Письма Кесарю

Ирина Сергиевская

Письма Кесарю

Письмо первое. Пыркин - Кесарю

...З-здесь... б-был... Г-го-га!!..

Ах, мука моя, мука...

Не гневайтесь, Кесарь. Еще несколько секунд, и они успокоятся. Считаю до десяти. Один, два, три, четыре... Вот опять!

...Ы-ых яблоко... куды котишься?!!

пять, шесть, семь...

...Любка шельма-а!..

восемь, девять, десять. Все.

Ночь. Тишина. Чужая выселенная квартира. Я тайно живу здесь третьи сутки. До этого скитался по подвалам. Мне нельзя домой. Мне никуда нельзя.

Я - беглец.

Как вялы сейчас мои руки... Они выводят эти слова с восхитительным покорством. Отчего раньше я не радовался ему, не ценил!.. Да, человек глуп и самоуверен до той поры, когда гром грянет.

Однако надо спешить, надо успеть закончить письмо до рассвета, иначе плохо мне будет. У, жизнь пропащая!..

Не гневайтесь, Кесарь: вступление мое затянулось. Теперь к делу. Анкетные данные: Пыркин Георгий Алексеевич, 1938 года рождения, член партии, образование среднее, профессия - переплетчик, женат, судимостей нет, передовик производства. Родственники мои люди исключительно благонадежные, никто против советской власти не воевал, врагом народа не был, за границу не убегал. Дядя вот только... искусствовед-космополит. О нем в 48-м году статья в центральной газете была: "Чего хочет Пыркин?" Дядя умер от инфаркта тогда же. И ведь как оно все обернулось-то. Раньше я дядю боялся вспомнить, а сейчас, сообразуясь с магистральным направлением нашей политики, горжусь, что он мне родня!

Больше гордиться нечем. Признаюсь, человек я малокультурный. Если же встретятся Вам в письме всякие литературные выражения, вроде "восхитительный", то это потому только, что не одна сотня книг через мои руки прошла. Кое-что запомнилось. Из Пушкина, к примеру: "Шуми, шуми, послушное ветрило..." Или из Чехова, насчет Вселенной нашей, которая в зубе какого-то чудовища находится. Смешная мысль...

Ни одну из книг я, по правде сказать, до конца не дочитывал - бросал за ненадобностью. У меня натура влиянию искусства вообще не поддается. Заурядный я человек, и наружность моя самая непривлекательная - скучная, как измятый рубль.

Женился я когда-то на бывшей укладчице асфальта, Зинаиде Афанасьевне. Теперь она пенсионерка. Хорошая женщина, тихая, по воскресеньям в церковь ходит. Правда, не красавица, скорее наоборот: шея у нее кривая. Бригадир асфальтоукладчиц был, как это водится, пьяный - метил лопатой в бочку, а попал в человека. У них вся бригада таким образом покалечена: у кого глаз выбит, у кого зуб; у мадам Суслопаровой - лучшей подруги жены - вообще уха нет. Считайте, Афанасьевна легко отделалась. Я за внешней красотой, повторяю, не гнался никогда и доволен был тем, что неприхотлив.

Да, Кесарь, Вам пишет счастливейший в прошлом человек. Все у меня было: спокойная работа, уважение коллег, хорошая репутация, свой круг заказчиков, среди которых попадались люди известные. Эх, что там говорить - у меня своя отдельная квартира в центре города была, вот как!

Шутка ли, десять квадратных метров в самом Питере, на Большой Подьяческой! Из нашего окна, если по пояс высунуться и шею вытянуть, видна старая пожарная каланча, что на Садовой улице. Мимо этой каланчи я каждый вечер шел домой. Сейчас не могу без слез вспомнить, что не крался, как вор и убийца, а именно шел, шествовал...

Ну, вот, сбился - забежал вперед, нарушил последовательность событий. Будьте же снисходительны, Кесарь, к моей сбивчивости. Что взять с человека больного, лишенного крова и регулярной горячей пищи - со всеми травимого несчастного человека!

Вернусь к рассказу.

Ну, жили мы, значит, на наши скромные честные заработки и, когда случалась острая необходимость в деньгах, подряжались обои знакомым клеить или малярничать. Я, бывало, красил валиком стены, а Зинаида пятна с пола подтирала. У меня правило: чтобы ни единого пятнышка на полу! Я в работе педант, грязи не терплю. Руки мои с самого рождения были ловкие, аккуратные, умелые.

Любая работа у них спорилась: и строгали, и паяли, и выпиливали, и полировали, и резьбу делали. Я из нашей комнатки игрушку сделал - одно загляденье... По четырем углам шкафчики с "секретом": выдвинешь ящик музыка играет: "Вечерний звон, вечерний звон..." Скамеечка для ног в виде индийского слоника с красной бархатной попонкой. Хлеборезка - изящная такая гильотинка, тоже с музыкой: отрежешь от батона кусок и... "Вечерний звон-н..." Соседи и знакомые к нам отдохнуть душой ходили, как в музей. Цены моим рукам не было!

Эх, руки, руки...

В злосчастный понедельник 13 июня появился вестник грядущих страшных событий - городской сумасшедший, старик Иоанн Храпов. Он вошел в мастерскую во время обеденного перерыва, когда я был один, - вошел незаметно. Мутная тень упала на мой стол. Запахло козлом.

Я начал искать в карманах мелочь: Иоанн Храпов был самым назойливым из всех питерских нищих. На беду мелочи не оказалось, только пятирублевая бумажка. Мое замешательство позволило Храпову пуститься в откровения:

- Приидет агнец небесный! - мрачно объявил он, тряся желтой бородой.

Я торопливо полез в ящик - там вроде завалялась копейка.

- Говорю, небесный агнец приидет! - раздраженно проблеял безумец и смахнул со стола книжку рассказов Чехова.

- Не хулиганьте, - рассердился я. - Сюда вообще посторонним вход воспрещен.

- Дай, сколько можешь! - злобно потребовал старец.

- Нету у меня.

Храпов насупился и после паузы быстро спросил:

- А то, может, бороду мою купишь? Глянь, борода какая: Лев Николаевич Толстой, проповедник и граф!

- Шли бы вы на паперть, - посоветовал я.

- Па-перть? - коварно переспросил Иоанн. - Вона как! Гляди, как бы самому на паперть не встать.

Он вдруг схватил со стола сапожный нож и бросился к выходу. Я кинулся следом. У двери мы сцепились: я вырывал нож, старец сопротивлялся, дьявольски хохоча. Я победил, но порезал палец. Храпов выскочил на улицу и крикнул мне в окно:

- Попомнишь, будет всем вам поп... поплексический удар! Ха-ха-ха!..

Поплексический удар? Бред. Да что с безумца взять!

Я смазал йодом, забинтовал палец. Вскоре обед кончился, наши вернулись, и за работой день прошел, как обычно. Правда, к вечеру палец вдруг разболелся и, не знаю, поверите ли, но эта ничтожная боль перешла почему-то в сердечную, ноющую. Настроение упало, и домой я шел мимо любимой пожарной каланчи без обычного удовольствия. Дома пожаловался Зинаиде Афанасьевне на странное недомогание.

- Это все от погоды, - сказала она, раздавив пальцем бегущего по кухонному столику таракана.

Нас донимали полчища тараканов. Я с отвращением увидел приготовленный Зинаидой для очередной баталии новый зелененький баллончик. Мне был противен запах яда, а еще больше - сладострастное рвение жены, с которым она каждый вечер опрыскивала стены кухни.

...Все эти пошлые житейские мелочи, Кесарь, возможно, недостойны Вашего внимания, но без них рассказ мой будет неполон, увы...

