Питер Саржент. Трилогия

1

— Понимаете, — сказал мистер Уошберн, — у нас возникли проблемы.

Я кивнул.

— Какого сорта?

Он как-то неопределенно посмотрел в окно.

— Да так, знаете, то одно, то другое.

— Не так уж много вы решили сообщить, верно? — мягко заметил я. Никогда не следует давить на клиента, пока не подписан договор.

— Ну, все дело в этих пикетах.

Не знаю почему, но слово «пикеты» ассоциировалось у меня с маленькими гномами, которые прячутся в земле. Поэтому я многозначительно протянул:

— А-а…

— По вечерам, — добавил он.

— И в какое обычно время? — спросил я, делая вид, что что-то понимаю.

— Не знаю. Раньше их у нас никогда не было.

«Раньше их никогда не было» — это записал я в блокнот просто для того, чтобы что-нибудь сделать.

— Вас мне очень рекомендовали, — обиженно заметил мистер Уошберн; казалось совершенно очевидным, что я не оправдал его доверия.

— Мне удалось уладить несколько скандалов, — скромно заметил я, всячески демонстрируя свою компетентность.

— Мне бы хотелось, чтобы вы посвятили нам весь конец сезона, нью-йоркского сезона. Взяли бы на себя все наши связи с общественностью и рекламу, за исключением той рутинной работы, с которой наша контора справляется сама: рассылка фотографий танцовщиц и все прочее. Ваша работа будет состоять в общении с обозревателями, ведущими постоянные рубрики в газетах, ну, вы понимаете… Одним словом, чтобы нападки на нас прекратились!

— А почему вы ожидаете нападок? — Мне показалось, что наступил подходящий момент для прямого вопроса.

— Пикеты, — вздохнул мистер Уошберн.

Это был высокий плотный мужчина с розовой лысиной, которая блестела так, словно ее натерли воском. Серые глазки так и бегали; предполагается, что такие глаза бывают у всех честных людей. Впрочем, так полагают те психологи, кто утверждает, что не может быть ничего более бесчестного, чем спокойный взгляд без всяких колебаний.

Наконец-то я его понял.

— Вы хотите сказать, что вас собираются пикетировать?

— Именно это я и говорил.

— Нелады с профсоюзами?

— С коммунистами.

— Вы хотите сказать, что вас собираются пикетировать коммунисты?

Импресарио Большого балета Санкт-Петербурга печально посмотрел на меня; судя по всему, его вера в меня рухнула окончательно. Затем он начал все с начала.

— Я позвонил и пригласил вас сюда, поскольку мне сказали, что вы в Нью-Йорке один из лучших молодых специалистов по отношениям с общественностью, а я предпочитаю работать с молодыми. Возможно, вы знаете, — а может, и не знаете, — но наша труппа сегодня вечером дает очень важную премьеру. Это первый большой современный балет, что мы представляем за многие годы, и ставил его хореограф Джед Уилбур.

— Я большой его поклонник, — заверил я, чтобы показать, что кое-что в балете понимаю. — Невозможно крутиться в мире театра и не знать Джеда Уилбура. Сейчас он самый спорный хореограф, а также самый модный. Причем работает не только в балете, но и в мюзикле.

— Уилбура не раз обвиняли в симпатиях к коммунистам, но так как суд дважды полностью его оправдал, я ему абсолютно доверяю. Однако Объединенный комитет ветеранов придерживается иного мнения. Вчера они прислали телеграмму, что если мы поставим его новый балет, то они будут пикетировать каждый спектакль до тех пор, пока его не снимут.

— Это нехорошо, — согласился я, стараясь, чтобы это прозвучало еще хуже, чем было на самом деле: в конце концов на карту поставлена важная работа. — Не мог бы я взглянуть на телеграмму?

Мистер Уошберн протянул ее мне.

— Весьма острое заявление, — заметил я.

— У нас в этом году очень трудный сезон. Мы уже пятая балетная труппа, которая приехала в город, и хотя мы — настоящий русский балет, такой зал, как в Метрополитен-опера, заполнить нелегко. Уилбур — наш козырный туз. Это его первая постановка с нашей труппой. И первая новая работа в этом году. Сегодня вечером все должно пройти как по маслу, без всяких накладок. Кстати, это тоже ваша работа: обеспечить премьере рекламу.

— Будь у меня несколько недель на подготовку, я смог бы устроить так, чтобы о спектакле написал журнал «Лайф», — заметил я с присущей нашей профессии скромностью.

Однако на Уошберна это впечатления не произвело.

— Во всяком случае, мне сказали, что у вас хорошие связи с театральными обозревателями. А они формируют общественное мнение; по крайней мере насчет нас. Вам нужно убедить их, что Уилбур чист, как…

— Прошлогодний снег, — закончил я, гордясь, что смог обыграть такой расхожий штамп. — А как на самом деле?

— Что — на самом деле?

— Он чист как… Я хочу сказать, он коммунист?

— Господи, откуда мне знать? По мне, он может быть хоть анархистом. Меня интересует лишь одно — успех премьеры. А кроме того, какое отношение может иметь политика к «Затмению»?

— Что это такое?

— Это название нового балета. Я бы хотел, чтобы вы побывали на генеральной репетиции. Сегодня, в половине третьего. Вы сможете составить некоторое представление о труппе, встретиться с людьми и все такое. Поговорите с Уилбуром; он полон идей, как справиться с этим… Пожалуй, у него этих идей даже чертовски многовато.

— Это означает, что я официально нанят на работу?

— С этой минуты и до конца сезона… то есть на две недели. Если к тому времени, когда мы отправимся в турне, проблемы не исчезнут, можете ехать с нами по крайней мере до Чикаго… если это вас устроит.

— Посмотрим, — хмыкнул я.

— Вот и отлично, — мистер Уошберн поднялся и я тоже. — Возможно, до половины третьего вы захотите как-то подготовиться. Можете воспользоваться соседним кабинетом… Мисс Роджер вам покажет.

— Прекрасно, — кивнул я, и мы торжественно пожали руки.

Я был уже на полпути к двери, когда мистер Уошберн заметил:

— Думаю, следует вас предупредить, что балетные артисты — народ излишне темпераментный. Не принимайте их слишком всерьез. Их маленькие ссоры всегда производят гораздо больше шума, чем того заслуживают.

В свете дальнейших происшествий это оказалось явной недооценкой ситуации.

2

До разговора с Айвеном Уошберном я мог ходить или не ходить на балет, а так как с самого начала я был занят тем, что писал театральные обзоры для Милтона Хеддока из «Нью-Йорк Глоуб», то я на него и не ходил. Кроме того, чтобы делать работу мистера Хеддока не хуже, чем свою, мне приходилось упираться так, что оставалось слишком мало свободного времени, особенно между половиной девятого и одиннадцатью вечера. Видит Бог, мистер Хеддок был прекрасным критиком и еще более прекрасным человеком, и к его обзорам в «Глоуб» прислушивались гораздо больше, чем к любым другим.

Так продолжалось все то время, пока их писал я — то есть с 1947 по 1949 год; позднее, как мы говаривали в армии, меня из «Глоуб» поперли.

Я не хочу сказать, что мистер Хеддок, который начал писать о театре в год моего рождения, не мог бы сделать эту работу лучше меня… Он-то, конечно, мог, но есть известные пределы совмещения работы с шотландским виски без воды и льда, принятым прямо из бутылки в тиши уютного кабинета либо из потайной фляжечки времен сухого закона, если дело происходит в театре — он в пятом ряду, а я сразу за ним в шестом, — с инструкцией толкать его, если он начинал слишком громко храпеть.

В любом случае начало было прекрасным. Мистер Хеддок отечески меня опекал (хотя у него зачастую возникали проблемы с правильным произношением моего имени), а мне представилась приятная возможность наслаждаться своим авторством без какой-либо правки: он никогда не менял в моих отчетах ни строчки даже в тех нечастых случаях, когда вообще удосуживался их прочесть. Отсутствие признания со стороны читателей меня никогда не волновало. В конце концов, я выпускник Гарварда 1946 года (к моему возрасту следовало приплюсовать еще три года, проведенных на службе Родине в одном военном захолустье). Большая часть моих сокурсников все еще боролись за выживание на нижних уровнях разных рекламных фирм. Другие анонимно подрабатывали в «Тайм» или «Лайф» и безуспешно пытались отстаивать свои либеральные убеждения.

Во всяком случае, три года работы театральным критиком в «Глоуб» настолько уверили меня в своих силах, что я совершил ошибку, попросив повышения в самый неподходящий момент. Ошибка в выборе времени могла объясняться моей чрезвычайной молодостью и естественным невежеством, если воспользоваться словами мистера Хеддока, в свою очередь цитировавшего выпускающего редактора. Но поскольку я, к своему несчастью, сформулировал просьбу в форме ультиматума, пришлось подать в отставку.

Мистер Хеддок в день моего ухода выглядел очень расстроенным и огорченным и сказал на прощанье:

— Джим, все, что ни делается, к лучшему.

Меня зовут Питер Катлер Саржент Второй, но какая в конце концов разница? Я пожал ему руку и сказал, что все, чему я научился, я перенял от него… Старому дураку это очень понравилось.

Так что к тому времени я уже больше года занимался отношениями с общественностью и рекламой. Фирма моя состояла из дамы средних лет и шкафа с документами. Дама, мисс Флин, заменяла мне совесть и очень чутко ко мне относилась, постоянно напоминая, что деньги — это еще не все и что Иисус страдал за мои грехи. Она была баптисткой и очень строго осуждала любые моральные слабости.

Я глубоко уверен, что она согласилась у меня работать, потому что я бросал вызов ее лучшим побуждениям, тому евангелическому духу, который неукротимо пылал в ее плоской груди. Она еще надеялась меня спасти. Мы оба с этим согласились. Но одновременно она прекрасно помогала мне в работе, не отдавая себе отчета, что участвует в обширном заговоре по обману общественности, давно затеянном людьми моей профессии.

— Мисс Флин, мне предложили работу.

— Танцовщицы? — Она внимательно смотрела на меня, строго поджав бледные губы. Женщины в трико были для нее танцовщицами, а не балеринами.

— На две недели, начиная с сегодняшнего дня.

— Очень рада за вас, мистер Саржент, — сказала она таким тоном, словно прощалась с лучшим другом на берегах Стикса.

— Я тоже очень рад, — кивнул я и выдал несколько инструкций насчет других текущих дел (компания по производству шляп, актриса телевидения и вечерняя школа). Потом покинул свой офис на Медисон-авеню — комнатушку у лестницы — и зашагал в Метрополитен-опера, оставив совесть дожидаться более удобного момента.

Мистер Уошберн встретил меня у входа и провел мимо нескольких гримерных с дверями нараспашку к лестнице, которая вела вниз, непосредственно к обширной сцене. Все вокруг были ужасно взволнованы. Маленькие толстушки сновали взад-вперед с костюмами, танцовщицы в трико отрабатывали трудные па с отрешенными лицами, как у спортсменов, поднимающих тяжести, или поваров в ресторане, разбивающих яйца на огромную, как окно, стеклянную сковородку. Рабочие, таскавшие декорации, кричали друг на друга и переругивались с танцовщицами, которые путались под ногами. В оркестровой яме разыгрывающиеся музыканты подняли ужасную какофонию. Но сам огромный зал, весь в красном с позолотой, был пуст и выглядел достаточно зловеще.

Так показалось мне, хотя, Господь свидетель, для этого не было никаких оснований.

— Репетиция вот-вот начнется, — сказал импресарио, когда мы миновали группу танцовщиков в трико и рубашках с короткими рукавами, — стандартных костюмах для репетиций. И юноши, и девушки показались мне очень, симпатичными. — Немного погодя я вам представлю исполнителей заглавных партий, — продолжал мистер Уошберн. — Если вы…

Но тут ему кто-то помахал рукой с другого конца сцены, он поспешил туда, оставив фразу незаконченной.

— Вы — новенький? — спросил женский голос за моей спиной.

Я обернулся и увидел премиленькую девушку в черном трико и белоснежной безрукавке, сквозь которую просвечивали ее маленькие изящные груди. Она расчесывала волосы цвета червонного золота и держала в зубах резиновое кольцо, что вовсе не способствовало дикции.

— Ну, в каком-то смысле можно сказать и так, — кивнул я.

— Вам лучше бы переодеться… Меня зовут Джейн Гарден.

— А меня — Питер Саржент.

— Вам следует поторопиться. Сегодня нужно будет прогнать всю сцену, — она отбросила волосы назад и пропустила их через резиновое кольцо, которое до этого держала во рту. Они стали похожи на конский хвост, на очень симпатичный хвостик.

— Переодеться прямо здесь?

— Не говорите глупостей, мужские гримерные на втором этаже.

Пришлось ей объяснить, кто я такой, и она захихикала. Голос у нее был низким, а глаза, как я успел заметить, — голубые и холодные.

— Вы что-нибудь понимаете в балете? — спросила она, с тревогой покосившись на других танцовщиц. Однако те еще не были готовы. Оркестранты все еще разыгрывались. Солисты пока не появились. Шум стоял просто оглушительный.

— Не очень, — сознался я. — Вы из солисток?

— До этого мне слишком далеко. Хотя меня назначили дублершей…

— Чьей именно?

— Эллы Саттон. Она — звезда… Я имею в виду — звезда в этом балете. Вообще-то она из второго разбора… С Иглановой не сравнить.

Кто такая Игланова, я знал. Думаю, каждый, кто хоть что-то слышал о балете, должен был знать про Анну Игланову. Я читал о ней только сегодня утром, перед встречей с мистером Уошберном, чтобы не выглядеть полным невеждой. Правда, вскоре я выяснил, что текст в программках не слишком совпадал с действительностью, хотя что-то общее между ними было.

Действительно, она была звездой во времена Нижинского, истинно русской балериной старой императорской балетной школы. Но ей был пятьдесят один, а не тридцать восемь, она пять раз побывала замужем, а не один, и она не была величайшей балериной времен Дягилева, — ее считали одной из самых слабых солисток его труппы. Откуда современникам было знать, что у нее суставы как шарикоподшипники, а легкие — как насос и что с такими данными она переживет всех сверстников и будет царить, как живая легенда, так что один ее выход на сцену будет приводить в восторг публику, вызывая слезы ностальгии на глаза людей, которым довелось увидеть балет только после последней войны.

— А где сама Саттон? — спросил я.

— Где-то там, за кулисами, разговаривает с Уилбуром.

Миссис Саттон оказалась симпатичной женщиной с крашеными волосами, зачесанными назад и разделенными пробором посередине — классическая прическа балерины. Она была в длинном белом платье, в волосах — несколько красных роз. Фигура у нее была безупречной, хотя слишком выделялись мышцы на икрах. У Джейн Гарден, как я заметил, этого не наблюдалось.

— Почему вы не в костюме? — спросил я. — Разве это не генеральная репетиция?

— Мой костюм еще не готов. Но мне хотелось бы, чтобы наконец начали.

— А почему этого еще не сделали?

— Думаю, ждут Луи… Луи Жиро. Он первый танцовщик — и вечно опаздывает. Потому что все время спит. Это всех страшно раздражает… особенно Уилбура.

— Но почему он не примет меры?

— Кто? Уилбур? Он для этого слишком влюблен.

— Влюблен?

— Конечно… все об этом знают. Он просто без ума от Луи.

«Ну что тут поделаешь, это балет», — подумал я, мысленно взяв на заметку, что следует сохранить мисс Флин в полном невежестве относительно отношений, царящих среди моих новых коллег по работе.

— Интересно, — задумчиво протянул я и повернулся к Джейн Гарден, — не смогли бы вы уделить мне несколько минут вечером после спектакля? Мы могли бы пойти куда-нибудь поужинать. Понимаете… — я понизил голос, — мне нужно очень быстро и очень много узнать о балете. И очень помогло бы, если бы вы объяснили мне некоторые вещи.

— Вы очень милы, — мисс Гарден неожиданно улыбнулась, на румяном личике сверкнули ослепительной белизны зубы. — Может быть… О, вот идет режиссер. Вам лучше не мешаться под ногами: сейчас начнется репетиция.

Тут меня отыскал мистер Уошберн, и мы прошли в зал, где импресарио представил меня ряду влиятельных лиц и простых поклонников балета, а также Алеше Рудину, — приятному пожилому мужчине, режиссеру и директору труппы, и дирижеру, имени которого я не запомнил.

Джед Уилбур, молодой человек с преждевременной сединой, вышел на сцену и начал что-то объяснять высоким гнусавым голосом. Я подумал, что все танцовщики смотрятся очень симпатично. Девушки были в серых трико, с розами в волосах, а юноши одеты по моде 1910-х годов. Но явно еще не все было готово.

— Где Луи? — неожиданно спросил Уилбур. — Разве он не знает, что сегодня генеральная репетиция?

— Он вечно опаздывает, — напомнила Элла, пристраивая на место фальшивые ресницы. — Думаю, он спит.

— Я просто даю отдохнуть ногам, — возразил Луи, неторопливо выходя на сцену той странной утиной походкой, которой ходят все танцовщики, так как им постоянно приходится выворачивать ноги. Он был довольно крепко сложен, для танцовщика достаточно высок и мускулист, с кудрявыми черными волосами и голубыми глазами.

— Ну почему ты никогда не можешь прийти вовремя? — спросил Уилбур, и глаза его затуманились. Ясно было, что этот момент для него очень важен. Закончен большой труд… на сегодняшнем спектакле соберутся все критики.

— Я же здесь, Джед. Можно начинать.

Элла покосилась на него, Уилбур пробурчал что-то невразумительное. И зазвучала увертюра.

Постановка оказалась очень симпатичной. Голубое небо, которое казалось темным, когда пошел занавес, начало постепенно светлеть по мере нарастания музыки. На сцене появился кордебалет (восемь юношей и восемь девушек). В центре сцены на заднике красовалась большая скала, а над ней — огромное желтое солнце а-ля Ван Гог.

Сюжет, если можно сказать, что у «Затмения» был сюжет, состоял в том, что девушка (Саттон) любила юношу (Луи), которому нравились все девушки в их компании, кроме нее. Разочарованная и отчаявшаяся, она решила отомстить и сбежала от счастливых юношей и девушек, которые в этот момент занимались утонченными любовными играми. Те были так стилизованы, что ни одна бабуля ни за что не заподозрила бы, что происходит на сцене на самом деле.

Элла пряталась за скалой, пока Луи исполнял свой сольный номер. Потом появилась и, всячески выражая мстительное негодование, медленно, как злой дух, вознеслась в воздух, затмив солнце. Зрелище показалось мне великолепным.

Луи настигает Эллу посреди ее сложного подъема, и на сцене они больше не появляются, в то время как музыка продолжает звучать, а сцену заполняет кордебалет в роскошных костюмах, и начинаются дикие пляски, что подтверждает все суровые замечания, которые мне приходилось слышать от наиболее рафинированных балетоманов.

Хотя генеральная репетиция прошла не слишком гладко, она все же позволяла надеяться, что вечерний спектакль завершится триумфом.

— И что вы думаете? — спросил меня Уошберн после репетиции.

— Великолепно! — ответил я, как и подобает агенту по связи с прессой.

— Я думаю… — начал мистер Уошберн, но не сумел закончить фразу: на сцене поднялся какой-то шум. Занавес оставался поднятым, опять загорелись огни. Луи, повернувшись спиной к просцениуму, осторожно стирал пот кусочком туалетной бумаги. Юноши и девушки стояли в глубине сцены, наблюдая, как переругиваются Элла с Уилбуром.

— Джед, я настаиваю, чтобы все это переделали. Я больше не буду летать на этой чертовой штуке.

— Но ведь это самый важный момент спектакля.

— Ну и что? Я не стану этого делать. У меня кружится голова, я просто не могу болтаться в воздухе.

— Мы поручим одному из рабочих, чтобы он отводил вас за сцену… он просто потянет за трос.

— Нет, ничего не получится!

— Раньше вас эта идея не беспокоила.

— Сама идея и сейчас меня не беспокоит. Но я никогда не думала, что будет так высоко.

— Почему бы не закрепить ее как следует? — предложил Луи.

— Ты бы лучше молчал! — взъярилась она. — Я чуть ногу не сломала. Он специально это сделал. Готова поклясться, он намеренно меня бросил!

Мистер Уошберн дал им возможность еще несколько минут выяснять отношения, потом поднялся на сцену и быстро навел порядок. Договорились, что вечером Эллу будут поднимать на тросе, но гораздо медленнее, и, кроме того, она не будет кружиться в воздухе.

— Вы поступили мудро, как истинный политик, — польстил я мистеру Уошберну, когда мы направились к гримерным.

— Перед премьерой всегда начинаются споры… я бы назвал их разрядкой. — Однако несмотря на попытку сделать вид, что ничего существенного не произошло, лицо его веселым не казалось. — У вас не появилось никаких идей насчет пикетов?

Я кивнул.

— Я уже позвонил Элмеру Бушу в «Глоуб» — это газета, в которой я прежде работал. Он напечатает статью, посвященную Уилбуру и спектаклю, под названием «Охота на ведьм в театре».

— Отлично, — кивнул мистер Уошберн, на него это явно произвело впечатление. Мысленно я взял на заметку, что стоит позвонить Элмеру Бушу и предложить ему такую статью. Насколько я знал, он возражать не станет.

— Прежде чем предпринять еще какие-то шаги, я бы подождал до того момента, когда мы увидим эти пикеты. Я хочу сказать, возможно, они сами нам что-то подскажут: понимаете, оскорбительное поведение, нарушения общественного порядка, хулиганство или что-то в этом роде. Кстати, — добавил я, — если уж зашла речь про оскорбительное поведение, то часто мисс Саттон закатывает подобные сцены?

— Не часто, — сказал мистер Уошберн, и мы подошли к костюмерной, на двери которой красовалась звезда. — Обычно она приберегает их для мужа.

— Ее мужа?

— Майлс Саттон, дирижер… Тот крупный мужчина с бородой.

У меня начала кружиться голова. Здесь все были повязаны друг с другом, официально или неофициально. Я никак не мог в этом разобраться. Балерина Элла Саттон оказалась женой дирижера Майлса Саттона, а хореограф Джед Уилбур был влюблен в первого танцовщика Луи Жиро. Джейн Гарден, дублерша Эллы Саттон, казалась мне довольно симпатичной, тогда как прима-балерина Анна Игланова стояла передо мной обнаженная до пояса. Это привело меня в полное замешательство. Мы с мистером Уошберном остановились в дверях ее гримерной, когда служанка неожиданно распахнула дверь и куда-то умчалась, открыв хозяйку нашим взорам.

— Заходите, Айвен, — пригласила великая балерина. — Кто этот молодой человек?

— Анна, это Питер Саржент, наш новый сотрудник по связям с общественностью.

— Такой молодой! — Она присела к своему туалетному столику и начала поправлять прическу. Для пятидесяти лет она выглядела довольно молодо. Тело было упругим, кожа напоминала античную слоновую кость, а груди были похожи скорее на китайские дверные ручки, чем на усладу для кормления младенцев. На шее слегка проступали жилы, лицо казалось некрасивым, но выглядело весьма экзотично: жесткие линии у рта, орлиный нос и узкие быстрые раскосые глаза. Волосы были выкрашены в темно-рыжий цвет.

— Айвен, теперь я готова исполнить па-де-де. — Она говорила по-английски с таким сильным акцентом, что мне вначале показалось; что это какой-то другой язык. У нее все было другим, включая пренебрежение общепринятыми приличиями.

— Думаю, мне пора, — заторопился я. — Нужно сделать несколько телефонных звонков. Я попытаюсь связаться с фоторепортерами.

— Недурная мысль, — кивнул мистер Уошберн.

— Симпатичный молодой человек, — сказала Анна в тот момент, когда я выходил.

На полпути к выходу меня кто-то громко окликнул:

— Привет, малыш, подойди-ка сюда.

Мне было двадцать восемь, я брился каждый день и хотя в отличие от коллег по предыдущей работе коротко не стригся, но тем не менее был совершенно убежден, что выгляжу вполне мужчиной. Но, видимо, Луи Жиро относился к другим мужчинам примерно так, как Дон Жуан — к молоденьким девушкам, так что я сдержался и вошел в его гримерную.

Он лежал на железной койке. Над головой работал вентилятор, на батарее сохло пропитанное потом трико. На нем не было ничего, кроме полотенца вокруг талии.

— Привет, — сказал я.

— Как понравился балет?

Он говорил на хорошем английском с легким французским акцентом, — Луи начинал портовым грузчиком в Марселе. Никто не знал, как он попал в балет, но я подозреваю, что слухи о том, что некий богач нашел его в публичном доме и забрал в Париж, не лгали.

— Мне очень понравилось, — сказал я.

— Ужасное барахло, — сказал Луи, вытягивая длинные ноги так, что хрустнули суставы. — Ненавижу все эти безобразные современные постановки. Нижинскому нравилась «Жизель» — и мне она нравится. Все эти типы, что крутятся возле сцены с такими идиотскими физиономиями… Проклятье! — У него был низкий голос, и он совсем не походил на остальных мужчин в труппе, которые выглядели довольно изнеженными: плечи у Луи были как у боксера. Я решил, что не стоит с ним ссориться, и потому присел возле открытой двери, чтобы иметь возможность быстро улизнуть, если он соберется перейти к нежелательным действиям.

— Видите ли, это все же нечто новое, — безразлично заметил я, разглядывая разбросанные по полу комиксы и журналы о кино.

«У каждого свой вкус», — сказал я про себя на безукоризненном французском.

— Но это не балет. — Луи взглянул на меня и усмехнулся. — Послушай, малыш, почему ты пытаешься меня одурачить?

Я прикинул расстояние от своего стула до двери: два больших шага или один длинный прыжок…

— Кто пытается вас одурачить? — спросил я, медленно вставая с таким невинным видом, который сделал бы честь самому Тому Сойеру. Но Луи оказался быстрее меня. Я рванулся к двери, однако он оказался там первым. Последовала неловкая пауза.

— Послушайте, Луи… — увещевал я, пока он пытался меня схватить. Какое-то время мы поиграли в пятнашки, потом он схватил меня и зажал, как боксер зажимает противника в клинч, причем мы оба старались не шуметь, хотя и по разным причинам. Я раздумывал, двинуть его коленом или нет, но потом решил не делать этого ради блага труппы. Если я так поступлю, меня уволят. С другой стороны, опасность быть изнасилованным становилась реальной: я не мог вырваться, не причинив ему серьезного увечья, а с другой стороны, не мог стоять так вечно, пока он меня лапал свободной рукой. К тому же от него разило так, как от жеребца.

С немалым усилием сдерживая себя, я сказал как можно вежливее и сдержаннее:

— Если вы не отпустите меня, я вам переломаю все пальцы.

Сказав это, я очень осторожно поставил каблук своего башмака на его голую левую ногу. Он отскочил, я, тяжело дыша, выскользнул за дверь.

Несколько минут я не мог прийти в себя от бешенства, но потом, поскольку в результате никто не пострадал, происшествие обернулось своей смешной стороной, и, проходя по сцене к гримерным, я стал размышлять, имеет ли смысл рассказать Джейн, что случилось. По целому ряду причин я решил не рассказывать и в этот момент натолкнулся на ссорившихся Майлса и Эллу Саттон. Он стоял в дверях ее гримерной, она сидела за туалетным столиком в старом сером купальном халате. Я мельком покосился на них, проходя мимо, словно спешил по делу. Я уже знал, что, когда люди останавливаются, чтобы поглазеть на ссору, они, как правило, оказываются в нее вовлеченными.

Но, уходя, я все же слышал, как Саттон угрожал убить жену. И чуть было не вернулся. Конечно, темперамент — это хорошо, но временами он может завести слишком далеко.

Теперь, когда я оглядываюсь назад и вспоминаю тот вечер, становится совершенно ясно, что почти все, включая и меня, чувствовали, что происходит нечто серьезное и что-то должно случиться… Но что именно?

Конечно, я понимал, что перед премьерой всегда возникает большое напряжение; к тому же мне по крайней мере, понаслышке был знаком скверный и по-детски вздорный характер членов балетной труппы. Поэтому, когда занавес пошел вверх и открыл залитую голубым светом сцену «Лебединого озера» — классический спектакль шел в тот вечер первым, — я чувствовал, как какой-то неприятный комок сжимается в нижней части живота.

Я помню, что внимательно осмотрел публику, перед тем как в зрительном зале погасли огни, помню, как испытал чувство радости от того, что не мне предстоит появиться на сцене перед всеми этими людьми: зрительный зал Метрополитен-опера при взгляде со сцены напоминал пасть жуткого чудовища, широко разинутую и оскаленную рядами золотых зубов.

У меня всегда было убеждение, что если что-то начинается плохо, то должно кончиться хорошо, и наоборот. В тот вечер мне пришлось отказаться от этой теории, так как начался он хуже некуда, а кончился трагически.

В половине восьмого появились пикетчики — два десятка ветеранов Первой мировой при полном параде. Они держались спокойно, но мрачно, а их транспаранты предлагали Уилбуру убираться обратно в Россию, если ему там так нравится.

Я уже вызвал фоторепортеров; я был убежден, что всякая реклама на пользу, а кроме того, у меня был некий план, как заработать на этих ветеранах немалый капитал. У мистера Уошберна возникли некоторые сомнения на сей счет, но я его убедил. Я даже написал для него небольшую речь, которую он должен был произнести по окончании «Лебединого озера» и перед началом «Затмения». В ней он должен был заверить зрителей, что Джед Уилбур — стопроцентный патриот и все такое прочее.

Неприятности начались сразу после «Лебединого озера», когда одной из девушек стало плохо и ее пришлось отнести в гримерную.

Когда это случилось, я стоял на сцене рядом с Алешей Рудиным.

— Что с ней? — спросил я.

Старик вздохнул.

— Глупая девчонка. Кажется, Магда ее зовут… Она тяжеловата, чтобы стать хорошей балериной, но слишком близко принимает все к сердцу.

— Вы хотите сказать, что у нее слабое сердце?

Алеша рассмеялся.

— Нет. Просто она слишком страстно ко всему относится. Может, пройдемся?

По дороге мы миновали мистера Уошберна. На нем был фрак и белый галстук, и в слабом свете за кулисами его блестящий череп отливал белизной. Было заметно, что он очень нервничает.

— Не думаю, что я смогу с этим справиться, — дрожащим голосом заявил импресарио.

— С чем?

— С речью перед занавесом.

— Смелее, Айвен, — подбодрил Алеша. — Ты всегда так говоришь, а когда приходит время, становишься храбрым, как лев.

— Ох уж мне эта публика, — простонал мистер Уошберн, устремляясь в туалет.

Алеша оказался очень приятным собеседником, знающим о балете буквально все. Как и Игланова, он был настоящим русским, причем его родословная восходила к временам падения Рима… а может, даже к пирамидам. Внешне он походил на породистую русскую борзую: зачесанные назад волосы, удлиненные черты лица и серые глаза, отливающие металлическим блеском. В своем бархатном пиджаке он выглядел очень старомодно и представительно.

— Так что случилось с девушкой? — снова спросил я, так как уже начал обдумывать отчет для газет. Балерина, взволнованная появлением пикетчиков, ее возлюбленный, погибший в Корее…

— У нее будет ребенок, — пояснил Алеша.

— Но ведь ей не следует танцевать, если она в положении.

— Бедная девочка. Приходится. У нее нет мужа, и родные ничего не знают.

— А кто отец ребенка?

Алеша печально улыбнулся, его зубы сверкнули, как черные жемчужины.

— Иногда это не имеет значения, — мягко заметил он.

Тут огни в зале погасли, и мистер Уошберн начал свою речь; после ее окончания раздались вежливые аплодисменты. Я подумал, что Майлс Саттон выглядит расстроенным и нездоровым (мы сидели сразу за ним). Он схватил дирижерскую палочку, стал за пульт — и зазвучала музыка.

Если судить по отзывам критиков, опубликованным на следующий день, с художественной точки зрения все прошло достаточно прилично. И «Таймс», и «Трибюн» оценили «Затмение» как великолепное современное произведение, похвалив Уилбура, предложенную Саттоном интерпретацию музыки Бартока, работу художника-постановщика и особенно балерину Эллу Саттон, которая, как считали обе газеты, продемонстрировала изумительное мастерство и проявила себя настоящей артисткой до самого конца: когда трос лопнул и она в пятой позиции с высоты тридцати футов рухнула на сцену, то не издала ни звука.

Сидевший рядом со мной Алеша шумно вздохнул и очень громко сказал что-то по-русски; потом, когда занавес опустился и в зале вновь зажглись огни, он перекрестился. Зрители были слишком потрясены, чтобы как-то выразить свою реакцию. Мистер Уошберн вышел на сцену, но я прослушал, что он говорил, поскольку в этот момент уже проскочил за кулисы.

Элла Саттон лежала посреди сцены, ее тело было как-то странно и неестественно изломано. Срочно вызвали врача, и он уже опустился возле нее на колени, нащупывая пульс. Потрясенные танцовщики застыли вокруг неподвижного тела.

Потом всем объявили, что Элла мертва — она сломала позвоночник, — и тело перенесли в гримерную. Алеша приказал танцовщикам идти переодеваться для следующего балета — предстояло еще показать «Шахерезаду». Мистер Уошберн отвел врача в сторону. Невозмутимые рабочие убрали декорации, и я неожиданно обнаружил, что остался один на сцене. Не было видно даже Алеши.

Я зашагал по коридору мимо гримерных, расположенных с северной стороны сцены, но никого не нашел, остановился возле комнаты Иглановой и заглянул, но там было пусто. В комнате царил страшный беспорядок: валялись костюмы, телеграммы, вырезки из газет, цветы, засохшие и свежие, — всякое барахло, типичное для звезды балета. Повинуясь какому-то импульсу, я вошел, чувствуя себя маленьким мальчиком, которого забыли в пустом доме. Я понимал, что если подожду, то кто-нибудь появится: ее гримерная была своеобразным клубом труппы. По крайней мере для солистов, которые, как мне говорили, приходили сюда выпить горячего чая с лимоном на русский манер и обсудить, причем достаточно сурово, тех, кто отсутствовал. Но сейчас клуб был пуст. Не было видно даже служанки.

Немного встревоженный, я уже повернулся уходить, когда совершенно случайно взглянул на корзину для мусора возле двери. Что-то сверкнуло под испачканными гримом обрывками туалетной бумаги и увядшими розами. Я наклонился и достал совершенно новые большие ножницы.

Потом я пытался, хотя и безуспешно, припомнить, что я подумал в тот момент. Насколько помнилось, тогда я довольно лениво подумал, что любопытно, почему совершенно новые ножницы выбросили в мусорную корзину и почему это было сделано в гримерной Иглановой. Правда, у меня мелькнула мысль, что ее служанка могла достать их из одного из чемоданов, а потом выбросить по рассеянности. Во всяком случае, я забрал их из гримерной и аккуратно положил на крышку ящика с инструментами, стоявшего возле бокового выхода.

И только час спустя, когда спектакль окончился, у меня появилось некоторое беспокойство. К тому времени в сопровождении медицинского эксперта и детектива по фамилии Глисон появился помощник окружного прокурора и объявил собравшимся, что кто-то умышленно перерезал пряди металлического троса, кроме одной. Перерезал с помощью ножниц или ножовки, так что Элла Саттон была убита.

Всю труппу продержали за кулисами почти до рассвета. Допрос вел детектив Глисон, властный мужчина небольшого роста, который запретил мне связываться с прессой до тех пор, пока не будет завершен допрос.

3

Мы встретились почти случайно в половине пятого утра на Седьмой авеню. Я подумал, что она очень скромно выглядит в простом хлопчатом платьице и с чемоданчиком, в котором лежал ее балетный костюм. Я остановился рядом на углу, поджидая, когда загорится зеленый свет. Мимо со свистом проносились одинокие такси, город еще спал, и только на востоке брезжил серый свет над каменными и стальными исполинами на берегу лениво текших вод.

— Привет, Джейн, — сказал я.

Сначала она меня не узнала, потом вспомнила, и на бледном от света фонарей лице проступила усталая улыбка.

— Хотите пригласить меня поужинать?

— А как насчет завтрака?

— Я никогда не встаю так рано, — хмыкнула она, и мы двинулись через улицу на зеленый. Неожиданно вдоль улицы потянуло теплым ветром, и я ощутил ее запах, запах теплого тела и хорошего мыла.

— Можно мне проводить вас?

— Если хотите. Я живу на Второй авеню.

Мы прошли девять кварталов от центра и еще семь — поперек и оказались перед темно-бурым каменным домом, в котором она жила. На какое-то время мы задержались на улице: горячий ветер, вкусно пахший летом, рекой и ранним утром, ворошил ее роскошные волосы, перед магазином деликатесов разворачивалось представление, которое называлось ухаживанием.

Должен признать, наш разговор наверняка был очень похож на диалог любой другой пары, оказавшейся в таком затруднительном положении в такой же час в тихом безлюдном городе. Делать нам что-то или не делать? Разумно ли это? Была ли это любовь? К счастью, будучи прилично воспитанной девушкой с нормальными наклонностями, она не стала слишком долго задаваться последним вопросом, и мы поднялись на два лестничных пролета к ее квартире.

Разговор продолжился на кушетке в ее двухкомнатной квартире, хотя убийство тотчас отвлекло нас от главной темы. Несмотря на то что мы оба смертельно устали и героически боролись с зевотой только из уважения к моей страсти, мы заговорили о смерти Эллы Саттон.

— Никогда не думала, что такое может случиться с кем-то из знакомых, — заметила Джейн, устраиваясь поудобнее и подсунув подушку под голову. Небольшая лампочка в бумажном абажуре освещала комнату багрово-желтым светом. Потертая старомодная мебель очень по-домашнему сочеталась с семейными фотографиями и портретами друзей и коллег, развешанными по стенам и над облицовкой встроенного в стену камина. Потолок в комнате был высоким, а на окнах висели занавеси из выцветшего красного плюша.

— Вы считаете, это в самом деле убийство?

— Этот ужасный маленький человечек действительно так думает. Кто-то перерезал трос — вот что он сказал.

— Интересно, кто мог это сделать?

— О, почти любой, — как-то туманно протянула она, уютно почесывая живот.

— Только не говори мне, что Эллу все ненавидели… Это было бы слишком просто.

— Ну, на самом деле почти все. Она была просто ужасна. Нехорошо так говорить… я хочу сказать, сейчас — когда она мертва.

— Думаю, мы много чего еще узнаем о том, насколько ужасной она была, — сказал я, придвигаясь ближе и держа в руке чашку с чаем (на эту выдумку мы оба согласились, чтобы оказаться вместе).

— Ну, на самом деле она не была так уж ужасна, — возразила Джейн как человек, предпочитающий думать о других только хорошо. — Думаю, у нее были и хорошие стороны. — Но тут же сдалась. — Хотя только Бог знает, что произошло. Я этого никогда не узнаю.

— Возможно, Бог действительно знает, — воздел я глаза к небу. Джейн вздохнула, а я придвинулся еще ближе, и чашка задрожала у меня в руке.

— Она была такой интриганкой, — задумчиво продолжала Джейн. — Постоянно притворялась. Вот почему она вышла за Майлса: ведь он дирижер и очень важная фигура в труппе. Она за него вышла, а потом вдруг начала делать какие-то намеки… что вроде этот брак всегда был фарсом.

— Он ей не нравился?

— Конечно нет… А после первых месяцев и он стал относиться к ней точно так же. Только она упорно не давала развода. Он был ей слишком нужен, прекрасная защита…

— И в итоге он ее убил…

Джейн пожала плечами и вздохнула:

— Я так не думаю… Он такой замечательный… я хочу сказать, замечательный дирижер. Мне не особо приходилось общаться с ним вне театра. В любом случае он приятный мужчина, а Элла просто стерва, и я не вижу, почему он должен из-за нее страдать, — закончила она с неожиданной энергией, отбрасывая все этические соображения.

— Думаю, на него падает наибольшее подозрение, — заметил я.

Все это дело меня очень заинтересовало, как заинтересовало бы кого угодно. Довольно неожиданно оказаться причастным к убийству в первый же день на новой работе. А кроме того, помимо новизны всей ситуации, мне смутно приходило в голову, что у этой истории должен быть какой-то эффектный конец и можно каким-то образом извлечь из этой трагедии пользу. Конечно, это было не слишком благородно, но я принадлежал к не слишком благородному племени людей, торгующих талантами других и использующих даже их несчастья.

— Я тоже так думаю, — огорченно согласилась Джейн. — Одному Богу известно, как он ее ненавидел. С другой стороны, точно такие же чувства испытывало множество людей. Хотя бы та же Игланова.

— Почему? Что она имела против Эллы?

— Вы не знаете? — И в первый, но не в последний раз я был награжден сочувствующим взглядом балерины, который говорил, что хотя, возможно, я и не такой уж круглый дурак, но тем не менее безнадежно невежественен во всем, о чем идет речь: в танце и связанной с ним закулисной игре.

Я смиренно сознался, что не знаю.

— Мистер Уошберн в этом году собирался уволить Игланову. Она практически ослепла. Это стало так очевидно, что даже публика заметила… Вот почему, когда ей удается закончить пируэт, ей аплодируют… А в «Жизели» она вечно теряет партнера. Ей просто повезло, что у нее есть Луи. Он ее обожает и ходит следом, как верный сенбернар. Будь у нее другой партнер — она уже давным-давно кончила бы в оркестровой яме.

— Итак, Уошберн собирался от нее избавиться?

