Винтерсон Джанет Письмена на теле

Джанет Винтерсон

Письмена на теле

Перевод: Диана Оганова

Предисловие переводчика:

Роман "Письмена на теле" - это история любви, по сути своей - поэма в прозе. Основная особенность романа в том, что пол рассказчика так никогда и не раскрывается автором. Это довольно сложно сделать посредством русского языка, что и создавало оcновную трудность при переводе этого романа. Поэтому я приношу извинения за некоторое изменение синтаксической структуры предложений, что в результате, слегка отразилось и на общем стиле повествования. Тем не менее я надеюсь, что мне удалось сохранить поэтику и общую атмосферу романа.

ДЖАНЕТ ВИНТЕРСОН

ПИСЬМЕНА НА ТЕЛЕ

Почему мы измеряем любовь утратой?

Уже три месяца нет дождя. Деревья, исследуя внутренность земли, посылают остатки корней в сухую землю; корни деревьев подобны лезвиям, готовым вскрыть любую водоносную артерию.

Виноград засох на лозе. То, что должно быть упругим и плотным, лопаясь под зубами и растекаясь во рту, стало дряблым и гноящимся. Не испытать мне в этом году удовольствия от перекатывания пальцами голубых виноградин, мускусом смазывающих мою ладонь. Даже осы избегают тягучих коричневых капель. В этом году даже осы. Но не всегда было так.

Я вспоминаю один сентябрьский месяц: Древесный Голубь Красный Адмирал Желтая Страда Оранжевая Ночь. Ты сказала "Я люблю тебя".

Почему так происходит, что самая неоригинальная вещь на свете, которую мы говорим друг другу все еще остается тем, что мы страстно желаем слышать?

"Я люблю тебя" - это всегда цитата. Не ты и ни я не были первыми, сказавшими эти слова, и все же, и когда ты произносишь это, и когда я произношу это - мы разговариваем как дикари, которые нашли три слова и поклоняются им. Когда-то и мне довелось поклоняться им; а теперь я здесь, со своим одиночеством, на камне, высеченном из моего собственного тела.

КАЛИБАН: Вы научили меня говорить и все что я выгадал из этого - это то, что я могу теперь ругаться. Да унесет вас красная чума за то, что вы научили меня говорить.(Шекспир, "Буря" прим.переводчика)

Любовь требует выражения. Она не останется спокойной, молчаливой, доброй, скромной, видимой, но неслышимой, нет. Она разразится языком хвалы, высокой нотой, которая вдребезги разобьет стакан и выплеснет воду. Это не любовь садовника, лелеющего свой сад. Это игра в кошки-мышки, и жертва в ней - ты. Проклятие лежит на этой игре. Как можно упорно продолжать игру, когда правила постоянно меняются? Я назову себя Алисой и стану играть в крокет с фламинго в руках. В Стране Чудес все плутуют, а Любовь - это Страна Чудес, не так ли? Любовь вращает мир. Любовь слепа. Все что тебе нужно это любовь. Никто еще не умер от разбитого сердца. Ты переживешь это. Все изменится, когда мы поженимся. Подумай о детях. Время великий лекарь. Все еще ждете Мистера Идеального? Мисс Идеальную? А может всех маленьких идеальчиков?

Всему виной стереотипы. Ясная эмоция ищет ясного выражения. Если то, что я чувствую - неясно, может ли это называться любовью? Любовь вселяет такой ужас, что все, что я могу сделать это засунуть ее под мусорную корзину с грудой милых розовых игрушек и посылать себе поздравительные открытки с надписью : "Поздравляю с помолвкой". Но нет никакой помолвки, есть только полное разрушение. Я отчаянно отворачиваю лицо в сторону, чтобы любовь не заметила меня. Мне нужна разбавленная версия любви, небрежный язык, незначительные жесты. Продавленное кресло из стереотипов. Все в порядке миллионы задниц сидели здесь до меня. Пружины сильно изношены, ткань зловонна и привычна. Мне нечего опасаться, видите - мои бабушка с дедушкой поступали именно так: он - в жестком воротничке и клубном галстуке, она - в белом муслиновом платье, двигающимся вслед за движениями ее тела. Они поступали так, мои родители поступали так, почему бы и мне теперь не делать то же; вытянуть вперед руки - не для того чтобы удержать тебя, просто, чтобы сохранить баланс, продвигаясь на ощупь к этому креслу. Как мы будем счастливы! Как все будут счастливы! И они жили долго и счастливо и умерли в один день.

Жаркое августовское воскресенье. Я плыву на лодке по отмели реки там, где маленькие рыбки подставляют свои животы под солнце. По обеим сторонам реки - совершенная зелень травы уступает место психоделически ядовитым пятнам лайкровых шорт и гавайских маек, сделанных в Тайване.

Они кучковались группками, в любимой для всех семей манере: отец с газетой, упирающейся в его выпирающий живот, мать, согнувшаяся над термосом. Дети, тощие, как карамель на палочке и как карамель на палочке розовые. Мать видит как ты входишь и вздымает свое тело с полосатого шезлонга: "Как Вам не стыдно. Здесь кругом семьи".

Ты смеешься и машешь рукой, твое тело светится под чистой зеленой водой, ее очертания подходят очертаниям твоего тела, она удерживает тебя, доверяет тебе. Ты переворачиваешься на спину, твои соски скользят по поверхности реки и река украшает твои волосы водорослями. Ты вся молочного цвета, кроме твоих волос, твоих рыжих волос, обвившихся вокруг твоего плеча.

"Я позову мужа, пусть-ка посмотрит на тебя. Джордж иди сюда. Джордж иди сюда".

"Ты разве не видишь, что я смотрю телевизор? - произносит Джордж не оборачиваясь.

Ты встаешь и вода стекает с тебя серебряными струями. Не раздумывая я вхожу в воду и целую тебя. Ты обвиваешь руками мою загорелую спину. Ты говоришь: "Здесь нет никого кроме нас".

Я поднимаю голову и вижу, что берег пуст.

Ты старалась не произносить тех слов, которые вскоре стали нашим личным алтарем. Мне доводилось говорить их множество раз, ронять как монеты в колодец желаний с надеждой, что когда-нибудь они позволят мне сбыться. Мне доводилось говорить их много раз, но не тебе. Мне доводилось раздавать их как незабудки, девушкам, которым следовало бы лучше знать их цену. Мне доводилось использовать их как пули и как бартер. Мне не нравится думать о себе, как о неискреннем человеке, но если я говорю "Я люблю тебя "и знаю что это неправда, кто же я тогда? Буду ли я лелеять тебя, обожать тебя, уступать тебе, делаться лучше для тебя, смотреть на тебя и всегда видеть тебя, говорить тебе правду? И если все это не любовь, тогда что любовь?

Август. Между нами разгорелся спор. Ты хочешь, чтобы любовь всегда была такой как в этот день, верно? 33 градуса даже в тени. Этот накал, этот жар; солнце как дисковая пила проходящая сквозь твое тело.

Это потому, что ты приехала из Австралии?

Ты не отвечаешь, только держишь мою горячую руку в своих холодных пальцах, легко ступая в льняном и шелковом. Я чувствую себя нелепо. На мне шорты с татуировкой "Из вторичного сырья" по всей штанине.

Я вспоминаю одну свою подружку, которая считала, что носить шорты перед общественными памятниками неэтично. Когда мы встречались, мне приходилось привязывать свой велосипед у Чаринг-Кросс и переодеваться в туалете перед свиданием с ней у памятника Нельсону. "К чему беспокоиться? У него только один глаз."

"У меня их два" - говорит она и целует меня. Глупо запечатлевать алогичное поцелуем, но именно так я обычно поступаю в подобных ситуациях.

Ты не отвечаешь. Почему человеку нужны ответы? Я полагаю, в какой-то степени потому, что без ответа, какого бы то ни было, вопрос сам по себе начинает звучать глупо. Попробуйте встать перед классом и попросить назвать столицу Канады. На тебя уставятся глаза, одни - безразличные, враждебные, другие - косящие в сторону. Ты повторяешь снова. "Назовите мне столицу Канады". Пока ты ждешь в тишине, ты являешь собой абсолютную жертву, и твой собственный разум начинает сомневаться. Какой город столица Канады? Почему Оттава, а не Монреаль?

Монреаль намного красивей, espresso там намного лучше и у тебя есть друг, который живет там. И вообще, какая разница, какой город - столица, возможно в следующем году все будет по другому. Возможно Глория пойдет в бассейн сегодня вечером. И так далее.

Гораздо труднее справиться с молчанием, когда дело касается более сложных вопросов, оставленных без ответа, вопросов, требующих больше чем простого односложного ответа. Однажды заданные, они не испаряются, не оставляют твой разум безмятежно размышляющим. Однажды произнесенные, они приобретают объем и материю, заставляют тебя спотыкаться на ступенях, будят тебя по ночам. Черная дыра засасывает все, что ее окружает и даже свет не способен сбежать оттуда. Это лучше, чем вообще не задавать вопросов? Что лучше - быть довольной свиньей или несчастным Сократом? Покуда скотобойни более жестоки к свиньям, чем к философам, я рискну задавать вопросы.

Мы возвращаемся в квартиру, которую мы снимаем вдвоем и ложимся на одну из односпальных кроватей. Во всех комнатах, сдаваемых в аренду, начиная от Брайтона и заканчивая Бангкоком, покрывало никогда не сочетается с ковром и полотенца всегда чересчур узкие. Одно из них я кладу под тебя, чтобы уберечь простынь. Ты кровоточишь.

Это была твоя идея снять квартиру, чтобы попытаться почаще быть вместе; не только в обед, на ночь, или за чашкой чая на углу библиотеки. Ты все еще замужем, и хотя у меня не слишком много угрызений совести относительно этого благословенного состояния, мне пришлось научиться испытывать кое-что в этом духе. Я часто думаю о браке, как о витрине, которая напрашивается на то, чтобы в нее бросили кирпич. Самопоказ, самодовольство, льстивость, непроницаемость, пучкогубость. Манера с которой женатые пары квартетом выходят на прогулку напоминает мне какую-то пантонимическую упряжку мужчины, идущие вместе впереди, женщины, плетущиеся слегка поодаль. Мужчины, несущие джин с тоником от стойки бара, женщины, несущие свои сумочки в туалет. Не всегда это бывает именно так, но чаще всего именно так и бывает.

Мне пришлось пройти через множество браков. Не размеренно вышагивая по ковровой дорожке, а всегда карабкаясь вверх по ступенькам. Я начинаю осознавать, что каждый раз выслушиваю одну и ту же историю. Вот как это происходит:

Интерьер. Полдень.

Ванная. Занавес наполовину спущен. Одежда разбросана. Обнаженная женщина, определенного возраста, лежит на кровати , глядя в потолок. Она хочет что-то сказать. Ей трудно это сделать. Играет магнитофон. Поет Элла Фицджералд: "Леди танцует блюз".

ОБНАЖЕННАЯ ЖЕНЩИНА Я хотела сказать что я обычно не делаю этого.

Наверное это называется адюльтер. (Она смеется).

Я никогда не делала этого раньше. Я не думаю, еще когда-то смогу это сделать. С кем-нибудь еще.

Но я хочу заниматься этим с тобой снова и снова. (Она переворачивается на живот). Ты же знаешь, я люблю своего мужа.. Я действительно люблю его. Он не похож на других мужчин. Иначе я бы не вышла за него замуж.Он не такой как все, у нас с ним много общего. Мы беседуем.

Ее любовник проводит пальцем по ее приоткрытым губам. Ложится на нее, смотрит на нее. Любовник ничего не говорит.

ОБНАЖЕННАЯ ЖЕНЩИНА Если бы я не встретила тебя, мне кажется , что я все- равно что-то искала бы. Я могла бы получить диплом в Открытом Университете. Я не думала об этом. Я никогда не хотела причинить ему даже минутную тревогу. Именно поэтому нам следует быть очень осторожными. Я не хочу быть жестокой и эгоистичной. Ты ведь понимаешь это, правда?

Ее любовник встает и идет в туалет. Обнаженная женщина приподнимается на локте и продолжает свой монолог обращаясь по направлению к ванной.

15

ОБНАЖЕННАЯ ЖЕНЩИНА Только недолго, милый. (Делает паузу). Я пыталась убрать тебя из своих мыслей, но мне кажется, я не могу убрать тебя из своей плоти. Я думаю о твоем теле день и ночь.

Когда я пытаюсь читать, то что я читаю - это ты. Когда я сажусь есть, то что я ем - это ты. Я женщина средних лет, счастливая в браке, но все что я вижу - это твое лицо.

Что ты сделал со мной?

Ее любовник плачет. Конец сцены.

Очень лестно осознавать что ты и только ты, великий любовник, смог сделать это. Что без тебя этот брак, хотя и несовершенный, но существующий, во многих отношениях патетический, разрастался бы на своей скудной диете и, если бы и не разрастался, то по крайней мере, не высох. Он высох, лежит размякшей и бесполезной ракушкой брака - оба его обитателя сбежали. И тем не менее люди собирают ракушки, не так ли? Тратят на них деньги и выставляют их на своих подоконниках. Некоторые восхищаются ими. Мне пришлось повидать большое количество знаменитых ракушек, и в еще большее количество мне довелось подуть, Там, где оставленная мною трещина была слишком глубока, чтобы ее можно было исправить, ее обитатели попросту повернули ее испорченной стороной в тень.

Вот видишь? Даже здесь, в этом глубоко личном месте мой синтаксис стал жертвой этого обмана. Не мне приходилось совершать все эти вещи: рубить узел, взламывать замок, чтобы смыться с вещами, которые мне не принадлежали. Просто дверь была открыта. По правде говоря, она не сама открыла ее. Ее дворецкий открыл для нее эту дверь. Его звали Скука. Она сказала "Скука, раздобудь мне развлечение". Тот ответил: "Хорошо, мадам" и надел свои белые перчатки, чтобы не оставить отпечатков на моем сердце, когда тихонько в него постучал; и мне показалось, что он сказал мне, что его зовут Любовь.

Ты думаешь я пытаюсь увильнуть от ответственности? Нет, все мои поступки осознаны, они были осознаны мной и тогда, когда совершались. Но я не стою в церкви, не жду в очереди в бюро регистрации браков, не клянусь хранить верность до гроба. Я не осмеливаюсь на это. Я не говорю "Этим кольцом я связываю себя узами брака". Я не говорю "Своим телом я поклоняюсь тебе". Как можно говорить это одному человеку и с радостью спать с другим? Не следует ли нарушать клятву таким же образом, как и давать ее - на виду у всех?

