Пламя возмездия

1

Понедельник, 14 июня 1898 года

Дублин. Десять часов вечера

Несмотря на хромоту, этот человек шел довольно быстрым шагом, он смотрел себе под ноги и бойко ковылял, странно наклонясь вперед с прижатой к груди левой рукой. И, хотя в июньском вечернем воздухе не было ни ветерка, глядя на него, можно было вообразить, что в лицо ему хлестала зимняя непогода.

Одежда его была такой же несуразной, как и поза. На голове у него красовалась вязаная кепка, надвинутая на лоб так низко, что трудно было рассмотреть лицо. Одет он был в шерстяную куртку, наглухо застегнутую, и толстые саржевые брюки, давно утратившие свой первоначальный цвет.

Он шел вдоль по Дэрти-лэйн. Поравнявшись с церковью Сент-Кэтрин, человек остановился и суетливо перекрестился, продемонстрировав свой негнущийся большой палец. Мужчина воспользовался этой секундной паузой для того, чтобы окинуть взором улицу позади него. Убедившись, что никто не шел за ним по пятам, он поспешил дальше. Хотя было видно, что он знал этот город как свои пять пальцев, но предпочел идти окружным путем, а не напрямик. Было без нескольких минут одиннадцать, когда он, свернув на набережную Бэчлер-Уок, направился к дому из красного кирпича, смотревшему фасадом на реку Лиффи.

Видавшая виды вывеска с изображением лебедя объявляла о том, что здесь находился паб. Щит с аляповатой вывеской висел на большой скобе, вбитой в стену дома, и полная луна высвечивала облупившуюся краску и растрескавшееся дерево. Человек, толкнув дверь плечом, вошел внутрь, так и не отняв руку от груди. Пройдя через узкий, темный, грязноватый холл, он вошел в зал. Паб скоро должен был закрываться, но в просторном четырехугольном зале оставалось еще много посетителей. Несколько человек занимали места у стойки, тянувшейся вдоль стены, другие восседали за голыми деревянными столами. В углу был камин, но в этот теплый летний вечер его не топили, и вместо сладковатого, приятного дымка горящих торфяных брикетов, здесь стоял тяжелый запах кислого пива и дешевого табака.

Мужчина проковылял через весь зал, ни с кем не здороваясь и не обращая внимания на настороженные, недружелюбные взгляды остальных. Женщина лет сорока, может чуть старше сорока, пустым взглядом усталых глаз наблюдала за его приближением. Когда он устроился поодаль за стойкой, она подошла к нему. Пришелец стянул с головы свою шапочку и склонил голову в старомодном приветствии. Так нелепо здесь с этой барменшей еще не здоровались; меньше всего она ожидала, что перед самым закрытием ей в столь комичной форме продемонстрируют уважение, но женщина лишь удивленно подняла брови и никак этот жест не прокомментировала.

Мужчина оказался лысым, его лысину обрамляла скромная бахрома очень черных волос и глаза его были такими же как и волосы. И хотя они покраснели и припухли от недосыпания, тон его был веселым и дружелюбным.

– Да будет благословен дом сей. Мне бы пинту портера, если будете так добры.

– Через три минуты закрываемся, – тон, которым это было сказано, не отличался ни вежливостью ни гостеприимством.

– Да, да, я знаю. Я сразу же выпью. А пока портер у меня в руке до закрытия, ко мне не посмеет придраться ни один их английский констебль, чтоб им всем провалиться.

Женщина пожала плечами и отошла к медному крану, чтобы нацедить из него в кружку крепкого черного пива. Наполнив кружку, она поставила ее перед гостем. Тот кивнул ей в знак благодарности.

– Четыре пенса, – объявила она.

Он отсчитал ей деньги, женщина взяла их и мельком взглянула на большие часы, стоявшие меж двух окон, выходивших на реку.

– Джентльмены, время, – громко произнесла она. – Закругляйтесь, ребятки.

Минут через десять большинство сидевших допили свое и потянулись к дверям. Остались лишь пять человек – четверо за столиком у дверей, похоже было на то, что они не собирались покидать паб скоро, и незнакомец у стойки. Несмотря на данное им обещание не засиживаться, он едва притронулся к пиву.