— Да. Только он действовал так, чтобы это выглядело как уход по ее собственному желанию. Этот сезон в Метрополитен-опера собирались закончить большим представлением в честь Иглановой, чтобы отпраздновать тридцатилетие ее выступлений как прима-балерины. А вот теперь… ну, думаю, она останется на будущий сезон. Понимаешь, Элла уже была готова занять ее место.

— А нельзя найти кого-нибудь еще?

Джейн скептически покосилась на меня, как могла это сделать любая нормальная девушка в пять утра после утомительного вечернего спектакля и полицейского допроса.

— Кажется, вы не понимаете, что это старейшая балетная труппа в мире и у них должна быть prima ballerina assoluta,[1] а таких во всем мире не больше полудюжины, и все они наперечет и ангажированы — вроде Марковой, Фонтейн, Даниловой, Тумановой и Алонзо… И они мистеру Уошберну не по карману, — добавила она, несколько снижая цену претензиям нашего патрона.

Я и по собственному опыту понял, что мистер Уошберн относится к деньгам более чем бережно.

— Так что трос могла перерезать Игланова?

Воспоминание о ножницах меня не покидало, хоть я пытался думать о чем-нибудь еще… Я не сказал полиции, да и вообще никому, о том, что их нашел.

— О, не говорите глупостей! — воскликнула Джейн, но больше комментировать мою теорию не стала.

— Должно быть, она была ужасно честолюбива, — сонно промямлил я, глаза мои буквально закрывались от усталости.

— Элла? Да, это верно. Она хотела танцевать в «Лебедином озере» в первый день гастролей в Метрополитен-опера… вместо того чтобы танцевать на утреннем спектакле в среду и каждый вечер во всех крупных городах. И она бы этого добилась.

— Она была настолько хороша как балерина?

Безнадежное дело спрашивать одну балерину о таланте другой, но сейчас я думал о другом и не обращал внимания на собственные слова. Моя рука легла ей на плечо, и я сидел так близко, что ощущал всем телом частые удары ее сердца.

Джейн на полном серьезе ответила, что Элла была хорошей и весьма техничной танцовщицей, но ужасно немузыкальной, и, не выйди она замуж за дирижера, никогда не стала бы примой.

— У нее что-то было с Луи? — спросил я. Мои губы были так близко от ее щеки, что я ощущал тепло собственного дыхания.

— Не думаю, что он бы ее пропустил. Он не менее тщеславен, только в более приятном смысле. Все любят Луи. Понимаешь, он странный… и кладет подкладки…

— Что он делает?

— Ну, говорят, что когда он надевает трико, то подкладывает подушечку.

— Это, пожалуй, вряд ли, — протянул я, вспоминая нашу стычку.

— И вы тоже? — она села и выпрямилась.

— Что я?

— Он и к вам… приставал, да?

— Ну, признаюсь, он попытался… но я его отшил, — и я рассказал, как мне удалось отстоять свою честь.

Она отнеслась к моим словам довольно скептически.

— Он уже проделал это со всеми юношами в труппе… даже с теми, которым нравятся девушки… Мне кажется, перед ним невозможно устоять.

— Я устоял.

— Ну, знаешь…

Тут и началось…

4

— Джейн!

Ответа не последовало. В комнате было светло, на ней была черная маска и ничего больше. Скомканные простыни бесформенной кучей валялись на полу возле кровати. Я мог только сказать, что предстоит еще один жаркий день.

Зевнув, я сел в постели и посмотрел на часы, которые положил на ночной столик. Я всегда их снимаю, особенно после того, как одна девушка пожаловалась, что они царапаются. Половина одиннадцатого.

Я закурил и посмотрел на женщину, раскинувшуюся рядом в такой позе, которая любую другую сделала бы весьма непривлекательной. Но в данном случае ее можно было подвесить к люстре — она и там смотрелась бы весьма неплохо.

Я наклонился и пощекотал ее гладкий живот, напоминавший розовый алебастр, или, если уж оставаться на этой лирической ноте, то теплый розовый алебастр мягкой и изящной формы, крепкие бедра без всяких признаков жира и очень милые груди, которые не торчали ни вверх, ни вниз и не свисали в стороны, а были расположены точно по центру. Это была работа первоклассного скульптора, а не те небрежные поделки, с которыми так часто приходится сталкиваться в этой жизни.

Она вздохнула и немного отодвинулась, но все еще не просыпалась. Тогда я пощекотал ту грудь, что была ближе ко мне, и Джейн очень четко произнесла:

— Убирайся.

— Не слишком романтично начинать утро подобным образом, — заметил я.

Она сняла маску и сощурилась от яркого солнечного света, согревавшего комнату с высоким потолком. Потом увидела меня и улыбнулась.

— Совсем забыла, — вздохнула она и потянулась.

— Я просто боюсь заглянуть в газеты, — заметил я. Она застонала.

— Я-то думала, сегодня будет хороший день. Хотя так жарко, — как-то не к месту добавила она и села.

Я отметил ее беззаботность. Впервые после тех, кого я знал, мне встретилась такая милая и нежная девушка… И это даже если ничего не говорить насчет любви. Я пришел к выводу, что балет мне очень нравится.

— У меня болит голова, — заявила она, поморгав и сжимая виски руками.

— Сейчас я попробую ее полечить, — сказал я, подкатываясь к ней.

Она пыталась отодвинуться:

— Не сейчас. Слишком жарко…

Однако ее голосу недоставало убежденности, и наши тела встретились, и мы с еще большим жаром повторили то, чем занимались прошлой ночью, воздух короткими толчками вырывался из наших легких и, пока мы не достигли вершины наслаждения, на свете не было никого, кроме нас двоих, этой постели, солнечного света, врывавшегося в окна, скрипящих пружин и наших тел, потевших и хлюпавших, когда мы прижимались животами.

Когда все кончилось, Джейн отправилась в ванную, а я лежал, закрыв глаза. Пот медленно обсыхал на теле, и я испытывал такое же блаженство, как юноша с картины Микеланджело. Но в самый разгар этой эйфории мне пришло в голову, что следует позвонить мистеру Уошберну и получить от него указания на сегодняшний день. Конечно, для наших дел было слишком рано, в разгар сезона в этот час никто не стал бы даже шевелиться, но вчера нам пришлось столкнуться с убийством…

Убийством…

Только сейчас, в постели этой милой девушки, довольный и измученный, я понял, что произошло, что может для всех нас, включая и меня, новичка-дурачка, нашедшего пару ножниц, означать неожиданная смерть Эллы Саттон…

Я дозвонился мистеру Уошберну.

— Я вас пытался разыскать, — уже по голосу я мог определить, как он встревожен. — Подъезжайте в Метрополитен-опера к одиннадцати, сможете? Полиция собирается поговорить с нами и ведущими солистами.

— Я буду, сэр.

— Видели утренние газеты?

— Кое-какие, — сказал я, хотя на самом деле ничего не видел.

— Все попало на первые страницы… даже в «Таймс», — сказал мой босс почти веселым тоном. — Нам нужно будет изменить стратегию… но обо всем при встрече.

Теперь я позвонил мисс Флин.

— Мистер Саржент, я пыталась разыскать вас дома, но там никто не ответил…

Мисс Флин была, пожалуй, единственным известным мне человеком, который был способен говорить курсивом; но временами она умудрялась сделать так, что даже ее молчание звучало столь же значительно, как строчка многоточий.

— Я всю ночь работал, — неубедительно соврал я.

— Надеюсь, мистер Саржент, вы сумеете отдохнуть сегодня днем.

— Я тоже на это надеюсь. Однако вы знаете, что случилось.

— Да, я прочла в «Таймс». Убили одну из балерин.

— Да, и нас собираются допросить. Это важная работа для агента по связям с прессой.

Многозначительная пауза.

— Возможно, сегодня мне не удастся попасть в офис, так что переадресуйте звонки в оперу.

— Хорошо, мистер Саржент.

Я оставил ей очередные инструкции насчет вечерней школы, компании по производству шляп и актрисы телевидения, которую мне рекомендовала «Мисс Мандарин Центральной Калифорнии», моя старинная приятельница из торговой палаты Мерисвилла.

К тому времени, когда я закончил, Джейн была уже одета. Как и все театральные девушки, она умела очень быстро одеваться — при желании. Я сообщил, что должен отправляться в оперу к мистеру Уошберну и другим главным действующим лицам. Пока я одевался, мы договорились, что сразу же после вечернего спектакля отправимся прямо сюда… Конечно, мы исходили из того, что спектакль состоится. У меня не было ни малейшего представления, что по этому поводу думает полиция.

— Я сейчас на репетицию, — сказала она, закалывая волосы. — А потом, наверно, навещу бедную Магду.

— А кто такая Магда? — я уже успел забыть.

— Та девушка, что вчера вечером грохнулась в обморок. Она — моя хорошая подруга.

— Та, что беременна?

— Откуда ты знаешь?

— Об этом знают все, — сказал я таким тоном, словно всю жизнь провел в балете. Но тут во мне проснулось любопытство. — А кто отец?

Джейн улыбнулась.

— Я думала, это ты тоже обнаружил. Ведь все же знают.

— Мне забыли сказать.

— Счастливчик — Майлс Саттон, — пояснила Джейн, но теперь она уже не улыбалась, и я понял — почему.

1

Не знаю, когда еще мне приходилось видеть такое множество мрачных лиц, как в то утро в гримерной Иглановой. Председательствовал на этом собрании руководства труппы мистер Глисон из управления полиции, отсутствовали только Игланова и Луи, которые еще не прибыли. Но остальные были здесь, включая Майлса Саттона, выглядевшего так, словно он не спал целую неделю — глаза его остекленели от усталости, Джеда Уилбура, хрустевшего костяшками пальцев так, что я подумал, что сойду с ума, мистера Уошберна в прекрасном летнем костюме и Алешу, выглядевшего вполне отдохнувшим, а также режиссера-постановщика и прочих важных лиц. Все толпились в тесной комнате, пока детектив Глисон любезно демонстрировал нам весь блеск своего ума.

— Так где эти двое — Игла, как ее там, и Жираф?

«Игла и Жираф… недурно сказано», — подумал я, поставив ему «отлично» за остроумие.

— Они скоро будут здесь, — успокаивал мистер Уошберн. — В конце концов, сейчас для них еще слишком рано.

— Рано! — фыркнул Глисон. — Неплохой способ делать бизнес!

— Это искусство, а не бизнес, — мягко заметил Алеша.

Глисон подозрительно покосился на него.

— Как вас зовут, скажите еще раз?

— Алексей Петрович Рудин.

— Вы — русский?

— По происхождению.

Детектив хмурым взглядом продемонстрировал свою неприязнь к иностранцам, но никак не прокомментировал его слова. Он добился, чтобы мы оказались там, где ему хотелось, но тем не менее мы были крепкими орешками и могли поставить его на место, окажись он слишком резв. Я был уверен, что мистер Уошберн постоянно на связи с мэрией.

— Ну, давайте начнем без них. Во-первых, я думаю, всем вам следует знать, что совершено убийство. — Он заглянул в клочок бумаги, который держал в руках. — Вчера вечером в половине одиннадцатого Элла Саттон погибла в результате падения с высоты. Трос, который удерживал ее на высоте тридцати восьми футов над сценой, был поврежден каким-то лицом — или лицами — пока неизвестными следствию. Это случилось в промежуток времени от половины десятого до десяти часов вечера… Кстати, мы нашли то, что можно считать орудием убийства: это ножницы, которые в настоящее время исследуют на отпечатки пальцев и следы металла, соответствующих металлу троса.

Он сделал паузу и окинул нас пронизывающим взглядом, словно надеялся, что убийца забьется в истерике и во всем сознается. Вместо того я чуть не разрыдался, вспомнив о тех проклятых ножницах и том, как я с ними обошелся. Мне пришлось пережить несколько неприятных минут.

— Теперь я буду с вами откровенен, — продолжил Глисон, когда, видимо, понял, что ничего подобного не произойдет. — Мы могли бы по тем или иным причинам прекратить ваши выступления на время расследования, но потом решили позволить вам выступать по плану, а мы в это время сможем продолжить расследование. Поверьте мне, когда я говорю, что это было бы для вас наилучшим выходом.

Я повернулся к мистеру Уошберну, близкому другу королей и мэров, но у него был совершенно отсутствующий вид.

— Хотя хотел бы вас предупредить, что никто не должен без уведомления исчезать с места преступления в течение этих недель — или более продолжительного срока, если к тому моменту расследование не будет завершено… хотя я думаю, что к тому времени мы справимся, — угрожающе добавил он, посмотрев, могу поклясться, прямо на меня, словно на самом деле уже обнаружил мои отпечатки на том, что теперь называлось «орудием убийства».

Я почувствовал слабость в ногах и легкое головокружение. Любовь и возможное обвинение в убийстве требуют полного желудка… или, по крайней мере, чашки кофе.

— Если быть откровенным, — продолжал Глисон, явно стараясь выглядеть свойским парнем, — представляется весьма вероятным, что убийство совершено каким-то человеком, тесно связанным с театром, кем-то, кто прекрасно знал о новом балете и испытывал вражду и зависть к мисс Саттон.

«Браво, — сказал я про себя. — Глисон, вы знаете свое дело».

В душе я проклинал его; по известным причинам мне очень хотелось, чтобы убийца остался ненайденным. Саттон — не такая уж потеря; кроме того, за время боев на Окинаве я порядком огрубел (меня ранило в первый же день, пуля попала в левую ягодицу… Нет, я не убегал, просто, клянусь Богом, пуля ударила рикошетом, и меня вынесли с поля боя, истекающего кровью).

А Глисон продолжал:

— Я хочу допросить всех и каждого, начать прямо сейчас и поговорить со всей труппой, включая рабочих сцены. Короче говоря, с каждым, кто находился за кулисами, — он развернул длинный список фамилий. — Вот список тех, с кем я хочу поговорить. Нельзя ли вывесить его на всеобщее обозрение?

Мистер Уошберн обещал это сделать, взял список, передал его режиссеру-постановщику и попросил того вывесить список на доске объявлений.

Когда тот вернулся, вместе с ним появились Игланова и Луи. Игланова весьма внушительно выглядела в черном траурном платье с кружевами и белой шляпке с перьями, Луи был в широких спортивных брюках и тенниске, подобно молодому человеку с рекламы «Играете ли вы в теннис?», на которого был немного похож.

— Простите, пожалуйста, — сказала Игланова, глядя на инспектора в упор. — Вы из полиции? Моя фамилия — Игланова… Это моя гримерная, — добавила она, явно намекая, что нам пора убираться отсюда ко всем чертям.

— Рад с вами познакомиться, — сказал Глисон, на которого она явно произвела впечатление.

— А меня зовут Луи Жиро, — с большим достоинством представился Луи, но это не сработало: Глисон был слишком занят тем, что объяснял сложившуюся ситуацию Иглановой. Та, как вкрадчиво ступающая львица, осторожно подталкивала его к двери. Через несколько минут нас всех оттуда выставили, и Глисон расположился в кабинете на втором этаже, чтобы начать допросы.

Первым, что совершенно естественно, оказался Майлс Саттон. Я заметил, что стою в списке седьмым. Счастливая семерка?

Уже на улице я догнал мистера Уошберна, мы оба вышли, чтобы купить дневные выпуски газет.

— Хочу вам кое-что сказать, — начал я.

— Я настроен выслушивать только хорошие новости, — предупредил мистер Уошберн. — На меня свалилось столько несчастий, что их хватит на всю оставшуюся и, что весьма вероятно, очень короткую жизнь. У меня слабое сердце.

— Сэр, мне очень больно это слышать, но, думаю, вам следует кое-что знать про эти ножницы.

— Какие ножницы?

— Которые полиция считает орудием убийства.

— Ну и что вы хотите о них сказать?

— Так получилось, что я их нашел вчерашним вечером в корзине для мусора в комнате Иглановой.

— А зачем они там оказались? — Мистер Уошберн погрузился в чтение «Джорнэл Америкэн»: материалы про нас еще не сошли с первой страницы.

— Кто-то их туда принес.

— Весьма вероятно… Интересно, почему всегда неправильно пишут фамилию Иглановой? Если верить этой статье, все это коммунистический заговор.

— Мистер Уошберн, я взял эти ножницы… вынул их из корзины, вынес из гримерной и положил на крышку ящика с инструментами, стоящего за кулисами.

— Весьма разумно. Вы просто не поверите, какой счет нам выставляют каждый месяц за инструменты… особенно когда они теряются. Кстати, бухгалтер говорит, что все билеты до последнего вечера включительно распроданы. Вам следовало бы позаботиться, чтобы это попало в завтрашние газеты.

— Да, сэр, но я…

— Вы знаете, все может оказаться не так ужасно… Конечно, я хочу сказать, что все это ужасно и только один Бог знает, где найти приму на следующий сезон… Зато «Затмение» попадет в число ведущих постановок. Каждый захочет посмотреть балет — отсюда и до Сан-Франциско.

Я обнаружил, что мистер Уошберн слишком практичен даже для такого старомодного оппортуниста, как я.

— Может быть, Игланова согласится выступить с труппой и в будущем году? — предположил я, забыв на миг про угрожавшую мне самому опасность.

— Нет, она собирается уходить, и нам придется с этим согласиться, — вздохнул мистер Уошберн, разворачивая «Уорлд Телеграм энд Сан». Слова его звучали так, будто уход Иглановой вызван ее собственным желанием, а не его решением.

— Я слышал, Маркова заключила контракт с новой труппой.

— Да, это верно… но она слишком дорого стоит.

— И то же самое можно сказать о Тумановой, Алонзо, Даниловой и Фонтейн, — сказал я, повторяя слова Джейн.

— А вот редакционная статья в «Телеграм», — мрачно буркнул мистер Уошберн. — Они хотят знать, коммунист ли Уилбур.

— Я про это совершенно забыл, — искренне сознался я.

— Ну а я не забыл. Из комитета ветеранов позвонили и сказали, что сегодня пикеты будут возобновлены и у них готовы новые транспаранты, на которых нас именуют труппой убийц.

— Это просто смешно!

— Я в этом не уверен, — пробурчал мистер Уошберн, изучая помещенные в «Пост» изумительные своей сексуальностью фотографии Эллы Саттон. Там не было никакого упоминания о красной угрозе.

— Уилбур встревожен?

— Кажется, да. Я собирался с ним поговорить. Ну вот, смотрите, — он протянул мне газету.

Возле входной двери выставили полицейского в штатском; он подозрительно взглянул на нас, когда мы входили.

— Просто какой-то укрепленный лагерь! — воскликнул мой хозяин с большим удовольствием, чем это сделал бы при мысли о сложившейся ситуации я. Теперь мы поменялись с ним ролями: меня тревожило расследование и его освещение в прессе, тогда как он предавался мечтаниям о будущих успехах в предстоящем турне, когда зрители будут толпами валить на «убийственный» балет.

— Кстати, — поинтересовался я, — кто будет танцевать главную партию в «Затмении» сегодня вечером? Вам следует заранее мне это сообщить… Вы же понимаете, я должен подготовить отчеты для завтрашних утренних газет.

— Господи! Где Уилбур?

Услышав этот стон, режиссер-постановщик отправился разыскивать осаждаемого со всех сторон хореографа.

— Как вы смотрите на то, чтобы эту партию исполнила Джейн Гарден? Мне говорили, она неплохо танцует, — сказал я, осторожно рекламируя собственную команду.

— Это его дело… в конце концов, у нас три солистки.

— Думаю, она могла бы неплохо показать себя… — и тут же сменив тон, я продолжал: — Так насчет ножниц, что я нашел в комнате Иглановой…

— А что, собственно, с ними такого?

Пришлось повторить все снова, и я второй раз за последние пять минут увидел, что он очень взволнован.

— Следует ли мне рассказывать полиции, где я нашел ножницы, или подождать, пока инспектор арестует меня за убийство, обнаружив мои отпечатки на орудии убийства.

Мистер Уошберн выглядел точно так, как должен выглядеть человек, наткнувшийся на холодные рога самой большой и трудной проблемы по эту сторону от зоопарка. Нет нужды говорить, что, выбирая, жертвовать своей прима-балериной или временным агентом по связи с прессой, он, конечно, выберет агента. Я был уверен, что он именно так и поступит и предложит вашего покорного слугу в качестве жертвы Правосудия — этой слепой тетки с мечом.

— Питер, вы могли бы для меня кое-что сделать, — пропел он таким голосом, каким обычно импресарио разговаривают с миллионерами.

— Все, что прикажете, сэр, — совершенно искренне заявил я, глядя на него честными собачьими глазами. Едва ли он подозревал, что я обдумывал, с какой стороны приступить к шантажу. В моей не слишком светлой голове родилась блестящая мысль, которая, если удастся ее реализовать, сделает меня по-настоящему счастливым. Ну а если нет… Я всегда смогу пройти какой-нибудь тест на детекторе лжи и доказать, что я не помогал Элле Саттон перейти в лучший мир.

— Сынок, не говорите ничего. По крайней мере до тех пор, пока не кончится сезон… осталась всего неделя. Вот все, о чем я хотел бы вас попросить. Уверен, вами они особенно заниматься не станут… Тут я абсолютно уверен. У вас не было никакого мотива. Вы ее даже не знали. А кроме того… ну, я пользуюсь в городе некоторым влиянием, вы же знаете. Поверьте, когда я говорю, что нет причин для беспокойства.

— Если вы так считаете, мистер Уошберн, я ничего не скажу полиции.

Я тут попросил, чтобы Джейн Гарден предоставили ведущую партию в «Затмении», и она ее получила! Предательство должно оплачиваться!

— Думаю, она вполне справится, — сказал несколько минут спустя Уилбур, когда ему посоветовали таким образом перераспределить роли. — По крайней мере, частично она роль уже знает. Я бы, пожалуй, предпочел брюнетку, но…

— Гарден вполне справится, — кивнул мистер Уошберн. — Однако неплохо бы еще порепетировать с ней и Луи.

— Я позвоню, — подхватился я.

Сначала она не поверила, но потом, когда поняла, была просто вне себя от счастья. Мне пришло в голову, что нынче ночью мы неплохо проведем время. «Пожалуй, здорово будет смотреться шампанское в постели», — решил я, когда повесил трубку.

Моя вторая официальная беседа с инспектором прошла достаточно гладко.

— Сколько вам лет?

— Двадцать восемь.

— Где родились?

— В Хартфорде, штат Коннектикут.

— Вы служили?

— Три с половиной года. Армия, Тихий океан.

— Чем занимались после службы в армии?

— Вернулся в колледж… окончил Гарвард.

— Гарвард?

— Да, Гарвард, — мы посмотрели друг на друга.

— И что делали потом?

— Был помощником театрального критика в газете «Глоуб», последний год работаю самостоятельно — занимаюсь отношениями с общественностью и прессой.

— Понимаю. Как давно вы знаете, ну, вы понимаете… покойную?

— Кого?

— Миссис Саттон… А кого, по-вашему, я имел в виду? Мэра Нью-Йорка?

— Простите, мистер Глисон, я вас не понял.

О, я был в прекрасной форме и совал голову прямо в петлю, но черт бы все побрал: сегодня ночью будет шампанское.

— Я впервые увидел миссис Саттон в тот день, когда пришел на работу в балет: вчера.

— В каком качестве вы пришли в балет?

— В качестве специального консультанта по связи с прессой. Именно так сказано в том документе, что лежит перед вами.

— Вы надо мной издеваетесь?

— Ни в коем случае, — я постарался прикинуться обиженным.

— Насколько хорошо вы знали миссис Саттон?

— Я встретил ее только вчера.

— Следовательно, вам не доводилось встречаться с нею помимо работы?

— Не часто.

— Не часто?

— Точнее, никогда.

— Ну так все же никогда или не часто?

— Никогда… я хотел сказать… может быть, раньше на каких-нибудь приемах мне случайно приходилось с ней встречаться… вот все, что я имел в виду.

— Если бы вы рассказали о том, что имели в виду в первый раз, это могло бы помочь.

— Я попытаюсь.

— Вы знаете ее врагов?

— И да и нет.

— Так да или нет, мистер Саржент?

— Нет… не то чтобы я их знал. С другой стороны, ее никто не любил.

— А почему?

— Мне говорили, что с ней очень трудно работать и она плохо относилась к остальным членам труппы, особенно к девушкам. Она собиралась стать прима-балериной после ухода Иглановой.

— Понимаю. А что, Игланова собиралась уходить?

— А как вы думаете, что ей делать после тридцати лет в балете?

— Я же не в балете.

— Ну, мистер Глисон, я тоже не в балете. Я понимаю в этом так же мало, как и вы.

Глисон подозрительно посмотрел на меня, но я был в чрезвычайно приподнятом настроении, так как думал о том, как управлюсь с Уошберном.

— Был ли их брак с Майлсом Саттоном счастливым?

— Думаю, об этом следует спросить его, я с ним никогда не общался.

— Понимаю, — Глисон побагровел, я видел, что доставил удовольствие его секретарше, бледной молодой девушке, стенографировавшей нашу беседу.

— Ну так вот, скажите… Где вы были вчера днем во время генеральной репетиции?

— Главным образом за кулисами.

— Заметили что-нибудь необычное?

— Что вы имеете в виду?

— Ну… впрочем, неважно. Что вы делали после генеральной репетиции?

— Я вышел перекусить, потом обзвонил несколько газет по поводу Уилбура. А потом примерно в пять тридцать вернулся в театр.

— И когда ушли?

— Я не уходил до момента убийства.

— Кого вы видели, когда вернулись в пять тридцать, кто был за кулисами?

— Думаю, почти все: мистер Уошберн, Игланова, Жиро, Рудин… нет, его там не было до шести. Знаете, я сейчас подумал, что не было и Майлса Саттона…

— Это обычная практика — всем торчать в театре перед спектаклем?

— Не знаю… но в тот вечер была премьера.

— А Игланова тоже танцевала в премьере?

— Нет, но она часто проводит в театре весь день, как и Жиро. Он даже спит в театре.

— Кстати, вы случайно не знаете, кто исполняет партию Саттон сегодня вечером?

Я замолчал, почувствовав себя виноватым; я готов был удавить самого себя, но ничего не поделаешь.

— Джейн Гарден… одна из молодых солисток.

Тут я заметил, что связи между нами он не видит… по крайней мере до тех пор, пока все допросы не будут аккуратно перепечатаны и не обнаружат моих отпечатков на ножницах. Вот тогда он решит, что я перерезал трос, чтобы Джейн могла танцевать главную партию в «Затмении».

Он задал мне еще несколько вопросов, на которые я довольно легко ответил, а потом разрешил уйти, очень довольный, что я оказался последним из тех, кого ему пришлось допрашивать, по крайней мере на сегодня.

Мне всегда не слишком нравились полицейские, хотя до сегодняшнего дня почти не приходилось иметь с ними дела, если не считать мелких дорожных нарушений. Я полагал, что государство просто предоставило возможность безобразничать и небольшой кучке ненормальных обезьян с садистскими наклонностями, что буквально заставляло закипать мою кровь. Конечно, добропорядочные граждане могут сказать, что, чтобы навести порядок среди обезьян, использование обезьян необходимо. Вот только вызывают сожаление вопли тех же — самых добропорядочных граждан, когда им приходится сталкиваться с законом, их избивают в тюрьмах и вообще рукоприкладствуют или обвиняют в вымышленных или реальных преступлениях. В эти минуты, видимо, каждый принимает решение посчитаться с этими служителями закона, выйдя на свободу. Но в данный момент передо мной эта проблема не стояла.

Джейн я обнаружил внизу, уже одетую для репетиции. Я ее крепко расцеловал, а дав понять, кто стал главным виновником того, что она получила главную партию в «Затмении», был вознагражден еще одним поцелуем. Она спросила меня, как идет расследование.

— Допрашивают всех, — сообщил я. — Со мной уже закончили. Лучше посмотри список на доске объявлений и выясни, на когда тебе назначено.

Мы посмотрели вместе и обнаружили, что ее вызывают на шесть часов.

— А что он хочет знать?

— Все как обычно. Где я был, когда это случилось, кто еще был поблизости, какие ходят слухи.

— И что ты им сказал?

— Не так уж много… по крайней мере о слухах. Это его работа — собирать слухи.

— Я тоже так думаю.

Появились Уилбур и Луи, оба в репетиционных костюмах.

— Пойдемте, Джейн, — сказал Луи. — Нам нужно работать. — И подмигнул мне. — Как дела, малыш?

Я обозвал его грубо, но точно, и отправился обзванивать газеты в связи с предстоящим дебютом Джейн в главной роли. Эта новость не появится до завтрашнего дня, зато можно попробовать заполучить парочку критиков, чтобы те написали о ней в следующих вечерних выпусках. Нет нужды говорить, что мы собирались давать «Затмение» каждый день, пока не кончится сезон.

Покончив со звонками и договорившись с ассистентом режиссера, чтобы тот разослал в газеты фотографии Джейн, я собрался где-нибудь поесть. От голода и духоты уже кружилась голова, и я был в таком состоянии, что чуть не наступил на Майлса Саттона, лежавшего ничком в коридоре, соединявшем кабинеты с гримерными.

2

Стыдно признаться, но первыми моими словами было: «Что происходит?» Ведь я подумал, что наткнулся на труп, на бренную земную оболочку нашего дирижера, лежавшего раскинув руки у входа в туалет.

Однако тело у моих ног слабо застонало и я, не забывая про отпечатки пальцев, все-таки проявил себя добрым самаритянином и перевернул его на спину, ожидая увидеть рукоятку причудливого восточного кинжала, торчащего из груди.

— Воды, — прошептал Майлс Саттон.

Я принес воды из умывальника, он выпил, вылив половину на себя, закатил глаза, как делают некоторые комедианты, когда им не хватает мастерства, и снова рухнул на пол. Лицо его было бледнее мела. Я снова побежал в туалет, принес еще стакан воды и побрызгал ему в лицо. Это оказало нужное воздействие. Саттон открыл глаза и сел.

— Должно быть, я потерял сознание, — прошептал он слабым голосом.

— Да, такое случается, — кивнул я и постоял еще немного, его разглядывая.

Саттон достал платок и вытер бороду. Лицо его слегка порозовело, и я подал идею встать и даже помог ему подняться на ноги. Качаясь, он двинулся в туалет, а я подождал, пока он оттуда выйдет.

— Должно быть, это из-за жары, — пробормотал он. — Со мной никогда такого не случалось.

— Да, сегодня очень жарко, — согласился я. Просто удивительно, насколько нам нечего было сказать друг другу. — А сейчас вы нормально себя чувствуете?

— Немного неуверенно.

— Я тоже неважно себя чувствую, — сказал я, голод буквально пожирал мои внутренности. — Почему бы нам не поесть чего-нибудь там, через улицу? Кстати, меня зовут Питер Саржент, я занимаюсь рекламой. Кажется, мистер Уошберн нас знакомил.

Мы пожали руки, потом он с сомнением заметил:

— Не думаю, что мне стоит здесь крутиться. Я понадоблюсь только на репетиции.

— Тогда пошли, — сказал я, и он сразу согласился. Очень медленно мы шли по сверкающей, раскаленной солнцем улице, по ней буквально катились горячие волны, и вскоре я почувствовал, что рубашка прилипает к спине. Майлс, выглядевший так, словно ему вот-вот снова станет плохо, тяжело дышал, как старый пес, которому приснился кошмар.

— Может быть, хотите поесть что-нибудь конкретное? — спросил я, почти исчерпав богатый набор тем для разговора.

Он мрачно покосился на меня и не ответил, и тут мы вошли в ресторан с кондиционированным воздухом и фанерованными стенами, которые должны были изображать старую английскую таверну. Мы сразу воспрянули духом.

— Возможно, вчера вечером вы проглотили слишком много льда… — Это было недостойным намеком с моей стороны, но мне было все равно. Я мог думать только о еде.

Мы устроились в кабинке и молчали до тех пор, пока я не проглотил плотный завтрак, а он не выпил несколько чашек кофе. К тому времени Саттон стал чуть меньше походить на труп. Я практически ничего о нем не знал, если не считать того, что о нем и его оркестре были хорошие отзывы, что он дирижировал многими выдающимися балетами, причем особое внимание уделял эклектическим постановкам Большого театра Санкт-Петербурга, звезды которого имели обыкновение навязывать свой собственный ритм покойным и потому беззащитным композиторам.

Мне не нравилось его лицо, но это вовсе ничего не значило. Мои попытки анализировать людей, основанные на физиогномике или интуиции, как правило, оказывались ошибочными. Но несмотря на это, у меня было множество сильных симпатий и антипатий, основанных исключительно на впечатлении от глаз или голоса собеседника. Глаза Саттона мне не нравились, могу добавить, что это были большие серые стеклянные глаза с огромными черными зрачками, сохранявшие выражение постоянного удивления. Теперь он остановил свой взгляд на мне и спросил:

— Вы говорили с инспектором?

— Совсем немного.

— О чем он спрашивал?

— Особо ни о чем… Так, стандартные вопросы вроде того, где, мол, вы были в ночь с двадцать седьмого мая.

— Как ужасно, что все это случилось, — сказал муж убитой женщины. Слова эти отдавали поразительным бездушием. Зато, по крайней мере, он не лицемерил и не пытался сделать вид, что убит горем. — Думаю, все говорили ему, что мы ссорились. Мы с Эллой.

— Я этого не говорил, — с искренним негодованием заверил я, — но совершенно ясно, что он в курсе. Ему хотелось, чтобы я сказал, что вы ее ненавидели… я сужу по его вопросам.

— Практически он обвинил меня в убийстве, — горько вздохнул Майлс.

Мне стало очень жаль его — не только потому, что он вляпался в это дело, но еще и потому, что я был совершенно убежден: именно он убийца. Это в какой-то степени характеризует состояние морали в середине двадцатого века. Я хочу сказать, что нас все меньше и меньше волнуют хорошо замаскированные убийства, тогда как явные вызывают всеобщее восхищение. И если я когда-нибудь соберусь написать роман, он будет посвящен именно этому — разнице между тем, что мы говорим и что делаем, вы понимаете, что я имею в виду. Во всяком случае, я не являлся исключением.

— Ну, ваше положение просто блестящее, — хладнокровно заметил я.

— Мое положение?

— Все в труппе знали, что вы требуете от жены развода, а она его не дает. Я услышал об этом, едва появился.

— Это не значит, что я ее убил.

— Нет, но этот кретин Глисон подумает, что, логически рассуждая, именно вы являетесь убийцей. И так оно и есть на самом деле.

— Я в этом не уверен.

— Что вы хотите сказать?

— Ну, были и другие, — Саттон старался напустить туману, и я почувствовал к нему сострадание: он явно был в большой беде.

— Кого вы имеете в виду?

— Ну, есть Игланова…

Да, мой инстинкт сработал безошибочно. Майлс перерезал трос, а потом подкинул ножницы в комнату Иглановой. Мне стало интересно, сумеет ли он втянуть приму в это дело, тонко намекнув Глисону.

— А что она имела против Эллы? — не то чтобы я ничего не знал, но…

— Ее едва насильно не отправляли в отставку, и Элла была единственной подходящей кандидатурой с достаточно известным именем, чтобы возглавить труппу… Все остальные либо связаны контрактами, либо стоят куда дороже, чем может себе позволить Уошберн. Когда Эллы не стало, ему придется пригласить Игланову на следующий сезон.

— Необычайно впечатляюще, — заметил я.

— Вы слишком мало знаете о балеринах, — сказал Майлс Саттон с утомленным видом специалиста по таким вопросам. — Игланова совсем не хочет уходить со сцены, она чувствует, что оказалась на вершине славы, и сделает все, что в ее силах, чтобы остаться в труппе.

— Но зайти так далеко…

— Она ненавидела Эллу.

— Примерно то же самое испытывали почти все, но ведь они ее не убивали…

Или, быть может, именно так они и сделали: образовали комитет и… Нет, это выглядело как-то слишком уж беспомощно и неумело даже для меня. Я сдался.

— А кроме того, кто еще мог это сделать? Кто еще получал такую выгоду от ее смерти?

«Ну, ладно, — сказал я про себя, — а ты, герой-любовник, не получал? Ты, ты, и только ты, оказавшийся в такой опасной тени электрического стула».

Он, должно быть, не прочитал мои мысли, хотя это был не такой уж тяжкий труд, как я себе порою представлял.

— Кроме меня, — добавил он.

— Насколько нам известно.

— Насколько мне известно, а я-то должен знать… Мы были женаты семь лет.

— Почему она не соглашалась дать развод?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Порой она бывала настоящей садисткой. Она за меня вышла простой девчонкой из кордебалета; конечно, я помог ей выбраться наверх. Думаю, именно потому она и затаила обиду. Обычно люди терпеть не могут тех, кому обязаны.

— А почему вы не занялись разводом всерьез?

— Все это слишком сложно, — вздохнул Майлс, оглядываясь по сторонам и дергая себя за жесткую рыжую щетину бороды. — Кстати, вы будете завтра на слушании?

Я отрицательно покачал головой, так как впервые про это услышал.

— А мне придется быть, — мрачно буркнул Майлс. — Потом состоятся похороны.

— Отпевание в церкви? — мысленно я взял на заметку, что нужно пригласить фотографов.

— Нет, всего лишь в часовне похоронного бюро. Сами похороны состоятся на кладбище Вудлоуна.

— Это дорого обойдется?

— Что? Нет, не очень… Все хлопоты берет на себя похоронное бюро. Они работают очень эффективно.

— Да, это крупный бизнес, — заметил я.

— По крайней мере, это избавляет от всех хлопот.

— Гроб во время панихиды будет закрыт или открыт?

— Закрыт. Понимаете, сегодня утром было вскрытие…

— Что-нибудь обнаружили?

— Не знаю. Глисон не сказал. Скорее всего, ничего.

Мне в голову неожиданно пришла новая мысль:

— В конце концов это мог быть простой несчастный случай.

Майлс Саттон застонал.

— Если бы только оказалось так! Нет, боюсь, уже доказано, что всему виной те ножницы. Глисон сказал, что следы металла на них соответствуют металлу троса.

По моей спине пробежал озноб, и виной был отнюдь не здешний кондиционер марки «Белый медведь».

— А что с отпечатками пальцев?

— Мне не сказали.

— Хотя искать отпечатки пальцев уже не модно, — попытался выкрутиться я. — Сейчас любой ребенок знает об этом достаточно, чтобы не оставлять их там, где может найти полиция.

— Это мог сделать Джед Уилбур, — задумчиво протянул Саттон. — Он никогда не ладил с Эллой.

— Но даже в балетной труппе такие нелады — слишком слабый мотив для убийства.

— А может, у него и был мотив, — таинственно заявил Майлс, напуская еще больше тумана. Я заметил, что если он будет вести себя с полицией так, как со мной, то на целый год загрузит их работой по распутыванию склок и дрязг в Большом балете.

— Ну, был у него мотив или нет, но он не из тех людей, кто готов рисковать своей карьерой. Если он и надумает прикончить балерину, то уж не в день премьеры своего лучшего детища!

— Всякое бывает, — возразил Майлс, напомнив мне гигантского осьминога из кинофильмов про жизнь океана: тот распускает облако чернил, подобно дымовой завесе, при первом признаке опасности. — А как насчет Алеши Рудина?

— Что с ним такое?

— Разве вы не знаете?

— Знаю? Что именно?

— Он был любовником Эллы до того, как она встретилась со мной. Он и устроил ее в балет, когда она была простой хористкой.

— Черт возьми! — этой сплетни я еще не слышал.

— Полагаю, их связь продолжалась даже после того, как она вышла за меня.

— Почему же ради карьеры она вышла за вас, если в ее распоряжении был режиссер труппы?

Майлс рассмеялся.

— Он не хотел ей помочь: считал, что она ни за что не справится с классическими партиями. В принципе это верно — ведь Элла не имела специального образования. Но в отличие от меня он не учитывал ее амбиций. Я предоставил ей сольные партии, и она всегда прекрасно с ними справлялась. Элла была из тех людей, которые могут вытянуть что угодно на одном самолюбии.

— А Рудин?

— Он был немало удивлен, как здорово все получилось.

— И продолжал любить ее?

— Она всегда так говорила.

— Мне кажется, он староват для этой роли.

Майлс фыркнул, намекая, что я слишком молод, чтобы разбираться в таких вопросах.

Мы расплатились и вернулись в театр. У дверей нас встретила толпа репортеров. Майлс поспешил проскользнуть внутрь, а я немного задержался, чтобы польстить репортерам и пообещать им самые невероятные интервью, как это свойственно любому хитрому агенту по связям с прессой. Они прекрасно понимали мою игру, но мы неплохо провели время, и заодно я сообщил, что похороны назначены на завтра, и обещал уточнить точное время и место.

Мне удалось посмотреть конец репетиции. Я уже знал, что, как правило, репетиции с участием ведущих солистов проводят не на сцене, а в репетиционном зале, однако в данном случае Уилбур настоял, чтобы Луи и Джейн репетировали на сцене под аккомпанемент фортепиано. Он хотел дать Джейн возможность сразу начать привыкать к пространству.

Я сидел в первом ряду и наблюдал, как они с Луи исполняют замысловатое па-де-де. Смотрелась Джейн совсем неплохо, словно всю жизнь танцевала ведущие партии, и я испытал что-то похожее на отцовскую гордость. Казалось, Уилбур остался доволен, особенно тем, как она выполняла свои повороты в пятнадцати футах над сценой. Меня же это заставляло буквально умирать от страха, особенно когда я вспоминал прошлый вечер. Что, если в труппе появился какой-то маньяк, которому доставляет наслаждение наблюдать, как балерины падают и разбиваются насмерть?

