говорит, что негры — а он, как было уже сказано, пользуется именно этим антропологическим термином — работают хорошо тогда, когда им ясна цель работы. Как только речь идет о незнакомой или неясной для них цели, они стараются избегать излишних усилий, и поэтому постоянно требуется за ними присмотр. Но, что важнее всего, — необходимо понять их психологию и действовать всегда в соответствии с их обычаями. Множество случаев такого рода описано им в чрезвычайно интересных «Африканских охотничьих рассказах» (с. 287). В них повествуется, например, как Швейцеру приходилось выступать в роли судьи при разборе палавры, когда в своих решениях он руководился не установлениями белых, а решал дело в полном соответствии с местными обычаями и действовал в духе привычных для африканцев Габона нравов. Во всех этих случаях он не должен был терять своего авторитета, не должен был позволять себе вступать в какие-либо пререкания или споры, иначе его решения не уважались бы. Он был в глазах населения Нганга — так называют на языках банту лиц, пользующихся безусловным авторитетом: колдунов, знахарей, ведунов, а прежде и кузнецов, которых признавали тайноведами. Вообще не следует думать, что Швейцер в обращении со своими пациентами был излишне мягок, доверчив, нерешителен. Ему постоянно приходилось поддерживать порядок на территории больницы, следить за выполнением своих распоряжений и терпеливо и неуклонно требовать их выполнения. При этом ему необходимо было считаться с местными нравами. Так, при рождении ребенка он позволял намазывать родильницу и новорожденного белой глиной: обычай этот настолько укоренился среди местного населения, что воспретить этот обряд было бы неразумно, тем более что само по себе намазывание не грозило никакими вредными последствиями. Словом, работа доктора требовала постоянного напряжения и большого такта. Это видно, между прочим, из того, как вел себя Швейцер во время войны. Надо сказать, что авторитет колониальных властей и не только всего белого административного чиновничьего аппарата, но и всей миссионерской деятельности со времени первой мировой войны сильно пошатнулся. До того в массе своей африканцы думали, что белые все в целом составляют единое племя, в чем убеждала их проповедь миссионеров, вещавших о любви и мире между всеми во имя Христа. Между, тем военные действия разразились и на территории Африки, и коренное население узнало, что белые враждуют между собой и слова их расходятся с делами. Колониальные власти набирали войска среди африканцев: англичане отдавали предпочтение народу хауса, из которого составляли полки для отправки их в Южную Азию; французы среди народов манде формировали полки сенегальских стрелков; немцы в Восточной Африке набирали солдат аскари из местного населения. В этих условиях доктору Альберту Швейцеру не оставалось ничего иного, как ввести своеобразную цензуру, не давая своим пациентам читать газеты и смотреть картинки с изображениями военных действий на полях Европы.

Швейцер чрезвычайно трезво оценивал положение дел. Он с горечью и болью писал, что много страданий и несправедливостей было принесено народам Африки европейскими купцами, работорговцами, колониальными деятелями: «Что же сотворили белые разных национальностей с цветными после того, как были открыты заморские страны? <...> Кто опишет все несправедливости и жестокости, которые племена эти претерпели за несколько столетий от народов Европы! Кто отважится измерить те бедствия, которые мы им причинили, завезя в колонии спиртные напитки и отвратительные болезни!» (с. 107).

Немало труда причиняло доктору племенное различие его пациентов. Не всегда отношения между племенами бывали мирными, и нередко члены одного племени оставались равнодушными к страданиям иноплеменников. Особенно часто Швейцер упоминает о бенджаби — небольшой этнической группе, обитающей к югу от Ламбарене на довольно большом расстоянии в густом тропическом лесу. Нравы и обычаи этой народности мало известны, но, по-видимому, отношения между ними и племенами группы мьене — галуа, орунга и другими — далеко не всегда бывали дружественными. Швейцер пишет о тех затруднениях, которые причиняло ему непослушание бенджаби, но с тем большим удовлетворением он вспоминает, как тепло и радостно приветствовали его те самые непослушные бывшие пациенты, встретившиеся с ним на одном каком-то лесном участке: «...они мигом прибегают к нам, и лица их светятся радостью!» (с. 165).