– Мы закрываем, – обратилась женщина к нему.

– Да, я знаю. Но я еще маленько посижу. У меня к хозяину дельце есть.

Женщина устало провела рукой по волосам, кое-как собранным сзади в пучок. Работа в таком окружении мало способствовала тому, чтобы следить за своей внешностью, надеяться ей здесь было не на что.

– Что за дело? – безучастно спросила она.

– Дело вроде как личное. Если вы ему передадите, что с ним, хочет поговорить Фергус Келли, то я буду вам очень обязан.

– Это вас так зовут – Фергус Келли?

– Ага, так мне и сказали, едва я на свет родился и вот уже, почитай, пятьдесят лет, еще не было случая усомниться.

Женщина даже как будто улыбнулась. Видимо еще не разучилась улыбаться. Но секунду спустя, дежурная гримаса отстраненности была уже тут как тут. Она повернулась и нехотя двинулась в сторону двери на другом конце стойки. Не прошло и минуты, как появился толстяк в фартуке, покрытом неаппетитными пятнами. Коротким кивком он поздоровался с четверыми у дверей, потом направился к Фергусу Келли.

– Это вы Фергус Келли?

– Я.

– Моя жена сказала, что у вас вроде как дело ко мне.

– Верно.

– А что за дело?

Прежде чем ответить, Келли сделал изрядный глоток пива и поставил кружку на стойку:

– Не пристало настоящему фению[1] такие детские вопросы задавать, да еще своим.

Хозяин вздрогнул.

– Ты что, дурак, орешь? – громким испуганным шепотом вопросил он.

– А что такого? – по-детски наивно спросил Келли и жестом показал на четверых за столом у двери. Те следили за возникшей перепалкой с нескрываемым любопытством. – Вон они сидят, они ведь тоже наши братья.

– Кому-то, может, и братья, не сомневайся. Но это не твоя забота. Давай, выкладывай, что там у тебя и ступай откуда пришел. Мы уже не работаем.

Келли вздохнул.

– Да, когда возвращаешься домой, где не был столько лет, поневоле рассчитываешь, что тебя встретят поласковее. Хотя, – он, наконец, убрал руку с груди и расстегнул одну из пуговиц куртки, – здесь у тебя один гость. И не просто гость. Так вот это – для него.

С этими словами он извлек из-за пазухи пакет из коричневой бумаги, перевязанный крест-накрест бечевкой и опечатанный красной сургучной печатью. Кое-где на бумаге виднелись пятна чернил.

Хозяин недоверчиво посмотрел на посылку и не притронулся к ней.

– Не знаю, о чем ты тут рассуждаешь. У меня из гостей – вон те парни, а из них никто и слыхом не слыхал ни о какой посылке.

Те согласно закивали.

– Не заставляй меня тратить время попусту, Патрик Шэй, – проговорил Келли. – И не строй из себя дурачка. Сам посуди, какого черта мне переться сюда, в этот Богом забытый паб, не знай я твоего имени? И, к тому же, мне известно и то, что этот англичанин, по имени Тимоти Мендоза, собирается здесь заночевать. И он ждет, когда ему вот это принесут.

Он выложил пакет на стойку.

– И смотри, чтобы эта штука дошла до него в таком же виде, как она тут перед тобой лежит. А что там внутри, это его дела, а тебя это не должно касаться. А если молодой мистер Тимоти пожалуется мне, что здесь ему не понравилось, то вдовушка Кэррен лишит тебя лицензии на месяц. Что ты тогда делать станешь? А?

Келли умолк. Хозяин сначала посмотрел на пакет, а потом на человека, назвавшегося Фергусом Келли.

Тот натянул на глаза свою вязаную шапочку и застегнул куртку. Затем повернулся и отвесил поклон всем присутствующим, включая и четверку у дверей.

– Доброй ночи вам, ребята. Да здравствует свободная Ирландия. И, дай вам Бог оказаться в раю, коль вам придется умереть, за полчаса до того, как дьявол прознает про это.