Если Джейн и ощущала какую-то опасность, то совершенно этого не показывала. Когда она изображала солнечное затмение, на лице ее было такое выражение, которое мне довелось увидеть только раз — когда сегодня утром она стремительно скользнула в горячую ванну.

— Очень хорошо, на сегодня достаточно. Джейн, у вас все получилось, — одобрил Джед Уилбур, когда она медленно спустилась из-под потолка. — Запомните, в сольных вариациях нужно двигаться немного медленнее. Постарайтесь быть мягче, лиричнее. Помните, что вы делаете… и двигайтесь плавно. А музыка вам поможет. У вас есть тенденция исполнять все слишком резко, слишком классически… Смажьте немного, сделайте это расплывчато…

Все трое отправились за кулисы, а я — в кабинет, где меня ждал такой огромный мешок почты, какого прежде мне никогда не приходилось видеть. Заявки на билеты, просьбы выслать кусочки троса на память и даже советы от любителей балета, как лучше вести расследование. Про балетоманов могу сказать одно: они неплохо знают свое дело и внимательно следят за жизнью и карьерой своих любимцев. Во многих письмах открыто высказывалось предположение, что Майлс Саттон и его покойная жена не слишком ладили друг с другом. Откуда посторонние могли это узнать? От театральных критиков?

Мистер Уошберн пригласил меня в свои внутренние покои — просторную комнату с толстым ковром на полу и множеством развешанных по стенам фотографий звезд балета, как прежних, так и современных. Я подумал, что они отлично смотрятся, несмотря на жару и возбуждение.

— Полиция была очень любезна, — расхохотался он, предлагая мне один из тех сортов сигарет со специальным фильтром, которые я так не люблю. Тем не менее сигарету я взял. — Нам не только позволили закончить сезон, но и намерены после завтрашнего слушания дальнейшее расследование ограничить значительно более скромными рамками, чем собирался это делать Глисон.

В этот момент мистер Уошберн был похож на довольную акулу… одну из тех акул, что плавают в мутных водах Сити-холла.

— На каждом спектакле за кулисами будут дежурить двое полицейских в штатском, и, разумеется, ни одному из членов труппы не разрешается покидать Нью-Йорк. Все должны быть под рукой и сообщать, где их найти.

Заверив, что все желания хозяина и впредь будут для меня законом, я позволил себе спросить:

— Что будем делать в связи с завтрашними похоронами?

Мистер Уошберн нахмурился.

— Полагаю, ведущие солисты будут присутствовать. Я тоже буду там… Надеюсь, что и вы.

— А как быть с прессой?

Он прочел мне лекцию о достоинстве смерти и интимности горя, после чего согласился, что пресса там должна присутствовать. Причем в полном составе.

Потом я поинтересовался, заключит ли он с Джейн полный контракт, соответствующий положению прима-балерины. Он ответил, что следует подождать и посмотреть, что скажут господа обозреватели… Нет нужды говорить, что все они сегодня вечером примчатся на спектакль. Еще он отдал мне несколько текущих распоряжений, закончив сообщением о том, что будущее турне Анна Игланова проведет вместе с труппой. Это будет ее тридцать второй сезон в качестве прима-балерины.

— Когда вы подписали с ней контракт?

— Сегодня днем. Она передумала и решила не уходить со сцены, хотя, насколько я знал, собиралась это сделать.

Да, он был мастер наводить тень на плетень. Про убийство никто из нас даже не упомянул. Мистер Уошберн придерживался официальной точки зрения, что это был несчастный случай и что никто из членов его труппы не мог совершить ничего подобного. Но если у полиции есть желание, она может проводить расследование, это ее право. В частных разговорах он придерживался той же позиции и, насколько я понял, действительно уверил себя в этом. Прежде всего его интересовало состояние кассы, а оно не было столь великолепным с тех давних пор, когда с его труппой танцевал сам Нижинский. Если у кого-то был такой дурной вкус, что он мог убить артиста — своего товарища, тут сам Уошберн просто умывал руки.

3

В течение всего вечернего спектакля судорожные спазмы терзали мой желудок: я испытывал двойной страх за Джейн, во-первых, потому, что это был ее огромный шанс, а во-вторых, я все время помнил о проклятом тросе.

Зрители тоже были взвинчены и напоминали стаю волков, поджидавших поживу. В зале стояла мертвая тишина, даже когда на сцене появился Луи, который все-таки был талантливым артистом с изумительной улыбкой, которая всегда приводила в восторг девушек и геев.

Джейн танцевала лучше, чем я ожидал. Не знаю почему, но человек никогда не считает свою возлюбленную слишком талантливой. Вы никогда не думаете, что она вообще способна на что-то необычное или блистательное; конечно, если она не стала знаменитостью или звездой к тому моменту, когда вы впервые с нею встретились. В этом случае вы вскоре обнаруживаете, что она совсем не то, что о ней думают.

Но Джейн просто сразила меня — и могу с радостью сказать, что и критиков тоже. Раз или два она все же сбивалась, и был один ужасный момент, когда Луи промахнулся, пытаясь ее подхватить и поднять — она прыгнула немного раньше. Я даже подумал, что сейчас они оба рухнут на сцену и образуется куча мала, но, как истинные профессионалы, они с честью вышли из положения, и к тому времени, когда ее начали поднимать к колосникам, я уже был уверен, что она справилась с собою и все пройдет хорошо.

Нет нужды говорить, что я наблюдал за подъемом с дико бьющимся сердцем. Даже после того, как занавес опустился, я все еще в страхе ждал, что за кулисами раздастся грохот. Но все обошлось, и миг спустя Джейн с Луи вышли на поклоны, а кордебалет выстроился позади.

Зрительный зал ревел от восторга, облегчения и разочарования; все эти чувства выплеснулись на сцену, как морской прибой на берег. Она выходила на поклоны семь раз и получила все четыре моих букета, и еще два букета от неизвестных поклонников.

Я помчался за кулисы и нашел ее в гримерной Саттон (теперь она стала ее гримерной), где собралась большая часть труппы. Все ее поздравляли, испытывая одновременно и облегчение, и восхищение. Думаю, не я один боялся, что снова что-нибудь случится.

Потом ассистент режиссера велел всем идти наверх переодеваться, и мы с Джейн остались одни в ее гримерной, заваленной цветами и телеграммами от друзей.

— Я рада, что все позади, — сказала она, все еще тяжело дыша; зато глаза ее сверкали.

— Я тоже. Я был в ужасе.

— И я.

— Из-за троса?

— Нет, из-за партии. У меня просто не было времени думать о чем-то другом. Ты просто не представляешь, что чувствуешь, когда выходишь на сцену и понимаешь, что все смотрят только на тебя.

— Это должно быть изумительно!

— Да, в самом деле!

Она выскользнула из своего трико, и я растер ее полотенцем. Ее теплая нежная кожа сверкала, как шелк, и я целовал ее в самых лакомых местах.

4

Нет нужды описывать, как прошли вечер и ночь.

Они остались в памяти и на следующее утро, когда мы проснулись. Солнце палило нестерпимо, мы приняли душ, оделись, позавтракали… Все это происходило в ужасном похмельном молчании, которое продолжалось до тех пор, пока мы по обоюдному согласию, по-прежнему не говоря ни слова, не выпили по таблетке и не выбросили три бутылки из-под шампанского (фирмы «Момм», Реймс, Франция).

Потом, едва ворочая языком, я заметил:

— Апрель — самый ужасный месяц.

— Сейчас май, — поправила Джейн.

— А он вдвойне ужаснее. У меня такое странное чувство, словно с планеты Венера прилетели споры какого-то болезнетворного грибка и временно поселились у меня в мозгу. Все какое-то мутное и расплывчатое, и я плохо слышу.

— Похоже, ты все еще пьян, — фыркнула Джейн, надевая розовый пеньюар, который купила на распродаже, чтобы соблазнительно выглядеть за утренним кофе.

Натянув лишь короткие шорты, я встал в позу Атласа перед большим зеркалом в ванной комнате, отобразившим меня в полный рост.

— Как ты думаешь, смог бы я танцевать в балете?

— Дорогой, ты просто сводишь меня с ума, — вздохнула она.

— Может, вымыть тебе рот с мылом?

— Мне очень жаль, но больше этого не повторится.

— Даже в одну из сред?

— Это ужасный день, когда мне дважды танцевать в «Затмении».

На этом игры кончились. Если вам придется иметь дело с балериной, советую заранее смириться с тем, что на первом месте всегда будет Танец. Причем не только в ее жизни (что, в общем-то, правильно), но и в вашей (что совершенно неверно, если вы не танцуете в балете или не кормитесь на нем, подобно мне). Спустя некоторое время вы постепенно забудете про весь остальной мир с его республиканцами и демократами, коммунистами и капиталистами, Хемингуэем, герцогом и герцогиней Виндзорскими и Лео дю Роше. Думаю, это своеобразный способ бегства от окружающего мира, подобно монастырю или колонии нудистов.

Жизнь людей балета заполнена постоянным появлением и исчезновением друзей и почитателей, охотников за автографами и любовников, и никогда нельзя сказать, кто появится за кулисами, страстно преследуя одну из девушек или юношей. Поверьте, я был страшно удивлен, увидев весьма респектабельных джентльменов, неожиданно испытавших буквально сократовскую страсть к одному из наших молодых танцовщиков. Если бы я решил заняться шантажом, в моем распоряжении могло оказаться несколько весьма симпатичных помощников!

В покое нас не оставляли: непрерывно звонил телефон. Это были друзья и родственники новой звезды, так что я покинул ее, оставив наслаждаться всеобщим восхищением.

День снова оказался очень жарким, ветра не было, стоял полный штиль, на ослепительно синем небе — ни облачка. Я зашагал в театр, стараясь держаться в тени зданий и наслаждаясь случайными порывами ледяного воздуха из открытых дверей ресторанов и баров.

Отзывы в газетах были самые благоприятные. Мы по-прежнему держались на первых страницах или где-то поблизости, а в «Глоуб» появилась большая статья, посвященная Элле Саттон, в которой намекали, что арест преступника будет произведен в ближайшее время и что убийца — ее муж. Естественно, все было сказано достаточно тонко, чтобы избежать обвинений в клевете, но становилось совершенно ясно, что его считают виновным. Причем так считали все, за исключением «Миррор», которая называла все это коммунистическим заговором.

Статья в «Глоуб» потянула на шесть колонок, с фотографиями из всех периодов жизни Эллы. Из статьи следовало, что ее жизнь и карьера были куда более разнообразны, чем я предполагал. Танцовщики все такие лгуны (правда, видит Бог, агенты по связи с прессой им не уступают), что в результате факты из жизни звезд оказываются так искажены и запутаны, что разобраться в них может только настоящий детектив или хороший репортер, имеющий доступ к такому первоклассному хранилищу информации, как «Глоуб».

В театре никого не оказалось, если не считать секретарши, очередного мешка с почтой и такого множества сообщений с пометкой «срочно», что я не стал утруждать себя и заглядывать хотя бы в одно из них. Вместо этого я просто расслабился и прочел статью о подлинной жизни Эллы Саттон. При этом с удивлением отметил, что ей было уже тридцать три, когда она так внезапно пересекла сверкающую реку забвения, что двадцать лет она выступала как профессиональная танцовщица в кафешантанах, второсортных мюзиклах и, наконец, в знаменитой, но недолго продержавшейся «Норт америкен балет компани», которая в тридцатые годы находилась на крайне левых позициях. В газете была ее фотография того периода, где она представала в виде русской крестьянки, устремившей взор на север к звездам. Приехав в Штаты, она какое-то время выступала в ночных клубах, а перед самой войной сменила фамилию Демидова на Саттон и стала прима-балериной. Но ей так и не удалось стать assoluta.[2]

Статья была отлично написана, и я взял на заметку позвонить в «Глоуб» выяснить, кто ее написал. По собственному опыту я знал, что подпись Милтона Хеддока ничего не значит.

Следующие несколько часов я был занят делами… как балета, так и своими собственными. Мисс Флин заметила, что мое присутствие в офисе могло бы произвести положительное впечатление на клиентов. Я обещал заскочить позднее. Но только я закончил двадцатый телефонный разговор и подготовил одиннадцатый бюллетень для ненасытной прессы, позвонил мистер Уошберн и сообщил, что расследование прошло спокойно и что мне следует прибыть в похоронное бюро на Лексингтон-авеню, где Элла Саттон распрощается с Нью-Йорком.

Когда я появился, там уже собрались все главные действующие лица, включая фотографов. Игланова была в том же черном платье с кружевами и белой шляпе с перьями, что и накануне, и выглядела холодной и невозмутимой, как ледяная скульптура. Луи сдался и надел синий костюм с белой рубашкой, но без галстука. Алеша, Джед Уилбур и мистер Уошберн смотрелись в высшей степени пристойно. Майлс выглядел ужасно, его красные глаза словно песком натерли, лицо покрывали какие-то странные пятна. Руки его тряслись, и раз-другой в ходе церемонии мне показалось, что он вот-вот лишится чувств.

С ним творилось что-то непонятное. Казалось, временами он забывал, где находится, и несколько раз широко зевал. Один из фотографов, более шустрый и менее почтительный, чем сотоварищи, успел щелкнуть Майлса как раз на таком зевке, сумев сделать снимок недели. На следующий день газеты дружно комментировали его следующим образом: муж убитой звезды смеется во время панихиды. Нет нужды говорить, что все, связанное со смертью Эллы Саттон, преподносилось с самым дурным вкусом, и в результате у нас выдался самый успешный сезон в истории труппы.

Церемония была короткой и скупой, но профессиональной. Когда все было кончено, гроб и не меньше тонны цветов вынесли четверо весьма квалифицированно выглядящих молодых громил в плохо сидящих сюртуках с закругленными фалдами, и началось длинное путешествие в сторону Вудлоуна. Участники процессии разместились в трех лимузинах. Если у Эллы и была семья или родственники, они не появились, и на тот свет ее провожали не слишком опечаленный муж и коллеги по профессии.

Должен признать, что бывают моменты, когда я ненавижу свою профессию, когда мне хочется вернуться в Гарвард и закончить докторскую диссертацию, а потом преподавать в каком-нибудь тихом университете, читая лекции, посвященные Херрику и Марвеллу, вместо того чтобы присутствовать на подобного рода зрелищах, пытаясь создать какой-то запоминающийся момент или выискивая материал для прессы.

Ну, каждый день несет свой доллар, как невесело шутили солдаты в недавних неприятных ситуациях.

— Как идет расследование? — спросил я мистера Уошберна, когда мы направились обратно в город. Алеша молча сидел с нами на заднем сиденье, а двое солистов устроились впереди рядом с водителем.

— Боюсь, я не пользуюсь особым доверием мистера Глисона, — небрежно бросил мистер Уошберн. — Они выглядят очень занятыми и весьма самонадеянными… Только мне кажется, все это просто часть игры. Мне рассказывали, они специально делают вид, что все знают, чтобы убийца испугался и допустил ошибку. Кроме того, я никогда не думал, что убийство совершил кто-то из нашей труппы.

Такое оптимистическое настроение мистера Уошберна весьма благотворно на меня повлияло, и я реагировал точно так же, как мой патрон.

Но нас обоих грубо вывели из безмятежного состояния, когда в театре полицейский в штатском сообщил, что Глисон хочет меня видеть. Я обменялся удивленным взглядом с мистером Уошберном, лицо которого заметно посерело: вне всякого сомнения, он вспомнил о тех ножницах, о том, что Игланова может оказаться вовлеченной в скандал и что не будет никакого нового сезона, если не будет прима-балерины.

Глисон курил какую-то корявую вонючую сигару, и каждая его клеточка указывала на то, что это человек из Таммани-холл. Его секретарша сидела за другим столом, блокнот для стенографирования лежал у нее на коленях.

— Входите, мистер Саржент.

«О, худо дело», — подумал я.

— Как дела, мистер Глисон?

— Хочу задать вам несколько вопросов.

— Весь к вашим услугам, — великодушно согласился я.

— Почему во время предыдущего нашего разговора вы не упомянули, что вы держали в руках ножницы?

— Какие ножницы?

— Орудие убийства.

— Но я не помню…

— Тогда как вы объясните тот факт, что на них обнаружены ваши отпечатки пальцев? Ваши, и только ваши?

— Вы уверены, что они мои?

— Послушайте, Саржент, вам грозят серьезные неприятности. Я бы хотел, чтобы вы ради собственного блага серьезнее отнеслись к возглавляемому мною следствию, иначе…

Он сделал зловещую паузу, и перед моим мысленным взором предстали резиновые шланги, слепящие лампы и, наконец, признание, подписанное моей окровавленной рукой. Его прыгающие буквы должны были отправить меня на тот свет за убийство балерины, которой я никогда не знал и уж во всяком случае не убивал.

Кошмарное зрелище…

— Я просто спрашиваю, вот и все. Ведь у меня никогда не брали отпечатков пальцев.

— У нас есть на это свои способы, — напыжился инспектор. — Так что вы делали с этими ножницами в промежутке между генеральной репетицией и убийством?

— Я ничего с ними не делал.

— Тогда почему…

— На них оказались мои отпечатки? Я поднял их с пола и положил на ящик с инструментами.

Глисон казался вполне удовлетворенным.

— Понимаю. Значит, у вас есть такая привычка — поднимать инструменты с пола… Это ваша работа?

— Нет, это не моя работа, я просто очень аккуратный человек.

— Пытаетесь шутить?

— Не понимаю, с чего вы решили, что я стараюсь вас развеселить. Меньше всего я этого хочу и отношусь к случившемуся так же серьезно, как и вы. И даже более, ведь этот скандал может сорвать весь сезон, — лицемерно добавил я.

— Тогда не будете ли добры объяснить, как получилось, что вы подобрали орудие убийства и положили его на крышку ящика?

— Я сам не знаю, почему я это сделал.

— Но признаете, что сделали?

— Конечно. Понимаете, я наступил на них и чуть не упал, — солгал я… Сколько лет мне дадут за ложные показания? Три раза по двадцать и еще десять? Смогу ли я когда-нибудь увидеть белый свет?

— Ну вот, кое-чего мы уже добились. Так почему вы на них наступили?

— Вы хотите сказать — где?

— Мистер Саржент…

Я поспешил его перебить.

— Я точно знаю только то, где это случилось. (Наблюдая за тем, как этот беспощадный молодой человек выбивает из меня показания, я думал, что эта неопределенность еще может меня спасти… ну, меня же не привели к присяге.) Где-то неподалеку от гримерных. Я действительно чуть не упал. Потом глянул вниз, увидел их под ногами, поднял и положил на ящик.

— Когда это произошло?

— Около половины одиннадцатого.

— После убийства?

— Да, конечно.

— А вам не показалось странным, что ножницы валялись под ногами?

— В то время моя голова была занята другим.

— А именно?

— Ну, например, погибшей Эллой Саттон; прошло лишь несколько минут…

— И вам не показалось, что существует связь между этими ножницами и ее смертью?

— Конечно нет. Почему мне в голову должна была прийти такая мысль? В то время мы считали, что трос просто лопнул.

— Но потом вы узнали, что трос был перерезан. Так почему вы мне не сообщили при встрече, что наткнулись на орудие убийства?

— Ну, это как-то ускользнуло из памяти.

— Мистер Саржент, это не ответ.

— На что вы намекаете? — я начинал злиться.

— Вы понимаете, что сейчас на вас может пасть подозрение в убийстве Эллы Саттон?

— Я совершенно ничего не понимаю. Прежде всего вы обнаружили мои отпечатки на остриях ножниц, а не на рукоятке. То, что других отпечатков там не оказалось, подтверждает, что действительно перерезавший трос был достаточно умен, чтобы стереть с ножниц свои.

— Откуда вы знаете, что там не было других отпечатков?

— Вы сами только что сказали… А если я вас все равно не убедил, могу сказать, что у меня было меньше поводов убивать Саттон, чем у любого члена труппы. Я уже говорил, что почти не знал ее, и это правда.

— Ладно, ладно, — с деланным добродушием отмахнулся инспектор. Его предыдущая манера разговора нравилась мне гораздо больше. — Не стоит возмущаться. Я знаю, что мотивов у вас не было — мы все проверили. Конечно, гибель Эллы Саттон немного помогла вашей подруге, но вряд ли это могло стать достаточным основанием для убийства… Я все понимаю.

Он начал грязную игру, но я не возмущался — у него не было доказательств, и он это понимал. Инспектор лишь дразнил меня, пытаясь заставить в ярости сказать что-то такое, что при других обстоятельствах я бы не выдал, скажем… что-нибудь насчет Майлса или Иглановой, или о ком-то другом, кого он подозревает. Ну, я его разочарую.

Я взял себя в руки и откинулся в кресле. Я даже закурил, причем очень твердой рукой.

— Мне хотелось бы знать точное положение ножниц, когда вы о них споткнулись.

— Трудно сказать… Это произошло у северного края сцены… возле лестницы к гримерным.

— Чьи там гримерные?

— Ну, это бывшая гримерная Саттон, гримерная Иглановой и комната, где переодеваются девушки-солистки. Мужские гримерные на другой стороне.

— Скажите, мистер Саржент, как вы считаете, кто убил Эллу Саттон?

Вопрос был очень неожиданным.

— Я… я не знаю.

— А я не спрашиваю, знаете ли вы… Предположим, вы не знаете. Мне просто хотелось бы слышать ваше мнение.

— Не уверен, что у меня есть какое-то мнение на этот счет.

— Это несколько странно.

— А если бы оно у меня было, я не настолько глуп, чтобы его вам сообщать. И не из-за того, что не хочу, чтобы торжествовала справедливость и все прочее. А вдруг я окажусь не прав? В каком я буду положении перед человеком, которого обвинил?

— Я спросил просто из любопытства, — заметил Глисон все с тем же фальшивым добродушным видом.

И тут я понял — это было как вспышка молнии: независимо от того, есть у меня мотив или нет, я все же нахожусь под подозрением. Пусть даже только как сообщник… Но Глисон твердо уверен, что я на стороне убийцы.

Это заставило меня похолодеть, и окончание разговора прошло совершенно механически. Однако я помню, что хотел спросить, почему до сих пор не арестовали Майлса Саттона. Это было очень странно.

1

— Тогда я сказал ему, что, как мне кажется, споткнулся о ножницы, когда шел за кулисами к гримерным.

— Молодец! — Мистер Уошберн отнесся ко мне явно одобрительно, у него не было оснований сожалеть о том, что накануне он мне доверился.

— Однако, мистер Уошберн, я бы хотел заметить, что мне пришлось нелегко. Мне не понравились вопросы Глисона. Строго между нами и газетой «Нью-Йорк Глоуб», он что-то замышляет.

— Но, дорогой мой, ему именно за это платят. Он должен как можно скорее выдвинуть обвинение, иначе власти будут недовольны. Это цена того, что он сидит в своей конторе.

— Думаю, он меня подозревает.

— Не нужно мелодрамы. Уверен, он вас не подозревает.

— Я хочу сказать, что он подозревает меня не в убийстве, но в том, что я каким-то образом с ним связан. Мой рассказ о том, как я нашел железяку, которая официально известна как орудие убийства, его не удовлетворил. Он понимает, что ножницы лежали в каком-то другом месте.

— Но вы же не думаете… — патрон казался явно взволнованным.

— Я просто не знаю… — и мы оставили эту тему в покое.

На обратном пути я задержался возле квартиры Иглановой на Пятьдесят второй улице. Она приглашала меня к себе, я знал, что она всегда дома для тех, кого хочет видеть, а к таким относился почти каждый, кто оказывал ей знаки внимания.

Она занимала весь второй этаж кирпичного особняка. Эта квартира была ее домом последние двадцать лет, и неудивительно, что сейчас она выглядела как декорация из пьесы Чехова. Царская Россия проступала в каждой мелочи, вплоть до латунного самовара и портретов царя и царицы с дарственными надписями. Большой рояль закрывала старинная кружевная скатерть и украшали еще несколько фотографий в серебряных рамках, на которых были изображены Нижинский, Карсавина и Павлова.

— Это моя семья, — обычно говорила Игланова случайным посетителям, указывая сильной мускулистой рукой на фотографии и охватывая одним этим жестом как царскую семью, так и артистов балета. На каминной доске стояла великолепная картина, изображавшая Игланову в «Жизели» в момент ее величайшего триумфа в 1918 году.

Дверь открыла служанка и без всяких вопросов пригласила войти.

— А, Питер! — воскликнула Игланова. Одетая в старый халат, она сидела у рояля и смотрела в окно на маленький садик за домом, где среди банок и рваных газет росло единственное чахлое деревце. Отложив на рояль журнал «Вог», она протянула мне руку. — Садитесь и составьте мне компанию.

Я устроился в допотопном кресле, а она что-то бросила по-русски служанке, которая чуть погодя появилась из кухни с подносом, на котором стояли два простых стакана с чаем и лежал лимон.

— В такой жаркий день это лучше всего, — заявила Игланова, и мы с серьезным видом принялись за чай. Потом она предложила мне конфеты, в которых было так много шоколада, что один их вид вызвал у меня тошноту. — Все мальчики любят конфеты, — патетически провозгласила она. Вы плохо себя чувствуете? Слишком много выпили? Американские молодые люди слишком много пьют.

Я согласился и сказал, что это совершенно верно: если что-нибудь и приведет к тому, что наша великая цивилизация в один прекрасный день рухнет, то виной этому будут приемы с коктейлями. Я вспомнил многочисленные статьи, написанные еще в восемнадцатом веке Роландсоном, Джилреем и Хогартом, о всех тех спившихся матерях и ужасных детях, погрязших в джине… Это должно было заставить остановиться и подумать. Следующие несколько секунд я с вожделением думал о джине с тоником.

— Сегодня я не смогла пойти на репетицию: слишком жарко. Я просто умираю.

Согласно общепринятому мнению, жизнь великой балерины состоит из недолгих ежевечерних порханий, после чего, сбросив балетные туфельки, она пьет шампанское в компании с воротилами бизнеса. Нет, большую часть жизни они проводят в пропахших пылью репетиционных залах или классах, репетируя и репетируя год за годом, день за днем, даже после того, как становятся прима-балеринами.

Мне неожиданно пришла в голову мысль, что Игланова — ровесница моей матери.

— Думаю, Джейн Гарден на репетицию все же отправилась.

— Она такая! Я слышала, она ваша petite amie.[3] Это так мило.

— Да, конечно… она просто чудесная.

«Быстро расходятся новости», — подумал я.

— Так приятно видеть счастье хороших молодых людей. Каждую ночь?

— Что? — я не сразу понял, о чем она, потом сообразил и покраснел. — Кроме среды; в среду она слишком устает.

— Это так похоже на меня! — расхохоталась Игланова во весь голос и от всей души. — Мой муж Алексей Куладин (в прежней России он был видным адвокатом) никак не мог понять, чем отличается среда от прочих дней недели… Я пыталась ему втолковать про утренний спектакль, но он говорил: «Какая разница?»

Она долго смеялась, потом мы снова пили чай и Игланова задала мне массу вопросов о том, что мы делаем с Джейн и какие у меня были привычки до того, как я ее встретил. Я рассказал ей множество историй, по большей части они были правдивы, и ей понравились. Она была похожа на одну из тех старух, что интересуются делами всей деревни, и что бы ни случилось, это никогда их не шокирует… такие добрые ведьмы. Она считала все происходящее совершенно естественным, как это и было или должно было быть… Она с восхищением отозвалась даже о Луи.

— Куда он девает свою энергию? Куда?

Я рассказал ей о своем небольшом приключении с Луи.

— Он целый день очень много работает, и на самом спектакле тоже. А потом уходит и начинает пить. Пьет, как американец, а может быть, как русский… Потом прихватывает какого-нибудь паренька, а попозже, возможно, и второго, не говоря уж о тех, с кем работает в театре. Это просто великолепно! Такая жизненная сила! Это так по-мужски!

Я не очень был уверен в том, что все это оканчивается действительно по-мужски, но все зависит от того, как вы смотрите на эти вещи… Он действительно поступает как мужчина, и, может быть, действительно нет большой разницы — затаскивает в постель мальчика или девушку… Все это довольно запутанно, и я решил, что однажды сяду и во всем разберусь. Немного легкомысленно, но вполне соответствует духу времени. Во всяком случае, все может зависеть от диеты.

Игланова проглотила пару конфет, я в это время пытался вспомнить, в данный момент она замужем или нет. Но когда я попытался выстроить в уме все ее замужества, разводы и вдовства, из которых одни были общеизвестны, а о других ходили только слухи, то обнаружил, что не могу вспомнить даже половины имен ее мужей и покровителей… как было принято называть приятелей мужского пола в испорченные времена до Первой мировой.

— Она станет прекрасной балериной, — сказала Игланова, чей рот был набит шоколадом.

— Джейн? Я тоже так думаю.

— Она очень теплая… вот здесь. — Игланова коснулась своей печени, источника, как она говорила, самых сильных женских эмоций. У мужчины этот источник располагался где-то гораздо ниже и был куда менее выражен в том, что касалось интенсивности и артистических достоинств.

— Она понравилась вам в «Затмении»?

— Очень. Она прекрасно исполнила свою партию. Хотя сам балет ни к черту не годится.

— Плохой?

— Очень плохой. Сплошные трюки. Мы все это уже проделывали в двадцатые годы. Мы стонали и страдали на сцене, так как нам недоставало любви. Мы действовали, как машины. Мы уже тогда все это прошли. А теперь молодые американцы думают, что это современно. Ха! — Она сделала презрительный жест, отшвырнув журнал на пол.

— Когда вы его видели?

— Только прошлым вечером… В предыдущий раз я была занята.

— Саттон тоже очень неплохо танцевала.

Игланова помрачнела.

— Какая трагедия, — пробормотала она.

— Похороны были просто ужасны.

— Отвратительны. Майлс вел себя как дурак.

— Я думаю, он был слишком расстроен, чтобы обращать внимание на мелочи.

— Расстроен? Почему? Он же ее не любил.

— И все же… То, что случилось, было просто ужасно.

— Ах! — похоже, она была готова рассердиться. — Если женщина напрашивается, чтобы ее убили, ее убьют. Но Майлс все равно дурак.

— Почему?

Игланова пожала плечами.

— Не представляю, как он сможет выкрутиться. Все так очевидно. Вы знаете… я знаю… все знают.

— Но почему полиция его не арестует?

Она развела руками, в полумраке сверкнули желтые алмазы.

— Это как в балете. Все происходит медленно. Сначала вы даете тему. Потом следует мужское соло. Потом женское. Потом они танцуют вместе. Pas de deux.[4] Они знают, что нужно делать.

Ее неожиданная холодность показалась мне чрезмерной.

— Вы говорите так, словно хотите, чтобы его уличили и осудили.

— Это не то, чего я хочу… Нет, он — дурак. Его единственная надежда — что не сумеют доказать, что это сделал он. Но рано или поздно они докажут. Они это уже почти сделали.

— Когда?

— Сегодня утром; как они называют эту штуку?

— Слушание?

— Какое чудное слово! Да, там стало ясно, что за ним следят. Сегодня вечером он дирижировать не будет… а может быть, и никогда! — добавила она. Теперь она была похожа на злую ведьму, насылающую заклятия.

— Вы говорите так, словно его ненавидите.

— Я? Я ненавижу Майлса? Он лучший дирижер, с которым мне после Парижа приходилось работать. Мне будет очень жаль, если его не будет… Надеюсь, я могу вам довериться? Нет, я зла на него. Он хотел убить жену… Прекрасно! Я полностью согласна с ним. Это вполне естественно: избавиться от того, что делает вас несчастным. Если бы он сказал об этом мне, если бы он пришел посоветоваться, я определенно посоветовала бы ему ее убить, но сделать это так, чтобы все выглядело натурально. Так, чтобы его не поймали. Какой смысл избавляться от неприятностей, если потом страдаешь сам? Я презираю плохих артистов. А он — истеричный дурак. Он совершенно потерял голову. Она отказалась дать ему развод, так он пошел за кулисы и перерезал трос. И сам попал в беду…

— А если он этого не делал?

— Нет, сделал… Майлс — единственный человек, который настолько глуп, чтобы проделать все это подобным образом. Я бы выбросила ее в припадке ярости в окно. Айвен или Алеша отравили бы, Джед Уилбур застрелил… Луи скорее задушил бы. Это зависит от психологии! — сказала Анна Игланова, заговорщически мне подмигнув.

— Мне кажется, вы много над этим думали.

— А кто не думал? Запомните, только я одна могу танцевать с таким дирижером, который всегда ведет оркестр на два такта сзади, только я могу с этим справляться. Я жертва его глупости.

— А вы довольны, что будете танцевать в новом сезоне?

Игланова вздохнула.

— Ах, Питер, думаю, я уже стара. Тридцать один год — слишком много, чтобы танцевать в «Лебедином озере».

— Но вы не уйдете со сцены?

— Им придется меня оттуда вынести, но я буду громко протестовать! — рассмеялась она. — Кроме того, им придется меня убить. И вот еще что я скажу: никакое падение из-за лопнувшего троса не сломает эти крепкие кости! — пошлепала она себя по бедрам.

В дверях появился Алеша Рудин в белом костюме и галантно спросил:

— Разрешите войти?

— Мой старый друг застал меня в компрометирующей ситуации! Алеша, защищайте свою честь! Вызовите его на дуэль! Я этого требую!

Он улыбнулся и пожал мне руку, мягко толкнув меня обратно в кресло.

— Не вставайте. Я сяду здесь. — И он устроился рядом с нами в глубоком кожаном кресле у окна. — Я слишком стар для дуэлей.

— Как он переменился! — в притворном ужасе воскликнула Игланова.

— Но только в лучшую сторону, Анна, точно как и вы.

— За это я дам вам шоколадку.

Я видел, что он уже взял одну. При его комплекции это было просто невероятно. В такую жару даже листик салата стал бы для моего желудка непосильной тяжестью.

— Я был у Майлса, — сказал он. — Он в кошмарном состоянии. Боюсь, он этого не выдержит, может случиться что-то страшное.

— Сам виноват.

— Анна, будьте великодушны.

— Я не отвечаю за его состояние. Я шесть месяцев назад ему говорила, что он должен развестись с Эллой, что бы она ни говорила. Я сказала: действуйте, у вас всего одна жизнь, вы не будете жить вечно… Действуйте, — сказала я, — и разводитесь, неважно, нравится ей это или нет. Что она сможет сделать? Вот что я ему сказала.

— Но, Анна, видно, она могла что-то сделать, иначе он не стал бы ждать так долго и…

— Убил ее! Такой дурак!

— Мы знаем, что он ничего подобного не делал.

— Нет, мы не знаем, что он не делал ничего подобного, — вспылила Игланова. — Расскажите это тому толстому коротышке, который курит сигары… расскажите ему.

— Я понимаю, все выглядит очень плохо…

— Ох, я забыла. Та малышка…

— Магда? Но у нее семья. Что еще нужно?

— Ах, действительно, что еще нужно!

— Так вы знаете про Магду? — Они так удивленно посмотрели на меня, словно я спросил, откуда берутся дети.

— В балете нет секретов, — мягко заметил Алеша.

— Так неужели вы не можете понять, почему я так сердита на этого идиота? Можно убить плохого человека, убить себя, но нельзя причинять боль невинному. О, это аморально… Я что-то говорю не то. Алеша, скажите мне, скажите ему, что это неверно.

— Она слишком расстроена, — пробормотал старик, принимая от служанки стакан чая.

— Майлс с нею виделся? — спросил я.

— Думаю, да, — сказал Алеша, — так часто, как ему это удавалось… но это было нелегко.

— А полиция?

Алеша кивнул.

— Если они узнают, Майлсу конец; а они наверняка узнают.

— Глупость толкает на безумные шаги, — сказала Игланова, поднимаясь. — Она не захотела его освободить, и вот теперь бедная девушка enceinte…[5] Это ужасно.

— Почему он не мог развестись с Эллой?

— Кто может знать… — вздохнул Алеша.

— Кто может знать? Ха! Я могу сказать… по крайней мере в этой комнате. Она раскрыла бы его секреты. Она была на все способна… Однажды он сказал мне, что, если начнет дело о разводе, она угрожала обнародовать самые интимные вещи…

— Какие интимные вещи? — спросил я.

— Анна! — Обычно мягкий голос Алеши стал жестким и предупреждающим. Таким он был во время репетиций, когда отсутствовал кордебалет.

— А зачем делать из этого тайну? Это известно всем, кроме нашего славного молодого человека. Майлс принимал наркотики… Не мягкие, как большинство музыкантов, а сильные, опасные и дорогие. Такие, которые могут убить. Уж я-то знаю. Мой муж Федор Михайлович умер от опиума в тридцать лет. Он был крупным мужчиной, крупнее вас, Питер, но когда умер, весил пять стоунов… Сколько это будет? Семьдесят фунтов!

2

В тот вечер Майлс Саттон в театре не появился. Согласно сообщению, висевшему на доске объявлений, он заболел и отлеживался дома, а руководить оркестром вплоть до дальнейших распоряжений поручалось Гольду Рубину, нервному молодому человеку, не обладавшему достаточным опытом и склонному, к всеобщему сожалению, следить за музыкой, а не за танцовщиками.

Закончив повседневную бумажную работу, разложив почту звезд по полочкам и сделав все остальное, я вернулся в гримерную Джейн и взглянул на нее в первый раз после нашего похмельного утра. Она как раз натягивала свое трико.

— О Господи! Ты меня напугал.

— Ты же не думала, что твой ближайший друг будет стучаться, верно? Или пришлет записку?

— Конечно нет.

Джейн продолжала одеваться, несмотря на множество разных отвлекающих моментов, которые создавал я, — тех маленьких деталей, которые в подобающее время доставляют массу удовольствия, но могут испугать пришельца с Марса или даже простого сотрудника полиции.

— Не понимаю, почему я так нервничаю, — сказала она. — Но точно знаю, что должно что-то случиться.

— Ты имеешь в виду трос?

Она взвизгнула и испепелила меня взглядом.

— Не смей об этом даже думать! Нет, я о Майлсе. Все говорят, что его собираются арестовать.

— Меня удивляет, почему этого не сделали давным-давно.

— Не знаю… Может, недоставало улик? О, дорогой, я так ужасно себя чувствую!

Мне представился удобный момент проявить мужскую доблесть, и я сжал ее в объятиях. Она, дрожа, самым старомодным образом по-женски дала волю нервам, потом вдруг вспомнила, что она балерина, а не женщина, вырвалась и принялась подкрашивать лицо.

— Ты видела сегодня Магду? — спросил я.

Она кивнула.

— Бедняжка просто сама на себя не похожа. Семья ей не поможет. У них в Бостоне царит суровый пуританский дух, и как бы хорошо к ней ни относились, можешь представить, для них будет просто конец света, когда они узнают, что у нее внебрачный ребенок, да еще от убийцы… Это действительно звучит ужасно, ты не находишь? — В это время она тщательно приклеивала на место ресницы.

— Как тебе удается их не потерять?

— Кого потерять?

— Ресницы… Говорят, Саттон теряла их на каждом спектакле.

Джейн рассмеялась.

— Я думала, ты спросил, почему я никогда не теряла детей… Я закрепляю их специальным составом… им пользуются все девушки. О! — она неожиданно повернулась ко мне. — Я тебе говорила, что мне собираются дать роль в «Коппелии»?

Это вызвало новый взрыв поздравлений и ласк, так что время прошло замечательно, пока Джейн не пора было пойти за кулисы, чтобы проделать серию пируэтов и наклонов, обязательных перед началом спектакля.

Я дошел вместе с ней до длинной деревянной загородки возле ящика с инструментами и здесь ее покинул.

На несколько минут я задержался посмотреть, как танцует в «Жизели» Игланова. Это был не самый любимый мой балет, да и роль ей не слишком подходила. Говорили, что когда-то она выглядела в ней прекрасно, по сейчас смотрелась скромно и неубедительно. Она была слишком стара и выглядела слишком умудренной, слишком величественной для юной девушки, потерявшей голову от любви.

В антракте я отправился в бар верхнего фойе, чтобы пропустить стаканчик шерри, и обнаружил там мистера Уошберна в компании с моим бывшим шефом Милтоном Хеддоком. Тот пребывал в своем обычном состоянии благородного пропойцы, хотя в хорошем твидовом костюме и очках в роговой оправе (чувствовалась старая школа) выглядел весьма представительно.

— Рад вас видеть, мистер Хеддок! — воскликнул я, тряся ему руку.

— А, привет, Джордж. Давно тебя не видел.

— Со времен Нью-Хейвена.

Он ухватился за подсказку.

— «Трамвай «Желание», не так ли? Теперь припоминаю. Вы пришли тогда на вечеринку после… какой-то другой вечеринки. Виски там было в изобилии…

И он немедленно проглотил еще порцию, ведь угощал мистер Уошберн.

— Подумать только, это человек, с которым я проработал четыре года, — весело сообщил я мистеру Уошберну, сожалея о трех годах из четырех: в конце концов это мой стиль сделал Милтона Хеддока одним из самых острых критиков, гадюкой Риальто… или по меньшей мере удавом Сорок пятой улицы.