Итак, я лег спать. Стояла душная белая ночь. Комары пили мою кровь, но я страдал не от их укусов, а от незнакомой тоски, которая росла с необъяснимой и пугающей скоростью. Подавленное состояние усугублялось мерзким запахом дихлофоса. Рядом сопела Зинаида.

Мне захотелось ударить ее. Это было нехорошее, странно-веселое желание. Руки зачесались, но я сдержался и встал. Дышать в комнате было нечем. Чувствуя тошноту, я высунулся в окно, чтобы глотнуть воздуха и заодно увидеть далекую каланчу. Но уличный воздух был тяжелый, а каланчу заслонял нелепый подъемный кран. За спиной сопение Зинаиды перешло в булькающий храп.

Я повернулся к ней. Именно тогда, при взгляде на укрытое простыней тело, на голову с жидкими волосами-перышками, - именно тогда руки перестали подчиняться мне. Сначала я не понял, что происходит. Я лишь видел, как они медленно и целеустремленно шарят по подоконнику, ощупывают предметы. Правая, с забинтованным пальцем, вела за собой левую.

Они по очереди пробовали на вес то, что им попадалось: книгу, вазу, цветочный горшок. Наконец, правая нашла под стопкой жениного белья утюг, приподняла его и замерла. Левая одобрительно щелкнула пальцами.

"В чем дело, что происходит? - подумал я, болезненно холодея. - Что это значит?!"

Утюг тускло сверкнул в моей правой: она стала медленно и страшно подниматься. Напрасно я силился опустить ее, разжать пальцы - они были словно железные. Я хотел сесть, но левая рука ударила меня кулаком под ребра. Я застонал и понял все: руки мои, покорные доселе, работящие руки, замыслили убийство! Зинаида Афанасьевна была обречена! Несчастная моя жена...

- Зина, спасайся! Убью! - завопил я.

Она вздрогнула, проснулась, быстро села. Рука-убийца замешкалась - удар пришелся по валику дивана. Я отскочил в сторону, и, удерживая последним усилием воли рвущиеся к жене обезумевшие руки, крикнул:

- Я болен, Зина! Уйди от греха подальше!

Моя правая тут же метнула в беднягу хлеборезкой. Зинаида поняла, наконец, какая ей грозит опасность, и с мышиным писком шмыгнула в туалет.

- Все дихлофосы твои! - всхлипнул я.

Хотя причем здесь были дихлофосы, Кесарь! Вовсе не в них дело!

Дальше случился погром. Взбунтовавшиеся руки били, ломали, рвали все вокруг. К утру от уюта осталось жалкое воспоминание в виде мраморной совы. Она стояла на шкафу - ее было не достать, как ни старалась подлая правая, вооружившись для этого шваброй. Взбешенные тщетными попытками разбить сову, руки облили клеем диван и вспороли ножом обивку. Диван был новый, купленный за тройную цену у спекулянта. Я ахнул, не выдержав:

- Что ж вы делаете, сволочи!

Лучше бы мне молчать...

Руки повисли над испоганенным диваном. В правой дрожал страшный нож, левая медленно трогала острие указательным пальцем. Я обмер, ожидая самого худшего. Но этого не случилось.

Бросив нож, руки... принялись пересчитывать мне ребра. Мне, своему хозяину! Я увещевал, заклинал, молил о пощаде - напрасно. В жизни своей не испытывал я подобных мук: правая ритмично и весело била кулаком, левая щипала и выкручивала кожу.

Я боялся, что они оторвут мне голову - к тому все шло. Но вовремя сообразил упасть на колени и заплакать:

- Миленькие мои! Кормилицы-ы! Христа ради, не убивайте! Ведь тогда и вам конец!..

Так, Кесарь, завершился первый приступ загадочной болезни вследствие которой я сделался изгоем руководимого Вами общества.

Правда, это не сразу произошло. Была у меня надежда, что вернется здоровье, а с ним и спокойная привычная жизнь - да где человеку тягаться с судьбой! Вы послушайте, что потом случилось, после той ночи.

Утром я, обманутый спокойствием рук, пошел на работу. Только сел за стол, они встрепенулись. Уж я их шепотом уговаривал по-всякому, просил не позорить меня, не губить как работника - все бесполезно! Они книжку Чехова под стол утащили, пристроили на коленях и совершили акт вандализма: портрет писателя (этот, знаменитый - в пенсне) химическим карандашом разукрасили. Правая рисовала ослиные уши, а левая мне силой рот открывала - для смачивания грифеля слюной. Я сопротивлялся, как мог - искусал карандаш, тяпнул руку за палец, но портрет спасти не удалось. Тогда я закричал:

- Помогите!

Прибежавшие из другой комнаты переплетчики застали отвратительную сцену: я катался по полу, борясь с собственными руками, рычал и плевался зеленой слюной. Меня связали, отнесли в кабинет начальника, уложили на кушетку и вызвали "Скорую".

Изнуренный, я затих. Мозг плескался в черепной коробке, как раскисшая медуза. Лишь одну ясную мысль родила она - мысль, исчерпывающе выраженную в слово "НИКОГДА". Никогда больше не идти со спокойной душой мимо пожарной каланчи, никогда не дремать перед телевизором в уютном кресле, никогда не сыпать голубям на карниз хлебных крошек. Никогда, никогда, никогда... Иоанн Храпов, злой нищий с паперти Никольского собора, заколдовал меня, навел порчу. Погубил.

Со стыдом и болью вспоминаю я последовавшие после приезда "Скорой" безобразные свои действия. К тому времени руки освободились от самодельных пут, и несчастный врач рухнул на пол, сраженный подлым ударом в солнечное сплетение.

Я перепрыгнул через тело, выскочил из кабинета, бросился на улицу, сметая все на своем пути. Переплетчики пытались задержать меня, и руки, воспользовавшись поводом, устроили кровавое побоище.

Я слышал стоны, крики, грохот: падали тела и мебель. В какой-то момент я увидел среди этого бессвязного кошмара, как правая лупит говяжьей вырезкой по лысине уважаемого мной начальника. Проклятая правая!..

Убийство было неминуемо. Но я не хотел никого убивать и с воплем: "Простите! За все простите!", вырвался из мастерской.

Бег. Сердце: бух, бух, бух.

Крадучись - дворами, переулками, пробирался я домой. Зачем - сам не знаю. Я бежал, а руки успевали гнусно щипать встречных женщин за что попало. Крики неслись мне вслед: "Идиот!", "Сексуальный маньяк!". Стыдно вспомнить...

Опасаясь милиции, я прятался в подъездах, на грязных вонючих лестницах. Там руки били меня просто так, от избытка веселой бесовской силы, или выцарапывали гвоздем на стенах разные неприличные слова. Когда я пытался сопротивляться, руки, вцепившись в уши, вытирали моей - простите, Кесарь мордой стену. Н-да. Не берусь описывать, во что я превратился после экзекуций. Образина. Монстр. Кошки и те шарахались от меня.

К ночи руки умаялись, залезли в карманы брюк и там совсем притихли. Я, наконец, смог добраться до дома. По привычке называю так разваленную моими стараниями убогую конуру. Там ждали меня... три ведьмы. Вы помните начало пьесы Шекспира "Макбет"? Вот!

Ведьмы копались в куче мусора посредине конуры, выуживая какие-то черепки, тряпки, части поломанной мебели. Три подружки из бывшей бригады асфальтоукладчиц: моя кривошея-жена, безухая мадам Суслопарова и шустрая одноглазая малютка по прозвищу Гутен Морген. Я испугался их до того, что застонал, припав к стене: - Ай-яй-яй...

