1911 год

ЕДИНЕНИЕ ЦЕРКВЕЙ

Я получаю письма от армянских священников, где они негодуют на мою статью "Рекорд веротерпимости" ("Новое время", № 12493). В этой статье, как читатель благоволит припомнить, я отметил еще один - и крайне яркий - пример разложения нашей церковной бюрократии, пример пренебрежения к правилам святых апостолов и вселенских соборов. Я говорил, что армянская церковь считается и Западной, и Восточной Церквами еретической, между тем на похороны армянского католикоса у нас сочли нужным послать почетную церковную депутацию в лице епископа, архимандрита и ректора семинарии. Безусловно сочувствуя всякой искренней вере, хотя бы и неправославной, я думаю, однако, что посылка названной депутации была ненужной и неприличной, оскорбительной для тех церковных законов, которые до сих пор не отменены. Армянские священники мне не возражают по существу вопроса. Они только опровергают мое указание, что армянская церковь разделяет ересь Евтихия, то есть монофизитство. В письме в редакцию от 23 декабря священник Мрктич Газарян говорит, что "армянская церковь не только не признает учения Евтихия, но и предает анафеме и Евтихия, и его учение, и его последователей. Армяне вовсе не монофизиты и признают в Иисусе Христе вовсе не одну природу, но армянская церковь признает в Иисусе Христе две природы". Я позволю себе усомниться в авторитетности г-на Мрктича Газаря-на, хотя он и армянский священник.

<...>

Правда, формально армяне отвергают учение Евтихия, однако сами исповедуют в несколько другом выражении ту же самую ересь. В чем же сущность установленного Евтихием монофизитства, как не в том, что Христос был только Бог, хотя и воплотившийся в человека? Это вовсе не я выдумал, будто армяне монофизиты: это значится в учебниках и энциклопедиях как вещь научно общепризнанная.

<...>

Профессор Крюгер - авторитет по части христианских вероисповеданий, и в суждении об армянской церкви он опирался на целую литературу о ней, начиная с Calanus - "Historia Armena ecclesiastica", 1686, и кончая таким армянским авторитетом, как М. Ormanian ("Le Vatican et les Armeniens", 1873). В качестве монофизитской, признающей в Христе одну природу, говорит об армянской церкви и немецкая энциклопедия Брокгауза (т. 1, с. 898): "Вероучение армянской церкви отличается от греко-православного тем, что это учение принимает монофизитским образом во Христе только одну природу".

Как видите, называя церковь монофизитской, я опирался не на свое собственное мнение, а на общее в Европе убеждение по этому вопросу, которое держится больше тысячи лет.

Допустим, однако, вместе с профессором Крюгером, что "армянская церковь приняла монофизитство, не отдавая себе точного отчета в том, что она делала"; допустим даже то, что если захотеть понять не так, а этак, то из тех же армянских догматов можно вывести противоположный общепринятому смысл. Для меня в данном случае богословские тонкости совершенно неинтересны. Правы или не правы армянские вероучители - это их дело. Для нас с читателем важна не вероисповедная, а политическая сторона посылки православной депутации в Эчмиадзин. Нарушил ли экзарх Грузии каноны православия чествованием анафематствованного патриарха или не нарушил? В чем бы ни состояла ересь, приписываемая армяно-григорианству, она до сих пор официально считается ересью. Кто прав, кто виноват - один Бог рассудит, однако для духовного начальства обязательно лишь то поведение, которое предписано правилами святых апостолов и вселенских соборов. В течение более тысячелетия армяне считались еретиками - и это было установлено в те века, когда вопросы о ересях привлекали к себе самое вдумчивое, самое напряженное внимание культурнейших тогдашних классов. Было же, стало быть, замечено тогда какое-то глубокое различие между православием и армянством, и не без серьезной же причины эта древняя церковь была предана анафеме. Если теперь кажется, что никаких различий нет и все это вздор, "все веры равны", - то подобный вывод, очевидно, основывается на полном равнодушии к какой бы то ни было вере и совершенном нежелании разобраться в различиях. Но древнее христианство бесконечно внимательнее глядело на разноверие, и как оно понимало армянскую ересь, об этом остались следы в уставах и преданиях нашей Церкви. Например, в уставе служб за Неделю мытаря и фарисея сказано:

"Миряне едят мясо, то есть сплошная неделя, а треклятые армяне постятся - мерзкий их пост называется Арцывуриев". Установлена нарочно всеядная неделя, то есть нет поста даже в среду и пятницу, чтобы не подражать армянам. Старое православие держалось строгим повиновением семи вселенским соборам, между тем армяне - по тем или иным причинам - не признают четвертого, а по некоторым источникам, и остальных соборов; уже одно это кладет между церквами непереходимую пропасть. Древняя Русь унаследовала вселенское отношение к армянской церкви. Армяне допускались в Россию на тех же условиях, что и "иудеи, измаильтяне и агаряне", - не иначе как с обязательством жить отдельно от православных, в особой черте оседлости, как бы в религиозном карантине. В Патерике печерском рассказывается, что однажды преподобный Агапит заболел. Пришел врач и пощупал пульс у больного. Случайно святой Агапит узнает, что врач - армянин. Тогда он закричал на врача:

"Как смел ты войти ко мне и осквернить мою келью, а своим прикосновением - мою грешную руку? Иди вон от меня, иноверный и нечестивый!"

Я лично, к сожалению, бесконечно далек от подобной религиозной ревности, но завидую ей и уважаю ее, как всякий темперамент, воспитанный до величия. Тут полнота религиозной страсти, тут ее гений. Вы думаете, истинное христианство было терпимо к иноверию? Нет. Вот что говорится в ежедневной (когда-то) молитве: "Шатания языческие угаси и ересей восстания скоро разори и искорени и в ничто же силою Святого Твоего Духа обрати". Нам, простым обывателям, у которых вера вылиняла до серого какого-то пятна на душе, теперь, повторяю, все равно, кто во что верит, или, точнее, - кто во что не верит. Но неужели прилично Церкви - духовному начальству - падать до нашего мертвого к вере равнодушия?

Корреспонденты радикальных газет (например, "Русского слова") телеграфируют из Эчмиадзина, что на прибывших армян-делегатов произвело "сильное впечатление присутствие на похоронах католикоса представителей Православной Церкви - случай беспримерный. Также никогда со времени русского владычества на Кавказе на погребении католикоса не присутствовало столь важное административное лицо, как помощник наместника". В самом деле, это первый в истории нашей Церкви и государственности пример самоунижения относительно армянского так называемого патриаршего престола. Называю этот престол "так называемым" с точки зрения православной власти, которая, оставаясь верной повелениям вселенских соборов, не может признать еретическое священство истинно рукоположенным. На этом основании в старину наше правительство за армянскими католикосами признавало титул "честнейших", а не "святейших", как принято теперь (теперь дошли до того, что даже языческому далай-ламе пишут "ваше святейшество"). "Но все это мелочи, - воскликнет либеральный читатель. - Не все ли равно, какие употребляют титулы?" Простите, мне кажется, что это далеко не все равно. Титул, или чин, есть формула. Он должен быть точным, как в математике, иначе самые высокие отношения в обществе фальсифицируются и принимают бредовый характер. Неужели все равно, отвечают ли общепринятые слова их понятиям или не отвечают? Но, впадая в словесное безразличие, мы идем к анархии не только слов, но и самой мысли. В глазах православной власти все неправославные иерархии, догматы, учреждения суть то же самое, что фальшивая монета в отношении действительной. Рискнете ли вы разрешить свободное печатание ассигнаций, хотя бы по виду и очень похожих на казенные кредитные билеты? Все отлично понимают, что такая свобода печатания повела бы ко всеобщему краху. Либеральнейшие из министров не согласятся на эту меру. Но в области самых дорогих понятий - религиозных и национальных - широко допускается именно этого рода фальсификация. Анафематствованная, то есть признанная ложной, церковь официально признается как бы истинной, не святейший сан признается святейшим и т. д. Если бы это допускалось только в канцелярских бумагах, то и в этом случае было бы документальной фальшью. Но православие унижает себя до ересей не на бумаге только: начинают посылать уже почетные депутации к еретикам, и депутации епископские.

Я спрашивал некоторых знакомых богословов, людей с академическим образованием: сообразна ли была с канонами Русской Церкви епископская депутация в Эчмиадзин? И мне ответили: конечно, нет. В данном случае совершена не только страшная бестактность по отношению к Вселенскому православию, но и нарушение самых священных установлений. Само собой, всю эту историю у нас постараются замять. Наша высшая иерархия (я хочу сказать - наша духовная бюрократия) слишком либеральна и слишком равнодушна к тому, что в древности считалось достоинством Церкви. Пусть армяне радостно поражены, пусть они справедливо считают православную епископскую депутацию из Тифлиса своей торжественной победой - первой победой над Вселенской Церковью. Нужды нет - зато сделано нечто угодное такому-то сиятельству, такому-то превосходительству. Люди, знающие механику тифлисской бюрократии, объясняют эти странные депутации в Эчмиадзин не какими-нибудь серьезными государственными соображениями, а просто армянскими влияниями в салоне одной важной графини. Армянам, видите ли, очень выгодно потихоньку да полегоньку, со свойственной им хитростью так налаживать ход вещей, чтобы Эчмиадзин сделался столицей гайканского народа - не только духовной, но и светской, нечто вроде армянского Гельсингфорса. Никакой армянской автономии пока нет, но армянскому католикосу постепенно начинают придавать значение главы всего армянского народа, с некоторым оттенком даже светской власти. Признается же папа римский одновременно государем; армяне хотели бы и своего папу поднять до королевского величия. Простодушному нынешнему наместнику Кавказа, либеральный сентиментализм которого наделал столько вреда в России, внушили, что это будет очень красиво, если он пошлет на похороны католикоса представителей и светской, и духовной русской государственности. Когда умирают монархи, то посылаются, видите ли, высокие представители соседних стран. Нужды нет, что Эчмиадзин - всего лишь армянское местечко в Эриванской губернии и "святейший престол" католикоса не более как кресло русского подданного, начальствующего в религиозном отношении над населением не свыше одной русской губернии. Все-таки в Тифлисе решили обставить небывалой помпой эчмиадзинские похороны. "Вот видите, - как бы говорит тифлисское начальство, - видите, как мы высоко почитаем сан католикоса! Мы ему воздаем прямо патриаршие почести, хотя и не смеем этого делать по канонам нашей Церкви. Мало того, мы посылаем помощника наместника, чтобы отдать и светские почести главе вашего народа. Видите ли, как мы, русские завоеватели, скромны и как вы величественны в наших глазах!" В ответ на это что же могут почувствовать армяне, как не подъем еще не слыханной гордости? Вообще высоко поднятые носы этой нации имеют основание подняться еще на девяносто градусов. "Да, мы величественны, - могут сказать армянские патриоты. - Да, мы великолепны, и самая страшная, какая была для нас, сила склонилась пред нами. Наконец-то верховный патриарх Армении признан Россией в той же чести, как и православные патриархи Востока, и наконец-то он признан и политическим главой армян". Несомненно, эти, а не другие какие-либо выводы сделают армянские патриоты на Кавказе. Вяжутся ли эти выводы с интересами русской государственности - предоставляю судить читателям.

В числе выдающихся армянских епископов, наиболее приближенных к эчмиадзинскому престолу, я знаю одного преподобного Месропа, бывшего студентом Петербургского университета. Когда он был еще в сане архимандрита, я не раз беседовал с ним о разномыслии наших церквей. Он уверял меня, что существенного разномыслия нет и никогда не было, а было только упорство, довольно невежественное, с обеих сторон. Война с Хозроем не позволила, например, армянским делегатам попасть на четвертый вселенский собор, а затем маленькая церковь апостола Фаддея была и совсем отрезана от христианства и затерта среди языческих и мусульманских стихий. В таких условиях легко было перепутать догматические тонкости, к тому же тогда - полторы тысячи лет назад - далеко еще не установленные. "Так что, - допытывался я, - теперь возможно было бы сближение наших церквей?" "Да почему же нет? - отвечал архимандрит. - Оно возможно в высшей степени, если общая инертность не возьмет верха. Единственное препятствие - не захотят этим заняться, не захотят просто для сохранения самостоятельности, из самолюбия - вот и все".

В таком положении, мне кажется, находится вопрос о соединении и вообще христианских церквей. В эпоху, когда я был достаточно верующим, одна из самых сладких моих фантазий была - объединение христианства. Чем более я знакомился с причинами раскола в христианстве, тем ничтожнее они мне казались. Еще до разделения церквей папа римский признавался первым среди патриархов, и я считал огромным несчастьем для Востока, что греки подняли бунт против этого первенства. Напротив, в интересах Вселенской Церкви следовало укреплять это первенство и доводить его до главенства, до наместничества Христа на земле. Основную мысль папства я считаю до сих пор глубоко верной, только, к сожалению, плохо осуществленной. "Да будет едино стадо и един пастырь" - эта идея не только грандиозной красоты, но и окончательной истины. Существуй в XIII веке одно неделимое христианство, может быть, Россия отстояла бы себя от монгольского ига и, может быть, через два столетия Византия не была бы взята турками. "Tota christianitas" - величайшая из морально-государственных концепций, и то, что она рухнула, не делает чести человеческому роду. Для меня всегда казалась презренной та богословская логомахия, которая прикрывала лишь честолюбие некоторых иерархов и их алчность и как завершение всего поселяла раздор между людьми. Восхищаясь ревностью святого Агапита или той старушки, что принесла охапку дров для костра Гуса, я всегда с ненавистью думал о тех высокопоставленных книжниках и фарисеях, которые, не поделив власти, разделили веру и перессорили между собою народы.

<...>

Но если уж осуществлять сближение церквей, то нельзя же делать фальшивые и унизительные шаги. Нельзя, чтобы примирение в тысячелетней распре зависело от произвола пограничного архиерея и от инородческих влияний в гостиной ее сиятельства. Собирайте закономерно церковные соборы, обсуждайте разногласия в духе любви Христовой, ставьте постановления для всех верующих ясные и обязательные. Тогда не будет допущено ничего недостойного ни с той, ни с другой стороны, а главное - не будет либерального лицемерия, прикрывающего полное отсутствие религиозности. А то на что же это похоже: в своих церковных уставах мы продолжаем называть армян "треклятыми" и затем ездим в епископских клобуках на поклонение их главе!

8 января

ПАМЯТИ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

Вчера исполнилось 30 лет со дня смерти Достоевского. Почти треть столетия отделяет Россию от жизни великого ее пророка. Таким звали Достоевского еще при жизни. В самом деле, из всех поэтов России, из всех знаменитых писателей, мало того, из всех святых, родившихся на нашей земле, Достоевский ближе всех подходил к пророческому облику. Он ни в малой степени не был святым, но что-то священное в нем горело: в маленьком и невзрачном теле, точно на древнем алтаре, беспокойно пылал как бы жертвенный пламень. Он не был святым: святые русской крови в большинстве были кроткие сердцем, в нем же было что-то львиное. Около его писательской фигуры, как около евангелиста, таинственно виделся как бы апокалипсический зверь. Пророки вообще не были кроткими, они были более, чем апостолы, "сынами грома", как их звал Христос, носителями грозного слова Божьего. Автора "Бесов", изобличителя темных духов, вселившихся в душу русскую, автора "Преступления и наказания", автора "Карамазовых" никак нельзя назвать талантом кротким. Это была огромная и бурная душа, точно умственный вихрь, вырвавшийся из недр русской расы, - явление, ни с чем не сравнимое. В ряду великих сверстников Достоевский выделяется крайним своеобразием. Именно его первого в России заметил мир и им первым был поражен. Несмотря на протекцию Тургенева и разные другие неизмеримо более благоприятные условия, Лев Толстой до сих пор еще заслонен Достоевским в европейском мнении. Лев Толстой и Тургенев в художественном отношении слишком классики, чтобы поразить Европу: после Бальзака и Теккерея они там не показались новыми. И Тургенев, и Толстой гениально изображали культурный быт, то есть ту отстоявшуюся законченную природу общества, которую дала крепостная цивилизация. Достоевский же писал развалины этого быта и то землетрясение, что произвело эти развалины. Он писал о том, что было катастрофой быта, пророчески предвидя (в "Бесах", например) даже грядущие события. В сущности, сам Достоевский в своей страстной изощренности и в колоссальном размахе чувств явился человеком новым, еще не бывалым в европейском обществе. Он в своем собственном лице дал пророчество о приближении какой-то новой породы душ, утонченно странных и как бы одержимых демоном. Ни Тургенева, ни Льва Толстого в Европе не читают в такой степени и не чтят, как Достоевского: первые признаны великими, но чужими, - он же признан своим и даже величайшим. Ни Тургенев, ни Толстой не создали в Европе литературной школы, у них не явилось учеников, по крайней мере сколько-нибудь крупных. Достоевский создал свою школу: ни один крупный талант последнего времени не свободен от чего-то, как бы заимствованного у нашего психолога-романиста. Он имеет даже первостепенных писателей, вроде Кнута Гамсуна, считающих честью называть себя учениками Достоевского. Разве Гауптман [47], говоря по правде, вышел не из Достоевского? Разве, читая Пшибышевского [48], в его лучших вещах вы не чувствуете тех же устремлений в омуты и бездны духа, к которым впервые приучил литературу Достоевский? Декаденты, импрессионисты, модернисты, поскольку природный гений дает им право быть художниками, были предсказаны Достоевским. Он предвосхитил в этих школах все великое, и только ранняя смерть помешала ему удержать уклон литературы в колее благородного творчества.

К истинному несчастью (не одной России), Достоевский умер слишком рано, не дожив и до шестидесяти лет. Может быть, совсем иначе сложилась бы умственная жизнь Европы, проживи Достоевский еще 15-20 лет. Ведь он умирал, едва вступив в новую, окончательную эпоху своей огромной работы, он умирал, едва освободившись от удручающей нищеты, умирал на заре всеобщего признания, всеобщего им увлечения. Я живо помню похороны Достоевского. Я тонул в этой стотысячной толпе, я видел глубокую взволнованность молодежи, хоронившей своего учителя. Всего один месяц отделяет смерть Достоевского от цареубийства 1 марта. Но уже похороны Достоевского предсказывали тогдашней революции полный провал. Цареубийство тогда носилось в воздухе. Шайка политических психопатов подводила мины под дворцы, поезда, столичные улицы; она атаковала доброго и слабого монарха всюду, из подземелий и из воздуха. Но несмотря на неслыханную в истории лютость этой кучки злодеев, достаточно было побывать на похоронах Достоевского, чтобы убедиться, что тогдашней революции наступал конец. Она тогда еще не поставила своей кровавой точки, но психологически была подорвана - и главным образом благодаря Достоевскому. Разве не он гремел тогда против нигилизма, разве не он звал к новому высокому настроению, христианскому и национальному? Правда, он был не совсем одинок. Бок о бок с ним сражались единомышленные ему и одушевляемые им таланты - Писемский, Лесков, Аксаков, Катков, но он возвышался между ними, как Арарат, и все поглядывали на него, как на свою вершину. Даже Лев Толстой после смерти Достоевского писал, что потерял в нем свою нравственную опору. Вдумайтесь в значение этих слов, если принять в расчет, каким чудовищным самолюбием обладал Толстой.

Уже на пушкинском юбилее 1880 года в Москве сразу выяснилось, кто был тогда главой русской литературы. В своей знаменитой речи о значении Пушкина Достоевский пригнул к ногам своим даже непримиримых врагов своих, даже таких могучих соперников, каким был идол читателей - Тургенев. Даже великий автор "Дворянского гнезда" с присущим ему благородством склонил перед Достоевским свою седую голову. Юбилей Пушкина совсем нечаянно обратился как бы в коронацию Достоевского. Я не был на этом памятном юбилее, но от многих бывших на нем слышал, что это было нечто неописуемое по восторгу. "Все стали слушать так, как будто до тех пор никто и ничего не говорил о Пушкине, - признается Страхов: каково могущество таланта! - До сих пор слышу, как над огромной притихшей толпой раздается напряженный и полный чувства голос: "Смирись, гордый человек! Потрудись, праздный человек!" Восторг, который разразился в зале по окончании речи, был неизобразимый, непостижимый ни для кого, кто был его свидетелем... Толпа вдруг увидела человека, который сам весь полон энтузиазма, вдруг услышала слово, уже несомненно достойное восторга, и она захлебнулась от волнения, она ринулась всею душою в восхищение и трепет". Вот в каком тоне пишет покойный Страхов, столь вообще сдержанный и в общем-то холодноватый. Знаменитые писатели бросились целовать Достоевского, за ними публика устремилась к эстраде. Один юноша, добравшись до Достоевского, упал в обморок от охватившего его восторга. Аксаков объявил, что он не считает себя достойным сказать что-нибудь после Достоевского. И западники, и славянофилы выражали ему величайшее сочувствие и благодарность. "Вот что значит гениальная речь, - сказал Анненков, - она сразу порешила дело!"

Мне кажется, тут была не только гениальная речь, но немножко больше: речь пророческая. Слово "пророк" затаскано у нас, но само явление пророка - необычайная редкость, и вот толпа (тогда, в начале 1880-х годов, сравнительно еще благородная и с христианскими преданиями) вдруг увидела подлинного пророка... Не речь о Пушкине была дорога, а бесценным и необычайным показался искренний голос, как бы идущий из сердца природы, говорящий из вечности. О этот эпилептический Достоевский, выходец из каторги! Он в самом деле казался среди писателей русских великомучеником и страстотерпцем, он говорил как выстрадавший, как власть имущий. Ему невольно верили, потому что такому, как он, нельзя было не верить. Национальным и, может быть, всесветным несчастьем вышло то, что этот вождь тогдашней литературы умер так скоро после своего увенчания. По колоссальному успеху, который приобретал "Дневник писателя", по той литературной буре, которую внесли с собою "Карамазовы", можно себе представить, чем были бы 1880-е и 1890-е годы, если бы Достоевский не сошел с своей трибуны. "Карамазовы" остались недописанными. Столь долго мучившее Достоевского (как и Гоголя) создание положительного человеческого лица не было завершено. Алеша Карамазов вышел все же только эскизом задуманного Алексея Карамазова. Подобно Гоголю, Достоевский чуть не задохся среди человеческих извращений, им открытых. Как и Гоголь, Достоевский был испуган своим творчеством и боролся с ним: миру темных и мертвых душ ему хотелось страстно противопоставить истинный образ Божий, богоподобного человека. Оба великих писателя умерли, не осилив этой задачи, не закончив ее. Не по плечу, кстати сказать, она оказалась и Льву Толстому: разве Нехлюдов или Левин живые люди? Это гальванизированные трупы.

Но что богоподобный человек вообще возможен в искусстве, доказывает множество прекрасных и светлых лиц, зарисованных всеми названными художниками попутно, на втором, часто на заднем плане. Разве герои таких маленьких рассказов, как "Честный вор", "Кроткая", "Сон счастливого человека", не богоподобны? Разве не тот же Толстой создал Платона Каратаева? Разве не Тургенев подметил "Живые мощи"? Мне кажется, что, несмотря на некоторую неудачу в лице князя Мышкина, Достоевский был, в силу пророческой своей природы, наиболее способным нарисовать положительный идеал человеческий.

Души гибнут, и души спасаются. Достоевский имел способность спускаться не только в ад души русской, но и подниматься в чистилище ее и в возможный рай. Весь преисполненный христианством (подумайте только, в каких условиях Достоевский проповедовал себе Евангелие, будучи в каторжных кандалах!), влюбленный в поэзию Церкви, душевно сросшийся с простым народом, 60-летний Достоевский только что восходил на высоту возможного постижения человечности вообще и русской в частности. Будь он жив - можно себе представить, как гремел бы он в течение по крайней мере еще двух десятилетий! Нет сомнения, ему пришлось бы вступить в духовную вражду с Львом Толстым, и одно зрелище столь титанической борьбы было бы необыкновенно поучительным для истории. В неслыханных еще напряжениях таких талантов, таких искренностей, таких религиозностей выяснилось бы, может быть, нечто всемирно важное. Ведь Царство Божие усилием берется, и богатырским усилием; нужны сверхчеловеческие сопротивления, чтобы определилась победа одного начала над другим. Толстой объявил себя беспощадным врагом исторической Церкви и государства, но он, к сожалению, не встретил себе ни одного сколько-нибудь внушительного возражателя. Всего вероятнее, что Достоевский выступил бы на защиту и Церкви, и государства как органических форм общества и, подобно Карлейлю, сумел бы найти им оправдания еще неслыханной силы и глубины. Кто знает, может быть, одно присутствие в кругу литературы такого могущества, каким был Достоевский, удержало бы Толстого на его прежней орбите. Подобно двойным звездам, может быть, последние наши великие идеалисты вращались бы согласно около общего центра, около Божества, к Которому так тяготели. Трудно гадать, что было бы, но русское общество, во всяком случае, потеряло в лице Достоевского великого вождя, к которому начинал уже прислушиваться весь свет.

Рано умер Достоевский, но все же за тридцать пять лет работы он оставил огромный дар России и человечеству. Удивительные романы его припозабыты за эти тридцать лет, они заслонены историей, но до сих пор - и еще долго в глубь веков - они останутся океаном мысли и страстной, незамирающей жизни. Россия XIX века и, пожалуй, вся христианская цивилизация времен упадка едва ли могут быть поняты без изучения этого писателя - настолько глубже других классиков он заглянул в зачатки теперешнего разложения. Не говоря о Пушкине, и Тургенев, и даже Лев Толстой были слишком здоровые художники. Достоевский же как бы взял на себя скорбь мира и перечувствовал ее своими израненными нервами. Он мог описывать "бедных людей", "униженных и оскорбленных", потому что знал, что такое бедность и унижения, и испытывал их почти до конца жизни. Он имел право писать о преступлении и наказании, прикоснувшись к преступному миру, как никто. Он блистательно изобразил бесов, вселившихся в свиное стадо нравственно грязных людей: ему не надо было далеко искать их, он вращался среди них. Вот почему, когда под конец жизни он пришел к заповеди: "Смиритесь, гордые! Потрудитесь, праздные!" - в его устах эта заповедь звучала с силой покоряющей.

Гордость и праздность - неужели этой главные пороки разлагающегося христианства? Пожалуй, что и главные. Ровно через тридцать лет после кончины нашего пророка поглядите, что делается теперь в Петербурге на вершинах просвещения, среди наиболее впечатлительного слоя общества. Бунтуют университеты, политехникумы, женские курсы. Молодые люди и девицы, к которым нищий народ так добр, что предоставляет все средства знания и все способы служить родине, - "бастуют", бродят по аудиториям с революционными песнями, кричат о ниспровержении установленной народом власти. Разве это, в самом деле, не горделивое помешательство молодежи и разве оно не осложнено другой психической болезнью - праздностью? Разве эти гордо-ленивые молодые люди, которые каждый день все-таки кушают чей-то хлеб, заслужили хоть тень права на какую-нибудь гордость? Разве действительно они уж так утомлены, чтобы среди ежедневно трудящегося народа позволить себе произвольный отдых? Ведь если взять любого из этих бесноватых и спросить, какие же, наконец, у него заслуги пред обществом, какие ощутимые труды, так ведь не окажется совершенно никаких. Они в подавляющем большинстве паразиты или полупаразиты общества, и вся производительность их заключается в органических отбросах, как у детей. Они - часто на третьем десятке жизни - все еще дети и только в качестве таковых имеют право на милосердие питающего их взрослого поколения. Но в таком случае откуда же сатанинская гордость этих ниспровергателей общества, откуда право их на праздность? Встань из гроба Достоевский, он мог бы только, как тридцать лет назад, повторить этим полупомешанным: "Смиритесь, гордые! Поработайте, праздные!"

Если вдуматься в вечный смысл смирения христианского и в значение труда, вы придете к заключению, что одной этой заповеди уже достаточно для воскресения общества. Что значит "смирись"? Это значит - не воображай о себе слишком много. Измерь себя истинной мерой, не равняйся с Богом. Не ты создал общество - не разрушай его. Оно создано неисчислимыми силами и на протяжении тьмы веков; так неужели же горсточка праздных молодых людей, не способная заработать себе обед, в состоянии пересоздать мир? Попробовали бы, как предлагал Христос, прибавить себе самим хоть вершок росту. "Смирись" - это значит: не мучь себя напрасно несбыточными задачами, возьми посильный труд - и ты найдешь п нем счастье. Шить сапоги или считать на счетах ~ это вполне благородная работа, если она выполняется хорошо; насколько презреннее борьба с историческими законами, которых вы еще не знаете и которых праздность ваша не дает вам возможности изучить!

Призыв Достоевского к смирению и труду относился прежде всего к интеллигенции, к образованному, слишком избалованному и изнеженному кругу. Но за эти тридцать лет и широкие простонародные слои втянулись в ту же безумную гордость и в ту же праздность. Над православной Россией и над всей развращенной цивилизацией тяготеет первородное дьявольское внушение: "Ослушайтесь - и будете как боги", то есть будьте гордыми, и вы будете праздными. Но поддающиеся этому искушению народы изгоняются из рая жизни, они погрязают в нищете, в пороках, в Каиновом взаимоистреблении. За эти тридцать лет провозглашена повсюду классовая борьба и любимым орудием гордости является праздность. То одна ткань общества отказывается служить, то другая, то все вместе, безумно думая, что паралич деятельности оздоровляет и распутывает затруднения. Именно ввиду анархии, которая так быстро ширится, есть особенный повод вспомнить великого врага анархии. Он и из могилы страшен для нее призывом к вечному долгу: быть скромными и трудиться честно.


ПУШКИН И КРЕПОСТНОЕ ПРАВО

В суждении о том, было ли у нас рабство или только крепостное право, вызывается чрезвычайно важный свидетель - А. С. Пушкин. Счастливая мысль потревожить кости великого поэта принадлежит А. А. Столыпину. Неверно приписывая мне спор с Национальным клубом (я возражал какому-то "русскому", а не клубу), А. А. Столыпин пишет: "Насколько понятие о рабстве в глазах современников совпадало с понятием о крепостной зависимости, свидетельствуют хотя бы слова Пушкина. "Увижу ль я народ освобожденный и рабство, падшее по манию царя..." А ведь пушкинское творчество - сама правда, несовместимая с неверными определениями и фальшивыми словами".

Мне кажется, этот довод в пользу рабства очень натянут. Мало ли какие слова все мы употребляем. Не заботясь об абсолютной их точности, не будучи подданными друг друга, разве не называем мы один другого "милостивыми государями"? И разве подпись "ваш покорный слуга" составляет обязательство чистить кому-нибудь сапоги? За исчезновением рабства в незапамятные времена название его осталось и в просторечии иногда переходило на простых слуг, особенно крепостных. Боярство, например, давно отменено, однако до сих пор крестьяне зовут господина барином. Совершенно того же свойства употребление и противоположного звания - раб. В каждой живой речи есть потребность подчеркивания понятий, ударения на них, и в этом случае всегда берут не настоящее, а несколько преувеличенное слово или преуменьшенное.

А. А. Столыпин, вообще, прав, говоря, что пушкинское творчество - сама правда, но он совсем не прав, будто творчество несовместимо с неверными определениями. Как раз наоборот! Разве не существует более того, что называется licentia poetica? (Поэтическая вольность (лат.).)

Разве тот же Пушкин не называл солнце Фебом, смешивая громадный огненный шар с человеческой фигурой? Разве в каждой строчке Пушкина вы не найдете умышленно неверных определений, необходимых именно для правды творчества? Хотя бы в том же стихе, что приведен выше: "рабство, падшее по манию царя". Где же это видано, чтобы рабство утверждалось или падало по манию царей? Но нельзя же требовать, чтобы поэт выразился вполне точно и сказал бы: "рабство, падшее в силу подписи царя на таком-то манифесте". Попробуйте уложить "крепостное право" или вообще какое угодно юридическое определение в поэтическую речь - вы увидите, какой вздор из этого выйдет.

А. А. Столыпин как на признак рабства напирает на то, что крепостных продавали. Но ведь это была продажа совсем особого рода. Продавали не человека, а обязанность его служить владельцу. И теперь ведь, продавая вексель, вы продаете не должника, а лишь обязанность его уплатить по векселю. "Продажа крепостных" - просто неряшливое слово, как и слово "душа" в качестве имущественной единицы. Это оплошность Церкви и государства, не догадавшихся почистить официальный язык. Употребляя слово "столько-то душ", все понимали, что речь идет не о бессмертной душе человеческой, а о праве на ее известные услуги. Душа не продается. "Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать", - решил этот тонкий вопрос Пушкин. Ведь и до сих пор все люди, кроме бессовестных лентяев, продают ближним свои услуги, но это не значит, что они продают себя. Продажа крестьян или обмен их хотя бы на собак иногда были возмутительными, но чаще благодетельными для крестьян: уже если свинья помещик продавал своих крестьян или менял их, то, очевидно, у такой свиньи крестьянам было хуже жить, чем у нового хозяина, который, покупая, тем свидетельствовал, что придает им ценность. Не надо забывать и того, что одни и те же слова звучат теперь совсем иначе, чем пятьдесят лет назад. "Продать человека" теперь звучит кощунственно, но тогда - с приведенной выше поправкой - не казалось никому ни странным, ни оскорбительным. Народ имеет свою формулу труда: "Нанялся - продался", и это с сотворения мира не роняет достоинства отношений.