Главный и основной вопрос, говорит Швейцер, — как сочетать дружелюбие с авторитетом. Всякий, кому приходилось работать в Африке, знает на собственном опыте, как это важно. В словах Швейцера нет никакого преувеличения. Долгий опыт работы в среде африканцев показал Швейцеру, как много прекрасных черт открывается в людях, которых многие европейцы, незнакомые с бытом и невнимательные к людям, считают дикарями. Швейцер видел в каждом из своих пациентов прежде всего человека и относился к нему с уважением, но был одновременно с этим требователен и настойчив там, где это бывало необходимо.

Есть много общего во взглядах Швейцера — врача, музыканта, философа и миссионера — и его предшественника, великого путешественника, первооткрывателя Замбези, великих озер Африки и исследователя Конго, миссионера Давида Ливингстона. Оба они заслужили признательность народов Африки за свою бескорыстную деятельность на благо их стран.

Раздавались голоса, что Швейцер своей работой добился мировой известности для себя лично, но для населения не создал ни врачебных кадров, ни достаточно квалифицированного лечебного заведения, стоящего на уровне современных требований медицины. Говорить так и писать можно либо по незнанию, либо из каких-то предвзятых соображений, мешающих беспристрастно оценить вклад Швейцера в дело развития культуры народов Габона.

Всякого человека надо судить по условиям того времени, когда он жил и действовал. Несомненно, что современные лечебные учреждения оборудованы лучше, чем когда-либо была оборудована больница Швейцера, но по тем временам не было ей равных.

Кроме того, и это главное, сама атмосфера больницы была максимально приближена к местным условиям, и больной, попадавший в нее, не чувствовал себя оторванным от привычных ему условий быта. Этот опыт, очевидно, надо учитывать: он идет от глубокого понимания психологического состояния пациента, что само по себе составляет один из важнейших факторов лечения. Необходимо было завоевать доверие населения, чтобы пациент не чувствовал себя чужим в непривычной обстановке.

Значение работы доктора и великого мыслителя Швейцера по достоинству оценили его африканские друзья, коллеги и руководители свободного Габона, ставшего республикой. В Дополнении публикуется речь Бонго, президента Габона, где дается оценка деятельности Альберта Швейцера и значения его трудов — трудов всей его жизни на благо народов Габона и Африки в целом.

ПРИМЕЧАНИЯ[159]

НЕКОТОРЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ АЛЬБЕРТА ШВЕЙЦЕРА

14 января в Кайзерсберге (Верхний Эльзас) в семье пастора Людвига Швейцера родится второй ребенок Альберт. В том же году семья переезжает в Гюнсбах.

Начинает играть на рояле.

Учится в реальном училище в Мюнстере (Верхний Эльзас). Готовится к поступлению в гимназию.

Поступает в V класс гимназии в Мюльхаузене.

Берет уроки игры на рояле, потом — на органе у Эжена Мюнша.

18 июня: Выпускной экзамен (аттестат зрелости).

Октябрь: Начинает заниматься теологией и философией в Страсбургском университете.

Знакомится с сочинениями Л. Толстого.

Берет уроки игры на органе у Видора в Париже.

Отбывает воинскую повинность.

Решает до тридцати лет заниматься наукою и искусством, а после итого посвятить себя непосредственному служению людям.

Занимается философией в Сорбонне. Защищает диссертацию по философии «Философия религии Канта».

Первая публикация: «Эжен Мюнш» (Мюльхаузен). Опубликована философская диссертация о Канте.

Защищает диссертацию по теологии.

Приват-доцент Страсбургского университета.

Работает над книгой «И.С. Бах, композитор-поэт».

Возглавляет семинарию св. Фомы в Страсбурге.

Осень: Статья в Бюллетене Миссионерского общества о нуждах черного населения Габона помогает Швейцеру определить свое истинное призвание.

11 марта: Первый концерт в парижском Баховском обществе.

Деятельное участие в работе Общества.

13 октября: Сообщает о своем решении стать врачом в Африке. Конец октября: Начинает заниматься на медицинском факультете Страсбургского университета.

Осень: Заканчивает работу: «Немецкое и французское строительство органов и искусство игры на органе» (опубликована в 1906 г.).

22 февраля: Заканчивает работу: «От Реймара до Вреде. История изучения жизни Иисуса Христа» (опубликована в 1906 г.).