— Господи… это же Джим, — сказал Хеддок, наконец-то меня узнав. Он пожал мне руку, пролив при этом мое виски. — Ах… прошу прощения… позвольте вам помочь, — и он тщательно вытер мой рукав и манжету носовым платком, а потом аккуратно сложил его и спрятал. Я решил, что он сделал это для того, чтобы потом пососать его, если не хватит содержимого фляжки.

— Не думал, что вы так давно не встречались, — заметил мистер Уошберн.

— Может быть, и не так уж давно, — возразил мистер Хеддок, влюбленно глядя на меня своими мутными серыми глазами. — Ты как всегда, Джим, в центре событий? Прекрасное место для молодого человека, когда происходит такое событие… да еще какое! Упавший мешок с песком убивает оперную певицу в первом акте «Лакме»… Кстати, это одна из самых скучных опер, которую мне когда-то приходилось слушать. Я хочу сказать, что, если нужно погубить какую-нибудь оперу, начать следовало именно с этой. Вы со мной не согласны, мистер Бинг?

Тут я подал мистеру Уошберну упреждающий знак, и мы тихо удалились, оставив старейшину театральных критиков Нью-Йорка беседовать с самим собой об относительных достоинствах великих опер.

— Почему вы меня не предупредили? — возмутился мистер Уошберн.

— А как я мог это сделать? Я даже не знал, что вы с ним знакомы. В конце концов, он никогда не писал о балете.

— Он написал статью про Эллу, вот я и решил пригласить его и побеседовать. Ужасное зрелище, — мистер Уошберн даже вздрогнул.

Мы стояли и смотрели, как вторая половина «Затмения» плавно движется к захватывающему финалу. Зрители его с готовностью проглотили, и в темноте я слышал, как аплодирует стоящий рядом мистер Уошберн.

За кулисами нас встретил Джед Уилбур. Он выглядел несколько менее измотанным, чем обычно, и я предположил, что успех балета морально его поддержал.

— Все очень, очень хорошо, — заявил мистер Уошберн, захватывая своими клешнями руку Уилбура и глядя на него со смешанным чувством восхищения и удивления… Прямо как при обслуживании в четырехзвездном заведении.

— Я очень рад, что вам понравилось, — сказал Джед своим высоким тонким голосом. — Рад, что зрителям понравилось тоже. Видели отзывы на дебют Джейн Гарден? Приличные, весьма приличные.

— Да, она недурна… но остальные! Ах, Джед, вам еще никогда не удавался такой изумительный балет!

— Да, получилось неплохо, — кивнул Уилбур, не страдавший излишней скромностью, что делает артистов балета временами совершенно невыносимыми. — Думаю, что pax de deux[6] сегодня вечером неплохо получился.

— Это было очень лирично! — воскликнул мистер Уошберн, словно все другие подходящие слова вылетели у него из головы.

— Но вот кордебалет смотрелся неважно.

— Они просто не привыкли к такой динамике.

— Кстати, я вполне готов говорить о новой постановке.

— Вы в самом деле уже думали о ней? А мы успеем к открытию сезона в Чикаго?

— Думаю, да… Если не возражаете, я готов начать репетиции.

— А какой будет музыка? Надеюсь, что-нибудь старое и классическое? Вы же знаете, лучше старых мастеров ничего нет.

— Возьмем небольшую вещицу Пуленка… Проблем с авторскими правами не будет.

Мистер Уошберн вздохнул при мысли о гонорарах, которые приходится выплачивать еще живущим композиторам.

— Это мой самый любимый современный композитор, — храбро заявил он.

— Я знал, что вам понравится. Новый балет я назову «Мученица»… Очень строго и просто.

— Прекрасное название… но в нем не будет никакой политики, не так ли? Я хочу сказать, что сейчас не самое подходящее время… Вы понимаете, что я имею в виду.

— Вы собираетесь устроить мне цензуру? — Джед Уилбур выпрямился, всем видом демонстрируя благородное негодование и раздувая ноздри.

— Послушайте, Джед, вы же знаете, что я меньше всего на свете хотел бы этим заниматься. Нет, превыше всего я ставлю достоинство художника… Вы же это знаете, да вот и Питер тоже знает.

— Да, сэр, — пробормотал я.

— Но о чем будет балет, Джед?

— Именно о том, что в названии.

— Но кто же будет мученицей?

— Девушка… это рассказ о семье.

— Ах, — облегченно выдохнул мистер Уошберн. — Прекрасная тема… К сожалению, редко затрагивается в балете. Возможно, только Тюдор с ней справлялся.

— Будет лучше, чем у Тюдора.

— Не сомневаюсь.

— Так что же там произойдет, в чем заключается конфликт?

— Все очень просто, — улыбнулся Уилбур. — Девушку убивают.

Брови мистера Уошберна от удивления полезли вверх, а мои от раздражения осели вниз.

— Убивают? А вы не думаете, что при данных обстоятельствах это будет для нашей труппы, ну… не совсем уместной темой?

— Я всегда могу передать его в Театр балета.

— Но, дорогой мой, я совсем не собирался предлагать вам отказаться от постановки или изменить ее тему… Я только предположил, что в свете недавних событий…

— Это будет мифический сюжет, — наставительным тоном пояснил Уилбур, неожиданно демонстрируя коммерческое чутье в таком далеком от коммерции вопросе.

— Ну, вам и карты в руки, — весело отмахнулся мистер Уошберн. — Кто вам понадобится?

— Большая часть труппы.

— Игланова?

— Не думаю… если только она не согласится на роль матери.

— Боюсь, на это она не согласится. Можете использовать в этой роли Керол, она немного отяжелела… зато очень хорошая характерная актриса. А кто будет танцевать девушку?

— Думаю, Гарден, — сказал Уилбур, и я обнаружил, что он мне нравится. Какой неожиданностью станет это для Джейн! Выступить в новом балете, поставленном для нее таким хореографом, как Джед Уилбур! Все складывалось просто изумительно.

— Мне понадобятся все мужчины. Луи может исполнить роль ее мужа… Кстати, для него это очень неплохая партия. Там столько огня… Потом там еще два брата и ее отец. Один из братьев с ней играет… Они еще детьми привыкли жить в собственном иллюзорном мире. Мальчик-мечтатель ее теряет, она переходит к другому брату — человеку действия, тот в свою очередь ее теряет, и она переходит к Луи. Но, конечно, все это время она принадлежит отцу (кстати, хорошая партия для старика Казаняна), а мать ее ненавидит. Когда она выходит за Луи, в семье начинаются большие неприятности… возможно, что-то вроде Троянской войны. Но в конце концов девушку убивают.

— Кто ее убивает? — спросил мистер Уошберн.

— Конечно, отец, — спокойно сказал Уилбур.

Какое-то время никто не произнес ни слова. Потом мистер Уошберн хмыкнул.

— Вам не кажется, что немного неясен мотив?

— Нет, мотив совершенно классический… Грех, ревность, кровосмешение.

— А не лучше ли для него убить ее мужа? — предложил я, напуганный смыслом сказанного.

— Нет, он очень рациональный человек… И понимает, что парень просто удовлетворяет свои потребности. Тот никак с ним не связан, тогда как дочь связана. Девушка предала его и братьев… и мать тоже.

— Интересно было бы посмотреть, как вы все это изобразите, — сказал мистер Уошберн, контролируя себя гораздо лучше, чем я, хотя смущены мы были одинаково.

— Кстати, — сказал я Уилбуру, — «Глоуб» хотела бы знать, не собираетесь ли вы сделать какого-нибудь заявления в связи с обвинениями в симпатиях к коммунистам.

— Скажите им, что я не коммунист… И уже два суда меня полностью оправдали.

Казалось, Уилбур выглядит совершенно спокойным, и меня несколько удивляло, почему все это происходит. Ведь пикеты так и продолжали маршировать по улице перед зданием оперы с плакатами, осуждающими не только его, но и нас. Достаточно скоро мы это выяснили.

— Я подписал контракт с Хейсом и Марксом на то, что осенью поставлю для них новый мюзикл. Можете передать это в газеты. — И Уилбур зашагал в сторону гримерной Луи.

— Думаю, это полностью его оправдывает, — согласился я.

Хейс и Маркс, которых иногда собирательно называли «Старой Славой», были известны как самые знаменитые и самые консервативные авторы бродвейских мюзиклов. Возможность работать на них вполне могла служить доказательством патриотизма, лояльности и профессионального успеха.

— Мелкий поганец, — буркнул мистер Уошберн, впервые за все время нашего короткого знакомства скатываясь на уличный жаргон. — Я знал, что у меня будут проблемы. Меня предупреждали.

— А какая вам разница? Вы уже получили от него по крайней мере один приличный балет, а к тому времени, когда будете открывать следующий сезон в Нью-Йорке «Мученицей», про весь скандал давно забудут. Судя по тому, что я слышал, полиция с минуты на минуту собирается арестовать Майлса.

— Я удивляюсь, почему этого до сих пор не сделали, — пробурчал мистер Уошберн, впервые признавая, что кто-то из его труппы все-таки может быть виновен в убийстве. Разговор с Уилбуром его явно потряс.

— Я знаю почему, — нагло сказал я.

— Знаете?

— Все из-за ножниц. Они все еще не до конца уверены… Не могут понять, какова моя роль…

— Я уверен, что причина иная.

— Что же тогда?

— Не знаю… не знаю. — Мистер Уошберн выглядел встревоженным.

Мимо нас шумно пробегали танцовщицы, одетые для «Шахерезады». Одна блондинка так покачивала задом…

— Да, — вспомнил он, с трудом отведя взгляд, — сегодня вечером леди Эддердейл устраивает прием в честь нашей труппы… Приглашены только ведущие артисты, конечно, никаких фотографов — кроме ее собственных. Вам также следует там быть, галстук-бабочка… Сразу после окончания последнего балета. Я не совсем уверен, что правильно устраивать прием так сразу после той трагедии… Но она слишком важная наша покровительница, чтобы ей отказать.

Я был потрясен и не мог не согласиться. Леди Эддердейл устраивала лучшие приемы в Нью-Йорке. Эта наследница мясного короля из Чикаго в свое время вышла замуж за титул… Я принялся лениво размышлять, не поискать ли мне на этом приеме богатую жену — голубую мечту каждого разумного мужчины. Подумав о браке, я спросил мистера Уошберна, замужем Игланова в данный момент или нет.

Он рассмеялся.

— В данный момент она занята разводом в Мексике… Я знаю, потому что помогал ей в этом деле, когда мы выступали в Мехико-сити.

— И за кем она тогда была замужем?

— Вы не знаете? Я думал, до вас уже дошло. Но нет, дайте подумать, мы не использовали этот момент в афишах почти пять лет… Она была замужем за Алешей Рудиным.

1

Как говорит пословица, леди всегда леди, особенно, если речь идет об Альме Шеллабаргер из Чикаго, лет в двадцать вышедшей за маркиза Эддердейла. Потом в двадцать четыре она вышла за кого-то еще, потом еще и еще, и так до тех пор, пока в пятьдесят не осталась одна. Она все еще пользовалась титулом маркизы, несмотря на все прочие фамилии, которые довелось носить за эти годы. Казалось, против этого никто не возражал, потому что, несмотря на серьезно оскудевшие доходы, приемы она давала столь же блестящие, как прежде, когда она являлась в великосветском обществе с физиономией испуганной лошади и всей наличностью Шеллабаргеров, полученной от забоя свиней и овец. Впрочем, ее доходы оставались вполне приличными, хотя уже не было дома в Париже, виллы на Амальфи или замка в Ирландии; остались только дом на Парк-авеню и вилла на Палм-бич, где и устраивались пышные торжества. Мне говорили, что у нее за столом никогда не подают свинину или баранину, а только домашнюю птицу, рыбу и дичь. Явный комплекс вины, как сказал бы за небольшое вознаграждение любой психоаналитик.

Мы с мистером Уошберном прибыли раньше остальной части труппы. Как правило, он ждал, пока соберется Игланова, и потом сопровождал ее. Но нынче вечером по каким-то причинам дожидаться примы не стал. Мы оба страшно парились в наших смокингах: его был белым, а мой — черным, — четкое указание на разницу в наших доходах. К счастью, в доме было прохладно: поток охлажденного воздуха встретил нас в холле, обширном зале с колоннами серого мрамора, мраморным полом и греческими скульптурами в нишах.

Лакей принял наши пригласительные и провел по лестнице, где дворецкий объявил наши имена примерно сотне разнаряженных гостей. Гостиная напоминала зал ожидания вокзала Пенн-стэйшн, отделанный царем Мидасом. Мы двигались к хозяйке, стоявшей под люстрой в центре комнаты; она была вся в зеленом и брильянтах, принимала гостей с полуулыбкой и невнятно бормотала приветственные слова, словно была не вполне уверена, почему она здесь и что делают здесь эти люди. Я подумал, что гости выглядят так, словно ожидают поезда.

— Дорогая Альма, — сказал мистер Уошберн, начиная разбухать в размерах, как было с ним всегда в присутствии огромных денег.

— Айвен! — Они обнялись, как две механические куклы, как те фигурки, которые выходят каждый час из старинных часов. Я склонился над ее рукой в лучшем стиле Большого балета.

— Бедняжка, — вздохнула Альма, вглядываясь желтыми глазами в моего патрона. — Какое несчастье!

— Следует и в плохом находить хорошее, — вежливо заметил мистер Уошберн.

— Я там была, — буквально выдохнула Альма Эддердейл, на мгновение закрывая глаза, словно пытаясь припомнить так живо, как только могла, каждую деталь того ужасного вечера.

— Тогда вы знаете, как все происходило…

— Да, конечно, конечно.

— Это ужасное падение…

— Разве я смогу его забыть?

— Конец жизни… жизни великой балерины.

— Если бы только можно было что-то сделать.

Я подумал, что это можно устроить. Мистер Уошберн мог бы немедленно предложить поставить балет в память Эллы Саттон и предложить заплатить за постановку, костюмы и работу хореографа столь знаменитой меценатке, как маркиза Эддердейл. Однако мистер Уошберн оказался столь удивительно тактичным.

— Мы все испытываем то же самое, Альма, — тут он сделал многозначительную паузу.

— Возможно… но об этом в другой раз. Расскажите мне о нем.

— О ком?

— О муже. Ну, вы же знаете, что о нем говорят.

— Ах, он совершенно расклеился, — уклончиво протянул мистер Уошберн, а я отошел к бару, где среди прочих напитков подавали «Поммер» урожая 1929 года, который стоил столько же, сколько эквивалентное по весу количество урана. До прибытия Джейн я постарался захватить два бокала.

Она выглядела очень юной и невинной в простом белом вечернем платье; волосы были гладко зачесаны назад, как обычно делают балерины. Джейн походила на дочку сельского священника, которая первый раз появилась в обществе; хотя, пожалуй, она выглядела уж слишком невинной — совсем не то, что в самом деле. Ее появление вызвало в зале небольшой переполох. Общество ее еще не приняло, о ней еще не сочинили сплетен и легенд, как об Иглановой, которая как раз появилась в дверях, сопровождаемая Алешей и Луи, подобно райской птичке, присевшей на куриный нашест.

Пока в зале царило возбуждение, вызванное появлением Иглановой, мы с Джейн встретились возле стойки бара и чокнулись бокалами с «Поммером».

— Как я тебе понравилась сегодня вечером? — спросила она, юная и немного задыхающаяся от волнения, как невеста в момент объявления о помолвке (или как манекенщица, которой хорошо платят за работу).

— Прекрасный вечер, — сказал я, в первый раз будучи доволен сам собой, по крайней мере на публике: ведь начался мой балетный сезон. — Пожалуй, мне не приходилось пробовать лучшего вина. А кондиционеры! Они работают прекрасно: чувствуешь себя, как осенью.

— Ты меня не понял, — возмутилась Джейн, глядя на меня тем одержимым взглядом, который характерен для всех артистов балета, когда они говорят о Танце. — Я имею в виду спектакль.

— К сожалению, мне посмотреть не удалось: почти все время проторчал в конторе.

Она достойно перенесла разочарование.

— Так ты… сегодня вечером меня не видел?

— Нет, нужно было отправить фотографии в газеты… Между прочим, твои фотографии, — добавил я.

— Я восемь раз выходила на поклон.

— Ты мое чудо…

— И получила три букета… от неизвестных поклонников.

— Малышка, никогда не принимай конфеты от неизвестных поклонников, — пропел я, когда мы подошли к высокому французскому окну, выходившему в средневековый сад, — хотя на самом деле ему всего пять лет.

— Мне так хотелось, чтобы ты это видел! Сегодня первый вечер, когда танцевала по-настоящему! Просто я забыла про все вариации, про публику и про этот чертов трос… Я действительно забыла обо всем, кроме танца. О, это было удивительно!

— Считаешь, у тебя все получилось?

— Нет, так я не думаю!

Она забеспокоилась — как бы не сглазить! В театре эта боязнь доходит до смешного. Сейчас все поголовно верят в приметы, практически не позволяют себе шуток, не разговаривают громко и прежде всего ничего не говорят о себе: просто улыбаются и краснеют, если кто-то поздравляет с присуждением премии Дональдсона, смущенно отводят глаза при упоминании о материале в «Лайф» и бормочут что-то о том, что статьи еще не видели.

Во всяком случае, я предпочитаю иметь дело с такими великими старыми эгоистами, как Игланова: та вряд ли согласится, что на свете есть хоть одна балерина, равная ей талантом. И даже про Луи рассказывали, что однажды он спросил журналистов: «А кто такой Юткевич, о котором вы только что говорили?»

Как бы там ни было, приступ скромности у Джейн быстро прошел, большую часть вечера занимали танцы, и мы весьма неплохо порезвились.

Около часа мы расстались, договорившись встретиться у нее в половине третьего. Никто из нас не испытывал особой ревности… по крайней мере теоретически, и я бродил по гостиной, здороваясь с теми немногими гостями, которых знал. В этой толпе я совершенно растерялся. Тут были не те люди, с которыми я ходил в колледж, — в большинстве своем сынки из богатых семей, которые редко принимали гостей и предпочитали разгуливать по улицам Ньюпорта, Саутгемптона, Бар-Харбора и прочих злачных мест. Не был это и мир профессиональных журналистов и театральных деятелей, на которых я зарабатывал свой кусок хлеба. Скорее тут был мир несчитанных денег, разбавленный таинственными европейцами, беженцами из неизвестных стран, нуворишами и супернуворишами, знаменитостями из мира искусства, у которых нашлось время, и, наконец, честолюбцами и карьеристами.

Таинственные, очаровательные и ужасно занятые, они были всех возрастов, любого пола, национальностей, роста и облика. Понадобится слишком много времени, чтобы с каждым разобраться. Я еще даже и не начинал, но полагал, что за ближайшие пару лет успею.

Конечно, некоторых мне никогда не понять. И леди Эддердейл, несмотря на тридцать лет светского успеха, принадлежала к наиболее сложным фигурам.

Под портретом хозяйки дома работы Дали стоял Элмер Буш, с которым мы были шапочно знакомы. Я не был его закадычным другом не по своей вине: его колонка «Американский Нью-Йорк» печаталась одновременно в семидесяти двух газетах и была главной приманкой столичного выпуска «Нью-Йорк Глоуб». Разумеется, он был слишком важной персоной, чтобы корпеть в редакции, поэтому мне удалось лишь несколько раз с ним встретиться. Бывало, он заглядывал к Милтону Хеддоку со словами: «Похоже, это может стать сенсацией. Как полагаешь, старина?» Милтон иногда меня представлял, а иной раз и нет.

— Добрый день, мистер Буш, — поздоровался я уверенней обычного. В конце концов, я оказался в центре самых интересных новостей.

— Господи, похоже, это Питер Саржент собственной персоной! — воскликнул мистер Буш и просиял, уже увидев скомпонованной свою очередную статью. Он вежливо, но решительно простился с белокурой звездой прошлого сезона — дамой средних лет, похожей на Глорию Свенсон, — и мы уединились в уголке.

— Целую вечность вас не видел! — оскалил Элмер Буш белоснежные зубы. На телевидении он получил семь премий Хупера за программу, которая тоже именовалась «Американский Нью-Йорк» и представляла из себя, как мне рассказывали, комбинацию сплетен и интервью с деятелями театра. Сам я никогда не смотрел телевизор — у меня от него болели глаза. Во всяком случае, Элмер был фигурой известной. Для такого искреннего и работящего парня, как я, старавшегося всеми силами пробиться наверх, он служил воплощением успеха. Несмотря на лысину и язву.

— Понимаете, я так занят… — позволил я себе разыграть простака.

— Послушайте, что нового известно про то убийство, что произошло у вас в труппе? — Элмер Буш обаятельно улыбнулся, изобразив высшую степень внимания и искреннего интереса.

«Просто ваш друг семьи в вашей собственной гостиной расскажет парочку правдивейших историй о реальных людях»… Ах, старое дерьмо!..

— Да так, кое-какие неприятности, — промямлил я. Именно так сказал бы Буш, если бы мы поменялись ролями.

— Вы теперь в центре интереса. Видели мою передачу в среду вечером?

— Конечно, — солгал я. — Мне кажется, вы проанализировали ситуацию просто блестяще.

— Ну, знаете, я и не пытался анализировать… Я просто рассказал, что случилось.

Неужели я ошибся?

— Я имел в виду то, как вы все это представили. Ведь вам пришлось немало поработать…

— Я просто изложил факты, — мистер Буш довольно ухмыльнулся. — Когда полиция собирается арестовать мужа?

— Не знаю.

— Он в самом деле это сделал?

— Многие так думают. У него на это были все основания.

— Она вела себя как последняя стерва?

— Пожалуй…

— Вчера я видел инспектора, который ведет дело. Как его?.. Глисон? Я его знаю уже много лет, еще с тех пор, как вел репортажи из зала суда. Он выступал по делу Альбермарля… Но вас тогда здесь еще не было. Во всяком случае, он совершенно ясно мне сказал, конечно неофициально, что Саттон будет арестован в ближайшие двадцать четыре часа. И поскорее осужден… пока интерес общественности к этому делу еще не остыл. Вот так работает полиция, — он расхохотался. — Политики, полиция… Актеры, бьющие на дешевый эффект. Но все же я не понимаю, зачем они так тянут.

— Видимо, чье-то давление, — предположил я, словно чего-то знал.

Он поджал губы и кивнул, слишком подчеркнуто, словно перед телекамерой.

— Я тоже так думаю. Неплохая мысль — затянуть как можно дольше, конечно, ради всеобщего блага. Вы ее еще не продали? Послушайтесь моего совета! Это поставит балет в центр внимания! — с этими словами он покинул меня ради дамы, похожей на Глорию Свенсон. При детальном рассмотрении она Глорией Свенсон и оказалась.

— Как дела, малыш? — раздался за спиной знакомый голос. Нет нужды говорить, что я подпрыгнул и выдал профессиональный пируэт: никогда не поворачивайся спиной к типам вроде Луи, говаривала мать.

— Все прекрасно, убийца, — оскалил я зубы.

— Такой симпатичный мальчик, — сказал Луи, словно клещами захватывая мою руку. — Такие мышцы!

— Я накачал их, избивая педерастов в Центральном парке, — неторопливо сообщил я: он не поймет, если говорить быстро.

Луи расхохотался.

— Ты меня убиваешь, малыш.

— Не испытывай моего терпения.

— Давай-ка выйдем на балкончик… только ты и я. Полюбуемся на луну.

— Никогда в жизни не дождешься, убийца.

— Почему ты меня так боишься?

— Просто догадываюсь.

— Уверяю, ты ничего не почувствуешь. Тебе это понравится.

— Я — девственник.

— Знаю, детка, именно это мне и нужно. Прошлым вечером…

Но прежде чем он успел рассказать какую-нибудь пошлую историю про свою сверхъестественную похоть, на нас едва не налетел бледный Джед Уилбур, странно напоминавший Белого Кролика из «Алисы в стране чудес». Я подумал, что впервые вижу его в костюме и при бабочке. Луи тут же забыл про то, что обещало стать блестящей сценой на балконе, и двинулся в сторону главного холла, словно хотел как можно быстрее попасть в уборную. Уилбур остановился, явно размышляя, то ли отправиться на охоту за возлюбленным и прижать его в уголке туалета, то ли остаться со мной. К сожалению, выбрал он последнее.

— Интересно, куда это так заторопился Луи? — спросил он.

— Думаю, зов плоти…

— О чем он с вами говорил?

Вопрос был довольно неожиданным, и мне захотелось напомнить Джеду Уилбуру, что это, собственно, не его дело. Но он-то был ведущим хореографом, а я — по крайней мере в данный момент — последней спицей в колесе, так что я проглотил свою гордость и промямлил:

— Так, просто болтали ни о чем.

— Другими словами, он к вам приставал, — с горечью констатировал Уилбур.

— Но это же естественно! Я хочу сказать, естественно для него. Он пристает ко всем, кого видит.

— Ко всем мужчинам моложе тридцати, — вздохнул Уилбур, и мне стало его жаль: любовь без взаимности и все такое. Он повертел шеей, словно пытаясь избавиться от своей бабочки.

— Ну да, желает трахнуть все, что движется, — лениво бросил я. Через его плечо я заметил нескольких знаменитостей; в их числе был известный сенатор, который очень серьезно разговаривал с Джейн, а та явно не имела ни малейшего понятия, кто он такой. Я улыбнулся про себя, вспомнив, как накануне она застенчиво спросила, кто Трумен — демократ или республиканец?

— А почему люди на приемах всегда смотрят через плечо собеседника? — неожиданно спросил Уилбур.

— О… — покраснел я. — Думаю, из-за плохого воспитания.

— Да, в нашем обществе о воспитании нет речи, — голосом уличного оратора заявил Уилбур. — Каждый стремится вырваться вперед… и спешит, спешит, спешит, боясь упустить свой шанс.

— В этом городе все построено на конкуренции, — глубокомысленно заметил я, украдкой бросив через его плечо взгляд на Игланову. Та, окруженная богатыми щеголями, смеялась так, словно уже была готова снять свою туфельку и пить из нее шампанское.

— Это вы говорите мне? — вздохнул Уилбур и оглянулся через собственное плечо в ту сторону, куда исчез Луи… но нашего Дон Жуана видно не было. Тот явно уже пристроился с одним из шоферов где-нибудь под пальмами.

Размышления о Луи всегда поднимали мне настроение… особенно если в этот момент его не было рядом. В таком случае он вызывал у меня беспричинный смех. Но тут к нам подошла леди Эддердейл, сопровождаемая своим эскортом; на зеленом атласе ее платья тихо перемигивались брильянты.

— Мистер Уилбур? Вас мне не представили. Когда вы приехали, мне пришлось отлучиться. Но мне очень хотелось с вами познакомиться.

Уилбур растерянно взял протянутую руку.

— Да, конечно…

— Я — Альма Эддердейл, — ослепительно улыбнулась она, словно солнце сверкнуло на леднике.

Я поспешил ликвидировать возникшую неловкость.

— А меня вам представил мистер Уошберн.

— Да, конечно. Мистер Уилбур, могу я в нескольких словах высказать свое впечатление от «Затмения»?

Уилбур, стараясь выглядеть как можно любезнее, смущенно подтвердил, что будет рад услышать.

— Удивительное сильное мистическое впечатление… Я не говорю о классических вещах, которые смотрела так давно, что первого впечатления давно не помню. Но современный балет… Ах!

Ей не хватило слов. Уилбуру тоже.

— По общему мнению, это лучшая работа мистера Уилбура, — поспешно вмешался я.

— И уж конечно та трагедия во время первого спектакля! Мистер Уилбур, я была там и все видела, — она широко раскрыла глаза, и в них стояли слезы.

— Это было ужасно, — пробормотал Уилбур.

— И нужно же было, чтобы все случилось именно тогда… В тот изумительный момент! Какая кульминация! Ах, мистер Уилбур…

Появление новой шумной компании гостей дало мне шанс исчезнуть. Проскользнув мимо них, я отправился разыскивать Джейн. Но она исчезла… и сенатор тоже. Я поискал глазами Игланову и обнаружил ее на кушетке с пожилым джентльменом, окруженных толпой молодежи. Как отметил мой острый и безжалостный взгляд — одни хиляки. Любого из наших напыщенных приятелей я мог распознать с расстояния в двадцать шагов. А вот человека типа Луи можно было узнать, только когда он подходил вплотную. И после этого следовало поскорее улетучиваться… если он оказывался здоровее вас.

— Дорогой Питер! — Игланова чуть опьянела, но еще не впала в то слезливо-сентиментальное настроение, в каком частенько пребывала, набравшись водки. Это происходило дважды, в год: на русский Новый год и на закрытии каждого нью-йоркского сезона. Ее последнего сезона — как, по рассказам, каждый раз она жаловалась. Прима подала мне руку для поцелуя, и, подогретый выпитым «Поммером», я от всей души ее чмокнул.

— Я так прекрасно себя чувствую с молодежью, — жестом она включила всех их в свою компанию, и молодые люди захихикали. — И не хочу домой.

— Анна, уже поздно, — возле нас неожиданно появился Алеша.

— Тиран! Завтра я исполню только па-де-де, не больше.

— Как тебе будет угодно, — и он заговорил по-русски, она ответила ему тоже по-русски; оба говорили быстро и серьезно, легкомысленное настроение от приятно проведенного вечера мигом куда-то испарилось, Мне показалось, что Игланова вдруг побледнела, хотя это было нелегко заметить: ее косметика напоминала лак, которым покрывают рангоут на яхтах…

Похоже, что-то действительно случилось: глаза ее широко раскрылись, а лицо как-то сразу опало, буквально перекосилось, словно неожиданно иссякла сила, удерживавшая мышцы на костях. Сделав театральный жест, она встала, слегка присела в реверансе и, не сказав никому ни слова, вышла из зала, держа Алешу под руку. Я видел, как в дверях они прощались с леди Эддердейл.

Я снова оглядел зал в поисках Джейн, но та исчезла. Возможно, решила пораньше отправиться домой… или немного попроказничать с сенатором? Ну что же, она может сама постоять за себя, решил я и направился вниз, к туалетам. Уже почти туда добравшись, я вдруг увидел торопливо шагавшего по черно-белым шашкам мраморного пола мистера Уошберна.

— Я вас искал, — бросил он, с трудом переводя дух. — Нам срочно нужно ехать.

— Почему? В чем дело?

— Скажу позже. Поехали.

Он украдкой оглянулся, словно опасаясь, что нас подслушает прислуга. Поблизости никого не оказалось. И тем не менее, пока мы двигались к дверям, он озирался, словно опасаясь погони. Я тоже оглянулся, но никого не увидел, если не считать Луи, за которым спешил белокурый лакей, и оба они выглядели чертовски довольными. Нас они не заметили.

Мы вышли на Семьдесят пятую улицу и зашагали в сторону Лексингтон-авеню.

— Так что происходит? С чего такая спешка? Куда мы идем?

— Пешком будет быстрее, — мрачно буркнул мистер Уошберн, уверенно вышагивая впереди, словно конь-тяжеловес.

— Но куда мы идем?

— В квартиру Саттонов. Майлс живет на другой стороне Лексингтон-авеню.

— Так что произошло? — впрочем, это я уже знал: Глисон арестовал его или вот-вот это сделает.

— Он умер, — буркнул мистер Уошберн.

Кажется, я сказал:

— Господи Боже!

2

Мы одолели три пролета; на лестнице пахло сыростью и кислой капустой. В конце третьего пролета мы увидели открытую дверь, на которой была приколота какая-то карточка с адресом: «Мистеру и миссис Майлс Саттон»… не иначе рождественская поздравительная открытка от старой тетушки.

Квартира состояла из трех комнат, отделанных весьма современно… Вы понимаете, что я имею в виду — две стены серые, как на военном корабле, а две другие — терракотового цвета, мебель сверкающего лака… Так выглядело место, где счастливая пара обитала до нынешнего сезона, когда Майлс отсюда уехал и вернулся только после смерти Эллы.

В передней толпилась целая команда детективов, державшихся очень важно, как это делают всегда там, где случилось несчастье. Поначалу они приняли нас не слишком любезно, пока Глисон не услышал протесты мистера Уошберна и не крикнул из глубины квартиры:

— Пусть войдут.

— Пройдите, — буркнул один из детективов, указывая на левую дверь.

Мы обнаружили Глисона на кухне. Фотограф снимал труп с разных точек и поминутно сверкал вспышкой. Двое в штатском стояли возле раковины и наблюдали.

— О Господи! — воскликнул мистер Уошберн и поспешил уйти. Слышно было, как его рвет в ванной. Я тоже чувствовал себя весьма неважно, но у меня крепкий желудок, и в свое время на войне пришлось немало повидать, так что меня не так легко вывести из себя… Но даже при всем этом выпитое за вечер вино сразу скисло у меня в желудке, когда я взглянул на Майлса Саттона.

Зрелище было самое ужасное, какое мне когда-либо приходилось видеть. Он лежал на газовой плите, руки как плети свисали по бокам, а ноги подогнулись… Он был высоким человеком, плита не доходила ему до пояса. Но хуже всего выглядела его голова. Он упал так, что подбородок пришелся точно на одну из газовых горелок. В этом бы не было ничего плохого, но газ в это время горел, и его волосы, борода и кожа обгорели до такой степени, что теперь спеклись в бесформенную черную смоляную маску. Кухню заполнила нестерпимая вонь.

— Готово, — доложил фотограф, спускаясь с кухонного стола, на который взобрался, чтобы сделать снимок сверху. — Теперь можете приступать.

Двое мужчин, стоявших возле раковины, шагнули вперед и сняли труп с плиты. Когда грузное тело выносили из кухни в комнату, я отвернулся. Потом мы с Глисоном, так ни словом и не обменявшись, последовали за процессией.

Немного погодя к нам присоединился мистер Уошберн; колени у него еще дрожали. Не дожидаясь приглашения, он плюхнулся в кресло, стараясь не смотреть на тело Майлса Саттона. Того положили на носилки в центре комнаты. Детективы ловко двигались вокруг, осматривая комнату и делая фотоснимки.

Глисон закурил сигару и посмотрел на нас.

— Так… как это случилось? — тихо спросил мистер Уошберн.

— Теперь все дело рухнет, — процедил Глисон, яростно жуя сигару.

— Бедный Майлс…

— Это кажется совершенно бессмысленным.

— Инспектор, не могли бы вы… пожалуйста, набросьте что-нибудь на него.

— Вам совершенно не обязательно на него смотреть, — отрезал Глисон, но сделал жест в сторону одного из детективов, тот нашел простыню и прикрыл тело.

— Так уже лучше, — вздохнул мистер Уошберн.

— Сегодня вечером мы собирались его арестовать, — сокрушался Глисон. — Такое великолепное было дело… даже несмотря на то что все отказались с нами сотрудничать, — и он посмотрел на меня мутными, налитыми кровью глазами… «Если глаза у ирландцев могут быть мутными», — подумал я про себя.

— Как такое могло случиться? Я хочу сказать… ну, это просто невозможно.

— Такая у нас работа: заниматься невозможными вещами.

— Как человек мог оказаться в таком положении? Я не понимаю, — голос мистера Уошберна звучал довольно раздраженно.

— Вот это нам и предстоит узнать… Здесь медэксперт, — Глисон жестом указал на одного из мужчин, стоявших у двери. — Он говорит, Майлс мертв не меньше часа.

— Должно быть, это был несчастный случай, — предположил мистер Уошберн.

— Узнаем после вскрытия. Мы сделаем все необходимое, можете быть уверены. Если здесь что-то кроется, мы обязательно это выясним.

— Или самоубийство, — предположил мистер Уошберн.

Глисон презрительно покосился на него.

— Человек решил покончить с собой, зажег для этого газ и положил голову на горелку, словно это подушка? Ради Бога! Если бы он решил свести счеты с жизнью, то сунул бы голову в духовку и открыл кран. Возможно, он что-то готовил… мы нашли на полу сковородку.

— Может быть, кто-то специально бросил ее на пол… чтобы инсценировать несчастный случай? — предположил я, к явному неудовольствию мистера Уошберна.

Однако детектив игнорировал и меня.

— Мистер Уошберн, я просил вас приехать сюда, чтобы услышать, кто из вашей труппы был сегодня на приеме.

— Все ведущие артисты… Рудин, Уилбур… все.

— Кто именно?

Расстроенный мистер Уошберн перечислил все фамилии.

— А где проходил прием?

Когда мистер Уошберн ответил, Глисон присвистнул. Просто приятно было смотреть, как он складывает два и два… Все равно ничего не оставалось делать, лишь наблюдать, как он размышляет.

— Это всего в нескольких кварталах отсюда?

— Думаю, да, — кивнул мистер Уошберн.

— Так что любой мог прийти сюда и убить Саттона.

— Послушайте, вы же не знаете, что его убили…

— Это верно, но я не знаю и того, что это был несчастный случай.

— Но как можно заставить взрослого мужчину положить голову на газовую плиту? — спросил я.

— Можно, — заверил Глисон, — если предварительно оглушить.

— Есть какие-то признаки, что его ударили?

— Осмотр тела еще не проводили. Но, мистер Уошберн, хочу вас попросить, чтобы вот эти лица были готовы поговорить со мной в театре завтра после полудня. — И он протянул моему патрону список фамилий.

— Когда вы узнаете, что произошло… ударили его или нет?

— Утром.

— Утром… О Господи, газеты… — мистер Уошберн закрыл глаза. Меня удивило, с чего его встревожила огласка.

— Да уж, газеты, — раздраженно буркнул Глисон. — Вы только подумайте, что там напишут про меня! «Подозреваемый убит накануне ареста»… Вы только подумайте, как после этого я буду выглядеть!

Мне пришло в голову, что Глисон мог питать какие-то политические амбиции… Глисон — кандидат в законодательное собрание, бесстрашный следователь, лояльный американец…

Мои размышления прервало появление темноволосой растрепанной женщины, которая прошла мимо детектива, стоявшего у дверей, а потом, бросив взгляд на тело, вскрикнула и отпрянула назад. Последовало общее замешательство. Потом медэксперт отвел ее в спальню и попытался успокоить. Пока это не помогало — Магда билась в истерике.

— А она была на приеме? — спросил Глисон, поворачиваясь к мистеру Уошберну; прикрытая дверь несколько заглушила рыдания.

— Нет-нет… — Мистер Уошберн рассеянно огляделся вокруг, словно собираясь куда-то бежать.

— Она была больна, — попытался я прийти на помощь.

— Знаю, — отмахнулся Глисон.

Рыдания стихли, дверь в спальню открылась, и Магда, поддерживаемая врачом, присоединилась к нам. Видно было, что таблетка, которую ей дал доктор, подействовала. Теперь она полностью держала себя в руках… и, даже взглянув на закрытое простыней тело, осталась спокойной.

— А теперь скажите, — сказал Глисон голосом, который, по его мнению, был самым мягким, — зачем вы приходили сюда сегодня вечером?

— Чтобы повидаться с Майлсом, — голос Магды был лишен всяких эмоций, она продолжала смотреть на белую простыню.

— А зачем вы хотели с ним увидеться?

— Я… я боялась.

— Чего?

— Что его арестуют. Вы же собирались его арестовать, верно?

— Он был виновен.

Она медленно покачала головой.

— Нет, он не убивал… Но я уже говорила об этом, когда вы меня допрашивали.

— Что вы собирались делать сегодня вечером? Почему пришли?

— Я хотела… чтобы он уехал, со мной вместе… чтобы мы уехали. Мы могли бы отправиться в Мексику… или куда угодно. Я хотела… — но Магда не договорила и тупо уставилась на Глисона.

— Вы не смогли бы уехать, — тихо заметил Глисон. — Он не смог бы уехать. Понимаете, за ним постоянно наблюдали, вы этого не знали? Даже сегодня вечером за зданием следил наш человек.

Вмешался мистер Уошберн.

— Вы хотите сказать…

Глисон с весьма довольным видом кивнул.

— Я хочу сказать, мистер Уошберн, что в десять минут второго вас видели входящим в этот дом, а в час двадцать семь минут ночи вы поспешно его покинули. Что вы здесь делали?

Мистер Уошберн закрыл глаза, как страус, разыскивающий кучу песка.

— Так что вы здесь делали?

— Я приходил поговорить с Майлсом, — мистер Уошберн открыл глаза, его голос был тверд и спокоен; это все еще был неустрашимый Айвен Уошберн, наш бесподобный импресарио… Я решил, что он вполне сможет постоять за себя.

— И вы с ним говорили?

— Да, говорил… И если вы собираетесь утверждать, что я убил его, то вы, инспектор Глисон, совершите большую ошибку.

— Я ничего подобного утверждать не собирался.

— Даже не думайте об этом, — холодно сказал мистер Уошберн, словно собираясь заявить: «Если будете мне досаждать, кончите тем, что окажетесь в Бруклинской тюрьме». — У меня были дела, которые я хотел обсудить с Майлсом, вот и все.

— Что за дела?

— Его контракт, если вам нужно это знать. Я сказал, что он возобновлен не будет. Что в турне мы отправимся без него.

— И как он реагировал?

— Взволнованно.

— Почему вы сказали об этом именно нынче вечером? Почему не пригласить его завтра в свой офис? В конце концов, вы могли ему написать.

— Я хотел сказать сам. Мистер Глисон, он был моим другом… хорошим другом.

— И вы собрались его уволить?

— Да, это так.

— Почему?

— Потому что я подозревал, что раньше или позже вы его арестуете. И даже если бы вы этого не сделали, то очень многие считали его убийцей… Многие из тех, что нас поддерживают. С этим нельзя было не считаться.

— Понимаю… И вы ушли в разгар приема, чтобы все это ему сказать?