- Пьянь такая! - с чувством сказала одноухая мадам. - Урод.

- Ты, как его, этого, в ментовку захотел, гутен морген? - сверкнула единственным глазом малютка. - А еще партеец. Стрелять таких надо!

- Гога, Гогочка, что ж теперь будет? Как дальше жить? - заплакала Зинаида.

Из мусорной кучи задушенно полилось:

- Ве-е-е-черний зво-н...

- Ай-яй-яй! - только и мог я добавить к этому умирающему звуку.

- Говорили тебе, Зинка, не иди замуж за эту гнилушку интеллигентную! буркнула мадам Суслопарова.

- Чем прельстилась, гутен морген!

Жена заголосила, упав на диван.

- Прости, Зинаида, - опомнился я, наконец. - Ухожу навсегда. Против воли ухожу. Ничего не поделаешь. Надо.

- Что-о?! - взвизгнули подружки.

Зинаида, мгновенно прекратив истерику, загундосила:

- Кому ты нужен такой обалдуй и уже старый, а я тебя всегда жалела, не уходи, Гога!

- И я тебя жалею, Зинаида, - признался я. - Потому и ухожу. Видеть тебя больше не могу. Боюсь... убью. И как столько лет терпел, не убил - понять не в состоянии.

- Еще угрожает! - фыркнула Гутен Морген.

- Проучим гада! - грянула мадам.

Подруги бросились на расправу. Робкая Зинаида увещевала с дивана: "Только не до смерти, девчата! Пугните его только!". Под ней по-боевому цокали пружины.

Я упал, придавленный твердым, как мраморная плита, телом Суслопаровой. Рядом выплясывала боевую джигу одноглазая малютка. Знаю, ничто бы тогда не спасло меня - руки как назло не желали вылезать из карманов, затаились, вцепившись в подкладку.

Тр-ра-х! Упало в коридорчике корыто. Моментально слезла с меня одноухая ведьма, а малютка приняла монашескую позу. Я приподнялся.

В комнате стоял милиционер. Из-за его спины выглядывал начальник переплетной мастерской. Я не сразу узнал его - вся голова в бинтах. Милиционер смотрел неприязненно.

- Это арест? - хлюпнула Зинаида. - За что?

- За драку и нанесение ущерба переплетной мастерской, а также телесных увечий ее работникам.

Начальник выскочил вперед, показался и снова спрятался.

- Понял теперь, Пыркин? Сдавайся! А-ну, лицом к стене! - захохотала Гутен Морген.

Я сказал торопливо, чувствуя, как руки ерзают в карманах:

- Прошу, товарищ милиционер, записать за мной испачканные стены в трех подъездах на канале Грибоедова.

Тут левая рука, не сдержавшись, выпрыгнула и сделала милиционеру "козу". Он вздрогнул от внезапности и покраснел.

- Ишь, что твори-ит! - ахнула мадам. - Власти в рожу, не стесняясь, плюет!

- И я этого человека подпустил к самому святому, к духовным ценностям! - воскликнул забинтованный. - Он опасный сумасшедший!

Руки мои - дуэтом - снова сделали "козу", но теперь милиционер не испугался.

- Собирайтесь, Пыркин, - приказал он мужественно.

- Да я... да с превеликим удовольствием! Только свяжите меня! А то я за себя не отвечаю!

В этот миг правая ущипнула меня за ягодицу. Я непристойно подпрыгнул и заметался туда-сюда, вопя:

- Свяжи-и-те меня! Несите канаты-ы! Нару-у-чники-и!

Зинаида Афанасьевна в обмороке скатилась с дивана. Ведьмы дружно, воинственно взвыли "Ф-ы-ыы!" - и, схватив по ножке от стула, стали гонять меня по комнатушке. Гутен морген!

- "Скорую психиатрическую"! - крикнул милиционер.

Забинтованный порскнул вон. А меня уже били, зажав в углу. Я надеялся потерять сознание и в таком виде сдаться властям. Но не тут-то было! Руки, разгадав мою цель, за волосы подтащили тело к распахнутому окну и силой вздернули на подоконник.

- Стой, дурак!

- Пыркин, не смейте!

- Пальни в него разок, гутен морген!

- Ве-е-ечерний зво-о-н-н...

- А-а-а-а-а!..

Я кувыркнулся с четвертого этажа. Руки вырвали меня из затхлой коробочки с ее ведьмами, тараканами, кучей мусора, милиционером... Пожарная каланча опрокинулась и встала на место. Я поднялся с тротуара невредим. Поднялся и побежал, куда глаза глядят. Шуми, шуми, послушное ветрило...

Ну, вот. Рассвет.

О, Кесарь... э... эк... ш-ш... р-р-раскинулось м-море... пшр-ро-око...

Они проснулись!

...я не я и мор-рда не моя!..

О, Кесарь, Кесарь, как страшно быть изгоем... как страшно и обидно...

Б-э-э-э-э-э!..

Письмо второе. Пыркин - Кесарю

Знобит...

Неделю провел в бегах. Мне угрожает опасность. Пришлось заметать следы. Новое мое убежище - чердак с разбитым окном и дырявой крышей.

Дай-то Бог успеть написать историю моей болезни! Уповаю на то, что эта исповедь выявит угрозу гибельной эпидемии и заставит высокие умы принять срочные меры для спасения вашего общества, а может быть, и всего человечества. Поверьте, единственно мысль о человечестве поддерживает меня, не дает покориться воле обстоятельств до конца.

Я хочу помочь Вам спасти человечество! Это - мой первейший долг. Это наш общий долг, Кесарь!

Продолжу рассказ.

Итак, я начал новую жизнь - больной, без партбилета, паспорта, денег, работы и семьи. Руки скомкали, задушили мою волю, и я не понимал, чего они, собственно говоря, добиваются. Никакой логики в их действиях не было. Те три дня после прыжка из окна я провел словно к конвульсиях. Один припадок сменялся другим, более диким, глупым и жестоким.

Я срывал газеты с уличных стендов, ломал кусты, швырялся камнями в голубей, собак и кошек, прокалывал автомобильные покрышки, по-прежнему пачкал стены неприличными надписями, а однажды... м-м... какая гадость... подрался со старушками в очереди у магазина. Был побит кошелками. Бежал, моля о прощении. Потом был избит вторично, уже собственными руками, видимо, за малодушное бегство.

Угадать, когда приступ бешенства кончится, и наступит апатия, было невозможно. На помощь пришел голод. Будучи все-таки, частью моего организма, руки понемногу ослабели. Это случилось на третью ночь скитаний: я упал в голодный обморок около памятника Римскому-Корсакову.

Еле очухавшись, решил воспользоваться временным спокойствием рук. Ведь надо было как-то устраиваться в новой жизни, чем-то кормиться, где-то работать. Надо было, наконец, кому-то открыть душу. Я так одичал за трое суток!

Несущественные подробности опускаю. Короче: во мне принял участие Герман Паппе, ударник из театрального оркестра, мой старый заказчик - я переплетал ему ноты. Он жил рядом с театром, по-холостяцки, и без недовольства впустил меня среди ночи.

Герман Паппе - человек, похожий на бородавку: маленький и круглый. Пока я жадно ел, он починял фрак. Я ел и рассказывал о своей беде, поливая слезами курицу. Человек-бородавка не удивлялся ничему, занятый личными переживаниями по поводу театральных интриг.

- Что делать, как жить дальше? - спрашивал я.

- ...Они взяли на гастроли Терентьева... - шипела бородавка. Те-рен-тье-ва!

- Может мне отдаться в руки правосудия? - всхлипывал я.