Свечи на дюжине канделябров мерцали за портьерами окон дома, что на углу Даусон-стрит. В эту темную, тихую летнюю ночь двери дома были распахнуты настежь, и золотой язычок газового рожка тускло освещал короткую дорожку, идущую от кружевного переплетения железных ворот к улице. Запоздалым прохожим, решившим сократить путь, пройдя через траву Сент-Стивенс Грин стоило лишь мельком взглянуть на окно этого дома, чтобы еще раз убедиться, что Лила Кэррен давала свой очередной бал.

– Как это она умудрилась вымолить у Бога такую дивную погоду для этого бала? – изумлялся один.

Его спутник ничего не говорил, но невнятное бормотанье должно было означать, что он разделял изумление своего приятеля. Ни для кого в Дублине не было секретом, что женщина, прозванная в дублинском высшем свете Черная Вдова, ухитрялась делать так, как ей было угодно.

Этот дом носил имя Бельрев. Французские названия были в большом почтении в ту пору, когда его строили, а было это в конце прошлого века. Бельрев, как и все постройки в георгианском стиле, был построен по принципу геометрического равновесия и, как следствие, отличался абсолютной симметричностью. Его каменный фасад воплощал гармонию господствовавших прямых линий и умеренного количества украшений – в нем, как в зеркале, отражалась уверенность в существовании некоего гармоничного миропорядка, и в этом хаосе последнего десятилетия созерцание этого здания оставляло после себя чувство глубокой удовлетворенности. Впрочем, эта чудесная гармония формы и функции на те части здания, которые не предназначались для обозрения, не распространялась. Кухня, например, была упрятана от взоров тонких ценителей архитектуры в полуподвальном помещении и располагалась ниже уровня земли – это помещение решили уподобить пещере доисторических времен. В этот вечер здесь кипела работа. Вздымавшиеся клубы пара придавали ей сходство с преисподней: покрытые темно-зеленым кафелем стены источали влагу, как будто это и впрямь была пещера. Ни один горшок, ни одна сковорода без дела здесь не стояли. Пустые крючья, с которых сегодня была снята кухонная утварь, выглядели в тусклом свете газовых рожков, как бесхозные орудия пытки в подземелье какого-нибудь средневекового замка.

Три огромных стола, сбитые из сосновых досок и стоявшие в ряд, занимали собой центр обширного помещения. На них громоздились тазы, сковороды, кастрюли. Вокруг столов хлопотали работники, их было не меньше десятка, и надзор за ними осуществлял повар, который, как и требовалось, был вполне жирным. Он нависал над ними как грозовое облако. Кухонная челядь изнемогала от жары и исходила потом. Кислый запах перегретых тел смешивался с аппетитным ароматом поджаренного мяса и приготовлявшихся соусов. В шести огромных печах пеклись пироги с начинкой из дичи, свинины, говядины. На мощном крюке висел внушительных размеров котел с картошкой, на двух других – кастрюли, где томился лосось.

– Еще шампанского, – крикнул кто-то из ворвавшихся сюда по ошибке лакеев.

– Ты что, рехнулся? – голос поварихи был сорван от постоянного крика. – Это там, наверху, в буфетной, а не здесь.

Молодой лакей, сообразив, что попал не туда, припустился наутек из этого пышущего жаром ада. Он остановился в коридоре перевести дух; здесь было уже относительно прохладно.

– О'Лэйри! Вот ты где! Тебя только за смертью посылать.

Дворецкий отвесил мальчишке оплеуху, но тот увернулся.

– Простите великодушно, мистер Уинстон, я тут заплутался и сам не знаю, как оказался внизу.

– Внизу? Так ты, оказывается, не только лентяй, но и тупица, а? Скажи на милость, ну как шампанское на льду может оказаться внизу, на кухне?

Дворецкий поспешил в направлении буфетной. О'Лэйри засеменил следом.

Вскоре оба вернулись в зал, где бал был в самом разгаре и обходили гостей. О'Лэйри был новичком, и поэтому ему было трудновато удерживать поднос, уставленный бокалами искрившегося холодного шампанского на уровне плеча, как того требовал этикет и мистер Уинстон.

– Сюда, приятель, – услышал О'Лэйри сочный мужской голос. – Ты подоспел как раз вовремя.

