Письма к русским эмигрантам

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО К РУССКИМ ЭМИГРАНТАМ

Прежде всего я должен сказать несколько слов о себе самом. Это обращение могут прочесть и лица, которые обо мне ничего не знают. Без такого личного предисловия им будет затруднительно понимать, почему и отчего я к ним обращаюсь и что хочу выразить.

Вместе с тем я смею думать, что мои мысли имеют некоторый общественный интерес. Если бы я думал иначе, то не взялся бы за перо после почти 25-летнего молчания.

Сейчас мне 82 года, и это значит, что в течение 60 лет я был сознательным свидетелем великих событий нашей эпохи. Но не только свидетелем, а в некоторой степени и участником в политической жизни России, принимая во внимание, что в 1907 году я был избран в Российский парламент, иначе сказать, в Государственную думу, членом которой состоял до 1917 года включительно.

Государственной думе предшествовала война с Японией. Я разделял мнение той части общественности, которая была против наших «дальневосточных авантюр». Но когда война все же разразилась, мы стали энергично бороться с теми, кто в поражении России видел залог либеральных реформ. Это направление называло себя «Освободительным движением». В борьбе с самодержавием оно объединилось с революционными течениями, требовавшими не конституции, а свержения монархии вообще. На развалинах последней предполагалось построить социалистическое государство.

Открытая революция разразилась в 1905 году. Крутыми мерами правительство подавило восстание. Затем пришел к власти новый премьер — Столыпин, которого в Государственной думе я убежденно поддерживал, оставшись его почитателем и после его смерти.

В течение войны 1914–1918 годов в Государственной думе произошли значительные сдвиги. Перед лицом врага ожесточенные политические противники, т. е. кадеты и более правые группировки, заключили перемирие «во имя победы». Образовался так называемый «прогрессивный блок» из шести фракций. По вопросу о назначении министров «с согласия Государственной думы» у последней произошел конфликт с короной. Это столкновение кончилось Февральской революцией 1917 года.

Фракция, к которой я принадлежал, вошла в состав «прогрессивного блока», и судьбе было угодно, чтобы именно я принял отречение от престола императора Николая II 2 марта 1917 года. А на следующий день я присутствовал при отказе принять престол со стороны брата отрекшегося государя, великого князя Михаила Александровича. Последнего я только что, т. е. утром этого дня, провозгласил новым императором под именем Михаила II.

Так было, хотя я принадлежал к числу тех монархистов, что глубоко сочувствовали Николаю II, понимая безысходную трагичность его положения (обстоятельства отречения двух императоров описаны мною в книге «Дни»).

Затем наступила эпоха Временного правительства, обычно называемого правительством Керенского. Последнего мы поддерживали. Нашу тогдашнюю психику ярко выразил Родзянко, председатель Государственной думы, в формуле РСРС:

— Рубашку снимите, Россию спасите!

Менее красочно, но то же самое, сказал и я на одном собрании членов Государственной думы. В данном случае я обратился к социалистам с такими словами:

— Мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если вы можете нам сохранить эту страну и спасти ее, раздевайте нас, мы об этом плакать не будем.

Я упоминаю об этом потому, что на это выступление отозвался Ленин в газете «Правда» 19 мая 1917 года в таких словах: «Не запугивайте, г. Шульгин! Даже когда мы будем у власти, мы вас не «разденем», а обеспечим вам хорошую одежду и хорошую пищу, на условии работы, вполне вам подсильной и привычной!»

Ленин не досказал, но из его слов в газете «Правда» я с очевидностью понял нижеследующее. Надо бы продолжить фразу Ленина так: «Мы вас не разденем, а обеспечим вам хорошую одежду и хорошую пищу на условии работы, вполне вам посильной и привычной в том случае, если вы будете работать с нами, или по крайней мере будете лояльны по отношению к Советской власти». Но мы объявили Ленину войну.

Наступила Октябрьская революция. На нее, как сказано выше, мы ответили, взявшись за оружие. Мы— это казаки, восставшие почти поголовно; часть офицеров, с которых сорвали погоны, и часть интеллигенции, не стерпевшей позора Брестского мира, по которому Германии был отдан весь юг России. Но если бы до нас своевременно дошло, что Ленин, подписавший этот мир от лица России, сам назвал его «гнусным» и «архитяжким», если бы мы достаточно поняли значение таких определений, то, может быть, гражданская война получила бы некое иное обоснование.

Я был в числе основателей Добровольческой (белой) армии в ноябре 1917 года. Я помогал по мере своих сил генералам Алексееву, Деникину, Врангелю. Когда война кончилась, я очутился в эмиграции и там написал книгу «1920-й год». В ней я высказал свое мнение, почему белые проиграли войну. Эта книга, по-видимому, по личному желанию Ленина была перепечатана в Советском Союзе.

В 1925–1926 годах мне удалось проникнуть нелегально в Советскую Россию и вернуться в эмиграцию. По возвращении я написал о своем путешествии книгу под заглавием «Три столицы».

Основная мысль этой книги в том, что, несмотря на все перенесенные испытания, «Россия жива». По этой причине при переводе на французский язык издатель предложил изменить заглавие «Три столицы», не звучавшее, по его мнению, для французского читателя, на заглавие «Возрождение России», что и было мной принято. Но вместе с тем эта книга была полна резких и даже просто грубых выпадов против Ленина. Об этом я сейчас сожалею.

Необходимо вспомнить еще одно обстоятельство. Молодые люди, состоявшие тогда в различных эмигрантских организациях, мечтали о проникновении в Россию, на свою родину. Мне же удалось, как это уже рассказано выше, на грани 1925–1926 годов совершить нелегальное путешествие по России и вернуться в эмиграцию. Человек, побывавший в России, был окружен известным ореолом в глазах молодежи, но не в моих собственных глазах.

Дело в следующем. В 1927 году открылось, что «тайное» мое путешествие по России было от начала до конца известно соответствующим органам Советской власти. Причины, почему меня не задержали, мне не совсем ясны и по сей день. Но тогда, в 1927 году, я счел себя одураченным политиком и имел великое желание совсем и навсегда сойти с политической арены. И только в 1937 году я покончил с политикой. В качестве совершенно частного человека находился в одном городке Югославии, где и пережил вторую мировую войну.

Югославия была оккупирована немцами под видом независимой Хорватии. Мне удалось не поклониться Гитлеру. Его теория о том, что немецкая раса, как сероглазая, призвана повелевать над людьми с темными глазами, казалась мне непостижимо нелепой. И в особенности потому, что нелогичный этот расист начал истреблять сероглазых же, т. е. англосаксов, норвежцев, чехов, поляков и русских.

О делах же нацистов я мог судить, наблюдая, с какой жестокостью их подручные, хорватские усташи, преследовали сербов. Стены городка, где я жил, неоднократно покрывались объявлениями с перечислением казненных по имени и фамилии. При этом соблюдался такой расчет: за каждого убитого или раненого немца или хорвата расстреливалось 10 сербов. Эти десятки брались из числа совершенно ни в чем не повинных людей, сидевших в тюрьмах как «заложники».

О моральных издевательствах, которые переносили сербы, я заключал по одной статье, напечатанной в столичной (город Загреб) хорватской газете. Там некий фельетонист писал примерно так:

«В некоторых отношениях наша речь сейчас упростилась. Раньше о дурных людях надо было нанизывать много слов, чтобы сделать точную их характеристику. Например: убийца, грабитель, вор, мошенник, негодяй и т. п. Сейчас достаточно сказать два слова: он серб! И все будет ясно и точно».

К сожалению, у меня не хватило мужества протестовать против всего этого громогласно, публично. Да и средства для этого не было. Ни одна газета не напечатала бы моей статьи. Я мог бы только войти в застенок усташей и крикнуть палачам в лицо то, что я о них думаю. Но это было бы самоубийством некоего героического комара, о каковом великолепном акте никто бы и не узнал. Я воздержался, поэтому в герои и не гожусь.

Вам известно, быть может, что Советская Армия, освободившая Югославию от гитлеровцев и усташей, вошла в городок, где я жил, в октябре 1944 года. В январе 1945 года я был препровожден в Москву и после длительного следствия присужден к продолжительному заключению. Следствие установило 30-летнюю (1907–1937) мою враждебную коммунизму и антисоветскую деятельность. Суммируя этот материал, прокурор выразился так:

— Ну, это «дела минувших дней».

В этих словах явственно для меня просвечивалась мысль, что 10-летняя давность тоже имеет свои права. Если бы это мнение разделило тогдашнее правосудие, то я, быть может, вышел бы из тюрьмы еще в 1947 году. Этого не случилось. Но в 1956 году я был досрочно освобожден совместно с очень многими другими, освобожденными до и после меня.