Лето: Начинает работать над немецким (значительно расширенным) изданием книги о Бахе (вышла в свет в 1908 г.).

28 июля: По инициативе Швейцера в Страсбурге начинаются ежегодные концерты в день смерти Баха.

Экзамены по окончании пятого семестра медицинского факультета (Physicum).

Май: Конгресс Международного музыкального общества в Вене.

Швейцеру поручают разработать Международные правила строительства органов.

Выход в свет «Истории толкований учения апостола Павла со времен Реформации до наших дней».

17 декабря: Завершение государственных экзаменов по медицине.

Издает совместно с Видором «Органные прелюдии и фуги И.С. Баха». Первые пять томов выходят в свет в 1912 — 1914 гг.

Врачебная практика.

Весна: Оставляет педагогическую работу в Страсбургском университете и руководство семинарией.

Изучает тропическую медицину в Париже.

Получает приглашение Московского филармонического общества выступить с концертами в России.

18 июля: Женится на Хелене Бреслау.

Защищает диссертацию по медицине: «Психиатрическая оценка личности Иисуса».

21 марта: Отъезд вместе с женой в Африку.

16 апреля: Прибытие в Ламбарене.

Первый период работы в Ламбарене. Строительство первой больницы в тропиках на территории Парижского протестантского миссионерского пункта.

Начало первой мировой войны. Швейцера, как немецкого подданного, берут под стражу. Ему на время запрещают заниматься врачебной деятельностью.

Начинает работать над проблемами философии культуры.

Сентябрь: Проезжая мимо африканской деревни Нгенджа между Мысом Лопес и Нгомо, приходит к главному положению своего учения о жизни и философии культуры: Благоговение перед жизнью (Veneratio vitae).

3 июля: Гибель матери Швейцера в Гюнсбахе.

Сентябрь: Швейцер вместе с женой интернирован французскими властями. Их привозят в Европу. Лагерь для интернированных в Бордо. Заболевает дизентерией.

Осень, зима, весна: Швейцер и его жена содержатся в лагере для интернированных в Гарезоне (Пиренеи). Работает в лагере врачом.

Их переводят в лагерь Сен-Реми (Прованс).

Июль: После освобождения возвращается через Швейцарию в Гюнсбах.

1 сентября: Подвергается в Страсбурге операции (последствия дизентерии), которую делает проф. Штольц.

Осень: Врач-ассистент Главной клиники городской больницы и викарий церкви св. Николая в Страсбурге.

14 января: Рождение дочери Рены.

Лето: Переносит вторую операцию.

Октябрь: Дает первый после войны органный концерт в Барселоне.

Весна и лето: Поездка в Швецию. Лекции, доклады, органные концерты.

Решение продолжать работу в Ламбарене и сбор средств на нужды больницы.

Август: Заканчивает книгу «Между водой и девственным лесом» (вышла в свет в 1921 г.).

Избран почетным доктором Цюрихского университета.

Апрель: Оставляет обе должности в Страсбурге.

Концерты и литературная работа. Переезжает в Гюнсбах.

Выступает как органист в Орфео Катала в Барселоне, где, впервые в Испании, исполняются «Страсти по Матфею» Баха.

Осень: Доклады и концерты в Швейцарии и Швеции.

Январь — март: Лекции и органные концерты в Англии.

Март: Вновь едет в Швецию и Швейцарию.

Осень: Снова Швейцария; Дания.

Лекции по философии культуры в Праге. Завершает двухтомный труд по философии культуры (издан в 1923 г.): «Распад и возрождение культуры. Культура и этика».

Опубликована работа «Христианство и религии мира».

Строит дом для жены и дочери в Кёнигсфельде (Шварцвальд).

Изучает тропическую гигиену в Гамбурге.

Совершенствуется в стоматологии и акушерстве.

Заканчивает воспоминания «Из моего детства и юности».

21 февраля: Второй раз едет в Африку.

19 апреля: Прибытие в Ламбарене.

18 июля: Приезд в Ламбарене первой сиделки из Европы, эльзаски Матильды Коттман.

19 октября: Приезд первого врача, эльзасца Виктора Нессмана.

5 мая: Смерть отца, пастора Людвига Швейцера.

Поздняя осень: Эпидемия дизентерии. Принимает решение расширить больницу и перенести ее на новое место.