Странно что брак, этот публичный показ, открытый для всех, открывает путь самой тайной из всех связей - супружеской измене.

Однажды у меня была любовница, ее звали Вирсавия. Это была женщина, счастливая в браке. Мне начинало казаться, что мы с ней - экипаж подводной лодки. Мы ничего не могли говорить друзьям, по крайней мере она не могла говорить своим, потому что это также были и его друзья. Мне нельзя было говорить своим, потому что она просила меня не делать этого. Мы погружались все глубже и глубже в нашем гробу с изнанкой из любви, с изнанкой из свинца. "Говорить правду", говорила она "это роскошь, которая нам не по карману". Поэтому ложь, становилась добродетелью, экономным существованием, которое мы должны были вести. Говорить правду было слишком больно, поэтому ложь стала добрым делом. Как-то раз я говорю ей: "Я собираюсь сказать ему правду". Это случилось по прошествии двух лет, когда мне показалось, что она должна уйти от него, наконец-то, наконец-то, наконец-то. Слово, которое она употребила в ответ: "Чудовищно". Чудовищно сказать ему. Чудовищно. Мне вспомнился Калибан, прикованный цепями к своей адской скале. "Пусть красная чума унесет вас за то, что вы научили меня говорить".

Позднее, когда мне удалось освободиться от ее мира двусмысленных значений и масонских жестов, мне пришлось совершить воровство. У меня никогда не было нужды воровать у нее, она сама раскладывала свои товары на одеяле и просила меня выбрать. (Они имели цену, но чисто формальную). Когда мы расстались, мне захотелось получить назад свои письма. "Твои авторские права, но моя собственность" - как она сказала. То же она говорила о моем теле. Возможно было неправильным забираться к ней в чулан, чтобы забрать назад остатки себя. Их было легко найти, они были набиты в большую мягкую сумку, на которой была наклейка благотворительного фонда "Оксфам" с сообщением, что все это должно быть возвращено мне в случае ее смерти. Хорошо придумано. Он наверняка прочитал бы их, но только тогда, когда она не могла бы уже испытать на себе последствия. Захотелось бы мне прочитать на его месте? Возможно. Хорошо придумано.

Они были сожжены мною в саду, одно за другим и мне думалось о том как легко можно разрушить прошлое и как трудно забыть его.

Разве я говорю, что это происходит со мной снова и снова? Ты можешь подумать, что я постоянно влезаю и вылезаю из чуланов замужних женщин. Нет я могу брать высоту, это верно, но у меня не хватает духа добираться до дна. Тем более странно тогда с моей стороны так часто измерять глубины.

Мы лежим на кровати в нашей общей квартире и я кормлю тебя сливами цвета синяков. Природа плодородна но переменчива. В один год она посылает тебе голод, в другой она убивает тебя любовью. В том году ветви ломились под тяжестью плодов, в этом - голые ветки гудят на ветру. Август без спелых слив. Может я допускаю какую-то ошибку в этой непоследовательной хронологии? Наверное, мне следует назвать это глазами Эммы Бовари или платьем Джейн Эйр. Я не знаю. Теперь я снимаю другую комнату, в которой сейчас сижу и пытаюсь вернуться к тому месту в прошлом, где была допущена ошибка. Где мной была допущена ошибка. Ты была штурманом, а я плохим навигатором, сбившимся с курса.

И все же я буду продолжать свой путь. Вот сливы и я разламываю их для тебя.

Ты спрашиваешь: " Почему я так пугаю тебя?"

Пугаешь меня? Да, ты действительно пугаешь меня. Ты ведешь себя так, как будто мы все время будем вместе. Ты ведешь себя так, как будто существует какое-то бесконечное блаженство и время без конца. Как я могу знать это? Мой опыт мне показывает что время всегда кончается. Теоретически ты права, квантовая физика права, романтики и священники правы. Время бесконечно. На практике мы оба носим часы. И если я тороплю эти отношения, то это только потому что я боюсь. Я боюсь что у тебя есть дверь, невидимая мне, и что каждую минуту дверь может открыться, и ты уйдешь. Что тогда? Что будет тогда, когда я буду колотить в стены, как Инквизитор, ищущий святого? Где я найду потайную лестницу? Для меня это снова будут все те же четыре стены.

Ты говоришь: "Я собираюсь уйти"

Я думаю: "Ну конечно, ты возвращаешься в ракушку. Я тупица. Я опять влипаю в ту же самую историю. Я никогда больше не буду этого делать."

Ты говоришь: "Я рассказала ему все еще до того, как мы ушли. Я сказала ему, что не передумаю, даже если передумаешь ты."

Что-то не в порядке со сценарием. Это как раз тот момент, когда мне полагается испытывать самодовольство и сердиться. Это как раз тот момент, когда ты должна разразиться потоком слез и сказать мне насколько тебе тяжело говорить такие вещи но что ты могла поделать что ты могла поделать и буду ли я ненавидеть тебя и да ты уже знаешь что я буду ненавидеть тебя и нет знаков вопроса в этой речи потому что это свершившийся факт.

Вместо этого ты пристально смотришь на меня. Как наверное когда- то Бог смотрел на Адама.. И я теряюсь перед твоим взглядом любви, обладания и гордости. Мне хочется уйти и прикрыть себя фиговыми листьями. Вот он грех не быть готовым, вот он грех - оказаться недостойным этого.

Ты сказала: "Я люблю тебя и всякая другая жизнь рядом с этой любовью превращается в ложь".

Может ли это быть правдой, это простое, очевидное сообщение? Нравятся ли мне моряки, которые хватают пустую бутылку и страстно желают прочесть то, чего там нет? И все - же ты здесь, ты там, вырастающая как джин из кувшина, в десять раз больше своей обычной величины, возвышающаяся надо мной, держащая меня в своих объятиях, как между двух гор. Твои рыжие волосы полыхают огнем и ты говоришь: "Загадай три желания и они все сбудутся. Загадай триста и я исполню их. "

Чем мы занимались в ту ночь? Мы гуляли, укутавшись друг в друга и заходили в кафе, и оно было нашей церковью, и ели греческий салат, и он был нашим свадебным пиром. Мы встретили кота, который согласился быть нашим свидетелем. А нашим свадебным букетом был кукушкин цвет на берегу канала. У нас было около двух тысяч гостей, в основном мошкара, и мы чувствовали себя достаточно взрослыми для того, чтобы самостоятельно объявить друг друга мужем и женой. Было бы хорошо улечься прямо там и заниматься любовью под луной, но реальность такова, что вне кино и песен в стиле кантри и вестерна, любовь на открытом воздухе достаточно щекотливое занятие.

Однажды у меня была подружка, которая была помешана на звездных ночах. Она считала, что кровати - это больничные принадлежности. Все некроватные места, где она могла этим заниматься, были для нее сексуальными. Покажи ей диван и она тут же включит телевизор. Мне удавалось заниматься этим в палатках и каноэ, на Британской железной дороге и Аэрофлоте. Мне пришлось приобрести футон и, со временем, спортивный мат. Мне пришлось постелить сверхтолстый ковер на пол. Куда бы мы не ехали мне приходилось таскать за собой тартановый коврик, подобно продвинутому члену шотландской национальной партии.

Как-то, когда мне в пятый раз пришлось прийти к доктору чтобы удалить иголку чертополоха из-под кожи, он сказал: "Любовь это прекрасно. Но существуют специальные клиники для таких людей как вы". В наше время увидеть запись ИЗВРАЩЕНЕЦ в своей истории болезни - вещь довольно серьезная. Пройти при этом через определенные унижения было уж слишком для одной любовной истории. Мы были вынуждены расстаться, и хотя мне не хватало некоторых мелочей, которые мне в ней нравились, мне было приятно снова гулять по сельской местности не рассматривая каждый встречный куст как потенциальное ложе страсти.

Луиза! В этой односпальной кровати, среди этих ярких простыней я наверняка найду карту, также, как находят ее искатели сокровищ. Я буду исследовать и осваивать твои недра и ты перерисуешь меня по своему желанию. Мы пересечем границы друг друга и сделаем друг друга одним государством. Зачерпни меня в свои ладони потому что я плодородная земля. Вкуси от плоти моей и позволь мне быть медом.

Июнь. Самый влажный в летописи июнь. Мы занимаемся любовью каждый день. Мы счастливы как жеребята, многочисленны как кролики, невинны как голуби в своей погоне за удовольствием. Никто из нас не думает об этом, и у нас нет времени обсуждать это. Мы используем время, которое у нас есть. Наши короткие дни и еще более короткие часы - это наши маленькие подношения богу, которого не ублажит и сожженная плоть. Мы поглощаем друг друга и снова чувствуем голод. Бывают моменты расслабления, моменты спокойствия, тихие, как искусственное озеро, но позади нас всегда ревущий поток.

Есть люди, которые говорят, что секс не самое важное во взаимоотношениях. Что дружить и ладить друг с другом это то, что помогает плыть по жизненному течению из года в год. Без сомнения, это верный завет, но правильный ли? Для меня это было самостоятельным открытием. А кто-то приходит к этому после многих лет игры в Дон Жуана, когда не остается ничего, кроме пустых банковских счетов и кипы пожелтевших любовных записок типа "Я тебя люблю".

Мне хватило до смерти свечей и шампанского, роз, завтраков на рассвете, трансатлантических телефонных звонков и импульсивных авиаперелетов. Все это делалось для того, чтобы убежать от чашек горячего шоколада и грелок. И еще потому, что мне казалось, что пылающий очаг должен быть лучше чем центральное отопление. Наверное мне не хотелось признаваться, что меня каждый раз затягивали в ловушку стереотипы, такие же многословные, как розы моих родителей обвивающие входную дверь. Мне хотелось найти совершенное соединение, никогда не дремлющий, безостановочный, мощный оргазм. Экстаз без границ. Мне пришлось до дна испить чашу романтики. Наверняка моя чаша была немного пикантней, чем большинство других. У меня всегда был спортивный автомобиль. Но никогда нельзя увеличить скорость настолько, чтобы съехать с дороги реальности.

Это были последние судороги моего романа с датской девушкой, по имени Инге. Она была конченным романтиком и анархо-феминисткой. Ей было трудно это сочетать, поскольку означало невозможность взрывать красивые здания. Она знала, что Эйфелева башня является ужасающим символом фаллического притеснения, но когда получила задание от своей начальницы подорвать лифт, с тем, чтобы никто не мог опрометчиво взбираться вверх, измеряя масштаб эрекции, она вспоминала о юных романтиках, обозревающих Париж с высоты и открывающих аэрограммы с сообщением "Je t'aime".

Мы пошли в Лувр на выставку Ренуара. Инге надела партизанскую фуражку и тяжелые ботинки для того, чтобы ее не приняли за туристку. "Посмотри на эти обнаженные натуры" - сказала она (хотя меня не нужно было к этому призывать). "Кругом тела - обнаженные, поруганные, выставленные напоказ. Ты знаешь сколько платили этим натурщицам?. Едва ли столько, сколько стоит сама рамка. Я должна вырезать полотна из их рамок и отправиться в тюрьму с криком "Vive la resistance".

Обнаженные натуры Ренуара далеко не самые прекрасные в мире, но все равно, когда мы подошли к его картине "Булочница" Инге заплакала. Она сказала: "Я ненавижу эту картину, потому что она меня волнует". Мне хотелось сказать ей, что таким образом и появляются тираны, но вместо этого говорю: "Дело не в художнике, а в картине. Забудь Ренуара, сосредоточься на картине".

Она спрашивает: "Ты знаешь, что Ренуар заявлял, что он рисует картины своим пенисом?"

"Не волнуйся", отвечаю я. "Он действительно это делал. После его смерти на месте его пениса не обнаружили ничего, кроме старой кисточки".

"Ты все выдумываешь".

Разве?

Постепенно мы решили эстетический кризис Инге, принеся ее самодельные взрывчатки в несколько тщательно выбранных писсуаров. Все они находились в длинных бетонных бараках, совершенно уродливых и вне всяких сомнений предназначенных для обслуживания пениса. Она сказала, что я не подхожу на роль кандидата в помощники в борьбе за новый матриархат, потому что у меня есть Сомнения в Правильности Этого Деяния. Это было серьезное обвинение. Тем не менее разлучил нас не терроризм, а голуби...

Моя работа состояла в том, чтобы ходить в мужские туалеты с чулком Инге на голове. Сам по себе этот факт, не слишком бы привлекал внимание, поскольку мужские туалеты довольно либеральные заведения, но моя миссия также состояла в том, чтобы предупреждать парней, стоящих в ряду у писсуаров, что их яйцам грозит участь быть унесенными взрывной волной в случае, если они немедленно не уберутся. Обычно это выглядит так: пятеро мужчин, стоят с зажатыми в руках яичками, уставившись на керамические писсуары с коричневыми прожилками так, как будто они увидели мифический Грааль. Почему мужчины любят все делать вместе? Я говорю им (подражаю Инге): "Этот писсуар символ патриархата и должен быть уничтожен". И потом (уже своим голосом), "Моя подружка сейчас подсоединяет взрывное устройство, не будете ли вы против закончить процедуру?".

Как бы вы поступили в такой ситуации? Разве грядущая кастрация с последующим смертельным исходом не заставляет мужчину побыстрей вытереть свою штучку и убежать?

Они не убегали. Снова и снова они не убегали, только пренебрежительно стряхивали капли мочи и обменивались мнениями по поводу разумности побега. У меня достаточно мягкие манеры, но я не терплю невежливости. Я понимаю, что в такой работе как эта, очень полезно иметь при себе пистолет.

Я вытаскиваю его из кармана своих "вторичного сырья" шорт, (да они были у меня долгое время) и направляю дуло на ближайший болтунчик. Это производит небольшой эффект и один из парней говорит: "У тебя с головой все в порядке или как?". Он говорит это, но тем не менее, застегивает ширинку и смывается. "Руки вверх, мальчики", говорю я. "Нет, пожалуйста, не трогай руки, пусть они сами высохнут на ветру".

В этот момент до меня доносятся первые такты "Странников в ночи" . Это Инге подает сигнал, о том, что готовы мы или нет, но в нашем распоряжении осталось пять минут. Я выталкиваю своих неверующих Фом Джонсонов через двери и бросаюсь бежать. Мне нужно забежать в передвижной бургер-бар, который Инге использовала как укрытие. Я подлетаю к ней и оглядываюсь назад, глядя в просвет между булочками. Это был красивый взрыв. Прекрасный взрыв, может быть слишком хороший для взрывчатки запечатанной в плетенную бутыль. Мы одни на краю города - террористы ведущие славную борьбу за более справедливое общество. Мне казалось что я люблю ее; а потом появились голуби.