Уже если вызывать кого-нибудь к свидетельскому допросу, то следует просить давать показание не стихами, а прозой. Пушкин имел случай высказывать свое отношение к крепостному праву не раз, и не только в стихотворении "Деревня", которое цитирует А. А. Столыпин. Кстати сказать, это стихотворение было написано Пушкиным в 1819 году, когда поэту исполнилось ровно двадцать лет. Пушкин, подобно многим юношам, переживал в это время очень несерьезный период своей жизни. Пушкин сошелся с тогдашними революционерами (будущими декабристами), но те считали молодого повесу слишком легкомысленным, чтобы принять в свои тайные кружки. Оскорбленный этим, Пушкин - несколько копировавший Байрона - задумал создать себе репутацию человека еще более опасного, чем его приятели-заговорщики. Вот что пишет об этом сам поэт: "Мне было 20 лет... Несколько необдуманных слов, несколько сатирических стихов обратили на меня внимание. Разнесся слух, что я был позван в тайную канцелярию и высечен. Слух был давно общим, когда дошел до меня. Я почел себя опозоренным пред светом, я потерялся, дрался - мне было 20 лет!.." Пушкин подумывал даже о самоубийстве, но боялся, что это сочтут именно признанием, что его высекли. "Тогда, - пишет он, - я решился выказать столько наглости, столько хвастовства и буйства в моих речах и в моих сочинениях, сколько нужно было для того, чтобы понудить правительство обращаться со мною как с преступником. Я жаждал Сибири, как восстановления чести..." Вот в каком настроении находился 20-летний Пушкин в эпоху, когда он кричал против "рабства".

В стихотворении "Деревня" юноша Пушкин высказал едва ли свое личное, вынесенное из жизни мнение о русской деревне: воспитываясь до восемнадцати лет в Царском Селе, Пушкин в тот период еще почти не знал деревни. Приехав туда, он привез с собою мнение готовое, великосветское, сентиментально-революционное, сложившееся, как мода, под давлением не нашей, а французской жизни. Вспомните, что сама Екатерина вела переписку с философами революции и называла себя республиканкой. Молодой Пушкин, попав в русскую деревню, взглянул на нее, естественно, глазами своего воспитания и круга. Но крайне любопытно то, что даже в этом стихотворении, написанном, может быть, для либерального аттестата, Пушкин не мог не отметить очень важной стороны крепостного быта. "Цветущие нивы", "сей луг, уставленный душистыми скирдами", "на влажных берегах бродящие стада, овины дымные и мельницы крылаты; везде следы довольства и труда". Вот она, правда поэтического творчества, - при крайней тенденции оплакать "рабство" совсем нечаянно выскочило также и "довольство".

Но оставим "Деревню", стихотворение 20-летнего Пушкина. Посмотрим, как отзывался о крепостном праве тот же Пушкин 34-летний, то есть человек вполне политически зрелый и вдобавок проживший в деревне, хотя и невольно, целые годы. Прочтите его заметки "Александр Радищев", "Мысли на дороге", "Разговор с англичанином о русских крестьянах". Радищев в своей знаменитой книге не сказал ничего нового о деревне: он лишь повторил крайне бездарно и длинно то, что юноша Пушкин изобразил в "Деревне" гениальными стихами. Как же отнесся Пушкин к книге Радищева?

Пошлость преувеличения

"Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и пр. преувеличенны и пошлы, - говорил Пушкин. - Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны... Он (Радищев) как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием: не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ как явное беззаконие: не лучше ли было предоставить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян?" Между прочим, Пушкин замечает в одном месте, что уже тогда, в начале 1830-х годов, шло "обеднение русского дворянства, происшедшее частью от раздробления имений, исчезающих с ужасной быстротой, частью от других причин". Прошу читателя запомнить это свидетельское показание Пушкина. Задолго до крестьянской реформы, за тридцать лет до нее, дворянские имения исчезали с "ужасной быстротой". Крепостное право не удалось в России и видимо разрушалось: к концу 1850-х годов большинство крестьянских "душ" принадлежали уже не помещикам - они были заложены у казны, совершенно как теперь заложены и перезаложены в казенном банке дворянские земли.

"Власть помещиков, - пишет Пушкин, - в том виде, как она теперь существует, необходима для рекрутского набора. Без нее правительство в губерниях не могло бы собрать и десятой доли требуемого числа рекрутов. Вот одна из тысячи причин, повелевающих нам присутствовать в наших поместьях, а не разоряться в столицах под предлогом усердия к службе, но в самом деле из единой любви к рассеянности и чинам".

Из этих кратких строк достоверного свидетеля рвется, как молния, истинная причина падения крепостного права. Для последнего нужны не только крепостные крестьяне, но и помещики; крестьяне нашлись, но не нашлось дворян, чтобы сидеть в деревне. Как только раскрепостили дворян от их государственных обязательств, они целыми массами потянулись в города, чтобы развлекаться и выслуживать чины. В историческом двучлене "барин + мужик" выпал барин и подменен был или мужиком же - старостой, или бурмистром-инородцем (немцем, латышом, поляком и т. п.). Естественно, что названный бытовой двучлен принял значение, так сказать, иррациональное. Даже в тех случаях, когда в деревнях оставались еще помещики, очень многие из них были из выслужившихся разночинцев, то есть далеко не той нравственной породы, какая была необходима для крепостных отношений.

Из дальнейшего чтения "Мыслей в дороге" вы видите, что Пушкин сочувствует сдаче в рекруты крестьян не в очередь, а по выбору помещиков, смеется над вздохами Радищева о том, что крестьяне не употребляют сахара, и замечает, что квас и баня в каждом дворе - признаки некоторого довольства. "Замечательно, - говорит Пушкин, - что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия такой чертой: "и начала сажать хлебы в печь"". Пушкин присоединяется к мнению Фонвизина, что судьба русского крестьянина счастливее судьбы французского земледельца. Пушкин утверждает, что русский крепостной счастливее даже английского (тогдашнего) рабочего. Описав "ужасы" (не исключая "отвратительных истязаний") английских рабочих, Пушкин говорит: "У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром, барщина определена законом; оброк не разорителен, кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности и усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев. Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать его, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем он вздумает, и уходит иногда за две тысячи верст вырабатывать себе деньгу. Злоупотреблений везде много; уголовные дела ужасны. Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего... В России нет человека, который не имел бы собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши, у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу он ходит в баню, умывается по нескольку раз в день". Это вовсе не похоже на "рабство".

Повторяя те же мысли в "Разговоре с англичанином", Пушкин заставляет англичанина спросить: "И это вы называете рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простора действовать". "Но свобода? - восклицает Пушкин. - Неужто вы русского крестьянина почитаете свободным?" Англичанин отвечает: "Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения с вами?" и пр. Пушкин именно потому, что он был поэт, великий созерцатель художественной правды как "вещи в себе", придавал огромное значение свободному обращению крестьян с господами и отсутствию даже "тени рабского унижения в его поступи и речи". Какой же, в самом деле, это был раб, если он ничуть не был похож на раба, а был совсем похож на свободного человека? Пушкин справедливо находил, что на Западе (даже в Англии) отношения между высшими и низшими сословиями отличаются гораздо большей унизительностью, доходящей до подлости. Вспомните таких "рабов", как живая Арина Родионовна, и сочиненный, то есть списанный с натуры, Савельич. Могли Пушкин, именно как художник, вникающий в суть вещей, считать подобные отношения рабскими?

Кроме того, что великий поэт говорил о крепостном праве, существует нечто еще более доказательное по этому вопросу - именно, что он делал в качестве помещика. Подобно подавляющему большинству дворян, он ровно ничего не делал для отмены крепостного права. Он спокойно владел так называемыми рабами, получал с них оброк, закладывал их и продавал. Если бы в самом деле крепостное право представлялось тогдашним культурным людям такой нестерпимой гадостью, как изображено в "Деревне", так кто же мешал бы Пушкину и всей плеяде тогдашних гениев и талантов отказаться от своих прав? Для этого вовсе не нужно было "мания царя". Ни один царь не запрещал любому помещику в любой момент отпустить крестьян на волю и даже, если ему угодно, подарить им свои земли. А. А. Столыпину лучше меня известно, многие ли из дворян воспользовались этою простой возможностью развязаться с рабством. Помните Чацкого: "Кто так чувствителен, и нежен, и остер, как Александр Сергеич Чацкий", кто умел в московских гостиных так красноречиво описывать ужасы обмена людей на собак и т. п.? Однако красноречивый оплакиватель, как значится в пьесе, сам был помещиком, проживал на крестьянский счет за границей, ища "оскорбленному чувству" самые красивые уголки в Европе, - и вовсе не думал отпускать крестьян на волю. Почему? Да потому, что "чувствительность и нежность" либеральных дворян на самом деле вовсе не так серьезно была возмущена крепостным правом. Кричали о рабстве, хорошо понимая, что рабства нет, а есть при самой элементарной порядочности с обеих сторон отношения весьма удовлетворительные, взаимновыгодные. Вот почему в России не спешили с отменой крепостного права. Все благородные mow видели, что при условии благородства со стороны дворян не только нет рабства, но последнее и по существу невозможно. Начали желать (вместе с Пушкиным) отмены крепостного права не раньше чем дворянство потеряло веру в свое благородство. Когда дрянная служба в городах, сводившаяся к подслуживанию, охамила (простите за выражение) значительное число дворян, когда "рассеянная" (читай: распутная) жизнь разорила их - дворяне первые увидели: какие же они помещики? Они не культурные работники на народной ниве - они тунеядцы, и вся роль их сводилась к роли саранчи. Вот! тогда-то и начали ненавидеть крепостное право, сваливая на него всю неспособность свою к труду и всю бездарность. Если вы не знаете музыки или не знаете математики, то ваши упражнения в них являются не только мучительными, но даже унизительными для вас. Многие на основании этого готовы кричать: долой алгебру! Долой рояль! Крепостное право в замысле своем было как бы второй государственностью - бытовым государством, вложенным в политическое. У нас не удалось ни то, ни другое. Но дает ли это право утверждать, что государство вообще - зло, и унизительное зло? Анархисты, думают, что да.

Подвиг или побег?

С удивлением прочел я у А. А. Столыпина, что не только потомство крестьян обязано благодарностью за отмену крепостного права, но и потомство дворян: "Сами дворяне, освобожденные от развращающего влияния уродливо разросшегося права: над людьми, сами дворяне, способствовавшие в своей лучшей части исправлению исторической несправедливости и ошибки, не могут не помянуть добром годовщины одного из подвигов своего сословия, подвига нравственного, подвига самоотверженного, не меньшего других подвигов, военных и просветительных".

Удивительно, до чего мы расходимся с А. А. Столыпиным в понимании одной и той же вещи. По-моему, безусловно никакого подвига дворяне не сделали, соглашаясь на отмену крепостного права, это был не столько подвиг, сколько побег - дезертирство с исторической службы. Как я сказал выше, дворянам не только не трудно было освободить крестьян, но трудно было не освободить. Ведь огромное большинство крестьян уже были заложены в казне и фактически принадлежали ей, а не помещикам. Вновь выкупить злосчастные "души" не было никакой надежды при неудержимом (еще во времена Пушкина) дроблении и исчезновении поместий. Стало быть, крепостная реформа являлась, как впоследствии крестьянский банк, на выручку поместному банкротству. Можно ли говорить о "подвиге самопожертвенном", если большинство оскудевающих помещиков спало и видело выкупные? Я понимаю: был бы подвиг, если бы дворяне ничего не получили, отпуская крепостных на волю; но ведь они получили что-то около миллиарда выкупных, которые были весело прожиты. Я говорю, конечно, не о всех дворянах, но об огромном большинстве их, зарисованных автором "Оскудения". Еще до реформы сложился тон дворянской жизни, заставлявший их не наживать, а проживать, и это проживание шло неудержимо. Тот же Пушкин, живший не слишком пышно и имевший подспорье в субсидиях и литературном заработке (по червонцу за строчку), сумел оставить в 37 лет 50 тысяч долгу. Этот тон жизни у большинства дворян выработал такую психологию: что бы продать? нет ли чего заложить? как бы развязаться с имением? Когда выяснилось, что крестьяне отойдут не даром, большинством дворян реформа была встречена сочувственно, как ликвидация неудачного хозяйства с угрожающим впереди разорением. С легкомыслием чисто детским мы склонны думать, что трудная задача виновата в том, что она трудна, и потому необходимо поскорее зачеркнуть ее. Причина трудности - собственная бездарность - не принимается в расчет, а между тем она преследует нас, переходя и в новые условия и делая всякие условия одинаково трудными.

Никакого подвига ни власть, ни дворянство не совершали с отменой крепостного права еще и по другой причине. Государь с благородной откровенностью объявил дворянам, что "нужно делать революцию сверху, не дожидаясь, когда она явится снизу". В самом деле, при разброде дворянства из деревень, при распущенности их жизни (скажем откровеннее - мотовстве), при одичании крепостной власти, сброшенной на бурмистров, при вырождении вообще крепостных отношений в паразитный тип неизбежна была анархия снизу, и, стало быть, дворянам надо было выбираться из развалин прошлого подобру-поздорову. Тут никакого подвига не было - был акт не самопожертвования, а самосохранения. С полученными деньгами дворяне не остались в деревне, а разбежались кто куда.

А. А. Столыпин приравнивает отмену крепостной зависимости к подвигам военным и просветительским со стороны того же дворянства. Но крепостной реформе как раз предшествовал севастопольский погром: почувствовалось, что и для военных подвигов проходит время. Что касается просветительских подвигов, то если бы дворяне сумели просветить народ до 1861 года, может быть, эта была бы лучшая из реформ. Однако просвещением мы до сих пор похвастаться не можем.

По поводу предстоящего юбилея кричат неистово и справа, и слева: правые не знают меры в благодарности, левые - в ненависти. Для меня же кажется омерзительной эта ненависть к прошлому и в высокой степени забавной благодарность. Если бы я поверил революционерам, утверждающим, что народ был в рабстве, то я чувствовал бы то же самое, что революционеры: глубокое возмущение тем, что это рабство отменено так поздно. Император Александр II мне казался бы исполнившим служебный долг свой, зато все его державные предшественники мне казались бы не исполнившими этого долга.

Уважая историю как природу, я отнюдь не защищаю крепостной действительности. Мне только глубоко противна политическая спекуляция на костях предков, желание кого-то надуть, кого-то раздражить, перед кем-то похвастаться мнимыми добродетелями. Отчего, господа, не держаться истины, как она есть?

30 января


СМЫСЛ СВОБОДЫ

Если уж решили праздновать всей Россией 50-летие 19 февраля, то будем праздновать его с достоинством, без истерических воплей, без фальшивых преувеличений, на которые у нас столько охотников справа и слева. Мы не негры - вот что следует помнить народу русскому. Почти одновременно с отменой у нас крепостного строя произошла отмена рабства в Америке, и 12 миллионов нефов скоро будут праздновать 50-летие этого великого для них дня. Ради исторической правды и чести народной не дадим повода смешивать русский народ с нефами: те действительно были рабами, русские крестьяне ими не были. Негров ловили в Африке как диких зверей, связывали, заковывали в кандалы, нагружали ими, как зверями, корабельные трюмы, везли через океан на продажу, и те из них, которые выживали этот переход (заболевших выбрасывали за борт, в пищу акулам), поступали в вечное рабство американским плантаторам. Эти плантаторы были люди совершенно чуждой для нефов расы, чуждого языка, чуждой веры и культуры, как будто люди с другой планеты. Они искренно глядели на нефов как на полузверей и обращались совершенно как с домашними животными. Хозяева нефов не были дворянами, то есть людьми повышенной культуры: плантаторами часто были люди из подонков европейского общества, и жестокости их к нефам не было предела.

Совсем не то были наши крепостные отношения. Наш народ никогда не был завоеван дворянством и не был для последнего чужим. Напротив, в века сложения крепостного строя у помещиков и крестьян все было общее: они были одного племени, одного языка, одной веры, одной исторической судьбы. Те же обычаи и предания, та же поэзия, те же суеверия, одна и та же нравственность, то же государственное миросозерцание и с незапамятных времен тесное сожительство на общей земле. Вот это неразрывное единство и племенное равенство не допускало учреждения рабства. Между сословиями существовали весьма разнообразные формы экономической и политической зависимости, до сих пор еще не вполне исследованные, но рабство в типическом его виде у нас исчезло в незапамятные времена, вероятно, в первый же век нашего христианства. Что в России не было рабства, а держалось крепостное право, это свидетельствуют не только наше законодательство и русская наука, но и европейские ученые (например, Ингерм, автор "Истории рабства"). Если это так, то в память 50-летия отмены крепостного строя бросим неопрятную привычку называть этот строй рабством. Народ русский - один из величайших в свете, и приравнивать к нефам его могут только люди злонамеренные или невежественные. Не надо ни преуменьшать, ни преувеличивать явлений - не надо лгать.

С отменой крепостного права Россия вышла из средневекового периода своей истории. Неудавшийся, как все у нас, одичалый феодализм наш кончился, и началась новая эпоха, весьма еще загадочная и едва ли более удачная. Она еще не имеет имени; историк будущего, вероятно, назовет ее анархией - эпохой распадения древнего общества, эпохой прогрессирующего безвластия и культурного упадка. Ни народ, ни образованное общество не имеют причин жалеть об отмене крепостного строя, ибо он действительно был плох. Грустно одно лишь: что приходится праздновать юбилеи не удач исторических, а неудач. 19 февраля 1861 года русская государственность подписала признание своей несостоятельности в великом принципе, который действовал века, имел свой молодой возраст, свою зрелость и одряхление. Несомненно, во всяком народе рождаются рабские натуры; и теперь, через 50 лет после отмены крепостничества, таких натур немало. Но что касается всего народа как великого племени, то он был, и есть, и, вероятно, всегда будет свободным на той земле, которую указал ему Создатель. Если бы крестьянская реформа прошла у нас до французской революции - при Петре или Екатерине, - она, наверное, не была бы названа освобождением крестьян, а просто раскрепощением. Слова "свобода", "освобождение" введены в моду французскими энциклопедистами и перешли к нам вместе с психологией французской буржуазии. Неточное юридически и не совсем приличное для державной нации слово "освобождение" в отношении к крестьянскому переустройству было введено писателями, не слишком строгими к духу русского языка. Полутурок Жуковский, полунемец Герцен, полуполяк Некрасов, полуфранцуз Григорович и множество других более мелких полуинородцев в интересах возбуждения иногда добрых, иногда недобрых чувств извратили понятие о крепостных отношениях и приучили считать их рабством. Они добились этим двух целей: мягкие и добродушные дворяне, которых было большинство, постепенно стали стыдиться крепостных прав и ненавидеть их; вместо того чтобы сидеть в деревне и служить крепостному народу своей образованностью, такие дворяне сбросили свое "рабовладение" на руки старост и бурмистров, а сами укатили в столицы, в крупные центры, на канцелярскую службу, наконец - в огромном числе - за границу. Так образованные владетели фабрик и рудников бросают эти, по их мнению, неопрятные источники дохода на руки темных и жадных управляющих, которые действительно доводят в иных случаях зависимые отношения бедного люда до уровня, близкого к рабству.

Бегство чувствительных дворян из деревни задолго до отмены крепостного строя обезглавило народ и разорило одинаково и барина, и мужика. Те же писательские вопли о "рабстве" народа русского приучили другую часть дворянства - с крутым характером - думать, что их крепостные действительно рабы, стало быть, к ним допустимы жестокие отношения, как к рабам. Преувеличенный либерализм, как все фальшивое, оказал плохую услугу народной жизни. Писатели не либеральные и, что замечательно, величайшие из наших писателей - Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Крылов, Достоевский, Лев Толстой, Гончаров - никогда не понимали крепостного состояния как рабства, хотя некоторые из них, например Грибоедов и Тургенев, и протестовали против жестоких его извращений. Извращения эти, нося явно преступный характер, далеко не были ни всеобщими, ни широко распространенными, но они поражали воображение и западали в память. Хотя на бумаге крепостные крестьяне и были ограждены в своих человеческих и отчасти гражданских правах, но крайне слабая наша государственность не умела осуществлять закон. В конце концов все увидели, что крепостные отношения коренным образом испорчены и что с освобождением дворян от государственной службы крепостное право потеряло даже юридическую свою основу. Испорченное и одряхлевшее, патриархальное право всем надоело и, полуброшенное давно, в 1861 году было брошено совсем.

Как я уже писал, ко временам Крымской войны огромное большинство крепостных "душ" были заложены у казны, то есть принадлежали в действительности уже государству. Являлась полная возможность, идя по стопам Павла I, Александра I и Николая I, отменить крепостное право без шума, рядом постепенных ограничений, как это было сделано в западных странах. Там крепостные отношения как-то растаяли, испарились в воздухе: там никому не приходит в голову вспоминать о них как о временах рабства и праздновать освободительные юбилеи. К сожалению, у нас история идет судорожными скачками: государственность наша то бесконечно отстает от новых условий, то катастрофически спешит к ним приспособиться, и в результате создаются события там, где достаточно было бы простого хода вещей. Революционное возбуждение после неслыханного до того времени военного погрома (в Крыму) наложило и на крестьянскую реформу оттенок революции. Всем хотелось, чтобы раскрепощение - вещь простая и издавна практикуемая - вышло "переворотом", "свержением ига", "освобождением", и ради этого был поднят совершенно напрасный и недостойный великого народа крик о "рабстве".

Что такое свобода? В день 50-летия освобождения России будто бы от рабства полезно народу русскому припомнить, в чем заключается смысл свободы и отчего слагаются отношения, близкие к рабству. Есть понятие о свободе, достойное великого народа и совершенно неприличное для него. Если свобода состоит в том, что я могу делать все, что хочу, то это толкование свободы глупое по неосуществимости его и низкое по нравственному характеру. Свобода в высоком смысле есть возможность делать не что человек хочет, а что он должен. У народа благородного, каким Божией милостью мы должны считать себя, мерилом свободы должна быть не своя воля, а воля Божья. Воля же Божья, то есть естественный закон жизни, открывается не желанием, мечтательным и преходящим, а совестью, чувством долга. И благородный человек, и благородный народ целью жизни ставят не столько осуществление случайных прав, сколько исполнение вечных обязанностей. Всякая вечная обязанность есть своего рода крепостное состояние, добровольно признаваемое. Пусть народ несет эти обязанности с непоколебимой верностью - и он будет чувствовать все счастье, какое может дать истинная свобода.

Сегодня, в день 50-летия своей воли, народ хорошо сделает, если припомнит, каким путем его предки делались крепостными. Свободные люди входили в долги свободными и не уплачивали этих долгов в срок. Чтобы расплатиться, должники работали на заимодавцев, но чтобы существовать, брали у них же еще в долг и т. д. В конце концов слагался неоплатный долг и вечная повинность одного свободного человека работать на другого. Крепостное право возникло из неточного исполнения принятых на себя обязанностей. Причиной тому были или недобросовестность должников, или их бессилие. Вот два состояния, которых народу нужно бояться как огня, если он дорожит свободой. Нельзя быть недобросовестным, и преступно быть бессильным. Законы общества продолжаются до сих пор, кабальный процесс идет и теперь в крестьянстве. Вместо двадцати миллионов крепостных, освобожденных от помещиков, имеются десятки миллионов слабосильных крестьян, заметавшихся в долгах у разных кулаков. Давно у них все пропито, заложено, распродано, и "свободный землепашец" пашет уже не свою землю, а землю "хозяина", то есть более состоятельного соседа, от которого получил в долг хлеб или деньги на внесение повинностей. Своя надельная земля на долгие годы перезаложена, и деньги давно растрачены. Что остается делать такому недобросовестному или слабосильному мужику? Ему приходится или быть вечным батраком в деревне, отрабатывая все растущие долги, или бежать с места родины, как бежали в древности от помещиков неплательщики.

Почему пришлось в XVI веке прикрепить крестьян? Потому что они вследствие непрерывного убегания от долгов и перебегания от одного кредитора к другому целыми массами начали приобретать характер беглых людей. Это были вечные беглецы. Оседлое состояние начинало сменяться каким-то кочевым, даже бродячим, что угрожало государственному племени анархией и полным упадком культуры. Правительство прикрепило крестьян к земле для того, чтобы спасти и их, и их заимодавцев от конечного разорения. Вместо того чтобы крестьянину всем помещикам должать и всех обманывать, вместо того чтобы бродяжить, не имея ни кола ни двора, увиливая от всех повинностей, сочтено было необходимым сосредоточить все обязательства крестьянина в одном лице и, дав оседлость при помещике, сделать бродягу платежеспособным.

Прошло пятьдесят лет после отмены крепостного права, и что же мы видим: десятки миллионов крестьян опять завязли в долгах. Опять они в постоянном бегстве из деревни, опять гуляют на отхожих промыслах, часто крайне шатких, и опять водворяется хуже, чем кочевой, а именно бродячий быт. Что заработает такой крестьянин, то обыкновенно и пропьет. Долги крестьянские погашаются плохо, чаще всего они растут, то есть петля обязательств затягивается на шее и заставляет такого крестьянина вступать вновь в полукрепостные отношения. Правительство, как кажется, еще не видит этого анархического процесса - вернее, последний так неприятен, что его не желают видеть, между тем он развертывается все шире. О возвращении к крепостному праву не может быть, конечно, и речи, но что же остается делать? Приходится принимать разные меры - или стесняющие свободу крестьян, или крайне разорительные для государства. Приходится, например, поддерживать устарелую паспортную систему, устарелую общину, круговую поруку и т. п. А если не поддерживать их, то приходится отказывать состоятельной части населения (заимодавцам) в защите их прав, то есть, не взыскивая долги, разорять наиболее экономически прочный класс. Приходится тратить огромные общегосударственные средства на хлебные, переселенческие, землеустроительные и разные другие субсидии, то есть заставлять производительный класс народа содержать непроизводительный.

Нельзя назвать такую систему экономических отношений образцовой. При развитии своем она неизбежно приведет к краху цивилизации, к общему запустению. Так как государство и трудовые классы вполне естественно обнаруживают сопротивление этой системе, то бытовая анархия угрожает войной и государству, и обществу. С необыкновенной быстротой и на Западе, и у нас распространяется вера в социализм, то есть такое состояние общества, при котором труд принудителен, но нет собственности, где "каждый работает по способности, а тратит по потребности". Нигде еще не испробованная, созданная мечтой, эта система в положительной части сильно напоминает крепостное право. Крепостные дворяне ведь тоже работали по способности, тратили по потребности. Их место, по-видимому, рассчитывают занять новые лентяи, обслуживать которых доведется трудовой и сильной части общества. Народу - если он не хочет крепостных отношений - придется отстаивать свою свободу от насилий снизу, пожалуй, более трагических, чем они были когда-то сверху.

Что такое рабство? На юбилее освобождения нелишне припомнить, что рабство наравне с свободой узаконено и теперь, даже в самых либеральных обществах, всюду в Европе. Пока вы подчиняетесь закону, вы вполне свободны, то есть нет иной принудительной силы, кроме вашего чувства долга и разумного сознания. Но если вы совершаете преступление, то вас тотчас связывают, запирают в клетку, как хищного зверя, и, удостоверившись в вине, подвергают наказаниям до принудительной работы, до смертной казни включительно. Ясно, что рабство в культурном обществе не вполне отменено. Оно оставлено для преступников. Отсюда вывод: не хотите быть рабами - не будьте преступниками. Если народ русский хочет быть действительно свободным, не омраченным ни малейшей тенью рабства, то пусть он вступит в борьбу с растущей преступностью, пусть, как в древности, выработает способы нравственного воспитания и утверждения великого авторитета - совести. По мере нравственного облагораживания народа он делается свободным. Если же народ малодушествует, если он не удерживается на покатой плоскости и соблазняется гражданской свободой для нарушения вечных своих обязанностей, то наступление разных форм рабства неизбежно. Каждый преступник в отношении своей жертвы ведет себя как рабовладелец, то есть позволяет себе совершенно незаконные насилия и правонарушения. У нас сейчас сидят по тюрьмам около 200 тысяч арестантов да столько же, вероятно, гуляет на свободе. Эти, допустим, 400 тысяч преступников составляют хотя и не признанную народом, но настоящую армию людей с инстинктами рабовладельцев, и от них можно ждать ежеминутного покушения на вашу свободу. Эта армия вчетверо многочисленнее бывших крепостных помещиков, добрых и недобрых. Если народ русский хочет быть свободным - пусть вступит в более действительную борьбу с преступностью. Мы запираем в тюрьмы негодяев и обращаемся с ними как с рабами, но они - пока не схвачены - обращаются с нами хуже, чем помещики с крепостными. Да и когда они схвачены, их приходится кормить и поить на народный счет, как своего рода помещиков, оплачивать их квартиры, отопление, освещение, одежду, лечение и пр.

Вот где истинная угроза свободе: зачатие рабства заключается в преступности народа.

19 февраля


ЕВРЕЙСКОЕ НАШЕСТВИЕ

Пришелец, который среди тебя, будет возвышаться над тобою выше и выше, а ты опускаться будешь ниже и ниже. Он будет тебе давать взаймы, а ты не будешь давать ему взаймы; он будет главою, а ты будешь хвостом...

Втор. 28, 43-44

В Государственной Думе затевается хуже чем государственная измена - затевается национальное предательство: разрешение целому иностранному народу сделать нашествие на Россию, занять не военным, а коммерческим и юридическим насилием нашу территорию, наши богатства, наши промыслы и торговлю, наши свободные профессии и, наконец, всякую власть в обществе. Под скромным именем "еврейского равноправия" отстаивающие его русские идиоты в самом деле обрекают Россию на все ужасы завоевания, хотя бы бескровного. Подчеркиваю слово ужасы: вы, невежды в еврейском вопросе, вы, политические идиоты, - посмотрите же воочию, что делается в уже захваченных евреями христианских странах! Посмотрите, в каком состоянии находится народ тех славянских стран, которые опаршивлены еврейским вселением, хотя бы стран давно конституционных. Поглядите, как изнывает русское племя, такое же, как и мы, в австрийской Галиции. Поглядите, в каком унижении и нищете русское племя той части России, которая когда-то была захвачена Польшей и отдана на съедение паразитного народца. Ведь то же самое, а не что иное вы готовите и для Великой России, единственной страны в христианстве, еще не вполне доступной для жидовства. В эти дни, когда мы взволнованы воспоминаниями о крепостном праве, подумаем серьезно: не накануне ли мы нового ига, несравненно горшего?

Пятьдесят лет назад 23 миллиона крестьян вышли из политического и имущественного подчинения у 100 тысяч русских дворян, и обе стороны благословляют это как благо. И в самом деле, это было благо, ибо при бездарности и бессовестности большинства людей столь героическая форма быта, как патриархальная, не могла быть не испорченной. Вовсе не рабские отношения где-то начинали вырождаться в рабские, и великий народ, принадлежащий к аристократии человечества, к арийской расе, не мог выносить сложившееся унижение слишком долго. Но не забудем, что дворяне русские были в огромном большинстве из выслужившихся мужиков, то есть плоть от плоти крестьянства и кость от костей его. Дворяне были родные дети народа русского, только более удачливые дети - люди более талантливые, с повышенной энергией и отвагой, что и дало им возможность выдвинуться из рядов. Подавляющее большинство дворян русских - потомство храбрых, проливавших кровь свою за общее отечество, не какую-нибудь "голубую" кровь, а ту же красную, народно-русскую, что течет в их жилах искони веков. Дворяне русские никогда, в огромном большинстве своем, не отрекались от родства с народом, от общего материнского языка, от тысячелетней веры, от незапамятного из одной колыбели происхождения. И что же? Вот эта власть - брата над родным братом - и та показалась тяжкой, безбожной, невыносимой! Что же вы теперь-то говорите народу русскому, устраивая вторжение совершенно чуждого ему племени и даже не высшей, а заведомо низшей расы? Вы подготовляете нашествие не ста тысяч "благородных" братьев, а десяти миллионов азиатского, крайне опасного, крайне преступного народа, составлявшего в течение четырех тысяч лет гнойную язву на теле всякой страны, где этот паразит селился. Дворянство русское развенчано, и, может быть, по заслугам, у него отняты все дворянские привилегии и постепенно тают остатки имущественных и сословных отличий. В действительности за дворянством остался только титул, один лишь звук пустой. Но, создавая еврейское нашествие, русские идиоты подготовляют новое дворянство, именно еврейское, и не пройдет полстолетия, как мы в самом деле будем иметь новый феодализм, только в отвратительнейших формах жидовского засилья. Я не буду говорить о том, с какой неутомимой страстью жиды лезут в родовую аристократию, выдают (вернее, продают) своих дочерей за Рюриковичей и покупают себе гербы и, титулы. Даже не делаясь "чисто русским дворянином", г-н Мовша Гинсбург имеет возможность, как недавно было на его рауте, заставлять русских адмиралов и полных георгиевских кавалеров танцевать на цыпочках с жидовками, причем около каждого еврея была свита из знатных русских. Я не говорю о том погроме, который вносит с собой мешок с золотом на верхах общества. Дворянство создается не на верхах, а на середине - новое дворянство выходит, из буржуазии, из среды даровитых людей, пробившихся снизу, овладевших теми формами труда, которые требуют исключительной энергии и таланта. Именно на этих самых центральных позициях общества евреи одолевают русских, но одолевают не энергией и талантами, а фальсификацией этих качеств.