— Кажется, мы уже выясни ли, что именно так я и сделал, — фыркнул мистер Уошберн.

— А кто-нибудь еще мог вечером навестить Саттона? — спросил я, пытаясь снять патрона с крючка.

Но Глисон меня игнорировал.

— Ничего необычного в поведении покойного вы не заметили?

— Когда я пришел, он не был покойником, если вы это имеете в виду. И когда я уходил — тоже.

— Я хотел спросить, не вел ли он себя как-то странно? Скажем, так, что это могло бы пролить какой-то свет на случившееся…

«Прекрасная фраза. Глисон молодец», — сказал я про себя. Он начинает понимать, что с этой компанией на разговорах о покойниках далеко не уедешь.

— Он возражал против увольнения и заявил, что не убивал жену, что бы ни думала полиция, и что будет рад судебному процессу.

— Нам он говорил то же Самое, — заметил Глисон. — И мы действительно хотели предоставить ему возможность все рассказать, естественно, в ходе судебного слушания. Так что вы ему ответили?

— Я сказал, что убежден в его невиновности, но остальные в нее не верят. Так что я буду просто счастлив принять его обратно после судебного процесса, — конечно, если его оправдают.

— У вас сложилось ощущение, что Саттон готов к судебному процессу?

— Нет, такого ощущения у меня не было…

— Но вы сказали…

— Перспектива появиться в суде его скорее пугала. Вы знаете, он принимал наркотики и был уверен, что в обвинительном заключении об этом будет сказано… Уверен, он не боялся обвинения в убийстве… Не знаю почему, но не боялся. Его волновал только вопрос о наркотиках, но пугала не мысль, что за это его отправят в тюрьму, а перспектива их лишиться хоть на несколько дней в ходе судебного процесса…

— Он собирался завязать, после того как мы поженимся, — усталым безразличным голосом вмешалась Магда. — В Коннектикуте есть клиника, где от этого лечат. Он собирался туда. Мы там хотели провести медовый месяц. — Она неожиданно умолкла, как патефон, когда поднимают иголку.

— Значит, когда вы ушли… Саттон был жив и рассержен.

— Боюсь, да… Я имею в виду, что рассержен.

— Заходил к нему кто-то за последний час? — вновь спросил я.

— Здесь я задаю вопросы, — оборвал меня Глисон.

— А пожарную лестницу контролировали? — спросил я, просто чтобы что-то сказать. — Она проходит как раз возле кухонного окна.

— Так вы заметили, что здесь есть пожарная лестница, да?

— Заметил.

— А вы тоже были на приеме?

— Да… Не забудьте, мистер Глисон, я — единственный, у кого нет мотива для убийства.

Глисон предупредил меня о возможных последствиях моей беззаботности.

Пока мы беседовали, детективы обшарили всю квартиру, а фотограф снял все, что хотел. Теперь они собрались уходить. Глисон, получив нагоняй от своего лейтенанта, встал и потер руки, словно смывал с них чужую вину.

— Завтра встретимся снова. Сможете сами добраться домой? — повернулся он к Магде.

— Да-да… — неловко зашевелилась та в кресле.

— Надеюсь, — заметил мистер Уошберн, — этот поворот станет финалом столь безобразного дела.

— Или началом, — неопределенно протянул Глисон.

— Я полагал, вы выстроили дело против Майлса. Теперь он мертв… Было ли это самоубийство, несчастный случай — кто теперь узнает, как он умер?.. Факт тот, что человек, которого собирались арестовать за убийство, мертв, и значит, дело… Господи, смотрите!

Мистер Уошберн отскочил, и все мы повернулись, чтобы взглянуть на тело. Простыня, которая его закрывала, загорелась от продолжавшей тлеть головы, и желтое пламя, подобно нарциссу, расцвело на белой ткани. Однако я не видел, чем все кончилось, так как поспешил последовать за стремительным броском мистера Уошберна, самым решительным образом устремившегося вниз по лестнице.

3

Сначала мне, как и патрону, читать газеты просто не хотелось. Но, разумеется, мы вместе их прочли… и, разумеется, в тягостном молчании.

«Смерть в балете»… «Самоубийство мужа убитой балерины»… «Таинственная смерть подозреваемого в убийстве»… «Вторая смерть в балетной труппе».

Нет нужды говорить, что наша новость заняла первые страницы всех ведущих газет. Покончив с ними, мы переглянулись. К счастью, в этот момент позвонила Альма Эддердейл, что позволило мне отправиться в Метрополитен-опера.

Возле служебного входа собралась толпа, но без какой-либо определенной цели: просто люди собрались у места, где произошло убийство… а точнее, где может скрываться убийца. Я пробился сквозь них и сразу отправился в гримерную Джейн. Когда ночью я вернулся из квартиры Саттона, она уже спала, а когда в девять утра уходил из дому, чтобы помочь мистеру Уошберну справиться с репортерами, которые на целых три часа превратили наш офис в ад, еще спала.

Она зашивала один из своих костюмов, день был ужасно жарким, и на ней ничего не было.

Я подарил ей долгий страстный поцелуй, так далеко откинув назад кресло, в котором она сидела, что ей пришлось высоко задрать ноги, чтобы сохранить равновесие.

— Это правда? — спросила Джейн, когда мы закончили и я успокоился.

Я кивнул.

— Глисона уже видела?

— Я не увижусь с ним часов до четырех. Майлс покончил с собой, да?

— Думаю, да.

— Но как же это случилось? Ты его видел?

При воспоминании об этом зрелище меня передернуло.

— Сейчас расскажу. Кошмарная картина, хуже чем на войне… По крайней мере там обычно смотришь на людей, которых не знаешь… И кроме того, там их много…

— Но газеты намекают, что его убили.

— Я в это не верю.

— Как же он мог с собой покончить таким странным образом?

— Возможно, он потерял сознание… Ты же знаешь, он принимал наркотики… Помнишь, я тебе рассказывал, как нашел его, когда он потерял сознание на следующий день после смерти Эллы.

— Будем надеяться, на этом неприятности закончатся.

— Я тоже надеюсь…

Но я-то знал, что неприятности не кончатся. Я предпочитал называть это словом «неприятности», как делают обычно негритянские священники.

— Как держится труппа?

— Все перепутаны до смерти, — улыбнулась Джейн. — Убеждены, что где-то рядом бродит маньяк… Теперь повсюду ходят парами, даже в уборную.

— Что мне всегда нравилось в артистах балета, так это полное отсутствие воображения.

— Иногда мне кажется, что ты недолюбливаешь балетных…

— Видишь ли, я… я… — мычал я, запирая дверь. — Зато тебя я обожаю!

И, изнывая от желания, я кинулся к ней. Прежде чем она успела выразить свое неудовольствие, я уже выскользнул из одежды, мы очутились на полу и занялись игрой в папочку и мамочку, как обычно говаривала Игланова…

Джейн предпочитала старомодную позицию лицом к лицу, без лишних метаний и выкрутасов… Я был с ней полностью согласен, по крайней мере в такую жару, — все прочее требовало гораздо больших затрат энергии. Кончив, мы еще немножко полежали рядом на холодном грязном полу.

— Нам не следовало этого делать, — наконец протянула Джейн.

— Но почему? Мы и так пропустили целую ночь. По крайней мере я.

— Я тоже.

— Ты уверена, что с сенатором у тебя ничего не было?

— С кем?

— С крупным мужчиной средних лет, таким седовласым, краснолицым… Ты с ним говорила на приеме…

— Ах, с ним! Так он — сенатор?

— Ну да.

— Он сказал, что он — брокер, и его зовут Хаскел.

— Надеюсь, деньги ты взяла вперед?

— Не говори гадостей.

Стук в дверь стремительно поднял нас на ноги.

— Секундочку, — откликнулась Джейн спокойным голосом человека, привыкшего не терять голову в трудных ситуациях.

Я не снимал носки и башмаки, а потому оделся в темпе, делавшем честь моей армейской выучке. Джейн накинула халат и открыла дверь, а я присел за туалетный столик и начал протирать вспотевшее лицо носовым платком. В этот момент вошла Магда.

— Простите, — смутилась она. — Я не знала…

— Заходи, — сухо пригласила Джейн, предлагая ей третье, и последнее кресло. — Как ты себя чувствуешь?

— Естественно, ужасно.

— Я думала, ты слишком больна, чтобы появиться в театре.

— Верно, — кивнула Магда, которая действительно выглядела совершенно больной. — Хотя мне хотелось прийти. Поговорить с тобой, с друзьями. Ты просто не представляешь, как последнюю педелю все было ужасно… Тут и моя семья и все прочее, и невозможность видеться с Майлсом… — Ее голос дрогнул. — Моя семья не позволяла нам встречаться, но все же раз он пришел, когда никого не было, мы обсудили наши планы. А прошлой ночью я пошла с ним поговорить…

— Вы уже виделись сегодня с Глисоном? — поспешно спросил я, пока она не расплакалась.

— Да.

— И что он говорит… о результатах вскрытия?

— Он ничего мне не сказал, но я сказала… что кто-то убил Майлса… Не знаю как, но кто-то это сделал.

— Но зачем? Если Эллу убил кто-то другой, ему не было никакого смысла убивать Майлса — того должны были с минуты на минуту арестовать.

— Но тем не менее, он это сделал, — настаивала Магда. — Видите ли, Майлс знал, кто убил Эллу.

Должен сказать, эти слова нас потрясли.

— Откуда вы знаете?

— Он мне сказал, когда мы виделись последний раз. Сказал, чтобы я не беспокоилась… Потому что если его попробуют обвинить в убийстве, он все расскажет.

— Но он не сказал, кто это?

Была это игра моего воображения, или она действительно сделала секундную паузу, перед тем как ответить?

— Нет, мне не сказал.

— Вы все рассказали Глисону?

— Да, конечно… Я ему рассказала гораздо больше.

— Чем скорее это кончится, тем лучше, — многозначительно заметила Джейн, доставая коробочку с иголками и нитками и принимаясь за ремонт костюма.

Мы еще поболтали, но я видел, что девушкам нужно обсудить массу вопросов, и прошел на сцену, где Алеша командовал электриками. Он весьма щегольски выглядел в рубашке а-ля лорд Байрон, широких красных штанах, с шелковым платком на худой шее и с моноклем.

— Нужно все подготовить к завтрашнему спектаклю, — сказал он мне, когда ушли электрики. — Анна будет танцевать в «Лебедином озере».

— И теперь оно не станет ее последним спектаклем, — заметил я.

Алеша улыбнулся.

— Нет, в этом году у нее не будет причин огорчаться. Думаю, впереди у нее еще лет десять. Сейчас она в самом расцвете.

«Ну, тогда вам следует добыть ей контактные линзы», — подумал я, пытаясь представить, как будет выглядеть в «Жизели» балерина лет шестидесяти.

— Вы сегодня видели Уилбура?

Я сказал, что не видел.

— Мне сказали, что он начал репетиции нового балета… Если это действительно так, он должен был сказать, кто из труппы ему понадобится. Естественно, все так и рвутся…

— Думаю, он собирается использовать большую часть труппы, но не до конца сезона.

— Если вы его увидите, скажите, чтобы связался со мной… Он пока еще не привык к нашей системе.

Я обещал, что обязательно так сделаю, и на том мы расстались.

На этот раз моя беседа с Глисоном была гораздо дружелюбней, чем обычно. Казалось, ему очень жарко в его белом помятом костюме, вид которого заставил меня вспомнить фотографии Вильяма Дженнингса Брайана на соревнованиях в Теннесси.

Где вы были в такое-то и такое-то время и были ли у вас какие-то особые причины, чтобы покинуть прием до такого-то и такого-то часа? Эту предварительную часть разговора мы одолели достаточно быстро. Затем был забит первый гвоздь.

— Теперь скажите, мистер Саржент, где вы нашли ножницы?

— Теперь, подумав, я припоминаю, что нашел их в гримерной мадам Иглановой… Кто-то их сунул в корзину для мусора. Я их достал.

— Почему вы не сказали нам этого раньше?

— У меня не было уверенности, что это имеет какое-то отношение к делу.

— А разве не наше дело судить об этом?

— Конечно… Просто тогда я не вспомнил. А за это время столько всего случилось…

Я не настолько глуп… Мне довелось немало посмотреть по телевидению таких бесед, так что я понимал, что нужно говорить — что вы не можете вспомнить или что только что вспомнили, — и тогда вы будете в полной безопасности с юридической точки зрения.

— Нам было бы гораздо легче, сумей вы припомнить это вовремя.

— К сожалению, я не смог.

— Мне кажется, мистер Саржент, вы недопонимаете, насколько все это серьезно. — По каким-то причинам Глисон решил обходиться со мной со всей возможной мягкостью.

— Но ведь это какая-то глупость, не так ли? Словно кто-то специально сунул ножницы в корзину, чтобы бросить на нее подозрение… Я хочу сказать, что если бы она действительно перерезала трос, то ни за что не оставила бы орудие убийства в своей гримерной.

— В ваших словах есть резон, — признал детектив, и если бы я не был уже знаком с его прямолинейным образом мышления, то решил бы, что он собрался отвести душу и поиронизировать на мой счет.

— Так что показало вскрытие? — спросил я, не обращая внимания на предыдущие утверждения, что не мое дело задавать вопросы.

— Если бы вы только нам позволили… — снова с самым терпеливым видом завел он.

— Мистер Глисон, — солгал я, — у меня сидят представители всех телеграфных агентств как нашей страны, так и зарубежных. Репортеры всех городских газет ждут хоть каких-то сообщений от Энтони Игнатиуса Глисона о результатах проведенного сегодня утром вскрытия… — В этом и заключался мой фокус — Глисона в мэры! Честный, храбрый и неутомимый трудяга!

— Как правило, сообщения в прессу дает управление окружного прокурора, но если ваши парни так рвутся что-то услышать, можете им сказать, что у Майлса Саттона был сердечный приступ, он потерял сознание и упал лицом на горящую газовую горелку. На него никто не нападал и его никто не отравил… Если, конечно, вы не станете утверждать, что его отравила наша аптечная система.

— Это снимает с моей души огромную тяжесть, — вздохнул я. — Думаю, что и с остальных тоже.

— Складывается впечатление, — продолжил Глисон, — что дело будет закрыто.

— Только впечатление? Разве вы не собирались арестовать его за убийство?

— Да, конечно.

— Он ведь действительно ее убил, не так ли?

— Мы полагаем именно так.

— Тогда скажите мне, почему вы так тянули с его арестом? Чего вы не могли доказать?

Глисон моргнул, но достаточно мягко ответил:

— Ну, так получилось, что из всех подозреваемых только у Саттона оказалось надежное алиби… Если верить его показаниям, он был единственным, кто никак не мог оказаться за кулисами в промежуток между пятью и половиной девятого и перерезать трос.

Я присвистнул.

— Бывают ситуации, когда самое надежное алиби оказывается подозрительнее его полного отсутствия. Но нам удалось с этим разобраться. Я не могу сказать, как мы это сделали, потому что мы не совсем уверены, но есть определенная версия, и мы надеемся доказать ее в суде.

— Тогда могу я сказать репортерам, что дело закончено?

Глисон кивнул.

— Можете.

— Они захотят побеседовать с вами.

— Они знают, где меня найти, — спокойно кивнул Глисон — справедливый, неподкупный, человек, который служит людям.

Нет нужды говорить, что сообщение для прессы, которое я сделал после обеда, вызвало сенсацию. Все члены труппы были страшно возбуждены и испытывали огромное облегчение, а я чувствовал себя героем.

Когда последний репортер исчез из конторы, воткнув окурок в дорогой ковер, я насладился несколькими минутами так необходимого мне одиночества. Две секретарши в соседней комнате непрерывно стучали на машинках. «Мисс Розен и мисс Роджер, талантливые машинистки, работающие дуэтом, дебютировали вчера вечером на Манхэттене в городской ратуше с программой, включавшей «Концерт для двух пишущих машинок с черными и красными лентами», написанный Самуэлем Барбером».

Едва ли мне еще представится возможность побыть одному… Это было совсем не похоже на колледж или армию, где мне надолго удавалось уединиться, чтобы спокойно подумать над необходимыми вещами, решить, что делать дальше, точно определить свое место по отношению к самым различным темам вроде телевидения, Джойса, деизма, театра марионеток, содомии и «Мессии» Генделя. Может быть, лучше отдохнуть? Я сумел кое-что скопить и…

Но тут мои мечты об одиночестве прервал телефонный звонок мисс Флин.

— Я получила запрос от фонда Бенджамена Франклина Кафки. Они хотят знать, не занялись ли бы вы их делами в течение ближайших шести месяцев. Я сказала, что свяжусь с вами.

Я спросил, какую сумму они предлагают, и, когда мисс Флин ее назвала, заявил, что предложение принимается. Мы еще несколько минут поговорили о делах, потом она пригласила зайти просмотреть почту.

— Зайду ближе к вечеру. Кстати, дело закончено.

— Это должно особенно обрадовать артистов.

— Да и всех нас тоже.

— Вы еще долго собираетесь работать с этими клиентами?

— Всего неделю.

— Ну-ну…

Однако в тот день мне так и не удалось добраться до своего офиса: как только я повесил трубку, мисс Роджер объявила, что меня ожидает исполнительный секретарь комитета ветеранов.

— Пусть войдет, — распорядился я.

Дородный ветеран Первой мировой двинулся мне навстречу, и я шмыгнул за письменный стол, опасаясь, что сейчас он меня атакует.

— Меня зовут Флир, Эбнер С. Флир.

— А меня зовут…

— Я перехожу прямо к делу… не будем отвлекаться, ладно? Когда вам будет что сказать, вы скажете, вот что я хочу сказать.

— Схвачено! — кивнул я, показывая, что тоже могу говорить прямо.

— Мы пикетируем ваш спектакль, верно?

— Верно.

— Готов держать пари, вы предпочли бы, чтобы мы этого не делали, верно?

— Нет, неверно.

— Неверно?

— Мистер Фрир, оказывается, это очень недурная реклама.

— Меня зовут Флир. Ну, это как сказать. Ветераны ведь могут и не уйти. Это я вам говорю.

— Даже если не принимать в расчет ветеранов, мы уже продали все билеты до конца сезона, и на гастроли тоже. На той неделе мы уезжаем в Чикаго.

— Все исключительно из-за того, что вы в своих спектаклях допускаете аморальные вещи.

— Вы намекаете на убийство?

— Совершенно верно.

— Ну что поделаешь, человек убил жену, потом сам умер от инфаркта… Дело закрыто.

— У нас есть основания полагать, что ваша труппа служит рассадником красных и других нежелательных элементов.

— Что заставляет вас так думать?

— Послушайте, мистер, в прошлом году мы потратили сотню тысяч долларов, чтобы с корнем вырвать красных и других ренегатов из власти, из индустрии развлечений, из повседневной жизни… и мы сделаем это снова. У нас есть основания считать, что Уилбур — красный.

— Если вы можете это доказать, почему не выдвинете против него обвинения? Или что там полагается делать согласно процедуре?

— Все эти парни — типы скользкие. О, мы обязательно до него доберемся, но потребуется много времени, чтобы вывести его на чистую воду.

— Тогда почему вам не подождать, пока он сам не попадет вам в руки? Это сэкономило бы кучу времени.

— Здесь важна моральная сторона вопроса. Может случиться так, что нам придется потратить годы, чтобы его разоблачить, а он все это время будет разлагать нацию своими аморальными танцами. Мы хотим именно сейчас оставить его не у дел и призываем вас, как настоящего американского парня, нам помочь.

— Но я не убежден, что он левак, и точно так же думает мистер Уошберн.

— Мы можем показать вам отчеты десятка источников…

— Это просто злобные сплетни, — уверенно заявил я.

— Вы пытаетесь защитить этого левака?

— Думаю, да. Он талантливый хореограф, но я ничего не знаю о его политических взглядах… точно как и вы.

— Кстати, мистер, а каковы ваши политические взгляды?

— Мистер Флир, я принадлежу к вигам. Последним президентом, за которого я голосовал, был Честер А. Артур.

Придерживаясь этой непобедимой линии, я выставил его из офиса, хотя он продолжал призывать кары Господни на головы тех, кто оскорбляет наш образ жизни.

Я был буквально потрясен разговором с человеком, который мог служить лучшим образчиком неандертальцев на острове Манхэттен. Пришлось вернуться в контору мистера Уошберна, чтобы чего-нибудь выпить… Я знал, что он держит бутылку очень хорошего бренди в нижнем ящике своего ампирного стола. Так как патрона не было, я сделал основательный глоток прямо из горлышка, потом осторожно вернул бутылку на место и лениво взглянул на пачку бумаг на столе. Среди них оказалось письмо от английской балерины Сильвии Армигер — короткая записка, в которой говорилось, что она не сможет заменить Игланову в будущем сезоне, что она уже заключила контракт, но тем не менее весьма ему благодарна — и все такое прочее.

«Ах, старый сукин сын! — подумал я, потрясенный двуличностью Уошберна. — Даже после смерти Саттон он все еще пытался найти Иглановой замену!»

И лишь потом я обратил внимание на дату на письме. Десять дней… Значит, оно было написано до убийства Эллы Саттон.

1

Последний вечер стал полным триумфом. Касса сообщила, что мы побили все предыдущие рекорды постановок в Метрополитен-опера, публика была в полном восторге, заглушая музыку непрерывными овациями в честь звезд, которые — должен это отметить — танцевали лучше обычного. Если зрители и были разочарованы, что трос в «Затмении» не оборвался, то не подали виду. Зато по окончании балета Джейн вызывали восемь раз. «Лебединое озеро» прошло просто великолепно, несмотря на ветеранов, которые все-таки бросили на сцену парочку шутих и газовую бомбу. Та, к счастью, не взорвалась.

После того как зрители покинули театр, русскими участниками труппы было выпито за кулисами невероятное количество водки… Те, кто родился в Европе, и их поклонники пили не меньше. Посреди декораций и груд костюмов все пели, смеялись и пили. Игланова напилась в стельку и громко кричала, смеялась и плакала на какой-то немыслимой смеси русского и английского.

Мы с Джейн уехали довольно рано. Мистер Уошберн поймал нас в дверях и великодушно предоставил мне на завтра отдых. Однако Джейн следовало к половине четвертого явиться на репетицию с Уилбуром.

Утро мы провели в постели за чтением газет и разговорами по телефону со знакомыми артистами, которые тоже проводили утро в постели в различных комбинациях. Все было очень мило, похоже на большую семью, и никакие серьезные распри не портили нашего благодушного настроения.

Никто из нас не мог пройти мимо того факта, что расследование закончено и что Глисон должен исчезнуть из нашей жизни.

— Однако, — как сказала Джейн по телефону весьма профессиональным тоном одному из солистов, греческому богу с голосом Бетт Девис, — где мы теперь найдем другого такого же прекрасного дирижера, как Майлс?

— Думаю, Голд справляется неплохо, — заметил я, когда она повесила трубку и уселась рядом на постели, скрестив ноги и лениво пощипывая мой живот в попытках найти заметную складку, чтобы немедленно на это посетовать. Джейн все время твердила, что я слишком мало уделяю внимания упражнениям. Однако я возражал: зачем мне это делать, если я могу есть все подряд и оставаться таким же стройным? Вот она непрерывно упражняется, ест как цыпленок и все равно должна постоянно следить за весом.

— Тебе-то не приходится за ним следить, — как-то не совсем к месту заметила она и глубоко вздохнула, выгнув вперед грудную клетку и высоко задрав подбородок; при этом ее груди двигались как единое целое, а не дрожали, как желе, как большая часть грудей в этом возрасте.

Я заворчал и сбросил ее руку с живота: в этот момент я прочитал о нашей труппе на двадцать седьмой странице «Глоуб»: «Умер муж убитой балерины… Подозревается в убийстве». После этого на двадцать восьмой странице была напечатана без фотографии беседа с Глисоном.

— Уже хорошо и то, что все это не на первой полосе, — заметил я.

— Не говори таких вещей, а то тебя выбросят из гильдии агентов по связи с прессой, или как называется та штука, что делает людей не такими, какие они есть.

— Молчи, стервозная богиня.

— Кто-кто?

— Подлая зазнавшаяся штучка, которая делает таких людей, как я… профессиональными лгунами, трубадурами бронзовых идолов на глиняных ногах.

— Ох, заткнись. Посмотри, не написал ли о нас чего-нибудь Джон Мартин в «Таймс»?

— Он пишет, что Большой балет Санкт-Петербурга на следующей неделе покидает город, отправляясь в пятимесячное турне.

Она выхватила у меня «Таймс» и внимательнейшим образом прочитала балетную колонку. Так читать умеет только балерина, пытающаяся разыскать о себе хороший отзыв.

— Как всегда, назойливая реклама Иглановой, — язвительно заметила Джейн.

— Что поделаешь, в свое время многие из них были ей обязаны.

— Но разве не прекрасно было бы — уйди она добровольно на покой? — заметила моя великодушная подружка.

— Зачем ей это? Она будет несчастна. Не будет же она учить других? Думаю, пожилая женщина должна вести себя именно таким образом… стараться занимать заметное место в обществе.

Джейн нахмурилась.

— Нам всем так трудно с ней… Она всех тянет назад…

Я фыркнул.

— Вы только послушайте! Всего неделю назад ты была одним из паршивых маленьких лебедей и бегала по сцене с тремя подружками, а теперь уже думаешь, как занять место Иглановой.

Одним непрерывным плавным движением, как заметил бы критик, пишущий о балете, Джейн Гарден нанесла мне сокрушительный удар подушкой. После короткой борьбы я наконец-то с нею совладал… хотя не без труда: она была девицей крупной и, несмотря на великолепную шелковистую кожу, состояла из сплошных мышц.

— Это неправда! — с трудом выдохнула она, ее волосы разметались по подушке, к которой я крепко прижал ее спину.

— Зазнайство… вот что это такое.

— Каждая балерина думает точно так же. Спроси любую…

— Ужасная компания… самонадеянные, бесталанные.

— О! — она выскользнула из-под меня и, тяжело дыша, уселась на кровати, откидывая волосы, закрывшие лицо.

— Меня бы ничуть не удивило, если бы ты убила Эллу, чтобы занять ее место.

Джейн мрачно рассмеялась.

— Нет нужды объяснять тебе, что наша труппа построена по кастовой системе. До того как погибла Элла, я была седьмой по счету.

— Но теперь стала второй, потому что знала: если Элла уйдет со сцены, я постараюсь, чтобы ты заняла ее место.

— Все очень здорово сработано, — довольно улыбнулась Джейн.

— У тебя просто нет совести.

— Совершенно верно. Особенно сейчас, когда дело закрыто.

— Ты не боялась, что тебя поймают?

— Ну, если говорить серьезно, я никогда не чувствовала себя так плохо, как после смерти Майлса.

— Почему?

— Видишь ли, милый, я была там.

— Там?

— Я видела его примерно за час до смерти… заезжала к нему перед приемом.

— Господи! — Я сел и уставился на нее: — Ты рассказала об этом Глисону?

— Нет, не стала… Думаю, я испугалась.

— Дуреха… — я встревожился. — Ты же знаешь, что за домом следили, следили днем и ночью! Ты вошла с главного входа?

— Вошла я… Ну конечно. Так ты думаешь…

— Он знает, что ты там была и не сказала на допросе. Как по-твоему, какой вывод он может из этого сделать?

— Но… Ведь Майлс все сделал сам, не так ли? Ведь дело закрыто? — тихо спросила она.

Иногда мне кажется, что у балерин ума меньше, чем у среднего растения.

— Я не знаю, знает ли об этом Глисон и что считает по этому поводу полиция. У меня такое чувство, что не знает, но я могу ошибаться. Даже если это так, не имеет никакого значения, что пишут газеты и что говорит Глисон. Но они все еще занимаются тем, что произошло с Эллой… а может быть, и с Майлсом тоже.

— Думаю, ты преувеличиваешь, — но она явно встревожилась.

— Да, кстати, думаю, с моей стороны не будет нескромным, если я поинтересуюсь, что ты делала в тот вечер в квартире Майлса?

— У меня было для него письмо от Магды.

— Которая примчалась, когда он уже умер.

— Я знаю… но она хотела, чтобы я с ним встретилась и кое-что рассказала. Ее семья следит за ней, как ястребы, она сказала, что не может выйти из дому, поэтому попросила сходить к нему.

— Это было до того, как изобрели телефон, или до создания национальной почтовой службы?

— Не нужно над этим смеяться.

— Я никогда не был более серьезным.

— Тогда и веди себя как следует.

— Я и веду… Черт побери…

Несколько минут мы рычали друг на друга, а потом она сказала, что Магда несколько дней не могла выйти из комнаты, что родители не позволяли ей даже подходить к телефону. Если не считать одного посещения украдкой, Майлсу не позволяли с ней встречаться; фактически семья не позволяла ей встречаться даже с Джейн.

— И что же Магда хотела ему передать?

— Какая теперь разница? Когда все кончено…

— Послушай, так что же она хотела ему сказать?

— Речь шла о ребенке. Она хотела знать, одобрит ли Майлс, если она сделает аборт.

— И что он ответил?

— Ответил отрицательно; сказал, что они поженятся сразу после суда.

— И как он выглядел, когда ты его видела?

— Он был в великолепном настроении… хотя в словах его не было особого смысла… Майлс говорил о новом балете, о «Затмении» и мистере Уошберне… Он был на него очень зол. Не знаю почему.

— Уошберн с ним уже встречался?

— Нет, не тогда.

— А откуда ты знаешь, что они в тот вечер встречались? — Я был похож на окружного прокурора и настроен весьма решительно. Но это не помогло.

— Потому что я встретила мистера Уошберна, когда уходила, и он меня спросил, в каком настроении Майлс.

— В тот вечер там было весьма оживленно: половина труппы побывала у Майлса дома.

— Ох, перестань, пожалуйста, острить. Ты ведешь себя как в кино.

— Может быть, — мрачно буркнул я. — И как реагировал Уошберн, когда тебя увидел?

— Прежде всего был очень удивлен — ведь мы оба должны были быть на приеме.

— Он не просил тебя хранить все в тайне?

— Ой, перестань, может быть, хватит? Это совсем не смешно.

— Я не смеюсь. То, что ты там была и не сказала Глисону, может обернуться серьезными проблемами.

— А он меня не спрашивал… В конце концов, я ему не лгала.

— А о чем он тебя спрашивал?

— Он задавал множество вопросов… самых разных.

Бесполезно: если Джейн решала сохранить что-то в тайне, добывать из нее правду было так же сложно, как собирать шарики ртути из разбившегося градусника.

— Тебе бы лучше пойти к Глисону и рассказать то, что рассказываешь мне.

— Я не уверена, что все закончилось.

— Тогда не говори, что я тебя не предупреждал.

В три часа я отправился к патрону, она пошла на репетицию, и настроение обоих было не из лучших. Я был одновременно и рассержен, и встревожен тем, что она сделала, и подумывал, не рассказать ли обо всем Глисону мне самому. Но по ряду причин решил этого не делать. Зато теперь меня весьма интересовало, упоминал ли Глисону про их встречу мистер Уошберн. Такая возможность прежде не приходила мне в голову, теперь же беспокойство перешло в тревогу.

Мистера Уошберна я обнаружил в кабинете играющим с особым пластиком, подаренным одним из поклонников. Эта безобидная розовая масса, будучи скатана в шарик, подпрыгивала не хуже резинового мячика, но при ударе молотком разлеталась вдребезги; зато если ее растягивать, она вытягивалась в невообразимую длину. В общем, в таком занятии не было никакого смысла, и я расценил как весьма серьезный знак, что мистер Уошберн был всецело поглощен растягиванием этой розовой жвачки в длинный жгут вдоль всего своего огромного ампирного стола.

— Я же сказал, сегодня можете устроить выходной, — невозмутимо заметил мой патрон, начиная заплетать веревку. Интересно, выдержит ли его ум такое напряжение?

— А я решил, что стоит на минутку заскочить и кое-что доделать. Толедо хочет получить свежие фотографии, так что… — я с интересом наблюдал, как мистер Уошберн вяжет из своей веревочки удавку.

— Вчера все было изумительно, — заметил мистер Уошберн. — Пожалуй, лучший спектакль сезона.

— В сегодняшних газетах очень высокие отзывы.

— Прекрасно… прекрасно. Видели раньше эту штуку?

— Да.

— Прекрасная идея… отлично успокаивает нервы. — Он скатал свою игрушку в шарик и начал постукивать им по ковру, пока тот куда-то не закатился. Патрон полез под стол, чтобы его достать. А я спросил:

— Сезон в Чикаго вы решили открыть новым балетом Уилбура?

— Нет, мы дадим премьеру в середине сезона… примерно на третьей неделе. Я еще не решил точно когда…

— Нужно что-нибудь сделать в связи с завтрашними похоронами?

Мистер Уошберн прилепил пластик к верхней губе, но теперь тот походил скорее не на усы, а на безобразную опухоль.

— Пожалуй, лучше ничего не делать. Чем быстрее все это забудется, тем лучше. Кроме того, это сугубо семейное дело. Из Джерси должны прибыть две его тетушки и бабушка; они всем и займутся.

— Вы пойдете?

Мистер Уошберн покачал головой и сунул пластик в коробочку, напоминавшую коробку для яиц.

— Не думаю… Кстати, я предупредил, что и другим лучше не ходить: газеты наверняка ухватятся за фотографии Иглановой и отведут похоронам слишком большое место.

— Тогда я тоже не пойду, — облегченно вздохнул я, так как никогда не любил похорон. Потом как можно небрежнее спросил, не говорил ли он полиции, что видел Джейн возле квартиры Майлса в ночь его смерти.

Мистер Уошберн мрачно покосился на меня.

— Она поступила очень неразумно, скрыв это от полиции.

— А вы не рассказали?

— Нет, я ничего не сказал. Конечно, это тоже неразумно, но у меня не было ни малейшего желания терять Джейн Гарден в тот момент, когда она вышла на первые роли. Впрочем, не думаю, что полиция заинтересовалась бы моими словами. В конце концов, дело закрыли по их собственной инициативе.

— Думаю, вы правы.

— Кстати, что вы сказали вчера тому типу из комитета ветеранов?

— Я сказал, им не удастся доказать, что Уилбур — красный.

Мистер Уошберн расхохотался.

— Тогда вы будете счастливы узнать, что вас обвиняют в симпатиях к красным, проведении их линии и всяческом им содействии. А некий Эбнер Флир назвал вас ренегатом и изменником. Что можете сказать в свою защиту?

— Ничего… За исключением того, что в годы моей юности я уже был отправлен под вражеские пули такими, как мистер Флир, и ему подобными. И от очарования идей носителей священной миссии избавился задолго до того, как в моей памяти начали тускнеть сверкающие пуговицы армейского мундира.

— Я полностью согласен с вами, хотя обвинения против Уилбура достаточно серьезны. Ведущие газеты начинают копать всерьез, и, честно вам скажу, меня тревожит, как пойдут дела в Чикаго. Там все не так, как в Нью-Йорке. Если в Нью-Йорке на комитет ветеранов смотрят как на глупую шутку, то в глубинке он обладает достаточным весом, и мы можем столкнуться с большими проблемами.

— И что же можно сделать?

— Хотелось бы мне знать…

— Что, если поместить в газетах объявления и объяснить, что он был дважды полностью оправдан?

— Придется сделать что-то в этом роде. Во всяком случае, подумайте об этом. Вот ваша основная задача на будущую неделю: снять Уилбура, а заодно и нас, с крючка.

— Я над этим подумаю, — заверил я с той спокойной уверенностью, которая позволила сколотить состояние множеству кинозвезд, конгрессменов и политиков.

Тут в кабинет вошла Игланова — в летнем платье и соболином манто. День выдался жарким, но она не была бы Иглановой без соболей. Мы встали, мистер Уошберн перегнулся через стол и поцеловал ей руку.

— Как изумительно прошел вчерашний вечер! — воскликнула она, светясь от удовольствия. — Какие аплодисменты! Какая признательность! Я просто плачу, вспоминая это.

Но ее узкие глаза оставались сухими, а ресницы были все так же мастерски закручены.

— Дорогая Анна! Вы прима-балерина нашего времени… Великая и самая великолепная.

— Ах, Айвен, умеешь ты сказать женщине приятное! Конечно, вчера я очень старалась. И это несколько меняло дело. Но что за ужасные люди! — она сердито смерила нас взглядом Аттилы или Чингисхана. — Кстати, кто они такие? люди? Кто посмел что-то швырять на сцену, когда танцует Игланова? Айвен, ты должен что-то сделать.

— Анна, швыряли не в тебя. Все дело в Уилбуре.

— Даже если это так, в меня попали в тот момент, когда я танцевала королеву лебедей. Если они ненавидят Уилбура, то почему не швыряют эту гадость во время «Затмения»?

Мистер Уошберн рассмеялся.

— Я думал, так и будет, но они просто перепутали. Во всяком случае, в Чикаго с ними неприятностей не ожидается… я уверен.

Судя по мине Иглановой, она уверена в этом не была, но предпочла сменить тему.

— Дорогой Питер, — повернулась она ко мне, сверкая ослепительной улыбкой. — Я должна поблагодарить вас за то, что вы не сказали полиции про ножницы. Так мило с вашей стороны… И так смело… Благодарю вас, — и она похлопала меня по руке.

— Я рассказал ей, — пояснил патрон. — Рассказал, что вы не хотели навлекать на нее подозрения.

Пришлось пробормотать нечто невразумительное.

— Как странно, — вздохнула Игланова. — Почему Майлс решил подсунуть ножницы в мою гримерную? Ведь я — последний человек, который может причинить какой-то вред коллеге…

Мы вместе с Уошберном дружно выразили недоумение по поводу намерений убийцы; потом, понимая, что теперь пойдут чисто балетные сплетни, я извинился и откланялся. Теперь я был уверен: мистер Уошберн рассказал в полиции, что видел Джейн возле квартиры Майлса.

2

В этот вечер мы с Джейн были холодны друг с другом, а на следующее утро, когда рано проснулись и занялись завтраком, стали еще холоднее. Она дулась на меня за то, что я ее выругал, а меня расстроило ее дурное настроение. Да и тот факт, что ночь оказалась потеряна для любви, настроения тоже не улучшил.

Прежде чем мы покончили с кофе, я передал Джейн слова мистера Уошберна.

— Ну, у него не было никаких причин говорить, что я там была, — она казалась обиженной и сидела в халате, что было плохим признаком: обычно дома мы обходились без одежды.

— Если не считать того, что у него тоже могли возникнуть неприятности, — умолчи он об этом. Но у меня такое ощущение, что он сказал… если только они сами не узнали.

— Я думаю, ты раздуваешь из мухи слона… вот что я думаю, — заявила Джейн, массируя икры.

— Как прошла репетиция?

— Тяжело, — вздохнула она. — Совсем не то, что репетиции с Алешей… Уилбур так кричал на нас — я думала, он все бросит и уйдет.

— Интересно, получится что-нибудь стоящее?

— Думаю, да. Всё говорят, он всегда так работает.

— Совсем не похоже на «Затмение», да?

— Он слишком шумел… Конечно, я там занята не так уж много времени. Он работал главным образом с ведущими танцовщиками… особенно с Луи.

— Ну и как выглядел наш герой?

— Не слишком хорошо… Не думаю, что Уилбур теперь особо нравится Луи.

— Но ему-то Луи нравится.

— Безумно. Тебе стоило видеть, как он смотрит на Луи! Буквально — как спаниель на хозяина…

Раздался телефонный звонок, и Джейн, сняв трубку, несколько раз сказала:

— Да, — потом добавила: — Приходи сейчас же! — и повесила трубку.

— Кто это был?

— Магда. Она отказалась от своей квартиры и хочет переехать сюда.

— Понятно… — мне стало зябко при мысли о своем собственном заброшенном жилище.

— Я подумала, что следует оставить ее здесь, когда мы уедем в Чикаго. Она присмотрит за квартирой, и ей так будет лучше.

— А будущая неделя?

— Ну что же, это всего лишь неделя…

— Значит, я могу отправляться домой?

— Ты только подумай, что ей довелось пережить… У нее на свете, кроме меня, нет никаких друзей. Тем более уже с завтрашнего дня ей может понадобиться уход…

— Почему?

— Она нашла врача, который… ну, ты понимаешь… он все сделает.

— А как же ее родственники?

— Слава Богу, они возвращаются в Бостон.

По целому ряду причин, причем милосердие было не главной, я предпочел не настаивать и не жаловаться. С видом жертвы, всходящей на костер, я собирал чемодан, а Джейн вовсю названивала друзьям, чтобы обсудить положение Магды, балет, Джеда Уилбура и происки конкурентов.

Мы оба были одеты и собирались уходить, когда появилась Магда. В простеньком платье и с чемоданом в руках она представляла достаточно грустное зрелище. Девушки нежно обнялись.

— Надеюсь, что я не слишком нахально себя веду… я хочу сказать, вторгаясь таким образом, — промямлила Магда, глядя на меня покрасневшими глазами, вокруг которых расплылись большие темные круги. Ясно, что всю неделю она проплакала. И тем не менее я никогда не испытывал такого нежелания с кем-либо общаться, как в тот момент.

— Конечно нет, — кивнул я, пытаясь изобразить дружелюбие. — Думаю, это просто к лучшему… что ваши родственники уезжают.

— Мы на репетицию. Почему бы тебе не остаться дома? К пяти я вернусь.