Холеные руки небрежно-элегантным жестом подхватили сразу два бокала.

О'Лэйри было шестнадцать лет от роду, и до сегодняшнего вечера ему еще не выпадало счастья столкнуться лицом к лицу с представителями правящих классов и, к тому же, с настоящим англичанином. Из Лондона. Он стоял и глазел на молодого джентльмена, решившего угоститься шампанским, – ну, вылитый Бог, что тут еще скажешь. Такой весь лощеный, аккуратный, красивый и костюм ему под стать и манеры… Англичанин чертов, все они вот такие, чего же им миром не править, такой что хочешь, и кого хочешь к рукам приберет.

– Чего это ты уставился, приятель? У меня что, четыре глаза?

– Нет, нет, сэр, я ничего, я не уставился, я так просто…

– Ладно, ладно, иди своей дорогой, у других тоже во рту пересохло. Так что, давай…

Лакей послушно удалился. Англичанин снова повернулся к человеку, с которым только что разговаривал, но того не оказалось на месте. Отыскав его в толпе стоявших гостей, он, взяв его за локоть, увлек в сторону.

– Прошу вас, мне удалось раздобыть пару глотков этого превосходного вина, которым сегодня решила угостить нас наша несравненная хозяйка, обожаемая миссис Кэррен.

Его собеседник взял предложенный бокал, но пить не спешил.

– Так вот, Тим, вы говорили о…

– О чем?

Тимоти Мендоза, сделав большой глоток шампанского, едва не поперхнулся.

– О Парагвае.

– Ах, да. Парагвай. Мы собираемся выпустить облигации нового займа, это будет двадцать третьего, в следующую среду. Оросительные работы для сельской местности. Правительство полно решимости погреть руки на своих обещаниях. Очень хитрый маневр – стопроцентный успех гарантирован.

– Как я понимаю, вы рекомендуете мне приобрести их?

– Да. Решительно рекомендую. Парагвай идет вперед семимильными шагами с тех пор, как у них новый президент. Нет сомнений, что и вы сможете на этом неплохо заработать.

Наигранно-легкомысленный тон Тимоти должен был убедить его собеседника в том, что здесь не было никакого подвоха и что успех этого займа – дело само собой разумеющееся. Это должен был подтверждать и его взгляд, демонстративно направленный в толпу присутствовавших на балу гостей.

– Вы кого-нибудь ищете? – поинтересовался его знакомый.

– Полагаю, что самое время появиться и хозяйке бала. Но этой леди среди гостей не видно.

– Я ее тоже не замечал. Ни ее, ни этого верзилу, ее сына.

– Мне уже кто-то говорил, что Майкл Кэррен не почтит нас своим присутствием здесь. Но Лила, вероятно, появится. Нельзя же, в конце концов, не появиться на балу, если он в твоем собственном доме и ты его хозяйка.

– Скорее всего, пожалует, когда ей вздумается, – продолжал другой. – Лила Кэррен – женщина, привыкшая делать все лишь по своему усмотрению.

– Да, вы правы. Сваливается на тебя, как снег на голову, когда ее меньше всего ждешь и начинает пожирать тебя заживо – вот это стиль поведения Черной Вдовы.

Его собеседник явно не ожидал от Тимоти такого выпада.

– Значит, и вы ее так называете, Тимоти? – недоуменно пробормотал он.

– А что, кто-нибудь ее называет по-другому?

– Да, но вы ведь – Мендоза, мне казалось, вы – родственники.

– Она лишь жена моего покойного двоюродного или троюродного дяди.

Тим щелчком сбил невидимую пушинку с рукава своей визитки.

– Не думаю, чтобы я оскорбил ее этим псевдонимом.[2] Наоборот, я преклоняюсь перед этой дамой. Черная Вдова – это ее второе имя – своего рода дань ее необыкновенным способностям, ее таланту. Если хотите, знак уважения.

Мужчина прищурился.

– Вероятно, это может быть понято и так. Но может, и по-другому. Приятного вечера вам, Тимоти.

Он повернулся и исчез в толпе. Некоторое время англичанин стоял в одиночестве, разглядывая публику. Вдруг сбоку возникла какая-то молодая леди.