В социальной борьбе происходит то же самое, что на рынке. Попробуйте вы дать чистый, высокопробный товар в местности, захваченной евреями; на другой же день в еврейских лавочках явится с виду совершенно ваш же товар, только на треть дешевле, и вы будете разорены. Публика не в силах разобраться в фальсификации, она не догадывается, что пьет поддельное вино, сфабрикованное из дешевых ягод и спирта, публика может хворать и даже умирать отравленной, но все-таки она идет - как простодушный зверь на приманку - к жидам, а христианин-купец с своим высокопробным (и потому дорого стоящим) товаром гибнет.

Во все свободные профессии, во все области интеллигентного труда евреи вносят ту же сокрушительную силу подлога, подделки, обмана, симуляции и фальсификации, причем все они в кагальном заговоре против христиан, все составляют тайную могущественную конспирацию, поддерживая все низкие ухищрения друг друга системой стачки. Это сущая клевета, будто русские уступают евреям потому, что евреи будто бы даровитее и трудоспособнее русских. Это наглейшая клевета, опровергаемая на каждом шагу. Ни в одной области евреи не дают первостепенных талантов; как народ азиатский и желтокожий, евреи органически не способны подняться до гениальности, но они вытесняют все средние таланты не слишком трудной подделкой под них. Не одна русская буржуазия уступает еврейской: то же самое мы видим всюду на Западе, где только евреи водворяются в значительном числе. Не одной России угрожает еврейский феодализм. Во французской палате об этом феодализме недавно провозгласил Жорес [49], которого нельзя упрекнуть в националистическом шовинизме. Во Франции не восемь миллионов жидов, как у нас, а всего пока около ста тысяч - но и эта великая страна агонизирует, чувствуя, что насквозь проедена еврейством и что приходится или совсем изгнать их, как в прошлые века, или погибнуть в социальной чахотке. Характерная история с евреем Бернштейном в Париже на этих днях показывает, до чего унижена благородная страна в своем гостеприимстве и в какой острой степени начинает чувствовать свою ошибку...

Подобно чуме и холере, которые суть не что иное, как нашествия низших организмов на царство высших, в жизни народов отмечено страшное бедствие внешних вторжений. Зайдите в храмы, прислушайтесь, о чем ежедневно молит двухтысячелетняя Церковь: об избавлении от глада, труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменных и междоусобныя брани. Последние поколения позабыли многое трагическое в своей истории, но устами Церкви говорит многовековый опыт. Если опасны бурные нашествия соседей, вроде потопа, то еще опаснее мирные нашествия, невидимые, как зараза. С бурными вторжениями народ борется всем инстинктом самосохранения. Напор вызывает отпор, и чаще всего война оканчивается - счастливая или несчастная - уходом врага. В худшем случае побежденный платит контрибуцию и остается хозяином у себя дома. Не то внедрения мирные, вроде еврейского: тут инстинкт самосохранения очень долго дремлет, обманутый тишиной. Невидимый враг не внушает страха, пока не овладевает всеми центральными позициями. В этом случае враг, подобно чахотке или малярии, гнездится в глубочайших тканях народного тела и воспаляет кровь больного. Мирное нашествие остается - вот в чем ужас пораженного им народа!

Из всех племен старого материка мы, славяне, кажется, самое несчастное в отношении нашествий. Мы поселились как бы в проходной комнате между Европой и Азией, как раз на пути великих переселений. Почти вся наша история есть сплошная драма людей, живущих на большой дороге: то с одной стороны ждешь грабителей, то с другой. Еще до татарского ига мы пережили на исторической памяти ряд нашествий с севера, с юга, запада и востока: остготы, варяги, печенеги, хазары, половцы, литва, тевтоны ~ кто только не трепал нашей завязывавшейся и множество раз раздираемой государственной культуры! Затем татары, крымцы, поляки, шведы - нашим предкам приходилось отбиваться на все четыре стороны света. Не прошло ведь еще ста лет со времени колоссального вторжения Наполеона с силами двадцати народов. По закону истории: "Что было, то и будет" - нам и в будущем со всех сторон угрожают нашествия - и со стороны восходящего солнца, и со стороны заходящего. Тем, казалось бы, необходимее держать в памяти вечный завет единства нашего и внутренней цельности. Но именно для того, чтобы расстроить железное строение расы, чтобы сокрушить внутреннее сопротивление, русские идиоты и предатели устраивают предварительно мирное нашествие иноплеменных, проникновение к нам в огромном числе чужих, непереваримых, неусваиваемых элементов, которые превратили бы наше великое племя из чистого в нечистое, прибавили бы в металл песку и сделали бы. его хрупким. Россия велика, завоевать ее трудно, однако она уже бывала завоевана - и целиком, и частями. Не забудем, что Западная Россия всего полтораста лет как вышла из польского плена, а Червонная Русь еще до сих пор под австрийским ярмом. Не забудем, что все славянские державы, кроме России, погибли от внешних нашествий, которым предшествовали во многих случаях внутренние. Не забудем, что единственная великая (кроме России) славянская держава - Польша - погибла от внешних нашествий, подготовленных еврейским мирным вторжением. Урок ужасающего значения, до сих пор плохо нами усвоенный. Бездарные польские короли сами назвали в Польшу паразитное племя, сами вклинили между христианскими подданными этот антихристианский, глубоко враждебный христианской совести народ. Мудрено ли, что в течение нескольких поколений польские жиды развратили рыцарскую знать, вытеснили собою сердцевину нации - третье сословие и налегли точно могильной плитой на простонародье. Развращенная, расслабленная Польша была охвачена тем воспалением, которое всюду вносят с собою паразиты. Куда бы евреи ни проникали, они со времен фараонов и персидских царей всюду возбуждают внутренний раздор, раздражение сословий, стремление к бунту и распадению. То же случилось с Польшей, то же идет и в России, на глазах наших. Евреи раскололи польскую нацию на несколько непримиримых лагерей и подготовили тысячелетнее славянское царство к упадку. Нет ни малейшего сомнения, что тот же гибельный процесс идет и с еврейским нашествием на Россию. "Жиды, - горестно пророчествовал Достоевский, - погубят Россию!" Бог наказал нас, русских, глухотой и каким-то странным ослеплением. Не слышим подкрадывающейся гибели и не видим ее.

Исподтишка, таинственно, из-под полы колено Гессена [50] и Винавера просунуло в Государственную Думу проект о снятии еврейской черты оседлости. Рассчитывают застать и законодательство наше, и общество врасплох. И что вы думаете? Весьма возможно, что предательский закон проведут и собственными руками подпишут смертный приговор России. Все это возможно потому, что элементарными ошибками полна наша история. Не одна Москва сгорела от грошовой свечки - вся великая страна, подобно слону, поскользнувшемуся над пропастью, в состоянии погибнуть от минутной оплошности, если сложатся для этого роковые условия. Говорят: а почему же в других странах снята черта оседлости? Почему на Западе евреям дано равноправие? На это я отвечу: там потому это сделано, что евреев сравнительно очень мало. Будь у нас только 60 тысяч евреев, как в Англии, или 100 тысяч, как во Франции, - может быть, и у нас не было бы еврейского вопроса, хотя уже ста тысяч евреев достаточно, чтобы внести в такую архикультурную страну, как Франция, самое плачевное разложение. Там, где евреев сравнительно много, как в Австрии и Германии, все мыслящее общество уже сознает гибельную ошибку допущенного равноправия и там начинается упорная борьба с еврейским нашествием. Мы собираемся дать евреям равноправие как раз в то время, как на Западе ставится вопрос об отнятии этого равноправия. Вот почему, сказать кстати, евреи так лихорадочно хлопочут о том, чтобы им была открыта Великороссия: они чувствуют, что недалек момент, когда их погонят из всех культурных стран, как это не раз бывало в их истории, и они подготовляют себе убежища в тех странах, которые ими еще не вполне отравлены. Не только в Европе, но даже в Америке в течение всего нескольких десятилетий евреи сумели приобрести отвращение к себе, а местами и ненависть.

Прочтите внимательно эпиграф к этой статье - библейское толкование о пришельце, дающем взаймы. "Он будет главою, а ты - хвостом!" Истина это вечная, как откровение. Тут в пяти словах весь смысл еврейского вопроса. Евреи, помешанные на том, что они избранный народ, хотя и отверженный Богом, хотят быть головой, а все человечество должно быть их хвостом. При помощи того колдовства, которое начинается еврейской ненавистью, а оканчивается русской глупостью, евреям уже удалось проскочить во главу целых партий - например, жидокадетской, где владычествуют г-да Винавер и Гессен. Им удалось проползти в главенствующее положение среди целых общественных классов, например разночинной интеллигенции, уступившей евреям печать и свободные профессии. Куда ни посмотрите, жидохвосты столь же многочисленны, как сами жиды, и победоносное засилье этого паразитного племени - не мечта, а факт. Пора проснуться народу русскому: он накануне великого несчастья, может быть, самого страшного в своей истории. Не какая-нибудь шайка авантюристов - на Россию двигается целое многомиллионное племя, самое авантюристское, какое известно в истории, самое преступное, самое тлетворное из всех. Даже нескольких десятков тысяч евреев, пропущенных по сю сторону черты оседлости, было достаточно, чтобы смутить дух народный, подорвать великую веру, опоганить совесть, ту историческую совесть, какой Россия строилась. Теперь хотят снять ограждающую плотину совсем и залить когда-то святую Русь наводнением враждебных, ненавидящих христианство чужеземцев...

24 февраля


БЫТЬ ЛИ РОССИИ ВЕЛИКОЙ?

Сегодня южнорусское образованное общество чествует 50-летие со дня смерти Т. Г. Шевченко. Грустная годовщина эта дает повод озлобленным и вздорным людям к возбуждению того междурусского раздора, который в последнее время из всех сил стараются раздуть австрийские немцы и поляки. Как известно, мечтательное украинофильство тридцатых годов прошлого столетия довольно давно, именно в эпоху Шевченко, начало принимать оттенок революционный. Поддерживаемая врагами России, постепенно сложилась изменническая партия среди малороссов, мечтающая о разрушении Российской империи и о выделении из нее особого, совершенно "самостийного" украинского государства. По имени исторического героя этой партии - Мазепы - членов ее в последнее время зовут "мазепинцами", и они очень этим титулом гордятся. Читателям, без сомнения, известно, до каких нелепостей договаривается эта преступная партия и в коренной Малороссии, и в закордонной Руси. Никогда еще, кажется, политический психоз не развивался до такой болезненной остроты. Ни одно из инородческих племен - кроме разве поляков - не обнаруживает такой воспаленной ненависти к Великой России, как эти представители Малой Руси. Самые ярые из них отказываются от исторических имен "Россия", "русские". Они не признают себя даже малороссами, а сочинили особый национальный титул: "Украина", "украинцы". Им ненавистна простонародная близость малорусского наречия к великорусскому, и вот они сочиняют свой особый язык, возможно, более далекий от великорусского. Нужды нет, что сочиненный будто бы украинский жаргон является совершенно уродливым, как грубая фальсификация, уродливым до того, что сами малороссы не понимают этой тарабарщины, - фанатики украинского сепаратизма печатают названной тарабарщиной книги и газеты. В науку русской вообще и в частности южнорусской истории мазепинцы вносят систематические искажения и подлоги, а самые крайние психопаты этой партии провозгласили необходимость для малороссов жениться на еврейках для того, чтобы кровью и плотью как можно дальше отойти от общерусской закваски. К счастью, это бредовое состояние провинциальной психологии, ударившейся в сепаратизм, охватывает далеко не всю Малороссию, и даже в австрийской Галиции оно встречает до сих пор внушительный отпор. Тем не менее нельзя забывать, что политические помешательства заразительны: в силу этого государственная власть обязана глядеть на украиноманство как на одну из злокачественнейших язв нашей внутренней жизни. Этим объясняется вполне разумное решение правительства не допускать в Киеве под предлогом годовщины смерти народного поэта революционных выступлений как со стороны австрийских мазепинцев, так и со стороны наших. Я уже не раз докладывал читателю о планах Австрии возбуждением малороссов к бунту расчленить Российскую империю, столь страшную для придунайских экспроприаторов. Уже доказано участие в украинофильской пропаганде не только флоринов, но и прусских марок.

Благодаря стародавней оплошности нашей правящей бюрократии имя Шевченко давно уже служит знаменем для южных сепаратистов. Не только в Малороссии, но и по всей России - включая Петербург - за эти пятьдесят лет сложился настоящий культ Шевченко, выражавшийся в обществах и кружках имени поэта, в ежегодных торжественных панихидах в день его смерти, в банкетах и вечерах в его память, в издании его "Кобзаря" и т. п. Великорусское общество, не читавшее "Кобзаря", особенно в полном его виде, с большой симпатией относится к культу южнорусского поэта. О нем судят по некоторым лирическим отрывкам ("Думы мои, думы..." и т. п.), переведенным по-великорусски и понятным даже без перевода. Но тут случилось то же самое, что вы видите по всему необъятному фронту нашей государственности. Плохо подобранная, слишком барская и потому беспечная администрация наша далась в обман. Удовлетворившись поверхностным благополучием в Малороссии, она не заглянула за кулисы. А за официальными кулисами украинский вопрос совсем не тот, каким его хитрые украиноманы показывают снаружи. Для самих украиноманов и для малорусской интеллигенции "Кобзарь" издается без пропусков, то есть с крайне возмутительными выходками против российской власти и нашей имперской идеи. И правительство, и невежественное великорусское общество обрабатываются в том смысле, что Тарас Шевченко, "великий" и "гениальный" поэт, томившийся в крепостной неволе, только за то и был сослан в солдаты, куда-то в Среднюю Азию, что осмелился воспеть свою милую родину, ее чарующую природу, ее деревенскую жизнь со всеми преданиями и безыскусной прелестью простого быта. Такова лицевая сторона шевченковского культа, а изнанка ее совсем иная. Подлинный Шевченко, если восстановить запретные места, оказывается, подобно Мицкевичу [51], ослепленным ненавистью к нашей государственности и народности. Стихи, за которые Шевченко был наказан ссылкой и солдатской службой, были определены как государственное преступление, и таковым они в действительности и были. Если говорить без фальшивых уверток, политическая поэзия Шевченко есть возбуждение к мятежу и к разрушению государства. Украиноманы, создававшие культ Шевченко, его лирикой и романтикой прикрывали в самом деле преступную пропаганду, почин которой в этой области принадлежит именно Шевченко. Недаром яростнейший ненавистник России Михаил Грушевский [52], устроив "Литературно-наукове" товарищество во Львове, назвал его именем Шевченко. Эта своего рода украиноманская академия наук была создана для научного обоснования украинского сепаратизма. Она явилась большой фабрикой для всевозможных псевдоученых фальсификаций. С чисто польской наглостью, достойной какого-нибудь Духинского [53], г-н Грушевский в своей смехотворной истории, нашедшей покровительство в Петербурге, стал доказывать, что никаких великорусов или белорусов нет, что искони был только украинский народ как славянское племя, а уже от него путем колонизации и смешения с финскими племенами образовалась ублюдочная народность, называемая русской. Государство русское создали будто бы тоже украинцы: древние киевские князья были украинские князья, а летописец Нестор - украинский летописец. Насчитав в России и в Австрии до 30 миллионов будто бы особенного украинского племени, г-н Грушевский наметил столицей будущей Украины Киев и после недавней нашей революции перенес в Киев и Товарищество имени Шевченко. Пользуясь столбняком петербургской бюрократии после военного погрома, г-н Грушевский поднял за последние годы кипучую пропаганду. Во многих городах, начиная с Киева, появились "просвиты", то есть просветительные (якобы) общества на манер польских, начали издаваться "вистныки" и открываться "кныгарни", причем как просвиты, так и вистныки и кныгарни состояли в теснейшей связи с австро-галицкими учреждениями того же имени. Правительство наше недавно закрыло киевскую "просвиту", но в других городах просвиты продолжают благоденствовать. Нашлись хохлы и даже великороссы, которые горой вступились за обиженную будто бы Малороссию, за ее политический сепаратизм, проповедуемый - как это было повсюду - через отчуждение языка и извращение истории. В сильной степени кадетствующая, полуинородческая наша Академия наук дала приют для скверной затеи г-на Грушевского. В то время как на юге работают г-да Грушевские, Левицкие и пр., на севере за тот же расовый разгром России хлопочут разные г-да Шахматовы, Чижевские и т. п. Правительство наше издает циркуляры, но... ведь циркуляры можно не выполнять, не так ли? В распоряжении мятежных стихий имеется гениальное, как яйцо Колумба, разрешение всех циркуляров. Не исполнять их - и баста...

Пятьдесят лет прошло после смерти Шевченко, и для него наступил уже безпристрастный суд истории. Пусть темпераментные южане раздражаются преступными выходками в "Кобзаре", пусть преувеличивают до смешных крайностей значение своего народного поэта. Но что такое был Шевченко в его натуральную величину? Мне кажется, значение его поэзии довольно верно определил Белинский, указавший, что "простоватость крестьянского языка и дубоватость крестьянского ума" не составляют условий, благоприятных для великой поэзии. В самом деле, при всей чарующей задушевности некоторых дум и песен Шевченко, при всей прелести, свойственной первобытному творчеству, именно в силу первобытности это творчество не может быть великим. Как ни приятно было бы иметь еще одного великого русского поэта наряду с Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым и Фетом, в отношении Шевченко нельзя установить подобного места. Единственный поэт Украины, он остается второстепенным, как его страна, как вообще остается второстепенной провинция, хотя бы весьма богато одаренная. Шевченко - несомненный талант, но второразрядный, вроде нашего Кольцова или Никитина, вроде Майкова или Полонского, которых муза в лучших вещах достигала удивительной красоты; красоты, но не величия. Шевченко как поэта фольклора можно с восхищением читать и даже волноваться; если вы малоросс, то вместе с Основьяненко [54] непременно скажете: "Хорошо, батечку, хорошо... Сердце так и иока!" Но если вы просто русский, немец, француз, вы не почувствуете тех могучих, поднимающих ввысь ощущений, какие дает великая поэзия Пушкина, Гёте, Байрона, Шекспира - на какие бы языки вы ее ни перевели. Дело в том, что гений есть нечто державное, свойственное только великому племени, знавшему победы... Поэтический гений может явиться лишь на высоте героического, мирового подъема расы. Только на такой высоте всякое племя может сказать человечеству нечто значительное и вечное. Если данное племя недоразвилось до большой государственности, до большой культуры, если оно навсегда осталось провинцией, составною частью целого, то в нем нет психологических условий для большого творчества. Провинциалу, хотя бы очень даровитому, нечего сказать крупного, пока он находится в кругозоре своей провинции. Вспомните "Кобзаря", вспомните прелестную "Наймычку" или "Катерину" и т. п. Культурные категории, в которые укладываются эти типы и вся их драма, до того местны, до того случайны, до того первобытны, что как-то пропадают в масштабе цивилизации. Такие явления, как, например, чумачество, или крепостное право, или старая солдатчина, - они живописны, но подул новый ветер - И нет их: через пятьдесят лет необыкновенно трудно войти в психологию этих исчезнувших особенностей того быта. Даже гайдаматчина, где более героического элемента, по своей жалкой некультурности не могла дать материала ни для "Илиады", ни даже для "Полтавы". Шевченко был талантливый поэт и художник, художник не менее замечательный, чем поэт, но если бы он обладал гениальным талантом, как Гоголь или Мицкевич, ему пришлось бы, как этим писателям, искать родственного, более великого языка и более высокой культуры. Белорус Мицкевич сделался польским поэтом, Гоголь - русским писателем. Огромные дарования выбросили их со дна жизни. При более мелких способностях они остались бы, подобно Шевченко, краевыми, провинциальными писателями, на творчестве которых, иногда удивительном, всегда лежит печать кустарности. Ни один кустарь, как бы он ни был одарен, не достигает высоты искусства. Искусство есть завершение большой культуры. У Южной России (называйте ее как хотите, Украиной или Малороссией) большой культуры никогда не было, ибо не было государственности сколько-нибудь выше зачаточных форм. Ясно, что этот край, как все отдельные части великого русского племени, в состоянии проявить величие лишь в тех условиях языка и миросозерцания, какие дала общая наша история. Гоголь не прогадал, променяв, как художник, полтавскую мову на общерусскую речь. Приняв этот общий знаменатель национального духа, Гоголь стал рядом с Пушкиным, а при полтавской мове остался бы никому не известным Рудым Панько. Украиноманы мечтают о "самостийной" государственности для будто бы 30-миллионного народа украинского. Но если бы были для этого данные, то это давно была бы не мечта, а факт. Малорусское племя в течение четырех веков пробовало сложиться в особое государство, но ничего не вышло: приходилось подчиняться то татарам, то литве, то полякам, то Москве. Бывали у нас русские украйны не чета Запорожской Сечи, и те не выдержали. Великий Новгород был огромной и вполне организованной республикой, но и ему, пометавшись между сильными соседями, пришлось сойти со сцены. Более умеренные украиноманы мечтают о федерации автономных славянских народностей. Но что касается русских народностей, подобная федерация уже была испытана и повела к татарскому игу. Прелести федерации можно наблюдать теперь за Карпатами. Чехия, Галиция, Хорватия, Славония и прочие пользуются автономией, но что же толку? Автономия только подчеркивает мелкое строение этих племен: за сто лет ни одно из них не дало, кажется, ни одного великого человека. Даже вполне "самостийные" державы, вроде Румынии, Греции, Сербии: что касается культуры, их маленькая государственность дает какие-то карликовые продукты. Провинции вообще остаются провинциями, какими бы королевскими титулами ни награждали их.

Как я уже высказывал однажды, наших яростных украинофилов нельзя считать русскими. Очевидно, в крови их проснулись те тюркские кочевники, которые когда-то терзали Южную Русь, пока не замучили ее до смерти. С бешенством племенной ненависти нельзя спорить; против господ мазепинцев потребна не идейная, а реальная государственная борьба. Но те из южнорусов, которые не отрекаются от общерусской семьи, пусть внимательно прочтут биографию своего "батьки Тараса". Они увидят, до какой степени сердечно отнеслась Великороссия к украинскому таланту и насколько он был обязан "жестоким москалям". Как ни оплакивают ужасы крепостной неволи Шевченко, ужасы его ссылки и солдатчины - на самом деле все это было до крайности смягчено вниманием и участием к Шевченко тех великороссов, с которыми он сталкивался. Не "москали", а свои же земляки-хохлы немилосердно секли Шевченко в школе; родной дядя сек его подряд трое суток и чуть было не запорол до смерти. Ничего свыше пастуха или маляра родная Малороссия не обещала дать поэту: так он и погиб бы чабаном. А "свинья Энгельгардт" (помещик Шевченко), как и управляющий его, заметили способности мальчика к рисованию, и тогда, в каторжное будто бы крепостное время, уважили эти способности, послали мальчика учиться живописи в Варшаву, в Петербург. В Петербурге, едва лишь были открыты способности Шевченко, - посмотрите, какое горячее участие принимают в нем такие знаменитости, как Брюллов, Григорович, Венецианов, Жуковский. Стоило крепостному парню обнаружить просто дарование, далеко не гениальное, в живописи - и вот он делается любимцем знати: за ним все ухаживают, собирают средства, выкупают из крепостной зависимости. Посмотрите, как бережно "холодный Петербург" поддержал искорку таланта, чуть было не погашенного в глуши провинции. Графиня Баранова, княжна Репнина, графиня Толстая, князь Васильчиков, граф Толстой друг перед другом наперебой хлопочут за Шевченко и облегчают ему жизненный его путь. Ну а Малороссия? Как она встретила уже прославленного на севере поэта? С восторгом, конечно, но с каким? "Многочисленное украинское помещичье общество, - говорит один биограф (г. Яковенко), - не могло предложить своему народному поэту ничего лучшего, чем карты или пьянство". В знаменитой Мосевке, куда съезжалось до двухсот помещиков из трех губерний, в Мосевке, которую называли Версалем для Малороссии... Шевченко попал в так называемое общество "мочемордия". "Мочить морду" означало пьянствовать, а "мочемордой" признавался всякий удалой питух: неупотребление спиртных напитков называлось сухомордие или сухорылие. Члены, смотря по заслугам, носили титулы: мочемордия, высокомочемордия, пьянейшества и высокопьянейства. За усердие раздавались награды: сивалдай в петлицу, бокал на шею, большой штоф через плечо и пр., и пр. У Чужбинского читатель, если пожелает, может найти дальнейшее описание пьяных оргий. Такова была атмосфера "ридной Вкраины" в той области быта, где она пользовалась полнейшей самостоятельностью. Разве вместо безобразного пьянства (которое сделалось болезнью Шевченко и свело его в могилу), разве вместо дебошей то же общество не свободно было погружаться в науки, в искусства, в земледелие, в культурный труд? Украиноманы рисуют Шевченко как какого-то пророка и вождя - между тем втянувшийся в пьянство поэт быстро терял и талант, и то культурное развитие, которое дал ему "холодный Петербург". Украиноманы не могут забыть, что крепостного Шевченко как-то высекли. Но уже свободный и знаменитый, под пьяную руку он сам дрался и сек людей. Поссорившись как-то с шинкарем-евреем, Шевченко закричал своей компании: "А нуте, хлопцы, дайте поганому жидови хлесту!" Еврея моментально схватили и высекли. Такова была тогдашняя эпоха: насилия были в обиходе. Если уж оплакивать варварство тогдашней Великороссии, будто бы державшей Украину и ее поэта в неволе, то нелишне припомнить, какова была сама Украина и каков был сам поэт. Когда за политическое преступление Шевченко был сослан в прикаспийские степи, то у всего кацапского начальства, у всего офицерства страшных николаевских времен Шевченко-солдат встречал самое сердечное, самое уважительное отношение. Нарушая закон, то есть рискуя потерпеть тяжелое взыскание, Шевченко-солдата освобождали от службы, принимали как равного в своем обществе, ухаживали за ним, разрешали все, что ему запрещалось (писать и рисовать), всеми мерами облегчали положение и старались выхлопотать прощение. Вопреки кричащей легенде, ссылка и заточение Шевченко (серьезно им заслуженные) почти всегда были призрачными - до такой степени великорусское общество высоко чтило талант, хотя бы и малорусский, хотя бы враждебный России... У нас, к сожалению, пустые сплетни предпочитают документальным данным. Мне кажется, фанатики украинского сепаратизма окажут себе услугу, если изучат биографию Шевченко: она должна действовать весьма охлаждающе.

Шевченко умер сорока семи лет, то есть годами старше Пушкина, но сопоставьте эти два имени - и вы почувствуете, что такое культурная Россия и что такое она захолустная, провинциальная. Что бы там ни болтали ограниченные умом политиканы, Россию создавать не нужно: она создана - и создана историей не в чигиринском или конотопском горизонте, а в очертаниях мировой державы.

26 февраля

ТАЙНЫ ТАЛМУДА

Еврейский депутат Нисселович в Государственной Думе цитировал торжественное заявление 216 раввинов о том, что "еврейское учение не знает ни одного взгляда, разрешающего поступать с неевреями так, как позволено поступать с евреями". Мне кажется, эта цифра - "216" внушительно доказывает, до чего распространено среди избранного народа лжесвидетельство. Как бы твердо вопрос ни был установлен, всегда найдутся 216, 2160, 21 600 самых сведущих еврейских экспертов, готовых побожиться, что вопрос нужно понимать в противоположном смысле. Читавшие Ветхий Завет знают, какая непереходимая пропасть проводится тут всюду между евреем и неевреем. Все добрые чувства, вся любовь относятся только к "ближнему", но под ближним разумеется только еврей. Все дальние исключаются из морали и рассматриваются почти всегда как враги, с врагами же у евреев расправа была короткая. Вспомните, как они захватывали Ханаан. Туземные жители, имевшие роковую ошибку сначала допустить еврейских шпионов, а затем и колонистов еврейских, за свое гостеприимство обрекались на истребление. "Амалик да будет истреблен!" Истреблялись мужчины, женщины и дети, и за одну лишь искру сострадания к врагам Моисей был жестоко наказан. Спрашивается, перестала ли Тора быть еврейским учением? Если не перестала, то какую же, спрашивается, нужно иметь наглость, чтобы утверждать толпою в 216 раввинов, будто закон еврейский не разрешает поступать с неевреями иначе, чем позволено поступать с евреями?

Вместе с Библией огромным и, пожалуй, еще большим значением пользуется у евреев Талмуд. Это сборник трактатов еврейских раввинов за две тысячи лет. Талмуд христианской эпохи заключает в себе такие возмутительные выходки против христианства, что католическая Европа некогда воздвигала гонения против евреев и истребляла их кощунственные писания, просто не будучи в силах перенести слишком жгучего религиозного оскорбления. Евреям приходилось и впоследствии, когда гонения прошли и когда внимание к Талмуду ослабело, издавать последний без преступных мест. Чтобы обмануть бдительность христианского общества, такой очищенный Талмуд переводился на все европейские языки, между прочим и на русский. Смотрите, мол, вот наше сокровенное учение. В нем ничего нет враждебного христианству! Ничего нет опасного для обществ, среди которых мы живем! Так утверждали раввины, и множество глуповатых христиан им верили. Что в действительности было совсем не так, я позволю привести несколько цитат из старых документов петербургского комитета цензуры иностранной.

В апреле 1884 года названный комитет затребовал от цензора еврейских книг надворного советника Павла Марголина отзыв о содержании двух книг на древнееврейском языке: "Хизук-Эмуна" ("Крепость веры"), изд. 1865 г., и "Кунтрас-Лемалот-Хисранот-Гамас" ("Сборник выброшенных мест из Талмуда Вавилонского"). Цензор Марголин (отец известного присяжного поверенного) был крещеный еврей, весьма осведомленный в раввинской учености. Он прочел названные книжки, привел из них характерные цитаты и дал отзыв в том смысле, что обе книжки должны быть безусловно запрещены как сочинения, пропагандирующие ненависть к неевреям. "Имею честь заявить, - пишет Марголин, - что "Хизук-Эмуна"" прямо борется с христианством, искажая при этом умышленно текст Священного Писания, доказывает лживость Евангелия и вероучений нашей Церкви, причем употребляет выражения крайне оскорбительные". Но "Крепость веры", как сочинение некоего виленского еврея, не имеет особой важности: мало ли русских жидков на всех языках борются с христианством. Зато огромное значение имеет вторая книга, содержащая выдержки нецензурных мест Талмуда, выдержки из толкований и решений Раши, Тоссефота, всех его окончательных решений, из Рааш и его окончательных решений, из комментариев Мишны Маймонида и также всех окончательных решений Тоссефота на весь трактат "Абода-Зара" ("Об иноверцах"). Таким образом, книга "Кунтрас-Лемалот" представляет секретное, тщательно скрываемое от христиан доподлинное учение евреев об их отношениях к неевреям. Имеющийся в обращении Вавилонский Талмуд непременно должен быть дополнен этими выпускаемыми из него местами, чтобы судить, что думают евреи о неевреях в глубине их темного сердца. Книга "Кунтрас-Лемалот" была доставлена в цензурный комитет неким Мандельштамом. Из отзыва покойного Марголина позволю привести несколько цитат, самых бледных, ибо небледные по их отвратительному цинизму и кощунству я передать, конечно, не могу. Следует предупредить читателя, что, по толкованию величайшего авторитета у евреев - Мишны Маймонида (XII век), слова Талмуда "акум", "гой", "нухри", "мицри" и многие другие означают христиан. Везде, где упоминается имя Иисуса Христа, автор выдержек из Талмуда именует Его инициалами "Ищу", которые значат: "Иисус - мерзость и ложь" или: "Да будет истреблено имя Его". Уже одно это показывает, какое нравственное равноправие возможно между христианами и евреями.

"Да будет тебе известно, что в городе, где живут назареи (христиане), где находится капище, место их глупости (тифла), там еврею запрещается селиться и даже проезжать через него". Это место из Мишны IV может быть драгоценным аргументом против расселения евреев в России. Сам еврейский закон не разрешает евреям жить в городах, где есть христиане и их церкви. Правительство наше сделало бы превосходно, если бы помогло евреям исполнить этот закон: последний требует гораздо более строгой черты оседлости, чем установлено правительством, - закон еврейский требует полного их удаления из городов, а стало быть, и селений, где живут христиане. Дело в том, что по еврейскому закону "запрещается не только входить во внутренность его (христианского "капища"), но даже смотреть на него грех". Если в самом деле для евреев грех взглянуть, хотя бы нечаянно, например, на Исаакиевский собор и если при крупной величине последнего евреи поставлены в Петербурге в постоянную необходимость грешить, то не будет ли актом гуманности освободить их от столь нестерпимых условий, то есть или разрушить Исаакиевский собор и все христианские храмы, или предложить евреям выехать из Петербурга, дабы исполнить предписание Мишны? Крайне любопытна уловка, которой та же Мишна оправдывает пребывание евреев среди христиан: "К сожалению, за наши великие прегрешения мы против воли и желания принуждены жить среди них (то есть христиан), и вот исполнились на нас слова Священного Писания: И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли, и будешь там служить иным богам - деревянным и каменным" (Втор. 28, 64).