Сейчас со времени вынесенного мне приговора прошло 13 лет. Это тоже давность! Многое можно и должно забыть. И во всяком случае было бы неправильно прошлое вменять настоящему, поскольку две эпохи отличаются друг от друга. Произошли великие сдвиги, и именно это есть причина, почему я пишу Вам, друзья мои, настоящее письмо.

Судьба русской эмиграции после 1940 года мне мало известна. Часть эмигрантов, по-видимому, примкнула к Гитлеру. Зная общие взгляды и убеждения эмиграции, мне не верится, чтобы примкнувшие к Гитлеру разделяли идеи фюрера и оправдывали его дела. И потому мне неясно, как это все случилось, т. е. что они решились служить расистам, если это было на самом деле. Так как я сам не герой, то я не осуждаю их, но о том, что произошло, глубоко скорблю. Я стараюсь объяснить все это самому себе тем, что в лице Гитлера они увидали сильного противника Советской власти — и только. Они закрыли глаза на то, что видели некоторые. Многие из нас, вероятно, помнят, что примерно в 1935 году в Белград приезжал один эмигрант. Он прочел три лекции в переполненном театре. Но сущность его многочасовых речей можно сформулировать в нескольких словах, им произнесенных:

— Не за всякую цену мы можем продаваться. Мы не должны присоединяться к тем, кто будет воевать не только с Советской властью, но и с Россией и с русским народом.

Весь русский Белград слышал эти слова. Прискорбно, что их забыли. Я же лично понял смысл мировой войны, когда увидел воочию советских бойцов.

Мы, эмигранты, думали примерно так:

— Пусть только будет война! Пусть только дадут русскому народу в руки оружие. Он обернет его против «ненавистной» ему Советской власти. И он свергнет ее!

Но случилось обратное. Получив в руки оружие, русский народ не свергнул Советскую власть. Он собрался вокруг нее и героически умирал в жестоких боях. Наивно думать, что советские бойцы дрались с таким мужеством из страха перед Советской властью. Кто мешал этим людям сдаваться в плен? Были и такие, как известно. Я слышал, что некоторые мои друзья бывали в среде так называемых «власовцев». Этих «власовцев» было ничтожное число, если сравнить их с громадой армии и народа. За что же дрался этот народ, истекая кровью? Для меня это ясно — за Родину!

Из этого стало очевидно, что своей родиной эти люди считают Советский Союз, а Советскую власть считают своей властью.

Этот факт разрушил главный устой эмигрантской идеологии.

Нам могут приписывать все, что угодно, наши враги. Но мы-то сами знаем правду. Лучшая часть русской эмиграции болела за русский народ. Ее мечта была свергнуть Советскую власть. В лице Гитлера эмиграция увидела «освободителя». Я держал в руках открытку с портретом фюрера, под которым была надпись по-русски «освободитель». Многие этим соблазнились и заблудились.

У меня глаза открылись. Кого мы хотели освобождать? Тот народ, что умирает за своих «угнетателей»? Я сказал себе:

— Война всегда почиталась великим экзаменом, неким проверочным испытанием народов. Более современным было бы выражение «плебисцит». Вторая мировая война была неким голосованием в отношении Советской власти. Поставлен был вопрос: «Желаете ли вы свержения Советской власти?» Умирая на полях битв, советские люди отвечали:

— Не желаем.

Значит, мы ошиблись. Этот народ не желает «освобождения» из наших рук. Когда я это понял, наши усилия по свержению Советской власти показались мне и трагическими и смешными.

Это то, что я прежде всего хотел сказать. Если эмиграция не сделала вывода из трагического голосования, совершившегося в 1941–1945 годах, и продолжает деятельность, направленную к свержению Советской власти, то это ошибка. Это не нужно тем, для кого она радеет. Оставьте их в покое. Пусть они сами устраивают свою жизнь, как знают. Они не поддержали нас, белых, в 1918–1920 годах, в годы гражданской войны. Они отвергли и уничтожили примкнувшие к Гитлеру эмигрантские батальоны во время второй мировой войны, в 1941–1945. Неужели не довольно? Неужели еще раз, в третий раз, мы, непрошенные, пойдем «освобождать» русский народ? Под чьими знаменами? Аденауэра? Его преемников?

Могут быть голоса из русской эмиграции:

— Зачем вы нам приписываете то, чего у нас и в мыслях нет? Мы не зовем к войне!

Но я отвечу:

— Нет, вы готовите войну, настоящую войну, «горячую» войну, поскольку вы занимаетесь «холодной» в сохранившихся до сих пор антисоветских организациях.

И это потому, что в методы «холодной войны» входит распространение лживых и неверных сведений о Советском государстве. Это иногда делается и от неведения.

Об этом скажу несколько слов.

Мне очень знакома одна эмигрантка, прибывшая в Советский Союз в 1956 году. Когда она собиралась в путь-дорогу, то упаковала шесть чемоданов и одну корзину. В них было все ее убогое имущество, вплоть до умывальных тазов, кастрюль, тарелок, блюдечек, чашек и т. п. Но она серьезно подумывала и о том, что необходимо взять кровать-раскладушку. В последнюю минуту она все же решилась расстаться с раскладушкой, но чемоданы и корзина доехали благополучно, сделав больше тысячи по железной дороге и около 200 километров в автомобиле. На месте, куда она прибыла, ей дали хорошую кровать с никелированными спинками и с мягкими металлическими сетками. Когда она рассказывала о раскладушке, смеялись, но прибавляли:

— Если бы вы приехали 10 лет тому назад, то, может быть, спали бы на полу. После войны было трудно. Однако затем промышленность выбросила на рынок миллионы кроватей, из которых одна — ваша.

Что это значит? Это означает, что эмигрантка в 1956 году питалась старыми сведениями и потому ошибочно мыслила о стране, в которую направлялась. Это пример маленький и смешной, но поучительный, потому что я сообщаю вам не анекдот, а истинное происшествие. Эта эмигрантка — моя жена Мария Дмитриевна.

Такое приключение было 4 года тому назад. Но вот что произошло совсем недавно.

В эмиграции, возможно, знают, что некоторые деятели «холодной войны» послали для проникновения в Советский Союз некоего молодого человека. Его задержали на границе и стали допрашивать. Он не стал запираться, но постоянно повторял следователям:

— Довольно, довольно! Когда к стенке?

Ему, наконец, объяснили, что к стенке его не поставят, а поставят у станка, на заводе, если он придет в себя и поймет, как обстоит дело.

Тогда он сказал:

— Какая это страна? Должно быть, я ошибся границей. Говорят по-русски, но это не Советский Союз. В Советском Союзе ставят к стенке.

Человек явно ошибся. Сейчас иначе. Знать современность обязательно для всех, кто занимается политикой. Из неверных сведений рождаются неправильные поступки.

Случай с наивным человеком, который думал, что ошибся границей, любопытен. Но важнее этого разобрать поступки тех, кто его послал. Верят ли они в то, чем нашпиговали голову своего эмиссара? Если верят, то они плохо осведомлены. Если не верят, то зачем они это делают, т. е. зачем сознательно лгут?

Человек, любящий свою родину, радуется, узнав, что там, в его отечестве, нечто изменилось в лучшую сторону. Но враг думает иначе:

— Чем хуже, тем лучше!

Врагу выгодно не признавать никакого прогресса, это подводит некое моральное основание для нападений.

Мне кажется невозможным оставаться на старых рельсах. Надо признать, что наш поезд сошел с пути, поскольку мы призывали свергать Советскую власть.

Свергать Советскую власть не надо. Она есть один из устоев мира. И этим все сказано. Когда смотришь в лицо опасности, грозящей человечеству, то все вопросы, кроме войны и мира, кажутся мелкими. Каждый, кто хочет мира, — друг. Все, кто хотят войны, — враги. Так я чувствую. Лишь бы избежать приближающейся катастрофы, все остальное приложится. «Две системы будут сосуществовать, состязаясь на благо людей в том, кто лучше устроит жизнь на земле. И еще в том, кто полнее овладеет небом, т. е. космосом».

Хотят ля мира здесь, в Советском Союзе? Я до сих пор не встретил человека, который хотел бы войны. Насколько я понимаю, в этом отношении Советская власть действительно отражает мысли и чаяния советского народа. Таким образом, в этой плоскости я считаю, что у меня здесь 220 миллионов единомышленников.

А в других отношениях? Я не хотел бы «лакировать» (выражение Н. С. Хрущева) действительность, ни мазать ее одной черной краской. Сказать по чистой совести, трудных вопросов еще достаточно.