- Хе! Правосудием - кривился Герман. - Знаем мы это правосудие, эту гласность и эту демократию! Если Терентьев едет на гастроли в Гамбург, а Паппе остается обслуживать делегации каких-то колхозников, - нету демократии! Я плюю на нее. Тьфу!..

- Но где, где мне найти работу? И кто меня примет, такого больного? Партбилет, одежда, деньги - ничего нет. Я голый, Герман Беовульфович, го-лый...

- Да, я - Беовульфович! Мой отец был Беовульф! И здесь моя единственная ахиллесова пята, потому что эти подонки, Шпанский и компания, не отличают немца от еврея, Беовульфа от Исаака. А сами безнаказанно провозят контрабанду туда и обратно. Хе!..

Так странно мы разговаривали. Казалось, что Паппе не вникает в суть моего несчастья. Я бы обиделся на это, не будь измучен физически и морально. Уснул быстро, под полные яда и ненависти причитания бородавки:

- ...Шпанский!.. курс малого и большого барабанов... диплом с отличием... Те-рен-тьев!.. правовое государство?.. ахиллесова пя-та-а...

Утром я проснулся от падения на пол: выспавшиеся руки, резвясь, столкнули тело с раскладушки. Паппе, увидев это, не испугался опасности быть избитым, хотя руки, к моему стыду, тянулись дать ему по шее.

Паппе почему-то внезапно повеселел и стал заботлив: подарил червонец, тронув меня до глубины души, и предложил пойти с ним в театр, поговорить кое с кем насчет работенки. Я не был уверен в приличном поведении рук, тем более, что они сразу порвали червонец и швырнули клочки в лицо благодетелю. Но он снова не обиделся, и я, подумав с благодарностью: "Мир не без добрых людей", - согласился наведаться в театр. Я надеялся, что руки поймут, осознают: без заработка им грозит голодная смерть!

В театре Паппе из осторожности запер меня в туалете и убежал. Пока его не было, руки тупо, безостановочно спускали воду. Бачок надрывался и хрипел. Я ждал, не подозревая никакого подвоха.

И дождался.

Паппе, пурпурный от волнения, открыл дверь. Я поплелся за ним по длинному коридору.

- ...Приехали только что с гастролей... Шпанский... в Гамбурге, говорят, лифчик из супермаркета украл...

Бородавка даже не почувствовал, как моя правая бьет его по жирной спине.

Наконец, пришли в большую комнату, полную народа и разных музыкальных инструментов. Я испугался скандала: толпа действовала на мои руки вдохновляюще.

- Встань около большого барабана! - тихо велел бородавка.

Я встал, все еще ничего не подозревая.

- Беовульфыч! - крикнул кто-то из толпы. - Я тебе открытки с видами привез!

- Да ну-у!!! - затрясся от счастья бородавка. - Терентьич, ты - дру-уг!

В этот момент он внезапно и больно ущипнул меня за локоть. Ущипнул и отскочил. А моя правая, взвившись от ярости, с чудовищной силой двинула кулаком по барабану. Обшивка лопнула. Люди закричали: из инструмента вывалилась... дубленка.

- Открытки с видами-и?! - взвизгнул Беовульфыч. Кон-тра-бан-дис-ты-ы!!!

Начался шум, и я сбежал.

Так вот он какой, этот театр... Вот они, служители муз... Паппе, Паппе! Удар по иллюзиям.

Но, Кесарь, это мое личное разочарование отступает на второй план, когда я думаю, в каких низких интригах погрязло наше искусство. Нужно, нужно что-то с ним делать, что-то такое... воспитательное, очистительное.

Не сочтите за дерзость, если я посоветую Вам выделить эту мою мысль подчеркнуть красным карандашом. Подчеркнули? Тогда я продолжаю.

Ах, господи! Сейчас случайно увидал свою тень на грязной чердачной стене. Испугался, потому что тень старушечья. За эти месяцы я и в самом деле стал похож на маленькую старушонку, из тех, которые со злым писком набиваются в трамвай в час пик.

О трамвае, в связи с моей болезнью, умолчать не могу, хоть и стыдно. Но надо быть до конца правдивым. Да.

После бегства из театра я несколько дней неприкаянно слонялся по городу. Ночевал в садах и скверах, под кустами. Питался, подавив отвращение, остатками с чужих тарелок. Забегал в столовую, хватал недоеденную котлету или горсть макарон - что повезет - и пожирал где-нибудь в безлюдном месте. Пожирал мгновенно, с рычанием, как бездомный пес: боялся, что руки из хулиганства отнимут кусок. Самый несчастный из людей в этом городе был счастливее меня!

Однажды, спасаясь от разъяренных грузчиков, у которых руки, играючи, вырвали и разбили ящик с водкой, я вскочил в трамвай. Был час пик. Меня стиснули со всех сторон. Руки, лишенные возможности в толпе активно двигаться, все-таки неугомонно шевелили пальцами.

Я вдруг почувствовал, как они хищно вцепились в чью-то сумочку. "Пыркин! Ты не станешь вором!" - приказал я себе со всей строгостью, на которую был способен. Руки издевательски дернулись вместе с сумочкой. Тогда я стал рваться из трамвая. Руки еще сильнее вцепились в сумочку, потащили ее, работая, локтями.

- Никогда! - завопил я, не выдержав.

Тотчас закричала хозяйка сумочки. Не буду описывать болезненную сцену расправы. Скажу коротко: был нещадно поколочен и выкинут из трамвая.

Верите, Кесарь, я немедленно применил все доступные способы убеждения, чтобы внушить самому себе, то есть рукам, как дурно воровать. Доказывал, уговаривал, приводил примеры из судебной хроники - не помогло. При появлении в поле зрения следующего трамвая руки садистскими щипками заставили меня сесть в вагон и там без промедления вытащили кошелек из кармана инвалида.

Не могу сдержать громкого стона при воспоминании об этом...

А дальше... дальше я - смирный, честный Пыркин - сделался трамвайным воришкой, карманником-дилетантом. Всепоглощающий порок! Перед ним стушевались прочие мелкие и крупные безобразия, как-то: потасовки в очередях, разбивание витрин, пугание старушек и пенсионеров, приставание к женщинам. Ну, словом, Вы понимаете.

Воровал я бездарно, глупо: меня всегда ловили и били с разной степенью силы, страсти и длительности. Ума не приложу, как я не попал в милицию! Объясняю это случайностью и природным великодушием нашего народа, который горяч, но отходчив. Народа, Кесарь, мои руки не боялись ни капельки.

Отвадило их от трамвайных развлечений другое, а именно - угроза со стороны настоящих профессиональных карманников, щипачей, - так называются эти преступники. Слух о некоем дураке-конкуренте дошел до них быстро, и меры были приняты самые радикальные.

В тот день я как раз совершал третью кражу. Хотя нет, не кража это была, а натуральный разбой: я вырвал из рук крошки-вьетнамца корыто и с ошеломляющей скоростью побежал по вагону.

- Сво-ло-сь пал-си-и-ва-я-я! - закричал птичьим голоском вьетнамец.

Его поддержали. Я закрывался корытом, как щитом, пробиваясь к выходу. Внезапно меня отпустили, я выронил корыто. Двое молодых людей спортивного вида больно скрутили мне руки. Я зажмурился, повторяя разбитыми губами свое вечное: "Простите!" Парни вывели меня из трамвая и молча поволокли через гадкие проходные дворы в какой-то подъезд.

Я совсем притих от смертельного страха, когда увидел сидящего на подоконнике в полутьме человека. Он ел эскимо и читал газету. Парни отпустили меня. Человек аккуратно, по-кошачьи лизнул мороженое и сказал без интонации, не отрываясь от чтения:

- Еще раз в транспорте нашкодишь, руки вырву с корнем. Усек?