Она запретила мне звонить ей по телефону. Она сказала, что телефоны созданы для секретарей на телефоне, которые по сути своей женщины без статуса. Я: "Хорошо. Я тебе напишу. Она: "Плохо". Почтовая служба находится в руках деспотов, которые используют непрофсоюзный труд. Что нам оставалось делать? Мне не хотелось жить в Голландии, ей не хотелось жить в Лондоне. Как мы могли общаться?

Голуби, сказала она.

Вот таким образом у меня и появилась комната на чердачном этаже, арендованная у женского института Пальмико. Я не очень высокого мнения о женских институтах в любом случае - они первыми начали борьбу против аэрозолей, содержащих препарат СFC и создали плохие Викторианские губки, но по большому счету мне все равно. Самое главное было то, что их чердачный этаж смотрел точно в сторону Амстердама.

Моя история вызывает у вас недоверие? Почему мне было не бросить эту Инге и не пойти в клуб для одиноких сердец? Ответ будет: из-за ее грудей.

Они не были очаровательно высокими, подобно тем, которые женщины носят как эполеты, как знак ранга. Они также не были эротической фантазией плейбоя. Они отдали свою дань времени и начали покоряться настойчивости гравитации. Их плоть была коричневой, круги вокруг сосков еще темней, а сами соски черные. Мои цыганские подружки, называю я их, но не ее. Они были для меня определенным символом культа, просто так, без всяких двусмысленностей не как эрзац матери или что-то еще в этом роде. Фрейд был не прав. Иногда груди это груди, это груди...

Десять раз я беру трубку телефона. Шесть раз я кладу ее назад. Возможно она бы не ответила. Она держала телефон отключенным, кроме тех случаев, когда ей звонила мать, которая жила в Роттердаме. Она так и не объяснила как она узнает кто звонит - мать или секретарь на телефоне. Как она узнает кто звонит - секретарь на телефоне или я? Мне хотелось поговорить с ней.

Голуби: Адам, Ева и Быстроцелуй не смогли долететь до Голланд. Ева не улетела дальше Фолкстона. Адам улетел и поселился на Трафальгарской площади (еще одна победа Нельсона). Быстроцелуй боялся высоты - это большой недостаток для птицы, но женский институт оставил его себе в качестве талисмана и перекрестил его в Бодицею. Если он еще не умер, значит он жив. Я не знаю, что случилось с птицами Инге. Они так никогда и не долетели до меня.

А потом мне повстречалась Жаклин.

Мне нужно было застелить ковровое покрытие в своей комнате. Поэтому несколько друзей пришли мне помочь. Они привели Жаклин. Она была подружкой одного из них и наперсницей обоих. Что-то типа домашнего животного. Она продавала секс и сочувствие за 50 фунтов, чтобы заработать немного на уикенд и более или менее сносный воскресный обед. Цивилизованная, хотя и примитивная сделка.

Это была новая квартира, которую мне пришлось купить, чтобы начать жизнь сначала, после одного отвратительного романа, заразившего меня. Нет, с моим организмом ничего не произошло - это была эмоциональная болезнь. Мне пришлось запереть свое сердце на ключ, чтобы случайно кого-нибудь не заразить. Квартира была огромной и заброшенной. У меня была надежда, что мне удастся когда-нибудь переделать и ее, и себя. Носительница вируса все еще жила со своим мужем, в их со вкусом обставленном доме, но подсунула мне 10 000 фунтов, чтобы помочь мне финансировать мои покупки. Дать-занять как сказала она. Хреновы деньги, как говорю я. Она подкупила все, что осталось от ее совести. Мне бы хотелось никогда больше с ней не встречаться, но к сожалению, она была моим дантистом.

Жаклин работала в Зоопарке. Она работала с маленькими пушистыми зверушками, которые вряд ли нравились посетителям. У посетителей, заплативших 5 фунтов за вход не хватает терпения на маленьких пушистых зверушек, которые все время пугаются и норовят спрятаться. Работа Жаклин заключалось в том, чтобы каждый раз наводить блеск и лоск. Она была добра к родителям, к детям, к животным, добра к раздражающим вещам любого рода. Она была добра ко мне.

Когда она пришла, одетая нарядно, но не претенциозно, накрашенная, но не броско, с бесцветным голосом, клоунскими очками, мне подумалось, что мне нечего сказать этой женщине. После Инге и моего короткого маниакального возвращения к Вирсавии - дантисту, не предвиделось никакого удовольствия от женщин, особенно жертв собственного парикмахера. Мне подумалось: "Ты можешь заварить чай, пока мы со старыми друзьями посмеемся над превратностями разбитого сердца, а потом вы втроем уйдете домой, счастливые от совершенного доброго дела, а я открою банку с чечевицей и буду слушать "Новости науки" по радио.

Бедняжка я. Нет ничего слаще, чем погрязнуть во всем этом, не так ли? Погрязнуть в сексе из-за депрессии. Мне стоило бы помнить девиз моей бабушки, который мог бы служить жизненным девизом всем страдальцам, как заботливое завещание. Эта болезненная дилемма, этот мучительный завет был не для нее: "Или сри или убирайся из туалета". Правильно. В конце концов мне пришлось оказаться среди дерьма.

Жаклин сделала мне сэндвич и спросила есть ли у меня грязное белье, которое нужно постирать. Она пришла на следующий день и днем позже. Она поведала мне обо всех проблемах, стоящих перед лемурами в зоопарке. Она принесла свою собственную швабру. Она работала с восьми до пяти, с понедельника по пятницу, водила Mini и брала книги в книжных клубах. У нее не было никаких фетишей, фобий, фортелей или фривольностей. Кроме того она была одинокой, и она всегда была одинокой. Без детей и без мужа.

Мое чувство к ней можно назвать уважением. Не было никакой любви, да и не хотелось ее любить. Меня не тянуло к ней, мне даже трудно было представить как можно ее желать. Все это говорило в ее пользу. Мне недавно пришло в голову, что "влюбиться" и "балансировать над пропастью" совершенно одинаковые понятия. Утомительно все время балансировать вслепую на тонкой перекладине - один неосторожный шаг, и ты в пропасти. Мне хотелось широкой дороги и стопроцентной видимости. Что в этом плохого? Это называется взросление. Многие даже полируют чувство удобства патиной романтики, хотя она очень скоро облазит. Они долго пребывают в этом состоянии: раздавшийся в ширину торс и маленький пригородный особнячок. Что в этом плохого? Смотреть вместе ночные передачи и, лежа бок о бок, храпеть в тысячелетия? Пока смерть не разлучит нас. Юбилей дорогой? Что в этом плохого?

Мое чувство к ней можно назвать уважением. У нее не было дорогих запросов, она ничего не знала о хорошем вине, никогда не просила повести ее в оперу и была влюблена в меня. У меня не было денег и не было морали. Это был брак, сотворенный на небесах.

Однажды, сидя в ее Mini и поедая обед, из китайского бистро, мы решили, что нам хорошо вместе. Была облачная ночь и поэтому мы не могли смотреть на звезды, а кроме того ей нужно было вставать в половине восьмого, чтобы успеть на работу. Я не помню даже, чтобы мы спали вместе в ту ночь. Это случилось в следующую ночь, в леденящий ноябрьский холод, когда в моей комнате горел камин. Мне даже удалось достать несколько цветов, потому что мне это нравится, но когда дело доходит до поиска скатерти и чистых стаканов я не слишком утруждаю себя. "Все что мы имеем с ней просто и обычно. Поэтому мне это нравится. Этот уют стоит того, чтобы понежиться в нем". Никакой больше безалаберной жизни. Это как сад на балконе.

За последующие месяцы, мой разум был залечен и мне не нужно было больше мыть полы и тяжко вздыхать о потерянной любви и невозможных шансах. Мне пришлось пережить кораблекрушение и мне нравился мой новый остров с холодной и горячей водой и регулярными визитами молочника. Меня можно было назвать апостолом ординарности. Друзья выслушивали мои лекции о благости повседневной жизни, похвалы по поводу легких нитей моего существования, а до меня впервые дошел смысл того, что страсть хороша по праздникам, но не в повседневной жизни.

Мои друзья были более осмотрительны, чем я. Они высказывали осторожное одобрение по поводу Жаклин, относясь ко мне как к умственно больному пациенту, болезнь которого продолжалась несколько месяцев. Несколько месяцев? Мне казалось что прошел целый год. У меня была суровая жизнь, много работы и.....и......не помню как называется это слово, которое начинается с С?

"Кажется тебя одолела скука" - сказал мой друг.

Из меня вырвался пылкий протест трезвенника, которого поймали в то время как он разглядывал бутылку. Меня все удовлетворякт. Конец моим скитаниям.

"Все еще занимаешься сексом?"

"Немного. Это не так важно, ты же знаешь. Мы занимаемся этим время от времени. Когда нам обоим этого хочется. Мы много работаем. У нас не слишком много времени."

"Когда ты смотришь на нее, ты ее хочешь? Когда ты смотришь на нее ты замечаешь ее?".

Мое терпение лопнуло. Почему моя счастливая обустроенность, мой счастливо счастливый дом был развеян в пух и прах моим же другом, который без единого упрека мирился со всеми моими несчастными романами? Мысленно я веду борьбу, используя все виды защиты. Мне нужно обидеться? Удивиться? Посмеяться над этим? Мне хотелось сказать что-нибудь жестокое, чтобы излить свой гнев и оправдать себя. Но это не проходит со старыми друзьями; не проходит, потому что слишком легко. Вы знаете друг друга так же хорошо, как любовники, и у вас меньше возможностей притворяться. Мне оставалось только налить себе выпить и пожать плечами.

"Нет ничего совершенного".

Червь в бутоне. Ну и что? Во многих бутонах есть черви. Ты опрыскиваешь, суетишься, надеешься, что червоточина не будет слишком большой и молишь о том, чтобы выглянуло солнце. Просто дай цветку распуститься и никто не заметит рваные края. Все эти мысли были обо мне и Жаклин. Я отчаянно лелею наши отношения. Я хочу продолжать эти отношения не из самых благородных побуждений; просто это мой последний приют. Никаких больше скачек в моей жизни. Она тоже меня любит, да любит, своим несложным, нетребовательным способом. Она никогда не докучает мне, когда я прошу "не докучай мне", и она никогда не плачет если мне приходится кричать на нее. Она попросту кричит в ответ. Она относится ко мне как к большому коту в зоопарке. Она очень гордится мной.

Мой друг сказал "Найди кого-нибудь по своим меркам".

А потом мне повстречалась Луиза.

Если бы мне пришлось рисовать Луизу, ее волосы были бы роем бабочек. Миллионы Красных Адмиралов как ореол из движения и света. Существует множество легенд о женщинах, превращенных в деревья, но есть ли какие-нибудь легенды о деревьях, превращенных в женщин? Это странно, что твоя возлюбленная напоминает тебе дерево. И все же она напоминала дерево тем, как ее волосы наполнялись ветром и, разметавшись, нимбом обрамляли ее голову. Очень часто мне казалось, что она зашелестит листьями. Она не шелестела, но ее плоть была как лунная тень серебристой березы. Была ли у меня изгородь из таких же молодых деревьев обнаженных и безыскусных?

Сначала это не имело значения. Мы были дружной троицей. Луиза была добра к Жаклин и никогда не пыталась встать между нами, даже как друг. Она была счастлива в браке и это продолжалось уже десять лет. Мне довелось познакомиться с ее мужем, врачом, имеющим тот самый пресловутый "правильный подход к больному". Он был ничем не примечателен, но это не порок.

"Она очень красивая, правда?"^ сказала Жаклин

" Кто?"

"Луиза "

" Да, да, я думаю что она красива, если ты любишь женщин такого типа"

" Ты любишь женщин такого типа?"

" Да, мне нравится Луиза. Ты знаешь это. Тебе она тоже нравится."

" Да."

Она опять вернулась к чтению своего журнала "Жизнь животных", а мне нужно было идти на прогулку.

Это была просто прогулка, самая обычная прогулка, без определенной цели, но она привела меня к входной двери Луизы. Ну я умница. Что я здесь делаю? У меня был совсем другой маршрут.

Я звоню. Луиза открывает дверь. Ее муж Элгин сидит в своем кабинете и играет в компьютерную игру "Больница". Вы оперируете больного, а он тем временем кричит на вас каждый раз, когда вы что-то делаете неправильно.

"Привет Луиза. Я здесь случайно, просто гуляю, мне показалось, что я могу заскочить к тебе". Заскочить. Какая смешная фраза. Кто я, кузнечик?

Мы вместе прошли в холл. Элгин выглянул из своего кабинета. "А, привет. Привет, привет, очень мило, что вы пришли. Я присоединюсь к вам скоро, у меня небольшая проблема с печенью, что-то не могу ее найти".

В кухне Луиза налила мне выпить и одарила меня целомудренным поцелуем в щеку. Этот поцелуй можно было бы назвать целомудренным, если бы она сразу отстранилась от меня, но вместо этого она легко коснулась моей щеки и ее губы незаметно скользнули дальше. И хотя это заняло вдвое больше времени, чем обычно требуется на поцелуй такого рода, все же это нельзя назвать временем. Если это не ваша щека. Если вы не заострили на этом внимание и не спросили себя, заостри ли на этом внимание другой. Она не подала никакого знака. Я тоже. Мы сидели, разговаривали, слушали музыку, не замечая ни темноты, ни позднего часа, ни того, что бутылка уже пуста, ни того, что мой желудок уже пуст. Телефон зазвонил так непристойно громко, что мы оба подпрыгнули. Луиза, с обычной для нее беззаботностью, откликнулась на звонок, послушала минуту и передала мне трубку. Это была Жаклин. Она сказала очень печально, не жалобно, а именно печально: "Мне было интересно где ты. Уже почти полночь. Я хотела знать где ты".

"Извини. Я возьму машину сейчас. Я скоро приеду к тебе".

Я встаю и улыбаюсь. "Ты можешь дать мне машину?"

"Я довезу тебя" - говорит она. "Будет приятно повидаться с Жаклин".

По дороге мы не разговаривали. Улицы были тихи, ни единого человека не попалось нам по пути. Мы задержались у дверей моей квартиры. Мне оставалось только поблагодарить Луизу и договориться о встрече на следующей неделе. А потом она сказала: "У меня есть билеты в оперу на завтрашний вечер. Элгин не может пойти. Ты пойдешь?".