Я живу в городе Владимире на Клязьме и притом в районе так называемой Ямской улицы. Здесь еще есть остатки старых усадеб, где жили во время оно ямщики. Люди старше 50-ти лет помнят, как на масленицу или на рождество лихо носились здесь бубенчатые тройки, обгоняя друг друга. Сейчас по асфальтовой дороге несутся бесчисленные машины: троллейбусы, автобусы, грузовики со всякой кладью, легковые машины разных марок, мотоциклы, велосипеды, мотороллеры. Несутся целые вагоны на резинах с надписью «Хлеб», цистерны с молоком, мороженым; площадки с красными газовыми баллонами; площадки, на которых несутся люди стоя, рабочие, работницы, их платочки живописно треплются на ветру. Словом, здесь не то, что оживленное, а просто бурное движение.

Домики, мимо которых мчится бензинная жизнь современности, застроили густо прежние вольготные ямщицкие усадьбы. Они, домики, имеют патриархальный вид, любезный моему устаревшему вкусу. Вокруг окон так называемые наличники, которые представляют из себя как бы кружево из дерева. Но они, домики, электрифицированы в том смысле, что все по вечерам сияют электричеством сквозь старинные занавески и вековечные цветы. В каждом есть радио, во многих телевизор. Очень распространена электрическая плита (рэшо). Появились и газовые кухни.

И тут я должен прибавить об одном, о чем не могу умолчать. Может ли быть высокий уровень жизни там, где людей заедают клопы? А вот люди известного возраста прекрасно знают, что раньше провинция, а иногда и матушка-Москва страдали от клопов. Теперь клопов нет. И это великое достижение сравнительно недавних дней. Прошу простить мне эту подробность.

Архаичность этих домиков сказывается в том, что в этой части города нет водопровода и канализации. Но они, патриархальные домики, доживают свои последние дни. Скоро и здесь вырастут каменные громады, такие же, которые уже заполнили другие окраины города Владимира. Там есть и водопровод, и ванны, и все прочее.

Строительство старосветских домиков совершается в «индивидуальном порядке», как подсобное, в помощь большому строительству, государственному. Последнее шагает в семиверстных сапогах. И это совершенно необходимо. Жилищная теснота — одна из главных проблем современной Советской России. Это понимают все, и, надо думать, «бисова теснота» будет ликвидирована в обозримом будущем. Когда? Говорят, что через 15 лет будет 15 квадратных метров жилплощади на душу населения. Это достаточно.

Бурное нарастание новой жизни, по рассказам, характерно для всех городов Советского Союза. В Москве я был. О Москве написаны целые тома. Я заболел, пытаясь объять необъятное на старости лет, и потому видел меньше, чем хотелось бы. Москва по внешности напоминает большие европейские столицы — Париж, Берлин, Вену. Кремль оберегается любовно вместе с древними храмами, превращенными в музеи. Сокровища Оружейной палаты меня доконали, и я залег в высотной гостинице «Ленинградской». Эта гостиница — роскошный небоскреб, который внутри и снаружи отражает влияние готики. Но я успел побывать в Филях, вошедших в черту города. Там во всей неприкосновенности сохраняется изба, где в 1812 году держал совет Кутузов.

Я был в Большом театре. В августе 1917 года здесь было большое политическое совещание (около 2-х тысяч человек) под председательством Керенского. Здесь говорили генералы Алексеев, Корнилов, Каледин и корифеи тогдашней политики. Выступал и я, многогрешный. Сейчас я в этом театре смотрел новый балет «Бахчисарайский фонтан». Балет превосходен. Большой театр еще лучше, чем был.

В другом театре, в самом Кремле находящемся, я слушал обширную концертную программу. Произвел на меня наибольшее впечатление великолепный хор. Большой хор, быть может, стоголосый. Девушки и молодые люди с великим подъемом и силой восклицали:

— Россия, Россия, Россия — родина моя!

Скажу честно, что интеллигенция моего времени, т. е. до революции, за исключением небольшой группы людей, слушала бы это с насмешливой улыбкой. Да, тогда восхищаться родиной было не в моде; не кто иной, как я сам, очень скорбел об этом.

Что еще сказать о Москве? Женщины стали хорошо одеваться. Но это стремление наблюдается во всех городах Советского Союза. Говорят, что и в колхозах происходит то же самое. Позднее я в этом убедился. Пушкин когда-то написал рассказ «Барышня-крестьянка». Быть может, в наши дни из-под пера Александра Сергеевича вылилась бы поэма «Крестьянки-барышни». Стремление масс выбиться на жизненный уровень, который раньше, в дореволюционное время, был доступен только немногим, для меня ясно.

Дореволюционная Россия напоминала океан, из которого торчали к небу немногочисленные острые вершины. Это были выразители русской культуры — Пушкины, Гоголи, Толстые, Достоевские. Последние два светили всему миру. Но дно океана было глубоко под водой. Там таились русские низы, темные и бедные.

Сейчас двинулось вверх самое дно океана. Оно поднялось над волнами и образует огромные острова и даже материки. Население этих, недавно подводных еще стран хранит печать своего недавнего появления. Вода еще стекает с них. Понятно, что не все ладно при таком грандиозном процессе. Но вода с них стекает быстро.

Но как трудно охватить жизнь в целом. Я слишком долго питался тяжелыми впечатлениями. Я близко наблюдал тех, что попали так или иначе под тяжелые колеса XX века. Это век жесточайших войн, глубочайших социальных потрясений, грандиозных достижений и великих жертв. Теперь я посильно изучаю богатые плоды, выросшие на многопретерпевшем древе. Если бы этих плодов не было, душа человечества могла бы прийти в отчаяние. Но они есть.

Я хочу рассказать о Владимирской области. Почему именно о ней? Конечно, я предпочел бы дать очерк во всероссийском масштабе. Но это превышает мои возможности. Силой обстоятельств я попал сюда, а не в другое место. Но выбор, сделанный самой судьбой, неплохой.

Владимирская область, так сказать, средняя. Ее нельзя считать отсталой, но и нельзя назвать передовой. И потому она до известной степени отображает среднее лицо теперешней России. Начнем же с выставки, суммирующей достижения этой области. Она так и называется «Выставка достижений народного хозяйства Владимирской области».

Итак, на днях я был на этой выставке. Моя спутница Мария Дмитриевна, любительница лошадей, предвкушала удовольствие полюбоваться знаменитыми владимирскими рысаками, из которых трое образовали лихую тройку, посланную в дар Сайрусу Итону и поразившую американцев. Но троек на выставке не оказалось. Это была скорее промышленная, чем сельскохозяйственная выставка. Вскоре моя спутница утешилась тем, что увидела на выставке, и на время позабыла о владимирских лихих тройках.

Выставка показала нам такие «сдвиги и смещения», о которых не догадываются эмигранты, 40 лет тому назад покинувшие Россию. Чем был славный древний Владимир на Клязьме в эпоху, предшествовавшую мировой войне 1914 года? Провинциальным городком в 40 тысяч жителей, о котором старожилы и теперь добродушно говорят, что это был город скучный, деревянный и мещанский. Он тихо дремал, вспоминая свое былое величие. Из промышленных предприятий в нем был, кажется, один только свечной завод.

Но тот, кто посетил областную выставку города Владимира, не может не согласиться с тем, что древняя столица Андрея Боголюбского наконец проснулась, встала с печи и начала так работать, как и полагается великим городам земли русской.

То, что представлено на выставке, как продукция Владимира и всей Владимирской области, в первый момент ошарашивает посетителя, который ожидал увидеть легендарные тройки и рукоделия кружевниц. Перед вами проходят павильоны с экспонатами, делающими честь высокоразвитой технике. Мы видели тракторы, машины, технические приспособления для точных работ, станки и готовую продукцию, в которую входит все, начиная от телевизоров и радиоприемников, кончая мотоциклетами, мебелью, текстилем, посудой, хрусталем, предметами ширпотреба.

И не думайте, что это какой-нибудь захудалый провинциальный товар. Нет, есть среди экспонатов вещи, которые сделают честь любой европейской или американской витрине.

Эти произведения Владимира, Мурома, Коврова, Гусь-Хрустального и других как будто никому не известных городов Владимирской области напоминают чем-то былинные достижения Ильи Муромца, спавшего 40 лет на печи, но призванного к жизни, сумевшего и. разбойников победить, и татар разбить, и послужить всей Русской земле.

Сравнительно с дореволюционной Россией совершилась великая перемена: глубоко земледельческая страна стала высокопромышленной.