— Как думаешь, никто не будет возражать, если я тоже пойду с вами? Хочется хоть немножко посидеть и посмотреть, что собой представляет новый балет, — голос Магды звучал тоскливо. — Остальные вещи я могу перенести потом.

— Неплохая мысль, — согласилась Джейн, и мне показалось, что предложение обрадовало ее больше, чем следовало бы. Поэтому я подхватил чемодан, откланялся, взял такси и отправился в свою квартиру на Девятой улице. Потом, навестив мисс Флин в моем собственном офисе, поехал в студию.

Большой балет Санкт-Петербурга снимал в Вест-сайде верхний этаж ужасного старого здания, которое давным-давно следовало бы снести. Однако само помещение было прекрасно отделано во вполне современном стиле, и там у них разместились четыре танцкласса и большой зал для репетиций. Это избавляло мистера Уошберна от дополнительных затрат.

Еще там была шикарно обставленная приемная, где нередко посиживали затянутые в трико танцовщики, дожидаясь своего выхода. Длинный холл украшали портреты актеров; в дальнем его конце за письменным столом во всем своем великолепии восседала мадам Алуан, когда-то служившая в Гранд-опера. Она принимала посетителей и отвечала на телефонные звонки.

Я поздоровался с мадам Алуан, величаво мне кивнувшей, потом заглянул в ближайшую классную комнату. Там множество печальных худеньких малышей выполняли какие-то нудные упражнения под руководством скучающей располневшей балерины, имя которой гремело до тех пор, пока не отказала щитовидка. Ряд мрачных мамаш, серых и невзрачных, взглянули на меня, тогда как фортепиано продолжало отбивать «раз-два-три, раз-два-три»…

Я закрыл дверь.

В двух следующих классах происходили вещи поинтереснее: симпатичные белокурые девушки в черных трико разучивали сложные вариации в компании мускулистых юношей. Несколько возбужденный, — вернее, я хотел быть возбужденным, так как был зол на Джейн за вынужденное воздержание, — я открыл дверь в четвертый класс, который оказался пустым. Это была большая квадратная комната, точно как все остальные, с зеркалами по одной стене, длинным поручнем на уровне пояса, возле которого выполнялись упражнения, и высокими окнами, доходившими почти до пола. В углу была дверь в репетиционный зал — укромный вход, которым часто пользовались ведущие актеры труппы, когда хотели быстро удалиться, минуя поджидавших у главного выхода надоевших поклонников.

Заглянув в зал, я обнаружил Джеда Уилбура, который как безумный гонял Джейн и большую часть труппы.

На репетиции царило смятение. Там была большая часть кордебалета и солисты; лица их давно покрылись потом, но фортепиано вновь и вновь повторяло музыкальную фразу из Пуленка, а Уилбур то и дело срывался на крик. Его тонкие светлые волосы растрепались, лицо раскраснелось.

— Слушайте музыку! Слушайте музыку… Это совсем не трудно. Слушайте… вот ваш фрагмент. Поднимайте девушек на второй такт, начинайте и заканчивайте на четвертый. Да-да-дум-да-да… Слышите? Да-да… поднимайте… да-да… поднимайте! А теперь попробуйте еще раз.

Я присел на длинную скамейку возле двери и стал смотреть, как страдает кордебалет. Все выглядели до смерти усталыми и измученными жарой. И я еще раз порадовался, что не состою в труппе.

Джейн, исполнявшая сольную партию перед рядами кордебалета, казалась расстроенной и чем-то обеспокоенной. Луи, который в этом эпизоде не участвовал, легкой походкой подошел ко мне со своей обычной усмешкой.

— Привет, малыш… давно не виделись.

Он сел рядом и крепко прижался ко мне коленом. Я отодвинулся.

— Не хочешь вечерком прогуляться со мной в Гарлем? Я знаю там парочку интересных местечек… думаю, тебе понравится, приятель.

— С меня хватает и того, что я сам вижу, приятель, — сказал я, невольно принимая его манеру разговора.

— А зря. Мы бы неплохо провели там время. Мы с тобой…

— Я представляю приятное времяпрепровождение иначе.

— Что ты за парень? Все вы, американцы… — он сделал неприличный жест.

Я нервно оглянулся, но на нас никто не смотрел. Музыка заглушала наши голоса, а Уилбур не давал танцорам разогнуться.

— Тогда я не американец, — хмыкнул я.

— Может быть, ты еще просто сосунок? Может быть, я слишком стар для тебя?

— Луи, вы просто идеал… Богом клянусь, это правда. Но с моей стороны слишком эгоистично посягать на вас, когда вся труппа в вас нуждается гораздо больше. Я просто не в состоянии по-настоящему вас оценить…

— Я очень быстро научу тебя.

Я опять отодвинулся, так как мускулистая нога снова прижалась к моей. Тут Уилбур заметил своего возлюбленного и с встревоженным лицом закричал:

— Луи, ваш выход!

Наш герой тут же вскочил и присоединился к Уилбуру и Джейн, стоявшим в центре зала.

— Адажио! — крикнул Уилбур пианисту, танцовщики и балерины расслабились и в самых живописных позах оперлись на перекладину, тихо переговариваясь между собой, пока Луи и Джейн исполняли па-де-де.

Я встал и размял ноги. В зал вошла Магда и вымученно мне улыбнулась.

— Как идут дела? — спросила она.

— Черт меня подери, если я могу это сказать. С того места, где я сижу, все выглядит сплошным бедламом.

— Ничего, в конце концов все образуется, — рассеянно заметила она, присаживаясь рядом. — А как смотрится Джейн?

— Она кажется чем-то обеспокоенной, — равнодушно бросил я, все еще сердитый на мисс Гарден.

— Это такая ответственность — танцевать в балете, поставленном специально на тебя.

— И на кое-кого еще.

Игланова с Алешей вошли в зал, как королевская чета, решившая увидеть в деле своих наследников. Они величественно кивнули Уилбуру и труппе, а потом присели на скамейку, очень прямо держа спины. Я присоединился к ним.

Пока Игланова с Магдой наблюдали, как работает Уилбур, мы с Алешей немного поболтали.

— Такая неприятность, — вздохнул Алеша. — Никто не может сказать, чем все кончится. Хотя боюсь, ничего хорошего ждать не приходится…

— Почему?

— В среду он должен ехать в Вашингтон, — Алеша даже не трудился скрыть свое удовольствие.

— На допрос?

— Совершенно верно… Абсолютно закрытое слушание, но мне сообщили… А теперь это и вовсе не секрет! — Алеша рассмеялся.

— Уилбур уже знает?

— Уверен, что знает. Так что я надеюсь, балет скоро будет готов… На тот случай, если он задержится в Вашингтоне на несколько дней.

«Или лет…» — я буквально услышал, как наш режиссер сказал это про себя. И понял, что старина Алеша опасался, что его отправят в отставку и заменят одним из ярких молодых дарований, вроде Джеда Уилбура.

— Похоже, ветераны не оставят нас в покое, — заметил я.

— Прекрасно! — вздохнула Игланова, когда Джейн исполнила несколько блестящих пируэтов.

— Лет через десять она будет готова занять ваше место, — галантно польстил Алеша.

— Ах, милый друг! — воскликнула звезда, а ее черные глаза, устремленные на Джейн, превратились в узкие щелочки.

Потом дверь открылась, в зал заглянул мистер Уошберн и жестом поманил меня. Я выскользнул из зала и нашел его в приемной.

— Новые неприятности, — грустно вздохнул он.

— Слушания в Вашингтоне?

— Совершенно верно. Думаю, завтра это появится во всех газетах. Я пытался как-то замять, но теперь уже поздно. В дело вмешалось ФБР.

— Но он же невиновен, верно?

— Я тоже так думаю. Вряд ли у них есть что-нибудь существенное. Ему просто хотят задать несколько вопросов… Но этого вполне достаточно, чтобы настроить против нас всех здешних охотников за ведьмами. А про Чикаго я и не говорю.

— И что мы можем сделать?

— Нужно изловчиться, чтобы выглядело так, словно он дает показания исключительно по доброй воле… Я думаю, в какой-то степени все так и есть. Постарайтесь организовать сенсацию из самого факта его показаний. Вы понимаете, что я имею в виду? Бывший радикал рассказывает все, что ему известно о происках красных в театральном деле.

— Выглядит несколько натянуто.

— Ну и что? У нас впереди большое турне, и я вбухал в этого чертова Уилбура уйму денег…

«Вы, Альма Эддердейл и еще человек двадцать спонсоров», — подумал я.

— Вы уже обсуждали это с Уилбуром?

— О да… Перед самой репетицией. Он намерен придерживаться той же линии. Уилбур не хочет, чтобы у нас возникали проблемы… особенно с учетом его контракта с Марксом и Хейсом на осеннюю постановку, — неохотно добавил он.

— Что лучше сделать? Связаться напрямую с газетами? Или поработать с авторами театральных колонок?

— Свяжитесь непосредственно с газетами, но прежде всего поговорите с Элмером Бушем. Он говорит, у него есть собственные источники информации; но все равно он попытается вытянуть что-нибудь интересное из меня или Уилбура. А я хочу исчезнуть из виду и, если получится, удержать Джеда подальше от Буша. Ваша работа будет заключаться в том, чтобы Бушу помешать… Даже если придется намекнуть, что у Джеда для Вашингтона припасены какие-то сенсационные разоблачения.

— Сделаю все, что смогу, — отчеканил я, словно юный спартанец, утробу которого терзала лиса.

— Вы — классный парень, — похвалил патрон и поспешил в класс, где занимались малыши, с явным намерением там укрыться: именно в тот момент в приемной появился Элмер Буш. Сегодня он представлял собой подлинную симфонию в голубом: голубая рубашка, голубой пиджак, голубые носки и голубой галстук. Это вызвало явное оживление среди танцовщиков, болтавших в ожидании своей очереди. Было без пяти четыре.

— О, привет, — мистер Буш улыбнулся своей телевизионной улыбкой, демонстрируя великолепно сработанные зубы. — Уошберн и Уилбур где-то поблизости? Мой старый друг Айвен Уошберн…

Несмотря на всю славу и могущество, он все еще не мог отделаться от нервной привычки репортера стараться слишком уж подчеркивать свою дружбу с людьми, занимавшими высокое и интересное положение в обществе.

— Мистер Буш, сейчас их нет… Но не смогу ли я помочь вам?

— Зовите меня Элмер, — машинально бросил великий человек, окидывая комнату ленивым взглядом. Впрочем, взгляд его тут же оживился, дольше необходимого замерев на одной из девушек — стройной шатенке в облегающей безрукавке. — У вас тут очень мило. Хотя район просто ужасный. Чтоб все тут вычистить, нужно немало времени. Совершенно невозможно проехать. А когда должен появиться Уилбур?

Мне понадобилось время, чтобы отделить собственно вопрос от глубокомысленных размышлений Элмера Буша по поводу городского хозяйства.

— Понимаете, он сейчас очень занят своим новым балетом.

— Они репетируют здесь.

Это был не вопрос, а утверждение, так что возражать не приходилось.

— Но никому нельзя входить, когда он работает. Он очень строго к этому относится.

— Посмотрим, как строго он отнесется к тому, что в Вашингтоне им займется комиссия.

— Но, Элмер… как вам удалось узнать? — простодушно изумился я, и глаза мои округлились от восхищения.

— Никогда не просите старого репортера раскрыть источники информации, — рассмеялся Буш, довольный тем эффектом, который, как он думал, удалось произвести.

— Дело в том, что я сам про это услышал только час назад.

— Да? Тогда скажите мне вот что: как вы собираетесь вытащить свою команду из этой лужи?

— Ну, во-первых, мы-то знаем, что он не красный, а, во-вторых, он собирается рассказать все, что знает о красных в театральном бизнесе.

— Это будут закрытые слушания… — задумчиво протянул Буш. — А вам известны имена, которые он собирается назвать?

— Не слишком много, — на ходу сочинил я. — Всего несколько человек из «Норт америкен балет компани», вот, пожалуй, и все.

— Последнее время вы ужасно заняты, Пит, верно? — Буш внезапно переключил свое внимание на меня. Это случилось впервые за время нашего долгого, хотя и несколько поверхностного знакомства.

— Да, верно.

— Полиция действительно закрыла дело Саттон?

— Думаю, да… Вы полагаете иначе?

— Никогда ничего подобного не слышал. С точки зрения полиции, все получилось идеально: никакого суда, никаких затрат для штата…

Пока мы разговаривали, я старался оттеснить его в пустую классную комнату до того, как часы пробьют четыре: в четыре часа минута в минуту Уилбур должен был объявить перерыв, потому что законам труппы должен подчиняться даже самый неистовый хореограф. Но Буша оказалось невозможно сдвинуть с места. Возможно, в этом и состоял секрет его успеха.

Ровно в четыре дверь в зал распахнулась, и три десятка усталых и измученных танцовщиков и балерин вывалились в приемную. Кто-то бросился в гримерные, кто-то — пить, кто-то — к телефону. У меня уже сложилось убеждение, что танцовщики, как коридорные в отелях, проводят у телефона больше времени, чем любые другие американцы.

Элмер Буш продолжал беседовать со мной, но его глаза вращались на шарнирах, как у хамелеона, который видит сразу во все стороны. Поначалу он никого не разглядел, потом я махнул рукой Джейн, остановившейся завязать тесемку на балетной туфле. Было пять минут пятого. Она помахала мне в ответ через шумную толпу танцовщиков, родителей и ребятишек (в этот час перерыв объявлялся во всех классах), а потом, совершенно запыхавшаяся, пробралась к нам через потную толпу.

— Мистер Буш, эта молодая балерина танцует главную партию в «Затмении». Познакомьтесь: Джейн Гарден.

Они пожали руки, и Джейн удалось отвлекать внимание Буша достаточно долго, чтобы мистер Уошберн сумел проскользнуть мимо нас, укрывшись за массивной фигурой отставной балерины.

Однако прежде чем ему удалось добраться до дверей, появился первый полицейский.

3

Понадобилось больше четырех часов, чтобы допросить весь кордебалет, родителей и даже маленьких детишек, которые при таком неожиданном повороте событий совсем расхныкались. Но к тому времени, когда появился Глисон, остались лишь ведущие актеры, которые хмуро сидели в зале на той же самой жесткой скамейке.

Тело Магды немедленно отправили в морг. Хотя никто из нас его не видел, ходили слухи, что она страшно искалечена в результате падения из окна классной комнаты, находившейся рядом с репетиционным залом.

В дверях зала стоял полицейский, смотревший на нас как на диких зверей. Инспектор Глисон с нами даже не поздоровался, но мы слышали его громкий голос из соседнего пустого класса, где он устроился за письменным столом. Там он и принимал нас одного за другим.

Все это время мы почти не разговаривали. Мистер Уошберн с удивительным присутствием духа вызвал своего адвоката, который сейчас ждал с пачкой документов, готовый отразить все и всяческие уловки служителей закона.

Игланова, продемонстрировав блестящую вспышку гнева в безупречном вкусе царского двора, негромко разговаривала по-русски с Алешей. Тот нервничал гораздо больше и непрерывно свинчивал и развинчивал монокль, протирая его шелковым носовым платком.

Джейн, сидевшая рядом со мной, немного всплакнула, и я ее утешал. Уилбур, успевший продемонстрировать свой яркий темперамент, затеял длинную и напряженную ссору с Луи, которая не имела никакого отношения к Магде. По какой-то причине подозрение пало на мадам Алуан, равно как и на пианиста, напоминавшего белого червяка и действовавшего так, как, по нашим представлениям, должен был действовать убийца, попавший в безвыходное положение.

Мистер Уошберн задержался с нами ненадолго — его вызвали первым. Могу также добавить, что Элмер Буш ухитрился остаться с нами в репетиционном зале, хотя прежде всего обзвонил свой многочисленный персонал. Ситуация сложилась совершенно исключительная. Не знаю, был он телевизионной звездой или нет, но он остался тем самым Элмером Бушем, который двадцать лет назад слыл лучшим репортером в стране, крупнейшим специалистом по криминальным делам. Теперь он расспрашивал всех подряд, проводя собственное осторожное и тщательное расследование. Я был готов поклясться, что оно куда значительней и ярче того, что проводил в соседней комнате пожиратель средств налогоплательщиков.

— Успокойся, малышка, — прошептал я Джейн, крепко ее обнимая. — Не принимай так близко к сердцу. Всякое случается…

Через некоторое время она перестала плакать и вытерла глаза скомканной салфеткой.

— Я просто не могу поверить… — покачала она головой. — Только не Магда, только не она…

— Расскажи им все, Джейн, — снова повторил я, и она удивленно взглянула на меня.

— Но какое отношение это имеет к Магде?

— Все может иметь отношение и к Магде, и к любому из нас. Обещай, что все расскажешь Глисону.

— Если ты думаешь, что это нужно сделать…

— Думаю, да. Все три смерти явно связаны между собою.

— Я тоже так думаю, — неожиданно согласилась Джейн.

Это меня удивило: она всегда так несерьезно относилась к неприятностям… Почти как мистер Уошберн с его теорией «несчастных случаев». Я спросил, почему она переменила свою точку зрения.

— Магда сегодня кое-что сказала по поводу Майлса… Не помню точно, что именно, но она… Думаю, она знала, кто убил Эллу. Видимо, Майлс все это знал и рассказал в тот день, когда она болела и родственников не было дома.

— Она не говорила, кто это?

— Неужели ты думаешь, что я бы здесь сидела, умирая от страха, если бы она сказала? Я бы немедленно кинулась к полицейским и умоляла их немедленно арестовать кого-то, прежде чем… прежде чем все случится снова.

Она неожиданно вздрогнула; я почувствовал, что меня самого пробирает озноб, и испуганно оглядел комнату. Кто из собравшихся — убийца? Или Эллу и Магду убил кто-то, кого здесь нет? Маньяк из кордебалета?..

— Интересно, как это случилось? — решил я сменить тему разговора.

— Я знаю, — вмешался Элмер Буш. Он подсел к нам так тихо, что я даже не заметил. Какая ему выпала удача! Ведь он стал свидетелем — ну, почти свидетелем — убийства, блестящего, великолепного убийства.

Буш с трудом сохранял спокойствие, с трудом скрывал свое восхищение всем, что произошло.

— Ужасная трагедия, — сказал он тихим голосом, которым объявлял о гибели пассажиров трансатлантического авиалайнера или о коррупции в Вашингтоне.

— Как это произошло?

— Ее выбросили в окно… Буквально несколько минут спустя, как пробило четыре, — сообщил Элмер и быстро, как ящерица, облизал губы кончиком языка.

— Кто-то неизвестный или группа неизвестных, — закончил я.

— Совершенно верно. Ее сумочку нашли на полу, а тело оказалось на тротуаре семью этажами ниже.

— Сумочка…

Он не дал мне договорить.

— Все содержимое было выброшено на пол. Тот, кто это сделал, выхватил сумочку, вытолкнул Магду в окно и принялся что-то искать.

— Ограбление? — слабым голосом спросила Джейн.

Мы не обратили на нее внимания.

— Интересно, что же искали?

— Когда мы это узнаем, — медленно произнес Элмер своим лучшим дикторским голосом, — мы узнаем, кто убил Эллу и Майлса Саттона.

Я помню, как понадеялся, что все убийства окажутся совершенно не связаны друг с другом, — просто чтобы этот жирный стервятник сел в лужу.

— Скажите мне, — ласково обратился Элмер к Джейн, — она не показалась вам странной, когда вы вместе вошли в эту комнату?

— Господи! — воскликнул я, поворачиваясь к Джейн. — Ведь тебя же там не было, верно? Тебя же там не было?

— Я всегда на месте, — Джейн сделала слабую попытку изобразить легкомысленную усмешку.

— А Глисон знает?

— Я собиралась рассказать ему… Честное слово, Питер, я хотела это сделать.

— Так или иначе он узнает, — подтвердил всезнайка Элмер. — Она сказала что-нибудь, что могло пролить свет на происшедшее?

— Нет, она ничего не сказала.

— Зачем вы с ней пошли туда?

— Послушайте, Буш, — резко перебил я, — хватит изображать окружного прокурора. Она и так уже изрядно натерпелась.

— Все в порядке, Питер, — Джейн попыталась взять себя в руки. — Магда неважно себя чувствовала. Она собиралась… она ждала ребенка, и неожиданно ей стало плохо. Когда репетиция кончилась, я отвела ее туда… Это единственное место на этаже, где она могла скрыться от толпы. Потом я оставила ее и заговорила с вами… Может быть, она просто упала. Понимаете, она вполне могла упасть. Эти окна… Вы только посмотрите, ведь они почти до пола.

— Упала? А перед этим вывернула сумочку на пол? — Элмер покачал головой. — Кто-то ее толкнул. Был в комнате кто-нибудь еще?

Джейн устало покачала головой.

— Я же сказала: там никого не было.

— Войти мог любой, — заметил Элмер Буш, косясь на дверь в дальнем конце зала, за которой слышался раскатистый голос Глисона, допрашивавшего мистера Уошберна.

Полиция управилась довольно быстро: Игланова, Алеша, Уилбур, Луи, мадам Алуан, пианист, Джейн и наконец я. К тому времени, когда подошла моя очередь, на улице уже совсем стемнело и в помещении зажглись люминесцентные лампы; высокие зеркала отражали мертвенно-бледный свет.

Первое, что я заметил, было окно. Почему-то я думал, что Магда выпала в открытое окно. Мне даже в голову не приходило, что ее могли выбросить сквозь стекло… Но именно так и случилось.

Глисон выглядел как обычно; рядом с ним сидела все та же бледная секретарша. Больше в комнате ничего не было: ни полиции, ни мебели, ни выпотрошенной сумочки.

Мы быстро миновали формальности, и я заметил, что не особенно его интересую. Может быть, из-за того, что Буш уже рассказал, что мы были вместе в приемной, когда произошло убийство. Интересно, каким термином они пользуются, когда хотят сказать, что кого-то выбросили в окно? Полет навстречу смерти?

Ему хотелось знать, что сказала мне Магда сегодня утром.

— Она не слишком много со мной разговаривала… Знаю, что она говорила с Джейн по поводу аборта. И собиралась делать его завтра… Так она планировала.

— А до того собиралась жить у мисс Гарден?

— Совершенно верно.

— Обычно в ее квартире жили вы?

Я покраснел.

— Примерно неделю. Собираетесь посадить меня за разврат?

Глисон продемонстрировал в дружелюбном оскале сверкающие зубы.

— Саржент, мы не полиция нравов, мы занимаемся убийством. — Ему нравилось называть меня по фамилии, она звучала у него, как полицейский чин — чин рангом ниже. — У нас есть основания полагать, что смерть Эллы Саттон и Магды Фут — дело рук одного и того же человека.

— Я тоже так думаю.

— Почему?

— Потому что несколько дней назад Магда сказала нам — мне и Джейн, — что Майлс невиновен и что она знает, кто убил Эллу Саттон. Я поинтересовался, не Майлс ли ей сказал, она отрицала, но, полагаю, солгала… Готов держать пари, что Магда знала.

— Если она знала, то почему не пришла к нам?

— Не знаю. Видимо, ее не интересовало, найдете вы убийцу Эллы или нет… Ведь Эллу она ненавидела, а смерть Майлса оказалась результатом несчастного случая, верно?

— Насколько нам известно. Почему же Майлс Саттон не захотел нам сказать, кто убил Эллу? Он знал, что мы подозреваем именно его и собираемся арестовать, как только сумеем опровергнуть его алиби… И в конце концов нам это удалось.

— По словам Магды, он не хотел ничего говорить до суда… Или до того момента, когда вы его арестуете. Думаю, он надеялся, что вы сами выйдете на убийцу.

— Это было не слишком разумно.

— Трудно назвать разумным человека вроде Майлса, который так далеко зашел в употреблении наркотиков. Вспомните: кто бы ни убил Эллу, он оказал Майлсу немалую услугу. У него не было причин выдавать убийцу… до тех пор, пока речь не шла о его собственной шее.

Глисон задал мне еще несколько вопросов насчет других артистов труппы и насчет Магды. Вопросы были удивительно бессмысленными… или, по крайней мере, они мне такими показались. Во всяком случае, стало ясно, что полиция в полной растерянности. Потом мне сообщили, что я еще понадоблюсь и что я должен оставаться в Нью-Йорке по адресу, где меня можно будет разыскать в любой момент… Я оставил им адрес Джейн.

Она поджидала меня в приемной. Ушли уже все, кроме нее, Луи и Уилбура. Луи, видимо, только что вышел из душа — кожа еще блестела от воды, шикарные темные кудри были влажными и взъерошенными. Джейн уже переоделась и с ненакрашенным лицом казалась очень бледной. Уилбур возмущался:

— Этого только не хватало! Теперь на мою голову свалилось еще и расследование… Завтра нужно быть в Вашингтоне… а тут незаконченный балет и новое расследование убийства! Такое впечатление, что труппа состоит из одних маньяков. Нет, надо было мне остаться в мюзиклах. Там никогда ничего подобного не бывает.

— Похоже, мы все ждали вас, Джед, — дружески заметил Луи. — Это была идея Уошберна — выкинуть вас, чтобы Алеша остался единственным действующим хореографом.

— Ну и много было вам с него проку? — злобно сверкнул глазами Джед.

Мы с Джейн ушли, не дожидаясь, когда любовники начнут ссориться.

Не сговариваясь, мы оба решили, что после всего, что случилось, я не поеду на свою квартиру. Джейн приходила в ужас при одной мысли, что ей предстоит остаться одной.

— Я уверена, это какой-то маньяк, — заявила она, когда мы вернулись домой и запили холодное мясо пивом, купленным в ближайшем магазинчике. — Откуда мы знаем, что он не собирается поубивать всех членов труппы, пока полиция сидит и ничего не делает?

— Успокойся, детка, — сказал я, стараясь выглядеть как можно солиднее. — Возьми себя в руки. Твой старый приятель с тобой и не даст тебя в обиду.

— Я все еще боюсь, — протянула она, задумчиво жуя кусок печенки. — Причем не только убийцы.

— Полиции?

Она кивнула.

— Ты рассказала Глисону, что приходила к Майлсу?

— Я рассказала все.

— Тогда тебе нечего бояться, — искренне заключил я и начал потихоньку раздеваться.

— Задерни занавески, — попросила Джейн.

— Ты слишком нервничаешь.

Обычно мы не задергивали штор, да и свет тоже не выключали. Но я решил не спорить. Штору, как назло, заело, и, возясь со шнурами, я заметил на улице человека в штатском, следившего за нашей квартирой.

Помню, я подумал, как непривычно заниматься любовью с девушкой, которую подозревают в двойном, а то и тройном убийстве…

1

Медицинские экспертизы, расследование, дополнительные допросы… Все указывало на то, что предстоит длинный день.

Поскольку я не принимал участия в официальном ритуале, проводимом Глисоном с помпой, скорее подобающей церковной службе, я оставался в конторе и поддерживал мистера Уошберна, отбиваясь от двух-трех десятков репортеров. Те заявились к девяти утра (что доказывало, что мы остаемся новостью номер один) и проторчали в конторе почти до полудня, болтая с машинистками и жалуясь на скудость полученной от меня информации. Полиция им ничего не говорила, а я заставил молчать остальных членов труппы.

Несмотря на это, уже возникло не меньше дюжины бредовых версий, а в редакционной статье «Глоуб», появившейся после полудня, содержалось решительное требование немедленно найти убийцу. Далее «Глоуб» зловеще намекала на возможные изменения в руководстве полиции, если этого сделано не будет.

За вечерние газеты я просто боялся браться. С новостями все было в порядке: там излагались только факты, а их было немного… Подумаешь, третье убийство в балетной труппе… Зато обозреватели в своих колонках самым клеветническим образом весьма откровенно намекали, что все три убийства совершил некто, занимающий достаточно высокое положение в мире балета и в пашей труппе. Нет нужды говорить, что, несмотря на официальную версию все были убеждены в связи между гибелью Майлса, Эллы и Магды.

«Глоуб» предложила собственную версию — об этом постарался наш дорогой Элмер Буш. Его статья красовалась на первой странице — этакое эксклюзивное интервью с очевидцем.

«Разве я мог подумать, беседуя с прелестной Магдой, что несколько мгновений спустя она будет одиноко лежать внизу, на мостовой, с переломанными костями? Должно быть, она уже знала, какая ей уготована судьба. В ее поведении было что-то потустороннее, какая-то отстраненность и безмятежность. Думаю, она собиралась присоединиться в лучшем мире к своему другу Майлсу Саттону, отцу ее нерожденного ребенка. В тот момент, когда мы разговаривали в переполненном репетиционном зале, убийца наблюдал за нами и готовил свое злодеяние. Знала ли она его (или ее)? Да. У меня есть основания считать, что знала».

— Больше ничего слышать не хочу, — заявил мистер Уошберн, осушая третий стакан бренди.

— Везде одно и то же, — буркнул я, бросая газету на пол, где она присоединилась к изрядной куче, выросшей возле моего кресла.

Мы сидели в кабинете патрона. Одна из машинисток принесла нам сандвичей, газетчики наконец-то оставили нас в покое. Мы не отвечали на звонки и не читали почту.

— Интересно, сможем ли мы отправиться в турне по Южной Америке? На той неделе нужно было отправляться… Во всяком случае, не позже двух недель. Сначала Гватемала, потом Панама, Богота, Рио, Буэнос-Айрес…

Казалось, перечисление далеких городов успокаивает патрона, крутившего в руках пустой стакан из-под бренди. Глаза его налились кровью, взгляд стал отсутствующим.

— Боюсь, полиция не разрешит нам ехать, — осторожно заметил я.

Он с видимым усилием взял себя в руки.

— Вы оставайтесь здесь, — сказал он так, словно я не торчал тут с самого утра. — Я еду в мэрию. Если понадоблюсь, потом я буду в студии.

— Репетиции продолжаются?

— Да. Глисон очень порядочно повел себя в этом отношении. Он сам обосновался в одной из классных комнат… в той, где… — он запнулся. — Думаю, он хочет быть поблизости от места происшествия.

— Попытайтесь их остановить, — сказал я, когда мистер Уошберн надевал свою панаму, поместив ее так, чтобы вмятина была точно посередине головы, а поля строго параллельны полу.

— Кого остановить?

— Полицию… Думаю, они собираются произвести арест.

— Что заставляет вас так думать?

— Прежде всего, то, что я прочел в газетах. Они просто требуют ареста. А во-вторых, потому что полиция следит за Джейн.

— Я был уверен, что она вне подозрений…

— Они просто не знают, кого выбрать, мистер Уошберн, ее или Игланову.

Он вздрогнул.

— Не говорите глупостей! Даже не думайте об этом.

— Мне самому бы очень хотелось не думать, но обозреватели такими обязательствами не связаны. Они сделали все от них зависящее, разве что не назвали имен. «Ревнивая балерина…» — вот их позиция, а это может означать только одну из двух.

— Давайте подождем, пока мы подойдем к мосту, — сказал мистер Уошберн с видом человека, готового упасть в реку. И удалился.

Но я не мог ждать. На самом деле я не слишком беспокоился за Джейн. Ее невиновность была очевидна, и если даже ее обвинят, то ничего доказать не смогут. В этом я был уверен. Но даже если справедливость восторжествует, на ней на всю жизнь останется пятно, и всегда будут вспоминать, что ее обвиняли в убийстве. На этот счет я мог припомнить историю с одной знаменитой звездой музыкальной комедии еще в тридцатые годы.

Несколько минут я посидел за столом мистера Уошберна, причем еще никогда в жизни не был так обеспокоен. Лениво взяв огрызок карандаша, я начал выписывать имена: Игланова, Уилбур, Алеша, Уошберн, Луи… потом остановился и в самом низу приписал имя Джейн. Затем осторожно и почти машинально обвел ее имя кружочком. Это было похоже на стену, ее защищающую.

Я был уверен, что один из шестерых несет ответственность за все убийства. Но кто?

Должен признаться, если бы решающее слово было за мной, убийца вполне мог остаться на свободе. Саттоны и Магда для меня ничего не значили; если они кому-то не нравились или кто-то боялся их настолько, что готов был убить, это не мое дело. Конечно, это бессердечный взгляд на вещи, но помните: подозреваемые мне были симпатичны, по крайней мере большая их часть, и я никому не желал вреда…

Я не крестоносец и не реформатор и не питаю особой страсти к торжеству справедливости… По крайней мере, не таким безумным способом, каким она реализуется в нашем мире. Официальные убийства, частные убийства… Какая разница? В общем не такая уж большая, если только не замешаны вы сами или тот, кто вам дорог.

Чем больше я об этом думал, тем больше злился.

С самым суровым видом я написал вверху страницы «Зачем?», подумал и следом написал «Как?».

Даже одна попытка ввести какую-то методику принесла пользу. По крайней мере все было передо мной… как кроссворд или ребус. Если бы только удалось заполнить пустые места под каждым заголовком, я смог бы все понять, не выходя из-за стола. Как видите, я обладал той счастливой верой в логику, которую может дать только либеральное воспитание.

Игланова…

Зачем? Ну, не хотела уходить на пенсию. Знала, что мистер Уошберн не сможет найти другую приму, которая обеспечила бы кассовые сборы в течение по меньшей мере года… если не считать Эллу Саттон. Мотив — вполне достаточный для столь решительной натуры, как Игланова.

Что же касается Майлса и Магды, я был убежден, что их смерть была связана со смертью Эллы, что их убили потому, что они знали, кто убийца… Это позволяло успешно заполнить графу «Зачем?», относящуюся к их смерти.

Значит, важнее всего первое убийство. Кто хотел убить Эллу Саттон, у кого был самый сильный из известных мотивов? Ответ только один: Игланова. Когда она могла осуществить эти убийства?

Ну, она находилась в театре почти непрерывно с начала генеральной репетиции и до окончания спектакля. Она могла в любое время перерезать трос. А Майлс? Она была на приеме Альмы Эддердейл и могла в любое время с него уйти, добраться до квартиры Майлса и подняться туда по пожарной лестнице, оставшись незамеченной полицией.

Правда, даже убедившись, что она вполне могла попасть в квартиру Майлса, я продолжал испытывать некоторую неудовлетворенность: это не соответствовало ее характеру. Игланова могла в припадке ярости уничтожить соперницу, но трудно было представить великую балерину, карабкающуюся среди ночи по пожарной лестнице. Конечно, все возможно…

Что же касается Магды… ну, вытолкнуть ее из окна мог любой из шести подозреваемых. Когда на репетиции объявили перерыв, воцарилась такая сумятица, что кто угодно мог пройти вслед за Магдой в классную комнату, вытолкнуть ее из окна и никем не замеченным проскользнуть обратно.

Поэтому я с сожалением зачеркнул слово «Как?», написанное наверху страницы. Оно ничего не давало или, наоборот, давало слишком многое: ни у кого не было алиби. Каждый раз славная шестерка оказывалась в одном и том же месте приблизительно в одно и то же время, и у всех них были равные возможности совершить преступления. Поэтому вместо слова «Как?» я нарисовал большой вопросительный знак над колонкой, расположенной рядом с колонкой «Зачем?». Загадка оставалась неразрешимой.

Рядом с фамилией Иглановой я написал «Ножницы». Если она перерезала трос, то зачем оставила ножницы в своей гримерной? Этой задачи я решить не мог и перешел к следующей фамилии в списке.

Уилбур.

Зачем? Это известно только Господу. Он не очень ладил с Саттон, но было совершенно ясно, что если Уилбур по какой-то неизвестной причине ее ненавидел, то вряд ли пришел бы работать в одной труппе с ней и ставить для нее совершенно новый балет. Ревновал ли он ее? Нет. Начнем с того, что ему не нравились женщины, поэтому их любовные интересы не перекрывались. Профессиональная ревность? Насколько я мог судить, нет. Может быть, что-то в прошлом? Какие-то секреты? Почему они ссорились с Эллой в тот день, когда ее убили?

Алеша.

Зачем? Любовь к Иглановой и ненависть к Элле, его бывшей любовнице. Здесь все было ясно: типичное преступление на почве страсти. Он был женат на Иглановой, бросил ее ради Эллы, та бросила его, он вернулся обратно к Иглановой, как раб и помощник… И теперь, видя, что Игланову скоро заменят Эллой Саттон, потерял голову и убрал Эллу из этой юдоли слез. Но почему тогда он притащил ножницы в гримерную Иглановой? Зачем ее впутывать, если он ее любил?

У меня разболелась голова. Проклятые ножницы разрушали любую версию. Потом мне в голову пришла новая идея. Предположим, убийца оставил их где-то совсем в другом месте, а кто-то другой перенес в комнату Иглановой, откуда я унес их в свою очередь… Кнопка, кнопка, кто же нажал кнопку?

Уошберн.

Зачем? Пожалуй, он был одним из самых хитрых и изворотливых людей на свете. Насколько я знал, у него могло быть желание избавиться и от Саттон, и от Иглановой, и он увидел прекрасный способ этого добиться. Загадкой оставалось найденное мною письмо от английской балерины. Почему Уошберн хотел пригласить знаменитую балерину, когда вопрос о замене был уже решен и оставалось только объявить, что в следующем сезоне Игланову заменит Саттон? И что в тот вечер мистер Уошберн делал в квартире Майлса?

Луи.

Зачем? Для него я не мог придумать никакого мотива. В труппе ходили старые слухи, что он нравился Элле, но он так явно интересовался иным полом, что ее чувство вряд ли его очень волновало. Даже если предположить, что этот айсберг мог испытывать какие-то эмоции. Я взял себе на заметку спросить Луи про Эллу. Возможно, он хоть что-нибудь намекнет по поводу ее характера. Я все больше и больше убеждался, что разгадка головоломки заключена в ее характере.

Джейн?

Нет, несмотря на таинственное посещение Майлса и подозрительное появление в классной комнате с Магдой, у нее не было повода для убийства. Без моей помощи у нее не было шансов заменить Саттон, хотя она и числилась ее дублершей в «Затмении». У нее не было профессиональных причин добиваться устранения Эллы с дороги. Пожив немного с ней, я убедился, что и личных мотивов тоже не было. Насколько я знал, в личной жизни их интересы никогда не пересекались.

Мрачно глядя на лист бумаги, я ожидал, что меня посетит озарение. Но не тут-то было. От мысли о том, что моя версия может оказаться ложной, бросало в дрожь. Я исходил из того, что некий Икс убил Эллу, Майлс это обнаружил и готов был открыть полиции имя убийцы. Тот, стремясь себя обезопасить, сунул голову Майлса в пламя газовой горелки, не зная, что Майлс каким-то образом передал Магде доказательства того, кто совершил убийство. Потом Икс назначил Магде свидание в студии, чтобы обсудить положение… возможно даже, чтобы выкупить улики. Когда они не договорились, убийца выхватил сумочку и выбросил Магду в окно.

Это была моя версия — она же версия полиции. Но предположим, что Майлс убил Эллу, потом умер от сердечного приступа, а какой-то Игрек по неизвестным причинам убил Магду… Или предположим…

Я с трудом заставил себя не думать о дополнительных проблемах. Прежде всего нужно было следовать по очевидному пути. А если он заведет в тупик… Ну нет, не должен…

Оглядываясь назад, я вижу, что моя самоуверенность в тот момент была совершенно необоснованной.

Судя по поведению Глисона в то утро, я полагал, что он собирается в ближайшее время кого-то арестовать. Элмер Буш достаточно сказал в своей статье, а инспектор был далеко не глуп.

Я посмотрел на часы. Половина четвертого. У меня оставалось совсем мало времени, чтобы найти убийцу.

Около двадцати минут я потерял на телефоне, связываясь со всеми подозреваемыми и договариваясь под любым предлогом о встречах. Потом сказал машинисткам, что до вечера они больше меня не увидят. Если прессе понадобятся новости, им следует связаться с Глисоном или Элмером Бушем. На прощанье мне пожелали удачи.

Служанка Иглановой молча проводила меня к хозяйке. Иногда я задавался вопросом, понимает ли она вообще по-английски. Из ванной до меня донесся голос Иглановой, перекрывавший шум воды, напоминавший Ниагарский водопад.

— Питер, я появлюсь буквально через минуту.

Служанка удалилась; я, чувствуя себя агентом Пинкертона, с тщательностью электрического пылесоса обследовал гостиную и спальню. Нет нужды говорить, что ничего интересного я не нашел. Комнаты заполняли фотографии, безделушки и множество косметики. Все вместе говорило, что Игланова предпочитала обстановку времен короля Эдуарда, — возможно, то время было лучшим в ее жизни.

— Простите, что заставила вас ждать, — она появилась в розовато-лиловом атласном халате, с полотенцем на голове. — Я мыла волосы. Вначале — мылом и водой. А потом — керосином. Он придает великолепный блеск. Керосином я пользовалась даже во время войны. Убедила власти, что волосы Иглановой очень важны для победы. Мне дали книжечку талонов… так мило с их стороны! А еще говорят, американцы — варвары!

Она заняла свое обычное место возле окна, я сел напротив. Тотчас же подали неизменный чай с лимоном.

— Вы любите нугу?

Я покачал головой, с восхищением наблюдая, как она отломила два жуткого размера куска.

— Это от одного поклонника, — прочавкала она с полным ртом. — Он присылает мне нугу из Рима. Единственное место на земле, где делают такую прелесть. И еще пармские фиалки. После гастролей во Флоренции я так их полюбила, что могу съесть за один присест не меньше фунта.

— Я больше чая не хочу.

— Вы никогда не станете большим и сильным, — вздохнула она, прихлебывая чай.