"Мы договорились провести завтрашний вечер вместе с Жаклин".

Она кивает и я ухожу. Без поцелуя.

Что делать? Следует ли мне остаться с Жаклин и ненавидеть все это, запустив механизм замедленного действия ненависти к ней? Следует ли мне извиниться и уйти? Следует ли мне сказать правду и уйти? Я не могу делать только то, что я хочу, взаимоотношения - это что-то вроде компромисса. Взаимные уступки. Возможно я не хочу остаться, но она этого хочет. Мне нужно радоваться этому. Это сделает нас сильнее и нежнее. Такими были мои мысли, пока она спала рядом со мной, и если у нее были какие-либо страхи в эту ночь, она не открыла их мне. Я смотрю на нее, доверчиво лежащую на том самом месте, где она лежала так много ночей. Может ли эта постель быть вероломной?

Утром я просыпаюсь в отвратительном настроении и крайнем измождении. Жаклин, как всегда веселая, садится в свой Mini и едет к своей матери. Днем она позвонила, чтобы попросить у меня разрешения остаться у своей матери. Ее мать заболела и она хотела провести с ней ночь.

"Жаклин" - говорю я, - Оставайся. Увидимся завтра".

На меня снизошло облегчение и благодать. Теперь можно остаться наедине с собой в своей квартире и прагматично рассуждать . Иногда лучшая компания для тебя это ты сам.

В антракте "Женитьбы Фигаро" я начинаю понимать, как часто на Луизу смотрят другие. Со всех сторон мы были исколоты проходящими мимо блестками на платьях, покрытых золотом. Женщины несли свои драгоценности, как медали. Там муж, здесь разведенные, как палимпсест любовных связей. Галстуки, броши, кольца, тиары, часы усеянные алмазами, время на которых невозможно рассмотреть без микроскопа. Браслеты, цепочки на ногах, вуаль с россыпью жемчужин и серьги, которые намного больше ушей. Все эти драгоценности шли в сопровождении серых пиджаков свободного покроя и франтоватых пятнистых галстуков. Галстуки подергивались, когда проходила Луиза, а пиджаки слегка втягивались вовнутрь. Драгоценные камни на обнаженной шее Луизы мерцали своей собственной угрозой. На ней было простое зеленое платье из мхово-зеленого шелка, пара нефритовых серег и обручальное кольцо. "Не отводи глаз от этого кольца", говорю я себе. "Как только ты подумаешь, что начинаешь влюбляться помни, что это кольцо превратится в расплавленный металл и прожжет тебя насквозь".

"На что ты смотришь?" - говорит Луиза.

"Ты ведешь себя по-идиотски", сказал мой друг. "Еще одна замужняя женщина".

Мы с Луизой беседуем об Элгине. "Он родился в ортодоксальной еврейской семье" - говорит она. "Он чувствует на себе два бремени одновременно - бремя униженности и бремя превосходства".

Мать и отец Элгина все еще живут в полу-особняке 1930 года в Стамфорд Хилле. Они незаконно вселились туда во время войны и впоследствии им пришлось разбираться с семьей кокни, которые в один прекрасный день вернулись домой и обнаружили, что все замки заменены, а у входной двери висит табличка "Шабат. Не мешать". Это было в пятницу ночью 1946 года. В субботу ночью 1946 года Арнольд и Бэтти Смолл предстали лицом к лицу перед Исавом и Сарой Розенталь. В конечном счете деньги уладили дело, а точнее немного золотишка поправили дела Смоллов. Розентали открыли свою аптеку и отказались обслуживать либеральных и реформированных евреев.

"Мы богом избранный народ", говорили они, имея в виду себя.

Вот в таком простом, высокомерном быте и родился Элгин. Они собирались назвать его Самуил, но когда Сара была беременна, она посетила Британский музей и, проходя по его залам мимо мумий, не затронувших ее воображения, достигла наконец зала "Величие Греции".

Не то, чтобы это повлияло на судьбу ее сына, но однажды, работая по 14 часов с сутки, Сара серьезно заболела, и, казалось, что скоро она умрет. Она лежала в поту и бредила, ее голова металась по подушке и она непрерывно повторяла одно и то же слово - Элгин. Исав, стоя на коленях, заливаясь слезами, и, теребя свою накидку для молитв под черным пальто, впал в суеверие. Если это было последнее слово его жены тогда это наверняка что-то означает, что-то должно означать. Таким образом это слово обрело плоть. Самуил стал Элгином и Сара не умерла. Она продолжала жить, чтобы производить тысячи галлонов куриного супа и всякий раз, когда она разливала его в чаши она говорила: "Элгин, Иегова спас меня для того, чтобы я служила тебе".

Так и рос Элгин, думая, что мир должен служить ему, ненавидя темный прилавок в маленькой аптеке своего отца, ненавидя свою обособленность от других мальчиков, и желая ее больше всего на свете.

"Ты ничтожество, ты пыль", говорил Элгин "Воспитай себя и стань мужчиной".

Элгин получил стипендию в частной школе. Он был маленьким, узкоплечим, близоруким и ужасно умным. К сожалению его религия не позволяла ему участвовать в субботних играх, и хотя ему удалось избежать издевательств все же он был обречен на одиночество. Он знал, что был лучше тех высоких, квадратноплечих красавчиков, чья внешняя привлекательность и простые манеры завоевывали всеобщую любовь и уважение. Кроме того все они были странные; Элгин видел как они дерутся друг с другом - рты раскрыты, яички напряжены. Никто никогда не пытался тронуть его.

Он влюбился в Луизу, когда она выиграла у него одиночный поединок в финале Общества Дискуссий. Ее школа была всего в миле от его школы и по дороге домой, он должен был каждый раз проходить мимо нее. Он взял в привычку проходить там именно в тот момент, когда она выходила из школы. Он был очень обходителен с ней, он старался изо всех сил, он не пускал пыль в глаза, он не был саркастичным. Она всего год была в Англии, где было холодно. Они оба были эмигрантами и нашли поддержку друг в друге. Потом Элгин уехал в Кембридж, выбрав колледж, который славился своими спортивными достижениями. Только через год после своего приезда туда Луиза стала подозревать его в мазохизме. Это подтвердилось, когда лежа на кровати, и раздвинув ноги, он умолял ее зажать его пенис прищепкой.

"Я могу вытерпеть это" - сказал он. "Я собираюсь стать врачом".

Тем временем, в Стамфорд Хилле, Исав и Сара, запертые в молельне на 24 часа Шабата, размышляли о том, что случилось с их мальчиком, который попал в лапы огненноволосой искусительницы.

"Она погубит его" - сказал Исав, "Он обречен. Мы все обречены".

"Мой мальчик, мой мальчик", говорила Сара "И всего лишь какие-то метр семьдесят".

Они не пришли на его регистрацию в Кембридже. Да и как они могли прийти, если Элгин назначил этот день на субботу. Была Луиза в шелковом платье, цвета слоновой кости с серебряной лентой на голове. Ее лучшая подруга Джанет с фотоаппаратом и кольцами. Был еще лучший друг Элгина имени которого он не мог вспомнить. Был Элгин в несколько тесноватом ему костюме, взятом напрокат.

"Понимаешь" - сказала Луиза, "Я знаю, что он чувствовал себя защищенным рядом со мной, потому что я могла контролировать его, потому что я должна была быть одной из тех людей, кто несет за него ответственность".

"А как же он? О чем он думал?"

"Он знал, что я красива, что я как трофей для него. Он хотел чего-то яркого, но не вульгарного. Он хотел вступить в мир и сказать : "Смотрите что у меня есть".

Я думаю об Элгине. Он очень известный, очень скучный, очень богатый. Луиза всех очаровывает. Она принесла ему внимание, связи, она готовит, она украшает дом, она умна и; кроме того, она красива. Элгин был неуклюжим и не подходил ей. В том, как к нему относились, была определенная доля расизма. Его коллегами были в основном те молодые люди, с которыми он учился и которых, в глубине души, презирал. Конечно, он знал других евреев, но в его профессии, все они были чересчур удовлетворенные, культурные, либеральные. Они не были ортодоксами из Стамфорд-Хилла, и они не были в ситуации, когда единственной защитой между ними и газовой камерой был незаконно захваченный полу-особняк.

Элгин никогда не говорил о своем прошлом, и постепенно, рядом с Луизой, оно потеряло значение. Он стал чересчур удовлетворенным, культурным и либеральным. Он ходил в оперу и покупал антиквариат. Он шутил по поводу Фрамеров и мацы и даже избавился от своего акцента.

Когда Луиза советовала ему поддерживать связь с его родителями он посылал им рождественские открытки.

"Это все из-за нее" - говорил Исав, стоя за темным прилавком. "Проклятие лежит на женщине со времен Евы".

И Сара полируя, сортируя, штопая, прислуживая, ощущала это проклятие и с каждым днем все больше теряла чувство собственного достоинства.

"Привет Элгин" - говорю я в тот момент, когда он заходит в кухню в своих синих морских бриджах (размер М) и своей поношенной синтетической рубашке (размер S). Он облокачивается на печь и выстреливает в меня стокатто вопросов. Это был предпочтительный для него способ общения, это означало, что он не хочет выставлять себя.

Луиза резала овощи. "Элгин уезжает на следующей неделе" - сказала она, прерывая поток его речи так искусно, как если бы он был дыхательным горлом, которое она перекрыла.

"Верно, верно" - сказал он весело. "Есть кое-какие документы, которые нужно передать в Вашингтон. Вы были когда-нибудь в Вашингтоне?"

Вторник, 12 мая 10:40. Рейс Британских авиалиний в Вашингтон, объявленный готовым к взлету. Вот и Элгин в бизнес-классе с бокалом шампанского и в наушниках, слушающий Вагнера. Бай-бай, Элгин.

Вторник, 12 мая 1 час дня. Тук-Тук.

"Кто там?"

"Привет Луиза".

Она улыбается. "Как раз к обеду".

Сексуальна ли еда? "Плейбой" регулярно на самых видных местах помещает истории о спарже и бананах, и диком луке, и цукини или о том, как смазывать себя медом или шоколадным мороженым. Однажды мне довелось купить какой-то эротический крем для кожи с искусственным ароматом Пина-Колада и вымазаться им с ног до головы, но это только вызвало раздражение на языке моей любовницы.

И еще есть - ужины со свечами, и все эти подозрительно косящиеся на вас официантки в жилетках, с огромными перечницами в руках. А также обычные пикники на берегу, которые срабатывают только в том случае, если вы влюблены, иначе невозможно вынести присутствие песка во французском сыре. Главное это обстановка, вернее, так мне казалось, пока мы не стали есть вместе с Луизой.

Когда она подносила ложку к своим губам мне так хотелось стать этим обычным кусочком нержавеющей стали. Я с радостью поменяю всю свою кровь на пол-пинты овощного соуса. Позволь мне быть ломтиками моркови, вермишелью, только для того, чтобы ты положила меня в свой рот. Я завидую французскому батону. Я смотрю как она ломает и смазывает каждый кусочек, медленно опускает его в свою чашу, дает ему пропитаться соусом и маслом, утонуть в темно-красной гуще, а потом быть воскрешенным вновь к великому удовольствию ее зубов.

Картофель, сельдерей, помидоры - все это она держала в своих руках. Когда я ем суп, я изо всех сил стараюсь ощутить вкус ее кожи. Она была здесь, что-то должно было остаться от нее. Я хочу найти ее в масле и в луке, обнаружить ее в чесноке. Я знаю, что она плюет на сковородку, чтобы проверить достаточно ли подогрелось масло. Это старый способ, каждый повар делает так, или делал. И поэтому, когда я спрашиваю ее, что она добавляет в суп я знаю, что она упускает самый важный ингредиент. Я попробую тебя, даже если только через еду.

Она разрезает грушу; груша из ее собственного сада. Там, где она жила когда-то6 был фруктовый сад и ее любимому дереву было двести двадцать лет. Даже больше, чем французской революции. Достаточно старое для того, чтобы его плоды могли отведать Вордсворт и Наполеон. Кто входил в этот сад и срывал эти плоды? Бились ли их сердца также, как мое? Она предложила мне половинку груши и ломтик пармезанского сыра. Эти груши видели мир, вот почему они невозмутимо продолжают расти. Мир тоже видел их. Каждый съеденный ломтик несет в себе войны и страсти. История, упрятанная в зернышках и лягушачье-зеленой шкурке.

Липкий сок стекает по ее подбородоку быстрей, чем я успеваю помочь ей вытереть его. Я слежу за салфеткой. Могу ли я украсть ее? И вот уже моя рука ползет по скатерти, как какое-то существо из романов По. Она дотрагивается до меня и я вскрикиваю.

"Я поцарапала тебя?" - говорит она, сама забота и сочувствие.

"Нет ты ударила меня током".

Она встает и ставит на стол кофе. Англичане ловко это проделывают.

"Мы собираемся завязать роман?"

Сейчас она спрашивает как австралийка.

"Нет. Не собираемся, - говорю я "ты замужем, а я с Жаклин. Мы собираемся быть друзьями".

Она говорит "Мы уже друзья".

Да мы друзья и мне действительно нравится проводить с тобой день в серьезной беседе, не ведущей ни к каким последствиям. Я не против умываться рядом с тобой, вытирать пыль вместе с тобой, читать одну сторону газеты пока ты читаешь другую. Мы друзья и мне бы очень не хватало тебя, мне действительно не хватает тебя, и я думаю о тебе очень часто. Я не хочу утратить это счастливое место, где есть кто-то умный и легкий, кто-то, кто не заглядывает в свою записную книжку, перед тем, как назначить свидание. Всю дорогу домой я мысленно рассуждаю обо всех этих вещах, и все эти вещи это прочный тротуар под моими ногами, и аккуратно сложенный забор, и угловой магазин, и машина Жаклин. Все на своих местах: и любовница, и друг, и жизнь и декорации. Чашки от утреннего завтрака лежат на том же месте, где были оставлены, и я точно знаю, даже если я закрою глаза, каждую точку на пижаме Жаклин. Мне иногда кажется, что Иисус был не прав, невозможно жесток, когда сказал, что даже мысль об измене такой же грех как и сама измена. Но сейчас, стоя здесь в этом привычном, не оскверненном месте, я уже переделываю свой мир и мир Жаклин навсегда. Она еще не знает этого. Она не знает, что сегодня происходит передел границ на карте. Что территория, которую она считала своей, аннексирована. Мы никогда не отдаем наше сердце навсегда. Мы даем его взаймы время от времени. Если бы это было не так, как мы могли бы забрать его не спросив об этом?