От этого факта никак нельзя отмахнуться. Кто хочет иметь понятие о Советской России нынешних дней, тот обязан хотя бы в пределах своих сил взглянуть в лицо советской промышленности.

Когда-то еще до революции и до первой мировой войны я писал в одном журнале примерно так:

— Фабричные рабочие — это класс, на который цивилизация наступила своим лакированным каблуком («Прямой путь», Санкт-Петербург),

Теперь это не так. На первом заводе, который мне удалось осмотреть, каблучки были, может быть, даже они были лакированные, но кого эти каблуки держат под каблучком, — для меня не ясно. А завод этот называется «Автоприбор», находящийся в городе Владимире.

Мне очень любезно были показаны несколько цехов. Вот, например, цех, который считают сравнительно тяжелым. Здесь слегка пахнет какими-то техническими ароматами, не особенно полезными для здоровья. Работающие здесь получают дополнительные отпуска и усиленное питание. Но их здесь очень мало. Живых людей вытесняют автоматы. Эти машины работают сами, бесчувственные к условиям труда. На целый ряд станков приходится один наблюдатель или наблюдательница. Тут происходит цинкование, омеднение, бромирование, кадмирование и еще что-то. Интересно окрашивание деталей.

Работает сильный пульверизатор. Он бросает мельчайшие частицы краски на окрашиваемые детали, которые к пульверизационной трубе подводит машина. Эти частицы с великой добросовестностью окрашивают металл тончайшим ровным слоем. Откуда такая добросовестность у бездушной краски?

В том-то и дело, что она не бездушная. Наука подсмотрела тайные изгибы материи. Эти частицы заряжены электрическим током одного наименования (скажем, положительного), а детали заряжены другого наименования (скажем, отрицательного). В силу закона притяжения разноименных электрических зарядов положительные частицы краски яростно стремятся к отрицательным деталям и покрывают их идеально ровным слоем.

Волшебство техники, опирающейся на науку, — и вот кисть маляров, их длительный и тяжелый труд отходит в прошлое.

А вот цех более легкий. Мы вошли в хорошо освещенный зал, напоминающий… что он мне напомнил? Сначала мне показалось, что это какой-то дамский салон исполинских размеров. Но почему же все эти тщательно причесанные молодые женщины, сидя за бесконечными столами, оделись в белое, в белые халаты, как будто они медицинский персонал? Может быть, они работают над препаратами? Нет, они работают не над препаратами, а над аппаратами. Это заводские работницы складывают при помощи станков различные детали в приборы, нужные для автомобилей.

Все эти станки безопасны. Но есть один опасный. Под пресс, исполняющий известные операции, надо подложить деталь. Если молодая девушка, подающая эту деталь, замечтается, ее рука будет раздавлена вместе с украшающими ее часиками и колечками. Так бывало. Но теперь это невозможно. Пресс опускается, если на него подействует ток. Ток же подействует только в том случае, если девушка нажмет педали. Педали же две, они справа и слева от работницы. Раз обе руки на педалях, то они никак не могут очутиться под прессом.

Это остроумное приспособление — деталь о работе над деталями. В общем же, работа этого цеха считается сравнительно легкой, здесь 90 процентов работают женщины. По внешнему виду они здоровы, нарядны и даже улыбчаты. Истомленных лиц, которые привычно связываются с понятием о женщинах, работающих на фабриках и заводах, не заметно. Я прошел зал из конца в конец. Если это «рабыни» Советского Союза, как принято о них говорить в некоторых кругах, то этого «рабства» со стороны не заметно и вряд ли они его ощущают.

Средний заработок их 700 рублей в месяц. Уровень образования: свыше 50 процентов кончили десятилетку (по старым понятиям — гимназию), многие продолжают учиться без отрыва от производства.

…Наступил час обеда. Белые халаты запрудили большую столовую, светлую и чистую. Меню разнообразно, но овощей мало. Обед из 2-х блюд 3–4 рубля; из 3-х — около 5-ти рублей. Если считать на ужин и на какое-нибудь баловство, сладости, еще 5 рублей в день, то работница тратит на пищу 300 рублей в месяц. Комната, если она отводится заводом, дешева, если по найму— дорого.

Лечение бесплатное и притом всяческое. Поликлиник много, и оборудованы они хорошо, разными передовыми приборами. Время от времени работницы получают путевки в дома отдыха по сниженным ценам.

При заводе есть цветочные питомники и оранжереи. Дороги обсажены деревьями.

Есть спортивные площадки. Библиотека. Читальня.

Пока обедали рабочие, мы пили чай там же. Я сказал любезным хозяевам:

— Все, что может сделать машина, вы делали или сделаете. Но как вы справляетесь с тем, чего машина сделать не может?

Меня поняли. И ответ был таков:

— Недавно один рабочий напился и побил работницу. Что с ним делать? Удалить с работы — пропал человек. Созвали общее собрание цеха. И цех решил: на 3 месяца исключить его из цеха. Не желаем, чтобы он был среди нас. Это наши методы борьбы с тем, с чем не может бороться машина.

— Результат?

— Это, вообще говоря, фронт трудный. Зло застарело. Но мы убеждены, что справимся с ним именно в порядке общественного осуждения. Ведь этим воспитывается не только тот, кого осуждают. Но еще больше те, что выносят ему осуждение, ведь совесть-то есть у человека. Если осуждаешь, то, значит, как бы берешь на себя обязательство и самому не грешить. Не так ли?

Теперь поедем на химзавод (т. е. химический завод). Когда мы подъезжали, я предчувствовал ужасы. Но оказалось, что химия перестала быть страшной химерой. Она добрая волшебница.

«Победа» (марка автомобиля) въезжает на территорию завода. Асфальтовые дороги идут вдоль зеленых аллей, еще молодых, но многообещающих. Огромные корпуса цехов, их всех 11, проплывают мимо. Это корпуса уже работающие, но столько же еще строящихся. Завод расширяется, удваивается.

Машина останавливается. 7-этажное здание. В нем больше окон, чем стен. Лифт поднимает на 6-й этаж. Отсюда видна общая картина. Представьте себе театр в 7 ярусов, но без сцены. Представление идет на самих ярусах, которые можно назвать и хорами. Действующие лица — машины, но они как будто даже и не действуют. Недаром же это химзавод. Химические процессы происходят в огромных вместилищах, или котлах. Они как будто залиты накипью серебра. Но это не серебро. Это некая рубашка, назначение которой сохранять тепло котла, а не расходовать его вовне. Без этих рубашек тут было бы, вероятно, очень жарко. На самом деле здесь приятная температура, которую даже врывающееся через все окна солнце не может накалить.

Все эти этажи видны. Но где же люди? Несколько человек можно разглядеть там и сям. Они наблюдают за котлами. В этом их работа. Посеребренные чудовища работают сами.

Управляют этим 7-этажным корпусом три барышни. Мы вошли в комнату, где очень много приборов, напоминающих стенные барометры. Под стеклом движутся стрелки с перьями, и эти перья чертят на разграфленной бумаге некие кривые. По этим кривым можно судить, какая температура, давление, вольтаж, ампераж и многое другое. Барышни, не выходя из комнаты, знают все, что происходит в 7-этажном здании. Они видят и то, работают ли исправно «исправители». Потому что на каждый прибор имеется автоматический наблюдатель и контролер. Например, скажем, температура задана такая-то, допустим 30 градусов. Если она уклоняется от задания, то автоматический регулятор усилит или уменьшит действие машины, рождающей тепло. Кривая показывает, правильно ли действуют регуляторы. Но за регулятором неотступно следит его дублер, т. е. исправитель исправителя. Если что случилось, то этот второй исправитель вернет первый к порядку.

Таким образом, роль барышень — следить за тем, правильно ли работают автоматы всего корпуса. А в общем в этом 7-этажном корпусе работают со всеми руководителями 15 человек. Непосредственно у приборов стоит всего б человек.

Чистота в этом цехе, как в клинике, солнце, как в оранжерее. На непривычного человека действует сильный запах уксуса, основной кислоты, работающей здесь. Но уксус не ядовит, и к запаху его скоро привыкаешь.

Уже 3 года на этом заводе установлен 7-часовой рабочий день. Средний уровень заработной платы, считая легкие и трудные цеха, около 1000 рублей.

А что же они делают, эти таинственные автоматы? Они обрабатывают отходы (отбросы) хлопка и при помощи кислот превращают его в белый порошок, имеющий странное свойство. Путем всяческих операций его превращают в полужидкость, напоминающую мед цветом и тягучестью. Для чего этот «мед»?