Мне наподдали под коленки - я упал. Руки трусливо уткнулись ладонями в пол.

- Вынесите его! - приказал человек.

Очухался я на свалке, среди смрада и грязи. Руки, синие, опухшие, ныли от боли, боясь пошевелиться. Начинался дождь. Я дополз до лежавшего неподалеку обгоревшего платяного шкафа, лег в него, закрыл дверцу и уснул, измученный.

...Ну до чего ж отвратителен уголовный мир, Кесарь! Когда с ним будет покончено?! Против этого моего восклицания я настоятельно прошу поставить птичку красным карандашом. Пусть мой вопль - вопль честного простого труженика, хоть и бывшего, - присоединится к воплям других тружеников, страдающих от насилия со стороны нелюдей!..

Однако, вернусь к шкафу.

Первое пристанище во время мытарств, в котором я почувствовал себя спокойно. Поймете ли Вы это? Сомневаюсь. Я несколько дней и ночей провел в грязной, тесной, но уютной его утробе. Мое избитое тело страдало. Руки, мучаясь от ран, вытянулись и лежали тихо-тихо. В забытьи я медленно летел над крошечным озерцом своей скромной жизни: вспоминал пожарную каланчу, переплетную мастерскую, шкафчики с "Вечерним звоном", скамеечку-слоника и кривошею - Зинаиду Афанасьевну. Вспоминал и оплакивал прошлое, зная, что дороги туда нет.

Я так мало имел, Кесарь, по своим небогатым возможностям, но и того лишился. Как ужасно наказала меня болезнь, как беспощадно, несправедливо... И за что?! Не понимаю, не нахожу разумным объяснений. Неужто, в самом деле, Иоанн Храпов - злой колдун? Почему бы не быть в нашей жизни колдунам, если есть официально признанные экстрасенсы?

Прикажите одеть Храпова в нормальный костюм, вымыть ему бороду шампунем, вставить хорошие челюсти и, уверяю, он Вас не подведет перед лицом массовой аудитории как у нас, так и в странах развитого капитала. В этом смысле Иоанн Храпов может представлять даже экономический интерес. Ну, валюта, валюта - вы понимаете меня, Кесарь?

Да он всех экстрасенсов за пояс заткнет, нищий безумец с паперти Никольского собора. Знай наших! Нет, клянусь, это мысль полезная, качественная мысль - достойная птички на полях. Не жалейте красного карандаша, Кесарь!

...О чем я только не думал, лежа в шкафу. Наверное, я бы умер так, если бы однажды дети, играя на свалке, случайно не открыли шкаф и не вспугнули меня. Руки к тому времени уже потихоньку оклемались. Когда же мои скитания начались по новой, они воспряли совсем.

Дело шло к осени, по ночам становилось все холоднее. Рваная кацавейка, найденная на свалке, не спасала от простуды и участившихся болей в области поясницы. Я знал, что до зимы, раздетый, безработный, не доживу. Руки о будущем не заботились. Они нашли новое занятие, связанное с излюбленной ими, порочной тягой к мелкому хулиганству: вывинчиванием лампочек.

Думаю, я больше, чем покойный дядюшка, достоин определения "оголтелый". Оголтелый Пыркин - это я! Как иначе назвать маньяка, охотящегося за лампочками?! Руки вывинчивали их всюду, где только можно: в общественных туалетах, в пунктах приема стеклотары, в прачечных и поликлиниках.

Охваченные страстью, руки, бывало, просыпались среди ночи, сильно били меня по шее, и я бежал лошадиным галопом по городу в поисках объекта любви.

За послушание они позволяли съесть котлету или хлеб, тщательно прожевывая, без суеты. Правая бросала в рот кусочки, левая по окончании трапезы смахивала крошки с моей дрянненькой бороденки. Как у нас повелось, я благодарил за кормежку, шаркая ногой:

- Спаси-ибо родненькие! Очень было вкусно! О-очень!

Руки страсть как любили изъявления благодарности, и я пользовался этим, чтобы подольститься к ним, задобрить. Ну как не подольститься к тому, кто сильнее, кто может в любой момент шею тебе свернуть? И что стоит чуточку прилгнуть, если жить хочется?

Скажете: аморально - не поверю. Вот у поэта Пушкина сказано: "Шуми, шуми, послушное ветрило..." Как жизнь знал, а? Недаром был монархом обласкан - по золотому, говорят, за строчку получал. Жизнь - она из самых обычных, к послушанию склонных людей скомпонована, из пыркиных, если угодно. И это правильно, потому как могущество всякой державы на послушании основано.

Нас плюрализмом не проймешь! Я - плоть от плоти своего народа, потому и:

- Спаси-и-бо за кормежку! Никогда ничего подобного не ел!

...Так я скитался по старым районам Питера: здесь легче укрыться от милиции - масса проходных дворов и нежилых домов. Охота за лампочками постепенно сделалась основным занятием, перед которым померкли прочие антиобщественные выходки. В оправдание скажу, что похищенные лампочки я уничтожал, не допуская мысли о спекуляции ими.

Руки внушили мне азарт. Я - сперва из подхалимства, потом из интереса начал подсказывать им, где можно поживиться. Увлекательнейшая игра! Что-то в ней было высокое, вдохновенное, поэтическое даже. Остроту охоте придавала опасность быть пойманным. И ведь ни разу не поймали!

Я гордился своей неуловимостью и совершал чудеса ловкости. К их числу можно отнести: похищение двух лампочек из туалета Русского музея и одной, стосвечовой, из приемной директора бани.

Эти подвиги как-то незаметно, исподволь навели на мысль; а хорошо бы вывинтить лампочку... в Сенате! Как и все, непосредственно связанное с творчеством, эта мечта необъяснима.

Ах, Кесарь, Кесарь, ну какие такие мечты были у меня раньше: ну, заработать лишние деньги, ну, рубанок новый купить, полочку в коридорчике приколотить. Дрянь, а не мечты. Вот Сенат: это да! Упоительный сон, иначе не назовешь! Думаете, я - сумасшедший? Ни капли.

И разве сумасшедшие были те, кто, поддавшись страсти - страсти разрушения, - выкалывали штыками глаза на портретах монарха? А может, думаете, из идеологических соображений сие творилось? Ой, не поверю.

Небось, матросик не про Гегеля думал, когда портрет государя уродовал штыком, а просто лихостью наслаждался. И не мысль, а мыслишка, сладостная и веселенькая, под бескозыркой бесом крутилась: "Коли, матросик! Коли, родимый! Он тебе уже ничего не сделает!"

Народ никакой идеологии неподвластен. Силы необузданные, могучие. Природа! Руки сильнее головы, Кесарь.

...Я отлично отдавал себе отчет в том, что моя "деятельность" несовместима с членством в партии. Знаю, не все так думают. В прессе писали: есть видные партийные чиновники, не брезгующие взятками. Их преступления больше моего - что там какие-то лампочки!

Но я - простой, советский человек, не развращенный властью и пайками. Я - Пыркин. Потому и решил исполнить свой долг: написать заявление о выходе из партии. Это случилось накануне взятия Сената.

Я украл в жилконторе карандаш, бумагу и заполз к себе, в заваленный мусором подвал.

...Тяжело вспомнить, что было потом. Правда, руки не отказались взять карандаш и даже сделали вид, что собираются под диктовку писать, а затем нацарапали следующее:

ЗАЯВЛЕНИЕ!

Я... гуляю как собака только без ошейника...

протокол за протоколом на меня, мошенника.