На улице огромным глобусом сверкало солнце. Я решил, что лучше перейти прямо к делу.

— Мне кажется, полиция намерена арестовать Джейн.

Игланова вздрогнула, словно я собирался ее ударить. Потом неловко поставила чашку с чаем на столик с мраморной крышкой возле пестрой коробки с нугой.

— Но что… почему вы так думаете?

— За ней постоянно следят агенты в штатском. Точно так же было с Майлсом, когда его собирались арестовать.

Игланова растерянно улыбнулась.

— Питер, они следят и за мной, я же не дура и все вижу. И прекрасно знаю, что меня подозревают. Я наняла двух адвокатов… на всякий случай.

— Да, вас подозревают тоже, но дело собираются возбудить против Джейн. Она, дуреха, отправилась поговорить с Майлсом в тот вечер, когда его убили. Она же была с Магдой в классе как раз перед тем, как та погибла.

— Бедная девочка! Но она же совершенно ни при чем! У нее не было причин убивать Саттон. Никогда не было. Это чудовище, терзающее нас бесконечными допросами, должно бы знать об этом.

— Я уверен, что он знает, и еще больше уверен, что он собирается кого-то арестовать. Иначе у полиции будут серьезные неприятности. И пресса, и общественное мнение терпеть не будут.

— И ее отдадут под суд, хотя она невиновна?

— По крайней мере, репутации ее придет конец. Всю жизнь будут говорить: «Ах да, она же была замешана в тех балетных убийствах!» Дело к тому времени прикроют, настоящий убийца заметет следы, убийство никогда не будет раскрыто, и Джейн навсегда останется под подозрением. Все станут говорить, что ее спасли ловкие адвокаты. Вы же знаете, как обычно бывает. Люди всегда склонны верить самому худшему.

— Бедная малышка Джейн…

— Мне бы хотелось помешать этому до того, как придется говорить «бедная малышка Джейн».

Игланова рассмеялась:

— И я могу помочь? Чтобы вместо нее арестовали бедную Анну Игланову?

— Вас никогда не осмелятся арестовать.

— Ну, в этом я не так уверена. Конечно, я никого не убивала, но вот что я скажу: если бы я действительно ее убила, то сделала бы это доброе дело так, что не возникло бы даже разговоров об убийстве. Я знаю, как это сделать, — она прикрыла свои азиатские глаза так, что на бледном лице остались только две узкие черные черточки, а сама она стала похожа на настоящую убийцу.

— Тогда кто же ее убил?

— Значит, вы верите, что я ее не убивала? О, это так любезно с вашей стороны!

— Но вы мне не ответили…

— Не знаю. Иногда я думаю, что знаю, но боюсь… очень боюсь.

— Давайте вернемся к тому вечеру в театре. Не помните ли вы чего-нибудь, что может нам помочь? Вам, Джейн и мне?

— Я попытаюсь. Господи, как я все это время мучилась! Я ходила в церковь и молилась, чтобы что-то произошло… чтобы случилось чудо и все было забыто. Но чуда не случилось, и я ничего не вспомнила. Почти все время я была в гримерной. И до того несчастья даже не подозревала, где натянут тот чертов трос. Кроме того, я не присутствовала на балете. Меня не интересуют спектакли, в которых я не танцую. Мне в голову не приходило, что я могу быть к чему-то причастна, пока Айвен не сказал о ножницах и о том, как вы меня выручили. И я вам очень благодарна…

— Тогда попытайтесь нам помочь.

— Я молю о чуде. Больше я ничего не могу. — Никогда прежде она так не походила на восточную женщину… Сейчас она была похожа на удрученную крестьянку, а не на звезду балета.

— Как вы думаете, кто убил Эллу?

Игланова отвела глаза, лицо ее еще сильнее побледнело.

— Не спрашивайте.

— Но вы же хотели помочь…

— Только не так… Я не могу причинить зло людям, которые мне дороги.

— Если вы не поможете, то Джейн придется худо… И виноваты в этом будете вы.

— У меня хорошие адвокаты, — фыркнула она, снова отводя глаза.

— У Джейн адвокаты не хуже, — соврал я. — Мы уже обсудили тактику действий, если против нее выдвинут обвинение. Они намерены обвинить вас, ведь у вас было больше других оснований желать устранения Эллы.

Это было жестоко, но нужного эффекта достигло.

Она повернулась ко мне, раскосые глаза широко раскрылись… и я впервые увидел, что глаза у Иглановой серые, холодные, как лед, и сверкающие, как сталь.

— Пусть. Я не боюсь.

— Даже общественного мнения? Долгих месяцев до суда и после него? Ведь Джейн не смогут осудить, тогда займутся вами… и, может быть, обвинение удастся доказать? Независимо от того, будут ли у вас адвокаты или нет.

Казалось, белому лицу бледнеть сильнее некуда, но если это вообще было возможно, именно так и произошло.

— Тогда все узнают правду, — хрипло выдавила она, пронзив меня своими серебристыми кошачьими глазами.

— И это правда?

— А разве вы не знаете? Не можете представить? Ведь все так просто. Вот почему я уже несколько недель не сплю. Вот почему ужасно расхворалась. Вот почему вчера я чуть не рухнула на арабеске в «Лебедином озере»… Я так ослабла… Совсем не потому, что какие-то ужасные люди бросали на сцену всякую гадость, а потому, что я боюсь за человека, которого боготворю!

— Кого?

— Алешу.

На несколько минут я лишился дара речи, а Игланова, потрясенная значением своего признания, торопливо допила чай, и тонкая струйка потекла у нее по щеке.

— Но почему он это сделал? — спросил я наконец как можно мягче, щадя ее потрясенные чувства.

Она вздохнула.

— Мы были женаты, женаты много лет. Дела наши шли хуже некуда. Не помню, сколько лет все это продолжалось, после того как наш Большой балет Санкт-Петербурга переехал сюда из Парижа… но очень долго. Потом мы расстались. Он был уже пожилым человеком, а я… я была молода. Он устал от жизни, а я была в расцвете сил, но расстались мы по-хорошему. У меня была собственная личная жизнь, но снова замуж я не вышла. И тут Алеша влюбился в Эллу… Он был уже стар, и я убеждала его, что это ошибка, но он не желал ничего слышать… Нет, он думал, что сумеет удержать эту молоденькую красотку из кордебалета. Но она, конечно, нашла вариант получше и вышла за Майлса, бедного глупого Майлса, который купился на трюк, старый, как сама женщина. Она стала знаменитостью — и Алеша возненавидел ее даже сильнее, чем Майлса. Он вернулся ко мне, и я его приняла: мы с Алешей не жалели о том, что было. Он всегда был для меня как брат. Когда Уошберн решил заменить меня Эллой Саттон, Алеша просто обезумел…

— И убил Эллу?

Не глядя на меня, она кивнула.

— Думаю, да.

— Вы хотите сказать, что, убив Эллу, он подложил орудие убийства в вашу комнату… чтоб бросить подозрение на вас?

— Не знаю, не знаю… Не знаю, что тогда случилось… Я говорю вам это только потому, что у меня впереди очень мало времени: мне осталось танцевать не больше двух сезонов. И я не могу терять долгие месяцы, общаясь с адвокатами и судьями. Для меня танец всегда был превыше всего — выше Алеши… выше меня самой, выше всего на свете. И как бы я Алешу ни любила, я никогда не просила его убить Эллу Саттон.

Она умолкла и со стуком поставила чашку на стол.

— Он не слишком умен, сильно постарел и очень это переживает. Видели бы вы его тогда, в России… Сейчас я и сама почти старуха. А его я помню совсем юным танцовщиком… Такой он был прекрасный, такой мужественный! Вам никогда не приходилось видеть подобного! Женщины, мужчины, дети — все были от него без ума и буквально ходили следом. Потом мы покинули Россию, отправились в турне, и его полюбила вся Европа. Не потому, что он был замечательным танцовщиком, не хуже Нижинского. Он был прекрасным человеком, тонким, храбрым и добрым… Все это было много лет назад. Теперь мы оба старики… — и тут в ее глазах сверкнули слезы.

Больше она ничего мне не сказала, я неуклюже распрощался и ушел.

2

Встречу с Уилбуром мы назначили на половину пятого, после репетиции. В студию я попал как раз к началу перерыва.

Странно было видеть наших танцовщиков в трико, сновавших взад-вперед среди полицейских в штатском — все как один в двубортных костюмах и фетровых шляпах с заломленными полями, сидевших как форменные фуражки.

Я поздоровался с Джейн, хмуро и сосредоточенно изучавшей расписание репетиций.

— Как дела?

Она вздрогнула.

— Ах, это ты… Сегодня я всего пугаюсь. Нормально. Правда, никто не думает о балете… кроме Уилбура.

— И на что похож этот новый балет?

— Не помню ничего подобного, — тут она снова вздрогнула. — Ох уж этот инспектор! Меня от него просто в дрожь бросает. Он почему-то решил, что я знаю гораздо больше, чем говорю, и все утро меня допрашивал. Где я была в такое-то и такое-то время, насколько хорошо я знала Эллу… Словно я имею какое-то отношение ко всей истории. Я никак не могла ему втолковать, что связана с этим убийством только через Магду, да и та была моей подругой — и больше ничего. В проблемы с Майлсом она меня посвящала чисто по-дружески.

— Не думаю, что, если я опять назову твой визит к Майлсу и отказ рассказать об этом Глисону большой ошибкой, это принесет пользу…

— Это ничего не принесет. Но что ты сейчас собираешься делать?

— У меня встреча с Уилбуром. Потом я еду ужинать с нужными людьми… из газет. Когда вернусь, не знаю.

— Постарайся освободиться пораньше. Я весь вечер буду дома. Никогда прежде я не была так напугана…

Я заверил, что постараюсь, и она исчезла в женской гримерной. Только я двинулся в зал в поисках Уилбура, как меня остановил Луи, демонстрируя в широкой улыбке свои безупречные зубы.

— Что нового, малыш?

— Насчет того дельца в Гарлеме? — уточнил я. — Можно будет как-нибудь прогуляться.

— Ты — молодец. Я знал, что ты согласишься, — он стиснул меня потной рукой. — Поехали сегодня вечером? Может, перед этим ты заглянешь ко мне домой?

— Сначала лучше съездим в Гарлем. Я пишу книгу…

— Нелегкое занятие, — вздохнул Луи, который предпочитал комиксы про Супермена и принца Валианта или про Терри и пиратов. Мы договорились встретиться в одиннадцать в холле отеля «Алгонкуин».

Я постарался миновать Глисона, который засел в классной комнате и продолжал терроризировать свидетелей. Уилбур, разумеется, забыл о назначенной встрече, но был достаточно любезен и предложил пройти к нему и подождать, пока он переоденется.

Джед занимал небольшую квартирку в одном из мрачных доходных домов на Ист-сайд. Красный кирпич, узкие окна-бойницы… Лучшее место для истинного либерала, чтобы ощутить себя частицей людского муравейника, почувствовать свое единение с окружающими.

Пока он принимал душ и переодевался, я похозяйничал в его гостиной. За это время я обследовал все, точно так же, как в квартире Иглановой, и с тем же результатом. Трудно обыскивать комнату, когда не ищешь ничего конкретного. С другой стороны, это дает возможность получить некоторое представление о характере хозяина.

В данном случае впечатление у меня сложилось скорее отрицательное. В квартире все было очень функционально, много хрома и натурального дерева, и никаких украшений, если не считать единственной абстрактной картины. Настолько абстрактной, что только куда более квалифицированный эксперт, чем я, мог оценить, хороша она или плоха. В книжном шкафу — два-три десятка книг о балете, и больше ничего. Я был почти уверен, что в спальне могут найтись книги левого толка, спрятанные, когда ситуация стала накаляться.

— Никогда так не уставал, — пожаловался Уилбур, возвращаясь в комнату. На нем была рубашка с коротким рукавом и широкие брюки, болтавшиеся на худых бедрах. — Хотите выпить?

Мы выпили бренди с содовой, потом он устроился на дальнем конце серого с золотом дивана и выжидающе посмотрел на меня.

— Хочу поговорить о предстоящих в Вашингтоне слушаниях, — начал я. — Мне нужно знать, когда вы собираетесь туда, когда вернетесь и что думаете по поводу подачи материала в газетах и на телевидении. Особенно в Чикаго, где мы можем столкнуться с известными проблемами. Понимаете, мистер Уошберн переложил все отношения с прессой на меня, а я пока не знаю, как мне быть, — я был любезен и красноречив.

— Я сам хотел бы знать, что делать, — вздохнул Уилбур, крутя локон на виске. — Из-за убийства я не могу ехать. Думаю, запрет полиции имеет преимущество перед вызовом конгресса. Хотя после того, как преступника арестуют, я смогу поехать в Вашингтон, дать показания и через пару дней вернуться. Не беспокойтесь, меня не в чем обвинить. И постарайтесь, если сможете, убедить в этом мистера Уошберна. Он всерьез думает, будто я — русский шпион.

— Он просто паникер.

— Весь этот переполох вызван моими давними связями с труппой «Норт америкен балет компании. Там два танцовщика были членами компартии, а остальные им симпатизировали… Я уже сотню раз рассказывал об этом. В балете очень сильна конкуренция, и меня уже много лет пытаются вытолкнуть со сцены. Когда вы достигаете вершины, в ход будут пущены любые средства, чтобы столкнуть вас оттуда. Все это — козни моих врагов. Но я справлюсь, даже если придется пройти через тысячи слушаний.

Уилбур был настроен весьма воинственно, и я не мог не восхищаться его напором. Он не собирался сдаваться, его не покидало то упорство, которому он был обязан всем, чего добился. Хотя я чувствовал, что он несколько драматизирует ситуацию. В конце концов, кому есть дело до какого-то хореографа, специалиста по танцам и эксперта по балетным тапочкам? Все это смахивало на надуманную постановку захудалого театра. Впрочем, за такую точку зрения меня вполне могли прогнать ко всем чертям.

— Вам много пришлось общаться с Глисоном? — поинтересовался я, прежде чем он перешел к неизбежным излияниям про душу настоящего артиста, который борется за красоту и страдает от непонимания.

— С Глисоном? — Он выглядел смущенным; биография Джеда Уилбура, видного хореографа середины двадцатого века, оборвалась на первой главе. — Вы имеете в виду того инспектора? Нет, у меня и без него хватает причин для беспокойства. Вы же понимаете, он готов запретить нам поездку в Чикаго. И даже если мы туда поедем, мой балет может оказаться не готов: что прикажете делать со всеми этими проклятыми перерывами? Сегодня выдался ужасный день… поверьте мне. Труппа работала хуже, чем обычно… если такое возможно. Как мухи в клейстере. Хотя могу сказать вам кое-что, чего не говорил даже мистеру Уошберну. Если нам не разрешат выехать в Чикаго, я собираюсь разорвать контракт. Я уже говорил с адвокатом, и он подтвердил, что я имею на это законное право.

— Я уверен, Глисон сумеет разобраться до начала чикагских гастролей.

— Я тоже на это надеюсь, — Уилбур налил себе еще.

— А как вы думаете, кто все это сделал? — вопрос был задан неожиданно.

— Что сделал? Совершил убийства? Не имею ни малейшего понятия. Скажите, тот хам из комитета ветеранов сегодня появлялся? Как его, кажется, Флир?

— Не думаю. Мы с мистером Уошберном отправили всех визитеров, включая прессу.

— Похоже, он настроен против меня лично. Это откровенное преследование. Почему из всех либералов в театрах Нью-Йорка выбрали именно меня? Единственная, кто хоть как-то интересуется политикой, — это… Игланова.

— После всего, что вы сказали, причина мне ясна. Вы в своем деле первый, а значит, представляете удобную мишень. Если вас действительно удастся свалить, это можно подать как серьезную победу. И оправдать свое существование.

Тщательно сплетенный лавровый венок был принят с молчаливой благодарностью. Он долго переваривал мои слова о его первенстве в балете: Уилбур… а уже потом Тюдор, Баланчин, Эштон, Роббинс. Такие мысли ему явно нравились. Лицо смягчилось, он почти расслабился.

Я снова повторил вопрос:

— Кто убил Эллу и всех прочих?

— Я не уверен, что мое мнение представляет какую-то ценность. Понимаете, я в труппе человек новый. И не слишком хорошо представляю внутреннюю интригу. Я слишком поглощен был собственными трудностями и не обращал внимание на окружающих, хотя, возможно, стоило. Но подумайте сами, как непросто создать два балета, защищать свою репутацию и еще беспокоиться о серии убийств. Я думаю, что если смогу пережить будущий месяц, то сразу после премьеры в Чикаго до конца лета уеду на Бермуды. Больше я просто не выдержу.

— Но вы же давно знаете всех участников этих событий. Балет — очень замкнутый мир, и не имеет значения, в какой труппе вы работаете.

— Это верно. Но балетные труппы чем-то напоминают семьи. Внутри они все разные… и неважно, как хорошо вы их знаете извне.

— Вы давно знали Эллу?

— Да. Если не считать Луи, она была в труппе единственным человеком, которого я хорошо знал.

— И все-таки, давно вы ее знали?

— Вы спрашиваете, как полицейский, — хмыкнул он.

— Тронут вашей иронией, но вот именно так я зарабатываю себе на хлеб с маслом. Вы всегда можете перейти в другую труппу или уйти на Бродвей, я же на службе, и вокруг не так много такой же приятной работы.

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Ладно… Элла Саттон… Давно ли я ее знаю? С тысяча девятьсот тридцать седьмого года, когда она танцевала в «Норт америкен балет компани». Именно там она впервые исполнила несколько ведущих партий, там к ней пришло признание.

— И часто вы встречались после этого?

— Очень редко. Мы никогда не работали вместе, пока Уошберн не пригласил меня поставить для нее несколько новых спектаклей.

— Я и не знал, что она как-то способствовала вашему приходу в труппу.

— Но это так. Я полагаю, что она — самая амбициозная танцовщица в истории балета. Она чувствовала, что нужно подучиться классическому танцу, и пробилась в труппу Большого балета Санкт-Петербурга. Потом решила как-то выделиться в современном репертуаре… доказать, что способна затмить саму Нору Кайе. И ради этого уговорила Уошберна пригласить меня… За что мне было убивать ее? — он рассмеялся, оценив двусмысленность своих слов. — Нет, кто-то позаботился меня опередить. Но, должен вам сказать, несмотря на успех «Затмения», недолгое сотрудничество с вашей труппой отняло у меня минимум десять лет жизни.

— Вам нравилась Элла?

— Безусловно нет. Такая стерва не из тех, кто мне способен нравиться, — небрежно бросил он, стараясь показать, что его отвращение к Элле не распространяется на весь противоположный пол… хотя на самом деле так и было. — Но танцовщицей она была великолепной. Я чувствовал, она вполне могла стать лучшей балериной нашего времени… А мне приходилось работать со многими, практически со всеми сколько-нибудь значительными танцовщицами в мире.

— Как вы думаете, кто ее убил?

Уилбур нахмурился и допил свою порцию.

— Знаете, последнее время со всеми этими расследованиями я так перепсиховался, что боюсь открыть рот, даже чтобы похвалить погоду. Наверняка какой-нибудь подонок переврет мои слова и использует их против меня же.

— Да, но нас здесь только двое. А чтобы что-то доказать, нужны по крайней мере два свидетеля. Так что вполне можете рассказывать…

— Я могу сказать только то, что я думаю по этому поводу… а не то, что знаю. И если вы решите ссылаться на меня, я стану отрицать до посинения. Судя по тому немногому, что я узнал про труппу и про то, как здесь делают дела, я бы сказал, что это дело русских.

— Игланова?

— И Алеша… Кто-то из них или оба вместе. Подумайте, у кого еще был какой-то реальный мотив? Если не считать Майлса… Впрочем, я все еще верю, что он вполне мог это сделать, хотя тогда смерть Магды становится полной бессмыслицей… Вот почему предпочитаю думать, что все это дело рук какого-то маньяка. Видит Бог, в балете их хватает — да и в этой труппе наверняка найдется не один.

— Не думаю, что Игланова стала бы так рисковать.

— Ничем она особенно не рисковала — была вполне уверена, что обвинят Майлса. Так и случилось. Или заставила Алешу. Он тоже ненавидел Эллу… Хотя, пожалуй, он бы не оставил ножниц в комнате Иглановой. Так могла поступить она сама — коварный трюк прикинуться несчастной жертвой. Все это только рассуждения. Я был бы просто счастлив, если бы полиция сдалась и отступилась или арестовала человека с улицы, не имеющего никакого отношения к балету. Но если уж они решат арестовать старуху или Алешу, то пусть делают это побыстрее, чтобы я мог поехать в Вашингтон и оправдаться. Не хочу, чтобы что-то помешало моим планам на осень. Новый мюзикл… это мой самый большой шанс на Бродвее. Я связываю с ним большие планы… и не только из-за денег. Это возможность создать нечто грандиозное… что-то такое, что еще никому не удавалось…

Он долго распинался в том же духе про свои грандиозные замыслы, но тут я спросил, верны ли слухи, что Луи тоже намерен перейти в мюзикл.

— Где вы про это слышали?

— От кого-то в труппе. Сами знаете, о чем только они не говорят…

— Как-то однажды мы об этом говорили. Но не думаю, что он решится покинуть балет.

— Он неплохо бы смотрелся на Бродвее, — заметил я.

— Заранее никогда не скажешь…

Тут Уилбур опять перевел разговор на себя и до моего ухода успел сделать несколько заявлений насчет своих политических взглядов, которые мне предстояло довести до сведения прессы.

4

Было уже почти семь, когда мы встретились с Алешей в русской чайной на Пятьдесят седьмой улице. У нашей труппы она была любимым местом отдыха. Русские могли прохлаждаться там часами, пить чай и есть икру.

Алешу я обнаружил за его любимым столиком в главном зале. Он просматривал почту. Старик был, как всегда, щеголевато одет, включая монокль. Перед ним стоял стакан водки. Тогда, считая его убийцей, я удивлялся его хладнокровию. Если не считать признаков накопившейся усталости, характерных в тот сезон для всех членов пашей труппы, трудно было представить его более расслабленным, чем в тот момент, когда он жестом указал мне стул напротив.

— Простите за опоздание, — сказал я, заказывая виски. — Я задержался в офисе, пытаясь разобраться с газетчиками.

— Они как волки, — кивнул он, вставляя сигарету в длинный ониксовый мундштук. — Чуют запах крови и жаждут ее еще больше.

— Сейчас они безумно жаждут, чтобы кого-нибудь арестовали.

— И инспектор собирается отдать им кого-то на растерзание…

— Готов держать пари, это будет не тот человек.

— Несомненно, — печально согласился Алеша.

— Я бы хотел им помешать.

— Каким образом?

— Не знаю… Но хотел бы… из-за Джейн.

— А она замешана?

К счастью, я сумел достаточно ловко вывернуться, хотя пришлось проделать несколько экстраординарных финтов.

— Мы собираемся пожениться, — заявил я, — а вся эта история доставляет массу проблем… Тут и ее роль в новом балете Уилбура… и стресс от каждого выхода в «Затмении»… Она безумно боится, что кто-нибудь устроит ей то же, что сделали с Саттон. Одним словом, не самая подходящая обстановка для любви.

— Любовь сама создает обстановку, — тепло улыбнулся Алеша. — Позвольте мне вас поздравить…

— Спасибо… Я вам очень признателен… Только в труппе ничего не говорите… пока.

— Я буду сама скромность…

Мы чокнулись: он — чаем, а я — виски. Потом поговорили о любви и браке, и он рассказал про себя и Игланову.

— Она божественная женщина! Я никогда не знал другой женщины, до такой степени лишенной тщеславия и зависти. Да, понимаю, это звучит странно, ведь она ужасная эгоистка, когда речь идет о работе… Но это вполне естественно… Ее прежде всего заботит балет, а не она сама. В какой-то мере для нее это священнодействие… Да и для нас тоже. Вы, американцы, устроены иначе. Вы думаете о деньгах, славе и тому подобном, а не о самом деле, о танце, о работе, о магии балета. Наш брак можно было назвать идеальным.

— Но он исчерпал себя.

— Все проходит… рано или поздно. Мне вскружила голову другая женщина, и все кончилось. Но Анна никогда, ни разу меня не упрекнула.

— За Эллу?

— Да… Боюсь, теперь об этом знают все. Я вел себя как идиот, но ее не осуждаю. Мы были слишком разными людьми. Я думал прежде о балете, потом о ней, а она — прежде всего о себе. Она считала, если я ее люблю, то отдам все главные роли. Но я-то видел, что она еще не готова! Балет — прежде всего, и я надеялся, она поймет, как понимал это я. Но она предпочла выскочить за Майлса и сразу стала великой балериной. Бедняжка… она заслужила свой конец.

— Вы ее ненавидели?

— Да, и довольно долго… но все позади. Я чувствовал: что-то должно случиться… Я не суеверен, но на нее бросало тень какое-то ужасное событие. И эту тень я видел уже давно. Я понимал, что ей не суждено долго прожить… и жалел. В конце концов, когда-то я ее любил.

— У меня есть кое-какие новости, — прервал я его мистические рассуждения.

— Новости? — он положил на стол ониксовый мундштук и вежливо приготовился слушать.

— Завтра полиция собирается арестовать убийцу.

— Откуда вы знаете?

— Это выяснилось сегодня к вечеру… Уже заготовлен ордер на арест.

— Нет, ее не тронут… Не посмеют!

Он угодил в мою ловушку с изяществом умирающего лебедя… Если только не поймал меня в свою! Пока я не был уверен, в чем она состоит, но продолжал блефовать.

— Боюсь, что посмеют. В конце концов, закон один для всех, даже для великих балерин вроде Иглановой.

— Понимаю… Но мы должны остановить их, — он уронил монокль и внезапно показался изможденным и осунувшимся. — Она не должна предстать перед судом.

— Но если она невиновна, ее отпустят.

— Невиновна! — простонал он.

— Вы думаете, она в самом деле убила Эллу?

— А кто еще? — голос его дрожал от напряжения, как у глубокого старика.

— Вы с ней об этом говорили?

— Никогда. Мы никогда не обсуждали гибель Эллы. Я просто знал. И она знала, что я знаю. Поэтому нам с самого начала говорить было не о чем.

— Вы обсуждали это с Глисоном?

— Конечно нет! Ведь мне пришлось бы лгать! Такая ложь, такой позор! Они бы никогда не разобрались в моих словах.

— И все же ее завтра арестуют.

— Тогда нужно срочно подключить Айвена. Нанять адвокатов. Лучших юристов Америки… Мне говорили, в этой стране хороший адвокат может вас вытащить из чего угодно.

— О том, что произойдет, догадываются многие. И она сама уже знает, что ее могут арестовать в любую минуту.

— Сейчас я должен быть с ней.

— Не уверен, что это разумная мысль.

Мне только не хватало, чтобы мои собеседники встретились друг с другом и стали обмениваться впечатлениями. Случись такое — мне не миновать серьезных неприятностей.

— Понимаете, сейчас за ней следят; если решат, что вы в какой-то мере можете оказаться ее соучастником, ваши показания в ее пользу не будут стоить ломаного гроша.

— И даже если так…

— Кроме того, она мне говорила, что вечером намерена встретиться с адвокатами. Подождите до завтра. Есть лишь одна вещь, которую стоит сделать, единственная действительно разумная вещь, которую следует сделать…

Еще несколько минут я продолжал его отговаривать, но ушел, так и оставшись не уверен, удалось мне это или нет.

5

Мистер Уошберн опоздал на десять минут. Мы с ним договорились поужинать в маленьком французском ресторанчике на Пятьдесят пятой улице. Там была отличная кухня и уютный полумрак.

— Сюда намерен заявиться Элмер Буш, — сообщил он, усаживаясь, даже не потрудившись поздороваться.

— Вы считаете, это разумно?

— Разумно или нет, нам следует с ним встретиться. Он в курсе всех событий не хуже Глисона, — фамилия инспектора в его устах звучала как ругательство.

Мы заказали легкий ужин. Полумрак полумраком, но на кондиционере тут явно экономили… Казалось, что мы находимся в какой-то африканской пещере.

— Полиция намерена произвести арест?

Мистер Уошберн кивнул.

— Джейн?

— Я делаю все, что могу, чтобы этому помешать. Сегодня днем был в мэрии, говорил с мэром, потом с губернатором в Олбэни.

— Полагаю, вы сможете найти ей приличного адвоката?

— Представлять ее интересы будет Бенсон… Постараемся провести расходы за счет труппы.

Я понимал, что он всерьез обеспокоен: зря мистер Уошберн денег не тратил.

— Джейн еще ничего не знает, да?

— Вы — единственный, кто может ей сказать.

— Сейчас она дома. Она боится… Это так ужасно, так глупо! Вы не пытались объяснить Глисону, что у нее нет никакого мотива, абсолютно никакого? Как бы ни сложились обстоятельства, полиция будет выглядеть чертовски скверно, если попробует свалить все на нее.

— Мне кажется, он очень уверен в своей правоте.

— И вы не можете его остановить? Ведь такое обвинение погубит ее карьеру.

— Все, что я могу — это добиться, чтобы ее оправдали. И ее оправдают… я в этом уверен.

Я решил, что неплохо владею собою, так как главным моим побуждением в тот момент было желание немедленно отправиться к Глисону и изложить ему в деталях все, что я думаю про его расследование.

— Кроме того, — продолжал мистер Уошберн, — у меня есть основания полагать, что судебное разбирательство будет ускорено, чтобы Джейн поспела на открытие наших гастролей в Лос-Анджелесе.

Я смутно начал понимать идею заговора.

— Вы должны быть очень уверены в том, что к окончанию судебного процесса полиция утратит к делу всякий интерес… и Игланова будет вне опасности.

Теперь я четко понимал: Джейн должна послужить громоотводом для всей труппы в целом и Иглановой, в частности.

— Не понимаю, о чем вы, — резко осадил меня патрон, и я заткнулся. Впереди будет еще масса времени сказать то, что я думаю.

Первое блюдо мы съели в полном молчании, потом, между рыбой и жарким, я довольно небрежно спросил:

— Скажите, мистер Уошберн, почему вы хотели, чтобы Игланову сменила Армигер? Еще до того, как погибла Элла?

Думаю, если бы я плюнул ему в лицо, это произвело бы меньший эффект. Он резко откинулся в кресле, челюсть у него отвалилась, как у боксера, получившего нокаут.

— Как вы узнали, что я ей писал?

— Однажды в почте мне попался ее ответ.

— Не уверен, что когда-либо поручал вам читать мою почту.

— Поверьте, это произошло случайно, обычно я чужих бумаг не читаю. Хотя меня удивило… Да, у меня возникла мысль: не может это как-то быть связано с убийствами? Ведь мне куда важнее спасти Джейн, чем вам — Игланову.

— Вы никому не говорили про письмо?

— Пока нет. Но завтра собирался рассказать про это Глисону… Я готов на все, чтобы пустить его по другому следу.

— Все это может быть неверно истолковано, — мистер Уошберн явно был встревожен.

— Да, могут заподозрить даже вас.

Уошберн фыркнул.

— Получается, я сам накликал на себя большие неприятности! Хотя всего лишь собирался уволить балерину… Не могло быть ничего проще. Я никого не собирался убивать… Хотя порой они меня приводят в ярость.

— Зачем вы писали Армигер?

— Сразу после открытия наших гастролей в Нью-Йорке Саттон заявила, что они с Луи собираются оставить труппу и перейти в мюзикл, чтобы зарабатывать настоящие деньги. Конечно, я пришел в ярость… я делал все возможное, чтобы ее остановить… Обещал ей больший гонорар, чем Иглановой… Одним словом, пошел на все, но она была неумолима.

— Тогда это развязало вам руки.

— Не совсем, — очень твердо возразил мистер Уошберн, не сводя с меня глаз. — Потом, уже после письма Армигер, я узнал, что Элла ничего не сказала о своих планах Луи… Точнее, они обсуждали эту тему, но, по его словам, никто не собирался покидать труппу. Просто она захотела вывести меня из равновесия, добиться обещаний платить больше. Я так и сделал… Что бы мне оставалось после ухода Иглановой? Вот как сложилась ситуация к моменту ее гибели. Элла так и не созналась, что взяла меня на пушку, но после разговора с Луи я знал, что она останется…

— Но вы написали письмо Армигер?

— И некоторым другим тоже.

— Это очень непорядочно.

— Иногда я жалею, что не остался в Боземане.

— Где-где?

— В Боземане, штат Монтана. Я там родился… у меня до сих пор там дом. Потом я приехал на Восток, и бывшая жена втянула меня в балетный мир.

Признание прозвучало как гром среди ясного неба. Прежде патрон ни словом не касался своей биографии, да и в труппе никто не заикался о его прежней жизни. Я как-то из чистого любопытства попробовал кое-что выяснить — и ничего не узнал. Официально местом его рождения считался Сан-Франциско, он слыл наполовину русским, считалось, что матерью его была балерина, известная как «Жемчужина Балтики». Все это оказалось легендой… Типичная для нью-йоркской богемы биография — много эффектных фраз и никаких фактов.

— Кстати, — заметил мистер Уошберн, вынырнув из воспоминаний о днях своей юности, — это для всех нас может оказаться благом.

— Что может оказаться?

— То обстоятельство, что Джейн потащат в суд. У них нет ни малейших шансов осудить ее — ведь она совершенно невиновна. Давайте смотреть правде в глаза: из всех, так или иначе связанных с этим делом, именно у нее самые прочные позиции. Если дело возбудят против Иглановой или Алеши, или даже против меня, шансов добиться приговора много больше, — независимо от того, что на самом деле мы невиновны…

— Игланова тоже невиновна?

— Я никогда в жизни не позволю себе заподозрить ее или кого-нибудь еще из нашей труппы.

— Тогда подумайте о том, что ответственность за эти убийства несет кто-то из тех, кого мы знаем, и он задумал отправить Джейн вместо себя в тюрьму. Лучше уж помочь Глисону поймать настоящего убийцу, чем помогать стряпать дело на Джейн, прекрасно зная, что она невиновна.

— Я ничего подобного не делал!

— Тогда зачем вы сказали Глисону, что видели Джейн возле квартиры Майлса? Особенно если в разговоре со мной утверждали, что не говорили.

Ход был рискованный, но выбора у меня не было, и он сработал.

— Я не хотел расстраивать ни вас, ни Джейн… Тем более она работала над новой партией. Конечно, я все рассказал Глисону. Как бы я выглядел, не сделай этого? Он все равно бы узнал.

— Мне это очень не нравится.

— В таком случае можете поискать себе работу где-нибудь в другом месте, — заявил мистер Уошберн, холодно смерив меня взглядом; но эффект был испорчен листочком салата, прилипшим к его нижней губе.

— У меня есть другая работа, — нагло ухмыльнулся я. — И начнется она с изучения писем, которые вы написали Армигер и другим балеринам.

— Вы намерены меня шантажировать? Если это так…

— Ну Господи, конечно, нет, — возразил я. — Я просто стараюсь найти хоть какой-то смысл в той каше, которую заварили вы и все прочие. Не знаю, почему так происходит, но все, кто связан с вашей труппой, испытывают просто врожденное отвращение к правде, которая порою оказывается совершенно невероятной. Я хочу сказать, что иногда правда случайно выходит наружу, но только не в нашем случае. Мне до смерти надоели все эти выкрутасы… и ваши в том числе, мистер Уошберн.

— Прекрасная речь, — заметил Элмер Буш, выходя на свет.

— Просто неудачная шутка, — небрежно фыркнул мистер Уошберн. — Как поживаете, Элмер? Позвольте заказать вам выпить.

— Возможно, парень прав, — сказал Элмер, принимая от официанта джин с тоником. — Иногда полезнее говорить прямо.

— Он очень расстроен, и неудивительно.

— Из-за той девушки? Ну, для этого есть все основания, — Элмер Буш окинул меня профессиональным телевизионным взглядом, в котором все-таки читались симпатия и жалость.

— Что вы имеете в виду? — спросил я, заранее зная ответ.

— Вам бы следовало подыскать ей хорошего адвоката, завтра он ей здорово понадобится.

— Я попрошу, чтобы ею занялся Бенсон, — сказал мистер Уошберн. — Разумеется, с его гонораром мы уладим.

— Она невиновна, — устало повторил я.

— Возможно, — кивнул Элмер Буш, — но и полиция, и пресса считают, что она убила Эллу, чтобы занять ее место.

— Довольно слабый мотив, вам не кажется?

— У них могут быть улики, нам неизвестные, — заметил Элмер с таким видом, словно был посвящен в сокровенные тайны следствия.

Вполне возможно… Если это так, я получал еще одну головоломку… И на увязывание всех нитей у меня оставалось слишком мало времени.

— Не возражаете? — мистер Уошберн с холодной любезностью повернулся ко мне. — Мы с Элмером хотели бы…

— А мне пора, — сказал я, встал и пожелал им удачного вечера. Потом вышел на улицу и зашагал к «Голубому ангелу». Там, устроившись за черным столом под красной лампой, я достал лист бумаги и начал выписывать имена, решая некоторые старые загадки и добавляя к ним новые, на которые наткнулся этим вечером. Потом я коротко законспектировал свои разговоры с подозреваемыми, прочел все свои записи — и понял, кто убил Эллу Саттон.

Решение, написанное черным по белому, лежало передо мной. Единственная неприятность: чтобы его доказать, не хватало небольшой улики.

Я был ужасно доволен собой — и в то же время перепуган до смерти.

1

Сомневаюсь, что когда-нибудь забуду вечер, проведенный с Луи. Примерно за девять часов — с половины двенадцатого ночи до половины девятого утра, когда я без ног рухнул в постель, — мы прочесали весь Нью-Йорк от Виллидж до Гарлема.

Встретились мы у «Алгонкуина» и оттуда отправились в Виллидж. Кажется, бар назывался «Гермиона».

Я думал, что немало знаю о наших легконогих любимцах, тех скромных и нежных танцовщиках, с которыми доводилось последние годы встречаться в Нью-Йорке. Но ночь, проведенная с Луи, открыла мне глаза. Больше всего это походило на последние главы в романах Пруста, когда все вокруг неожиданно начинают превращаться в любителей мальчиков, пока на сцене не останется ни единого поклонника женского пола.

— Этот бар тебе должен понравиться, — довольно ухмыльнулся Луи, приведя меня в длинный тоннель, напоминавший канализационный коллектор. Голубой свет, бархатные портьеры, рядок столиков в глубине и стойка у входа. Когда мы вошли, в нашу сторону повернулось несколько голов. При виде Луи по залу пронесся легкий шепот — его явно узнали. Здешней публике мой спутник явно был хорошо знаком.

Мы прошли в глубину зала, и неожиданно изящная официантка нашла нам столик возле самой сцены — помоста площадью в четыре квадратных фута с микрофоном и пианино. Сцена была пуста, лишь усталый молодой человек лениво перебирал клавиши.

— У них шикарное шоу, — заверил мой провожатый.

— И что же это будет, парень? — спросила за моей спиной Мэй Уэст. Обернувшись, я разглядел, что это не Мэй Уэст… а всего лишь наша официантка, прекрасно имитировавшая великую звезду.

Луи заказал джин, я — кока-колу. Это привело Луи в ужас, но я твердо настоял на своем. В тот вечер мне только не хватало набраться…

Пианист, разглядев Луи, принялся наигрывать в его честь мелодию из «Лебединого озера» — и более ужасной какофонии мне никогда не приходилось слышать. Но парень был вознагражден широкой улыбкой нашего французского Нижинского.

— Приятно, верно? Здесь меня все знают, хотя я заходил за весь сезон от силы пару раз.

— Скажите, Луи, как вы себя чувствуете, будучи знаменитым?

Поверите вы или нет, но он сказал. И это был последний раз, когда я позволил себе иронию по отношению к нему… да и вообще к любому танцовщику. Не знаю почему, но все они самые простодушные и прямолинейные люди на свете.

Когда он закончил рассказ о тех ощущениях, которые испытывает в конце спектакля, когда из темного зала накатываются волны оваций, наша официантка занялась напитками, а я зачарованно наблюдал за происходящим в зале. Большинство дам проходили быстрой походкой, твердо держа шеи и плечи и соблазнительно покачивая тем, что ниже. К нашей официантке это не относилось, хотя… Хотя она смахивала на Теду Бара, укравшую из банка пару миллионов баксов… в те времена, когда доллар еще был долларом.

— Вот ваша отрава, — выдала она в своей ленивой манере под Мэй Уэст.

— Это — парень, — пояснил мне Луи, глотнул джина, немедленно запил его большим глотком воды и поморщился. — Ну, это несерьезно…

— А чего же вы ожидали, мой милый, амброзии? — Наша официантка выглядела прекрасно… и как же было приятно услышать, как она произнесла слово «амброзия»!

— Просто немного старого доброго джина.

— Хотите еще?

— Только настоящего.

Красавица взглянула на него из-под лениво опущенных век. Даже в здешнем полумраке можно было разглядеть, как накрашены ее глаза.

— Так вы тот самый знаменитый танцор?

— Да, это я, — Луи сверкнул своей ослепительной улыбкой.

— Именно так сказала Мери, когда вы вошли. Но я возразила, сказала, что для танцора вы слишком старый.

«Очко в пользу красавицы», — сказал я себе. Улыбка Луи тотчас погасла.

— Принесите джину, — неожиданно резко потребовал он.

— Я не хотела вас обидеть, — красавица с победной улыбкой неторопливо удалилась, покачиваясь, как цветок на летнем ветру.