– Мистер Мендоза, вы помните меня, не так ли?

Тимоти показалось, что это личико он уже где-то видел. Дублинский выговор хоть и был слышен в ее речи, но без характерного провинциального прононса, резавшего слух.

– Конечно, я вас помню, – солгал он и стал перебирать все знакомые имена, но ничего из этого списка извлечь не мог.

– Я увидела вас, когда вы еще только вошли, – продолжала она. – Но вы меня, конечно, не заметили. Вы сегодня один? А я так надеялась поболтать с вашей очаровательной женой, – не очень умело разыгрывая разочарование, протянула она.

Тимоти продолжал вспоминать и, наконец, вспомнил.

– Мы встречались в прошлом году, так? Да, я вспомнил. Это было на скачках, в Каррее. Как мило увидеть вас здесь, но боюсь, что поболтать с моей очаровательной женой вам не удастся. Бэт в этот раз не поехала со мной в Дублин.

И он одарил ее своей несравненной улыбкой.

– Я вам сочувствую. Должно быть, вам очень одиноко.

На девушке было платье из синего атласа с глубоким декольте и черной кружевной оторочкой, в руках – кружевной веер с изящной черепаховой ручкой, тоже черный. И надо было отдать ей должное – веером этим она владела отменно, так же как и длинными ресницами больших глаз, беспрестанно менявших выражение.

– Очень одиноко, вы правы, – согласился Тимоти.

Он умел подыгрывать женщинам.

И они оба отдались флирту, наслаждаясь этой игрой. Этой мисс и в голову не могло придти, что болтая с ней, он неотступно думал о Лиле Кэррен, а, если бы это и пришло, то она все равно бы не поверила в это. Какое право имела эта женщина, лет на тридцать старше ее, с ней соперничать?

Ужин подавался вскоре после полуночи. А до полуночи единственной темой разговоров была Черная Вдова – ее имя было на устах у каждого. Самой пикантной приправой к этому ужину было то, что она так и не появилась на торжестве, происходившем в ее доме. Здесь находилось около сотни гостей, которым так и не было представлено мало-мальски убедительное объяснение причин отсутствия хозяйки бала. В конце концов, они, разобрав пелерины, манто, накидки и палантины, отправились восвояси.

– Мадам просила меня передать вам свои глубокие извинения, – убежденно лгал Уинстон уходившим гостям. Гости покидали особняк на Даусон-стрит с гримасами легкого недовольства на утомленных балом лицах. – Она почувствовала себя плохо как раз перед самым балом и очень сожалеет…

Никто из гостей никак не комментировал это сообщение дворецкого миссис Кэррен, но поверили ему очень немногие. Это был еще один образчик экстравагантного поведения Лилы Кэррен. Ведь и за ней, и за ее сыном Майклом уже довольно давно прочно укоренилась слава бунтовщиков, время от времени эпатировавших добропорядочный Дублин. И, самое интересное, с этими бунтовщиками приходилось считаться. И добропорядочный Дублин был к этому приучен – здесь не было человека, который бы этого не знал. Да что там Дублин – это знали в Лондоне. Ну, а что касалось Испании…

В эти предрассветные часы Тимоти Мендоза не спал. Он мерил шагами замызганную комнатенку над пабом «У лебедя». Ему не давали покоя мысли, связанные с внезапным исчезновением Лилы Кэррен. Он собирался встретиться с ней сегодня вечером у нее на балу, чтобы еще раз уточнить все детали. Дьявольщина! Что на нее нашло? Снова как сквозь землю провалилась? Можно было, конечно, оставаться в Бельреве и дождаться ее. Но она ему строго-настрого запретила это, в очередной раз стала приводить свои, как всегда веские, убедительные доводы в пользу именно этой дыры. Говорить нечего: эта сучка умела убеждать. Впрочем, будь это по-другому, Тимоти никогда бы не согласился иметь с ней дело; он отдавал должное уму этой женщины, этой Черной Вдовы и никогда не забывал, что ей ничего не стоило превратиться из его сообщницы во врага, женщину, очень опасную для него.