Хочется спросить: правда ли, что евреи "против воли и желания вынуждены" жить среди нас, постепенно отнимая у нас землю, имущества, капиталы и власть? Но, может быть, если проверить хорошенько, никто уже более их не принуждает против их воли и желания жить в России? Может быть, никто никогда не принуждал их жить среди нас? Все выходы из России для евреев открыты широко настежь: кроме сердечного пожелания "скатертью дорога", ни один еврей, склонный вернуться в Палестину, ни от кого из русских ничего не услышит. Если евреи не лжецы и не кривляки, если они не дешевые актеры, до сих пор разыгрывающие драму "вынужденного" рассеяния, то пусть же наконец увяжут свои чемоданы и едут прямым трактом через Одессу в Иерусалим. Пусть будут спокойны: ни один современный фараон не погонится за ними, даже если бы они, как было при исходе из Египта, обворовали предварительно гостеприимно приютившую их страну...

Скоты и избранный народ

Но я отвлекся; вернемся к выдержкам из "святого" Талмуда. "Лучшего из египтян убей во время войны", - говорит "Соферим" (XV, 10). Тоссефот в комментариях к трактату о язычниках объясняет, что под "египтянами" следует подразумевать "гоимов" (христиан) и читать так: "Лучшего из христиан убей". В одном месте пророк Исаия говорит: "Все столы наполнены блевотиной, нечистотой, - места нет". "Соферим" дает такое толкование: "Это означает церковь с иконами, под словом же "нечистота" (то есть испражнения) должно понимать "кушанье крестов"" (то есть просфору и частицы Святых Даров). Ненавистны евреям не только живые христиане, но и покойные. "Берахот" говорит: "Проходя чрез кладбище христиан, еврей обязан произносить стих из Иеремии: "Весьма посрамлена мать ваша и покраснела от стыда родившая вас"".

Трактат "Сабат" (с. 1046) говорит: "Сын развратницы есть сын Пантера. Вот что говорит рабби Хизда: муж этой развратной женщины был Папус, сын Иегуды, ее же имя было Мария. Она не жила с мужем, а прелюбодействовала с Пантером: ремесло ее было убирать волосы женщинам. Горожане Пумбадиты звали ее гулящей от мужа". Так низко фальсифицируют евреи в гнуснейшем своем воображении трогательное евангельское предание. Говорите после того о нравственной солидарности, будто бы возможной между жидами и христианами!

Трактат "Юма" (VIII, 82) говорит: "Французский раввин Яков Там утверждает, что для христианина не существует кровосмешения, ибо христиане суть люди вне закона и плоды их - плоды животных". Рабби Иоханан говорит: "Если рухнувшим от пожара зданием будет погребено 10 человек, их следует откопать и спасти, если будет известно, что в числе их находится еврей, в противном же случае - не следует".

Особенно рекомендую этот закон вниманию г-на Нисселовича и 216 раввинов, побожившихся, что закон их не делает разницы между евреем и неевреем.

Трактат "Кетубот" (с. 36, толк. Тоссефота) утверждает, что еврейка, вышедшая замуж за египтянина (христианина), но принявшая потом вторично еврейство, не будет считаться виновной в прелюбодеянии, ибо жизнь ее до принятия еврейства вторично уподобляется "сожительству с животным", которое по еврейскому закону не вменяется в грех женщине.

Тот же трактат "Кетубот" (толк. Рааш I, 4) говорит: "Семя гоя (христианина) вне закона, ибо написано: "У которой плоть ослиная и похоть как у жеребцов" (Иез. 23, 20). Сожительство с гоем не ставится ей в грех, потому что соитие с животным не относится к числу преступлений".

Эти толкования "святого" Талмуда я позволю себе рекомендовать вниманию тех Рюриковичей и представителей знатных христианских родов, которые ради жирного приданого женятся на еврейках. Полезно знать, как в таинственных и запретных местах Талмуда предписывается еврею-тестю смотреть на зятя-христианина.

Выдержка из трактата "Гитин" (с. 57а) содержит в себе такую безумно подлую мерзость по отношению к Иисусу Христу, что смысл ее нельзя передать даже намеками. Читавшие "Ад" Данта, может быть, помнят, к какому наказанию приговорены грешники второй пропасти восьмого круга. Той же вечной пытке, еще более извращенной, будто бы предан и Христос.

Трактат "Гитин" утверждает, что "еврей не имеет права радушно поздравлять христианина с праздником. Он должен делать это с явным видом принужденности. Войти в дом к христианину и сказать ему "здравствуй" запрещается строго. Во избежание же необходимости повторить приветствие христианина еврею следует предупреждать его".

Трактат "Недарим" (28а, толк. Тоссефота) говорит: "Закон разрешает присягать ложно Государю, если он присягой хочет принудить еврея к таким вещам, как, например, к невыезду тайно из государства. Еврею достаточно не согласиться в душе с требованием, чтобы произносимое ртом (то есть присяга) потеряло всю силу и значение".

На этом разрешении "святого" Талмуда основывается вся та роскошь лжи и обмана, какую проявляют сыны Иуды, торжественно присягающие в судах в качестве самых достоверных свидетелей. Психология еврейская, подобно психологии других цветнокожих, понимается европейцами с трудом. Мы можем пренебрегать чуждыми народами и не любить их, но так неистово ненавидеть их, чисто по-звериному, как делают евреи, - это нам непонятно. В глазах Талмуда (трактат "Сота", с. 356, толк. Рааш) христиане и язычники созданы только для того, чтобы после смерти служить в аду для обжигания извести, причем это мнение опирается на пророка Исайю (33, 12).

Пропускаю нелепейшие и архикощунственные легенды об Иисусе Христе трактатов "Сота" (с. 17а) и "Синедрион" (43а).

Трактат "Баба-Кама" (с. 1036) утверждает, что потерянное христианином не должно возвращать ему. "Позволено, - говорит рабби Самуил, - извлекать пользу из всякой ошибки христианина". "Священный" Талмуд приводит примеры бесчестных проделок с христианами, ужасно выполненных, например рабби Кехана и другими евреями; как видите, разрешается пользоваться всякой оплошностью христиан, но запрещается брать от них подаяния (трактат "Баба-Бафра", толк. Рааш, 36). В лютой ненависти к христианам учителя еврейские отсекают всякую возможность братских и человеческих отношений. В самом деле, если христианин - скот (не в переносном, а в буквальном значении этого слова), то какое же возможно от него подаяние? Подаяние от скота унизительно, но его можно доить, стричь, заставлять работать, пользоваться мясом его и т. п.

Трактат "Абода-Зара" запрещает еврейке помогать при родах христианке или кормить христианского ребенка. Тот же трактат разрешает "минеев (христиан), доносчиков и крещеных евреев" сознательно бросать в яму на смерть. Строго запрещается продавать христианам церковную утварь и давать христианам деньги в рост. Строго запрещается еврею судиться в судах христианских, хотя бы законы их были и тождественны с еврейскими, - "это дозволяется лишь ввиду явно извлекаемой через то для еврея выгоды". Окончательное решение Тоссефота на трактат "Абода-Зара" говорит: "Доносчика (на евреев) позволяется убить даже за донос, сделанный им давно... позволяется также убить и того, кто принял служение иному богу (то есть принял христианство). Запрещается лечиться у врача-христианина". Но вот что любопытно: "Монета, на которой изображен идол (крест), допускается к обращению среди евреев". Рабби Елиазар из Богемии запрещает продавать христианам чернила и пергамент, то есть средства для просвещения. От церковной стены разрешается воздвигать стену своего дома не ближе как на четыре аршина, ибо "камни, дерево и песок церковный делают еврея нечистым от прикосновения к ним, как от прикосновения к пресмыкающимся", ибо написано: "омерзи ее" (церковь). Рабби Акиба пишет: "Гнушайся ее, как нечистой женщины во время регул". По учению рабби Ханика, землю, ближайшую к церкви, еврей может употребить только под отхожее место (с. 86, толк. Рааш).

Трактат "Хулин" (с. 97) разрешает убийство евреев, совершивших преступление, как всех "эпикурейцев, саддукеев и байтосов" (христиан), "дабы они не могли вредить евреям".

Трактат "Эрахин" (с. 14) строго запрещает еврею сказать о христианине: "Как он красив".

Трактат "Тимура" (с. 286) строго запрещает еврею называть церковь церковью. Следует давать презрительные названия всему, что христиане чтут как высокое. Церковь предписывается называть "грязным домом", "домом нечистот", лицо царя - "лицом собаки", Всевидящее Око - "глазом темным" и т. д.

Трактат "Керитот" (с. 66), основываясь на пророке Иезекииле (гл. 34, ст. 31), доказывает, что только одни евреи человеки, христиане же нет.

Довольно скверных цитат, не правда ли? Но эти выдержки кажутся скверными только христианам, евреев же они, по-видимому, приводят в восхищение. Вот что говорит предисловие к "Кунт-рас-Лемалот-Хисранот-Гамас": "...У кого из нашего святого народа, верующего в Талмуд, как Тору (Пятикнижие), данную Богом, не затрепещет сердце при виде нечистых вод (Разумеется христианское крещение.), создавших в нем брешь, отнявшую возможность Израилю доплыть до берега? Пусть Израиль увидит из этого сборника, сколько чудного отняло и урезало время, скольких перлов недосчитывается Талмуд - перлов, с течением времени почти забытых! Пусть увидит - и содрогнется! Велика печаль от этого, но радость истинного израильтянина будет вдвойне; его чистая душа и сердце возликуют, и он воскликнет: "Господи, слава Тебе! Ты не оставил ее (Тору) в одиночестве - радость Твою и веселие в мире. Велик этот день, воссиял огненный столп нашего святого учения своим прежним светом. Не верило сердце, что Талмуд восстанет чрез столетия во всей своей красе и мы увидим вновь великие слова священного пера. Дай многие лета видать его таким, и память о нем да будет вечна... Смею думать, что моим трудом я дал ценный подарок народу Божьему, твердо верующему в святой Талмуд"" и пр., и пр.

Означенная книжка с запретными местами из Талмуда была издана, по-видимому, около тридцати лет назад, а может быть, и раньше: ни время, ни место ее издания неизвестны в точности. Я не знаю, запретил ли цензурный комитет эту книжку, как это предлагал Марголин. Допустим, что запретил. Запрещение, конечно, не помешало евреям преспокойно перепечатывать запретную книжку и торговать ею, ибо кто же из русских властей знает древнееврейский язык? Правда, нашелся еврейчик Мандельштам, донесший о книжке в цензурный комитет, и крещеный еврей Марголин, сделавший добросовестный отзыв о ней. Но что же дальше? Разве цензура не вполне бессильна относительно запрещенных еврейских изданий? Возможно, что многие десятки лет все мерзости Вавилонского Талмуда вновь вошли в подпольное употребление среди евреев и вновь влияют на их религиозное воспитание. Чрезмерная наглость этого народца, разыгравшаяся до открытого бунта, объясняется, может быть, в известной степени талмудическими внушениями той мысли, что одни евреи - люди, а христиане не более как скоты, "материал для обжигания извести в аду". Я боюсь, что требуемое при такой психологической подготовке "равноправие" еврейского племени сведется к чудовищному неравноправию христиан, к попыткам жидов действительно взглянуть на Россию как на свой Ханаан, а на нас, русских, - как на хананейские народы, подлежащие вытеснению.

Что касается 216 еврейских раввинов, то они-то, конечно, очень хорошо знают свой "святой" Талмуд...

28 февраля

НАРОДОУБИЙСТВО

Тридцатилетняя годовщина позорнейшего дня русской истории - цареубийства 1 марта - была отпразднована в Государственной Думе возмутительными выходками жидокадетов и революционеров, но в той же Государственной Думе этим выходкам был дан блистательный отпор. В очень сильной речи громовержец национальной правой Н. Е. Марков [55] воздал должное как революционерам, так и "пристанодержателям революции" во главе с г-ном Милюковым. Речь г-на Маркова заслуживает самого серьезного внимания и образованного общества, и крестьян, "еще не снявших креста". В этой речи трагедия 1 марта освещена с той стороны, которую бунтари наши тщательно скрывают. Н. Е. Марков ссылается на исследование приват-доцента Глинского [56], напечатанное в "Историческом вестнике" за прошлый год. Более тридцати лет назад в России сложилась архипреступная партия ("Народная воля"), объявившая за собою право приговаривать кого ей вздумается к смертной казни. Не только центральный исполнительный комитет этой партии, но даже местные ее "центральные группы" пользовались "правом" жизни и смерти граждан. Статья 13-я устава этой шайки гласила: "Центральная группа имеет право приговаривать к смертной казни всех частных лиц, своих шпионов и должностных лиц, рангом до губернатора, на уничтожение которого нужно испросить разрешение исполнительного комитета". Что касается центрального исполнительного комитета, то он приписал себе право предавать смерти решительно всех, до Императора включительно. Именно на липецком съезде исполнительного комитета был приговорен к смерти Александр II.

Н. Е. Марков спрашивает: "Итак, Император-Освободитель был казнен. Казнен за что же? Он был казнен, так как был признан неудобным, мешающим кому-то. Но кому же? А никому другому, как иудеям". По показаниям известного Гольденберга [57], именно он, Гольденберг, после убийства князя Кропоткина отправился в Петербург и "задался целью возбудить там вопрос о цареубийстве". В Петербурге Гольденберг обсуждал этот вопрос с Зунделевичем [58], с Кобылянским, Квятковским и Михайловым. Эти два еврея, два поляка и один русский предатель составили комитет, который организовал преступление Соловьева, стрелявшего в Императора Александра II около Зимнего дворца. Когда злодейский комитет собрался в одном из трактиров на Садовой улице, то первым предложил свои услуги убить Императора инициатор мысли о цареубийстве Гольденберг. Но комитет (из двух евреев, двух поляков и одного русского) признал, что это преступление должен совершить непременно русский, иначе все дело не будет иметь должного значения для русского общества и народа. Хотя в комитете было четыре инородца на одного русского, хотя весь замысел цареубийства принадлежал еврею, но евреи страдают неодолимой манией все фальсифицировать и во всем делать подлоги. Исполнителем гнусного еврейского замысла выбрали русского полуидиота Соловьева. Насколько этот русский был высокого разбора, показывает то, что последнюю ночь свою, собираясь убить Императора, Соловьев провел в публичном доме. А что же делали подстрекатели этого преступника - евреи Гольденберг и Зунделевич? Они, наладив дело, за два дня до покушения выехали в Харьков. Покушение 2 апреля не удалось, но еврейская идея о цареубийстве не погибла. Она и повела к липецкому съезду: укоренившись в почве разлагающейся полуинородческой интеллигенции русской, еврейская идея распустилась кровавым цветом 1 марта... Не забудьте, что смертельная бомба под ноги Александра II была сделана в еврейской квартире и брошена поляком. Читая историю подготовки 1 марта, вы поминутно встречаете имена таких террористов, как Натансон, Дейч, Войнаральский, Айзик, Арончик, Аптекман, Девель, Хотинский, Бух, Колоткевич, Гельфман, Люстиг, Фриденсон, Цукерман, Лубкин, Гартман и пр., и пр.

Прошло 30 лет после великого злодейства. Вместо двух первоначальных подстрекателей к цареубийству, евреев Гольденберга и Зунделевича, мы имеем бесчисленное множество революционных жидков, которые состряпали даже проект для всеобщего нашествия евреев на Россию. В Государственную Думу внесено предложение о снятии черты еврейской оседлости и о полном равноправии паразитного племени с народом русским. Чего доброго, наглейший план этот увенчается успехом: уж если для цареубийства евреи находили еще тридцать лет тому назад русских исполнителей, то найдут их теперь и для народоубийства. Не чужими руками, а нашими собственными они накинут петлю на свободу и жизнь народа русского...

Н. Е. Марков был совершенно прав, обращаясь к жидокадетской и революционной группе: "Вы убили Императора, и какого Императора! Императора Александра II, который дал крестьянам не только свободу, но и землю, который дал крестьянам имущество, ныне оцениваемое почти в 20 миллиардов рублей, а ведь всего 50 лет назад у крестьян не было ни единого гроша. Убили Императора, который дал суд правый, скорый и милостивый... который дал земское и городское самоуправление, который ввел всеобщую воинскую повинность, который заставил служить под солдатской шапкой рядом крестьянина и дворянина... Вы убили того Государя, который освободил славян от турецкого ига, и вы убили его тогда, когда уже на его столе лежало подписанное его собственной императорской рукой учреждение Общей комиссии, то есть учреждение той же самой Государственной Думы, правда, на более верных началах, чем та, в которой вы теперь присутствуете. Вот истинное злодейство, которое было совершено 30 лет назад вашими отцами, вашими руководителями, господа левые!" Г-н Марков прав, говоря левым: "За это преступление вы ответственны", - ибо солидарность с преступниками заставляет разделить и ответственность их. Но Н. Е. Марков не прав, если рассчитывает тронуть каменное сердце или отупевший разум преступных партий. Не к ним должна быть обращена речь курского трибуна, а к народу русскому. В самом деле, хотя бы через 30 лет после неслыханного злодеяния пусть народ русский подумает, до какого унижения он дошел. На вторую тысячу лет государственной жизни, после многовековой славы, успев создать высочайший на свете трон царский и дождавшись царя кроткого, свободолюбивого, милосердного, правосудного, народ что же видит: являются откуда-то два ничтожнейших жидка, Гольденберг и Зунделевич, подбирают двух ничтожнейших полячков и одного русского психопата и начинают охотиться на Царя России. Охота идет долгая, и в конце концов жидовско-польская бомба отрывает ноги у Повелителя нашей Империи...

Мне кажется, тут есть о чем подумать народу русскому. Злодеи прицеливались в священную главу народа, в ту голову, которая держала корону нашей народной Империи, и держала ее исключительной честью. Теперь тысячи жидов и подкупленных ими жидо-хвостов кричат о равноправии инородцев, о полноправии всех национальностей в черте Империи, которую строили наши предки не для чужого, а для своего потомства. Но вот первые результаты равноправия: два еврея и два поляка (на одного русского) сами уполномочивают себя быть судьями и палачами великодушнейшего из царей. Заметьте: поляки не имеют черты оседлости, и два поляка, Кобылянский и Квятковский, обсуждавшие цареубийство, пользовались всеми правами русских граждан. Точно так же и два еврея, Гольденберг и Зунделевич, если они разъезжали по России, то, стало быть, пользовались уже равноправием. Но не потому ли именно, что эти четыре инородца были неосторожно пропущены в Россию, они и оказались в состоянии развить свой адский план? Обобщая явление, спросим: не тем ли и объясняется почти столетнее революционное брожение в России, что вместе с присоединением Польши мы открыли двери для двух опаснейших и крайне враждебных нашествий - польского и еврейского? Вторжение восточных инородцев в наше высшее общество эпохи Годунова чуть было не укрепило у нас татарскую династию и повело к великой смуте XVII столетия. Вторжение западных инородцев к верхам власти чуть было не установило у нас немецкую династию и повело к смуте XVIII века с придворными мятежами и цареубийствами. Обильное вторжение внутренних инородцев в XIX веке денационализировало наше образованное общество и повело к смуте, завершившейся злодейством 1 марта. Едва начался XX век, и дальнейшее вторжение инородцев - главным образом евреев - породило подлейшую из революций, именно 1905 года, - подлейшую потому, что она действовала в союзе с Японией и опираясь на ее победы.

Что последняя революция была "еврейская", а не какая иная, это установлено не только русскими, но и иностранными наблюдателями, сколько-нибудь беспристрастными. Известный берлинский профессор Теодор Шиман говорит, "что русскую революцию с одинаковым правом можно назвать и еврейской". Современное русское революционное движение, говорит он, окажется совершенно необъяснимым и невразумительным, если не принять во внимание роль евреев... Среди двух-трех тысяч интеллигентов, предававшихся в Швейцарии революционно-социалистическим проискам, большинство были евреи, и они же оказались вожаками революции. Еврейские интеллигенты и полуинтеллигенты выступают деятельнейшими соучастниками почти во всех политических покушениях. Они же сумели провести во все русские программы преобразований и во все резолюции бесчисленных митингов полное уравнение евреев в правах с коренным населением. Точно так же и тот факт, что русское студенчество находилось и находится под еврейским влиянием, неоспорим, как и то, что в русской смуте огромную роль сыграл еврейский "бунд"... Впрочем, в первое время смуты сами евреи не только не скрывали своего участия в ней, но с гордостью кричали, что русская революция - "произведение великого духа еврейской партии", что "мы вам дали Бога - дадим и царя" и т. п. (См.: Липранди А. Л. (Волынец). Равноправие и еврейский вопрос. Харьков, 1911. Очень интересное и содержательное исследование.)

Достаточно припомнить имена главных вожаков нашей смуты: Гершуни, Рубанович, Гоц, Швейцер, Рутенберг, Азеф, Чернов, Бакай, Роза Бриллиант, Роза Люксембург и пр., и пр. Все сплошь евреи, как евреями же оказались в печати и обществе пристанодержатели революции жидокадетского лагеря. Убийство великого князя Сергея Александровича организовано Розой Бриллиант. Главарем московского вооруженного восстания явился Мовша Струнский. Бунт на "Потемнике Таврическом" налажен был Фельдманом. Группой максималистов социал-революционеров - этой, по отзыву А. Л. Липранди, зловреднейшей революционно-анархической шайки, совершившей бесчисленные территорические преступления, заправляла Фейга Элькина. Знаменитый "совет рабочих депутатов", игравший некоторое время роль революционного правительства в Петербурге, руководился такой компанией, как Бронштейн, Гревер, Эдилькен, Гольдберг, Фейт, Мацелев, Бруссер; сам председатель совета Хрусталев оказался евреем Носарем. Отставной лейтенант Шмидт, главарь севастопольского бунта, хвастался тем, что он орудие евреев. Трудно не присоединиться к словам такого знатока еврейского вопроса, как г-н Липранди: "Вот кто скрывался за кулисами "русской" революции и кому Россия обязана потрясениями, унижениями и разорением последних лет! Вот чьими благородными побуждениями разорваны бомбами и расстреляны из браунингов 50 000 русских людей, виновных только в том, что они - русские! Вот по повелению какого синедриона Россия принуждена была заключить позорный мир и в течение пяти лет терзалась анархией и заливалась кровью своих сынов!"

Пока правительство старых веков в духе Петра Великого не допускало в Россию евреев, несмотря на все наши невзгоды, крепко держался дух народный, вера в величие и непобедимость России, жива и могуча была энергия самозащиты. Но достаточно было сделать небольшой прорыв в черте оседлости, достаточно было впустить в организм Империи всего лишь несколько десятков тысяч евреев, и они, как истинные паразиты, начали множиться с поразительной быстротой и поражать прежде всего нервные, духовные центры нации: общественное мнение, печать, литературу, школу, театр, свободные профессии, причем гнилостное разложение древнекультурного нашего духа очень быстро повело к мятежу.

Министерство юстиции, к сожалению, еще не подсчитало своей статистики, относящейся к годам смуты, но существует подсчет за ближайшие, подготовительные к революции годы, именно за 1901- 1904 годы. Оказывается, что, составляя 4,2 процента населения, евреи по политическим преступлениям ухитрились составить 29,1 процента, то есть оказались" восемь раз преступнее обыкновенной нормы, в восемь раз революционнее всего остального населения. Значительно отстают от них другие инородцы, коренные же русские, составляя 72,2 процента населения, дают по политическим преступлениям всего лишь 51,2 процента, то есть в полтора раза ниже своей нормы. Составляя едва двадцать пятую часть населения Империи, евреи дают без малого третью часть всех политических преступников. Та же статистика утверждает, что евреев-революционеров относительно в десять раз больше, чем русских. По разным судебным округам отношение это меняется. Любопытнее всего то, что наибольшей революционностью отличаются не те евреи, которым Центральная Россия недоступна, а те, которым она доступна, которые не стеснены чертой оседлости.

Предлагаю самому тщательному вниманию читателя нижеследующую таблицу.




Из этой таблицы вы видите, что почти двойной преступностью в революционном отношении отличаются евреи только Варшавского округа. Более чем четырежды преступны они в Виленском, Одесском и Киевском округах, зато по сю сторону черты оседлости их преступность сразу увеличивается: в Петербургском округе она почти в 11,5 раз преступнее нормы, в Харьковском - в 13 раз, в Саратовском - в 15 раз, в Московском - в 19 раз, в Иркутском - в 26 раз, в Казанском - в 47 раз! Над этим стоит подумать. И особенно следует подумать тем русским идиотам, которые верят жидовской басне, будто еврейская революция есть результат их стеснения в черте еврейской оседлости. Если бы это была правда, если бы отмена черты оседлости погашала у евреев революционный дух, то статистика сложилась бы совершенно обратная. Казалось бы, чего бунтовать евреям, которые уже пропущены в Центральную Россию и пользуются там почти полным равноправием? В отношении их лично черта оседлости ведь снята. Но именно они-то и являются самыми ярыми революционерами, они-то и выделяют из себя 10, 15, 20, 30-ти и 47-кратное против их нормы количество бунтарей. Как это ни неожиданно для русских ротозеев, наименее враждебными к России оказываются евреи за чертой оседлости и наиболее воспаленными ненавистниками - те, которых мы имели роковую ошибку пропустить к нам. Это психологически понятно. Пока еврей оперирует в Царстве Польском и в Западной России, он чувствует себя более или менее на родине, на месте 500-летнего пастбища его племени. Тут даже этому вечному номаду свойствен некоторый консерватизм, притом полное экономическое порабощение славянских масс не располагает ниспровергать достигнутый порядок отношений, для евреев столь выгодный. Не то в коренной России, куда евреи проникли пока еще в крохотном проценте общего населения. Тут с ними происходит то же самое, что с кочевником, увидавшим новое пастбище. Скот обыкновенно с жадностью бросается на новый корм и готов сожрать его сразу. Для евреев по ту сторону черты Россия представляет Ханаан, куда они еще не вступили, для евреев же по ею сторону Россия - Ханаан уже достигнутый, который они, как в эпоху Иисуса Навина, готовы залить кровью коренных жителей, лишь бы овладеть им. Чем ближе добыча, тем острее страсть к захвату. Вот почему все эти казанские, иркутские, саратовские, московские жиды в эпоху революции казались осатаневшими в попытках разрушить Россию. Единственно, что спасло нас тогда, - это обширность России и сравнительная все-таки ничтожность заразного начала.

Теперь Государственная Дума хочет открыть все заслоны и затопить Россию жадными паразитами, то есть увеличить в несколько раз их губительную силу. Что же это, в конце концов, означает? Это означает только страстное желание жидов и жидохвостов добиться своей цели, устроить в России не неудачный бунт, как в 1905 году, а огромный и кровавый погром вроде Великой французской революции с сотнями тысяч замученных жертв и с полным ниспровержением нашего исторического строя. Устроенная жидомасонами французская революция дала евреям во Франции неслыханное торжество. Там не только сложилась династия Ротшильдов, но менее чем в столетие сто тысяч евреев сделались хозяевами великой католической державы. То же хотят теперь проделать с великим православным царством. Начинают с цареубийства, кончают народоубийством.

5 марта

СВЕРХНАРОД

Сколько ни вглядывайтесь в микроскоп, микробы чумы, холеры, чахотки, сифилиса, проказы, рака и пр., и пр. ничем существенным не отличаются от клеток собственного нашего тела. Клетки как клетки, со всеми основными признаками их - протоплазмой, ядром, ядрышком и пр. Между тем проникновение в тело этих бесконечно малых и в отдельности бесконечно слабых клеточек вносит в мир ваших клеток ужасающий погром. Господи, что делает с человеком чума или проказа, прежде чем совсем его заживо изгложет!

Сколько ни вглядывайтесь в паразитный человеческий тип, например в еврея, вы ничего особенного не приметите: человек как человек. Все основные признаки человека налицо. Только опытный антрополог, вроде Вирхова [59], да и то после тщательных исследований в состоянии подметить в еврее черты низшей расы, например "самый плохой в Европе череп" или примесь туранской и негритянской крови. Но ведь и туранцы, и даже негры - люди. Необходимо массовое наблюдение над жизнью и ролью евреев, необходимо пристальное изучение их закона, чтобы убедиться, что это не простая человеческая клетка, а зловредный микроб, который в подавляющем большинстве если бы и хотел не вредить, уже не может этого.

В еврейском вопросе, как в бактериологии, сбивает с толку фальсификация, допущенная самой природой. Подобно тому как есть микробы безвредные, бывают и евреи безвредные. Последнее объясняется тем, что, как пишет Чемберлен, до 10 процентов еврейской расы суть объевреенные арийцы, до 5 процентов - арабы, народ благородной крови. Стало быть, из сотни евреев до пятнадцати могут быть лишены специфически жидовских, именно паразитных качеств. Это вводит в заблуждение мягкотелых и добродушных христиан. "Помилуйте, - говорит почти каждый из них, - пусть евреи вообще мошенники, но я встречал, однако, и честных между ними людей". Совершенно верно - вы могли натолкнуться на одного порядочного еврея из десяти негодяев, потому что и этот единственный, вероятно, был ариец или араб. Но судить о душе народной нужно не по редким исключениям, притом чуждым ей, а по общему правилу. Общее же правило таково, что еврей (типический еврей) есть существо особого человеческого типа, именно паразитного, и в силу этого он по природе существо преступное в отношении тех обществ, на теле (или, вернее, в теле) которых он живет.

Как ни беспечен читатель относительно выводов точной науки, пора же хотя бы элементарно ознакомиться с ее откровением - оно ведь истинный голос Божий, и пренебрегать им нельзя. Откровение же науки утверждает, что всякий организм - не только животный, но и растительный, не только растительный, но и разумный - может при подходящих условиях перерождаться в паразитный тип. Есть микробы-паразиты, есть растения-паразиты, есть насекомые-паразиты, есть черви-паразиты и пр., и пр. Есть, наконец, двуногие человекообразные, выродившиеся в чужеядный тип. Раз это совершилось, порода держится очень прочно в течение тысячелетий, и, может быть, возврат к прежнему, нормальному типу для нее навсегда потерян.

Что такое паразит в отношении среды, которой он питается? Это обыкновенно слабосильный хищник, прирожденный вор, которому приходится вечно прятаться. В то время как хищник настоящий - волк или тигр - нападают явно и не скрывают цели погубить вас, микроб или солитер проникают в вас невидно и неслышно. Паразиты прячутся в тканях тела, нападают не на весь организм - Боже сохрани! - а только на крохотные частички его, то есть на отдельные клетки, которые совсем незаметно губят. Все паразиты - фальсификаторы, все они - воры и убийцы, но крайне медленные в своем злодействе, заставляющие организм привыкать к нему и не видеть опасности почти до того момента, когда справиться с нею уже трудно. "Знаете ли, - говорят юдофилы, - многие евреи очень хорошие отцы семейств и нежно любят своих жен". Это бесспорно. Не только некоторые паразиты, но все они отличаются теми же семейными качествами. И насекомое в голове крестьянина, и насекомое в щелях его кровати, и глист в его кишках - все охотно кладут яйца и с большой нежностью относятся к представителям своего рода. Этих добродетелей нельзя отнять и у человекообразных паразитов, но добрые и честные для "ближних", то есть для кровно близких, они совершенно беспощадны для дальних и без малейшего колебания закусывают чужое тело насмерть.

В ужасном киевском событии, где 12-летний мальчик Андрюша Ющинский был замучен до смерти по всем правилам еврейского ритуала, практикуемого хасидами, еврейская печать просто из кожи лезет, чтобы замять и затушевать это преступление, скрыть его и похоронить, и находятся даже русские либералы, которые готовы верить, что ничего не было и никаких, видите ли, ритуальных убийств - но с литературой сладить нетрудно: стоит закрыть глаза и не читать ее. Пусть имеются судебные процессы, на которых давно подтверждено самими же евреями и признано судебной властью, что убийства ритуальные бывают и совершаются так-то. И с судебными процессами сладить нетрудно: стоит закрыть уши и не слышать, что там говорится. Благодаря этим простым и доступным всякому либералу приемам самый обычай ритуальных убийств евреи успевают подвести под сомнение. Особенно благосклонные к еврейству писатели смело заявляют: "Ну что ж из того, если бы даже действительно какие-то грязные хасиды зарезали христианского мальчика? И среди христиан случаются ритуальные злодейства. Верующие в черта христиане, вроде графини Монтеспан, тоже ведь режут детей с разными целями, а наши некоторые сектанты не только лишают себя кое-каких органов, но даже сжигают себя в срубах или закапывают друг друга живыми в землю. Изуверство встречается во всех религиях". На это следует заметить, что изуверство изуверству рознь. Нормальны ли христиане, служащие обедню черту, это большой вопрос. Они, как и скопцы и религиозные самоубийцы наши, в общем крайне редко впадают в свое безумие. Про свихнувшихся в этом отношении христиан нельзя утверждать, будто злодейство их основывается на их законе; про евреев же, увы, это утверждать можно, ибо самый Талмуд предписывает в отношении христиан всевозможные преступления.