Я приветствую тихие часы уходящего дня. Никто не побеспокоит меня, я смогу заварить горячий чай, посидеть на своем обычном месте, уповая на то, что мудрость предметов имеет для меня какое-то значение. Здесь, в окружении моих столов, и стульев, и книг, я наверняка постигну необходимость осесть на одном месте. Слишком долго мне приходилось заниматься эмоциональным бродяжничеством. Разве не пришлось мне прийти сюда, с растраченными силами, с нанесенными судьбой ударами, чтобы обнести забором то место, которому сейчас угрожает Луиза?

О, Луиза, я говорю неправду. Это не ты не угрожаешь мне, это я угрожаю себе. Моя аккуратная, честно заработанная жизнь не имеет значения. Тикают часы. Я думаю сколько еще осталось времени до того, как начнется истерика? Сколько еще осталось времени до слез, и обвинений, и боли? Это особое ощущение тяжести в желудке, когда ты чувствуешь, что теряешь что-то, что не имеешь времени оценить. Почему мы измеряем любовь утратой?

Нет ничего необычного в этой прелюдии и предвидении, но признать это, значит отрезать себе путь к выходу; это всепрощение страсти. У тебя не было выхода, тебя охватило смятение. Какие-то силы взяли тебя и овладели тобой, усилия с твоей стороны были огромные, но сейчас все это уже в прошлом, ты не понимаешь и.т.д. и.т.д. Ты хочешь начать сначала и.т.д. и.т.д. Прости меня. В конце двадцатого столетия мы все еще оглядываемся на древних демонов, чтобы объяснить самые обычные вещи. Измена очень обычная вещь. Она не обладает ценностью раритета и все-таки, на индивидуальном уровне, это снова и снова также объяснимо, как НЛО. Я больше не могу обманывать себя таким образом. Мне всегда приходилось прибегать к этому, но не сейчас. Я точно знаю что случилось, и я также знаю, что я прыгаю с этого самолета по своей собственной воле. Нет, у меня нет парашюта, и, что еще хуже, его также нет у Жаклин. Когда ты отправляешься в путь, ты берешь с собой только одного человека.

Я отрезаю ломтик фруктового хлеба. Когда других выходов нет, еда очень помогает. Я могу понять, почему для некоторых людей холодильник наилучший благодетель. Мой обычный исповедальный напиток - неразбавленный Macallan, но не раньше 5 часов вечера. Возможно поэтому я откладываю все свои неприятности на вечер. И вот я здесь, в половине пятого, с фруктовым хлебом и чашкой чая и вместо того, чтобы взять себя в руки, я могу думать только о том, чтобы взять в руки Луизу. Во всем виновата еда. Нельзя придумать более неромантического момента чем этот, и все же сдобный запах изюма и ржи возбуждают меня больше, чем любой банан из "Плейбоя". Это просто вопрос времени.

Что благородней духом - бороться в течение недели, перед тем как упорхнуть через дверь или взять свою зубную щетку прямо сейчас? Я утопаю в неизбежности.

Я звоню другу и получаю совет играть роль моряка, который заводит себе жен во всех портах. Если я скажу Жаклин я разрушу все, а что дальше? Если я скажу Жаклин для нее это будет удар ниже пояса, правильно ли я поступаю? Возможно у меня нет ничего серьезного кроме собачьей лихорадки, которая продлится две недели, а потом я смогу извлечь это из своей системы и вернуться домой, в свою конуру.

Очень разумно. Здравый смысл. Хорошая собачка.

Что показывают мне чайные листья в гадальной чашке? Ничего, кроме заглавной Л.

Жаклин вернулась домой. Я целую ее и говорю "Мне бы хотелось, чтобы ты не пахла Зоопарком".

Она удивляется. "Это невозможно. Зоопарки очень вонючие места".

Она сразу же идет в ванную. Я наливаю ей выпить и думаю о том, как мне не нравится ее одежда, и ее манера переступив порог комнаты сразу включать радио. С угрюмым видом, я начинаю готовить ужин. Что мы будем делать сегодня вечером? Я ощущаю себя бандитом, который прячет оружие во рту. Если я заговорю все раскроется. Ешь, улыбайся, оставь место для Жаклин. Так ведь будет правильно? Звонит телефон. Я задерживаюсь перед тем как поднять трубку, прикрывая дверь в ванную за своей спиной.

Это Луиза.

"Приходи завтра" - говорит она. "Я кое-что хочу сказать тебе".

"Луиза, если это насчет сегодняшнего, я не могу...видишь ли, я думаю, что не могу. Я имею в виду, что я не могу потому что... хорошо... что если... знаешь..."

В трубке щелкнуло и наступила тишина. Я смотрю на трубку так, как делала это Лорен Бекол в фильмах с Хэмпфри Богартом. Все, что мне сейчас нужно -это машина с парой противотуманных фар и подножкой на которую я смогу запрыгнуть с разбега. Тогда я могу быть у тебя через 10 минут, Луиза. Вся проблема в том, что все, что у меня есть это только Mini, принадлежащий моей подружке.

Мы едим спагетти. Я думаю "Пока я не произнесу ее имя, со мной все будет в порядке". Я начинаю игру с собой, высчитывая на циничном циферблате продолжительность моего успеха. Кто я? Я чувствую себя ребенком в экзаменационном кабинете, не знающим как решить задачу. Пускай часы идут быстрей. Позволь мне выйти отсюда. В 9 часов я говорю Жаклин, что чувствую усталость. Она берет меня за руку. Я ничего не чувствую. Потом мы лежим рядом в наших пижамах, мои губы крепко сжаты, а мои щеки должно быть раздулись как у хомяка, потому что мой рот полон Луизой.

Мне не следует говорить тебе куда я иду завтра.

Ночью я вижу соблазнительный сон о своей бывшей подружке, которая сильно увлекалась папье-маше. Это начиналось как хобби. Кто будет возражать против нескольких ведер с мукой, воды и мотка рабицы? Я либерально отношусь ко всему и верю в свободное самовыражение. Однажды я прихожу к ней домой и обнаруживаю, что из почтового ящика, который находится прямо на уровне моего паха, торчит голова желто-зеленого змея, не настоящего, но достаточно правдоподобного, с красным языком и серебряными зубами из фольги. Я не решаюсь нажать на кнопку звонка. Не решаюсь, потому что для того, чтобы дотянуться до звонка, нужно упереться интимной частью своего тела прямо в голову змея. Между мной и мной происходит диалог:

Я: Не глупи, это шутка.

Я: Что ты подразумеваешь под шуткой? Это смертельно.

Я: Эти зубы не настоящие.

Я: Им не нужно быть настоящими, чтобы суметь причинить боль.

Я: Что она подумает о тебе, если ты простоишь здесь всю ночь?

Я: Что она вообще обо мне думает? Какого сорта девушки нацеливают змею на твои гениталии?

Я: Девушки, которые любят повеселиться

Я: Ха-ха-ха

Дверь распахнулась и на порог вышла Эмми. На ней был кафтан и длинная нить из бус. "Тебе это не причинит вреда" - сказала она. Это для почтальона. Он мне надоел".

"Я не думаю что это испугает его" - говорю я. "Это только игрушечная змея. Меня это не испугало".

"Тебе нечего бояться" - говорит она. "В горле у змеи есть крысоловка".

Она исчезает в доме, а я тем временем болтаюсь у лестницы с бутылкой Бужеле Нуво в руках. Она возвращается со стеблем зеленого лука и просовывает его в рот змее. Что-то ужасно лязгает и нижняя часть лука падает отрубленной на коврик у дверей. Возьмешь его с собой, хорошо? - сказала она "Мы съедим его позже".

Я просыпаюсь в поту, дрожа всем телом. Жаклин мирно спит рядом со мной, свет просачивается сквозь старые занавески. Укутавшись в свой халат я выхожу в сад, радуясь внезапной влажности под ногами. Воздух чистый и теплый, а по небу растянулись розовые царапины. Было какое-то урбанистическое удовольствие от сознания того, что только я сейчас вдыхаю этот воздух. Беспрестанные вдохи-выдохи миллионов легких угнетают меня. Слишком много нас на этой планете и это начало большого шоу. Шторы на окнах моих соседей опущены. Какие они видят сны или, может быть, кошмары? Все было бы по другому увидь я их сейчас, с расслабленными уголками губ, с открытыми телами. Мы могли бы сказать что-нибудь честное друг другу вместо обычного, скомканного "Доброе утро".

Я иду посмотреть на свои подсолнухи, мирно растущие в спокойной уверенности, что здесь всегда будет солнце для них, самоутверждающиеся нужным способом в нужное время. Редкие люди добиваются того, чего добивается природа без усилий и, в основном, без потерь. Мы не знаем кто мы, или как нам действовать, еще меньше мы знаем о том, как расцвести.

Слепая природа. Homo sapiens. Кто кого обманывает?

Итак, что мне делать? Я спрашиваю малиновку, сидящую на стене. Малиновки очень верные создания, которые из года в год живут с одним и тем же партнером. Мне нравятся доблестный красный щит на их грудках и их надежный путь, которым они следуют за лопатой в поиске червей. И вот я здесь, взрыхляю почву, и вот маленькая малиновка убегает с червяком. Homo sapiens. Слепая природа.

Я не чувствую в себе мудрости. Почему так случается, что человеческим существам позволено расти без необходимых механизмов, дающих возможность принимть здравые этические решения?

Нет ничего сверхъестественного в моей ситуации:

1. Я люблю женщину, которая замужем;

2. Она любит меня;

3. Я живу с другим человеком;

4. Как мне узнать, является ли Луиза той, кого нужно любить, или той кого нужно избегать?;

Церковь могла бы ответить мне, друзья пытались помочь мне, можно встать на путь стоика и избежать искушения, или поднять парус и повернуть свой корабль в сторону попутного ветра.

Впервые в жизни сделать правильный шаг значит для меня больше, чем выбрать свой собственный путь. Я думаю, что за это мне нужно благодарить Вирсавию...

Я помню, как она вернулась ко мне после шестинедельного путешествия в Южную Африку. Перед тем как она ушла, ей был поставлен ультиматум: он или я. Ее глаза, которые очень часто наполнялись слезами от жалости к себе, упрекали меня за еще один запрещенный прием в нашем любовном поединке. Это было провокацией с моей стороны, и конечно она выбрала его. Очень хорошо. Шесть недель. Я чувствую себя как девушка из рассказа о Румпельштилскине, которая сидела в подвале, набитом соломой, и должна была превратить ее в золото к следующему утру. Все, что у меня когда-либо было от Вирсавии - это кипа соломы, но когда она была со мной мне хотелось верить, что эта солома превратится в драгоценный камень. И вот в итоге я оказываюсь среди отбросов и мусора и мне нужно очень потрудиться, чтобы вымести все это. Потом она пришла - нераскаявшаяся, как всегда забывчивая, и спросила меня почему я не отвечаю на ее звонки и не шлю ей писем до востребования.

"Мой ультиматум был совершенно серьезным".

Она сидит молча 15 минут, пока я приклеиваю задние ножки к кухонному стулу. Потом она меня спрашивает встречаюсь ли я с кем-нибудь еще. Я отвечаю, что встречаюсь - коротко, неуверенно, безнадежно.

Она кивает и встает, чтобы уйти. Стоя в дверях она говорит: "Я забыла тебе сказать кое-что, перед тем как мы расстанемся".

Я оборачиваюсь к ней, внезапно и резко. Я ненавижу это "мы".

"Да", продолжает она, "Урийя подхватил гонорею от женщины, с которой он спал в Нью-Йорке. Он спал с ней, в отместку мне, конечно. Но он не рассказал мне об этом и врач думает, что я тоже больна. Я принимала антибиотики. Поэтому возможно с тобой все в порядке. Тебе следует провериться.".

Я подхожу к ней с ножкой от стула в руках. Мне хочется опустить ее прямо на ее безукоризненно накрашенное лицо.

"Ты дерьмо"

"Не говори так"

"Ты говорила, что больше не занимаешься с ним сексом".

"Я решила, что это нечестно. Мне не хотелось отнимать у него тот остаток сексуальной уверенности, который у него возможно оставался".

"Я полагаю, что именно поэтому ты никогда не удосужилась сказать ему, что он не умеет сделать так, чтобы ты кончила".

Она не ответила. Она заплакала. На меня это действует как красная тряпка на быка. Я обхожу ее вокруг.

"Сколько времени ты замужем? Идеальный гражданский брак, а?

Десять лет, двенадцать? И ты не просила его положить голову между твоих ног только потому, что ты думала, что ему это будет неприятно?

Давай-ка послушаем и это ради сексуального самоутверждения."

"Хватит" - сказала она, отталкивая меня. "Я должна идти домой".

"Должно быть уже семь часов. Это твое домашнее время, не так ли?

Вот почему ты заканчиваешь практиковать пораньше, чтобы можно было быстренько перепихнуться за полтора часа, а потом смыться, сказав "До свидания , дорогуша", и пойти готовить ужин.

"Я приходила из-за тебя" - сказала она "Верно, благодаря мне ты приходила и тогда когда у тебя была менструация, и тогда когда ты была больна, снова и снова здесь все делалось для того, чтобы ты приходила".

"Я не это имела в виду. Я имела в виду мы вместе делали это. Тебе хотелось меня там".

"Мне хотелось тебя везде, и самая патетическая вещь во всем этом то, что я все еще хочу тебя".

Она посмотрела на меня. "Отвезешь меня домой?".

Я все еще вспоминаю ту ночь со стыдом и яростью. Мне не пришлось отвезти ее домой. Мне пришлось идти с ней пешком по темным переулкам к ее дому, слушая шуршание ее пальто и трение сумочки об ее ногу. Как Дирк Богард, она гордилась своим профилем и он подчеркивался подходящим эффектом мутного света уличных фонарей. Мы расстались с ней там, где она была уже в безопасности, и до моего слуха доносился стук ее каблуков, замирающих вдали. Через несколько секунд они перестали стучать. Мне было знакомо это; она приводила в порядок свои волосы и лицо, стряхивая меня со своего пальто и чресел. Ворота скрипнули и закрылись ударив металлом о металл. Теперь они оба были внутри, в четырех стенах, разделяющие друг с другом все, даже болезни.

