Письмо к потомкам

Александр Марков. Создатель города поэтов: слово о Петрарке

Все знают, что Петрарка первый стал не последователем древних, Вергилия, Цицерона, Августина, а их собеседником. Этим поэт отличается как от деятелей всех «средневековых Возрождений», талантливо продолжавших традицию, так и от Данте, мысль и воображение которого были столь высоки, что следовать он мог лишь призыву свыше. Невидимая грань отделяет Петрарку от лириков предшествующих поколений и эпох, трубадуров или певцов «нового сладостного стиля»: они давали волю воображению, чтобы научить себя созерцанию и искусству любви, тогда как Петрарка, уже будто знающий все правила созерцания, учил искусству воображения.

Форма сонета, появившаяся до Петрарки, но превращенная им в рассказ о перипетиях страсти, стала нормой для всей европейской любовной лирики: сонет самой своей формой приучает к самообладанию даже в порыве стремлений.

Родился Петрарка в 1304 г. в Ареццо, где за три века до него узнал свое рождение Гвидо, изобретатель знакомого всем нам пятилинейного нотного стана, а двумя веками позже произойдет на свет Пьетро Аретино, творец всеевропейской политической журналистики. Петрарка символически стоит между этими двумя фигурами: он тоже изобрел свои линейки, границы и регистры лирики, и он тоже стал писать как трибун, хотя обращался в свой век к забытой античной норме политики, а не к действительной неприглядности вещей. Отец Петрарки разделил с Данте горечь изгнания из Флоренции, но если Данте до смерти со слезами ел чужой хлеб, о чем в слезах и говорил, то Петрарка, или Петракко-старший, выдающийся юрист, что тогда называлось нотариус (мы бы сказали – профессиональный чиновник), нашел себе идеальную обитель трудов в Авиньоне, резиденции римских пап в Провансе, где папская курия расположилась вдали от римских смут, приводивших к войне за престол между несколькими «антипапами», но под надзором французской знати, которой проще было договариваться с одним кандидатом.

Петрарка сначала, как и отец, хотел прославиться в юридическом звании и отправился изучать право сперва в Монпелье, не так уж далеко от Авиньона, а после в Болонье. Возвращение с французских земель на итальянские вовсе не было пересечением культурной границы: скорее, это было движение из городов с хорошо продуманной системой отношений в те города, где авантюра могла вдруг взять верх над вязью правил. Французы не начинали войну без предварительного расчета, тогда как итальянцы без обиняков устраивали междоусобицы, каждый просто чтобы утвердить свою власть над другими хотя бы в пределах единого лишь поколения. Петрарка все больше зачитывался классическими писателями, которых полюбил еще в детстве, вопреки возражениям отца, но, повзрослев, увидел в них не просто изящных риторов, но законодателей, способных предписывать правила разным поколениям.

По иронии судьбы, хотя отец Петрарки предпочитал крючкотворство поэзии, под конец жизни он остался без средств к существованию; и вернувшийся в Авиньон Петрарка получил по завещанию только томик Вергилия. Оправдать свое обучение он мог бы лишь служением при папском дворе. Папские чиновники сразу оценили молодого товарища, исполнительного и легкого нравом, а приобретенные еще в студенчестве знакомства позволили Петрарке, принявшему священный сан, даже продвинуться по службе. Но не успел Петрарка войти до конца в дела папской канцелярии, как его жизнь оказалась перевернута полностью: в 1327 году он встретил Лауру, свою единственную музу. Лаура, созвучная лавру и золоту (л’ауро), Лаура, поджидавшая поэта как охотница и жертва, Лаура, прекрасная как мир, но недоступнее мира – вот его вдохновение отныне.