Избран почетным доктором Пражского университета.

21 января: Перенесение больницы на новое место в трех километрах от прежнего.

21 июля: Возвращение в Европу.

Осень и зима: Концерты и лекции в Швеции и Дании.

Весна и начало лета: Поездки в Голландию и Данию.

28 августа: Присуждение Гетевской премии города Франкфурта-на-Майне.

Осень и зима: Швейцария, Германия, Чехословакия.

Работа над книгой «Мистика апостола Павла» (вышла в свет в 1930 г.).

Избран почетным членом тогдашней Прусской Академии наук в Берлине.

3 декабря: Третья поездка в Африку (вместе с женой).

Эмми Мартин поселяется в построенном на Гетевскую премию новом доме Швейцера в Гюнсбахе. Он становится местом отдыха для приезжающих из Ламбарене сиделок и врачей.

26 декабря: Прибытие в Ламбарене.

Весна: Ухудшение здоровья заставляет Хелене возвратиться в Европу.

7 марта: Заканчивает автобиографическую книгу «Из моей жизни и мыслей» (опубликована в 1931 г.).

Первое предложение Нобелевского комитета в Осло присудить

Швейцеру Премию мира. Один из инициаторов — Ромен Роллан.

Избран почетным доктором Эдинбургского университета.

Избран почетным доктором Оксфордского и Сент-Андрусского университетов.

Январь: Возвращение после третьего пребывания в Африке.

Февраль — июль: Лекции и концерты в Германии, Голландии, Англии, Шотландии.

22 марта: Речь, посвященная столетию со дня смерти Гете во Франкфурте-на-Майне.

9 июля: Выступление, посвященное памяти Гете («Гете как мыслитель и человек») в Ульме.

Четвертое пребывание в Ламбарене.

После прихода к власти в Германии нацистов Хелене и Рена Швейцер переезжают в Лозанну.

Работает над книгой «Мировоззрение индийских мыслителей» (вышла в свет в 1935 г.). Октябрь: Лекции по философии в Англии и Шотландии.

Февраль — август: Пятое пребывание в Ламбарене.

Август: Второй цикл лекций по философии в Эдинбурге.

Поездка Хелене Швейцер в США, где она выступает с докладами о больнице в Ламбарене.

Шестое пребывание в Африке. По возвращении, ввиду близости войны, остается в Европе только на двенадцать дней, чтобы успеть сделать все необходимое.

Февраль: Седьмой отъезд в Африку.

1 сентября: Вспыхивает вторая мировая война.

Октябрь — ноябрь: Сражение за Ламбарене между войсками генерала де Голля и правительства Виши. Обе стороны соблюдают неприкосновенность больницы.

Хелене Швейцер приезжает в Ламбарене через Анголу.

14 января: Семидесятилетие в Ламбарене.

8 мая: Конец войны в Европе.

Сентябрь: Хелене Швейцер возвращается в Европу.

Прибытие Швейцера в Бордо после почти десятилетнего непрерывного пребывания в Ламбарене.

Набран почетным доктором Чикагского университета.

8 июля: Речь, посвященная двухсотлетию со дня рождения Гете в Эспене (США, штат Колорадо).

24 октября: Восьмая поездка в Африку вместе с женой.

14 января: Семидесятипятилетие в Ламбарене.

Май: Швейцер едет в Европу.

Присуждение премии мира Немецкой книготорговли (ФРГ).

16 сентября: Речь «Человечество и мир» во Франкфурте-на-Майне.

Ноябрь — июль: Девятое пребывание в Африке.

1 марта: Статья в шведской газете «Свенск Моргонбладет» с призывом к миру и разоружению.

Избран почетным доктором Марбургского университета.

Награжден медалью Парацельса, высшей наградой, которую в ГДР может получить врач.

20 октября: Избран в члены Французской Академии моральных и политических наук. Выступает с докладом: «О роли нравственного начала в дальнейшем развитии человеческой мысли».

Ноябрь: Десятая поездка в Африку.

Май: Начало земляных работ на строительстве новой деревни для прокаженных.

Октябрь: Присуждение Нобелевской премии мира за 1952 год.

Возвращение в Европу.