Совершенно неожиданно его назначение. «Мед» благодаря своей тягучести и способности затвердевать на воздухе превращается в тончайшую нитку, что делается уже на других заводах. Нитка эта имеет вид нитки натурального шелка, но превосходит последнюю качествами. Из этих ниток на ткацких фабриках изготовляют так называемые актированные материи, побивающие восточные и западные шелка своими качествами. Они еще дороги, но раскупаются. В ближайшее время ожидается сильное снижение цен — это промышленность разворачивается.

Все цеха химического завода работают так или иначе на этот цех, 7-этажный, где делают порошок. Я побывал в 5-этажном цехе «регенерации». Кислоты стоят деньги. Найден способ отработанный уксус и другие жидкости возрождать к новой работе. В этом цехе отчаянная сложность из труб всевозможных размеров. Трубы эти стоят вертикально, и в этом лесу было бы невозможно разобраться, но они окрашены в разные цвета, указывающие их назначение. Рабочих тоже почти не видно в этих джунглях, напоминающих бамбуковые заросли тропиков.

Еще я был в одном цехе. Здесь печи. Назначение их — химические процессы, требующие высокой температуры. Это единственные аппараты, где можно увидеть огонь, настоящий огонь, сквозь полуприкрытые небольшие заслонки. Это как в обыкновенной печи. Но в отличие от последней в химической печи бушует огонь белый, температура его от 600 до 1200°. Равнодушный манометр показывает эту зверскую цифру для одной из этих «печей огненных». Он не соображает, что на поверхности солнца всего 6000°, не соображает и не гордится. Но я горжусь, что был в нескольких метрах от земного солнца и не сгорел. Но все же в их соседстве жарко. Однако рабочему, наблюдающему за ними, достаточно только время от времени проверить манометры, затем он отходит в прохладное помещение.

На этом закончился осмотр химического завода. Мы уехали, поблагодарив любезных хозяев.

Мне очень хотелось осмотреть Тракторный завод. По имени этого завода называется целая часть города. Завод пущен в ход в 1946 году.

Когда-то Ленин мечтал о ста тысячах тракторов для всей России. Этот завод, Владимирский тракторный, в течение 14 лет своего существования выпустил их 200 тысяч. Он получил Золотую медаль на выставке в Бельгии, и эту именно модель он выпускает сейчас. Она предназначена преимущественно для свеклосахарных плантаций. Но инженеры находят эту модель устарелой и трудятся над новой. Новый трактор будет иметь вместо водяного воздушное охлаждение. Есть страны такие, где воды мало. Она — ценность. Есть страны другие, где вода замерзает. Поэтому преимущество машин с воздушным охлаждением очевидно.

Мы вошли в огромный одноэтажный корпус. Здесь бесконечный ряд автоматов и полуавтоматов. Они обрабатывают разные детали к трактору, в особенности я обратил внимание на шестерни. Их подает сюда кузнечный цех в грубом виде. Введенные в машину шестерни через несколько мгновений выходят преображенными по внешности, а по существу доведенными до необходимой точности. Труд рабочего здесь сводится к тому, чтобы подать машине деталь и принять ее обратно. Это, конечно, утомительно, когда делается часами, но затрата мускульной энергии человеческой мала. Глядя на это, я понял, почему современному рабочему так же необходим спорт, как инженеру и вообще людям умственного труда. Что губит здоровье интеллигента? То, что его тело, его мускулы не работают. Чтобы быть здоровым, надо дать работу телу. На современных заводах рабочий начинает приближаться, работая на автоматах, к людям умственной профессии, он не упражняет своего тела. С другой стороны, для работы на автоматах требуется повышенное развитие. Поэтому инженер и рабочий сближаются и в этом смысле. Обеим категориям нужен спорт. Вот почему правильно, когда молодые люди увлекаются футболом и другими видами спорта, а люди постарше не оставляют и в зрелом возрасте спортивных навыков, и так до преклонных лет.

Этой же цели содействует, когда люди заводов и фабрик увлекаются землей, т. е. садоводством, цветоводством и прочим. Все эти занятия происходят на свежем воздухе и требуют известных физических усилий, не говоря уже о том, что плоды и овощи являются необходимым противовесом мясной пище, таящей в себе подводные камни.

Но вернемся к шестерням и другим деталям. Закалка их производится с помощью электричества. По деталям пробегает ток, мгновенно накаливающий металл до нужного градуса, и так же деталь мгновенно охлаждается. Автоматы трудятся без устали под наблюдением малого числа людей. Это общая тенденция современной советской техники.

Детали обработаны, трактор начинает собираться. Это происходит на конвейере. В конце конвейера рождается новый трактор. Водитель садится на свое место и запускает мотор. Огромные зубчато-резиновые колеса приходят в движение, и «новорожденный» делает свои первые шаги. На свет появилось новое существо. В сталь еще раз облеклась основная мысль конструктора, когда-то создавшего трактор, и добавочные мысли улучшателей и новаторов.

Я спросил:

— Когда умрет этот «новорожденный младенец»?

— Он проживет несколько лет. Но можно продолжить его жизнь. Колхоз, где он будет работать, потребует от нас возобновить сносившиеся части. Мы пошлем их, и он будет продолжать жить.

— А как часто происходят «роды»?

— Примерно через каждые 20 минут. А теперь позвольте оторвать вас от стали и резины.

Мы поехали. Территория завода велика. Дороги хорошо обсажены деревьями. 15-летние тополя дают уже ощутимую тень и прохладу. Но мы покинули их и выехали в поля, тоже принадлежащие Тракторному. Здесь тянутся фруктовые сады разных возрастов. Мы вошли в 10-летний сад. Вишни хорошо уродили в этом году. Ожидается урожай малины. Клубника отходит.

В основу этих садов положен принцип коллектива, пришедшего на помощь индивидуальным усилиям. Руководство коллективом осуществляется через агрономическое управление. Но каждый рабочий, желающий трудиться лично над землей, получает свой участок. Он его обрабатывает и берет с него плоды. Участок остается за ним даже в том случае, если он перейдет на другой завод здесь, во Владимире, или поблизости. На участках видны маленькие летние домики среди деревьев, где можно проводить часы и дни отдыха.

Наблюдая это, я подумал, что мысль, родившаяся у меня, когда я смотрел на безмускульную работу рабочих у станков, уже осуществилась. Здесь явственна тенденция в какой-то мере вернуть тружеников станка к земле и природе для их пользы и здоровья. Меня это обрадовало. «Лакированный каблук цивилизации», пугавшей меня 50 лет тому назад, будет побежден.

Тракторный окружен жилищами рабочих. Государство строит многоэтажные дома, но в индивидуальном порядке вырастают поселки. Это одноэтажные домики в зелени. Обе категории жилищ имеют свои достоинства и недостатки. Главное же в том, что строительство идет быстро и тесноту заменит вольная жизнь в смысле жилищ.

— 15 лет тому назад здесь были пустыри, поля, а теперь…

Это произнес наш любезный хозяин, сопровождавший нас и на тракторные сады.

Разве не правы эти созидатели, что они гордятся трудами рук своих. Надо их понимать. Надо понимать и то, что они чувствительны и даже раздражаются, когда им указывают недочеты. Недочеты кажутся им мелочью в сравнении с тем, что сделано, делается и будет сделано.

По-разному воспринимают жизнь эти строители и те, кто страдает от недочетов. Пусть это мелочи, но обыденная жизнь складывается из мелочей. Советская жизнь настоящих дней необычно пестра. Рядом с величайшими достижениями может быть нехватка в предметах пустячных, но необходимых. Это происходит потому, что жизнь стремительно летит вперед. Те, кто работает на великое, не могут оглядываться на мелочи. Позже, позже! Эту страну подхватил смерч созидания, быть может, они и сами не знают, в чьей они власти. Но нельзя не ценить того, что они в своем творческом вдохновении совершают. Вот что я думал, возвращаясь домой.

Однако мне было суждено еще раз соприкоснуться с Тракторным заводом. На вечер того же дня мы были приглашены посетить клуб этого завода, чтобы увидеть не только, как Тракторный работает, но и как он проводит часы досуга.

Приглашение пришлось на будний день, когда в клубе не было никакого особенного вечера, танцев или концерта. Мы охотно приняли это приглашение и подъехали к клубу к 8 часам вечера. Он помещается в большом импозантном здании с белыми колоннами в новом районе города, каковой так и называется — Тракторный. До последнего времени здесь были пригородные пустыри, они-то теперь превратились в новый город, хорошо распланированный на привладимирских холмах. Улицы озеленены, тротуары и мостовые асфальтированы. Дома многоэтажные, с соблюдением всех требований современного комфорта, т. е. электричество, газ, ванные и прочее.