Тимоти остановился посреди комнаты и потряс головой, будто жест этот мог упорядочить ход его мыслей. Было и еще одно дело, не терпевшее отлагательства. Занавески на окнах комнаты не были задернуты, и слабый свет с улицы освещал лежавший на кровати объемистый конверт. Тимоти в раздумье взял его и переложил на стол, стоявший под газовым рожком.

Вентиль для регулирования газа был покрыт копотью и поддавался с трудом. Первая спичка догорела в его пальцах. Мендоза шепотом выругался и зажег еще одну. Газ, хоть и неохотно, но все же загорелся и осветил желтую, грубую бумагу конверта, перевязанного прочной бечевкой и запечатанного тремя наплывами красноватого сургуча.

Тимоти тщательно осмотрел письмо, не письмо, а скорее пакет: конверт был толстым и увесистым. Внешний вид его не внушал подозрений – его не надрезали, печати тоже не пытались срывать, это было бы сразу заметно. Патрик Шэй, этот брюзгливый пьянчуга-хозяин был выбран далеко не случайно. Его англофобия дальше высокомерной дерзости не шла, он бы никогда не набрался наглости совать нос в дела такого человека, как Тимоти Мендоза. Шэй тоже зависел от денег Лилы Кэррен, как и многие.

Тимоти медлил, вертя в руках пакет. «Я не хочу, чтобы это попало ко мне в дом, – предупреждала его Лила. – Это небезопасно, даже слишком опасно. Лучше, если это будет передано вам в таком месте, где вы ни на кого из своих знакомых не нарветесь», – так объясняла она выбор именно этого паба «У лебедя». Посмотрим, что же там внутри. Действительно ли ее опасения были не напрасны. Стоила ли та игра, в которую он ввязался, такого риска. Тимоти придвинул к столу единственное имевшееся в этой комнате кресло и уселся в него. Он достал маленький карманный ножичек для того, чтобы вскрыть печати и надрезать плотную бумагу.

Стопка бумаг, которую он извлек из этого конверта была пальца в два толщиной. Он сначала бегло просмотрел все, что в ней было, потом его внимание привлекло послание, положенное поверх остальных и явно предназначавшееся для ознакомления с ним в первую очередь.

«Что касается Парагвая, то я считаю своим долгом ознакомить вас с некоторыми весьма неприятными фактами, разумеется, при условии соблюдения вами абсолютной дискретности. Первое, коррупция продолжает процветать, я даже смею утверждать, что в ней погряз официальный представитель дома Мендоза. Второе, даже сам министр финансов не верит в то, что все оросительные работы могут быть завершены в срок, при условии, что они вообще когда-либо будут завершены. Третье, если принимать во внимание то непосильное бремя долгов, которое в настоящее время несет министерство финансов, новый заем в два миллиона фунтов может оказаться ему не под силу. Четвертое, план ликвидации долгов путем создания находящихся в собственности у правительства кофейных плантаций – чистейшей воды фантазия, если не прямое надувательство.

В свете вышеизложенного, вам предстоит вынести решение относительно целесообразности выпуска этих акций. Вполне естественно, что вы рискуете оказаться в весьма затруднительном положении, решившись на этот шаг, британские вкладчики не располагают никакими сведениями о существующем положении дел в стране, находящейся за тысячи миль от их родного дома, и вынуждены целиком довериться банку, сталкиваясь с вопросом о приоритетах их вложений…»

И так далее и тому подобное, еще на очень многих страницах, цифры, поправки, сноски, обоснования без которых выводы автора этого анализа выглядели бы голословными утверждениями. Сначала Тимоти быстро пробежал глазами все сообщения, затем дважды внимательно перечитал все документы и, когда убедился в том, что все нюансы, все детали в предложенном отчете ему ясны, на его лице появилась довольная улыбка, и он положил документы обратно в конверт.

Это послание было тем самым подтверждением, которого он уже давно ждал с нетерпением, это было доказательство того, что все обещания Лилы Кэррен не могли быть пустым звуком. Мендоза-Бэнк, его величество, самая представительная банковская династия, финансовая власть, ее олицетворение сделал уже свой первый шаг к обрыву за которым зияла бездна. И он был обречен сделать этот роковой для него второй шаг. Тимоти это знал отлично, ведь он был как-никак младшим компаньоном этого банка.