Если почитать секретные страницы этого столь же священного, как Тора, толкования закона, сложившегося в тысячелетиях, вы увидите подлинную душу еврейского народа, затаенное его отношение к человечеству вообще и к христианству в частности. Не так давно я приводил секретные выдержки из Талмуда, переведенные с еврейского покойным Марголиным, отцом известного юриста. Эти выдержки были составлены 30 лет назад для цензурного управления и имеют всю подлинность официального документа. Вчера же я получил очень любопытную маленькую брошюру, которую рекомендую прочесть всем, не желающим быть слепыми и глухонемыми в отношении главной язвы нашего времени. Брошюра эта называется "Христианин в Талмуде еврейском, или Тайны раввинского учения о христианах". Брошюра свежая, только что, по-видимому, вышедшая из типографии. "Разоблачил И. Б. Пранайтис, магистр богословия, преподаватель еврейского языка в Императорской римско-католической духовной академии в Петербурге". Выписываю полный титул автора для характеристики самой книги, а также ввиду наглой привычки газетных жидишек, чуть что им не по шерсти, кричат: "Ложь! Неправда! Невежественное обвинение!" и т. п. Из предисловия к брошюре видно, что она - не памфлет, составленный на злобу дня, а часть ученого сочинения, написанного еще 17 лет назад на латинском языке и теперь переведенная самим автором на русский. Итак, автор - ксендз (ныне курат в Туркестане) и в качестве христианского священника должен знать, что такое совесть. Как магистр богословия, он достаточно сведущ в еврейском законе. Как профессор еврейского языка - он достаточно сведущ, чтобы проследить подлинный смысл Талмуда без жидовских фальсификаций переводчиков, дающих обыкновенно "исправленный", то есть тенденциозно искаженный для обмана христианских читателей, текст. Как литвин (судя по фамилии), о. Пранайтис достаточно знаком с натурой жидовской расы и с тем, насколько талмудическая теория соответствует практике еврейского поведения. Читатель видит, что всевозможные гарантии добросовестности у автора налицо. Остается его послушать.

Неугасимая вражда

Сочинение о. Пранайтиса состоит из двух глав. Они названы сообразно двум основным принципам еврейства: 1) "Сторонись христиан"; 2) "Истребляй христиан". Если есть какое-нибудь племя на земле поистине человеконенавистническое, то это евреи, ибо Талмуд не ослабил древнееврейской исключительности к чужим народам, а сугубо утвердил ее навеки. Христиане в глазах Талмуда - идолопоклонники, и в отношении их во всей силе остается обязательной древняя заповедь: сторониться их и истреблять.

"По учению Талмуда, - говорит о. Пранайтис, - еврей тем самым, что принадлежит к народу избранному и подвергается обрезанию, обладает таким достоинством, что никто не может сравниться с ним, даже ангел.

Мало того, он считается равным Самому Богу. "Кто ударит израильтянина по щеке, - говорит Ханина, - тот дает, так сказать, пощечину Величию Бога". Еврей всегда нравствен и чист: этому не препятствуют никакие грехи, которые не могут марать его точно так, как грязь пачкает одну скорлупу ореха, но не ядро. Один израильтянин есть человек, вся вселенная принадлежит ему, все должно служить ему, особливо же "животные в человеческом образе"".

Как видите, задолго до Ницше нашлась раса, объявившая, что сверхчеловек существует и что это - жид. Паразитное свое существование и полную свободу от совести евреи считают признаком своего аристократизма. "Они с похвальбой говорят: мы - господа, христиане - рабы наши". С ранних лет (говорит Буксгорф, известный немецкий гебраист XVII в.) родители еврейские "представляют детям такие ужасные последствия общения их с христианами, что те, можно сказать, с колыбели питают непримиримую ненависть к христианам". Пропускаю множество цитат из Талмуда, приводимых о. Пранайтисом, так как часть их мной была уже приведена в статье "Тайны Талмуда" (27 февраля с. г.). "Христиане, по учению Талмуда, такие создания, которые одним прикосновением делают нечистым всякий предмет", - говорит наш автор. Прикоснется, например, христианин к бочке с вином - и все вино делается поганым. Ввиду шума и гвалта, поднятого жидами с целью загладить следы киевского преступления, особенно интересна вторая глава брошюры - "Истребляй христиан". Вот что говорит о. Пранайтис:

"Все помыслы еврея направлены к тому, чтобы стереть с лица земли христиан, этих римлян, этих тиранов, пленивших сынов Израиля, и таким образом освободиться от плена, четвертого по счету. Недаром христиане - последователи "Того", самое имя Которого толкуется в смысле: "Пусть сгинет имя его да изгладится память о нем". Посему каждому израильтянину ставится в обязанность бороться по мере сил с этим нечестивым, рассеянным повсюду в мире царством Идумеев. Так как, однако, не всегда, не везде и не всем возможна прямая борьба, то Талмуд повелевает вести, по крайней мере, косвенную борьбу, то есть наносить им елико возможный вред, тем самым мало-помалу ослаблять их могущество и подготовлять их падение. Когда же является возможным, еврей может и должен беспощадно избивать христиан".

Вот чему учит таинственная книга евреев, по свидетельству ученого, который сам в состоянии прочесть ее в подлиннике! Мы, обыкновенная публика, не можем проверить свидетельства о. Пранайтиса, но неужели священник и профессор в латинском сочинении, написанном, очевидно, с ученой целью, стал бы сознательно говорить неправду? Этого допустить нельзя. Далее о. Пранайтис пишет:

"Еврею повелевается где бы то ни было вредить христианам или косвенно - не делать им добра, или же прямо - грабить имущество и на суде показывать против христиан; еврей не смеет помогать христианину в случае, если последний находится в безвыходном положении".

Помочь христианину разрешается только в случае, если это полезно самому еврею или если ему нужно прикрыть тем свою неприязнь. Христианским именам, начиная с Христа и Богоматери, а также святым и священным предметам Талмуд приписывает самые постыдные прозвища и толкования. Например, Марию они называют "Хариа" (навоз, кал), наших святых (по-еврейски "кедошим") называют "кедешим", то есть кинеды. Святых же женщин они называют "кедешот" (публичные женщины). Нашу Пасху именуют "виселицей" и пр., и пр. О службе христианской я даже не могу привести еврейского толкования, до того оно непристойно-гнусно. Предаются в Талмуде поруганию священные предметы не только религиозного культа, но и светского. "Абода-Зара" (46а) повелевает: "Вместо пене гаммелех - лицо царя - говори: пене гаккелеб - собачья морда" и пр.

По Талмуду, уверяет о. Пранайтис, "вся жизнь, все имущество гоя, как раба, созданного для сынов Израиля, находится в распоряжении еврея. Жизнь гоя отдана в руки еврея, тем более, конечно, душа и тело его - такова раввинская аксиома. Отсюда следует, что еврей имеет полное право безнаказанно отнимать у христиан всякое имущество, прибегая при этом к всевозможным уловкам, обману и плутням".

Выдержками из Талмуда о. Пранайтис доказывает, что Талмуд разрешает в отношении христиан всевозможные преступления, но последние должны быть хорошо замаскированы. Можно обманывать и сколько угодно лгать, причем "Баба-Кама" (113а) говорит: "Имя Божие не профанируется, если гой не замечает, что ты врешь". Любопытное толкование, не правда ли? Талмуд не только прощает евреям преступления, направленные против христиан, он разрешает и даже более того - предписывает их. Как Иаков обманом выхватил у старшего брата Исава первородство, так предписывается в отношении "нечестивой части" человечества (то есть неевреев). "Борись... воюй с ней не покладая рук... пока все земные народы пословно не станут рабами нашими", - говорит рабби Иуда (Зогар, 1, 160а). Даже мудрейший из вероучителей еврейских Маймонид в эпоху, когда евреи катались как сыр в масле, предписывал полное отсутствие жалости к христианам: "Не жалей их; написано: не жалей их. Так, видя, что акум погибает - тонет например, - не подавай ему помощи. Если ему угрожает смерть, не спасай" (Гилькот акум, X, 1).

В заключение, говорил о. Пранайтис, "Талмуд повелевает беспощадно истреблять христиан". В глазах Талмуда христиане - остатки амалекитян, истреблять которых повелевал Иегова. "Зогар" (1, 25а) говорит: "Народы земные - идолопоклонники. О них написано: стирай их с лица земли, а некоторые из них те, о которых сказано: изгладь всякую память об амалеке. Остатки их живут еще в четвертом (Четвертое пленение - римское, которому предшествовали вавилонское, ассирийское и египетское.) пленении, это они - поистине амалекитяне".

Поэтому, продолжает наш автор, по Талмуду - "прежде всего должно истребить повелителей". "Зогар" (1.219, 6 и пр.) говорит: "Наш плен дотоле продолжится, пока не будут стерты с лица земли владыки народов, поклоняющихся идолам". "Только тогда Бог примет молитву, когда сгинет владыка: о них ведь написано: умер царь египетский, и вскоре вздохнули сыны Израиля от рабства".

Кто знает, может быть, этому таинственному предписанию Талмуда обязаны свергнутые с престолов монархи Европы своим падением. В последнее время установлена руководящая роль жидомасонства в подготовке Великой французской революции. Отец Пранайтис приводит целый ряд текстов, где предписывается убийство христиан, ибо "лучший из гоев достоин смерти". Эта фраза очень часто повторяется в различных еврейских книгах. Убийство христианина, по Талмуду, не грех, а жертва, угодная Богу, и "после разрушения Иерусалимского храма остался только один вид жертвы - избиение христиан". Вот некоторые тексты:

"Лишай жизни клифотов и убивай их - этим сделаешь угодное Богу, как тот, кто приносит жертву сожжения... Ничего угоднее Благословенному Господу и быть не может, как искоренение нами людей нечестивых и клифотов" (Сефер Ор Израель, 177в и 180).

"Всякий, кто проливает кровь нечестивых, столь же угоден Богу, как и приносящий Ему жертву" (Ялкут Шимони. 245. С. 722. Бамидбор рабби, 229).

"Нет у нас иной жертвы, кроме устранения нечистой стороны" (Зогар, 38, 6 и пр.).

"Когда у евреев силы больше, грешно оставить среди нас идолопоклонника" (Гилькот акум, X, 7).

"Человека идиота (земного народа) дозволительно душить в праздник Очищения, приходящийся на субботу... Во время заклания еще нужно произносить моления, во время душения оных не полагается. Вообще, идиотов следует душить как животных" (Песахим, 49). "Дави ему горло, как зверю, который околевает не пикнув" (Зогар, 11, 110а) и пр. и пр.

В заключении своем о. Пранайтис говорит, что он представил читателю "только миллионную частицу того, что говорится в Талмуде о христианах". Можно утешиться тем, что евреи в подавляющем большинстве, вероятно, не знают Талмуда, как христиане - своих священных книг, но дух чудовищной книги, усваиваемой раввинами, доходит и до еврейской массы. Можно утешиться и тем, что 10-15 процентов евреев не жидовской крови и имеют натуральную совесть, которая никогда не подчинится изуверским внушениям Талмуда. Но ведь большинство-то еврейской расы вполне гармонирует с талмудическим учением как глубоко национальным. В течение тысячелетий создавалась раввинская психология и запечатлелась в священном кодексе, чтимом наравне с Библией. Если на Библию можно смотреть как на дневник молодого народа, жестокого и рано испорченного, но все-таки подававшего надежды, то Талмуд похож на старческую исповедь, на свиток грехов, до того привычных, что в них хочется не каяться, а оправдывать их. Видимо, очень древний народец еврейский до того прочно сложился в паразитный тип, что приобрел и неподвижную, лишенную совести душу. Вот в чем опасность этого ужасного вопроса. Мы думаем, что евреи - люди одной с нами души, между тем в действительности тут такая же вечная разница, как между четвероногою овцой и четвероногим волком.

Р. S. На мое предложение третейского суда еврейская газета "Речь" не изъявила согласия. Остается привлечь ее к суду уголовному.

1 мая

ДЛЯ КОГО ВОЕВАЛА РОССИЯ

Внутренняя политика наша объявлена национальной. В добрый час! Но, к сожалению, то, что сказано, у нас далеко еще не сделано. От благих намерений до исполнения их у нас глубокая и всего чаще непроходимая пропасть. Строго говоря, разве было время, когда наша политика объявляла себя не национальной? Я такого времени не помню. И в суровый век Николая I, и в более мягкое царствование Александра II, и тем более - в одушевленную русским чувством эпоху Александра III русская политика всегда делала вид, что она строго национальна, до такой даже степени, что самое сомнение в этом показалось бы тогда преступным. Но в самой действительности под флагом прекрасных намерений все время шла политика глубоко антинародная, поражающая исторические интересы нашего племени.

Хотите доказательств - вспомните политику, приведшую нас к банкротству в Финляндии и в Западной России. Именно после окончательного покорения финляндцев и поляков они стали укреплять на нашей земле свои политические позиции, причем при потворстве из Петербурга достигли успехов невероятных. То же было на третьей, крайне важной нашей окраине - на Кавказе. То же идет теперь и в Туркестане. Утвердившись между двумя материками, Россия далеко выдвинула свои редуты, но не заметила, что эти редуты постепенно наполнялись внутренними врагами и вместо крепости служат уже причиной слабости нашей, источником острых тревог и расходов.

О Финляндии и Польше писалось еще недавно достаточно. Позвольте напомнить о злосчастном Кавказе, который продолжает разваливаться под управлением дряхлого, хоть и либерального администратора. Вчерашняя телеграмма гласит о том, что "революционное разбойничество усиливается в Закавказье". А в Прикавказье продолжают действовать шайки горцев, нападая даже на поезда у крупных станций, как, например, в недавнем ужасном преступлении у Минеральных Вод. Оба склона Кавказского хребта находятся во власти анархического разложения, которое завершает собою политику долгих десятилетий. Кавказ, как известно, был присоединен к России после пятидесятилетней сокрушительной войны. Каждая скала там, что называется, облита русской кровью, и недаром далось нам это чудное царство снеговых гор и райских долин! Казалось бы, завоевав наконец опустошенный край, сказочно богатый, следовало отдать его в награду победителю, именно народу русскому, и никакому иному. Дорогой ценой был окуплено это право - тяжкими трудами, жестокими увечьями и страданиями, мучительной смертью сотен тысяч русских людей. И что же? Завоеванный русскими Кавказ отдали другим народностям, а для русского переселения Кавказ закрыт, как значится на книжке, изданной для переселенцев.

В последнем выпуске "Вопросов колонизации" есть замечательная статья Н. Н. Шаврова, которой выводы следует усвоить всем националистам русским, и особенно правительству, объявившему национальный курс. Разве Александр I не был одушевлен желанием блага русской народности? После Отечественной войны, в ореоле спасителя России, в ореоле полководца, доведшего полки России до стен Парижа, Император Александр I, "благословенный" своим народом, мог только гордиться своей нацией, как и она им. Это и было. Но наряду с этим под внушением льстивых царедворцев из инородцев тот же Александр I подписал смертный приговор русскому делу в Финляндии и смертный приговор ему в захваченной поляками Западной Руси. Кавказ тогда целиком еще не принадлежал России, но в отвоеванную часть Кавказа в 1819 году переселили 500 семейств... Вы думаете, русских? Нет - вюртембергских, из которых были образованы немецкие колонии в Тифлисской и Елисаветпольской губерниях. Колонистам были отведены лучшие казенные земли и даны всевозможные льготы. Затем, после войны 1826-1828 годов, мы переселили в Закавказье в течение двух лет свыше 40 000 душ... русских поселенцев? Нет - персидских и свыше 84 000 турецких армян. Им были отданы лучшие земли в Елисаветпольской и Эриванской губерниях, а также в трех уездах Тифлисской губернии. Скажите, это похоже сколько-нибудь на русскую национальную политику?

Для водворения армян было отведено 200 000 десятин казенных земель и куплено более чем на 2 000 000 рублей земли у мусульман. Неужели же, однако, у самой России тогда не было народа, нуждавшегося в земле? Так как тогда почти вся русская земля была или помещичья, или казенная, то мечтой каждого из многих миллионов крестьян - и мечтой несбыточной - было иметь хоть клочок своей земли да свободно работать на нем. И вот "национальное" правительство наше той эпохи заботливо выписывало из далекой Германии немцев, выписывало персов, выписывало армян, даром (то есть за счет русского народа) отдавало им завоеванные земли, тратило казенные (то есть русского народа) миллионы для их благоустройства. Кроме выписанных армян, как только стала известна благотворительность русской власти, хлынули целые полчища их соплеменников, так что уже тогда число их превысило 200 тысяч. Это было при столь национальном Государе, каким был Николай I. После Крымской войны опять тронулось армянское вселение: к нему относились благосклонно, полагая, что чем больше их будет, тем лучше, почему даже не вели им счета. При Александре II, когда Кавказ наконец был совсем покорен, наша казна делала немалые жертвы, чтобы заселить чудное Черноморское побережье. Вы думаете - русскими людьми? Нет. Боже сохрани. На казенный счет привозили из Малой Азии тех же армян и греков. Вы скажете: это естественно, ибо армяне и греки - южане и более приспособлены к жаркому климату Абхазии. Но казна руководствовалась, очевидно, не этим, ибо, кроме армян и греков, для заселения завоеванного благодатного края выписывала также эстов, латышей, чехов, и всем им отводились лучшие земли. Счастливая война с Турцией 1877-1878 годов увеличила Закавказье двумя новыми областями и вызвала новый приток переселенцев. В одну лишь Карскую область выселилось тогда около 50 000 армян и до 40 000 греков, кроме того, генерал Тергукасов (армянин) вывез к нам в Сурмалинский уезд 35 000 зарубежных армянских семей. Естественно, когда растворяют двери настежь, то в такое гостеприимное хозяйство все лезут, кому не лень. Армяне потянулись из Турции жидкой, но непрерывной струёй. Во время восстания турецких армян (1893-1894), подавленного с суровой жестокостью, установилось сплошное бегство этого племени в наши края. Тогдашний кавказский главноначальствующий граф Шереметев просил правительство о выдворении самовольных переселенцев, но турки, знакомые с армянами в течение веков, не принимали их обратно, и русское правительство добродушно махнуло на них рукой. Новый главноначальствующий князь Голицын в 1897 году насчитал уже около 100 000 самовольно вторгшихся армян, но и его хлопоты о выдворении их были безуспешны. Тогда у нас поступили весьма патриархально - велели турецким революционерам записаться в русское подданство и на этом покончили. Естественно, что и у турецких, и у персидских армян разгорелись глаза на казенные русские земли. За армянами потянулись сейсоры и мусульмане. Этим путем в одно нынешнее царствование было влито в Закавказье до миллиона армянских переселенцев, и приток их все растет. После Шереметева за 13 лет в Закавказье прибавилось еще свыше 300 000 армян. Не в древние времена, а в ближайшие к нам десятилетия мы собственными усилиями и на наш народный счет создаем у себя армянское царство, которое на юге обещает быть столь же беспокойным, как созданная нами же (под псевдонимом Финляндии) маленькая Швеция - на севере. Кроме миллиона армян, при благосклонном содействии правительства на Кавказ вселились (к 1897 году) более 17 тысяч поляков, 82 тысячи греков, 31 тысяча евреев и по нескольку тысяч других всевозможных национальностей. Таким образом, и к без того разноплеменному кавказскому населению было влито до 25 процентов инородчины, враждебной России.

Читатель спросит: неужели же русское правительство совсем не сознавало необходимости закрепления столь важной окраины за Россией? Сознавало, но не слишком твердо. После войны с Турцией, когда были присоединены богатые землями новые области, Великий князь Михаил Николаевич настаивал на необходимости переселения в Карскую область 100 000 русских поселенцев из внутренних губерний. Но тогдашний министр внутренних дел Лорис-Меликов (армянин) настоял на отказе в этом ходатайстве. Факт необыкновенно характерный, хорошо рисующий истинную механику русской "национальной" политики. Заметьте: даже такой, казалось бы, сильный человек, как наместник Кавказа и превосходный знаток его (притом родной брат Государя) - и тот ничего не мог поделать против либерального временщика из инородцев. Переселение русских не было допущено, а тем временем 100 000 армян и греков хлынули в Карскую область и захватили все, что могли. В 1879 году, когда управлял краем грузин князь Меликов (исправлявший должность наместника), он испросил закон, воспрещающий русским селиться вне городов, - чудовищный закон, имевший главным образом целью не допустить перехода сельской земельной собственности в русские руки. Называю такой закон чудовищным, ибо он помимо всего прочего глубоко оскорбителен для русского народа. Как? В черте Российской империи для коренных русских устраивается черта оседлости? В том самом краю, где пролито целое море русской крови и все ущелья были завалены русскими трупами, - в этом краю все могут селиться вне городов, а русские не смеют? Мне кажется, кости героев, погибших в бесчисленных кавказских подвигах, со стоном переворачивались от такой "национальной" политики. Стоило, в самом деле, лезть на стены неприступного Гуниба или Карса затем только, чтобы сделать миллион армян и греков турецких - кавказскими помещиками!

В итоге нашей "национальной" политики на Кавказе за 100 лет государство на завоеванных им пустопорожних землях поселило 1 200 000 инородцев и всего лишь около 240 000 человек русских, в том числе сельских переселенцев всего 140 000 душ. При этом казна растеряла большую часть своего земельного фонда, перешедшего к туземцам и иностранцам. Если вглядеться в этот невероятный результат, вы увидите, что Родина была мачехой для народа русского и родною матерью для турецких армян, для греков, для вюртембергских немцев, для эстов и латышей. Вы видите, что к дележу древней Колхиды, завоеванной тяжелыми жертвами русской нации, приглашен был всевозможный инородческий сброд и на пятерых инородцев всего лишь одному русскому бросали кость... Вы видите, что высшая власть все время о чем-то мечтала, а низшая все время устраивала родных человечков, особенно армянской крови... Россия завоевала для себя и для своего потомства благодатное царство - а хитрые людишки отвоевывали его и, увы, уже, кажется, совсем отвоевали!

Говорят: Россия разбита Японией, народом, втрое меньшим по населению. Позор, что и говорить! Но еще удивительнее и ужаснее, что раньше того неслышно и невидно Россия потерпела ряд внутренних поражений - и в Финляндии, и в Польше, и в Литве, и на Кавказе - всюду, где русская когда-то победоносная стихия поникла и заглохла перед торжеством инородцев. Отступили мы там не пред чужой силой, а пред хитростью собственной "национальной" политики... Последнюю покойный Сергеевский[60] , глубокий патриот и ученый, характеризовал довольно метким лозунгом: "Ешь меня, собака!" Сами себя отдаем на съедение и затем изумляемся, что обессилели до неспособности дать достойный отпор - даже маленькому соседу...

3 мая

РАЗМЫШЛЕНИЯ

Падают народы только нечестивые - эту основную истину христиане и язычники должны твердо помнить, как закон счастья. Праведный народ не падает, о чем удивительно сказал Давид: "Ангелам Своим заповедает о тебе (Всевышний) - охранять тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона".

В войне севастопольской - британский лев, в войне маньчжурской - японский дракон заставили отступить Россию - это верный признак нравственного падения народа нашего, двести лет непобедимого. Не потому Россия уступила в Крымской войне, что находилась еще в крепостном праве, а потому, что это великое по идее органическое строение общества, требовавшее благородства, к тому времени исподлилось и извратилось и оба класса - властный и трудовой - потеряли естественное сплочение. И дворяне, и крестьяне перестали быть органами друг друга, необходимыми и незаменимыми, и нравственно (точнее - безнравственно) разошлись задолго до отмены формального права. Властный класс в праздности и распутстве изнежился и перестал быть властным. Трудовой класс в бесхозяйном труде и в отсутствие культурного надзора начал терять трудовую способность и высокий дух, порождаемый правильным трудом. Нечестие превысило наконец терпимую Богом меру, и лев наступил на нас. Следующее 50-летие нравственная катастрофа только ширилась: властный класс все более терял инстинкты власти, трудовой класс все более терял инстинкты труда. И вверху, и внизу пошло великое во всех слоях распутство, отмеченное пророком той эпохи - Достоевским. В конце полустолетия наступил на нас дракон. Как "Мертвые души" были предсказанием крымского позора, так "Братья Карамазовы" - маньчжурского. Поистине страшный признак, когда вдохновенные свыше люди, наблюдая родину, начинают обличать ее! Близка к такой стране карающая десница Божия!

Страна может считаться православной и в то же время смердеть бытовым разложением, общим развращением нравов, доходящим до того, что ни одному человеку нельзя уже доверить казенный грош без системы кругового, изнурительного контроля, отнимающего у каждого гроша его половину. Власть может почитаться самодержавной и в то же время быть бессильной, чтобы справиться с анархией умов и воль и упадком духа народного, того, что французы называют гением расы. И православие, и самодержавие не создают этого гения, а сами черпают из него свою силу, свою истину и красоту. Только из могучего корня идет сильный ствол и железные по крепости сучья. Можно ли ждать ярких и мощных явлений на корне народном, уже заглохшем? Кричите, сколько хотите, об истинности православия, о "веках святых": все это было в прошлом, нынче же мы имеем либеральных батюшек, толкующих о тюбингенской школе, носящих крахмальные воротнички и читающих Евангелие через пенсне. Настоящее православие, искреннее, верующее в Бога в народно-русских поэтических представлениях, православие национальное было, да сплыло или стремительно сплывает куда-то на глазах наших. Куда сплывает? В безверие, в пошлый баптизм, в цинический нигилизм, в ту антихристову веру, которая отрывает земное от небесного и устанавливает ужасное богоненавистничество вместо древнего богопоклонения. Напрасно думают, что народ остановится на безбожии: дойдя до него, он по инерции перейдет черту и выполнит весь отрицательный размах, дойдя до дьяволизма, до горьковского "дна". Вы думаете, культура нас остановит? Но в отдельных случаях, даже на верхах культуры, разве она остановила людей с высшим образованием - например, инженера де Ласси и доктора Панченко в их охоте за человеческими черепами? Разве высшее образование остановило инженера Шошина от того, чтобы облить серной кислотой красивую девушку, ни в чем против него не повинную?

"Свобода! Равенство! Братство!" - кричат теперь чумазые граждане восточных стран, приходя в неистовый восторг от нового умственного условия, которого они совершенно не понимают.

Свобода, утверждаю я, вещь прекрасная, но вы до жалости к ней неспособны. Вы - огромное большинство, по нечестию вашему прирожденные рабы, и рабство не только самое естественное ваше состояние, но, может быть, и самое счастливое. Рабство - все равно, в какой форме - есть замена внутренней воли внешней. У вас нет внутренней воли или слишком ощутительный в ней недостаток. Как будто нет даже этого органа в вашем организме. Просто порода такая безвольная, как существуют обезьяны бесхвостые. То, что называется гением, талантом, благородством, чувством долга, - все это у вас лишь в самой зачаточной степени, и в итоге у вашей жизни нет нравственного двигателя. Предоставленные самим себе, вы не знаете, что с собою делать, и центр драмы в том, что вам ничего не хочется делать. Англичане жалуются, что миллионы индусов решительно неспособны к цивилизации. В какие условия их ни ставьте, давайте им просвещение, землю, промыслы - они лениво от всего этого отмахиваются; они едва ковыряют землю и часто предпочитают лежать на солнце или бродить нищими, оспаривая у собак какие-нибудь отбросы. Даже голод теряет власть свою над этой человеческой породой. Нет пищи - ну что ж? Они и не едят, они худеют, превращаются в скелеты, обтянутые кожей, и наконец умирают - почти без попыток спастись, почти без протеста. А между тем в века рабства их крепостные предки из-под плети, может быть, работали, были сыты, оживлены трудом, дисциплинированы трудом, тренированы трудом - и вследствие этого были здоровы, сильны и счастливы. Приблизительно то же говорят о массах персидского населения. Это ведь тоже арийцы, одна из лучших на свете рас. Подобно индусам, втянутые в труд, они поражают европейца умеренностью, выносливостью, силой, кротостью - словом, всеми добродетелями хорошо дрессированного домашнего животного. Но в условиях свободы и равноправия они теряются, они быстро делаются жертвой хищной эксплуатации, они залениваются, разоряются и впадают в ужасную нищету, физическую и моральную. Примеры подобной же нищеты легко указать в России с ее тоже арийским населением. Освобожденный от крепостного рабства народ не поднялся, а заметно упал - и в самых разнообразных отношениях. Он вышел из постоянного, систематического труда, разорился, попал в лапы ростовщиков, запьянствовал, заленился, надорвал свое питание и заметно выродился. Водка, сифилис, голод, эпидемии... На здоровый и крепкий в прежнем рабстве народ нападают великие и малые напасти, с которыми он справиться сам как будто не в силах.

Меня берет иногда тяжелое раздумье: а что, если большинство человеческого рода - прирожденные рабы? Не совершают ли гуманисты грех против природы, извлекая народ из состояния естественного, и не вводят ли его в состояние искусственное, может быть, прямо гибельное? Возьмите культурную собаку - как она, будучи избавлена от терзаний голода, глупа, как она тяжела, ленива, ко всему на свете равнодушна! Она валяется совершенно как Обломов, вечно сонная и хмурая, как бы в оковах своего жира, в заточении своей свободы. Сравните с нею деревенскую полудикую собаку, которая вечно ищет чего-нибудь съедобного, бегает, сторожит, лает, обслуживает стада, охотится за крысами, а временами вступает в бой с волками или с собаками соседней деревни. Обеспеченная буржуазно, жизнь умственно понижает и собак, и людей - по крайней мере огромное большинство их. Люди от так называемой культуры становятся глупее и безобразнее, чем были. Сравните деятельного крестьянина-пахаря и его сына, разбогатевшего на торговле. Сын - Фома Гордеев - нажив богатства, только и умеет, что быть почти беспробудным пьяницей, безобразным дикарем-разрушителем, развратником. Разбить дорогое зеркало, налить шампанского в рояль - дальше этих целей вдруг явившиеся средства чаще всего не идут. И тут вовсе не недостаток образования. Ведь здоровое невежество, невежество одаренных рас, есть наилучшее условие для професса. Никто не имеет такого волчьего аппетита к знанию, как талантливые невежды. Наоборот, дайте университетское образование бездарному человеку - он останется таким же, как был, скотом в своих вкусах, развлечениях, в приложении избытка средств и сил. Образованная чернь - как она грязнит знание, прикасаясь к нему! Как она проституирует его!

Владимир 1-й степени

По городу ходит bon mot одного преосвященного, приславшего Владимиру Карловичу Саблеру [61] такую приветственную телеграмму: "Поздравляю духовенство с пожалованием ему Владимира первой степени". Это вышло гораздо глубже, чем замышлял автор остроты. А что, если новый обер-прокурор есть только пожалование, только очередной орден, хотя бы высокий, только чиновник на патриаршем кресле? Мы до того дожили, что нужен был бы Владимир Святой, новый креститель Руси, но жизнь выдвигает пока Владимира Саблера. Да пошлет ему Господь силу Самсона - но вот вопрос: с кем предстоит борьба и кто именно враги Церкви? По числу комиссий киевского миссионерского съезда этих врагов выяснилось восемь: раскол, католичество, магометанство, баптизм, толстовство и пр.

Мне кажется, В. К. Саблер сделает ошибку первой степени, если увидит именно здесь врагов Церкви. Для дела истинной веры в народе русском безусловно не опасны ни раскол, ни католичество, ни еврейство, ни магометанство, ни баптизм, ни толстовство. В самом деле, если вы человек искренно православный, какое же вам дело до того, что сосед ваш - католик? Да будь он хотя бы язычник, это до вас отнюдь не касается. "Но если он меня будет смущать, подрывать мою истинную веру и навязывать неистинную?" - спросит читатель. А вы не поддавайтесь, ответил бы я на это. Если же поддадитесь, то это будет доказательством того, что вы никуда не годный православный. Чем же будут виноваты католицизм или магометанство, если вы променяете на них тысячелетнюю веру своих предков?

Единственно, с чем православию в данном случае следует бороться, - это с собственной слабостью, с неискренностью своей веры, с своим тайным безразличием, с своей способностью - как пустоты - вмещать в себя всякое новое содержание. На киевском съезде (точнее, соборе) миссионеров, как и на предыдущих, борцы за православие делали вид, что внутри Церкви все обстоит благополучно, а все опасности - вне ее. Мне же кажется, что дело стоит как раз наоборот. Вне Церкви для нее нет никаких угроз, и, по существу, даже быть не может - а вот внутри... тут начинают разверзаться целые пропасти и черные бездны.