Лаура взаимностью не ответила, – помолвленная еще в детстве, она стала многодетной матерью, вошла во французскую знать, а ее кончина произвела на поэта не меньшее впечатление, чем вся ее красота и ее жизнь. Первый раз, наверное, в истории, любовь не просто вызвала сильные чувства, обычно не мешающие работе, но вскружила голову: Петрарка вскоре вышел в отставку и поселился в Воклюзе, «затворенном источнике». Не просто укромное место, но глубокое озеро, синева водного вдохновения в жаркий день, тенистые пути мысли и нависающие над головой величественные скалы – вот что стало его духовным домом. Петрарка также был вторым, после его старшего современника Жана Буридана, профессора Сорбонны, кто поднялся на вершину Мон-Ванту, чтобы увидеть синеву скал и почувствовать полноту воздуха нашего существования. Но если изобретатель парадокса о свободе воли, об осле меж двух копен, поднимался на гору, лишь дабы убедиться, что законы механики работают наверху так же, как внизу, то поэт Лауры поднимался, чтобы взглядом охватить то, что прежде возможно было охватить лишь словом.

Однокурсник Петрарки, советник папы Джакомо Колонна, жаловал ему доход с нескольких храмов, что позволило поэту купить домик и прожить в нем 16 лет, слушая лишь птиц и выходя поутру в золото рассвета. Верен себе и теплу дружественной мысли, даже в одиночестве переживаемой, он был и в последнем приюте жизни, в домике в Аркве, где он, любуясь звучной синевой холмов, радушный уже не к людям, а к целым эпохам, ласкал кошку, которую он потом в вечную благодарность торжественно забальзамировал. В XVI веке усыпальница кошки была отреставрирована и на ней появилась эпитафия, сочиненная местным каноником и, как и положено последователю Цицерона, превозносившая верную дружбу над любовными увлечениями:

Но, уходя от людской молвы, Петрарка гремел целым оркестром славы: его письма, речи, стихи сделали поэта знаменитостью. Три города, Париж, Неаполь и Рим, спорили за право увенчать его лавром, как первейшего поэта эпохи – и нужно заметить, что тогда слово «эпоха» звучало не как сейчас, школьным обозначением безличного срока, но в полноте сил, как знаменование особого положения звезд, особого счастья, подкараулившего человечество. Славный в мире, где милости королей хотя бы иногда преклоняются перед нуждами добродетели, Петрарка избрал город Вергилия и Цицерона – на Пасху 1341 года он был увенчан лавровым венком и произнес торжественную речь с оправданием поэзии. «Да, поэзия, – говорил он, – это вымысел, но эта единственная возможность представить непредставимое, спасти явления и тем самым обрести в строе стихов строй мыслей и чувств».

Но Петрарка не довольствовался прославлением вершин собственного искусства, но решил прогреметь и как римский политик. Недолго он прослужил при пармском дворе, пытаясь перевоспитать местного тирана Аццо ди Корреджо, но, узрев всю тщетность попыток, вернулся, не замедлив, в Воклюз. В 1347 г. ему, наконец, представился повод заявить о себе как о политике великого пошиба. Кола ди Риенци в Риме провозгласил себя трибуном и объявил, что возрождена Римская Республика, и не будет больше Франции и Италии, но только Рим как светоч славы и справедливости. Петрарка охотно поддержал авантюриста, думая, что наконец слово поэта поможет делу прозаика, окрылив прозаические замыслы поэтической мечтой. Но, не став гражданином древней-новой Республики, Петрарка утратил доверие папской курии, и в папский дворец в Авиньоне более не входил и не был вхож. В 1352 г., когда на папский престол вступил Иннокентий VI, Петрарка был вынужден покинуть и любимый Воклюз: римский папа помнил разные средневековые сказания о Вергилии как маге, создавшем золотого петушка и прочие грозные волшебные предметы, и подражатель Вергилия пугал папу как преследующая тень.

Во Флоренции, стремительно превращавшейся в мегаполис, насколько мы вообще можем говорить о мегаполисах в тогдашней малонаселенной Европе, Петрарке предложили преподавать философию; но он думал о том полете мысли, который не требует школьных формулировок, но сразу доносится до всех, как доносится вихрь или раскат грома под сверкание молний. Петрарка и носился как ветер по Европе, выполняя дипломатические задания и полагая в дипломатии настоящую философию жизни: дипломат не просто обязан убедить другого, склонить на свою сторону, он должен справиться с другим, даже если он непреклонен и имеет все права быть непреклонным. Петрарка ездил к императору Священной Римской империи Карлу, у которого бывал еще до венчания лавром, а некоторое время жил и трудился в Милане: но ни Авиньон не простил его, ни Милан не стал новой родиной. Только Венеция, где проживала его тайная семья, приняла его с добрым сердцем. Умер Петрарка в 1374 г., не дожив единого дня до семидесятилетия: умер он в час научного бдения, с пером в руке, работая над жизнеописанием Цезаря.