Его проблемы и мрачные мысли, связанные с отсутствием Лилы Кэррен мгновенно улетучились. Они уже не могли омрачить его радость. В эту ночь Тимоти Мендоза спал сном младенца, несмотря на убожество этой каморки и отсутствие под боком обожаемой супруги Бэт.

С первыми лучами солнца какой-то молодой человек проскользнул в пристройку, примыкавшую к кухне паба «У лебедя». Внутри это было крохотное помещение, уставленное снизу доверху бочками с пивом, тесное – не повернуться. Хозяин паба заметно оживился при появлении ночного гостя.

– Припоздал ты, сынок, – встретил он юношу брюзгливым ворчанием.

– Конечно припоздал, но раньше не мог вырваться, – с недовольным видом объяснился О'Лэйри. – Конца не было этому мытью, после того, как эта свора убралась, наконец, восвояси.

Шэй хмыкнул.

– Что, не нравятся тебе баре, сынок? Ну да ладно, потерпишь. Что ты мне хочешь сказать?

– Да ничего такого.

– Что это значит «ничего такого», черт тебя возьми? – взревел Шэй. – Я тут целую ночь проторчал, дожидаясь, пока ты, вонючка, заявишься. А ты являешься и говоришь, что тебе нечего сказать.

– Придержи язык, Пэдди Шэй, – в голосе О'Лэйри было раздражение и усталость. – Кто ты такой, чтобы мне указывать?

– Кто я такой, тебя не касается. Но я был фением еще до того, как ты свет Божий увидел, поэтому ты меня и должен уважать.

Злость долго не задерживалась в этом толстяке.

– Ладно, чего уж там, не хватало только, чтобы мы еще друг на друга кидались, хватит с нас этих скотов – англичан, которые ждут не дождутся, как бы у нас последний кусок из глотки вырвать. Расскажи мне, что там было?

– Черная Вдова так и не показалась на балу. Все эти шишки ее ждали, но она так вниз и не спускалась. А когда они уже все собрались по домам, Уинстон этот чертов, жополиз проклятый, который себя и ирландцем называть права не имеет, объяснял всем, что она, мол, занемогла прямо перед этим самым балом.

Шэй пожевал губами.

– Ты точно уверен, что никто к ней не ходил наверх, ну, чтобы там переговорить с ней… встретиться? Никого не видел?

– Как я могу знать, если там было с сотню гостей, и этот окаянный Уинстон все вертелся рядом и орал на меня – сделай то, подай это, сходи туда? Но, если ты хочешь знать, не видел ли я, чтоб кто-нибудь прошмыгнул наверх, так этого я не видел.

Сидевший, как мешок, старик просветлел.

– Ладно, не кипятись, ты все сделал как надо. Зайди-ка сюда и чаю попей на дорожку.

Приготовляя чай, Шэй напряженно думал над тем, что сейчас услышал от О'Лэйри.

– Ты мне во что еще скажи – допытывался он, подавая мальчишке дымящуюся кружку с чаем. – Ты когда в последний раз ее видел?

О'Лэйри задумался.

– Три дня назад это было, утром в субботу, значит. Я, значит, чистил серебро, тепло еще было и, значит, двери в зал стояли открытые. Она сошла вниз, вся одетая в черное – она все в черном ходит – и стала говорить с Уинстоном, а потом куда-то пошла.

– А что она ему говорила? – не отставал Шэй.

– Я не мог разобрать – далеко стоял, а они у входа шептались.

– Шельма ее язви, – мрачно заключил Шэй, подняв над столом большой, весь во вмятинах чайник и доливая чай. – Здесь что-то не так, я это нутром чую. Если бы мы могли знать, что у нее на уме, во что она играет, то могли бы на этом хорошо наварить. Но ведь она всех на шаг опережает, эта Кэррен.

Молодой человек подумал о том, что пора возвращаться в тот самый дом на Даусон-стрит и о проклятьях, которые обрушит Уинстон на его бедную голову.