Живя полстолетия в русском обществе, наблюдая бесчисленное множество плохих христиан, начиная с себя, я никогда не мог понять: зачем посылаются православные миссионеры в Китай, в Японию, в Америку? Какое нам дело, во что и как верят японцы, когда спасение наших собственных душ чрезвычайно скомпрометировано? Не есть ли это далекое путешествие за тем, чтобы отыскать сучки в глазу неведомых нам ближних, когда в собственном глазу сколько угодно бревен? Правда, недавно в Японию был послан архиерей лишь в виде наказания после скандальной, плохо замятой истории в здешней духовной академии. Послан был совершенно еще молодой человек, на которого было очень странно смотреть во время хиротонии в Святейшем Синоде - до такой степени он был юн и лишен хотя бы отдаленных внутренних признаков монашества. Но если таким молодым людям, тем или иным фаворитам, делающим карьеру, вручат на Востоке проповедь православия - только потому, что оказались беспорядки в каких-то суммах, - то во что же превращается эффектное с виду наше внешнемиссионерское дело? Не все миссионеры, скажете вы, похожи на преосвященного Сергия Токийского. Были крайне почтенные, глубоко ученые, почти святые по жизни миссионеры, вроде архиепископа Николая Японского. Да, но таких, мне кажется, отпускать в Японию просто жалко. Такие очень и очень пригодились бы в самой России. Что толку, что энергия и талант замечательных наших иерархов прилагается десятками лет где-то в Восточном полушарии?

В такой же мере для меня лично представляет неразрешимую загадку: к чему православным спорить с раскольниками и сектантами? Если они не признают нашей Церкви, то уже никак не по невежеству. Они живут в самом океане православия, они ежедневно слышат колокольный звон, ходят мимо наших церквей. Если они до такой степени не любопытны, что ни разу не поинтересовались тем, что такое церковь и ее православие, то что же с такими людьми говорить? Они заслуживают, чтобы на них махнуть рукой. Если же они заглядывали в церковь и в священные наши книги и не нашли их по душе, то какой миссионер в состоянии переубедить их? И зачем? Опасность не в том, что раскольники и сектанты находят неинтересной нашу веру, а в том, если в ней и действительно не окажется интереса. Не одни раскольники и сектанты ушли из Церкви - неизмеримо больше православных ушло в неверие и слабоверие. Они по паспорту числятся еще православными, на самом же деле гораздо дальше от православия, чем даже старообрядцы или молокане. Те хоть в Бога веруют (а это почти все, что есть в Церкви ценного) - великое же множество рекомых православных ни во что не веруют. Этих вернуть к Церкви было бы нужнее, чем завербовать японцев или краснокожих американцев. Святейшему Синоду следовало бы иметь мужество спросить себя: что делать с внутренним, неудержимым развалом того могущества, которое когда-то одной нравственной властью пасло народ, просвещало его совесть, подавляло грех, вело народ к добродетели?

Вопрос этот важности чрезвычайной. Великий народ - существо моральное. Теряя благочестие, народ теряет одновременно дисциплину гражданственности: из защитника закона он становится преступником его. Вместе с нравственной воспитанностью народ теряет трудовую разумность. Он становится анархичен, жаден, зол, жесток. Созидатель царства превращается в разрушителя его.

Единственный способ борьбы света с тьмою - это быть светом, гореть, разгораться и сверкать - до той степени, когда становится наконец действительно светло и всем все видно. Победоносный свет возвращает человеку зрение: только с этого момента начинается сознательная и ответственная для человека жизнь. Духовенство, если оно апостольство Духа Святого, должно быть светильником на верху горы. Единственный способ отстаивать веру, если она свет, - это вновь заставить ее сиять, освещать путь жизни. Это трудно. Это требует горения, то есть сгорания в огне, того мученичества, которого требовал Христос от учеников. Требование было вовсе не чрезмерное, ибо простые люди - рыбаки и рабочие - охотно шли на крест и плаху, и вслед за ними шли сотни тысяч мучеников. Когда к нам в Россию был занесен этот пожар совести, мы видим, что святые шли на добровольные страдания. Не было гонений ~ сами себя изгоняли в пустыни. Их не тиранили, не бросали в тюрьмы, не томили голодом, не заключали в кандалы - святые подвижники сами себя истязали, заточали в схиму, морили голодом, облекались в вериги. Нужно это было или не нужно, но таков был жар веры и такое требование жертв для совести, что вероучители начинали с себя. И распущенный народ поражался. Пример героической борьбы с дурно направленной волей начинал увлекать. Добровольное мученичество внесло в народ воспитывающую сдержанность, лишения аскетов внесли умеренность, самоограничение во всех страстях, то есть ту меру, какая делает жизнь здоровой и художественной. Старая Церковь действительно просвещала, вовлекала народ в представления светлые, в дисциплину воли, в благородство характера. Но вся сила Церкви исключительно была в высокой вере самого духовенства. Напротив, вся слабость теперешней Церкви - в слабоверии духовенства, в постыдной распущенности монахов, в пошлом либерализме некоторых представителей иерархии, а главное - в нечестии духовной школы.

15 мая

ДРАМА БЕЛИНСКОГО

Удивительный человек, столетие которого празднуется в эти дни, имел свою драму, как, впрочем, имеют ее все крупные люди. Всякий выдающийся, а тем более великий человек, внося в одушевленную стихию общества свою слишком сильную душу, делается центром притяжений и отталкиваний, центром своего рода бури, которая волнует общество иногда долгие десятилетия. Белинский сложен, от него нельзя отыграться, как это обыкновенно делают с замечательными людьми их незамечательные толкователи, одними восторженными похвалами. Белинский пламенно воспел Пушкина, но и направлением мысли, и миропониманием решительно разошелся с Пушкиным. Белинский с глубоким почтением встретил Гоголя, но расстался с ним как яростный враг. У ног Белинского хотел быть похороненным Тургенев, но Достоевский, обласканный Белинским, в конце концов провозгласил последнего самым гнусным явлением русского духа. Ряд поколений пламенно увлекался Белинским, но некоторые (например, Лев Толстой) совершенно пренебрежительно относились к нему. Как видите, около этого загадочного лица в нашей литературе шла даже там, на высоте, среди бессмертных, долговременная гроза. Белинского трудно перечитать теперь, но его стоит изучить, ибо это значит изучить один из интереснейших моментов развития русского общества с возможностью найти разгадку для многого.

Прежде всего, о таланте Белинского, ибо без таланта нет и писателя. Называть Белинского "великим" и "гениальным", как делают его восторженные поклонники, конечно, нельзя. Величие не умирает, гений свеж и интересен через тысячи лет, между тем лучшие статьи Белинского теперь читаются почти без интереса. Лет 35 назад, когда я впервые читал Белинского, я лично был увлечен им и очарован, но ведь мне было тогда шестнадцать лет... Я думаю, историк литературы не ошибется, если назовет Белинского талантливым писателем, ибо он обладал даром волновать сердца хотя бы только ближайших к нему поколений. Бездарным людям это не дано. Неподвижные умственно, они никаких возмущений с собой в общество не вносят. Белинский, мне кажется, обладал незаурядным проповедническим талантом. Он долго считался великим критиком; за отсутствием у нас такового он мог в свое время сыграть и в этом отношении крупную роль, но в действительности он был только проповедник, публицист, оратор на бумаге, моралист, и весь высокий лиризм его души, вся сила убеждения были направлены в одну лишь нравственную пропаганду. Именно про него было сказано:

Горел полуночной лампадой

Перед святынею добра...

"Неистовый Виссарион" как литературный критик был в гораздо большей степени пророком, чем те современные ему поэты, которые называли себя пророками. Если к кому из писателей всего более подходило затасканное выражение: "Глаголом жги сердца людей", то, конечно, не к Пушкину, автору этой фразы, а к Белинскому. Если к кому всего более подходил еще более затасканный некрасовский стих: "Сейте разумное, доброе, вечное", то опять-таки не к Некрасову, а к Белинскому. Истинная поэзия несказанно волнует, трогает, восхищает, но жечь сердца или сеять разумное и доброе, мне кажется, вовсе не дело поэзии. Это дело не "языка богов", а сравнительно низших призваний - пророческих, ораторских, проповеднических.

По происхождению своему, как известно, Белинский принадлежал к породе проповеднической - дед его и более далекие предки были из духовенства. Любопытно то, что духовенство наше дало множество публицистов и критиков такого типа, как Добролюбов и Чернышевский, и ни одного поэта, если не считать Бенедиктова. Даже лучшие беллетристы из духовного сословия почти все испорчены публицистической, то есть проповеднической, тенденцией. Что делать! Каждый несет в своей крови и в нервных клетках смутную память обо всем, что думали и чем волновались предки. Душа не более как тысячеголосый хор предков. И каждый из нас, сам того не замечая, действует не как личность, а как порода. Белинский под конец жизни был захвачен всевозможными радикальными отрицаниями и между прочим отрицал Христа, но кровь его породы была насыщена религиозностью и жар самых неистовых его отвержений был религиозен. Все высокое он отрицал во имя, как ему казалось, чего-то высшего, во имя вечного, а это есть уже религия. Биографы Белинского поражаются, каким образом плохо образованный юноша, исключенный из гимназии "за нехождение в класс", исключенный из университета "по неспособности", в состоянии был с такой чудесной легкостью воспринимать в себя все великие умственные течения, идя в этом отношении не только рядом с тонко образованными людьми, как Надеждин, Станкевич, Грановский, Кудрявцев, Бакунин, Огарев и Герцен, но даже заметно поддерживая их. Удивляться нечего: кроме таланта, который есть ключ ко всем откровениям, Белинский нес в крови своей породы повышенную способность философствовать и вдохновляться.

Колоссальное влияние, которое имел Белинский на целый ряд русских поколений, происходило вовсе не из силы его критического ума, вовсе не из эстетической тонкости. Как критик Белинский сделал немало грубых ошибок (например, относительно Тургенева). Основной тезис его эстетики очень спорен. Белинский настаивал на том, "что каждый умный человек вправе требовать, чтобы поэзия поэта или давала ему ответы на вопросы времени, или, по крайней мере, исполнена была скорбью этих тяжелых, неразрешимых вопросов". Мне кажется, этот основной тезис уже доказывает, что Белинский был более публицист, чем литературный критик, ибо в качестве публициста он навязывал поэзии то, что ей совсем несродно. Громадное влияние Белинского я объясняю тем, что он был первым, если хотите, русским "интеллигентом", как бы отцом российской интеллигенции, создателем особого умственного типа, который тогда именно выступил на историческую сцену. Конечно, исторические эпохи создаются не одним человеком, а целой ратью их, но есть имена, которые невольно звучат как имена вождей. До Белинского, то есть до начала 1830-х годов, преображающим типом в обществе был барин, "господин" в прямом и точном значении этого слова. Владетельный дворянский класс имел исстари свою сословную психологию; основная черта последней была гордость и удовлетворенность. Подавляющее большинство "порядочных" людей тогда смотрели на мир ясными глазами. Они находили, вместе с Гегелем, что "все действительное разумно", то есть имеет свои естественные основания. Никакой гражданской скорби они не чувствовали, ибо родились господами положения и свое благородство понимали именно как господство. Во всем согласные с ходом вещей, образованные дворяне всякое явление действительности старались довести до полноты идеи, до красоты. На таком миропонимании расцвел "золотой век" поэзии с завершителем ее в России - Пушкиным. Но уже тогда, в течение нескольких десятилетий, с европейского Запада шел новый, демократический дух, дух революционный, проснувшийся с особенной яркостью у энциклопедистов. Еще в эпоху Новикова и Радищева среди русского барства начали появляться философы отрицания, политические доктринеры, публицисты, и уже тогда - в лице хотя бы названных двух деятелей - вырисовался герой будущего, русский "интеллигент". И Онегин, и Чацкий, и Печорин были еще дворяне с ног до головы, но уже тронутые отрицанием. Великий Пушкин (вместе с Гёте) еще только барин; он ясен, как северное солнце, - но уже великий Лермонтов вместе с Байроном омрачены тучами. Их уже терзает мировая скорбь, предшественница гражданской скорби. Ко времени Белинского аристократический склад общества настолько одряхлел, что стал возможным прорыв в него новой, демократической стихии. Это совсем особая психология, во всем противоположная господской. Слагавшаяся веками утонченная, изнеженная аристократия дозрела до того, что потеряла свой raison d'etre (смысл существования. - Ред.). "Не для житейского волненья, не для корысти, не для битв, - мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких", - пели господа дворяне. Прорвавшаяся же снизу благодаря этому демократическая стихия несла с собою именно волненье, именно корысть и была насыщена духом той кромешной борьбы за существование, на которую обречено всякое сошедшее с устоев общество.

Белинский был человек по натуре благородный - может быть, он пошел в своего деда-священника, отличавшегося аскетической праведностью. Но уже отец Белинского, уездный врач, был оторван от своего сословия и вел жизнь бедного и нетрезвого разночинца. В семье своей и в общественном слое, к которому она принадлежала, молодой Белинский мог усвоить начала лишь очень пониженной, демократической культуры. Это было не совсем невежество, но наполовину. Это была не совсем нищета, но уже ощутимая бедность. Быт расстроенный, междусословный, где лишения обыкновенно вызывают пьянство и дальнейшее разорение, где приходится учиться на медные деньги и всю жизнь переживать драму соперничества с более состоятельным господским кругом. Белинский был от природы добр, но люди его круга, становясь интеллигентными, обыкновенно выносят чувство глубокой социальной обиды, доходящей часто до озлобленности. На мир Божий они смотрят иногда с острым негодованием, общественное неравенство их душит. Великодушный и добрый, Белинский выдался тем, что идеализировал в себе эту интеллигентную злобу к действительности и сделал ее в глазах России почти священной. "Мы живем в страшное время, - писал он в возрасте двадцати восьми лет, то есть сравнительно еще молодым и мало видевшим жизнь. - Судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам легче было жить... Нет ружья - бери лопату да счищай с "рассейской" публики грязь..." Видите, как трагически отражалась в глазах Белинского тогдашняя Россия: он искренно и бесповоротно считал свою родину грязной. Он считал ее даже страшной - до страдания жить в ней. В то время как предыдущее поколение - Жуковских и Пушкиных - любило Россию и гордилось ею, поколение Белинского начинает ее ненавидеть и презирать. Ненавидеть не враждебным, а ревнивым чувством - "насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом". Справедлива ли была эта революционная ненависть, из которой развился нигилизм? Гоголь с тоской отвернулся от зачинавшегося тогда радикального западничества, увлекшего Белинского. Чаадаев мог бы пожать последнему руку, но Достоевский готов был проклясть его. Разберемся ли мы когда-нибудь в этих двух полярностях нашего общественного развития?

Позднейший из комментаторов Белинского, С. А. Венгеров [62], характеризует его как "великое сердце". Может быть, это и верно: более сильно бьющегося, более волнующегося сердца, кажется, не было у нас в литературе, но ведь сердце в писателе не все. Пынину [63] Белинский казался "очень наивным" в своих увлечениях, Панаеву [64] эти увлечения казались даже "смешными". Некрасов, довольно тонкий наблюдатель, характеризовал Белинского в знаменитом стихотворении так:

Наивная и страстная душа,

В ком помыслы прекрасные кипели,

Упорствуя, волнуясь и спеша,

Ты честно шел к одной высокой цели;

Кипел, горел...

Сам Белинский называл себя шутя "Прометеем в карикатуре", и, пожалуй, это самое меткое его определение. Действительно, это был маленький Прометей, похитивший, как ему казалось, огонь с неба, а может быть, блуждающий болотный огонь. Драма его была в том, что он верил в свет свой, который, может быть, был порожденьем тьмы.

Как всем известно, Белинский не раз и очень резко менял свое политическое мировоззрение, менял сообразно тому, какая захватывала его общественная струя. Он писал и ультрапатриотические статьи - в тогдашнем николаевском стиле, и он же написал "знаменитое" письмо к Гоголю, до сих пор восхищающее наших революционеров. Он то добивался потомственного дворянства, то готов был идти на баррикады за социалистический идеал. Но все это следует считать, конечно, искренними увлечениями, не роняющими тени на благородство его души. Что же, спрашивается, он был вне увлечений, чем он был в подлинной своей натуре? На это ответить очень трудно. Он был, мне кажется, "трость, колеблемая ветром", хороший русский интеллигент - типичнейший и наиболее ярко выраженный. Определяя точнее, это был интеллигент "первого призыва" - вот подобно тому, как были мировые посредники "первого призыва", отличавшиеся от последующих особенным идеализмом. Тем-то и дорог для всех Белинский, что он как бы общий портрет прошедшей юности для нашей интеллигенции. Демократическая и разночинная, она - увы! - вслед за недолговечным русским барством тоже успела состариться и одряхлеть. Белинского хоть ставь в иконостас и молись на него - до того эта "наивная и страстная душа" чиста в своих волнениях, - однако, чтобы молиться на него, нужно обладать несколько предосудительной в наш век молодостью. Шестьдесят лет, даже семьдесят прошло с тех пор, как верования Белинского, пересаженные с Запада, расцвели в его душе и надушили всю Россию. Семьдесят лет - срок слишком достаточный для всего цветущего. Демократия наша еще не сказала своего последнего слова, интеллигенция еще имеет будущее, но именно поэтому-то Белинский "страшно устарел". Понимайте, если угодно, эту фразу наоборот, то есть что он остался молод, а устарело общество, - дело от этого не меняется. Факт тот, что Белинского теперь плохо читают даже гимназисты старших классов, как почти не читают уже Добролюбова и Чернышевского. Да что Чернышевский: даже сверкающего талантом и всего тридцать лет назад неотразимого Писарева молодежь читать уже не хочет, даже самая демократическая молодежь. Почему? Что за странность? Вспомните, что писал Некрасов о Добролюбове:

Какой светильник разума угас!

Какое сердце биться перестало!

Плачь, русская земля! но и гордись -

С тех пор, как ты стоишь под небесами,

Такого сына не рождала ты...

Природа-мать! когда б таких людей

Ты иногда не посылала миру,

Заглохла б нива жизни...

Так популярнейший из поэтов тогдашней интеллигенции превознес и без того любимого критика. И что же? Все четыре томика Добролюбова, давно изданные и по цене всем доступные, мирно покоятся на полках не только книжных магазинов, но даже библиотек. Увы - и сам популярнейший "поэт мести и печали" находится в забвении. Почему? Да потому, мне кажется, что каждому поколению мило свое творчество, свои поэты, свои критики, свои пророки. Ни к кому так не был жесток этот закон времени, как к Белинскому. Он еще не совсем умер, этот отец нашей интеллигенции, но, очевидно, он умирает с нами - последними из тех, для кого писал. Демократия видимо понижает искусство, понижает литературу. Старые таланты уже потому забываются, что они выше теперешнего тона жизни. По мере того как интеллигенция становится менее интеллигентной, больших писателей постигает участь классиков или старых отцов Церкви. Имена их известны. А книги?

31 мая

РАСОВАЯ БОРЬБА

И воззрел Бог на землю, и вот, она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле... И раскаялся Господь, что создал человека...

Быт. 6

<...>

Проявления жестокой расовой борьбы нельзя объяснить ни общепринятым, к сожалению еврейским, толкованием этого вопроса, ни антисемитским. Еврейская печать всего света, оплакивая погромы своих соотечественников в Англии и в Алжире, в Румынии и в Аравии, в Турции и России, распространяет совершенно нелепое представление, будто погромы суть проявления христианской и мусульманской дикости. Все дело, видите ли, в том, что разные сикофанты-черносотенцы возбуждают зверские чувства в подонках населения, и эти подонки высылают двуногих гиен и волков на идеальнейший и добродетельнейший из народов на земле. Единственный порок евреев - чересчур уж непереносимое для варваров нравственное совершенство. Такова еврейская теория расовой борьбы. Эта теория уж тем плоха, что, раскрыв Библию, вы увидите, что сам еврейский Иегова был наиболее жестоким возбудителем племенных войн. До сих пор на евреях лежит религиозный долг не только громить амаликитян, но истреблять их поголовно. С другой стороны, если бы только совершенство еврейское вызывало расовые погромы, то трудно было бы объяснить, например, погромы китайцев в Англии или негров в Америке: ведь ни китайцы, ни негры не принадлежат к избранному племени. Еврейское объяснение очевидно слабо, но столь же неосновательно и толкование антисемитов, объясняющих еврейские погромы только экономическими причинами. Правда, по показаниям кардифского раввина Еревича, население Уэльса громило дома и лавки исключительно оседлых евреев-старожилов и не тронуло тех евреев, которые недавно прибыли в Англию. От погрома пострадали лишь те евреи, которых англичане давно знают, именно "бедные" евреи-домовладельцы. Из них один имел двенадцать домов, другой - семь, третий - пять и т. п. Разгромлены те лавочники и домовладельцы, которые одновременно являлись хищными ростовщиками, которые сдавали в своих домах квартиры с условием, чтобы жильцы закупали все съестные продукты в принадлежащих жиду-домовладельцу лавках. По словам "Daily Telegraph", английские евреи уже много раз получали предупреждение, что если не прекратится жидовский грабеж рабочих, то дома и лавки Израиля будут разгромлены. Причина погромов и здесь, как везде, по-видимому экономическая, но, мне кажется, это не совсем так. Экономический паразитизм евреев (как и китайцев) служит только внешним возбуждением для вражды, но далеко не главным. Таким же внешним возбудителем гонений в средние века была религия. В действительности коренной причиной раздора в данной области является расовое отвращение, тот глухой протест крови, который следует считать голосом самой природы. Еврейский паразитизм не составляет монополии этого племени. Евреи - самые бессовестные из паразитов, но ведь и среди англичан встречаются ростовщики, фальсификаторы, мошенники и т. д. Терпя скрепя сердце эксплуатацию от своих земляков, народы особенно возмущаются подобной же эксплуатацией со стороны чужого, заезжего племени. Мать охотно кормит ребенка лучшими соками своей крови, но уже крохотный укус комара заставляет убивать его. Я далек от того, чтобы считать еврейское засилье столь же невинным явлением, как укус комара. При громадной массе еврейства христианство оказывается облепленным этим паразитом со всех сторон и закусываемым часто насмерть. Даже смертельные жертвы охотно приносятся за отечество, но жертва становится возмутительной и несносной, когда вы ее приносите народу чуждому и вам враждебному. Инородческое хищничество - лишь один из внешних поводов племенных распрей, и не самый главный. Самый существенный и глубокий повод - расовое отчуждение. Оно имеет свои серьезнейшие основания, не признавать которые могут только невежды.

Согласно либеральному жидомасонскому воззрению, расового вопроса не должно существовать вовсе. Все люди братья, и между ними должны царствовать свобода, равенство и братство. Иностранцы должны пользоваться теми же правами, что и коренные жители стран. Если заблагорассудится евреям, китайцам, нефам, малайцам приехать в Россию хотя бы в числе десятков миллионов человек, для всех них должны быть открыты двери настежь и каждому должны быть обеспечены те же права на Россию, как и коренному русскому народу, строившему Империю. Отсюда вопли: долой черту оседлости! Долой ограничения не только для русских, но и для американских жидов, пролезающих в Россию! Раз все люди братья, то обрезанный брат, прикочевавший из Египта, вправе захватить у вас всю хлебную торговлю, все банки и биржи, всю промышленность, все свободные профессии, высшую школу, печать, театры, собрания и корпорации - словом, все, что плохо лежит. Всякий гость с улицы и даже целая ватага гостей вправе забраться к вам в гостиную, в столовую, в спальню, кладовую и разделить с вами все прелести семейной жизни... Этот якобы гуманный, а в сущности, пошло-сентиментальный взгляд имеет множество сторонников среди слабоголовой части человечества - но не нужно много времени, чтобы выяснился весь опасный его идиотизм. Чуть-чуть является больше еврейских, китайских или вообще чужеземных паразитов, и организм даже богатырских народов, каковы французы, англичане и североамериканцы, бьется точно в лихорадке. Естественно, что инородческие погромы идут с низов народных: воспаление общественного организма идет прежде всего в этих тканях, ибо именно они всего более обнажены для паразитного жала. Только бездушные тупицы могут кричать о справедливости того порядка вещей, когда всем предоставлена свободная конкуренция - и своим, и чужим, и близким, и далеким. По либеральному взгляду подобных тупиц, если на глазах матери свинья начинает глодать ее младенца, мать не имеет права отогнать свинью, ибо она тоже ведь кушать хочет и тоже создание Божие, свободное и равноправное. Инстинкт самосохранения в народе протестует против подобного сумасшествия, и если мечтательные правительства забывают долг свой и не вмешиваются в защиту расы, то раса прибегает к первобытным средствам обороны. Племенные погромы в культурнейших странах показывают, что расовый вопрос вовсе не так прост и не так безопасен, как думают либеральные доктринеры. Преследование нефов в Америке подтверждает, что даже там, где инородцы не вносят никакой эксплуатации местного населения, а пребывают в полурабском состоянии, - даже там присутствие их становится нестерпимым. И это не каприз господствующей расы, а голос крови, то есть хоть и смутной, но острой органической потребности.

Негр ненавистен американцу уже тем, что он негр. Китаец противен не чем иным, как лишь своим китаизмом: желтой кожей, косыми глазами, запахом, манерами. Сколько бы арийские народы ни притворялись терпимыми, каждый искренний человек скажет вместе с Львом Толстым: "В присутствии еврея я всегда чувствую себя хуже" - совершенно безразлично, хороший это еврей или дурной. Сентиментальные либералы, кончая тем же Толстым, в течение нескольких столетий проповедуют космополитизм и национальное безразличие, однако природа берет свое. Чувствительная проповедь, не сообразованная с законами естества, повела как раз к обратному результату. Пока не было расового перемешивания, не было и слишком острой расовой вражды. Заезжие евреи, китайцы, негры встречались как заморские звери, они вызывали всегда удивление и скорее симпатию, чем вражду. Пока держалась древняя исключительность и иноземцы считались иноземцами, они казались даже желанными гостями. За ними ухаживали, оказывали покровительство. В качестве временных, на короткий срок гостей иностранцы считались полезными: обмен товаров и идей до известной степени необходим. Расовая и экономическая вражда началась с тех пор, как возобладал либеральный принцип и когда двери между нациями распахнулись настежь. Теперь все видят, что миллионы евреев и китайцев совсем не то, что десяток или сотня заезжих людей этих рас, и 10 процентов негров не то, что 1 процент. Кроме экономической опасности, господствующие народы чувствуют просто физиологическую опасность покушения на чистоту своей расы, на плоть и кровь свою, понимая, что в особенностях крови все могущество народа. В диких на вид погромах и манифестациях обнаруживается протест естественной чистоты расы против противоестественного смешения их. Помесь высших пород с низшими всегда роняет высшие. Библия говорит, что когда пошло смешение различных рас, то "всякая плоть извратила путь свой на земле. Земля сделалась растленной, и раскаялся Господь, что создал человека, и послал потоп всемирный"...

20 августа

НУЖЕН СИЛЬНЫЙ

Необходимо сделать так, чтобы 1 сентября г-да революционеры так же ошиблись, как тридцать лет назад они ошиблись 1 марта. Конечно, параллель между цареубийством и правителеубийством не может быть проведена в точности, но обе трагедии должны быть сопоставлены, чтобы выяснить одной другую. За Столыпиным охотились более пяти лет, начиная со взрыва дачи на Аптекарском острове. За Государем Александром II тоже охотились в течение ряда лет, взрывали Зимний дворец, взрывали поезд, стреляли на улице и т. д. В обоих случаях являлось слабостью уже то, что была допущена такая охота. Из истории террора тридцать лет назад, напечатанной хотя бы г-ном Глинским, вы видите, до чего незначительной и морально, и материально была кучка злодеев, осаждавшая тысячелетний трон России: озлобленные еврейчики, полячки да русские недоучки-нигилисты из низших классов. Все это в качестве особой пряности было посыпано несколькими аристократическими фамилиями из неврастеников и вырожденцев, увлеченных, очевидно, не столько сутью подпольной борьбы, сколько мрачным романтизмом ее. Бессилие всей этой жестокой кучки поразительно. Нельзя же, в самом деле, считать Герострата богатырем за то только, что он сжег храм Дианы: это мог бы сделать и сумасшедший, и ребенок. Просто за храмом Дианы плохо смотрели, сторожей не было на месте. Вторая изумительная черта истории террора 1881 года - это крайняя слабость государственной охраны, слабость - прямо первобытная - ее организации, почти детская неподготовленность к борьбе даже с подпольем. Тогдашняя эпоха только что вышла из патриархальной крепостной, когда стояла тишь да гладь, когда перед каждым штатским в кокарде издалека ломали шапки и крестьяне, и мещане, и купцы, и даже духовенство. Ведь еще при Николае I царская семья ужинала в нижнем этаже дворца, а народ заглядывал в открытые окна. Когда на такую идиллию свалились нигилисты, Каракозовы и Желябовы, благодушия власть никак не могла понять явления и приспособиться к нему. Надо сказать, что правительственная агентура всякого рода - от дипломатической до полицейской - всегда была в России крайне слабой. Как в последнюю войну у японцев была идеальная разведка, а у нас отвратительная, так и в борьбе с революцией. В эпоху Александра II бунтовщики всякого рода имели шпионов даже в царском дворце. Они снимали копии с наисекретнейших документов, они клали на царский стол революционные издания, они знали маршруты царских выездов, а охрана не знала, например, что за рабочие копаются в подвале Зимнего дворца. Тогда (как, впрочем, и теперь) единственным стремлением охраняющего чиновничества было выслужиться, отличиться, и потому неосведомленность свою полиция выдавала за благополучие. На другой день после покушения уже делали вид, что наконец, слава Богу, началось "успокоение". Не замечая, что делается под носом, искренно считали, что все преступники уже переловлены и Государь смело может гулять по улицам или ехать в манеж. Оценивая все известное в катастрофе 1 марта, теперь уже слишком ясно, что крайней неосторожностью было со стороны Государя-Освободителя выезжать в те тревожные дни. Несколько недель - или даже несколько дней бережения ("береженого Бог бережет") - и гнусное злодеяние не удалось бы.

Не те ли же мысли вызывает и злодейство 1 сентября? Тяжело над незакрытым гробом говорить упреки мученику, отдавшему жизнь за Россию, но как не сказать, насколько лучше было бы, если бы он сохранил эту дорогую жизнь для России! И он мог бы это сделать, если бы не был столь благородно-доверчив, если бы не верил в "успокоение", которое далеко еще не наступило. В последние годы слишком бросалось в глаза некоторое бравирование опасностью со стороны П. А. Столыпина. Он свободно выезжал в заранее всем известные дни в Таврический дворец, в Царское Село и т. п. Поднимался на аэроплане, ездил без особой охраны в имение, на восток России и пр. Вообще, состоять под усиленной охраной, надо думать, очень стеснительно, и первому после Монарха лицу в Империи трудно было совсем отказаться от публичного "представительства", но многие церемонии и парады все-таки не требовали его присутствия, как и тот спектакль в киевском театре, где он нашел свою трагедию. Согласитесь, что крайней необходимости в присутствии П. А. Столыпина на этом спектакле, как и во всей его поездке на юг, не было. Открытие памятников и мощей святых составляет в каждом случае местное торжество, как и юбилеи разных учебных заведений и смотры потешных. Россия так громадна, что министрам - в особенности старшему из министров - не разорваться на все праздники, в особенности если вспомнить, как безмерно много у них будничной, самой неотложной и ответственной работы. Если не театр, то другие многочисленные манифестации ставили П. А. Столыпина, уже приговоренного к смерти (и даже не одной революционной организацией), в опасное положение среди уличной толпы, и напрашиваться на опасность ощутительной необходимости не было. Вспомните, как древняя наша власть, строившая Империю, жила среди народа: в высоком Кремле Московском, за могучими стенами, за неприступными башнями, в грозной недосягаемости для внешних и для внутренних врагов. Это было принято не у нас только, а везде в свете, от старого Лондона до Пекина. В последние века верховная власть всюду сошла с высоты каменных замков; державные дворцы затерялись среди купеческих домов, но, может быть, в связи с этим умалилось и величие власти, постепенно как бы растворяющейся в демократии. Сравняйся некогда Олимп с землей, боги его тем самым были бы развенчаны в народном воображении.

В свое время я писал, как неосторожно было со стороны Плеве, уже приговоренного к смерти революционерами, делать свои еженедельные поездки с докладами в Петергоф и насколько проще; ему было поселиться в Петергофе, под общей охраной; но ту же неосторожность повторил и благородный Столыпин. Не хочется уж и говорить о чудовищной неосмотрительности киевской охраны, допустившей, вопреки циркуляру, крайне подозрительного еврейчика с революционным прошлым в театр, куда не могли попасть многие предводители дворянства.

После истории с Азефом надо было понять, что это имя не собственное, а нарицательное, и его надо писать с маленькой буквы: "азеф". Это преступный тип, которого специальная польза, подобно цианистому калию, граничит с смертельной опасностью. Теперь всю беду валят на стрелочника, на какого-то Кулябку, но ведь и над Кулябкой было начальство, кончая П. А. Столыпиным, - начальство, которому не грех было бы заглянуть собственными глазами в механизм киевской охраны. Доверие с целой лестницей передоверии, во всем благородное доверие! Прекрасная, чисто дворянская черта, но в итоге ее вместо полного сил богатыря власти мы имеем холодный труп его на столе.