По дороге домой, глубоко вдыхая воздух, зная, что я дрожу и не зная как остановить эту дрожь, мне в голову пришла мысль о том, что моей вины в этом не меньше, чем ее. Не с моего ли согласия случился этот сговор о тайном обмане, который выжег дотла всю мою гордость? Меня можно было назвать ничтожеством, слабовольным куском дерьма, вполне достойным Вирсавии Самоуважение. Считается, что этому учат в Армии. Возможно мне следует завербоваться на военную службу. Следует ли мне в графе "личная заинтересованность" написать "Разбитое сердце"?

На следующий день я сижу в венерологической клинике и наблюдаю за своими друзьями по несчастью. Хитроватый франт, толстый бизнесмен в костюме, скроенном так, чтобы скрыть его выпирающий живот. Несколько женщин и проститутки, и другие женщины тоже. Женщины с глазами, полными боли и страха. Что это за место и почему никто не предупредил их?" Кто тебя наградил этим, дорогая?" - хочется мне спросить у одной женщины средних лет в цветастом платье. Она не отрываясь разглядывает плакат с описанием гонореи, а потом пытается сосредоточиться на чтении своей книги "Жизнь в деревне". "Разведись с ним" - хочу я ей сказать. "Ты думаешь он сделал это впервые?". Ее вызвали и она исчезла в мрачной белой комнате. Это место как коридор в Судный день. Чайник с несвежим кофе марки Кона, несколько пыльных кожаных скамеек, пластиковые цветы в пластиковых вазах и повсюду по стенам, сверху донизу - плакаты, с изображением каждого генитального прыщика и выделений неестественного цвета. Впечатляющее зрелище того, что может появиться всего на нескольких сантиметрах плоти.

Ах, Вирсавия, это совсем не похоже на твою элегантную хирургию, не так ли? Там твоим личным пациентам удаляют зубы под музыку Вивальди и они наслаждаются двадцатиминутным отдыхом на откидном диване. Тебе каждый день поставляют свежие цветы и ты предлагаешь только самые ароматные сорта травяного чая. Перед твоим белым халатом, положив голову на твою грудь, никто не боится иглы и шприца. Мне случилось зайти к тебе за маленькой коронкой, а ты предложила мне целое королевство. К сожалению мое обладание им ограничивалось временем между пятью и семью на неделе, и иногда по выходным, когда он уходил играть в футбол.

Я захожу в кабинет.

"Вы обнаружили у меня "это"?"

Медсестра смотрит на меня так, как смотрят на спущенное колесо и говорит - "Нет".

Затем они заполняет медицинскую форму и просит меня зайти через 3 месяца.

"Зачем?"

"Болезни, передающиеся половым путем обычно не являются результатом аскетического образа жизни. Если ваши привычки таковы, что вы подхватили это однажды, скорей всего вы подхватите это снова". Она замолчала. "Мы все рабы привычек".

"Но мне никогда не приходилось что-либо подхватывать. Ни одну из "этих" болезней".

Она открыла дверь. "Трех месяцев будет достаточно".

Достаточно для чего? Я прохожу через коридор мимо Хирургии, Комнаты матери, и Ребенка, потом мимо Кабинета для Амбулаторных больных. Отличительная черта венерологических отделений в том, что они располагаются достаточно далеко от нормальных положительных пациентов. Их достойная лабиринта запутанность подразумевает, что вы должны спросить по крайней мере пять раз как туда пройти. И хотя я спрашиваю достаточно тихо, особенно рядом с Комнатой Матери и Ребенка, я не получаю ответной учтивости. "Венерологическое отделение? Вниз до конца, повернете направо, повернете налево, прямо через ворота, мимо лифта по ступенькам, пройдете по коридору, завернете за угол, пройдете через вращающиеся двери, и вы там" пронзительно кричит фельдшер, осторожно приостанавливая свою тележку с грязным бельем у моих ног... "Вы сказали ВЕНЕРИЧЕСКИЕ?"

И еще раз я спрашиваю молодого врача, лихо размахивающего стетоскопом перед палатой Амбулаторных Больных. "Венерологическое отделение? Нет проблем. На кресле для инвалидов вы доберетесь туда за пять минут." Он звенит колокольчатым смехом как целая колонна грузовиков, вызывающих выносить мусор и указывает в сторону мусоропровода. Это самый быстрый путь. Желаю удачи".

Может быть во всем виновато мое лицо. Может быть сегодня я напоминаю половую тряпку. Я чувствую себя половой тряпкой.

По пути из клиники я покупаю себе большой букет цветов.

"Собираетесь в гости? - спрашивает девушка, голосом, загнувшимся по краям, как больничный сэндвич. Она до смерти устала казаться любезной.

Она стоит, со всех сторон загроможденная папоротниками, с ее правой руки капает зеленая вода.

"Да. К себе. Хочу узнать как у меня дела".

Она поднимает брови и пищит: "С вами все в порядке?"

"Будет в порядке" - говорю я, бросая ей красную гвоздику.

Дома я ставлю цветы в вазу, меняю простыни и ложусь в постель.

"Что дала мне Вирсавия кроме идеального ряда зубов?"

("Это чтобы лучше съесть тебя" - сказал Волк) Я беру распылитель с краской и пишу на своей двери "САМОЛЮБИЕ".

Пускай Купидон попробует пройти мимо этого.

Луиза завтракает в тот момент, когда я оказываюсь у ее дверей. На ней красно-зеленый полосатый халат, восхитительно огромный. Ее волосы распущены, они покрывают ее шею и плечи, светлыми струями падая на стол. Было что-то опасно электрическое в Луизе. Я боюсь, что то постоянное пламя, которое она обещает, возможно подпитывается потоком гораздо более переменчивым. Снаружи она кажется спокойной, но за пределами ее контроля таится та же самая разрушающая сила, которая заставляет меня трепетать под сводами пилонов. В ней больше от Викторианской героини, чем от современной женщины. От героини из Готического романа, хозяйки своего дома, способной как хранить огонь, так и выбежать в ночь с одной котомкой в руках. Мне всегда казалось, что она носит ключи на талии. Она была закрыта, притушена, как вулкан, спящий но все же действующий. Мне пришло в голову, что если сравнивать Луизу с вулканом, тогда меня можно сравнить с Помпеями.

Я не сразу захожу в комнату, я стою, притаившись снаружи, подняв воротник, спрятавшись, чтобы лучше видеть. Я думаю, что если она вызовет полицию, это будет именно то, чего я заслуживаю. Но она бы не стала вызывать полицию, она бы просто достала свой револьвер с перламутровой ручкой из стеклянного графина и выстрелила бы мне в сердце. В моих останках, они нашли бы только одно огромное сердце и никаких внутренностей.

Белая скатерть, коричневый чайник. Хромовая решетка тостера и ножи с серебряными лезвиями. Обычные вещи. Посмотри как она берет их и кладет их обратно, быстро вытирает свои руки о край скатерти; она не делает этого в присутствии других людей. Она закончила есть яйцо, я вижу его верхушку с неровными краями на тарелке, кусочек масла, который она кладет в рот кончиком ножа. Теперь она идет в ванную и кухня становится пустой. Глупая кухня без Луизы.

Мне легко войти, дверь не заперта. Я ощущаю себя вором с полным мешком украденных взглядов. Очень странно быть в чьей-то комнате, в отсутствии хозяев. Особенно, если вы любите их.

Каждый предмет имеет свое значение. Почему она купила это? Что она больше всего любит? Почему она сидит на этом стуле, а не на том? Комната становится кодом, на расшифровку которого у вас есть всего несколько минут. Когда она возвращается, она завладевает вашим вниманием. Кроме того рассматривать комнату в ее присутствии неприлично. И все-таки я хочу снять рисунки со стены и просунуть пальцы под пыльные рамки картин. В корзине с мусором, в кладовой, я возможно найду ключ к тебе, я смогу разгадать тебя, выпрясть тебя между своими пальцами, растянуть каждую ниточку, чтобы узнать всю меру тебя. Желание украсть что-нибудь кажется нелепым, но сильным. Мне не нужна твоя чайная ложечка, хотя она очаровательна - с крошечным сапожком короля Эдварда на ручке. Почему тогда я кладу ее в свой карман? "Сейчас же вытащи ее" - говорит директриса школы, которая следит за моим поведением. Мне удалось засунуть ее обратно в ящик, хотя она оказала сопротивление необычное для чайной ложки. Я сажусь и стараюсь сконцентрироваться. Прямо перед моими глазами стоит корзина для стирки белья. Никаких корзин для белья...пожалуйста.

Я не имею ничего общего с фетишистами. У меня нет желания набивать свои потайные карманы использованным нижним бельем. Я знаю людей, которые делают это, и я сочувствую им. Идти в переполненный офис с большим белым платком в одном кармане пиджака и парой крошечных трусиков в другом. Как можно точно быть уверенным в том, что не перепутаешь карманы? Но корзина с бельем гипнотизирует меня как безработный заклинатель змей.

Я едва успеваю войти, когда Луиза выходит из двери; ее волосы, собранные пучком на голове, заколоты черепаховой заколкой. Я чувствую пар, исходящий от нее после ванны и терпкий запах древесного мыла. Она протягивает руки, ее лицо светится любовью, я подношу ее ладони ко рту и целую каждую, очень медленно, чтобы запечатлеть в памяти форму ее суставов.

Я хочу не только плоть Луизы, я хочу ее кости, ее кровь, ее ткани, те сухожилия, которые связывают ее вместе. Я буду крепко держать ее в объятиях, даже если время сотрет и оттенок и текстуру ее кожи. Я смогу держать ее тысячу лет, пока сам скелет не превратся в пыль. Кто ты, заставляющая меня чувствовать это? Кто ты, для кого время не имеет значения?

Под ее пылающими ладонями я думаю "Это костер, который насмехается над солнцем. Здесь меня согреют и накормят, здесь я буду в безопасности. Я буду держаться за этот пульс, чтобы противостоять другим ритмам. Мир придет как прилив и отлив одного дня, но вот ее руки в которых она держит мое будущее.

Она сказала: "Пойдем наверх".

Мы поднимались друг за другом минуя лестничную площадку на первом этаже, минуя студио на втором этаже, наверх, где ступеньки сужались и комнаты были меньше. Казалось, что дому не было конца, что витая лестница вела нас все выше, и уносила из дома в мансарду на башне, где птицы бьются об окна и небо зовет к себе. Маленькая кровать с одеялом из разноцветных лоскутов. Покосившийся пол с приподнятой доской, похожей на рану. Бугристые и заплесневелые стены дышат. Я могу почувствовать, как они двигаются от моего прикосновения. Они слегка влажные. Свет, пропущенный через разряженный воздух, прогревает оконные стекла так, что их невозможно открыть. Мы стали больше в этой высокой необитаемой комнате. Ты и я, мы могли достать до потолка и до пола и каждого угла нашей любовной кельи. Ты целуешь меня и я ощущаю вкус твоей кожи.

Что из того, что ты, только недавно одетая, сбросила свою одежду, и она лежит бессознательным ворохом; а я знаю теперь, что ты носишь нижнюю юбку?

Луиза, твоя нагота слишком огромна для меня. Я даже не знаю еще протяженность твоих пальцев. Как я могу охватить эту землю? Чувствовал ли Колумб то же самое при виде Америки? Я не могу и мечтать об обладании тобой, я хочу, чтобы ты обладала мной.

Уже гораздо позже я слышу голоса школьников, возвращающихся домой. Их пронзительные и энергичные голоса проносятся через более тихие комнаты и, искаженные, долетают наконец до нашего Дома Славы. Возможно мы находились на крыше мира, где был Чосер со своим орлом. Возможно лихорадка и давление жизни заканчивались здесь; голоса скапливались в балках, многословно повторяясь. Энергия не теряется, а только трансформируется; куда уходят слова?

"Луиза я люблю тебя".

Очень нежно она закрывает мой рот рукой и качает головой. "Не говори этого пока. Может быть это не серьезно. "

Я протестую, разразившись потоком превосходных степеней, которые постепенно начинают звучать как рекламный текст. Естественно эта модель самая лучшая, самая важная, самая прекрасная, если не несравненная. Существительные без пары таких хайстритовских прилагательных ничего не стоят. Чем больше я украшаю их, тем более пусто они звучат. Луиза ничего не говорит и я постепенно умолкаю.

"Когда я сказала, что может быть это несерьезно, я имела в виду, что невозможно, чтобы для тебя это было серьезно".

"У меня нет жены".

"Думаешь, это дает тебе свободу?"

"Это делает меня свободнее".

"А также дает возможность легко изменять свое мнение. Я сомневаюсь, что ты оставишь Жаклин. Но останешься ли ты со мной?"

"Я люблю тебя"

"С другими у тебя тоже была любовь, и все же они оставлены тобой."

"Все не так просто"

"Я не хочу стать очередным трофеем в твоем списке".

"Ты начинаешь этот список, Луиза"

"Я подтверджаю этот список, но мы оба начинаем его".

Что все это значит? Мы занимались любовью только раз. Мы были знакомы только как друзья пару месяцев и все же она бросает вызов моей пригодности для длительных отношений? Я так и говорю ей.

"Bсе же ты признаешь, что я только трофей?"

Это сердит меня и сбивает с толку.

"Луиза, я не знаю кто ты. Мне пришлось вывернуть себя наизнанку чтобы избежать того, что случилось сегодня. Ты действуешь на меня чем- то, что я не могу измерить или вместить . Все, что я могу почувствовать это степень этого эффекта, и эффект этот таков, что я уже не в состоянии себя контролировать.

"Значит ты пытаешься восстановить контроль, говоря мне, что любишь меня? Это та территория, которую ты знаешь, не так ли? Эта романтика, и ухаживание, и ураган".

"Мне не нужен контроль"

"Я не верю тебе"

Да, и правильно делаешь, что не веришь. Когда в чем-то не уверен, искренность очень помогает. Это мой маленький миленький трюк. Я встаю и тянусь за своей рубашкой. Она лежит под ее нижней юбкой. Вместо рубашки я вытаскиваю нижнюю юбку.

"Можно я возьму ее? "

"Охота за трофеями? "

Ее глаза наполняются слезами. И я причина этой боли. Я сожалею о том, что она услышала от меня все эти истории о моих бывших подружках.

Мне просто хотелось сделать так, чтобы она всегда смеялась и она смеялась когда-то. Теперь из-за меня наш путь усеян терниями. Она не доверяет мне. В качестве друга - я забавное явление. Как предмет любви - я явление летальное. Я понимаю это. Мне бы не хотелось иметь дело с такой личностью как я. Я встаю на колени и прижимаю ее ступни к своей груди.

"Скажи мне, что ты хочешь, и я сделаю это".