Гога.

Ура!

Без комментариев. Какие тут комментарии.

Да, горько...

Я порвал поганую бумажку и выполз на улицу. Наступило время охоты. По трели пальцев я понял: быть удаче.

Около Сената прогуливался милиционер. Я выждал... п-п-п...

...трали-вали!..

...неугомонный представитель власти...

...в пещере... каменной... нашли-и-и...

Кесарь, это просыпаются руки!

...засвистел... я побежал...

Сенат, моя мечта, прош...

...простите, Кесарь, не виноват, не виноват... не виноват...

бардачок-с...

Пли!

Письмо третье. Пыркин - Кесарю

Последняя ночь на чердаке.

Скоро, скоро я навсегда уйду отсюда. Сегодня выпал первый снег. Я рад, что все решится до сильных морозов.

Зима отвратительна, а наша, питерская зима - в особенности. Эти свистящие ветры, этот угрюмый дневной свет, этот холод, заползающий под одежду - бр-р-р!

А в детстве я любил зиму. Она мне представлялась румяной развеселой бабенкой, в точности, как продавщица из булочной Любка. Любка-шельма. Ее так прозвали за легкое поведение. Она мне нравилась. Я был влюблен...

Впрочем, вынужден на этом поток воспоминаний, к моей болезни не относящихся, прекратить. Мало времени.

Так вот, взятие Сената, как Вы уже поняли, не состоялось. Мой затрапезный вид и гаденькая воровская походочка привлекли внимание милиционера. Возможно, я преувеличил опасность, но ведь у меня не было документов, я был никто. Столкновения с властью в мои планы не входили.

При звуке свистка я опрометью бросился к Неве. Эх, знать бы заранее, чем кончится этот трусливый галоп!..

Перебегая дорогу, я чуть не попал под машину-газик с непонятным словом на дверце "Изотопы". Дверца распахнулась, выскочила черная голова.

- Эй, хипарь, жизнь надоела?

- Умоляю, спасите! - простонал я.

Мы поехали.

...Вы встречали Черта, Кесарь? Я не шучу. Тому, кто видел Черта, не до шуток. Да, я видел его, говорил с ним, испытал на себе его обаяние.

Наверное, они все разные, эти черти, и к вам являлся совсем другой корректный, в европейском костюме, с пробором в пегих волосах. На прием являлся или еще как-нибудь, не знаю. А может, и не являлся вовсе?.. Ну, так я опишу Вам своего Черта.

Спокойный, смуглый, кудрявый - в сапогах и бушлате. Он мгновенно покорил меня весельем, жаркими быстрыми взглядами и ласковым обращением. Как звали его там, в преисподней, - неизвестно. В мире людей он носил имя: Евгений Попсуенко.

Чертовское обаяние было столь сильно, что даже руки - наглые, не признающие ничьих авторитетов, - даже они смиренно легли на колени, не пытаясь пакостить. Я усмотрел в этом особый знак и... открыл Черту всю свою бедную, потерянную душу.

Роковая слабость. Кесарь, роковая и преступная, что я понял, увы, много позже. Но не буду забегать вперед...

Мы долго катались по городу. Попсуенко слушал исповедь с нечеловеческим состраданием и верой в полную мою правдивость. Я ничего не скрыл от него: рассказал и про Иоанна Храпова, и про жизнь с Зинаидой Афанасьевной, и про уничтоженную скамеечку-слоника, и про заявление крамольное.

Черт бурно реагировал, горя желанием помочь, излечить, устроить на работу, вернуть репутацию и даже поговорить со знаменитым хирургом насчет Зинаиды - чтобы ей шею выпрямили. Ох, лукавый, вкрадчивый Черт! Обольститель.

Я любовался его молодой здоровой красотой и мне казалось, что из кудрей выглядывают золотые рожки, что газик на самом деле - бесовский шарабан, а "Изотопы" - заклинание.

Он затормозил и, внезапно обняв меня, пламенно сказал:

- Бедный, бедный дикий Пыркин! Я буду твоим Вергилием в этом аду перестройки!

Объятие обожгло меня. Сердце запылало, а руки с мольбой протянулись к спасителю: мы твои, Черт!

Он мастерски защелкнул на них браслеты-наручники. Какая дьявольская проницательность: ведь только в наручниках я мог снова ощутить себя нормальным человеком!

Мы выбрались из газика и вошли в... баню, ту самую, из которой я недавно лампочку украл. Но не для расплаты за совершенный грех привел себя сюда Черт. Он поднимался по не существовавшей до сих пор узкой, гнилой лестнице. Я, Кесарь, хорошо эту баню знаю и слово могу дать: там не было и нет ничего подобного. Чертовщина!

Наконец пришли мы в пустое, явно резервное отделение, уставленное, как положено, рядами деревянных диванов. За портьерой, в конце, я увидел обжитой уголок: оттоманка, кресла, коврик на полу, столик с чайной посудой, тумбочка.

Повинуясь немому приказу, я сел на оттоманку. Черт исчез и появился вновь со строгой дамой - вроде учительницы. Поражал ее флюс: что-то выдающееся в своем роде. Дама несла подушку.

- Анна Борисовна, - представил Попсуенко. - Секретарь, переводчица, друг.

Дама невозмутимо уложила меня на подушку, открыла тумбочку и достала телефонный аппарат.

- Всем сообщите: я решил форсировать события, - приказал Черт.

Я невинно заснул под шум льющейся где-то воды. Блаженство... Руки обернулись во сне женщинами: правая - Зинаидой Афанасьевной, левая Любашей из моего детства. Они жалостно, вразнобой скулили:

- Пыркин, достань лопату, лопату, лопату... нужна лопата, лопата, лопата-та-та-та...

Я злорадно смеялся... Сонная чушь.

Когда проснулся, обнаружил, что без наручников и один. Правда, скоро появился щуплый человечек в сатиновых трусах, кепке и резиновых сапогах. Он поставил на стол огромный чайник, хмуро оглядел меня, запер тумбочку ключ у него под кепкой был - и удалился. Скучный черт из обслуги, так я его определил.

Пришла Анна Борисовна. Флюс ее за время моего сна еще больше вырос. Я из сочувствия посоветовал компресс и в тот же миг сделался лютым врагом бедняги. Неловкость ситуации сгладило явление новых... чертей.

Их было четверо. Пока Анна Борисовна расставляла посуду, я со всеми познакомился:

- Профессор Западловский - Пыркин, очень приятно.

- Плехан Иванович - Георгий Алексеевич.

- Дюка - Георгий.

- Алик - Гога.

Натурально, я видел их в первый раз, но сразу понял: черти обо мне знают и пришли по важному делу.

Но, Кесарь, даже поняв это, я снова ничего опасного не заподозрил! Напротив, мне захотелось понравиться друзьям Попсуенко.

Уселись за стол. Руки вели себя, как встарь - кротко. Я с нежностью подумал: "Ласточки мои..." Началась интеллигентная беседа: о погоде, о реформах, о загранице. Словом, атмосфера была самая раскованная. Я узнал о новых знакомых немного, только то, что профессия горластых молодых чертей, Люки и Алика, называется "бойцы скота". Плехан Иванович, пожилой господинчике крашеными усиками щеточкой, от расспросов хитро уклонялся. Профессор озабоченно молчал.

Мне были симпатичны все, кроме этого профессора. Он имел неприятнейшее сходство с ящерицей: узкая лысая голова, бессмысленные круглые глазки, юркие движения.