Богатырь власти... Был ли Столыпин действительно богатырем? Что он был рыцарем без страха и упрека - об этом что же распространяться, это общепризнано. Даже полгода назад, в эпизоде с г-дами Дурново [65] и Треповым [66], ни у кого не было даже и тени подозрения в личном характере разразившихся политических репрессий. Может быть, Столыпин и ошибался, но уж конечно всегда добросовестно. Но был ли он действительным титаном власти, каким хотелось бы его видеть и в каком нуждается Россия? Я думаю, нет, и это для меня лично было одно из серьезнейших политических огорчений. Глубоко уважая Столыпина и восхищаясь множеством редких его качеств, я все время оставался в числе несколько неудовлетворенных, иногда даже недовольных этим государственным человеком. Такое было мое впечатление, обывателя из толпы. Недовольство мое благородным деятелем всегда сводилось именно к ощущению, что он недостаточно силен. Политически, мне кажется, он был тем же, чем физически. По наружности - богатырь, высокий, мощный, красивый, свежий, - а на вскрытии у него оказалось совсем больное сердце, склероз, ожирение, и порок клапана, и Брайгова болезнь в почках, и следы плеврита. "С таким сердцем можно было жить, но нельзя работать", - говорят врачи.

По политической наружности Столыпин был человек мужественный, непреклонный, неспособный к сдаче, но, пристально по обязанности публициста следя за его политикой, я чувствовал часто ничем не объяснимую его доверчивость, непонятную нерешительность, причем множество драгоценного времени упускалось невозвратно. После адского покушения на Аптекарском острове, кажется, уже ясно было, с какой силой Столыпин борется. Но и тут его связывали странные колебания. Арестовываемые злодеи, покушавшиеся на его жизнь, щадились, надзор за ними был так плох, что они один за другим бежали с каторги. Симулируя сумасшествие, бежала Рагозинникова, впоследствии убившая начальника тюремного управления Максимовского. Бежала из Якутской области еврейка Роза Рабинович, бежала оттуда же еврейка Лея Лапина, избежала ареста еврейка Фейга Элькина и т. д. Перечитайте ужасную летопись покушений и заговоров на жизнь Столыпина, напечатанную вчера в "Новом времени". Возмущенное русское общество не один раз требовало диктатуры, и даже сам Столыпин в одной из речей соглашался, что к диктатуре прибегнуть придется, но на слишком крутую борьбу у него не хватало сил. Не в осуждение говорится это убитому страдальцу - он поистине все отдал Родине, включая жизнь свою, - но к числу коренных и глубоких причин его гибели следует отнести недостаток в нем тех грозных свойств, которые необходимы для победы. Революция общими силами России была разгромлена, но что касается власти, то последняя не совсем доделала свое дело. Царство русское было почищено от крамолы, но не совсем вычищено. Оставлено было без серьезного основания слишком много бродильных начал, как бы на семена, - и брожение непременно должно было вспыхнуть снова при первых благоприятных условиях. Судя по дневникам покойного Шванебаха [67], Столыпин проявил много нерешительности в эпоху второй Думы. Роспуск последней принадлежал не его инициативе, как впоследствии увольнение в отставку кадетствующего министра и товарища министра в ведомстве просвещения. Нерешительность премьер-министра сказалась в недостаточно глубоком пересмотре избирательного закона и в той странной терпимости, с которой власть смотрит на присутствие в Государственной Думе официальных сообщников преступных партий. Кадеты и кадетоиды выборгского типа почти не преследовались. В течение пяти лет велась, конечно, борьба с революционным лагерем, но излишне мягкая, не наносившая ему разгрома. Жидокадетская печать, основная сила революционного возбуждения, была оставлена в неприкосновенности. Долго терпелась и осталась почти нетронутой анархия высших школ. Совсем осталась неприкосновенной анархия деревни. Реформа полиции, предмет первой необходимости, до сих пор еще находится in spe (в будущем. - Ред.). Нетронутой осталась и гибельная по своей ошибочности система административной ссылки, служащая организованной на казенный счет пропагандой революции. С виду поддерживались кое-какие ограничения евреев, но в действительности черта оседлости при Столыпине сделалась фикцией, и никогда еще паразитное племя не делало таких ужасных завоеваний в России, как в министерство Петра Аркадьевича.

И отблагодарили же г-да евреи либерального министра! Я простой обыватель и не несу никакой ответственности за ход вещей, но когда меня приглашали в Киев на тамошние торжества, мне показалось просто стыдно туда явиться. Только что убит был в Киеве христианский мальчик Ющинский, и, как мне передавало одно высокоосведомленное лицо, все улики сводились к тому, что убийство было ритуальное. Целыми месяцами длилось расследование, причем обнаружены преступные попытки замять дело; дождались наконец того, что один за другим подозрительно скончались двое детей, знавших Андрюшу Ющинского, и все следы были заметены. Названное высокоосведомленное лицо мне передавало, что в Киеве боятся еврейского погрома и из всех сил стараются замять дело, чтобы не омрачить предполагавшихся празднеств по случаю открытия памятника. Не верить этому сообщению я не могу, и вот одна уже мысль, что мне придется в роли хотя бы простого русского обывателя принять участие в празднествах в том самом городе, где вопиет к небу неотмщенная кровь христианских детей, - одна эта мысль заставляла меня краснеть. Осуждая еврейские погромы, в душе своей я с той же силой осуждал нерешительность власти, неспособной и даже как будто не желающей раскрыть еврейское преступление. Когда я услышал о злодейском выстреле в Столыпина, мне по странной ассоциации представился бледный образ христианского мальчика, из которого была выточена кровь вся, до капли. Горе государственности, отказывающейся от своего долга! Преступление обоюдоостро: не остановленное внизу, оно поднимает свое жало кверху. Будучи сам человеком высокой чистоты, Столыпин, по-видимому, плохо понимал психологию всего преступного и слишком медлил в борьбе с преступностью. Он забывал иногда, что государственный меч должен подобно молнии разить без колебаний и послаблений. В общем, Столыпин мне казался хорошим артистом, но не справившимся с своей громадной ролью. Уже в прошлом году революционное брожение начало вновь поднимать голову (похороны Муромцева, поминки Балмашева и беспорядки в высших школах и пр.). Поставленные довольно робко национальные вопросы Столыпин, подобно Сизифу, докатив доверху, выпускал из рук (например, финляндский вопрос). Почти все время он нравственно преобладал над парламентом, но полгода назад обнаружилось довольно острое столкновение с обеими законодательными палатами, и из него Столыпин не вышел победителем. Постепенно правея - от левого октябризма к правому национализму, - Столыпин, к чести его, оставался твердым сторонником конституции, но понимал ее, судя по эпизоду с морскими штатами, более широко, чем националисты. Мартовские события показали, что и здесь твердость большого государственного темперамента иногда покидает Столыпина. Совершенно неизвестно, какую эволюцию пережил бы этот быстро правевший конституционалист - может быть, из него выработался бы "наш Бисмарк", - но я лично, признаюсь, мало питал на это надежды. Великие характеры не делаются, а рождаются. П. А. Столыпин едва ли сделался бы железным князем, ибо он родился, как мне кажется, скорее маркизом Позой. Он был слишком культурен и мягок для металлических импульсов сильной власти.

В этом отношении П. А. Столыпин, мне кажется, напоминал великодушного Императора, погибшего от злодейской бомбы. Александра II тоже нельзя было упрекнуть в недостатке благородства и искреннего либерализма, но и ему великие государственные задачи не удались. Обладая чрезмерным могуществом, он не приводил его в достаточное действие. В национальном вопросе (например, в двух войнах с турками) он отступал раньше времени и не делал того последнего магического усилия, которому обыкновенно принадлежит победа. В борьбе с революцией, вышедшей отчасти из его же освободительных реформ, Император Александр II не был достаточно последователен и настойчив. Он был слишком великодушен. Вместе с поколением, воспитанным в сентиментальный век, Александр 11 как бы боялся своей власти и все время старался обойтись без нее. Он имел и великих полководцев (в лице Скобелева и Черняева [68]), и великих диктаторов (в лице, например, Муравьева-Виленского) [69], но воля его, связанная либерализмом, была бессильна, чтобы пустить их в ход. Крылья державного орла были могучи, но не делали взмаха. В результате Россия потеряла Ближний Восток и Финляндию (именно тогда она была потеряна) и нажила огромное, все растущее полчище полуинородческой интеллигенции, открыто враждебное государственности нашей и национальности. Слишком слабо борясь со смутой, благородный Царь дал ей время разрастись в опасное движение, увенчанное его мученической кончиной.

Что нам теперь нужно? Повторяю, нужно сделать так, чтобы черный день 1 сентября оказался таким же провалом для революции, каким был черный день 1 марта. Тогда бунтари плохо рассчитали по пальцам: вместо нерешительного и мягкодушного монарха на троне появилась колоссальная фигура Александра III; вместо умаления власти вышло грозное ее возвеличение, и смута отступила. Необходимо, чтобы нечто подобное в низшей сфере власти - на уровне исполнительного правительства - чувствовалось бы и теперь. Нужен человек, может быть, менее, чем Столыпин, увлекательного благородства духа, но большей силы. Такие на верхах власти есть. Лучше было бы не спешить с замещением премьер-министра, но выбрать его "на страх врагам".

8 сентября

РАЗБИТЫЙ КРЕСТ

Много таинственных, почти чудесных сопоставлений напрашивается в том убийстве, которое оплакивает теперь Россия. Это не просто смерть, а по воле рока, окруженная глубоко драматическими особенностями. Пуля еврея, направленная в "спасителя России" (каким часто звали Столыпина), попала прежде всего в крест Христов, в крест имени святого Владимира, сделавшего Россию христианской. Судьба как бы хотела подчеркнуть этим действительную цель ополчившегося на Россию христоненавистнического племени. Не в Столыпине вовсе тут дело, а в крещеной Руси, на страже которой он стоял. Еврейская пуля ранила крест Христов и омыла его еще раз христианской кровью. Не совершилось чуда - крест не спас от смерти крестоносца, но ведь и Христу крест дан был не для защиты от смерти, а именно для страданий смертных. Если не распятый на кресте, то убитый под крестом Столыпин как мученик встретил смерть свою за Россию. То, что это был крест не другого ордена, а именно святого Владимира, и то, что злодейство совершено в городе, где крестилась Русь, дает мистическое сближение наших мрачных дней с восходящей зарей истории. И тогда, более тысячи лет назад, христианство находилось в тяжкой борьбе с ненавидящим его отрицанием. И тогда жиды ("козарстии") приходили к Владимиру и навязывали ему свою веру. Как Рюрикович по матери (и, вероятно, по некоторым другим предкам), Столыпин принадлежал к потомству святого Владимира. Он пролил кровь свою за Престол и Родину на той самой почве, которую приходилось отстаивать от нехристей еще святой Ольге, бабке Владимира, той самой Ольге, на открытие первого памятника которой приехал Столыпин. Может быть, смутной памятью рода, вместившего в себе всю русскую историю, объясняется предсмертное желание Столыпина быть похороненным в Киеве; пожалуй, это наилучшее для него место - на лоне "матери городов русских", в том стольном городе, где царствовали его предки. Немало родственных Столыпину древних великокняжеских и богатырских костей хранит в себе святая почва, где он сложил свои кости!..

История, как жизнь, повторяется. И тысячу лет назад святая Русь нуждалась в богатырской заставе, и теперь нуждается. В сущности, те же враждебные племена, что тогда терзали Русь, терзают ее и теперь. Та же "чудь белоглазая" в лице финно-шведского "государства", что собственными руками мы создали под Петербургом. Те же половцы и печенеги в лице кавказских разбойников. Та же жидовская казария в лице многомиллионной паразитной расы. Если бы один из предков Столыпина не сокрушил древнего казарского царства, не было бы и теперешней России, но сокрушил он его, очевидно, не совсем. Подобно тому как евреи накликали нашествие мавров на Испанию - кто знает, не разбитые ли казары накликали в виде мести нашествие всевозможных кочевников на Киевскую Русь? В наши годы евреи всего света накликают на Россию вражду народов и уже успели (через еврейскую печать в Америке) вызвать японское нашествие. Что тогда было, то и теперь. И тогда объединенная потомством святой Ольги русская народность едва не погибла от раздела власти, от княжеских междоусобий - и теперь она изнемогает от раздора партий, от отсутствия истинного единодержавия, которое есть не что иное, как единодушие народное. Как семьсот лет назад политическим дроблением России воспользовались кочевые азиаты, так пользуются подобным же дроблением и палестинские номады. Тогда было нашествие Азии с Востока, теперь нашествие Азии с Запада. Тогда было военное, героическое нашествие, подобное вихрю, который недолго длится, - теперь мирное, ползучее, проникающее все ткани общества, но потому именно неизмеримо более опасное. Все повторяется, хотя бы в несколько иных формах. Сознательная Россия должна всегда помнить древнее притязание Азии владеть нами. Киевский выстрел, заставивший с острой болью вздрогнуть каждое русское сердце, говорит многое. Он говорит, что великая борьба за Россию идет, что если мы, беспечные, ее часто не замечаем, то азиатский наплыв идет днем и ночью и подмывает собою самые устои нашего царства.

Столыпин был потомок святой Ольги, и немудрено, что душа его горела любовью к России. Но кто такой Мордка Богров? Потомок ли он казарских жидов или испанских - во всяком случае, это последний представитель отверженного племени, паразитствующего в России. Подумайте об одном только: через долгие века внедрения в Россию его предков Мордка остается Мордкой, несмотря на все щелочи и кислоты, в которых переваривала его славянская утроба. Уже дед Богрова, если верить газетам, принял христианство, но отец отпал в юдаизм. Пишут, будто бы Мордка Богров - прямой потомок того писателя-еврея, который лет 40-50 назад печатал в "Отечественных записках" известные "Записки еврея". Если так, то чуть не полвека назад семья Мордки казалась обрусевшей до того, что приняла язык русский, культуру русскую, веру русскую и казалась даже слившейся с Россией. Ничуть не бывало - следующее поколение вновь и неудержимо потянуло в юдаизм. Я знавал в Петербурге симпатичных, давно крестившихся евреев, дослужившихся до генеральских чинов, старавшихся совсем забыть свое происхождение. Но дети их, уже родившиеся в христианстве, бывали оскорблены этим, тосковали по юдиазму и если не принимали обрезание, то все-таки душой и телом примыкали к борьбе с христианской государственностью. Наши "чисто русские" юдофилы, с русскими фамилиями и даже с русскими физиономиями, иногда ратующие за отверженное племя горячее самых жидов, - кто, собственно, они такие? В их безумном обожании еврейства не говорит ли вспыхнувшая искра сирийской крови? Знаменитый историк Соловьев, попович по происхождению, не любил евреев, как это свойственно всем арийцам. Но некоторые дети его (особенно знаменитый Владимир) были горячими юдофилами. Не польской ли (то есть отчасти еврейской) кровью матери объяснялось не только юдофильство Владимира Соловьева, но и его чисто сирийская красота в молодости?

Возвращаясь к Мордке Богрову, прошу заметить, что ни русская культура, ни христианская гимназия, ни христианский университет, ни знание нескольких христианских языков, ни полноправие с русскими христианами не вытравили в нем еврейской души. Он давно уже никем не был гоним, никакой черты оседлости не знал, давно был равноправен и богат и все-таки ненавидел русское государство по-еврейски. Есть, конечно, и чистокровные русские ненавистники государства, но русских "азефов", кажется, до сих пор не было. Мордка Богров непременно берет на себя роль фальсификатора, роль Иуды. Ведь и тот предатель, который погубил Христа, сначала фальсифицировал в себе Его апостола. Стало быть, в лице Мордки Богрова мы имеем основание видеть не только обыкновенного государственного преступника, но и тот вечный тип, который Тацит называл "всесветным врагом".

В те минуты, когда пишутся эти строки, замученный евреем глава русского правительства опускается в могилу. Говорю "замученный", ибо, не говоря о пятилетней истории покушений, начиная со взрыва министерской дачи и изувечения его детей, Столыпин умер, как оказывается, после тяжких физических страданий от пули, разворотившей печень. Судьба не послала нашему вождю, как Цезарю, "наилучшей смерти - неожиданной": в течение ряда лет он каждый день свой встречал как последний день и смерть принял как бы после четырехдневной пытки. Естественное чувство народное подсказывает месть злодеям, но "в политике нет мести, а есть последствия", как учил Столыпин. Трудно удержать глубоко раненное чувство справедливости и народной гордости: ведь, расстреливая крест Христов на груди носителя креста, посягая на главу правительства, которому Государем была вручена судьба России, молодой еврейчик бросал вызов народному величеству, оскорблял всю нацию. Трудно, повторяю, удержаться от грозной мести, но, уважая память государственного мученика, откажемся от всех возмездий, хотя бы справедливых. Закон укажет преступнику его место после столь чудовищного злодеяния, и пусть этим всякая месть будет погашена. Но из священного уважения к душе погибшего не забудем о необходимых последствиях преступления. Они необходимы психологически, нравственно и политически. Если вор обокрал вашу квартиру и посажен за это в тюрьму, то тюрьмой, конечно, не исчерпываются все последствия грабежа. Ясно, что за квартирой необходим лучший надзор, лучшие запоры и т. п. Одному из многих евреев, покушавшихся украсть у России наиболее выдающегося государственного человека, наконец удалось это. Столыпин похищен у нас и спрятан туда, откуда нет возврата. Вне всякой мести, мне кажется, необходимо усилить надзор над Россией и вновь осмотреть запоры. Орудующей гигантской шайке, экспроприирующей всеми способами все, чем Россия была могуча, должен быть положен предел. У нас, у потомства великого народа, отнимают постепенно все виды труда народного, все капиталы, земли, промышленность, торговлю, свободные профессии, школу, литературу, печать, искусство. Нас делают неоплатными должниками иностранных евреев в качестве плательщиков все растущего государственного долга. У нас постепенно путем внушений и подлогов отнимают древнее, нажитое тысячелетием христианства миросозерцание. У нас системой нравственного соблазна и террора отнимают веру и патриотизм, отнимают совесть и здравый смысл. Наконец, систематическими убийствами отнимают лучших людей России, наиболее отважных ее вождей. Мне кажется, дольше нельзя медлить с обороной. Россия находится в серьезной опасности со стороны еврейства, в гораздо большей опасности, чем любая страна в Европе, ибо она имела несчастье, захватив Польшу, унаследовать и всю ее еврейскую проказу.

В чем должна состоять русская оборона? В общем и стихийном отпоре еврейскому племени, хотя бы совершенно мирном. Правительство наше должно же наконец убедиться, что евреи с ним соперничают и по всем направлениям посягают на чисто правительственную роль. Не только посягают, но и реальнейшим образом побеждают русскую власть, отнимая у нее одну область авторитета за другой. Правительство, например, хотело бы держать в своих руках финансовую политику, но ее держат евреи. Правительство имеет кое-какое влияние на биржу - евреи имеют гораздо большее влияние. Правительство желало бы давать деньги взаймы евреям и дает иногда десятки миллионов без отдачи (дело Полякова), но в конце концов не евреи находятся в долгу у правительства, а оно у них. Правительство хотело бы повелевать в школе, в печати, в области общественного настроения, но повелевает не оно, а евреи. Хитрое племя оставляет нашим сановникам пышные звания и титулы, а себе отбирает втихомолку силу действительного влияния и даже силу распоряжения. Не сочтите последнее слово преувеличением. Захватив форум общества - печать, евреи сделались настоящими хозяевами либеральной партии, самой многочисленной в России и до сих пор самой влиятельной. Либералами радикально-еврейской марки, проще - жидокадетами переполнены все наши государственные и общественные учреждения. Невольные и вполне добросовестные (если это возможно) жидокадеты занимают нередко директорские, губернаторские, даже министерские посты: за последние пять лет перебывало у власти немалое число кадетских портфеледержателей. Возможно, что в скрытом состоянии они водятся среди правительства и теперь - огромную же силу их в законодательных палатах и в судебном ведомстве доказывать не приходится. Русские жидокадеты, завороженные ежедневным давлением еврейской печати (gutta cavat laridem (Капля камень точит (лат.).), являются медиумами еврейских внушений - вот почему (не в одной России) христианское правительство в самых разнообразных случаях поступает так, как если бы оно было еврейским правительством.

Мне кажется, в этом национальная наша опасность. Нельзя великому народу отказываться от элементарной необходимости иметь национальную власть. Это вовсе не прихоть и не роскошь - это требование глубоко биологическое, связанное с индивидуальностью нации. Только при национальной власти народ свободен, ибо сам владеет собой. Русский народ, член арийской семьи, слишком благороден, чтобы терпеть какое бы то ни было рабство, но ведь всякое подчинение инородной воле есть уже рабство. В века действительно национального правительства Россия ширилась и разрасталась в океане земли; даже жестокие формы быта, как тирания Грозного или извращения крепостного права, казались терпимыми, ибо были в стиле народной совести и воли. Только в последнее столетие правительство у нас теряет национальный характер; вместе с тем начинает сдавать державное величие нашей Империи. Я множество раз писал, до какой степени вредно в национальном смысле переполнение нашей знати и интеллигенции плохо обрусевшими немцами, поляками, шведами, греками, французами, молдаванами, грузинами и пр., и пр., я доказывал, как в черные дни нашей истории народу трудно положиться на крепость духа вот такой разношерстной аристократии. Особенно опасны примеси тех инородцев, которые (как, например, поляки и шведы) исторически воспитаны во вражде к России. Но все перечисленные народцы все-таки арийцы и христиане, у них более или менее общая душа с нами и общая, созревшая в христианстве совесть. Что же сказать о проникновении к власти евреев, уроженцев чужого материка, низшей расы, зародышевая совесть которых со времен Христа воспитывается в ненависти к христианству? Поэтому евреи представляют собой в качестве властителей самое страшное для нас племя. Посмотрите, что сделалось благодаря жидомасонам с благородной Францией, которая еще полтораста лет назад считалась величайшей и культурнейшей из христианских наций!

Нашему правительству следует всемерно бороться за власть свою в России и восстановлять утраченные признаки народности. Подобную же власть следует отстаивать от евреев и обществу, ибо весьма значительная часть власти предоставлена культурному классу. И тут захваты паразитного народа до того ужасны, что подчас даже кажутся невероятными. Скоро дойдет до того, что в своей собственной стране, в век политической свободы русский человек потеряет право свободного мнения: и печатать, и говорить с кафедры он будет в состоянии только то, что угодно евреям. Скоро русскому человеку нельзя будет отдать своих детей в школу, не захваченную евреями или их прихвостнями. Скоро нельзя будет найти русского врача или русского адвоката, так как эти профессии сплошь захватываются евреями. Скоро нельзя будет послушать русской музыки или посмотреть русской драмы, так как и консерватория, и театральные школы уже превратились в еврейские местечки. Скоро трудно будет, как в западном крае, найти христианский магазин, фабрику, мастерскую без опасности еврейской фальсификации. Скоро нельзя будет, даже обладая талантом и энергией, получать трудовой кусок хлеба иначе как из рук жида. Доживем, может быть, до того, что и храмы наши, как в эпоху Тараса Бульбы, будут в еврейской аренде. Мне кажется, киевский зловещий выстрел должен пробудить непробудно дремлющее русское христианство. Он должен быть принят как сигнал к тревоге, к большой тревоге! Пора очнуться и трезво посмотреть на вещи. Какую судьбу мы готовим своему потомству, России будущего? Сами уже опутаны финансовой и культурной зависимостью у евреев - неужели нам не стыдно готовить своих детей и внуков в рабы этому племени? А ведь дело к тому идет. Куда ни взгляните, высшая раса вытесняется низшей, потомство завоевателей - потомством отверженного народца, богатеющего и наглеющего с каждым днем.

Не надо мести, но нужен наконец отпор. Все колеблющиеся и чувствующие национальную опасность должны объединиться под знаменем национальных партий, которых уже много в России и которые все, при большом иногда разномыслии, единодушны в отношении евреев. Убитый мученик за русское государство, которого Россия сегодня хоронит, в последние годы склонялся к той национальной партии, которой я был одним из учредителей. Уже то было огромной заслугой П. А. Столыпина, что, будучи главою министерства, вслед за С. В. Рухловым он имел мужество признать наше национальное движение и войти в него. Именно это и было его крестной ношей, именно за это евреи его и замучили...

Не усторожившая жизнь твою, благородный страдалец, - пусть же Родина станет на страже у твоей могилы и, еще раз вспомнив твои заветы, уже не забудет их!

10 сентября

ЗАЩИТА ВЕРЫ

Решается вероисповедный вопрос. К чести нынешнего поколения русского общества, вера еще волнует умы и возбуждает страсти. О природе веры спорят - стало быть, этот священный огонь духа еще не погас. Но множество точек зрения на вероисповедный закон свидетельствует о грустном дроблении веры, а с нею и национального сознания. Если же всмотреться пристальнее в мотивы спорящих сторон, то вы почувствуете, что большинству дорога не столько сама вера, сколько услуги, оказываемые ею политике.

В борьбе находятся два принципа - свобода совести и господство православия. Один принцип опирается на манифесты недавних лет, выдвинутые так называемой революцией. Другой принцип опирается на древний закон, установленный одновременно с христианством и неотделимый от правоверия. Даже революционная волна не могла смыть тысячелетнего установления, и оно вошло в известную статью Основных Законов. Казалось бы, возможен ли после этого серьезный спор? Он возможен уже потому, что в те же Основные Законы вошла и 67-я статья, обеспечивающая свободу веры. Очевидно, это одно из тех противоречий, которыми наспех составленные наши Основные Законы довольно-таки богаты. Очевидно, без существенного поражения того или иного принципа дело не обойдется.

Попробуем сформулировать возможно сжато нравственные основания обоих тезисов: права веры и, так сказать, долга веры. Свобода веры вытекает из основного представления о душе человеческой. Она - существо божественное, унаследовавшее одно из высших свойств Божиих - свободу воли. "Дух дышит, где хочет". Только искреннее - до страсти - признание чего-либо составляет веру. Всякая неискренность, вынужденность, приспособленность к тем или иным связывающим условиям составляет потерю веры, духовную смерть ее. Вера, подобно любви, абсолютна. Если нельзя предписать общего канона для любви - нельзя предписать и общего закона веры. Свобода веры, свобода любви, свобода понимания есть основное право, нераздельное с самоопределением, то есть с правом на духовную жизнь вообще. Всякое принуждение в этой области есть покушение на жизнь духа. Отсюда ясно требование свободы совести - религиозной, как и всякой иной (ибо может быть совесть научная, художественная, политическая и т. п.). Совесть, по существу, есть искренность, то есть свобода духа. Отвергая свободу совести, вы отвергаете саму совесть.

Нетрудно видеть, что понимаемая таким образом свобода духа граничит с его анархией. Такая свобода есть состояние, отрешенное от действительности, как если бы люди, ничем не связанные, даже плотью, обитали в области воображения. В действительности мы связаны в тысяче отношений своею плотью с плотью мира. Мы живем в реальной природе, господствующей над нами, и вся жизнь наша сплетена из условностей. Мы не обладаем ни одним правом, которое не влекло бы за собой обязанностей. Да, мы унаследовали свойство Божие - свободу духа, но в нас она не безгранична, а лишь весьма относительна. "Дух дышит, где хочет", но хотения определяются чаще всего возможностью. Тут, как в физическом мире, существуют абсолютные сопротивления и относительные. В деле веры, как всякого сознания, душа склоняется в сторону наименьшего сопротивления. Линий совести, линий наименьшего сопротивления может быть бесчисленное множество. Души вследствие этого могут сталкиваться в противоположных верованиях и больно ударять друг друга, они могут бороться, то есть испытывать раздор и ненависть. Вот естественное и совершенно неизбежное последствие анархии совести. Чтобы предотвратить наступление ада - ибо всеобщая ненависть и есть тот адский пламень, который жжет души грешников, - чтобы вернуть детей Божиих в состояние блаженства рая, который есть всеобщая любовь, мудрый Промысл, над народами бодрствующий, посылает Откровение, то есть общую истину, способную сосредоточить в своем русле возможно большее число свободных воль. Вера не тем только дорога, что она соединяет человека с Богом, а главное, тем, что она соединяет человечество с Богом, то есть через Него соединяет людей. В центре все радиусы находят общую жизнь и окончательный смысл, и только общий центр удерживает широкий круг отдельных индивидуальностей в некоторой неразрывной связи. Хороша в воображении полная свобода веры, но что касается воображения, то она ничем и не ограничена. В действительности же необходим долг веры, то есть ограничение свободы, необходимое для ее определения. Так как государство есть страж реальности и защитник прав при посредстве обязанностей, то оно должно добиваться вполне определенного состояния веры. Идеал же определенности - это когда вера одна н никаких ее извращений или отрицаний не допускается. Только такая вера есть духовная реальность, напоминающая душу в теле. Горе телу, душа которого раздроблена двоедушием или целым рядом спорящих между собою сознаний! В медицине есть такое сумасшествие, а религия считает подобное тело одержимым бесами. Горе народу, вера которого раздроблена на несколько отрицающих друг друга вер! Прямое следствие потери религиозного единодушия есть упадок духа вообще. Интерференция вер, как световых волн, погашает их и ведет к тому религиозному безразличию, которое завершает все эпохи веротерпимости. Пока католичество отстаивало единство веры, до тех пор в нем и держалась вера, и держалась с искренностью и пылкостью, теперь забытыми. Когда с возрождением язычества установилась свобода веры, последняя постепенно начала гаснуть и наконец на Западе теперь близка к полному исчезновению. Во Франции и Германии давно объявлена полная свобода совести. Казалось бы, тут бы и загореться пожару религиозного чувства, тут бы и расцвести всевозможным культам. Наделе мы видим, что и древние величавые храмы средневековья пустуют, и отклонившиеся от католичества секты вырождаются. В благочестивой когда-то Германии уже миллионы граждан показывают себя на всеобщей переписи внеконфессиональными, то есть не имеющими никакой веры, дабы не платить специального налога на церковь и духовенство. Быстро растущий и охватывающий миллионы простонародья социализм в Германии тоже объявляет себя вне христианства. Во Франции, когда-то гордой своею верой и счастливой ею, индифферентизм уже сменяется антирелигиозной реакцией и сама вера подвергается явному преследованию со стороны государства. А в Испании, когда-то доводившей обожание своего правоверия до трагической страсти, анархисты разрушают храмы и монастыри и предают мученической смерти монахов и монахинь. Вот последние результаты полной свободы совести, объявленной около ста лет назад.

Нашим законодателям нужно пристально всмотреться в эти результаты и спросить себя, хотят ли они того же самого для России. Пусть члены Государственного Совета искренно спросят себя: когда на Западе был больше обеспечен религиозный мир - теперь ли, с гонением на остатки веры, или прежде, когда вера гнала остатки неверия? А главное, когда было более обеспечено самое бытие веры как народного единодушия? И что им больше нравится: теперешний ли анархический раздор во всем, основанный на дележе прав, или древнее согласие в обществе, проникнутое идеей религиозного долга?

Неправда, будто свобода совести у нас введена только в 1905 году. Она введена Петром Великим, предоставившим - не спросясь ни земского собора, ни духовного собора - равноправие всем вероисповеданиям. Хотя Православная Церковь продолжала считаться господствующей, но ведь это было только на бумаге. У господствующей Церкви отменили - в лице патриарха - ее единоначалие, чего не делали ни с лютеранами, ни с католиками. Папа римский не отменен. У "господствующей" Церкви отнимали обширные имущества, завещанные благочестием предков, чего не делали ни с лютеранами, ни с католиками. У "господствующей" Церкви назначали в Синод обер-прокурорами кавалерийских штаб-офицеров, чего не делали ни с какими иноверцами. За несогласие в церковных вопросах митрополитов сажали в кандалы, а провинившихся священников секли кнутом, чего не делали ни с пасторами, ни с ксендзами.

Прочитайте интересные отрывки из жизни нашей иерархии Е. Н. Погожева (Поселянина) - сердце щемит от ужасной тирании, которой подвергалось православное духовенство в эпоху бироновщины; последняя для Церкви не окончилась со смертью Бирона. В чем же, спрашивается, "господствование" Православной Церкви? В том ли, что православное духовенство было чуть не сравнено в правах с податными классами и обречено на христарадничество среди крестьянства, в каковом христарадничестве оно и выродилось до теперешнего бегства из своего сословия и семинарских бунтов? Говорят: православию была до сих пор разрешена пропаганда веры, инославию - нет. Неправда! Проповеди православных священников подвергались и, может быть, до сих пор подвергаются самой суровой цензуре, тогда как и ксендзы, и пасторы, и муллы, и раввины говорят в своих молитвенных домах все, что им вздумается. В том ли, наконец, выражается "господствование" Православной Церкви, что она не имеет возможности созвать собор, тогда как такие же церковные соборы разрешаются раскольникам, баптистам, армянам, лютеранам, евреям? Смешно читать лживые, будто либеральные речи о насилии православия над иноверием, о "господстве" православия в России. Уже двести лет не существует этого господства, а напротив - Православная Церковь была бы рада-радешенька, если бы ей предоставили те привилегии, какими пользуются фактически исповедания, признаваемые ересями. Позвольте нам, как католикам или армянам, иметь своего патриарха. Позвольте иметь, как раскольникам или евреям, право церковных соборов: ведь Церковь наша именуется апостольской и соборной. Разрешите, как лютеранам, церковный приход. Разрешите нашим священникам свободу проповеди. Не отнимайте церковных земель и капиталов - словом, уравняйте нас с еретическими и даже языческими церквами, и этого уже будет довольно! Даже языческое (ламаистское) вероисповедание обеспечено в России такой автономией и таким покровительством казны, которым православное духовенство искренно завидует.