Здание клуба выстроено и оборудовано «на большую ногу». Вестибюль, лестницы, коридоры, залы, отдельные комнаты для занятий. Тем не менее есть пожелание, и оно принадлежит самому директору этого клуба, который мечтает расширить помещение и достроить, увеличить его ввиду большого развития клубной жизни. Я убедился, что пожелание это правильно, так как был свидетелем того, как одни и те же помещения служат местом занятий то одной, то другой группы художественной самодеятельности рабочих Тракторного завода.

Какой же художественной работой занимается по вечерам рабочая молодежь?

Нам показали зал, в котором попеременно происходят доклады — ученые и литературные. Они сменяются школой танцев. Мы видели комнату, где занимается подготовлением к своим выступлениям духовой оркестр, но духовой оркестр в этот вечер не работал. Поэтому мы посетили комнату струнного оркестра. В этот вечер играли домбры под баян. Медиатором работали исключительно молодые девушки под руководством такого же молодого дирижера, и это зрелище было трогательное. Они очень мило играли, совсем юные работницы.

Как бы в противовес этому мы видели комнату, где в тот вечер собрались пожилые люди, ветераны труда, состоящие теперь на пенсии, но когда-то много работавшие на Тракторном заводе. Они собрались для обсуждения своих дел, и мы не хотели мешать им. В этой же комнате собирается драматическая группа, которая в этот вечер тоже не работала.

Директору клуба много возни, чтобы приютить все кружки и распределить время. Но он не унывает. Редко можно встретить такого энтузиаста своего дела.

Каково же это дело? Можно ли определить его только организацией вечеров и концертной программой? Или же тут есть нечто большее, чем занять рабочую молодежь в свободное время. Это я подумал, прослушав занятие хора в одной из комнат. Тут, несомненно, происходила работа, напряженная и настойчивая, по достижению вершин, которые уже приближаются к настоящему искусству. Они исполняли романс, всем известный «Однозвучно гремит колокольчик». Разумеется, нам приходилось слышать его в первоклассном исполнении знаменитых хоров. И если мы с великим удовольствием слушали исполнение этого романса группой учеников и учениц завода, изготовляющего тракторы, то, значит, исполнение было превосходным. Замечательно тут то, что здесь не было никаких профессионалов, т. е. тех лиц, которые думают посвятить свою жизнь искусству. Это были просто рабочие и работницы, обнаружившие музыкальные способности. Их нашли, и в руках необычайно талантливого и темпераментно настойчивого руководителя они составляют ценный коллектив в мире искусства.

Тут, может быть, можно сказать несколько слов о том, как представляют себе роль искусства в Советской России. Дело в том, что техника будет освобождать много времени у людей. Ведь будет достигнут 6- и 5-часовой рабочий день. Что делать в остальное время? Его можно употребить, да простят мне это выражение, на черт знает что, а можно употребить его на дело полезное и приятное. Признано, что искусство облагораживает людей. Но если так, то идея состоит в том, чтобы вовлечь в это облагораживающее занятие весь народ. Профессионалы останутся только в роли руководителей. Конечно, до этого еще далеко, но тенденция интересна.

Показывали нам еще комнату, где в свободное время происходят занятия рисования. На столе величественно возвышается Аполлон Бельведерский во всей своей античной красоте. Но кроме этих классических занятий молодежь захватывают и современные темы; и некоторые пейзажи, исполненные маслом, показались нам интересными.

После изобразительных искусств мы обратились к той отрасли, которой в древнее время покровительствовала муза Терпсихора, т. е. мы смотрели балет. Балет этот очень занятный, в него вложена мысль. Представлено, как добродетельная кукуруза борется со скверными сорняками. В смысле хореографическом интересно применение топота ног для изображения гнева. Это очень правильно Всем известно, что, когда человек очень рассердится, он топает ногами. Здесь это облечено в форму красивого танца, причем, конечно, побеждает добродетельная кукуруза, за которой стоит колхозница, апофеоз — ее торжество.

Что разуметь под сорняками? Многое. Быть может, даже нечто совершенно неожиданное. По вечерам довольно поздно по этой же улице М. Горького гуляют молодые люди и молодые девушки. Причем есть парни, которых в последнее время стали называть «стилягами». Что такое «стиляга»? Это юноша, который весь смысл своей жизни видит в том, чтобы одеваться по последней моде, т. е. стильно. В этом желании хорошо одеваться еще нет ничего предосудительного. Но все в меру и не до бесчувствия. Когда переходится некоторая грань, то «стиляги» переходят в «сорняки».

Пробыв два часа в клубе Тракторного завода, поблагодарив любезных хозяев, мы уехали, унося интересные впечатления.

Какое явление в Советском Союзе можно поставить вровень с бурно развивающейся промышленностью? Конечно, колхозы. Человек, не видевший колхоза, вообще не должен говорить о Советской России.

Итак, мы поехали в колхоз, название которого «Знамя Октября», это километров десять от Владимира. Я приехал туда в сопровождении моих друзей и провел в нем около пяти часов. Мне предоставили полную возможность все осмотреть, что только поддается осмотру за такое короткое время. Принимая во внимание мой возраст, меня возили на автомобиле по территории колхоза, а давал мне объяснения того, что там делается, сам председатель колхоза, человек не первой молодости, но бодрый, хорошо сохранившийся и очень обходительный.

Сначала я расспросил его о численном составе колхоза. Оказалось, что это «укрупненный» колхоз, т. е. составленный из нескольких небольших, какие часто встречаются во Владимирской области. Центральный орган колхоза находится в деревне в 800 человек, а в общей сложности (со всеми остальными деревушками, входящими в состав этого колхоза) его численность равна 1400 человек.

Мы въехали в деревню по хорошо мощенной дороге и увидели по обеим сторонам широкой улицы, обсаженной рядами молодых лип и тополей, типично великорусские избы, хорошо построенные. Никаких избушек на курьих ножках… Бревенчатые постройки в 3–4 окна на улицу с наличниками возведены на высоких фундаментах и производят солидное впечатление, скажу больше — зажиточное. Ни грязи, ни мусора на улице, ни валяющейся соломы почему-то я не увидел…

Мы доехали до широкой площади, вокруг которой воздвигнуты большие сельскохозяйственные постройки. Когда-то в недавнем прошлом эта площадь была низиной за деревней, заливаемая водой от дождей, и представляла собой непроезжее болото. Эту низину повысили, заровняли, замостили, и она теперь является хозяйственным центром колхоза.

С одной стороны площади стоит большое новое здание свинарни, и его мы осмотрели в первую голову. При здании — огромный загороженный двор, где проводит свои досуги под открытым небом молодое поколение свиней, гуляя и развлекаясь по-своему. В закрытом помещении мы посетили кухню для свиней, где в огромных чанах, обогреваемых газом, приготовляется необходимая для этих животных пища. В другом, еще большем отделении находятся взрослые свиньи — розовые, толстые, чистые, но уже кончающие свои дни на земле. В помещениях чисто, ни гнусного запаха, ни отталкивающего уродства, связанного в представлении людей с жизнью свиней. Происходит это, конечно, потому, что этой фермой заведуют животноводы, которые ее организовали и ведут согласно требованиям современного животноводства, недоступного для единоличника, имеющего в своем распоряжении хлев в конце двора, который испускает в летнюю жару мучительный запах.

Далее мы увидели огромное здание конюшни, в которой содержатся лошади, и не какие-нибудь захудалые, малорослые, как это бывало в крестьянских хозяйствах, а великолепные владимирские тяжеловозы и рысаки. Моя спутница, которая на Владимирской выставке достижений сокрушалась, что не видит там рысаков, увидела их в Сновицах, где расположен колхоз «Знамя Октября». Но не только увидела. Подвигами одного из последних, трехлетнего жеребца, еще необъезженного, мы полюбовались с некоторым страхом: он выбросил наземь с помощью «свечек» и «козла» колхозника, его объезжавшего на небольшом шарабане, но подчинился другому могучему парню, который объявил, что к этому жеребцу «надо иметь подход», и укрощенный опытной рукой молодой «Памир» помчался, как молния, по деревенской улице, уже не пытаясь освободиться от раздражавшей его упряжи и повозки.

Нам показали тяжеловозов, из которых один на сельскохозяйственной выставке в Москве потянул груз в 14 тонн на протяжении 17 метров. Эти богатыри-кони отличаются изящным сложением, несмотря на свою крупность и силу.

Лошади оказались необходимыми для нужд сельского хозяйства, несмотря на то что почти все полевые работы в этом колхозе производятся механической тягой. Наличие лошадей полезно для колхоза, а потому лошадь не сдана в архив, а выращивается и распространяется в сельском хозяйстве, причем не какая-нибудь выродившаяся, а первоклассного качества.