Она гладит меня по голове. "Я хочу тебя без прошлого. Все стихи, выученные тобой - забудь их. Забудь о других спальнях, о других местах, где тебе приходилось бывать. Приди в новом обличьи. Никогда не говори мне, что любишь меня пока ты не докажешь это".

"Как я докажу это?"

"Я могу сказать тебе, что делать".

Лабиринт. Найди свой собственный выход из него, и твое самое заветное желание исполнится. Не сумеешь этого сделать и ты будешь вечно блуждать в этих безжалостных стенах. Это был тест? Говорю вам, что в Луизе было что-то большее, чем немного готики. Кажется она решила, что мой долг достать ее из запутанного клубка моего собственного прошлого. В ее мансарде висела репродукция с картины Берн-Джонса, которая называлась "Любовь и Пилигрим". Ангел в чистых одеждах вел за руку усталую странницу с избытыми в кровь ногами. Странница одета в черное и ее плащ все еще держат густые заросли терновника из которых они оба появились.

Поведет ли Луиза меня так же? Хочу ли я чтобы меня вели? Она была права - у меня не было мыслей о необъятности всего этого. У меня есть небольшое оправдание - у меня были мысли о Жаклин.

Идет дождь. Я покидаю дом Луизы и сажусь в автобус, который идет до Зоопарка. Автобус переполнен женщинами и детьми. Усталая деловая женщина успокаивает своего перевозбужденного ребенка. Один из детей засовывает голову своего брата в рюкзак, рассыпая при этом учебники на резиновый пол, чем доводит свою миленькую молодую маму до состояния неистовства. "Почему ни одна из таких работ не включена в Валовой Национальный Доход? "Потому что мы не знаем как сосчитать ее" - говорят экономисты. Им нужно попытаться когда-нибудь проехать на автобусе.

Я выхожу у главного входа в Дом Животных. Мальчик в будке - усталый и одинокий. Его нога упирается в турникет, мокрый ветер пробивается в его окно и забрызгивает дождем его портативный телевизор.

Он не смотрит на меня, когда я прислоняюсь к пластиковому макету слона, чтобы укрыться от дождя.

"Зоопарк закрывается в десять" - говорит он загадочно. "Никого из администрации нет после 5 вечера".

"Секретарская мечта; "Никого из администрации нет после 5 вечера".

Это веселит меня на секунду, а потом я вижу Жаклин, идущую по направлению к воротам: берет низко натянут на лоб, чтобы дождь не брызгал в лицо. У нее в руках хозяйственная сумка, полная продуктов, из углов сумки выглядывают стебли молодого чеснока.

"Дос-данья, дорогуша" - говорит парень не разжимая губ.

Она не видит меня. Мне хотелось спрятаться за макетом слона, а потом выпрыгнуть прямо перед ней и сказать "Пойдем пообедаем". На меня часто находят такие романтические глупости. Я использую их как способ уходить от реальных ситуаций. Кому, к чертовой матери, захочется идти ужинать в 5:30 вечера? Кого привлекают прогулки под дождем, бок о бок с тысячами подобных тебе, возвращающихся с работы домой с хозяйственными сумками, полными продуктов?

Не отвлекайся - говорю я себе . Действуй по плану.

"Жаклин". (Мой голос похож на голос полицейского из уголовного розыска) Она оборачивается ко мне, улыбающаяся и радостная, отдает мне сумку и кутается в пальто. Она идет по направлению к своей машине, рассказывая мне как у нее прошел день, о кенгуру, которому был нужен адвокат. Я уже знаю, что Зоопарк использует их в экспериментах над животными. Зоопарк отрезает им головы. В интересах науки.

"Но не в интересах кенгуру?"

"Нет", сказала она. "Но почему они должны страдать? Ты ведь не станешь рубить мне голову, правда?"

Я испугано смотрю на нее. Она шутит, но это не похоже на шутку.

"Давай пойдем возьмем кофе и немного пирожных". Я беру ее за руку и мы уходим с автостоянки в уютное кафе, которое обычно обслуживает толпу, выходящую из Зоопарка. Здесь было приятно, когда не было посетителей и в этот день их не было. Животные должны молится на дождь.

"Ты обычно не встречаешь меня с работы" - сказала она

"Нет"

"Мы что-то празднуем?"

"Нет"

Туман лег на окно. Уже было не ясно.

"Это о Луизе?"

Я киваю, покручивая в пальцах вилку от торта, и вытягиваю ноги под игрушечно маленьким столиком. Все в диспропорции. Мой голос кажется слишком громким, Жаклин слишком маленькой; женщина разносящая пончики, с механической точностью водружает свою грудь на стеклянный прилавок с угрозой раздавить его мощью своих грудей. А посмотрите как она раскидывает по столам эклеры, в одной из подач заливая своих, ничего не подозревающих клиентов, квази-сливками. Моя мать всегда мне говорила, что я нарвусь на неприятности.

"Ты видишься с ней?" - робкий голос Жаклин.

Раздражение подступает к горлу. Я хочу свернуться клубком, как собака, которой я в сущности и являюсь. "Конечно я вижусь с ней. Я вижу ее лицо на каждой стене, на монетах в моем кармане. Я вижу ее, когда смотрю на тебя. Я вижу ее, когда не смотрю на тебя."

Но ничего подобного я не говорю, а только бормочу что-то вроде: "да, как обычно, но положение вещей изменилось". ПОЛОЖЕНИЕ ВЕЩЕЙ ИЗМЕНИЛОСЬ. Что за хреновое замечание. Это я меняю положение вещей. Положение вещей не меняется, оно не похоже на времена года, вращающие годовой цикл. Люди меняют положение вещей. Есть жертвы изменений, но нет жертв вещей. Почему я погружаюсь в злоупотребление языком? Этим я не добьюсь того, чтобы Жаклин стало легче, но тем не менее я делаю это. Этим я немного облегчаю ситуацию для себя, и я думаю, что именно этим я сейчас и занимаюсь.

Она сказала "Я думала в тебе кое-что изменилось".

"Да, во мне кое-что изменилось, вот в этом и вся проблема, правда?"

"Я думала, что уже изменилось". С твоих слов я поняла, что ты не будешь больше этого делать. Я так поняла, что ты хочешь начать другую жизнь. Меня легко обидеть".

Она сказала правду. Мне казалось, что я могу жить с утренней газетой в руках и возвращениями домой к 6-часовым новостям. Это не было ложью, придуманной для Жаклин, это было ложью, придуманной для себя.

"Я не бегаю за юбками, Жаклин"

"Чем же ты тогда занимаешься?"

Хороший вопрос. Было бы неплохо иметь всевидящий дух, чтобы перевести мои поступки на обычный английский язык. Мне бы хотелось прийти к тебе со всей надежностью компьютерного программиста, с уверенностью, что мы сможем найти ответы, если только правильно зададим вопросы. Почему я не действую по плану? Как глупо говорить, что я не знаю, пожимать плечами и вести себя подобно любым другим идиотам, которые влюбились и не могут этого объяснить. У меня хорошая практика, мне удалось бы объяснить. Но единственное слово, о котором я могу думать - Луиза.

Высвеченная неоновым светом кафе, Жаклин обхватывает руками чашку, чтобы согреться, но вместо этого обжигается. Она разливает кувшинчик с молоком и, пытаясь вытереть стол несоразмерной салфеткой, роняет свое пирожное на пол. Медленно, с орлиным взглядом, Грудь наклоняется, чтобы вытереть пол. Она видела все это и раньше, ей это неинтересно. Единственное, чего она хочет - это закрыться через четверть часа. Она ретируется за свой прилавок и включает радио.

Жаклин вытирает свои очки.

"Что ты собираешься делать?"

"Мы должны вместе решить что делать. Это должно быть обоюдное решение."

"Ты имеешь в виду, что мы немного поговорим об этом, и ты в любом случае сделаешь то, что хочешь?"

"Я не знаю чего я хочу."

Она кивает и поднимается, чтобы уйти. Пока я ищу мелочь, чтобы расплатиться с хозяйкой кафе, Жаклин оказывается уже в конце улицы, по видимому, направляясь к своей машине. Я бегу, чтобы догнать ее, но когда я наконец добираюсь до автостоянки Зоопарка, она оказывается уже закрытой. Я хватаюсь за решетку, с дырочками в форме ограненного алмаза, и тщетно трясу вычурный висячий замок. Влажная майская ночь, больше подходящая для февраля, чем для сладкой весны. Она должна была бы быть мягкой и светлой, но весь свет был впитан чередой усталых уличных ламп, отражающих дождь. Машина Жаклин одиноко стоит в углу, на незащищенной от ветра площадке. Нелепое это, испорченное, печальное время.

Я прохожу через маленький парк и сажусь на сырую скамейку под каплющей дождем ивой. На мне мешковатые шорты, в которых, в такую погоду, я напоминаю участников компании по вербовке бойскаутов. Но я не бойскаут и мне никогда не привелось быть бойскаутом. Я завидую им; они точно знают как делаются Добрые Дела.

Мирные симпатичные дома напротив, стоящие в парке, проявляются желтым в одних окнах, и черным в других. Кто-то появился в окне и задернул занавески, кто-то открыл входную дверь, и, на минуту, я слышу музыку. Какие разумные, логичные жизни. Страдают ли они от бессонницы по ночам, пряча свои сердца, и отдавая свои тела? Испытывает ли та женщина в окне тихое отчаяние, когда часы приближают время сна? Любит ли она своего мужа? Желает ли его? Когда он видит как его жена раздевается, что он чувствует тогда? Есть ли кто-нибудь в соседнем доме, кого он желает также, как когда-то желал ее?

В парке аттракционов когда-то был музыкальный автомат, который назывался "Что увидел Батлер". Ты прилипаешь глазами к глазку, бросаешь монетку и тотчас же труппа танцующих девушек начинает подбрасывать свои юбки и подмигивать вам. Постепенно они сбрасывают большую часть своей одежды, и если вы хотите увидеть полное "ню", вы должны успеть бросить еще одну монетку до того, как белая рука лакея задвинет благоразумную штору. Удовольствием от этого, наряду с очевидным, было совершенное подобие. Это было задумано так, чтобы создать ощущение, что вы какой-то франт, сидящий в мюзик-холле, безусловно на лучшем месте. Перед вами бархатные сидения с целым рядом намазанных бриолином волос. Это было мило своим ребячеством и непритязательностью. При этом у меня всегда появлялось чувство вины, но это была горячая дрожь вины, а не ужасающая тяжесть греха. От тех дней во мне осталось что-то от соглядатая, хотя и самого скромного рода. Мне нравилось проходить мимо оголенных окон и выхватывать взглядом жизнь внутри.

Не существует ни одного немого фильма, снятого в цвете, но картины в окне были именно такими. Все двигалось в странном подобии заводных механизмов. Почему тот мужчина поднимает руки? Руки девушки беззвучно двигаются над фортепиано. Только пол дюйма стекла отделяют меня от молчаливого мира, в котором я не существую. Они не знают, что я здесь, но я так же близко к ним, как и любой другой член их семьи. Более того - пока их губы двигаются на манер золотой рыбки, я создаю сценарий и в моей власти вложить слова в их рты. Однажды у меня была подружка, с которой мы обычно играли в эту игру, гуляя вокруг шикарных домов, когда у нас не было ни гроша, и придумывая истории о жизни освещенных софитами, благополучных семейств.

Ее звали Кэтрин, она хотела стать литератором. Она говорила, что изобретать такие маленькие сценарии для неожиданных вещей было хорошей зарядкой для ее воображения. Мне не хотелось стать литератором, но у меня не было возражений против того, чтобы носить за ней ее блокнот. В одну из тех темных ночей, мне как-то пришло в голову, что все фильмы - это ужасное притворство. В реальной жизни, особенно после 7 вечера, человеческие существа, предоставленные сами себе, вряд ли вообще передвигаются. При виде их, меня периодически охватывала паника, и мне казалось, что мы должны вызвать скорую помощь.

"Никто не может сидеть без движения так долго" - говорю я "Она должно быть умерла. Посмотри на нее, у нее уже началась трупное окоченение, она даже не моргает."

Потом мы шли в дом кино, где показывали Шаброля или Ренуара и где на протяжении всего фильма актеры только и делали, что входили и выходили из спален, стреляли друг в друга и разводились. Мне все это надоело. Французы претендуют на то, чтобы быть источником интеллектуальности, но для нации мыслителей они слишком много суетятся. Мышление должно быть процессом, свободным от физического движения. Они впихивают больше действий в свои высокохудожественные фильмы, чем это удается сделать американцам в дюжине фильмов с Клинтом Иствудом. "Джульет и Джим" - это боевик.

Мы были так счастливы в те сырые беззаботные ночи. Мне казалось, что мы Шерлок Холмс и Доктор Ватсон. Мне было известно мое место. А потом Кэтрин сказала, что она уходит. Ей не хотелось это делать, но она считала, что писательница не может быть хорошей компанией. "Это только дело времени" сказала она "Я превращусь в алкоголичку и забуду как готовить".

Мне хотелось подождать, сделать попытку и пережить эти трудности. Она печально покачала головой и похлопала меня по плечу.

"Заведи собаку".

Конечно же, для меня это было огромным потрясением. Мне очень нравились наши прогулки по ночам, короткие остановки в рыбном магазине, и то, как на рассвете мы заваливались в одну постель.

"Могу ли я что-нибудь сделать для тебя до того, как ты уйдешь?"

"Да", - сказала она "Ты знаешь почему Генри Миллер говорил: "Я писал своим членом"?

"Потому что так оно и было. Когда он умер, между его ног не нашли ничего, кроме старой ручки".

"Ты все выдумываешь" - сказала она

Разве?

Я сижу на скамейке, вода стекает с меня ручьями, я улыбаюсь. Это не самый счастливый день в моей жизни, но сила воспоминаний такова, что какое-то время может отодвинуть реальность. Или память более реальное место? Я поднимаюсь и выжимаю шорты. Уже стемнело; по ночам парк принадлежит другим людям а я к ним не принадлежу. Лучше пойти домой и увидеться с Жаклин.

Когда я наконец прихожу домой, дверь оказывается запертой. Я пытаюсь войти, но изнутри на двери висит цепочка. Я кричу и колочу в дверь. Наконец открывается почтовый ящик, и из него выскальзывает записка. В ней написано УБИРАЙСЯ. Я нахожу ручку и пишу на обороте. ЭТО МОЯ КВАРТИРА. Мои опасения подтвердились: ответа не последовало. Второй раз за этот день я оказываюсь у Луизы.

"Сегодня мы будем спать на другой кровати", сказала она наполняя ванну облаками пара и фимиамом масел. "Я прогрею комнату, а ты будешь лежать в ванной и пить какао. Хорошо, Кристофер Робин?"