С интересом я прочел сильные речи обоих архиепископов в Государственном Совете. Хорошо, если бы наше правительство вдумчиво отнеслось к этому голосу иерархов - в нем звучит скрытое отчаяние за Церковь. Архиепископ Варшавский Николай [70] утверждает, что касающиеся Церкви прежние законопроекты "были очень оскорбительны для чувств православного христианина", а некоторые статьи последнего законопроекта "прямо возмутительны". "Какая конечная цель законопроекта? - спрашивает архипастырь. - Говорят: утверждение мира и спокойствия. Но так ли это? И теперь уже мы видим вместо мира вражду, озлобление и раздоры между людьми". Истинная правда! Честный либерал в душе, покойный Столыпин отстаивал религиозное равноправие, не замечая, что на и без того униженную родную Церковь он тем предоставляет право открытой атаки. И эта атака со стороны всевозможных сект и иноверии уже началась, атака стремительная, часто похожая на погром. Слишком поздно склонившийся к национализму Столыпин, мне кажется, не обладал окончательным пониманием этого учения. Подобно многим октябристам, покойный премьер-министр хотел и капитал национальности приобрести, и невинность либеральных доктрин соблюсти. Но эти вещи в корне несовместимы. Национализм, понимаемый в его глубокой сущности, допускает всякое равноправие, но лишь вне своей черты, и никакого равноправия - внутри нее. За границей какая бы ни была вера, язык, закон, национальность - мы признаем за ними те же достоинства для их стран, какие признаем за своей верой, языком, законом и национальностью для нас самих. Но внутри России мы искренно не можем допустить подобного равноправия. Тут другое тело народное и, значит, другая должна быть душа, именно - наша душа и только наша. Вера в Бога глубже человеческого языка, но что вы сказали бы, если бы объявлено было полное равноправие всех языков в черте государства? Вы признали бы это требование нелепостью. Конечно, каждый человек свободен думать и говорить на каком угодно языке, нанимать себе учителей любого языка, но в публичной и государственной жизни необходим один язык, устанавливающий общее понимание. Этому языку должно быть предоставлено господство в законодательстве, суде, администрации, школе, науке, армии, во всех общественных учреждениях, иначе сложится постепенно столпотворение вавилонское и разброд "языков". Или что вы сказали бы, если бы было объявлено равноправие национальностей и законодательств, то есть уважена была бы претензия иностранцев в России жить по их собственным законам? Вы сказали бы: ведите себя дома как вам угодно, считайте себя равными или даже высшими нас существами, но как только вы приходите в прикосновение с нашими порядками жизни, вы обязаны им подчиняться. В одной стране должна господствовать одна национальность и один закон. Иначе опять дело поведет к хаосу и раздору, между тем высшая цель нации - мир.

Безусловно, той же природы и вера как религиозная совесть. Она совершенно свободна, пока не выходит из границ личного употребления. Верьте во что хотите и как хотите. Но если ваша вера вступает в общество как действующая сила, то она не должна приходить во враждебные отношения с господствующей верой, исповедуемой большинством народным. Государство есть утверждение господства нации; следовательно, долг государства требует отстаивать и единство веры, как единство языка, закона и национальности. Я совершенно не согласен с отправной мыслью архиепископа Николая, будто "историческая задача России и русского правительства, гражданского и церковного, состоит в том, чтобы обрусить все нерусское и оправославить все неправославное". Эта задача, конечно, достигалась в некоторой, очень слабой степени, но достигалась попутно и никогда не ставилась сознательно. Обрусительные способности русского племени - чистейший миф. Утверждают, будто Россия ассимилировала и оправославила великое множество финских, тюркских и других инородческих племен, но ведь это решительно ничем не доказано. Финские племена и тысячу лет назад, как теперь, были крайне немногочисленны. По свидетельству летописей, русские колонисты "вырубали чудь белоглазую", то есть начисто истребляли враждебные племена или заставляли их отступать в глубь болот и лесов. Покоренные племена были облагаемы разорительной данью и вырождались от тяжкого ига и от тяжкой борьбы с природой. Если до сих пор на всем северо-востоке России еще вкраплены остатки тюрко-финских племен, то это доказательство не сильной способности ассимилировать, а очень слабой. Естественное обрусение в древности шло не сильнее теперешнего, а посмотрите, как плохо соединяются с нами и финны, и татары, и латыши, и кавказские горцы. Они, подобно полудикарям цветных материков, предпочитают вымирать под влиянием высшей расы. Нужно ли говорить, до чего слабо шло оправославление тех же инородцев? Не православие завоевывает ислам, а скорее напротив. Мы за сотни лет не успели охристианить даже язычников наших, каковы калмыки, буряты и т. п. Задача обрусить все нерусское и оправославить все неправославное потому уже нелепа, что совершенно непосильна для России. Ни одному племени не удавалось наложить в полноте свой облик на другое племя; даже железный Рим лишь слегка латинизировал Францию и Испанию, но не сделал там новых римлян. В попытках объединить свет Рим кончил крушением своей веры и своего государства. "Обрусить все нерусское" значит разрусить Россию, сделать ее страной ублюдков, растворить благородный металл расы в дешевых сплавах. То же относится и к оправославлению всего неправославного. Это была бы сплошная фальсификация веры, свойственной исключительно русскому племени. Я не встречал на своем веку верующих выкрестов. Надо немало поколений, чтобы инославие превратилось в православие, да и в этом случае оно выходит какое-то особое. Вера - как архитектурный стиль: раз сложившись, она ни с чем не соединима. Не "обрусить" и "оправославить" задача русской национальности, а только сохранить себя, сохранить тот могучий облик, который естественно сложился в веках и который когда-то давал нам победу.

8 ноября

НАЦИОНАЛЬНАЯ ТРЕЩИНА

<...>

Теперь зашевелились все стихии и элементы, когда-то спаянные могучею силою побед. Доходит до того, что даже бродячие пришельцы вроде евреев дерзко требуют себе государственной самостоятельности, до своего особого сейма включительно. Но что всего ужаснее, даже в основной толще господствующей русской народности начинается брожение, попытка к разрыву. Все громче и громче выступают фанатики украинофильства, подготовляющие отпадение от России громадной Малороссии. Поезжайте также в Сибирь: тотчас за Уралом вы встретите сибирских, то есть чисто великорусских, сепаратистов. Прочитайте, наконец, записки провинциальных деятелей, добивающихся от правительства каких-нибудь полезных для их края мероприятий. Даже в таких записках вас поражает иногда забавное по серьезности утверждение, будто, например, Прикамский край составляет нечто особое целое, имеющее какие-то свои права в качестве когда-то бывшего тут "Чердынского царства"...

"Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно". Измена своему единодержавию со стороны власти в одном месте, как трещина в здании, сразу передается и на другие части, сказываясь в потере связи и общего равновесия. Ухаживая за финляндцами, мы доигрались до того, что уже на самой Волге вырос очень серьезный инородческий сепаратизм - татарский. О нем пока еще мало говорят, но только потому, что очень уж скандальное развивается там явление, конфузное и постыдное для нашей ослабевшей государственности. Тут пришлось бы говорить не только о мечтаниях татарщины, но и об успехах ее. Пришлось бы говорить о татаризации тех финских племен, которые не поддались обрусению. Пришлось бы говорить об успехах ислама там, где безнадежно отступило православие... Мы теперь вошли в полосу великих исторических юбилеев - столетних, двухсотлетних, трехсотлетних. Все эти юбилеи - воспоминания о торжественных победах нашей государственности в далеком прошлом. Грустно, что приходится переживать эти воспоминания в эпоху бесславную и беспобедную, когда не только на полях битв, но даже в мирное время мы лишь тем и занимаемся, что все сдаем и от всех препятствий отступаем...

Самым страшным предвестием имперского распада следует считать так называемое мазепинство, то есть ревностно подготовляемое восстание в Малороссии. Петербургское правительство пробует не замечать этого движения. Движение это, мол, старое, возникшее полстолетия назад или больше и, стало быть, не опасное. Но государственные болезни едва ли следует сравнивать с насморком, особенно болезни долговременные, вошедшие в привычку. Привычка к затяжной чахотке не спасает от потери обоих легких и довольно скверного конца. Украинофильское движение действительно появилось очень давно, но тяжесть вопроса в том, что именно теперь оно обострилось и начинает угрожать крайне серьезными последствиями. Материал для всевозможных измен и политических расколов в России всегда был, но разница большая, горит ли горючий материал или не горит. В России до тех пор не было ни инородческих, ни русских сепаратизмов, пока Империя оставалась победоносной. Всегда существовали поляки, финляндцы, грузины, армяне, татары - но пока гремел под небом весенний гром нашей государственности, все маленькие народности испытывали искреннее смирение, искреннее благоговение к нашей власти. Армянская и грузинская интеллигенция считала высокой честью служить России и носить имя русских. Татары верили в Белого Царя столь же несокрушимо, как московские крестьяне. Финляндцы досеймовой эпохи храбро сражались за Россию. Даже многие поляки умирали за общее имперское отечество. Между народностями в России было тогда не больше розни, чем между сословиями, - скорее меньше. Меч Петра Великого, сверкая молнией в руках суворовской школы, казался чудом Божиим. Не страх, а очарование приковывало инородцев к России, - очарование бесспорной силы. Все это, увы, пошло прахом, когда Россия перестала побеждать.

Мужественный Николай I упорно отстаивал державное обаяние России и вне, и внутри нее и умер непобежденным. Но уже в его эпоху начались либеральные, то есть разрушительные, брожения, навеянные с Запада, и в течение нескольких десятилетий они серьезно подорвали дух общественный. От природы слишком чувствительный и мягкодушный, император Александр II получил у Жуковского сентиментальное воспитание, наиболее расслабляющее дух из всех возможных. И сам молодой Император, и его сверстники из высшей знати подготовлялись к царствованию не "на славу нам" и не "на страх врагам", как поется в гимне, а лишь к мирным, идиллическим "реформам", причем сил хватило на разрушение старого и уже не хватило на создание нового. Не нашедший опоры ни в себе, ни в изнеженной знати, Александр II заключил первый после Петра Великого постыдный мир с уступкой части русской территории и с отказом от державных прав на Черном море. Вот момент, который я считаю несчастнейшим в нашей новой истории. Бессильные извне, то есть не нашедшие в себе сил для внешней победы, мы начали эпоху и внутренних самоизмен. Ослабевший меч мы заменили миртовой веткой и понесли ее на инородческие окраины. Именно в царствование Императора Александра II в числе множества других ошибок была принята пагубная политика в Финляндии. При Александре II распустилось и посеянное в эпоху Шевченко украинофильство с пропагандой Костомарова [71], Кулиша [72], Антоновича [73] и Драгоманова [74].

Последние годы царствования Александра II я хорошо помню. Судя по моим школьным товарищам с юга, малорусская молодежь уже тогда бредила казацкими восстаниями, воскрешением запорожской вольницы и федеративным устройством России. Но тогдашнее движение в Малороссии еще не доходило до мазепинства, то есть до явной и открытой измены общерусскому отечеству. Малороссы и тогда не любили великороссов, но считали себя все-таки русскими. "Украина-маты" понималась тем, что она и есть, - прекрасным краем огромной земли Русской, маленькой родиной в большом Отечестве. Как мне, великорусу, своя Псковская губерния казалась наиболее родной, поэтической и желанной, так хохлу - своя Полтавщина. Но при благосклонном содействии русского правительства этот естественный и даже желательный провинциализм довольно быстро развился в национальный сепаратизм. Полуинородческое петербургское чиновничество давно потеряло политическую ревность единокровной, единодержавной Москвы. Принцип древнего "собирания земли" и накопления имперских прав давно уступил началу растрачивания последних. В до крайности пестром петербургском свете чрезвычайно много набилось немцев, финляндцев, поляков, грузин, для которых единство России было скорее пугалом. И особенно много оказалось в Петербурге малороссов. Усердно служа и пробираясь к верхам, они постепенно отвоевывали для украинофильства одну позицию задругой. То выхлопочут издательство малорусских книг, то шевченковские панихиды, обеды и вечера, то перевод Евангелия на малорусское наречие, то памятник Богдану Хмельницкому и т. п. На моей памяти особенным толчком к развитию украинофильства послужило разрешение малорусского театра. Это было уже при Императоре Александре III. Хорошо помню, как меня изумила тогда эта мера. Трудно было понять, как Государь, столь твердый и действительно русский патриот, мог решиться на такую рискованную меру. Приезд очаровательной Заньковецкой и талантливого Кропивницкого взбудоражил тогда Петербург. Хохлы наши были в неописанном восторге, но мне тогда же показалось, что тут вовсе не искусство на первом плане, а политика. Для нас, великороссов, малороссийские спектакли были малоинтересны. И комедия, и драма на Украине слишком простонародны и даже старомодны, а главное - чаще всего они бездарны. Но это не мешало им собирать огромную малороссийскую публику, упивавшуюся именно этой деревенщиной как родной, "самостийной" культурой. Раз позволено давать спектакли на малорусском языке, подумал я, то по всей Малороссии будут разъезжать труппы украиноманов и сеять этим путем национальное возбуждение. Театральная сцена сделается такой же школой украинского сепаратизма, какой были разрешенные правительством в Прибалтийском крае эстонские, латышские и немецкие гезангферейны, художественно-литературные кружки и т. п. Не имея возможности громко обуждать эту тему, я хорошо помню, что считал разрешение малорусского театра большой государственной ошибкой, и думаю, что был прав тогда.

В течение четверти века бесчисленные малорусские труппы привлекают внимание малорусского населения к отжившим или отживающим особенностям родного быта, заставляя дорожить ими как святыней. По-моему, это вредный романтизм - вроде, например, идеализации крепостного права. И в старой Украине, и в казачестве, и даже в крепостном праве было много милого и красивого, однако жизнь идет, мир меняется, меняется и Россия. Все мы, и великороссы, и малороссы, и белорусы, как и все другие народности, вынуждены отказаться от своих особенностей в пользу чего-то общего, что слагается всемирно. Когда-то у каждого племени, у каждой губернии, почти у каждого уезда был свой, например, головной убор. Все их точно ветром смело, и на их месте воцарились общепринятые французский котелок и шляпка. Ничего с этим не поделаешь, да едва ли и следует гнаться за такими пустяками. Не только покрышку для головы, но и саму внутренность человеческой головы невозможно уберечь от когда-то чуждого ей содержания, навеянного извне. Мне кажется, нельзя считать все внешнее чуждым себе. Как пища, попавшая в ваш желудок, так и мысль, усвоенная мозгом, - они становятся вашими, если вы их достаточно переварили. Язык не есть исключительный признак национальности. Говорит ли малоросс на родном своем наречии или на двоюродном, то есть по-великорусски, он остается малороссом, подобно тому как, едучи по той же Малороссии не на волах, а по железной дороге, он вовсе не теряет своей национальности. Общий язык есть один из сети государственных путей сообщения, скажем даже - главный элемент. Так как цель государственности - единодушие, то первое условие общего понимания - общий язык - должно считаться высочайшей государственной задачей. Для осуществления ее не следует останавливаться ни перед какими препятствиями. Государство может снисходительно отнестись к всевозможным различиям, устанавливаемым природой, - к различиям обычаев, нравов, характеров и даже религиозных убеждений. Нравственно менее идеальное, чем вера, единство языка практически гораздо более необходимо, ибо для самого зачатия общественности нужно, чтобы граждане понимали друг друга. В силу этого простого требования государство обязано всемерно отстаивать единоязычие составляющих его племен. Единоязычие это достигается, как в Америке, строго проведенной единоязычной школой, а также единоязычными учреждениями, играющими роль школы, в том числе печатью и театром. Не только государственный язык (закона, администрации и суда), но и язык общественный в государстве должен быть один. Достигать этого единства должно, конечно, с известной осторожностью, разлагая тяжесть достижения на долгие годы, но государство никогда не должно забывать об основной своей цели. Одно из двух: или мы - государственный народ, сознательно преследующий исторические задачи, или материал для стихийных брожений, разрушающих друг друга. В первом случае отстаивать господство государственного языка мы, русские, должны с той же энергией, как свою жизнь. Если бы наша петербургская бюрократия была национальной, то в течение 250 лет обладания нами Малороссией она уже достигла бы объединения столь родственных наречий, каковы малорусское и великорусское. Уже теперешний наш литературный язык не есть чисто великорусский, ибо он включил в себя множество слов и даже грамматических влияний южно- и западнорусских (и еще больше иностранных). Вероятно, окончательный язык наш будет еще более смешанным, но он будет иметь именно то драгоценное свойство, которого добивается государство, - общепонятность. Общая национальность - дело далекого будущего. Не принуждая инородцев быть великороссами, мы должны настоять, чтобы главный элемент нашей государственной культуры - язык наш - был бы общеупотребительным, как закон, которому мы все подчиняемся. Остальное - дело времени и творческих сил природы. Мы не боимся соперничества родных братьев, тем паче двоюродных: как в старые времена старшинство было за нами, так, вероятно, будет и впредь. Старшинство определяется не мечтами и вздохами, не романтизмом и сентиментальностью, а способностью в каждую эпоху выдвинуть на арену соревнования наибольшее количество трудовой энергии, таланта и героизма. Если потомство велико россов не сумеет продолжить славные предания предков, то оно сойдет со сцены, как сходили великие народы Греции и Рима, но, Бог даст, до этого не так уж близко. Мы, теперешнее поколение великороссов, должны отчетливо уяснить себе характер заговора, составленного против всероссийского государства. Идет очень сильная предательская работа по обширному фронту. Духовные потомки анафематствованного Мазепы привлекли к разрушению русского единства литературу, историю и, что позорнее всего, общих врагов наших - австрийцев и поляков. В изменническом этом подкопе принимают участие многие профессора, дворяне, чиновники, получающие питание свое от казны. Под названием "украинских громад" действуют многочисленные малорусско-польско-еврейские кружки, развращающие студенчество и народных учителей, прививающие им, а через них и простонародью самую лютую ненависть к русскому народу и государству. Пора правительству не только заметить это явление (оно давно замечено) - пора бороться с ним не на живот, а на смерть.

8 декабря

ЕВРЕЙСКИЙ НАТИСК

Евреи наконец добились вмешательства иностранной державы в наши внутренние дела. Соединенные Штаты объявили России войну - пока лишь торговую. По отзывам сведущих людей, эта война для нас совсем не страшна. Она крайне невыгодна для самой Америки и, наоборот, очень выгодна для нас. За последние тринадцать лет мы вывезли в Соединенные Штаты всего лишь на 76 миллионов рублей разных товаров, тогда как Штаты вывезли к нам на 721 миллион товаров, то есть почти в десять раз более. За указанный срок мы, переплачивая ежегодно более 50 миллионов рублей Америке, подарили ей около 645 миллионов рублей. Торговый разрыв с Америкой освобождает нас от нелепой дани, которую нам давно пора было сбросить: ведь главные предметы американского привоза к нам - машины, но они ничуть не хуже выделываются в Германии и Англии. Изделия же из пеньки и льна, почему-то привозимые из-за океана, нам просто стыдно не выделывать дома.

Если отказ от договора 1832 года столь невыгоден для Америки, то чем же объяснить странное легкомыслие, с которым она решилась на эту меру? Ответ на этот вопрос дает весьма интересная брошюра В. П. фон Эгерта, петербургского присяжного поверенного, только что вернувшегося из Америки после трехмесячного путешествия по Соединенным Штатам. Вот голос свежего человека, наблюдавшего механику скандального события на самом его месте. В. П. фон Эгерт утверждает, что вся теперешняя американская шумиха устроена исключительно евреями. "Вся страна, - пишет он, - поднята и объявляет крестовый поход против России из-за евреев". Есть штаты, где евреи в значительном количестве заседают в местных законодательных палатах. "При отталкивающей своим безнравственным характером партийной политике" они там командуют положением. Надо заметить, что американские палаты, по словам нашего автора, наполняются "при грязных приемах выборной агитации не лучшими элементами населения, а худшими - продажными журналистами, нечистыми на руку адвокатами и т. п.". Свирепая еврейская кампания против России ведется так: "льются потоки статей и речей с неистовой бранью и с ложью, не знающей никаких границ". Это местное движение в Штатах передалось и на союзное правительство. Оказывается, что еврей Зульцер, внесший в вашингтонскую палату предложение о разрыве с Россией, - это наш дорогой соотечественник, жидок из Витебска, где до сих пор живут его родственники. Этого рода наши "соотечественники" внушают американцам, что "Россия, прибегшая в 1905 году к покровительству Соединенных Штатов и так много им обязанная за мир, для нее исходатайствованный у Японии, не решится воспротивиться их требованию". Вот до чего мы дожили: тысячелетнюю славянскую империю евреи объявляют под американским покровительством.

В. П. фон Эгерт приводит некоторые подлинные статьи из американских газет - точнее, еврейских, ибо и в Америке, как у нас, печать почти сплошь захвачена паразитным племенем. Исполненная тончайшей подлости игра состоит в следующей фальсификации, которой грубоватый и, к сожалению, невежественный в отношении России ум американской публики не замечает. Евреи выдают себя самыми пламенными американцами. Они кричат, то Америка оскорблена тем, что американских евреев не пускают в Россию. Но тут скрывается ложь, двойная и вдвойне бесстыдная. Евреи, хотя и американские граждане, в действительности вовсе не американцы. Подобно неграм, натурализованным китайцам или краснокожим, евреи остаются людьми совсем другой расы, другой исторической национальности, другой психологии, других мировых интересов, чем прирожденные янки. Как этого не видеть? Неужели чисто канцелярский штемпель "гражданин Соединенных Штатов" сразу исключает все не одолимые ничем различия, установленные самой природой? Куда девался здравый смысл у англосаксов? Где их зоркие глаза? Где та правдивость, которая была до сих пор добрым гением, унаследованным ими от пуритан? Как верно говорит пословица: "На всякого мудреца довольно простоты" - горсти презреннейших отбросов Европы, отличающихся вдвое повышенной преступностью, удалось убедить очень широкие круги американской публики, что Россия договором 1832 года оскорбляет Америку... Удивительное открытие факта, которого никто не замечал в течение восьмидесяти лет!

Секрет еврейского влияния в Америке, как и у нас, - невероятная наглость, с какой жиды утверждают ложь. Христиане, воспитанные в своей христианской честности, никак не могут, судя по самим себе, допустить, чтобы люди целой огромной толпой публично лгали, да еще с такою крикливой страстностью. Хотя христиане тоже иногда лгут, но каждый раз внутренне краснеют за это и осуждают себя. Психология христианская совершенно не допускает систематической, назойливой лжи. Видя ожесточение, с каким жиды утверждают какой-нибудь факт, христиане стыдятся даже предположить, чтобы люди могли так откровенно извращать правду. А между тем в этом-то все и дело: в отсутствии у жидов нашей совести. Американцы не понимают, что это ничем не истребимая расовая черта евреев, вроде чесночного запаха или темной кожи. Христиане постоянно забывают, что за ними ~ тысяча лет евангельского воспитания, а за евреями - две тысячи лет ненависти к Евангелию. Неужели это совсем ничто? Если англосаксы до такой степени потеряли уважение к натуре вещей, чтобы не отличать себя от еврея, то это для мирового господства их довольно-таки грустное предсказание. Уж какое тут господство, когда в самой свободной из англосаксонских стран коренные граждане ее оказываются во втором столетии своей истории в моральной власти хананейских выходцев!

Судя по цитатам г-на фон Эгерта из еврейских газет, "еврейские граждане Соединенных Штатов, урожденные и натурализованные, решили бороться по мере сил всеми законными средствами за устранение этого единственного пятна на их положении граждан", то есть с русскими законами о еврействе. Евреи и тут солгали: объявив намерение бороться законными средствами, они прибегают к неприличнейшим и преступным скандалам вроде того, который ими был произведен 30 октября этого года в Нью-Йорке. Дело было на ипподроме. Известный артист Андреев с оркестром балалаек давал концерт. В одной из лож находились русский генеральный консул барон Шлипенбах, член посольства нашего в Вашингтоне барон Икскуль, секретарь русского посольства в Париже и другие видные русские в соседних ложах. Все шло благополучно. Из понятной вежливости русский оркестр сыграл американский народный гимн "Усеянное звездами знамя". Все выслушали его стоя и отвечали рукоплесканиями. Едва, по словам "New-York American", прекратились рукоплескания, как из публики раздался голос: "Русский гимн". Г-н Андреев "сделал поклон в сторону ложи, занятой русским дипломатом, и дал знак оркестру начать русский гимн. Тотчас несколько сот зрителей на галереях поднялись и стали неистово свистать и шикать. К этой буре протеста присоединились и другие лица внизу".

Нужно ли добавить, что эта "буря протеста" была произведена сплошь жидами? По словам газеты, "половина зрителей криками привета русскому гимну старалась покрыть протест тех, кто выражал неудовольствие", - но разве возможно мирным и воспитанным людям перекричать собравшийся жидовский кагал? Хотя балалаечники продолжали играть русский гимн, но он совершенно был заглушен жидовским гвалтом, шиканьем, свистом. Жиды ревели и вопили: "Вспомните Кишинев! Вспомните погром!" И русские почетные гости, и русский оркестр принуждены были наконец удалиться.

Вот какие средства американские жиды считают "законными", чтобы "заставить" Россию пропускать их к себе. Негодяи посылают нашей Империи неслыханное оскорбление и в награду за это "требуют" (заметьте - требуют!) полных прав наиболее благоприятствуемой нации! Что всего печальнее, сумасшедшая наглость эта, подобно наскоку ястреба на стаю кур, имеет некоторый успех. Не только грубо невежественная в отношении России американская публика, но даже петербургская бюрократия, которой не грех бы перестать якшаться с жидами, находится под впечатлением еврейских скандалов. Ведь дошло до того, что через неделю после описанного безобразия в Нью-Йорке оно повторено было уже в самом Петербурге, в Дворянском собрании, на торжественном Ломоносовском юбилее, устроенном Академией наук... И ничего - ни скандалисты, ни академические режиссеры скверной демонстрации не понесли ни малейшей ответственности...

Г-н фон Эгерт в названной интересной брошюре (Брошюра ввиду серьезного оборота русско-американского конфликта не пушена автором в продажу, но рассылается им министрам, членам законодательных палат и т. п. лицам.) дает обстоятельный "ответ на обвинения против России и на обращенные к ней требования". О Господи! До чего, однако, упала наша государственность: нам приходится разговаривать с паразитами, которые тучей на нас лезут; нам приходится давать объяснения, чуть что не униженные оправдания. Читатели "Нового времени" уже знают, до какой степени со всех точек зрения - и с международно-правовой, и с договорно-юридической, и с экономической - претензии Америки ничтожны. В случае сомнения читатели благоволят обратиться к брошюре г-на фон Эгерта, как исследовавшего дело в самой Америке, мне же повторять здесь не хочется ни невежественных претензий, ни слишком легких ответов на них. Достаточно отметить убеждение осведомленного автора, что торговый разрыв с Америкой "для России кроме выгод ничего не может принести: Россия больше не будет переплачивать Соединенным Штатам свыше 50 миллионов ежегодно по торговому балансу, и приостановится теперь истребление пушного и иного зверя в Сибири", совершаемое, сказать кстати, тоже американскими евреями, представителями тамошних меховых фирм.

Хотелось бы выяснить, насколько мошенническая агитация евреев может встретить поддержку в самой толще американского народа. Г-н фон Эгерт дает и относительно этого любопытные разъяснения. По американской печати, как почти сплошь жидовской, нельзя судить об отношении к евреям американцев. Подобно нашей интеллигенции, и американская часто смотрит невольно еврейскими глазами, особенно если "еврейская пропаганда приправляется ужасами, рассказываемыми о России", только будто бы и занятой что травлей и терзанием несчастного племени. Как и у нас, к евреям в Америке относятся благодушно лишь в тех областях, где они появляются отдельными единицами, но в восточных штатах, где их набилось около двух миллионов, евреи уже успели возбудить резко враждебное к себе отношение. "Предоставив евреям политическое равноправие, американцы, однако, чуждаются более близкого общения с ними, - говорит г-н фон Эгерт, - не принимают их ни в круг своих домашних знакомых, ни в свои клубы и не допускают воспитания еврейских детей совместно со своими. Противны им евреи своим физическим типом, своей манерой говорить и держать себя, своей суетливой, лишенной достоинства повадкой и своею наглостью. Гордому американскому народу, с любовью взирающему на свою историю, на свою борьбу за освобождение, на свои труды и на выполненное им огромное культурное дело, в чем всем евреи участия не имели, - противно видеть, как теперь евреи, украшая себя чужими перьями, кичатся своим "американским гражданством"... Ни клубы, даже ученые, ни студенческие организации не принимают евреев. Значительное число отелей не пускают евреев к себе, чтобы не потерять других посетителей. В театрах в разных сценах и куплетах евреи выводятся как предмет осмеяния. Таковы популярные вещицы вроде "The sabsmanand the porter", "The money makers", "A modern cannibaling" и др. В Нью-Йорке, впрочем, который превратился в Jew-York (Jew- жид), постановка таких сценок была бы невозможна из-за неистового гвалта, который тогда подняли бы в театре евреи".

Известный писатель Биджлоу в "New-York Herald" пишет, что "Соединенные Штаты до такой степени быстро оседлываются евреями, что в то время как о всякой другой нации возможно свободное рассуждение, еврей один поднимает вопль о гонении всякий раз, когда критика касается его". Тот же писатель свидетельствует, что почти вся печать этого великого народа находится в руках евреев или "прикабалена" к ним чрез получаемые от них и при посредстве их объявления. К оставшейся горсти независимой печати Биджлоу обращается с воззванием о разоблачении правды относительно евреев "ввиду картины исчезновения американцев пред натиском орды еврейских "патриотов", которые уже начинают оцвечивать и армию нашу, и флот, которые являются вредоносным элементом для наших дипломатических отношений и для нашей консульской службы". Евреи очень гордятся тем, что немалое количество их проникло в судьи и даже в члены конгресса, но Биджлоу настаивает, что над ними необходим "бдительный глаз", иначе в Америке нужно ожидать "взрыва, перед которым дрейфусовские дни покажутся детской игрой". Весьма иронически относится американский писатель к уверениям евреев, что они тотчас же становятся пылкими американскими патриотами, как только пароход с ними пристает к Нью-Йорку. "Отчего бы, - говорит Биджлоу, - не попытаться какому-либо американцу сделать над собою подобный же опыт превращения в еврея, проведя хотя бы одну зиму в Святой Земле?"

Не только среди проницательных писателей, даже "в низших слоях населения больших городов накапливается озлобление против евреев, ничем не уступающее тому, которое мы видим у нас в Западном крае, в Малороссии и Польше", - говорит г-н фон Эгерт. Американцу, добросовестному работнику, "досадно и обидно видеть, что какие-то люди чужого племени, массами присосавшиеся к стране и все продолжающие прибывать в нее, не хотят с ним делить его трудов, а между тем требуют себе и урывают пропитание из общих средств страны, занимаясь делом, ничего не стоящим в его глазах, - мелким комиссионерством, покупкой и продажей старого платья, торговлей вразнос катушками, шпильками, лентами, всяким пустяковым товаром и скрытно порнографическими карточками и т. п., причем нередко еще, никому невидимо, богатеют на своем непроизводительном занятии и через несколько лет открывают важные магазины". Как видите, жиды остаются необычайно верными себе во всех краях земного шара - и в абсолютных монархиях, и в демократических республиках. Они всюду ведут себя как паразиты, возбуждающие к себе презрение и ужас. Г-н фон Эгерт описывает наблюдавшиеся им случаи крайне враждебного отношения американцев к евреям даже без видимой причины. Очевидно, и там, как во всем христианском свете, оплошавшем в своем великодушии перед еврейством, поднимается могучий инстинкт самосохранения, оскорбленный и негодующий на свою оплошность. Теперешний разрыв Америки с Россией сведущие люди объясняют не столько обиженностью за неуважение прав американских граждан, сколько страхом перед евреями, которых русские стеснительные законы заставляют переселяться в Америку. Американцы чувствуют, как они ошиблись, давая равноправие антихристовой расе, и хотели бы устроить отлив этого добра в Россию. Надо надеяться, что русское правительство и палаты дадут достойный отпор этому покушению. Объявленный почин в этом смысле г-д Гучкова, Карякина и Лерхе будет встречен всей Россией с глубоким сочувствием. Следует с такой же стремительной быстротой, с какой действуют американцы, напомнить им элементарное правило международной вежливости: долг невмешательства в чужие внутренние дела. Мы не мешаем американцам давать своим евреям какие угодно права, но оставляем за собою право не давать подобных же прав на нашей почве. Не мешало бы и русским евреям почувствовать, до какой степени наглость их паразитной нации близка к пределу терпения великого приютившего ее народа.

10 декабря

Загрузка...