Из конюшен мы отправились в коровник. Стадо было на выгоне, однако как оно помещается «у себя дома», мы видели. Это — три огромных здания, хорошо освещенных, в которых проведен водопровод; помещения чистые, хорошо проветренные, пол выложен плитками, но слегка темноватыми, для того чтобы в этих залах устроить, скажем, собрание. Для водопоя многочисленных жителей этого дома здесь применяется одно любопытное новшество: возле каждого стойла на столбе прикреплен сосуд в форме глубокой миски, сообщающийся с водопроводом, а в этой миске находится приспособление, чтобы пустить воду. Как только корова полезет мордой в миску, чтобы напиться, она прижимает это приспособление, и в миску тотчас же льется свежая вода из водопровода. Когда она вволю напьется, она поднимает голову, и тотчас же поступление воды в миску прекращается.

Этим способом достигается сокращение потребления воды, чистота помещения и экономия труда. Нам показали, кроме того, новостроящийся корпус для дойки коров. Доение коров в этом колхозе производится пока еще вручную, но вскоре будет механизировано при помощи электрических доилок.

Колхоз, который я осматривал, был скотоводческий и зерновой. Производит он главным образом пшеницу на хорошо удобренных полях, применяя навоз из своих скотоводческих ферм. Поля обрабатываются по 7-польной системе механической тягой — тракторами, комбайнами и другими сельскохозяйственными машинами, имеющимися в распоряжении колхоза. Кроме большого поголовья скота — лошадей, коров, овец, свиней — в колхозе имеется одна курьезная отрасль животноводства — ферма, или, вернее, зверинец, где выращиваются сибирские чернобурые лисицы. Шкуры их высоко ценятся, как пушнина. Мы посетили и этот зверинец и познакомились с заведующим, который его ведет и знает обращение с лисами.

Но наибольшее удовольствие доставил нам осмотр огромного фруктового сада площадью в 70 гектаров, на которых стройными рядами стоят вишневые деревья и яблони всевозможных сортов, какие только допускает климат Владимирской области, начиная от ценного «белого налива», кончая распространенной «антоновкой». Деревья эти 15-летнего возраста, содержатся прекрасно и дают обильные урожаи. Между рядами фруктовых деревьев зеленым ковром, или, вернее, широкими дорожками, расстилаются насаждения клубники. Нас угостили клубникой, которая была зрелой, и ее собирали в большие решета. Сорт «комсомолка» и «ульяновка» — ягоды несколько мельче, чем они бывают в южных краях, но зато очень вкусны и сочны.

В конце затянувшейся прогулки председатель колхоза предложил мне посетить главную контору, чтобы немного отдохнуть. Я осмотрел помещения главной конторы, посетил канцелярии, в которых совершается делопроизводство этого большого сельскохозяйственного организма, познакомился со служащими, там работающими, и мне пришло в голову, что эти канцелярии, бухгалтерии и люди, в них работающие, своим внешним видом ничем не отличаются от городских канцелярий и служащих различных предприятий, работающих в городе.

Затем меня пригласили зайти в комнату, где происходят собрания правления колхоза. Там стоял длинный стол, на котором нам приготовили закусить теми продуктами, которые производят в колхозе. И мы вкусили всевозможные кушанья — белый хлеб, булочки, пирожки, свежее сливочное масло с колхозной фермы, яйца — от птицеводческой, овощной салат из овощей, произрастающих на здешнем огороде. Всего было много, все было вкусное, свежее, хорошего качества, а всю эту аппетитную деревенскую еду мы запили чаем у самовара, который нам напоминал, где мы находимся, в какой стране, потому что обстановка этой большой комнаты и сервировка стола, а также красивые обои на стенах, кружевные занавески на окнах, люстра под потолком— все это напоминало не столько старинную великорусскую деревню, сколько столовую в каком-нибудь курортном городе.

Но самое интересное ожидало меня впереди. Когда мы отдохнули за столом после длительных прогулок по колхозу, председатель предложил нам войти в любую избу и посмотреть своими глазами, как живут теперь колхозники. Я воспользовался этим предложением и вошел в одну из изб на главной улице.

Я уселся на диване в большой горнице, которая выходила двумя окнами на улицу. Оглядывал обстановку. Мебель, конечно, мертвая вещь, но как она иногда умеет выразительно сказать свое слово.

Прежде всего стало ясно, что поэтическая «лучинушка», о которой часто упоминается в народных песнях, равно как сменившие ее керосинки, отжили свой век. Избы, хозяйственные постройки, словом, все здания в колхозе освещаются электричеством. А в этой комнате, где мы находились, к потолку была привешена красивая люстра. А сам потолок? Он бревенчатый, закоптелый? Нет, он белый, гладкий, а к тому же украшен чем-то вроде лепного узора, скромного, но приятного рисунка. Комнату украшал и телевизор.

Диван был пружинный, сидеть было удобно. Печь стояла почти посередине комнаты в виде колонки, доходившей до потолка, что, между прочим, очень разумно в смысле отопления. За печью была спальня хозяев. Там стояли две широкие пружинные кровати с никелированными спинками. Белоснежные покрывала и кружевные накидушки. На стене — за постелями — большой красивый плюшевый ковер.

Я бегло осмотрел все это. Но моя спутница проявила большое внимание, наблюдательность и интерес. Ее привлек высокий буфет с посудой и большое зеркало-трюмо. И еще было зеркало трехстворчатое — трельяж. Между прочим, я тоже посмотрелся в это зеркало. Эти зеркала хорошие, отличной шлифовки, прямые, честные зеркала. Они сказали мне правду о том, что я уже не старик, а старец. Но я подумал не об этом, а о том, что рядом с честными зеркалами бывают и кривые зеркала, которые искажают действительность, и что таковых особенно много в политике.

Моя спутница обратила внимание, что стол покрыт вышитой скатертью и что на ней изящная фарфоровая пепельница с золотым рисунком. Она взяла ее в руки, чтобы рассмотреть поближе.

— Это из Ленинграда, — тихонько сказала хозяйка дома. — Я там ее купила.

На пепельнице было выпуклое изображение одного из четырех коней, стоящих на Аничковом мосту, известная скульптура Клодта. Они — моя спутница и хозяйка— стали говорить между собой. Это была молодая женщина с типично русским лицом, миловидная блондинка. Одета она была со вкусом, по-городски. В ней невозможно было угадать крестьянку небольшой великорусской деревни, если бы я познакомился с нею где-нибудь в городе. Манеры, мимика, одежда говорили за то, что это культурная женщина. Но она была все же самая настоящая крестьянка, родилась в этой деревне и дочь крестьянина. Она кончила тут школу и после школы уехала в город продолжать образование в институте. Она хотела быть учительницей в родном селе, в той самой школе, где училась. Но этому помешала болезнь голосовых связок. Преподавать она не смогла, но все же вернулась в родной колхоз, получила там работу в канцелярии правления. Ее муж тоже крестьянин этой деревни, потерял ногу на войне. Работать в поле он больше не мог и работает теперь на электрической пиле. Хорошо зарабатывает и получает инвалидную пенсию. У них дочь, молодая девушка, кончающая сельскую школу. Живут в своем доме. Ничего, все у них пока благополучно.

Знать, что будут на Руси и такие колхозы, было бы нам полезно, когда мы в эмиграции рассуждали о колхозах вообще. Но надо принять во внимание и то, что в 30-х годах таких колхозников и колхозниц в этой деревне еще не было. Председатель колхоза рассказал нам, что его колхоз пережил в прошлом печальные дни, было время, когда он был накануне развала, что-то, наконец, даже развалилось и отделилось от главного ядра. Потом опять спаялись воедино, люди поняли, что им легче и жить, и работать сообща, чем порознь. Таких условий жизни, такого заработка, такого усовершенствования хозяйства они не могли бы достигнуть, работая единолично на неособенно плодородной владимирской земле, требующей хорошего удобрения. Удобрения здесь, в этом колхозе, много благодаря большому поголовью скота.

Теперешний заработок колхозника или колхозницы не ниже, а часто выше заработков служащих и рабочих в городских предприятиях. Свою зарплату они получают авансом в зависимости от выполняемой работы, почему они заинтересованы выполнять ее как можно лучше. Есть несколько категорий в смысле оплаты труда. В конце года при окончательном подсчете доходов колхоза они получают добавочное вознаграждение, если колхоз ведется хозяйственно и рационально.