Свои итальянские стихи сам Петрарка именовал nugae, или безделки. Не следует понимать это выражение как пренебрежительное – перед нами просто восходящее к Горацию шутливое именование лирики, как дела досужего ума и дружеского расположения; такое извинение перед друзьями, что не сделал ничего более ценного. Конечно, Петрарка мог глядеть на свое итальянское творчество не только с улыбкой, но и с легким отвращением: он был убежден, что он на высшем переломе жизни создал ценное произведение – латинскую поэму «Африка», посвященную тому, как в римской колонизации Средиземноморья мужество и стало высшим милосердием, а слава – высшей поэзией. 366 сонетов в честь Лауры, именуемые «книгой песен», «дробными рифмами» или «фрагментами слов (или: дел) для народа», были растиражированы всей европейской поэзией – умение сочинить любовный сонет равнялось умению сказать не только то, что написано в учебниках или что было подслушано в бытовых разговорах. Сонеты полагали и на музыку: композиторы от современников Петрарки до Листа и даже Шёнберга.

Другое итальянское произведение Франческо Петрарки, «Триумфы», тоже созданное под впечатлением от преждевременной кончины Лауры, было растиражировано уже всей европейской живописью: лучший подарок – изображение на подарочной доске триумфа отвлеченных начал, который и позволяет нашей повседневной жизни прийти в себя уже как «эпохе» для каждого из нас. В названной поэме сменяющих друг друга триумфальных колесниц, Любовь, готовая одарить землю богатством, должна смениться Целомудрием, иначе же Мудростью, которое ценнее всякого богатства. Но далее Смерть губит не только жизнь, но и ценность ее, и лишь Слава открывает то, что больше жизни. Время посягает и на Славу, напоминая, сколь задумчива и жизнь, и всё большее жизни, но Вечность дарует этой задумчивости подлинное содержание мысли.

Как заметил самый тонкий интерпретатор наследия Петрарки, русский философ В. В. Бибихин: «Крайний взлет средневекового вневременного ощущения мира как податливой творимой целости привел таким путем к рождению ренессансного историзма. В мир как его неотъемлемое измерение вдвинулся идеал предельный, но не запредельный и такой, который можно и безусловно должно осуществить вблизи(…) Слово уже не могло быть пособием к самостоятельной истине, не могло полагаться как прежде на внешний авторитет, оно само и его автор должны были отвечать за себя(…) Сложность поэтического слова Петрарки обычно связана с тем, что оно не устанавливается в законченный образ, к тексту приходится возвращаться, словно кроме букв в нем все подвижно – смысл неостановимо углубляется, Лаура неприметно становится целым миром, пишущий преображается в своем слове». И этот целый мир подкараулил биографию того, кто постоянно углублял понимание себя, сочиняя биографии великих людей древности и письма к ним, которые и должны отозваться эхом ясной мысли в мире собственных неразборчивых желаний произносящего поэтическую речь.

«Письмо к потомкам» – очень своеобразная автобиография. Мы привыкли, что в автобиографии или мемуарах повествователь либо говорит о тех преимуществах, которые ему дало его время (истории успеха), либо об упущенных возможностях и несбывшемся (печаль многих мемуаров). Но Петрарка говорит прямо, что он, повествуя из своего времени, о своем времени ничего рассказывать не будет – ему не нравится его современность, не способная к гражданскому действию и созданию чего-либо долговечного. Потому единственная цель обращения к потомкам – чтобы они научились ценить не его самого, не поэта, а долговечность как таковую.