— Стерва, — буркнул Луи, настроение у него явно испортилось. Но тут к нам подошли два поклонника, по виду из студентов, — очень молодые и чрезвычайно пьяные.

— Послушайте, ведь вы — Луи Жиро, верно? — спросил один из них, коротко стриженный, невысокий и плотный. Другой был изящным блондином.

— Да, — кивнул Луи, после происшествия с официанткой явно ничего хорошего не ждавший.

— Ну, вот видишь, я говорил? — сказал коротышка своему рослому спутнику.

— Он над тобой смеется, — поморщился блондин.

— Нет, это правда, — я попытался прийти на помощь вконец расстроенному Луи.

— У Жиро правая икра на дюйм толще левой, — сказал блондин.

По блеску в глазах я понял, что он страстный поклонник балета.

— Пожалуйста, покажите нам, — попросил коротышка, — я заключил пари.

Луи, эксгибиционист до мозга костей, задрал брючины, чтобы продемонстрировать свои крепкие ноги, в этом свете отливавшие голубым мрамором. Этого было достаточно, чтобы убедиться, что одна нога толще другой. Юноши касались его тела осторожно, как дети в музее.

— Я победил, — заявил коротышка и оттеснил блондина прочь, хотя удалось это ему не без труда.

— Симпатичные ребята, — улыбнулся Луи, к которому вернулось прежнее настроение. — Похожи на маленьких симпатичных кошечек…

— Мне так не показалось, — буркнул я.

— Опять ты за свое, дружище? Хватит думать о девочках и мальчиках.

— Ничего не могу поделать, Луи. У меня тонкая душа.

— Я многому мог бы тебя научить, — с хитрой улыбкой начал Луи, однако, прежде чем он успел начать первый урок, вернулась наша красавица с новой порцией джина.

— Вам привет от владельцев заведения, мисс Павлова, — надменно бросила она.

— Не пошли бы вы…

— Нельзя так разговаривать с дамой, — оскорбилась красавица, одарив нас прощальной улыбкой Бланш Дюбуа.

Но тут к нам подошел Молли Маллой — тип лет сорока, с тонкими правильными чертами лица, в малиновом вечернем костюме и белокуром парике, как у Джин Харлоу.

— Привет, Луи, давно не виделись, — сказал он хриплым голосом, не совсем женским, но и не мужским. И присел за наш столик, привлекая всеобщее внимание.

— Как поживаешь, Молли? Я был очень занят… никак не мог вырваться.

— Ничего страшного. Это твой новый цыпленок? — спросил Молли, покосившись на меня.

— Да, — улыбнулся Луи. — Симпатичный птенчик, верно?

— Дорогой, тебе всегда достается самое лучшее. И я знаю почему…

Он вульгарно хохотнул, я скромно отвернулся и взглянул в сторону бара, где молодые и пожилые мужчины самого разного облика украдкой тискали друг друга, увлеченные процедурой ухаживания. Наблюдать это было очень забавно.

— Молли, ты все еще даешь все ту же программу?

— Я ничего не меняю вот уже десять лет… Посетители ничего другого не позволят… даже если бы я смог. Расскажи, милый, что происходит? Все эти балерины, убивающие друг друга… Кто это сделал?

— Черт меня побери, если я знаю, — буркнул Луи и сменил тему, как делал это каждый раз в разговоре со мной. А ведь я все время пытался завести речь про убийства, старался расспросить его о некоторых вещах, которые позарез нужно было выяснить, чтобы получить доказательства. Луи отказывался говорить, но я не сдавался. Придется напоить его до потери сознания. Это явно окажется нелегко, но и другого выхода нет: я слышал, что, подвыпив, он становится весьма разговорчивым. Недаром древние говаривали — истина в вине.

— Послушай, милый, это же такая сенсация! Уж можешь мне поверить. И такая реклама! Если это не помогло распродать все билеты, тогда я не Молли Маллой.

Я не мог не спросить себя, в самом ли деле он Молли Маллой.

— Идите сюда, мисс Присс, — строго приказал он нашей официантке, которая подчинилась с видом принцессы, оказывающей одолжение бедняку, или святой Терезы, идущей на муки. — Еще один джин Луи Жиро, еще кока-колу и «том коллинс»… Вы все поняли?

— Я не глухая, — раздраженно буркнула оскорбленная красавица и принесла очередную порцию. Когда Луи прикончил свой третий стаканчик джина, настроение его явно поднялось; он был буквально на пороге откровенности. Я терпеливо выжидал подходящего момента.

К восторгу посвященных, Молли начал свое шоу. Я был в полном недоумении: в нем упоминалось множество людей, о которых я никогда не слышал, а еще пародировались известные актрисы, причем эти шаржи были весьма далеки от оригиналов, да и все остальное было примерно в том же духе. Представление он закончил песенкой о неразделенной любви и исчез под бурные аплодисменты за дверью, находившейся в задней части сцены.

В клубах синего дыма пианист продолжал бренчать, голоса звучали громче, а ухаживание возле стойки становилось все более неприкрытым.

Во время последнего номера Молли Луи взял мою руку и зажал ее, как тисками. Я оставил попытки высвободиться, так как знал, что вечно это продолжаться не будет. Именно так я всегда говорил себе, попадая в трудные ситуации, особенно на войне. К счастью, скоро он устал тискать мои пальцы и отпустил их. Следующие полчаса я сидел, подложив руки под себя.

— Симпатичное местечко, — заметил Луи, когда Молли покинул сцену.

— Миленькое, — согласился я.

— Я пришел сюда в первый вечер после приезда в Нью-Йорк… лет десять назад. Совсем еще мальчишка, только что из Европы… Не знал по-английски ни слова. Но добился всего… — он рассмеялся. — Один симпатичный пожилой джентльмен сразу же забрал меня с собой. Последний французский мальчишка больше понимает в любви, чем любой американец, так что я быстро нашел себе дом. Потом, чтобы чем-то заняться, подался в балет. Я люблю работать… работать, спать и трахаться.

— А когда вы встретились с мистером Уошберном? — поинтересовался я.

— Однажды он пришел за кулисы — в моей прежней балетной труппе. Тогда я танцевал в прекрасной «Синей птице»… Думаю, это была лучшая «Синяя птица» со времен Нижинского. Меня старалась заполучить каждая американская труппа. У Уошберн было больше денег, потому я перешел к нему, и он сделал меня premier danseur.[7] Я ему очень понравился. Он обращался со мной, как с королем.

— Вам не надоедают старые балеты?

— Я ненавижу современную хореографию, — фыркнул Луи, моментально забыв про свои увлечения кошечками и тому подобным.

— Даже балеты Джеда Уилбура?

Луи пожал плечами.

— Он, пожалуй, лучший на сегодня… так мне кажется. Но меня не очень волнует, если я не буду в них танцевать… Разве что в «Затмении» и еще в новом балете…

— Где отец убивает девушку, да?

— Кажется… Сказать по правде, я не обращаю на сюжет внимания. Просто делаю то, что говорят. По крайней мере, Уилбур дает делать такие вещи, которые мне нравятся: tours en l'air[8] и все такое. Это здорово…

— Интересно, что означает этот сюжет?

— Почему бы тебе не спросить Джеда? Он тебе прожужжит все уши. Когда он начинает говорить об искусстве, меня просто в сон клонит.

— Вы говорите точно, как Игланова.

Он фыркнул.

— У нас много общего. Я ее люблю. С тех пор как мы познакомились, она для меня, как мать. Луи, нужно сделать это, Луи, нужно сделать то… Луи, не ходи с матросами, Луи, не дергай головой, когда заканчиваешь пируэт. Луи, не кланяйся так низко после спектакля… У меня никогда не было матери, — неожиданно закончил Луи, и мне показалось, что он вот-вот разрыдается.

— Это ужасно, — кивнул я. — Я имею в виду, как мистер Уошберн пытался от нее избавиться перед тем, как убили Саттон.

— Подонок, — буркнул Луи, мрачно облизывая край стакана с джином. — Он просто не мог этого не сделать. Это в его стиле… такие грязные номера. Правда, мне на него грех жаловаться… но все это до тех пор, пока я на вершине успеха. Стоит только возникнуть хоть малейшим неприятностям, будут плохие отклики в прессе или еще что-нибудь ужасное, — тогда прощай, Луи! Я-то его знаю.

— Он — бизнесмен.

— Балет — искусство, а не бизнес, — возразил Луи, сформулировав, насколько мне известно, свое первое и последнее мнение о балете. — Но видел бы ты его физиономию, когда он узнал, что мы с Эллой собираемся покинуть труппу! Его словно бревном трахнули. «Послушай, Луи, ты же знаешь, мы старые друзья…» Он всегда со мной пытался так держаться, так что я крепко зацепил его, когда сказал, что Элла взяла его на пушку.

— Вы думаете, она действительно так сделала?

— По крайней мере в том, что касается меня. У меня не было ни малейшего желания покидать труппу, хотя я часто про это думал. Мы просто поговорили, и все. Потом Джед пытался заинтересовать меня большим мюзиклом, который собирается ставить осенью, но я отказался. Я имел в виду, что деньги — это совсем неплохо, вот только все больше их уходит на налоги… А потом ты на полгода остаешься без работы — и никаких денег больше нет… Это совсем не здорово. Нет, я предпочитаю регулярно получать зарплату… чтобы денежки капали каждую неделю.

Раньше я даже не подозревал, что Луи так внимательно относится к деньгам, так тщательно считает.

— Интересно, почему Элла сказала Уошберну, что вы покидаете труппу вместе?

— Просто чтобы его немного припугнуть, набить себе цену. Она-то знала, что другую балерину на ее место не найти. Только строго между нами: я думаю, примерно через год она в самом деле собиралась уйти из труппы, но одна. Уйти в какой-нибудь мюзикл… Мне кажется, именно потому она так рвалась заполучить в труппу Джеда. Да, она хотела танцевать в по-настоящему современном балете и все такое. Но главное — так обработать Джеда, чтобы он обеспечил ей работу на Бродвее. Она здорово умела все просчитывать.

— Я думал, Джед присоединился к труппе из-за вас.

— Ты уж слишком высокого мнения обо мне, — усмехнулся Луи и так ущипнул меня за ляжку, что я едва не взвыл от боли. — Я говорил не о том, почему Джед пришел к нам, а о том, почему Элла хотела, чтобы он это сделал, почему подала Уошберну эту идею.

Я долго тер ногу, пока боль не прошла. Когда-нибудь я основательно поколочу Луи — если смогу. А если не смогу, то уж, по крайней мере, доставлю ему массу неприятностей.

— Уверен, Джед сделал это ради вас, — искренне заявил я.

— Ты так думаешь? — усмехнулся Луи, прикрывая рукой зевок. В баре было душно, единственный вентилятор исправно грохотал, но не мог выгнать дым. — Он уже много лет в меня влюблен. До тех пор, пока мы не стали работать вместе, вечно писал мне безумные письма.

Я помахал официантке, которая, не задавая вопросов, принесла нам новые порции. Прежде чем отойти, она смерила Луи цепким взглядом, и тому это не понравилось. Однако, как я уже говорил, у него были собственные методы лечения. Еще немного джина — и настроение его поднялось. Я попытался заговорить про мистера Уошберна, но он предпочел вернуться к Джеду.

— Я — одинокий волк, — заявил он, вытирая потное лицо тыльной стороной руки. — Большинство парней заводят себе миленькую кошечку и успокаиваются, но я не из таких. Когда я был моложе, бывало, приходилось ублажать и стариков, только мне это никогда не нравилось. Когда тебя кто-то содержит, это недостойно такого мужчины, как я. А именно таковы намерения Джеда. Он хочет, чтобы я с ним поселился и оставался только с ним, пока он будет дюжинами ставить для меня балеты… и пока я не стану слишком стар, чтобы выходить на сцену.

Даже если бы мне нравилась идея лечь с ним в постель, чего я не делал и никогда не сделаю, — вести такую жизнь я не согласен. Что же касается балетов для меня… Именно это он сейчас и делает; вот только платит за них мистер Уошберн, наличными, а не я — своим задом… Я уже тысячу раз говорил об этом, но он не слушает. Джед вбил себе в голову, что я — его большая любовь, и я ничего не могу с ним поделать. Ты только подумай: человек, который провел столько времени среди танцоров, ведет себя просто по-детски.

Нет, он пришел к нам именно потому, что в труппе был я… а не из-за Эллы или денег Уошберна. Поверь мне, от него чертовски трудно скрыться. Я просто не могу переодеться — в этот момент он вечно крутится в моей гримерной. В конце концов удалось убедить его, что у нас с Эллой роман. Думаю, он поверил, что я могу играть и в эти игры. Пришлось посвятить Эллу в свой секрет, и все пошло отлично до тех пор, пока я не обнаружил, что она всерьез ждет, когда мы этим наконец займемся. Я чуть не рухнул, когда вдруг она мне это предложила.

Конечно, я отказался; с тех пор мы поссорились и, должен тебе сказать, поссорились основательно. Она использовала любую возможность навредить мне — как на сцене, так и вне ее. Мне страшно неприятно в этом сознаваться, но когда лопнул трос, я облегченно вздохнул.

«То же чувство испытало множество других людей», — подумал я, допивая третий стакан кока-колы. Кофеин явно действовал: сна ни в одном глазу, и я все больше возбуждался.

К нам присоединился Молли в черном атласном костюме и темном парике.

— Неплохо складывается вечерок? — поинтересовался он.

— Первая настоящая гулянка в этом сезоне, — блаженно выдохнул Луи.

— Ну, должен сказать, вы не могли выбрать лучшего места и лучшей компании, — подмигнул мне Молли. — А вы тоже танцуете, дружок?

Я намекнул, что состою в кордебалете.

— Мне кажется, там куда больше лесбиянок, чем следовало бы, — заметил Молли, поворачиваясь к Луи. — А что случилось с теми ненормальными красотками, что были в твоей компании?

— Разлетелись, — хихикнул Луи. — Расправили крылышки и упорхнули! Все исчезли…

— Довольно свежий взгляд на вещи, — заметил Молли, одаривая меня нежной улыбкой. Прежде чем покинуть «Гермиону», мы еще несколько раз выпили. Я был до неприличия трезв и лишь немного нервничал, тогда как Луи пьяно рыгал и совершал бесчисленные выпады так быстро, что я с трудом успевал их парировать.

В четыре утра наше путешествие завершилось в турецких банях в Гарлеме. Я был наивным человеком, полагая, что если Луи вздумает ко мне приставать, то в банях я окажусь в безопасности. Ведь это все-таки общественное место, где есть администрация, которая придет на помощь… Да, я серьезно ошибался.

Мы разделись в разных кабинках, как на пляже, потом поднялись наверх, в бани: большой бассейн, парилки, душевые, а в самом конце — большая полутемная комната отдыха с доброй сотней лож, на которых полагалось дремать, когда тепло откроет все ваши поры.

Вот только дремать там никто и не думал.

В ярком свете у бассейна я почувствовал себя неловко; отчасти из-за того, что творилось вокруг, но в основном из-за Луи, внимательно меня разглядывавшего.

— Где это ты накачал такие мышцы, детка? — спросил он низким хриплым голосом.

— Отбиваясь от балетных, — спокойно парировал я.

Но на самом деле я не был так уж уверен в себе. Без одежды Луи смотрелся как греческий бог — сплошные мышцы и прекрасные пропорции. Наше появление привлекло даже большее внимание, чем в баре. Вокруг стали прохаживаться старые толстяки, причем один был настолько стар, что едва мог ходить. Выглядевший как почтенный респектабельный банкир, он и сопел, и пыхтел, и вообще вел себя как ненормальный.

— Пошли в парилку, — предложил Луи.

Игнорируя все щипки и поглаживания, мы пробились сквозь толпу пожилых джентльменов к парилке, в которой засело множество молодых людей — черных, белых и смуглых. В облаках пара они казались смутными призраками — на расстоянии фута уже ничего не было видно. По всей парилке шел бетонный полок, и на нем в самых разнообразных комбинациях забавлялись такими вещами, о которых я и подумать не мог. Мы словно угодили в ад; единственная лампочка под потолком силилась разогнать мрак порочных страстей. Впервые за ночь у меня возникло желание сдаться и убежать, бросив чертово дело на произвол судьбы. И только мысль о Джейн меня удержала.

Мы взобрались на полок. Луи вытянулся и томно засопел, но я уселся прямо, скрестив ноги. Все было просто ужасно. К моему счастью, он был пьян и не так быстр, как обычно, так что я успевал держать его руки подальше от себя. Как ни пытался я хоть что-то выяснить, ничего не получалось. То ли он оказался хитрее меня, то ли был слишком пьян, чтобы соображать.

— Иди, малыш, ложись рядом, — бормотал он сквозь пар, в клубах которого к нам придвигались смутные тени. Потом эти тени внезапно обретали лица, с любопытством нас разглядывавшие. Разглядев, что мы вдвоем, и встретив мой яростный взгляд, они предпочитали растаять в красноватом тумане.

— Луи, я уже тысячу раз говорил, что этого не люблю, — негромко сказал я.

Он сел и так близко придвинул свое лицо, что я разглядел даже красноватые прожилки вокруг голубых радужек.

— Не думай, что я ничего не знаю о тебе, — сказал он. — Ты считаешь, я не знаю о Джейн?

— Что вы знаете о Джейн?

— Ты это знаешь не хуже меня. Все в труппе знают… Так что нет смысла притворяться.

— О чем вы говорите?

— О Джейн и Элле.

— И что вы хотите сказать?

— Перестань притворяться дураком. У Эллы с Джейн был роман, ты разве не знал? В прошлом году. Элла по Джейн просто с ума сходила. Насколько я знал Эллу, Джейн единственная, кто ее так возбуждал, ну, может, кроме меня. Все это началось из-за того, что я ее отверг.

— Не верю!

— Тогда спроси у Джейн… она сама расскажет. И заодно расскажет о той стычке, что у них случилась. Если она этого не сделает, это может сделать полиция.

2

Когда я вернулся домой, солнце светило вовсю. Я просто умирал от усталости и совершенно ничего не чувствовал, когда рухнул в постель рядом с Джейн; но она даже не проснулась.

Два часа сна — совсем не то, что восемь, но все же лучше, чем ничего. По крайней мере, когда в десять Джейн меня разбудила, я уже не чувствовал, что голова набита мусором.

— Что с тобой случилось? — она уже успела одеться.

Я что-то буркнул и сел, протирая глаза.

— Охотился за убийцей.

— И получилось?

Я мрачно кивнул и окончательно проснулся.

— Хотя никто не хотел мне помочь… включая тебя.

— Выпей кофе, — подала она чашку с ночного столика у изголовья. Потом добавила: — Что ты имеешь в виду?

— Тебя и Эллу, — сказал я, глядя на нее в упор. — Не знал, что ты балуешься такими вещами.

Она смертельно побледнела и выдохнула:

— О Господи… Как ты узнал?

— Так, значит, это правда?

— Нет, не совсем.

— Да или нет?

— Ну, скажем, нет. Я так боялась, что кто-то это раскопает… В полиции еще не знают? Глисон не говорил тебе?

— Нет, я узнал только вечером от одного из танцовщиков. Похоже, про это знали все, кроме меня.

— Мне не доставляет никакого удовольствия обсуждать эту тему, — заявила Джейн с обычной для нее самоуверенностью.

— Могу себе представить почему.

— И вовсе не поэтому! Все началось почти два года назад, когда Элле понадобилась дублерша в одном из новых балетов. Это случилось еще до того, как она стала примой… Я получила работу, и она предложила мне разучить партию. Такое вообще редко случается среди балетных, а для людей вроде Эллы вообще неслыханно. Мне на раздумья не понадобилось и пяти минут. С того момента несколько месяцев все походило на то, что происходит у тебя с Луи; с той только разницей, что с Эллой мне еще приходилось работать. Десятки раз я ее отталкивала, потом старалась вести себя как можно мягче, насколько получалось, но в конце концов все же не выдержала. И у нас произошла настоящая схватка, которая все изменила: она больше никогда ко мне не приставала… И фактически со мной не разговаривала, во всяком случае, вне сцены.

— Тогда почему все думали, что между вами что-то есть?

— Потому что она так говорила, заставляла всех в труппе поверить, что я не давала ей проходу, и она в конце концов выставила меня за дверь.

— Господи!

— Вот именно! Ну даже если бы все знали, какой ужасной стервой была Элла, им было легче поверить ей. Ведь у нее было немало приключений с мужчинами, а у меня…

— Ну хоть это немного успокаивает, — хмыкнул я, натягивая рубашку.

— Не понимаю, зачем понадобилось раскапывать эту старую историю. Какое она имеет отношение к убийству Эллы?

— Ну, полиция будет вести расследование очень тщательно. Они ухватятся за любой скандал, если это даст хоть какие-то нити.

— Я так и думала, — мрачно буркнула Джейн, собирая сумку на репетицию.

— Мне бы очень хотелось, чтобы ты рассказала все раньше.

— Я боялась, что ты не поверишь… Но ты же мне веришь, да?

Я крепко ее поцеловал, и нам обоим стало лучше.

— Конечно, верю. Только такая круглая дурочка, как ты, могла наделать столько глупостей.

Она резко захлопнула сумку.

— Я чуть не забыла: вчера кто-то обыскивал квартиру.

— Что-нибудь взяли?

— Насколько я могу судить, ничего.

— Полиция? Может быть, обычная проверка…

— Я буду рада — арестуй они наконец убийцу; лишь бы нас оставили в покое.

— Потому что хочешь танцевать партии Иглановой?

Она слабо улыбнулась.

— Мне интересно, кого найдут на замену до конца сезона.

До студии мы добрались на такси; при этом я заметил, что за нами следовала машина с двумя полицейскими в штатском. Но Джейн ничего не сказал.

Мистер Уошберн поздоровался со мной так же сердечно, как прежде, неприятной вечерней беседы как не бывало.

— Я слышал, вы вчера вернулись поздно, — заметил он, встретив меня в приемной возле стола мадам Алуан. Вокруг крутилось множество учащихся в трико, детективов, детишек и мамаш. Хотя из труппы никого не было видно.

— Как вы узнали?

— Утром я видел Луи. В девять он был уже здесь.

— Как ему это удается? Я не спал до восьми, но когда мы расставались, он был как огурчик.

— Где вы были?

— В Гарлеме.

— Тогда думаю, он оттуда отправился прямо в студию, не ложась в постель… Он нередко так делает, чтобы быстрей протрезветь.

— Железный человек, — вздохнул я с неподдельным восхищением. — Он все еще здесь?

— Репетирует с основной частью труппы. Как Джейн?

— Она ничего не подозревает.

— Ну что же, постарайтесь держать газеты от нее подальше. В одной из них прямо написали, что она виновна как с личной, так и с профессиональной точки зрения.

— Надеюсь, по имени ее не называют?

— Нет, но это совершенно ясно.

— Полагаю, кто-то шепнул им про Джейн и Эллу.

Мистер Уошберн смотрел мрачно, но я видел, что он доволен.

— Так вы узнали?

— Да… а вот узнала ли полиция?

— Мне просто не хотелось говорить вам…

— Весьма разумно.

— Да, полагаю, так. Не было никакой нужды волновать вас подобными слухами. Зато теперь вы знаете. И, как сказал мне Буш, штат собирается возбудить судебный процесс по этому делу.

— Когда ее собираются арестовать?

— Думаю, сегодня. Глисон собирает в классной комнате пресс-конференцию. Я уже сказал нашему адвокату, чтобы он там присутствовал. Сейчас он ждет в кабинете. Я понимаю, это ужасно, но нам придется через это пройти.

— Вы нашли замену Джейн в «Затмении»?

— Нет, — вздохнул мистер Уошберн, но я знал, что он лжет.

— Ну, тогда никого не берите… Даже не пишите писем.

Он удивленно покосился на меня.

— Но почему?

— Потому что я знаю, кто убийца.

Патрон остолбенел, словно один из тех бычков, которых старик Альмы Шеллабаргер бил молотом по голове.

— Как… я хотел сказать, с чего вы взяли, что все знаете?

— Потому что у меня есть доказательства.

— Советую вам быть поосторожнее, — заметил мистер Уошберн. — Можно нарваться на большие неприятности, если потом не докажете обвинения.

— Не беспокойтесь, — отрезал я холоднее, чем следовало. — Я вернусь через час.

Я ушел прежде, чем он успел меня остановить. И в офисе наткнулся на Элмера Буша, который что-то перепутал и ждал там мистера Уошберна.

— Вы видели сегодня утром нашу старую тряпку? — весело спросил он, имея в виду газету, в которой я когда-то работал.

— Я был слишком занят, — ответил я, проскальзывая мимо него в кабинет. Но он последовал за мной.

— Так получилось, что у меня с собой есть экземпляр… Я там пишу, что нынче днем полиция произведет арест.

— В своей статье вы утверждаете, что будет арестован истинный виновник? Или нет?

— Нет, я оставляю этот вопрос открытым, — рассмеялся Элмер.

— Мистера Уошберна вы можете найти в студии, — холодно заметил я, наспех просматривая груду почты.

— Дружище, я мог бы дать вам совет, — сказал Буш уже серьезно.

— Слушаю, — я по-прежнему был занят почтой.

— Держитесь от всего подальше. Ваша девушка попала в серьезную беду. Есть масса вещей, о которых вы не знаете… Просто поверьте мне на слово. Я слишком долго этим занимаюсь. У меня большой опыт работы с полицией, я знаю, что их интересует. Они никогда не затевают такого крупного дела, не собрав всех доказательств и не убедившись, что могут уличить подозреваемого. Питер, вы мне нравитесь, мне не хотелось бы видеть, как эти волки разорвут вас в клочья. Я знаю, девушка вам нравится, но в этом деле таится много больше того, что лежит на поверхности. Гораздо больше, чем хотели бы вам рассказать даже такие настоящие друзья, как мистер Уошберн.

Я взглянул на него.

— Мистер Буш, вы хотите сказать, что мои дела плохи?

— Я только пытаюсь наставить вас на верный путь, — возмутился Буш моей неблагодарностью.

Я взглянул на часы. До конца репетиции оставалось меньше часа, а я был совершенно уверен, что арест запланирован именно на этот момент. Я достал свой листок и внимательно просмотрел его еще раз. Все тайны были раскрыты, ответ на головоломку совершенно ясен. Не хватало сущей малости: признания убийцы. Значит, предстояла трудная работа по поиску доказательств.

Впрочем, если все сложится самым худшим образом, я всегда смогу огласить свою версию, добиться, чтобы полиция отложила арест, а потом предоставить возможность добывать доказательства им. С этим они безусловно справятся, причем вовремя… В этом я был совершенно уверен.

Я взялся за телефон. Человек, с которым я беседовал, много лет был агентом по связи с прессой конкурирующей балетной труппы. Мы всегда были с ним дружны, и он мне сразу сообщил все, что я хотел узнать. Это немного помогло.

Лишь выбравшись на улицу, я вспомнил, что вот уже два дня не брился и не переодевался и выгляжу до безобразия помятым. Об этом сообщило мне витринное стекло, на которое я бросил случайный взгляд. Уже несколько дней я не был дома — с того момента, как собрал вещички и покинул квартиру Джейн.

Придя к себе, я поднял чемодан, который все еще валялся на полу в гостиной. Потом открыл его.

Сначала я подумал, что кто-то надо мной подшутил. В чемодане лежала женская ночная рубашка, нейлоновые чулки, бюстгальтер, трусики… Все это я обследовал с растущим изумлением. Так продолжалось до тех пор, пока я не обнаружил запечатанный конверт, и только тогда понял, что случилось. Это был чемодан Магды…

Я долго объяснялся с Глисоном. Разговор занял не меньше сорока минут, и закончили мы его перед самым окончанием репетиции. Для труппы это было на руку — по крайней мере удалось закончить репетицию до того, как арестуют убийцу.

Я намеренно придержал последнюю улику до тех пор, пока, к большому раздражению Глисона, не объяснил, как удалось разгадать всю головоломку. Боюсь, это оказалось небольшим пятнышком в час моего торжества.

— Понимаете, — говорил я тем спокойным, чуть усталым тоном профессора английской литературы из Гарварда, которым тот обычно разговаривал с нами, своими студентами, — нас настолько запутали последние убийства, что мы не смогли достаточно сконцентрироваться на первом. Прежде всего на характере убитой, который был ключом ко всему делу.

На середине этой великолепной фразы я сделал паузу и пристально посмотрел на инспектора, ожидая вопроса, что я имею в виду. Но он не сделал этого, а лишь смотрел и ждал. Карандаш секретарши повис в воздухе над блокнотом для стенографирования. После подобающей паузы я продолжил.

— Любопытно, что то, что я рассматривал как ваш нездоровый интерес к ножницам — «орудию убийства», если говорить официально, — в конце концов превратилось в первый ключ к личности убийцы, а в моем кармане лежит последнее доказательство. Однако между первой подсказкой и последним доказательством поместилась чрезвычайно сложная история, о которой, я уверен, вы никогда не подозревали. Должен сказать, я тоже… по крайней мере во всей ее полноте…

При этих словах я мысленно сложил пальцы крестом.

— Как все прекрасно знают, Элла Саттон была весьма самонадеянной особой и прекрасной балериной. В ее судьбе ясно видны черты классической трагедии: прекрасная, умная, одаренная женщина, достигшая вершины славы, была повержена из-за единственного фатального изъяна в характере: из-за ее алчности.

Я чувствовал себя прекрасно, теперь я перешел от роли чуть усталого профессора литературы к более подходящей роли классического моралиста.

— Ее трагедия началась в 1937 году, когда она перешла в «Норт америкен балет компани» и встретилась там с молодым талантливым хореографом Джедом Уилбуром и Алешей Рудиным, в то время куда более видной фигурой в мире балета. Если я правильно представляю картину, Джеда она собиралась использовать не только как хореографа. Алеша тоже в нее влюбился и, когда «Норт америкен балет» прогорел, смог перетащить ее сюда. Оба оказывали на нее сильное влияние. А вместе с Уилбуром она даже вступила в компартию.

— Вы понимаете, что говорите?

— Да, инспектор. Они вступили в партию; среди интеллигенции в то время это было модно — антифашизм, и все такое. Сама Элла политикой совершенно не интересовалась, как и ничем другим. Главным для нее была карьера, и она готова была на все, чтобы пробиться наверх. Думаю, так она собиралась расположить к себе Джеда, который оказался равнодушен к ее сексуальным заигрываниям. Для этого же она стала любовницей Алеши и даже взяла на время русскую фамилию, чтобы доставить ему удовольствие и заставить публику поверить, что она из белоэмигрантов. Все это вы можете найти в ее старых интервью.

Интерес к Алеше прошел у нее быстро: он ее обожал, но гораздо больше внимания уделял балету. И даже отказался продвигать ее так быстро, как ей хотелось. В конце концов она его бросила и вышла за другого, более влиятельного в труппе человека. За дирижера Майлса Саттона. Их брак никогда не был слишком счастливым. Характер у нее был мерзким, и я подозреваю, что вечные неприятности с мужчинами вызывались либо ее фригидностью, либо лесбийскими наклонностями.

Во всяком случае, она добралась до вершины, и наконец в этом сезоне исполнилось ее заветное желание: она убедила Уошберна уволить Игланову. Однако одновременно у Эллы начались неприятности. Роман с Джейн Гарден не состоялся… Она искренне привязалась к Джейн, но та, вопреки вашей недавней теории, никогда не была лесбиянкой. Уж это я знаю гораздо лучше вас, и никаких доказательств мне не нужно. Тогда Элла решила бросить Майлса и выйти за Луи. Отчасти потому, что ее к нему влекло (похоже, ее всегда тянуло к тем мужчинам и женщинам, которые не хотели иметь с ней ничего общего), отчасти из-за того, что это могло стать великолепным союзом короля и королевы балета.

Все могло бы отлично сработать — прояви Луи к ней хоть малейший интерес. Но этого не произошло, и начались жестокие ссоры. Майлс, который больше не жил с Эллой, влюбился в Магду; та, как вы знаете, забеременела. Даже среди балетной публики такие вещи просто не проходят, и Майлс делал все возможное, чтобы добиться от Эллы развода. Она отнеслась к этому слишком легко: такие вещи ее забавляли, и она ясно дала понять, что муж должен сам решать свои проблемы. Думаю, она была возмущена до глубины души, что ей предпочли другую женщину, пусть они уже не жили вместе, пусть даже она его презирала…

Естественно, Майлс вполне мог ее убить. Но он этого не сделал. К моменту премьеры «Затмения» Эллу яростно ненавидели Майлс и Магда, Луи, мистер Уошберн — за угрозы уйти из труппы и забрать с собой Луи, Игланова, которую она выживала из труппы, Алеша, который боялся, что его любимую Игланову уволят, а Уилбур — тем, что она его шантажировала левацким прошлым…

Когда я выяснил все это, мне пришло в голову, что убил Эллу тот, у кого был самый сильный мотив… Или, если оставить это в стороне, тот, у кого такая же безумная мания величия. Самый сильный мотив был у ее мужа; я, как и все остальные, почти поверил, что убийца — он.

Но мы оказались не правы. Следовательно, оставались Игланова, Алеша, Луи, Уилбур, мистер Уошберн и Джейн.

Я знал, что Джейн этого не делала. У мистера Уошберна, несмотря на его желчный характер, не было мотива, если не считать раздражения. Казалось, наиболее вероятные кандидаты — Игланова и Алеша, причем мотив у них был почти один и тот же. У Луи явного мотива не было, зато у Уилбура — просто роскошный.

Элла нуждалась в Уилбуре по двум причинам: она хотела танцевать в современных балетах и жаждала перейти в мюзикл. Долгие годы они не общались, и когда она в первый раз попросила Уошберна пригласить его, тот отказался. Джеду не нравился Большой балет Санкт-Петербурга, и он не собирался бросать свою собственную труппу на Бродвее. Тогда Элла приехала к нему и заявила, что, если он не примет предложение Уошберна, она представит в Вашингтон доказательства, что он был и остается членом компартии. Сам Джед давно и думать забыл про ошибки молодости, от левых взглядов и следа не осталось. Но у Эллы никогда ничего не пропадало — она из тех женщин, которые ничего не выбрасывают, если это может пригодиться в будущем. Нет нужды говорить, что Уилбур перешел в труппу. Но, как у всех, кто оказался втянут в это дело, у него была не одна только цель: он уже много лет влюблен в Луи. Так что, уступив Элле, он все же получил хоть какую-то компенсацию.

Все еще могло обойтись, не зайди Элла слишком далеко и будь Луи хоть немного сообразительнее. Большой балет Санкт-Петербурга не имел мировой репутации, но делал неплохие деньги. Уилбуру предоставили свободу действий, так что он создал для Эллы свой лучший балет — «Затмение». Что же касается перехода Эллы в мюзикл, тут тоже не было ничего плохого. Она и сама могла найти работу практически в любом театре, так что у Уилбура не было причин ее не поддержать.

Сложности начались, когда Элла заинтересовалась Луи, а Луи, который был вовсе не так уж привязан к Уилбуру, воспользовался ею для оправдания своей холодности. Бедняга заявил, что она единственная женщина, которую он любит, и что они собираются пожениться. Бедный Уилбур терпел это так долго, как только мог. Луи даже делал вид, что занимается любовью с Эллой в ее гримерной, когда знал, что Уилбур поблизости и может их слышать.

Кризис достиг наивысшей точки в тот день, когда Эллу убили. Уилбур ей сказал, что ни минуты в труппе не останется и что намерен разорвать контракт. Она ответила, что всем расскажет, что он — коммунист, и это станет концом его карьеры. Вконец обезумевший Джед оказался на грани краха своей карьеры и своей любви. Он надрезал трос и сунул ножницы в гримерную Иглановой. Ведь на нее вполне могло пасть подозрение.

Я остановился, ожидая гневного протеста со стороны инспектора, но ничего не случилось.

— Продолжайте, — кивнул он.

— К счастью для Уилбура, подозрение немедленно пало на Майлса; к еще большему счастью, Майлс умер естественной смертью до того, как его арестовали. На этом дело и могло бы кончиться. Правда, Майлс все это время знал, что настоящий убийца — Уилбур. Элла, женщина очень деловая, каким-то образом много лет назад завладела его партийным билетом и, думая о будущем, его сохранила. Она была очень предусмотрительна; чем больше изучаешь ее жизнь, тем больше восхищаешься ее спокойной дерзостью. Знай она чуть лучше своих друзей и жертв — вполне могла бы выжить… и кончить жизнь при общем восхищении, как старая Игланова.

— Почему Саттон не отдал билет нам?

— Он сделал бы это, если бы вы его арестовали. Он вел себя не слишком разумно… впрочем, до такой степени подверженный наркотикам, он и не смог бы это сделать. Кроме того, в Уилбуре он видел благодетеля. Хотя я знаю, что он обсуждал все это с Магдой в тот день, когда к ней приходил. Либо он отдал ей партбилет Уилбура, либо сказал, где тот находится, на случай, если с ним что-то случится. Должно быть, она взяла его в тот вечер, когда приходила к нему на квартиру. Но каким бы образом она его ни получила, в момент гибели билет был у нее.

— Почему она не принесла его нам?

— По той же самой причине: зачем ей было это делать? Она ничего не имела против Джеда. Смерть Эллы ее ничуть не взволновала; она понимала, что после смерти Майлса дело закроют. И его бы действительно закрыли, если бы по каким-то причинам, о которых мы никогда не узнаем, у Магды не возникло подозрений насчет Джеда. Она начала думать, что Майлс мог умереть не своей смертью, и назначила Джеду встречу, сказав, что билет у нее. Встретиться они были должны после репетиции.

Я восхищаюсь тем, как он вел репетицию, не зная, чего ждать от Магды, которая в тот момент сидела вместе с нами на скамейке. Потом они прошли в соседнюю комнату… или, точнее, Уилбур прошел вслед за Магдой. На его счастье, комната оказалась пустой. Они поссорились. Магда потребовала, чтобы он ответил, умер Майлс своей смертью или нет. Он вырвал у нее сумочку, а потом то ли случайно, то ли под воздействием неожиданного порыва вытолкнул девушку в окно. Сам выхватил билет из сумочки и вернулся в студию.

— Следовательно, билет у него?

— Да, но не все так просто. Как вы знаете, Магда в день гибели собиралась переехать к Джейн. Квартира там маленькая, так что мне пришлось уехать. Естественно, я был вне себя, и не обратил внимания, что прихватил ее чемодан, а не свой. Тот оставался у меня дома, пока час назад я его не открыл.

— И что же там оказалось?

Я гордо протянул мистеру Глисону фотокопию, сделанную Магдой с партийного билета Джеда Уилбура, датированного 1937 годом.

3

Это был блаженный вечер. Исключительные права на историю о том, как я разоблачил убийцу, газета «Глоуб» приобрела за кругленькую сумму… к неописуемой ярости Элмера Буша, собственный репортаж которого об аресте Джейн Гарден в последнюю минуту полетел в корзину. К тому же мистер Уошберн пригласил нас с Джейн в ресторан на ужин.

— Знаете, — восхищенно заметил мой бывший патрон, — хотя это может прозвучать странно, но я всегда подозревал Джеда. Помните, я не раз подчеркивал, что ни один из моей труппы подобного совершить не мог? В каком-то смысле я был прав: убийцей оказался посторонний человек со стороны.

— Весьма разумно, мистер Уошберн, — поддакнул я, любуясь на сияющую Джейн.

— Но что заставило вас подозревать Джеда? Когда вы начали его подозревать?

— В тот вечер, когда я пришел к нему домой, чтобы поговорить об убийстве. Во-первых, он не захотел этого делать, что уже выглядело подозрительным. Но потом, после долгих уговоров, предположил, что убийство могла совершить Игланова, которая потом специально принесла ножницы в свою гримерную, чтобы представить себя жертвой. Только три человека знали, где я нашел эти ножницы: вы, Игланова и я сам. Только убийца мог знать, что они лежали в мусорной корзине, потому что сам положил их туда. Все очень просто.

— Разве это не удивительно? — вздохнула Джейн.

Я гордо выпятил грудь.

— Да, потрясающе, — хмыкнул мистер Уошберн.

— Что вы имеете в виду?

— Видите ли, про эти ножницы Уилбуру сказал я… вернее, я упомянул об этом Иглановой в присутствии Уилбура. Тогда мне казалось, что это не имеет никакого значения, ведь дело практически раскрыто: Майлс мертв, и полиция удовлетворена. Должен сказать, вам просто повезло, что удалось найти билет Уилбура. Иначе…

— Возможно, — уклончиво ответил я, чувствуя, как засосало под ложечкой. — Во всяком случае, все кончено и он сознался.

— Но вы проделали великолепную работу, — сказал мистер Уошберн, перехватывая ветер из моих парусов. — Вы не только спасли доброе имя этой юной леди, но и позволили всей труппе очиститься от всяких подозрений. Не могу выразить, насколько я вам благодарен.

Я благородно промолчал.

— Еще нам очень повезло, что его арестовали лишь сейчас. Потому что я рад вам сообщить: новый балет вполне подготовлен к премьере в Чикаго. Это не просто счастье, это станет настоящей сенсацией: «Балет убийцы»! Представляю, как это будет выглядеть в газетах!

Грустно размышляя о том, что в этом мире Айвен Уошберн всегда выйдет победителем, мы с Джейн отправились домой, чтобы отпраздновать по-настоящему. И только строчка многоточий мисс Флин может в полной мере описать наше блаженство.