14 апреля: Призывает ученых всего мира сказать страшную правду о нависшей над человечеством угрозе атомной войны и протестовать против дальнейших испытаний ядерного оружия.

28 и 29 июля: Последнее публичное выступление как органиста (по случаю дня памяти Баха в Страсбурге).

4 ноября: Выступает в Осло с Нобелевской лекцией: «Проблема мира в сегодняшнем мире».

Декабрь — июль: Одиннадцатая поездка в Африку.

12 января: Хелене Швейцер снова в Ламбарене.

Май: Заканчивает строительство деревни для прокаженных.

Избран почетным доктором Кембриджского университета.

Октябрь: Двухнедельная поездка в Англию, где его награждают орденом «За выдающиеся заслуги».

Избрание Швейцера почетным членом Королевского медицинского общества в Англии и Королевского общества тропической медицины.

Посещение Парижа, Бонна, Базеля.

16 декабря: Двенадцатая поездка в Африку (вместе с Хелене).

В Японии выходит первое собрание сочинений Швейцера.

Избран почетным доктором Тюбингенского университета.

Весна: Первое обращение Швейцера ко всему человечеству в связи с угрозой атомной войны.

22 мая: Хелене Швейцер, тяжело больная, уезжает из Ламбарене.

1 июня: Смерть Хелене Швейцер в Цюрихе.

Июнь: Статья Мариэтты Шагинян «Альберт Швейцер» — первое сообщение о деятельности Швейцера в советской печати.

Лето: Возвращение Швейцера в Европу.

Тринадцатое пребывание в Ламбарене.

Избран почетным доктором Мюнстерского университета.

28, 29, 30 апреля: Три выступления по норвежскому радио с призывами положить конец испытаниям ядерного оружия.

Октябрь: Поездка по ФРГ.

Ноябрь: Трехнедельное пребывание в Париже с выездами в Брюссель и Роттердам.

9 декабря: Четырнадцатая и последняя поездка в Африку.

31 декабря: Прибытие в Ламбарене.

14 января: Восьмидесятипятилетие. Чествование во всем мире. Посещение Швейцера представителями ГДР, в том числе Председателем Народной Палаты Геральдом Геттингом.

17 августа: Провозглашение независимости Габона.

Награждение Швейцера орденом Республики Габон «Экваториальная звезда».

Первая почтовая марка молодой Республики Габон с портретом Швейцера.

12 ноября: Присуждение звания почетного доктора медицинского факультета Университета имени Гумбольдта в Берлине.

Расширение и дальнейшее строительство больницы.

Приглашение на Всемирный Конгресс за всеобщее разоружение и мир в Москве. Швейцер откликается статьей «Доверие и взаимопонимание» (Лит. газета, 26 VI 1962).

18 апреля: Пятидесятилетие больницы в Ламбарене.

14 января: Девяностолетие Швейцера. Чествование во всех странах мира. Главная улица в Ламбарене названа его именем.

Февраль: Вальтер Мунц — новый главный врач больницы.

Лето: Швейцер следит за вступлением в строй нового больничного корпуса.

Август: Подписывает вместе с Лайнусом Полингом и большой группой ученых, лауреатов Нобелевской премии, обращение к главам Великих держав с требованием прекратить войну во Вьетнаме.

4 сентября: Смерть Альберта Швейцера в Ламбарене.

ВКЛЕЙКА

Терпящий муки негр. Скульптура на постаменте памятника адмиралу Брюа в Кольмаре работы Огюста Бартольди.

Альберт Швейцер с женой. 1913 г.

Швейцер в тропическом шлеме. 1913 г.

Три острова на Огове в восьмидесяти километрах от Ламбарене.

Лекарские помощники-туземцы.

Строительство барака на сваях.

Швейцер у себя в кабинете в Ламбарене.

Возведение нового крытого рифленым железом барака.

Дом Альберта Швейцера в Гюнсбахе.

Жозеф Азовани.

Матильда Коттман.

Швейцер осматривает больного.

Доктор Швейцер со своей ближайшей сотрудницей Эмми Мартин в Ламбарене летом 1965 г., за месяц до смерти.

Памятник Альберту Швейцеру в окрестностях Гюнсбаха работы Фрица Бена. 1969 г.

Бюст Швейцера работы Н. В. Дыдыкина. 1963 г.