Да, в голубом колпаке или без него. Как это трогательно, и как невероятно. Я не верю в происходящее. Жаклин должна была знать, что я приду сюда. Зачем она сделала это? Не сговорились ли они, чтобы наказать меня? Наверное я уже на том свете и это Судный День. Судный или нет, я не могу вернуться к Жаклин. Что бы ни случилось здесь, хоть я и держусь до конца, я знаю, что связь между мной и нею разорвана слишком глубоко, чтобы можно было что-то исправить. В парке, под дождем мне пришло в голову, что Луиза, это та женщина, которую я хочу, даже если ее не будет со мной. Надо признаться, что Жаклин никогда не была желанна, просто она приблизительно приняла правильную форму, чтобы на какое-то время подходить мне.

Стыковка молекул - это серьезная проблема для биохимиков. Есть много способов сопоставить молекулы, но очень немногие из этих способов могут приблизить их до такой степени, чтобы связать. На молекулярном уровне успех может означать открытие той синтетической, то есть той химической структуры, которая соответствует, скажем, форме белка на опухолевой клетке. Если вы проделаете эту очень рискованную ювелирную работу, вы сможете найти средство для лечения ракового новообразования. Но молекулы и человеческие существа это только часть живых существ во вселенной безграничных возможностей. Мы дотрагиваемся друг до друга, приближаемся и отталкиваемся, проплываем по полю притяжения, которое мы не понимаем. Стыковка здесь, в Луизе способна залечить израненное сердце, но с другой стороны это может оказаться дорогостоящим и губительным экспериментом.

Я одеваю грубый махровый халат, который Луиза оставила мне. Я надеюсь, что он не принадлежит Элгину. Был такой трюк в сфере ритуальных услуг, когда владелец похоронного бюро и его помощники снимали хороший костюм с каждого человека, поступившего в похоронное бюро "Обитель покоя" и по очереди его мерили. Кому костюм больше всего подходил, платил остальным шиллинг. То есть шиллинг клали в ящик для пожертвований и одежда покидала тело покойника. Безусловно ему позволяли быть одетым в нее во время похоронного ритуала, но когда приходило время заколачивать крышку гроба, один из парней быстро снимал ее с несчастного и покрывал его дешевым саваном.

Если я собираюсь нанести Элгину удар в спину, то мне бы не хотелось делать это в его халате.

"Это мой" - говорит Луиза, когда я спускаюсь вниз, "Не беспокойся".

"Откуда ты знаешь?"

"Ты помнишь как мы попали под этот ужасный ливень, когда шли к тебе домой? Жаклин настояла, чтобы я разделась и дала мне свой халат.

Это было очень мило с ее стороны, но мне очень сильно хотелось одеть твой. После этого на моем теле был твой запах".

"Разве халат был не на мне?"

"На тебе. Это было тем более соблазнительно"

Она зажгла камин в комнате с кроватью, которую она называла "Для Женских Случаев". У большинства людей больше нет каминов. У Луизы не было центрального отопления. Она сказала, что Элгин каждую зиму жалуется, хотя это она, а не он покупает топливо и поддерживает огонь.

"На самом деле ему не нравится так жить" - сказала она, имея в виду строгое величие их супружеского жилища. "Он был бы более счастлив в доме подделанном под Тюдор 1930 года, с подогреваемым полом.

"Тогда зачем он делает это?"

"Это придает ему большую оригинальность".

"А тебе это нравится?"

"Это я сделала". Она замолчала. "Единственное, что Элгин когда-либо приносил в этот дом были деньги".

"Ты презираешь его, не так ли?"

"Нет, я не презираю его. Я разочаровалась в нем".

Элгин был прекрасным медиком. Он много трудился и хорошо учился. Он был полон новаторских идей и загружен работой. В самом начале его деятельности в больнице, когда Луиза поддерживала его финансами и оплачивала все счета, которые скапливались в их скромной семейной жизни, Элгин получил направление на профподготовку и работу в странах третьего мира. Он с презрением относился к тому, что называл "путь консультанта", где перспективные молодые люди определенного сословия отрабатывали какое-то время на тяжелой больничной работе, чтобы продвигаться вверх по карьерной лестнице и заниматься, наконец, более легкими и приятными вещами. Это была быстрая дорожка в медицине. Очень редко туда попадали женщины и это был верный путь для честолюбивого врача.

"И что же случилось?"

"Мать Элгина заболела раком".

В Стамфорд-Хилле Сара заболела. Она всегда вставала в пять утра, молилась и зажигала свечи, шла на работу, приготовив завтрак, и погладив белые рубашки Исава. В такой ранний час у нее на голове был платок, и она успевала надеть длинный черный парик за несколько минут до того, как ее муж спускался вниз к семи часам. Они завтракали, шли вместе к своей допотопной машине и проезжали пять километров до магазина. Сара мыла полы и вытирала пыль с прилавка, а Исав тем временем надевал белый халат поверх своей молитвенной накидки и переносил картонные коробки в подсобное помещение. Не сказать, чтобы они открывали свой магазин в восемь часов, скорее они открывали дверь. Сара продавала зубные щетки и таблетки. Исав готовил бумажные пакетики с лекарствами. Он занимался этим 15 лет.

Ничего не менялось в магазине. Прилавок из красного дерева и стеклянные ящики стояли там же, где и до войны, там же, где были до того, как Сара и Исав купили аренду на 60 лет, чтобы заработать и дожить до старости. По одну сторону от них была сапожная мастерская, которая сначала превратилась в овощной магазин, потом в магазин деликатесов, потом в ресторан "Кошер Кебаб". По другую сторону от них была прачечная, которая стала химчисткой. К ним все еще забегали дети их друзей Шиффи.

"Послушай, старик" - сказал Шиффи Исаву "Он врач, я видел его фотографии в газете. Он мог бы хорошо практиковать здесь. Ты мог бы расширить свое дело".

"Мне 72 года" - сказал Исав

"Ах тебе 72? Так вспомни об Аврааме, Исааке, вспомни о Мафусаиле. Ему было девятьсот шестьдесят два. Вот когда пора думать о своем возрасте".

"Он женат не на еврейке"

"Мы все совершаем ошибки. Посмотри на Адама".

Исав не сказал Шиффи, что он больше не получает никаких известий от Элгина. Он больше и не ожидает получить каких-либо известий от него. Через две недели после того, когда Сара попала в больницу и уже не могла говорить от боли, Исав набрал номер Элгина на древнем, черного пластика телефонном аппарате, своим видом напоминающем собаку, стоящую на задних лапах. Он никогда не утруждал себя покупкой более совершенной модели. Божьим детям не нужен прогресс. Элгин приехал сразу же и, прежде чем встретиться с отцом у постели больной, поговорил с врачом. Врач сказал, что никакой надежды нет. У Сары рак костей и она не выживет. Врач предполагал, это она вероятно мучилась от боли многие годы. Медленно разрушаясь, капля за каплей.

"Мой отец знает?"

"В какой-то степени, да".

Доктор был занят и должен был уходить. Он отдал свои записи Элгину и оставил его у стола, с горящей на нем настольной лампой.

Сара умерла. Элгин пошел на похороны, а потом отвез отца обратно в аптеку. Исав замешкался с ключами, открывая тяжелую дверь. На стеклянной дощечке все еще была позолоченная надпись, которая когда-то знаменовала собой преуспевание Исава. В верхней части было написано РОЗЕНТАЛЬ, ниже ПРОВИЗОР. Время и погода сделали свое дело, и хотя на табличке все еще оставалась надпись РОЗЕНТАЛЬ, в нижней части теперь можно было прочитать П О ЗОР.

Элгина, стоящего прямо за спиной Исава, затошнило от запаха, стоящего в лавке. Это был запах его детства, запах формальдегида и перечной мяты. Это был запах его домашней работы за прилавком. Длинных ночей, когда он ждал, чтобы родители забрали его домой. Иногда он засыпал, одетый в свои серые носки и шорты, с головой, упавшей на таблицу с логарифмами; а потом приходил Исав, брал его в охапку и нес в машину. Нежность отца являлась к нему только сквозь пелену снов и полудремоты. Обычно Исав был строг с мальчиком, но когда он видел его сидящего вот так, с оброненной на стол головой, тощими ногами, свесившимися со стула, он проникался к нему любовью и нашептывал ему истории о лилиях и Земле Обетованной. Казалось, что он получает удовольствие от этого рутинного занятия, когда, не глядя на Элгина, он вытащил свою книгу заказов, сел и стал что-то бормотать над ней. Через некоторое время Элгин кашлянул и сказал, что ему нужно идти. Его отец кивнул, не сказав ни слова.

"Могу ли я что-нибудь сделать для тебя?" - спросил Элгин, надеясь не получать ответа.

"Ты мне можешь сказать, почему твоя мать умерла?"

Элгин прокашлялся второй раз. Он был в отчаянии "Отец, мать была стара, у нее не было сил чтобы выздороветь".

Исав медленно закивал.

"Это была божья воля. Бог дает и Бог забирает. Сколько раз я сказал это сегодня?" Опять наступило долгое молчание. Элгин кашлянул.

"Мне нужно идти".

Исав нагнулся к прилавку и вытащил большую бесцветную банку.

Он протянул сыну коричневый бумажный пакет, полный таблеток.

"Ты кашляешь, мой мальчик. Возьми это".

Элгин засунул пакет в карман своего пальто и ушел. Он удалялся от еврейского квартала так быстро как только мог, и когда добрался до главной дороги, поймал такси. Перед тем как сесть в такси он запихнул пакет в мусорную корзину на автобусной остановке. Это был последний раз, когда он видел своего отца.

Это правда, что когда Элгин начинал, он не осознавал, что его одержимость изучением раковых новообразований принесет более ощутимую пользу ему, нежели кому-либо из его пациентов. Он использовал компьютер для имитации эффекта быстрого распространения инородных клеток. Он считал генную терапию наиболее вероятным решением проблемы для тела взятого в плен самим собой.

Это была очень популярная область медицины. Генная терапия - это пограничный мир, где можно сделать себе и имя, и судьбу. Элгина осаждала одна американская фармацевтическая компания, которая уговорила его перейти из больницы в лабораторию. Так или иначе, он никогда не любил больницы.

"Элгин" - сказала Луиза "не мог больше бинтовать порезанные пальцы, но он мог рассказать тебе все о раковых новообразованиях, за исключением того, что их вызывает и как их лечить".

"Это немного цинично, не правда ли?"

"Элгин не заботился о людях. Он никогда не встречался с какими-либо людьми. Он десять лет не появлялся в больничной палате. По пол года он проводил, уставившись в компьютер в швейцарской лаборатории, стоящей миллионы фунтов стерлингов. Он хотел сделать великое открытие.

Получить Нобелевскую премию".

"Нет ничего плохого в честолюбии".

Она засмеялась. "Есть много плохого в Элгине".

Я думаю о том, смогу ли я жить с Луизой. Мы лежим рядом, я провожу пальцами по ее губам. У нее прекрасный прямой нос, строгий и требовательный. Ее рот противоречил носу, не потому что не был серьезным, а потому что был чувствительным. Губы были полными, сладострастными, с каким- то оттенком жестокости. Нос и рот вместе производили странный эффект скрытой сексуальности. Была какая-то проницательность и еще желание в этом образе. Она была Римским Кардиналом, целомудренным, до поры, пока не встретит своего идеального хориста.

Вкусы Луизы не соответствовали концу двадцатого столетия, где суть секса в открытости, а не скрытости. Ей нравилась трепетность намека. Ее наслаждением было надежное, медленное возбуждение, игра между двумя равными партнерами, которые, возможно, найдут место и для игры в неравноправие. Она не относилась к лоуренсовскому типу - никто не мог бы взять Луизу с животным натиском. Было необходимо захватить все ее существо. Ее ум, ее сердце, ее душа и ее тело могли существовать только как две пары близнецов. Она бы не стала отделять что-либо от себя. Она предпочитала обет безбрачия простому спариванию.

Элгин с Луизой больше не занимались любовью. Время от времени она извлекала из него пыл, но отказывалась от того, чтобы он входил в нее. Элгин принимал это как часть их сделки, и Луиза знала, что он пользуется услугами проституток. Его наклонности сделали бы это неизбежным даже в более традиционном браке. Его новым развлечением было летать в Шотландию и погружаться в ванную из овсяной каши, в то время как пара кельтских гейш надевали презерватив на его член.

"Ему бы не хотелось обнажаться перед посторонними людьми" - сказала Луиза - "Я единственная женщина, кроме его матери, которая видела его раздетым".

"Почему ты осталась с ним?"

"Он был хорошим другом, пока не начал работать все время".

"Я бы могла чувствовать себя достаточно счастливой, оставаясь с ним и живя своей собственной жизнью, если бы кое-что не произошло".

"Что?"

"Я встретила тебя в парке. Это было задолго до того, как мы познакомились.

Мне хочется задавать ей вопросы. Мое сердце учащенно бьется и я чувствую одновременно и расслабленность, и измождение, как бывает, когда выпьешь спиртное на голодный желудок. Что бы Луиза ни сказала, я не смогу справиться с этим. Я лежу на спине и смотрю на тени от огня. В комнате стоит декоративная пальма, ее листья гротескными размерами отражаются на стене. Это не был обычный банальный дом.

В последующие несколько часов, когда я то пробуждаюсь, то засыпаю с легким жаром, который объял меня из-за всех моих страстей и переживаний, мне кажется, что я нахожусь в маленькой комнате полной призраков. Какие-то фигуры за окном заглядывают сквозь муслиновый занавес. разговаривают друг с другом тихими голосами. Какой-то мужчина стоит у каминной решетки, пытаясь согреться. Здесь нет никакой мебели кроме кровати, и эта кровать летает. Мы окружены руками и лицами, изменяющимися и сливающимися то в размытом фокусе, нереальные и огромные, то исчезающие как мыльные пузыри, которые пускают дети. Фигуры приобретают форму и становятся узнаваемы; Инге, Кэтрин, Вирсавия, Жаклин. Другие, о которых Луиза ничего не знала. Они подходят очень близко, кладут свои пальцы мне в рот, в ноздри, оттягивают вверх мои веки. Они обвиняют меня во лжи и измене. Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но у меня нет языка, на его месте пустота. Я наверное кричу, потому что Луиза, в объятиях которой я лежу, наклоняется ко мне, ее ладонь на моем лбу, она гладит меня и шепчет: "Я никогда не отпущу тебя".

Загрузка...