Застолье было в разгаре. "Бойцы скота" дуэтом спели бравую маршевую песню "Эх, эскадрончики мои!..", Анна Борисовна мрачно сыграла на гитаре, Плехан Иванович рассказал, театрально жестикулируя, неприличный еврейский анекдот. Я тоже решил внести лепту в общее веселье и прочитал из Пушкина: "Шуми, шуми, послушное ветрило...". Дальше-то я не знал, и никто, по-видимому, не знал тоже. Мне стало неудобно. Все молчали.

И вот тогда заговорил вдруг профессор:

- Говорил я ему: "Евгений, не спеши! А то будет, как в прошлый раз!"

Фраза была загадочная, но явно относящаяся к Попсуенко, и я живо поинтересовался:

- А что было в прошлый раз?

- Что, что! - фыркнул Дюка. - Как говорится, замели...

Анна Борисовна свирепо кашлянула. "Боец скота" умолк.

Тогда я спросил, чтобы поддержать интеллигентный разговор:

- Вы, простите, каких наук профессор?

Вопрос мой не понравился - Западловский моргнул и, почудилось, яростно вильнул хвостом, спрятанным под столом. Дюка с Аликом заржали. Анна Борисовна погрозила мне пальцем с такой злостью, что он чуть не оторвался.

- У нас, юноша, не рекомендуется лишних вопросов задавать, высокомерно и строго сказал Плехан Иванович.

- А это не ваша прерогатива - указывать да выговоры делать! - накинулся на него профессор. - Вы кто? Вы - казначей. Вот и занимайтесь, чем ведено!

Ясно: расстроилось веселье. Руки потихоньку стали почесываться, и я впервые за весь вечер ощутил беспокойство. Оно было ничтожное и противное, как таракан, бегущий по чистой стене.

- Где товарищ Попсуенко? - тихо спросил я.

- Евгений Робертович будет позже. Он поручил мне подготовить вас.

- Профессор, кончай тягомотину, говори все прямиком, - перебили "бойцы скота".

Западловский вильнул хвостом.

- Вам, Пыркин, посчастливилось стать свидетелем и участником великого исторического процесса.

- Ры-во-лю-ци-он-но-го! - важно пояснил Плехан Иванович.

- Сейчас разве революция?! - всполошился я.

Все, включая Анну Борисовну, засмеялись.

- Поздравляю, вы не знаете, что сейчас революция! А что же тогда по-вашему, что, а? Нет, что? - приставал, издеваясь, профессор.

- Н-не знаю... жизнь...

- Жизнь - это революция, а революция - жизнь! - хором провозгласили Дюка и Алик.

Я не возражал.

- Евгений Робертович Попсуенко, несмотря на свою молодость, а может быть, и благодаря ей, - видный деятель революционного движения. Это доступно вашему пониманию, Пыркин?

Я понял, но сделал вид, что нет.

- Черт побери! - вспылил Западловский. - Вы хоть знаете, кто такой Робеспьер?.

- Нет!!!

- Ладно, допустим. Вернемся к Попсуенко. Слушайте внимательно: он задумал серию публичных выступлений и отвел вам главную роль в первом из них, которое состоится завтра. Понимаете?

Руки заныли, полезли трусливо под стол.

- Чего вы хотите от меня?

- Хотим, чтобы вы исполнили свой долг перед Отечеством.

- Это против официальной власти?! - закричал я, как ошпаренный.

Все снова захохотали, а профессор надменно ответил:

- Одному Богу известно, какая власть официальная, а какая нет. Не будьте же слюнтяем, Пыркин!

Руки под столом ущипнули меня: мол, надо схитрить, иначе живым отсюда не выбраться.

- А что я должен буду делать?

- Вот это прекрасный деловой вопрос! - обрадовался профессор. - Вы должны будете кинуть камень. Куда - вам укажут.

- Камешек вот таку-у-сенький... - показал кулак "боец скота" Дюка.

- Хлобысь! - рявкнул Плехан.

- В человека?! Камень в че-ло-ве-ка?!! Вы сошли с ума! Я - член партии!

- А где же ваш партбилет? - подло спросил Западловский. - Вы, мой милый, бомж. Вы партию опозорили.

- Я... болен неизлечимой болезнью... я не несу ответственности...

- Вы ее понесете, это я вам твердо обещаю.

- В психушку свезете?

- В тюрьму.

- За что?!

- А вы, сударь мой, человека убили. Вот-с!

Я окаменел и крикнул шепотом:

- Нет!

- Ишь, окрысился, - усмехнулся казначей.

- Вы месяц назад во время припадка болезни устроили драку около гастронома и зверски ударили по голове гражданку Евдокию Савельевну Полушалок, персональную пенсионерку 95 лет. Она скончалась, не приходя в сознание. На вас Пыркин, розыск объявлен. Вы - вне закона. Эскапады с лампочками - детские забавы по сравнению с убийством.

Профессор врал, издевался, не слишком даже притворяясь. Сейчас я уверен, что всю эту историю он придумал сходу и никакой Полушалок нет и не было на свете. И с чего бы это персональная пенсионерка встала в очередь за какой-то дрянью! Впрочем, встала бы, ой, встала... Но не в этом дело, а в том, что тогда, припертый к стенке чертовской наглостью, я растерялся: вдруг действительно старушку убил?..

Они стали хором стыдить меня:

- Не совестно вести такую жизнь?..

- Ночевать по подвалам...

- Воровать...

- Женщин калечить...

- ...и убивать!..

Анна Борисовна грозила пальцем.

- Еще хорошо, что вас Попсуенко подобрал и решил эту неуправляемую болезнь в нужное, полезное русло ввести. Вас, Пыркин, ни в коем случае нельзя оставлять без руководства, а то, чего доброго, вы завтра... Кремль взорвете. Покумекайте, что лучше: бросить какой-то банальный камень или взорвать народную святыню.

Тут, Кесарь, я совершил, не побоюсь сказать, самый лучший в своей жизни поступок - встал и поклялся:

- Я НЕ ВЗОРВУ КРЕМЛЬ!

Гром аплодисментов. Крики. Возгласы: "Браво!", "Во, дает!", "Золото-старик!" Наконец все успокоились.

Я спросил:

- А что случится, когда я... брошу камень?

- Ряд революционных эксцессов с участием верных нам отрядов молодежи, охотно ответил профессор и обратился к Анне Борисовне:

- Попсуенко отдал приказ отрядам собраться сегодня вечером здесь, в парилке. Он скажет им речь. Проследите за порядком, а то в прошлый раз, после митинга, у кого-то пропали брюки. Нехорошо!

Анна Борисовна торопливо вышла, волоча за собой гитару. Поднялись и "бойцы скота" с Плеханом-казначеем.

- Слушайте, Западловский, а если я откажусь?

Он подумал и душевно, просто сказал:

- Руки оторвем!

Больше у меня вопросов не возникло.

Профессор юркнул и пропал.

...Бежать!

Но как?..

Суровый черт в сатиновых трусах сторожил меня, позвякивая для устрашения наручниками. Я притворялся спящим. Другого способа отвлечь внимание стража, обмануть его не было. Руки, запуганные профессором, лежали безвольно, по-тряпичному.

Я тоже боялся Западловского, но еще больше - суда законной власти, на которую посягали черти и в которую меня заставляли бросить камень.

Я, Кесарь, когда-то переплетал исторические книги, заглядывал в предисловия и знаю: стоит только камешек этот бросить, а там дальше... мамочки мои! Дальше ведь, что угодно может быть: война, контрреволюция, белый террор!

Представив катастрофу, я начал действовать по вдохновению, отчаянно и быстро сказал унылому черту:

- Нельзя ли мне... э-э, товарищ, сходить в парилку, послушать речь Евгения Робертовича и заодно попариться? Я не был в бане три месяца!