Близок «Письму к потомкам» по настроению диалог в трех книгах «О презрении к миру», также вошедший в наше издание, иначе называемый «Тайна», или «О тайном споре собственных забот». В этом диалоге Петрарка герой своей же повести: он представлен беседующим с блаженным Августином и свидетельствующим приход олицетворенной Истины. Показывать свою слабость условному собеседнику, чтобы непосредственная истина вещей оказалась и сильнее, и убедительнее любой слабости – жанр, известный со времени «Утешения Философии» Боэция. Но новизна Петрарки в том, что он говорит Августину не просто о своей слабости, а о разлуке с собой, неравенстве себе, неспособности оставаться собой и вполне собраться с силами. Он описывает уже не свой роковой характер, но свои перипетии, характер которых вполне неподражаем. Поэтому один Августин и не может всё объяснить Петрарке, потому что добрая воля последнего не может до конца следовать собственной доброте, и необходимо явление истины как непосредственной доброты, чтобы Петрарка как герой собственного литературного воображения в тайнике своей души обрел несомненную ценность реального добра.

Идея «презрения к миру» не должна пониматься как желчная мизантропия или романтическое разочарование. Под «миром» имеется в виду не жизнь человека или общества, а все то, что учит быть несвободным; что учит служить и угождать, бояться за свою жизнь и заглушать внутренний восторг чужой жизни. Мир сей не дает раскрыться талантам, и талант всегда начинает со смелого жеста, с подвига или хотя бы выражения презрения к тому, что не дало предкам совершить достаточно подвигов. «Корень красоты – отвага» – слова великого русского поэта звучат совершенно по-петрарковски, хотя в повседневной жизни Петрарка знал и робость, и слишком отчаянную смелость; но тем более он должен был написать эту книгу, чтобы разобраться в себе, не сведя свою волю к жизни к готовым «характерам».

В. В. Бибихин удачно сопоставил двух мыслителей: Петрарку и его византийского старшего современника Григория Паламу, учившего, что божественная деятельность – не временное действие всевышней воли, но непосредственная реальность отношения добра к происходящему вокруг. Оба мыслителя не любили мелочность, крохоборную эрудицию, и хотя оба не доверяли воображению как источнику знания, они считали напряженное воображение школой ответственного нравственного труда: кто не подавляет сразу в себе чувство, тот понимает, что труд добросовестно сопроводит его созерцательные усилия.

Но чувство не следовало и слишком пестовать, чему Петрарка тоже учил потомков. В огромном своде разговоров «О средствах против той и иной судьбы» (1360–1366) Петрарка исследует политику чувств: как гордость чувства, блеск вроде бы верной догадки могут подвести, и нельзя опираться даже на строжайшие аналогии, чтобы доставить себе счастье без разочарований. Только Надежда, собирающая урожай пролитых слез, взрастивших добрый плод, и Скорбь, вспоминающая о прошлом только как о безвозвратно ушедшем и потому не позволяющая слишком возлагать доверие замыслов на прошлое.

Мысль трактата «Об уединенной жизни» тоже довольно проста: уединение требует столь же редкостного таланта, что и любые другие занятия. Даже большего таланта – в ремеслах или размышлениях обычай играет в пользу человека, тогда как в уединении избранничество свыше играет против всякого обычая. Петрарка-полемист, Петрарка, обличающий невежество, Петрарка, восстанавливающий цепочки «авторов» и «знаменитых людей» – он создатель норм международного общежития, когда любой аргумент твой важен не потому, что ты обрел или утвердил какие-то свои преимущества в мировом масштабе, но потому что твои преимущества уже признаны как не наносящие ущерба другим: ни Вергилию с Цицероном, ни малейшему из современников.

Петрарка умел долго размышлять и долго каяться. Петрарка любил писать письма, видя в них возможность не столько поделиться сокровенным, сколько рассказать о том, как сокровенное тебя уже изменило и как оно продолжает менять тебя, несмотря на убожество времени, на гнет страстей и рассеянность слабого ума. Петрарка был очень чуток к таким изменениям, происходящим вопреки тем обстоятельствам, которые недалекие умы считают единственной своей историей. Не случайно Петрарка так любил свои очки (в наши дни он полюбил бы гаджеты) – возможность следить за изменениями даже самыми мелкими, вроде бы не обязанными большому времени истории, но в которых и состоит единственный смысл существования истории.

Поэт уделял внимание всем мелочам, от оформления рукописей до возможных реакций собеседника на письмо. Но в этом внимании не было ни капли мелочности, суетливого угодничества, – но только понимание, сколь хитрость доброжелательного разума развернется и в мелочах, с улыбкой прощаясь со старым и с улыбкой встречая новое. Будем читать Петрарку, как достойные потомки.