Когда-то мужчины из этой деревни уходили «в отхожий промысел». Не на что было прокормиться семье. Они организовывались в артели каменщиков, плотников, маляров, уходили на строительные работы в город, но осенью возвращались ни с чем, «с рублем», как говорилось, проев и прожив в городе все свои заработки. В деревне оставались женщины, дети и старики, которые жалко ковыряли неблагодарную землю. Была беда.

А теперь? Теперь земля начала благодарить за организованный труд и удобрение. Жизнь пошла по-новому.

И если этим людям, я имею в виду колхозников, еще чего-нибудь да хочется от жизни, то только не того, чтобы уйти из хорошо поставленного и дающего доход колхоза, который обеспечивает им человеческие условия жизни и материальное благосостояние.

Все это я рассказываю в память о наших беседах и суждениях в эмиграции. Рассказываю для того, чтобы русские эмигранты узнали кое-что новое и, может быть, стали и думать по-новому.

Теперь я перехожу к выводам, к заключению.

Общее положение в мире мне кажется ясно. Но если оно ясно, то ясно и то, что нам надо делать, если мы хотим сами спастись и спасти других. Не Советскую власть надо свергать, друзья мои, — она борется за мир. Надо отвергнуть и низвергнуть самую мысль о войне. Она страшна, как та античная медуза, которой никто не мог взглянуть в глаза и не умереть. Она — наш истинный враг.

Быть может, скажут:

— То, что вы говорите, Шульгин, твердят коммунисты. Не стали ли вы одним из них?

Правда, что это «твердят коммунисты». Я сожалею, что ведущую роль в этом деле играют они, а не их противники, т. е. антикоммунисты. Но неужели только потому, что коммунисты высказывают мысли, которые я разделяю, я должен им возражать? Это было бы нелепо! До сих пор я не мог высказаться. Но теперь, когда эта возможность мне дана, не обязан ли я говорить?

Некогда мы мыслили почти одинаково. С тем, что мы считали злом, мы боролись. Но если зло явственно переменило свое место? Неужели мы будем колотить по-прежнему по пространству, которое как-никак наша Родина.

Но я не стал коммунистом. Прожив долгую жизнь, я пришел к мысли, что всему свой черед.

Коммунисты свершат то, что им положено свершить. Дисциплинированный коллектив, пользующийся достижениями науки, техники и поддержкой своего народа, способен дать людям высокий уровень жизни. Мне кажется, это доказано.

Но я не стал коммунистом. Наоборот, мне приходилось спорить с коммунистами и даже иногда ожесточенно. Я думаю, что на это следует обратить внимание, т. е. на мои споры с коммунистами. Самая возможность этого, мне кажется, превышает по своему значению многое из того, что я до сих пор сказал.

В конце концов в результате этих споров стороны (если возможно называть меня стороной) пришли к согласному заключению. Никита Сергеевич Хрущев был прав, когда говорил:

— Не надо говорить о том, что разделяет, надо говорить о том, что объединяет.

Что же разделяет, а что объединяет?

Разделяет прошлое. Не надо говорить о прошлом! Человек, который все потерял, не может чувствовать так же, как тот, что все приобрел. Может, впрочем, в том случае, если он святой. Святой, теряя все земное, приобретает царство небесное. Но я не святой. Я человек обыкновенный. Быть может, именно таких, как я, имел в виду Ленин, когда он говорил: быт творит сознание[1].

Я могу примириться и даже примирился с происшедшим. Я искренне не желаю возвращения того, что отвергнуто жизнью. Это перевернутая страница истории. Но на этой перевернутой странице было написано мое маленькое человеческое счастье. Могу ли я, похоронив прошлое, отречься от него? Это была бы с моей стороны черная неблагодарность.

С другой стороны, те, кто занимает сейчас высоты, естественно, мыслят иначе. Если бы революции не было, то они и миллионы таких же, как они, быть может, проводили бы жизнь в бедности и горе. Совершенно естественно и справедливо, если они так думают, но и для меня натурально, чтобы я думал о прошлом не так, как они. И потому не надо говорить о прошлом — оно разделяет.

Но не надо говорить и о будущем. И оно нас разделяет. Грядущий рай на земле мы мыслим не в одинаковых очертаниях. Коммунисты мечтают о том, чтобы, сделав все возможное на земле, овладеть небом. Я же, смотря в глаза космосу, думаю о том, что бессмертна не только материя, но и человеческая душа. И мечтаю о времени, когда и коммунисты с этим согласятся. Не надо говорить о будущем.

Что же объединяет? Объединяет настоящее. Пусть меня спросят в упор:

— То, что делают коммунисты, полезно ли для людей?

Я отвечу без уверток:

— То, что делают коммунисты в настоящее время, т. е. во второй половине XX века, не только полезно, но и совершенно необходимо для 220-миллионного народа, который они за собой ведут. Мало того, оно спасительно для всего человечества, они отстаивают мир во всем мире.

Почему я думаю, что деятельность коммунистов на внутреннем фронте необходима, я посильно рассказал. Что же касается международного положения, то я не только не забыл, наоборот, напоминаю то, что было еще совсем недавно.

Клич «Мир всему миру» вырвался из уст коммунистов. Они нашли и вдохновенные слова, зажигающие массы, нашли и людей, которые умеют разговаривать с правителями. Они выдвинули на мировую арену замечательного человека. Из страны в страну он носится по воздуху, но, спускаясь с неба на землю, говорит ей, земле, вполне земные речи. Речи эти исполнены высочайшего значения.

Этот человек обладает несравненным искусством говорить языком, понятным народам, и, кроме того, великим бесстрашием. Он проповедует всему земному шару братство всех людей. Он зовет к сближению всех племен и народов. Он стремится внушить людям разных настроений взаимную терпимость, в том числе он призывает и коммунистов и некоммунистов понять друг друга.

В Индии, в Калькутте, ему был подан адрес от жителей этого города. Там было сказано:

«Индия верит в наибольшую свободу индивидуума потому, что она считает, что только в таком случае можно достичь полного развития личности. Однако Индия также понимает, что могут быть и различные страны с другими системами и идеалами. Терпимость является ключом индийской культуры. Правда одна, но дороги, ведущие к ней, различны».

На это человек, о котором я говорю, ответил 26 ноября 1955 года в городе Бангалоре в Индии:

— Вы можете по-разному относиться к нашим идеям. У нас с вами может быть разное понимание ряда вопросов. Вы сами выбирайте свой путь развития, какой вам больше нравится. Мы вам в этом не только не будем мешать, а будем помогать в ваших добрых делах, направленных на развитие страны, на пользу вашего благородного и великого народа.

В те дни в Индии многократно повторялось: руссы и хинди — братья! И под этим знаком братства народов советский корабль величественно перелетел через самые высокие горы мира. Так говорил этот человек на Востоке. На Западе он выразился примерно так:

— Вы богаче нас, но мы вас обгоним! Вам не нравится наш образ жизни, а нам не очень по сердцу ваш. Но разве из этого следует, что мы должны враждовать? Разве кто-нибудь может возражать против того, что мы предлагаем вам мирное и честное соперничество? Соперничество в чем? В том, кто из нас устроит более счастливую жизнь своему народу и кто из нас достигнет наибольших результатов в научных открытиях и технических достижениях. Взгляните на это, как на спортивное состязание, если хотите. И вы должны будете признать, что никогда еще не было спорта более благородного.

Человек этот, который вдохновенно призывает всех людей к миролюбию, — Первый секретарь Коммунистической партии, т. е. коммунист из коммунистов, глава их, словом, — это Никита Сергеевич Хрущев.

Золотые слова, им произнесенные, записаны миллионами перьев и не могут быть стерты со страниц истории. Как все большие слова, они вызвали много любви и много ненависти. В ответ на последнее раздались слова резкие и даже угрожающие. Но они не должны, я верю в это, не смогут затуманить основную линию, которую преследует этот замечательный человек. Мир во всем мире восторжествует.

Я — мистик. Мистицизм плохо совместим с материализмом.

И если я призываю эмиграцию помочь коммунистам, борющимся с грозным призраком войны, то не потому, что я почитаю незыблемым их учение, а потому, что в данном деле, т. е. в деле борьбы с войной, мысли их правильны, чувства человеколюбивы и поступки их клонятся к спасению всего человечества.

На этом я кончаю. К сей эпистоле можно отнестись как к совету человека, дожившего до преклонного возраста. Можно рассматривать этот очерк и как осведомление некоего «разведчика», проникшего в Страну Советов несколько дальше границы, как это случается с незадачливыми лазутчиками.

Но правильнее всего будет, если мое обращение к бывшим единомышленникам будет понято как некая исповедь, в которой рассказано, отчего и почему к концу жизни я пришел к мыслям и чувствам, в настоящем письме изложенным.