Черт задумался, играя наручниками. Я повторил просьбу, искусно усиливая жалостную интонацию. Поверил, чертяга! Я неловко разделся - руки еще повиновались, грозя попортить все дело - и мы пошли по залу в кривой коридор.

Там за дверью вопило, лилось, грохотало:

- Га-а-а-а-а-а...

Страшный, смертельный риск! Но черт рванул дверь, наподдал мне... и я провалился в Чистилище.

Жар. Пар. Вой.

- Г-а-а-а-а-а-а...

Я задохнулся, упав на четвереньки.

Блестящее розовое месиво тел орало и двигалось. Сверкали шайки. Вздымались руки. Летели брызги.

- Жарь! Парь! Вдарь!!!

Я пополз между телами. Черт шлепал за мной. Кепка его разбухла. Трусы и сапоги он потерял. Нас не видели. Вдали, в дыму, за адским душем, был выход на волю. Проклятый сторож словно прилип ко мне.

- Жарь! Парь! Вдарь!!!

Сотряслось Чистилище. Пришел срок: Черт - главарь прибыл! Голый, черный, страшный - обрушился с земли в свое царство.

- Н-ну, чер-р-р-ти! Гр-р-р-янем завтр-ра-а!!!

- Г-а-а-а-а-а-а-а!.. Ур-р-р-а-а-а!..

Тела бросились к нему. Страж пропал в давке. Меня смели, опрокинули. Я пополз наугад. Чудом выскользнул невредимый в предбанник, потом в пустынный зал.

Там напялил чужое - первое попавшееся - и был таков.

...Ох, как ветер свистит, как трясет чердачное окно - словно подгоняет: "Спеши! Спеши-и!..". Что ж, и в самом деле, надо спешить. Мне немного осталось...

После бегства я долго скрывался в развалинах снесенного дома. От холода еще спасало рваное бабье пальто с одним рукавом, найденное там же, под руинами.

Жил, мучаясь двойным страхом: перед мстительным Чертом и перед судом за убийство старушки. Милиционеры и черти мерещились повсюду, гонялись за Мной во сне. Надсадный охотничий звук свистка перерастал в дьявольский хохот или, что было еще хуже, - в мрачно-торжественный глас гражданки Полушалок:

- Пыркин, Пыркин! Зачем ты убил меня?!..

Руки от страха разбил временный паралич, а язык лежал во рту, как свинцовый. Я стал беспомощен. Крысы вольно и весело возились вокруг меня по ночам и с каждым разом делались все наглее.

Я за себя не боялся - страшно было пальто лишиться. Оно очень нравилось крысам.

Голод... Именно он погнал меня однажды просить милостыню - это было единственное, что теперь, после разбойничьей своей жизни, соглашались делать руки. Вакханалия всегда кончается ничтожным опустошением! Говорят, Рим пал после многих веков разнузданного пышного величия. Впрочем, какое нам дело до Рима... Я очутился на паперти Никольского собора, среди нищих, калек и юродивых. Так сбылось злое пророчество Иоанна Храпова.

И куда, спрашивается, я мог пойти после встречи с Чертом? К Богу, конечно.

Бог не слишком приветливо встретил меня. Несведущие люди полагают, что просить милостыню - легче легкого. Нет, Кесарь, милостыня - штука тонкая!

Никольский собор - место людное, популярное, туристов много, иностранцев. Престижное место. И нищие там не какие попало, а лично Иоанном Храповым отобранные. У каждого свое определенное место и не дай Бог занять чужое.

Меня едва не побили в первый раз. Прогнали, выкрикивая, непонятную фразу: "Ступай на Камчатскую!.." Я потом узнал, что это - улица Камчатская и на ней церковка захудалая, где нашему брату - попрошайке - не разжиться.

Помог случай: преставился один нищий старик, и Храпов разрешил занять вакансию - по причине своего пристрастия к немым. Он принял меня за немую бродяжку, и я получил прекрасное, выгодное место у решетки, напротив трамвайной остановки.

Иоанн сказал напутственное слово:

- Веди себя благочинно, старая! Будь смиренна, но и горда будь. Здесь иностранцев пруд пруди. Гляди на них без раболепства. Помни, кто ты есть, какая земля тебя породила. А согрешишь, так не передо мной - перед Ним. Помни: Он на Страшный Суд призовет, а я, раб ЕГО и предтеча, - ежели прогневишь, руки тебе оторву!..

Без обиняков скажу, Кесарь: такого порядка, как на паперти Никольского собора и вокруг него, я не встречал нигде. Это было - образно выражаясь в полном смысле слова _послушное_ ветрило!

И все так умно, так славно было устроено: каждый на своем определенном месте просил милостыню, а с доходов отчислял несколько монеток в казну Иоанна, на ремонт храма. Никто не приставал к иностранцам. Приставаний Храпов не позволял. Это у него называлось "кодекс чести". Дружно, спокойно, уверенно жили нищие!

Тогда у меня зародилась надежда: что, если колдовство старца скоро кончится! Что, если по воле колдуна я прошел все муки и унижения, дабы очиститься, избавиться от страшных чар у святого места!..

Но пропала моя надежда - арестовали Иоанна Храпова за валютные махинации. Нет слов, Кесарь, нет слов...

Все потому, что не нашлось никого, кто бы вовремя цыкнул на распоясавшегося нищего:

- Руки оторву!

Над каждым, кто власть имеет, должен быть некто Цыкающий. Над солдатом - лейтенант, над генералом - маршал, над кесарем - Бог.

Самый-то большой грешник, знаете, кто? - Иисус Христос. Да! Ввел людей в соблазн, а сам вознесся. На людей темных, неразумных все взвалил. Мол, я вас люблю, а вы не грешите.

Ну, не так надо было, не так! Рукам уговоры не помогут и проповеди тоже. Это такой род болезни, когда строгость нужна, суровость, иначе что же? Поплексический удар, как незабвенный Иоанн выражался.

Ветрило должно быть послушное, но ведь важно еще - _кому_! Надо, Кесарь, чтобы от послушания не чертям польза была, а тем, кто, облеченный законною властью, народное благо лелеет!

Красный карандаш, птичка на полях.

...Я болен, я опасен...

...Скамеечку-слоника... жалко!..

Последний приступ болезни случился после ареста Иоанна Храпова, когда от порядка в нищенской артели один пшик остался. Начался разгул. Ольга, юродивая, на работу пьяная приползла, непристойные песни орала - это на паперти! Нищий Федор иностранца костылем по спине протянул. Кто-то с кем-то подрался, кто-то архиерею язык показал. Разгул!

А где разгул, там Черт.

Я испугался: кто будет следующий - тот, кто соберется мне руки оторвать? По праву ли, данному законом, свершит он эту казнь? А если не по праву, не по закону?

Вдруг да и уговорит меня Черт в следующий раз камень бросить, а? Болезнь моя непредсказуема: под страхом казни могу и бросить. Могу, могу!

...Во сне и наяву слышал я пулеметный, мучительный, страстный шепот:

- Пыркин, нужна лопата, лопата, лопата-та-та-тата-та...

Украл лопату у зазевавшегося дворника. Нашел удобное место. Стал копать яму - по своему росту. Вчера кончил работу. Успел до первых морозов повезло.

Сейчас ухожу. Оставляю навсегда этот чердак. Больше не видать мне старушечью тень на грязной его стенке.

Меня никто в целом мире не любит...

Я - Пыркин: вор, похититель лампочек, нищий попрошайка.

Я болен, я одинок, я опасен...

О, Кесарь... Кесарь... Кесарь...

Яма.

...З-здесь... б-б-был... Г-го-га!..