– Спору нет, это так, но я никак в толк взять не могу, чего это они все по ней так с ума сходят? Баба она и все тут, таких хоть пруд пруди, разве что только нос задирает. Бабы ведь они все как сестры-близнецы: задница, пузо да пара сисек, ну… и еще кое-что…

Шэй не соглашался с этим утверждением.

– Нет, Черная Вдова – это, я тебе скажу, дело другое. Ты про ее жизнь ничего не знаешь?

– Ничего про нее я не знаю, знаю только, что мне было сказано: иди и гляди во все глаза.

– Правильно, и ты должен глядеть во все глаза и все видеть, что она от нас скрывает, мегера эта.

Шэй свернул сигарету и прикурил.

О'Лэйри с завистью посмотрел на него:

– Слушай, Пэдди, дай и мне немного табаку, на одну закрутку.

– Не могу я табак раздавать кому попало, как богач какой. Послушай лучше, что я тебе расскажу о Лиле Кэррен. Значит, дело было так. Родилась она на Мур-стрит, здесь в Дублине. В каком-то грязненьком подвальчике, посреди зимы. Мать ее померла и ее отец выхаживал. Вообще-то ничего дивного в этом, может быть и нет, но, разве только, что они были еврейчики.

– Евреи? Да быть того не может!

– Э-ээ, нет, это чистая правда, Бог тому свидетель. Правда, в Дублине их не очень, чтобы много, да и не хотят они свои черные рожи напоказ выставлять, стыдятся видно, что нагрешили на своем веку невпроворот. Но Лила Кэррен не из тех, что прятаться будут – наглая – ни стыда, ни совести.

О'Лэйри нахмурил брови и сморщился, будто слова Пэдди Шэя были для него непосильной головоломкой.

– Ты ее все зовешь Кэррен, да Кэррен, так она под этой фамилией еще в девках бегала. Она же ведь вдова…

– Все так. Да не совсем. Поговаривали, что раньше их фамилия была Коэн, потом отец ее взял, да и сменил ее и стал Кэррен. Да подожди ты, дай расскажу все по порядку. Девчурка она была что надо, миленькая и все такое, и говорить по-городскому умела и вот, в один прекрасный день, ей в ту пору дай Бог, чтоб двадцать стукнуло, она возьми да и выскочи за какого-то испанского лорда. Повезло ей, ничего не скажешь. Лучше и не придумаешь. Короче говоря, отправилась она со своей Мур-стрит прямехонько во дворец к этому лорду, в Испанию, значит. Стоило ей только перед этим испанцем своими рыжими лохмами тряхнуть – и дело было сделано.

Шэй глубоко затянулся и выпустил дым сквозь ноздри, самодовольно глядя на своего младшего соратника и видя зависть и восхищение на его лице.

– Ну, а что дальше?

О'Лэйри не терпелось узнать всю подноготную своей хозяйки.

– Где же она подцепила этого испанца? Что-то я таких у нас в Дублине не видывал.

– Твоя правда, не густо их здесь. Но этот приехал из Лондона вместе с этими, ну, как их, из Мендоза-Бэнк, решил, значит, попутешествовать и вот угораздило ему эту девчонку увидеть, Лилу эту, и та ему так башку вскружила, что он чуть не рехнулся – женюсь и все тут. Этого никто не знал, пока она через четырнадцать лет снова здесь в Дублине не объявилась. И не одна, а с сыном своим – вот этакая дылда был он тогда.

Шэй вытянул руку, чтобы показать, какой у Лилы сын.

– Всего-то тринадцать лет ему было, а ростом выше любого взрослого. И хоть она всем и каждому говорит, что, дескать, вдова, но предпочитает, чтобы звали ее девичьей фамилией, это у них там в Испании так повелось – у них жена не берет фамилию мужа.

– И что она ни скажет, все тут же бегут выполнять.

– Конечно, бегут. Побежишь, а куда ты денешься? У нее же денег, что грязи.

По виду О'Лэйри нетрудно было заключить, что он еще не мог переварить то, что только что услышал от Пэдди Шэя.

– Так ты говоришь – они евреи? Я в доме у них ничего такого еврейского не видел. А этот испанец что – тоже еврей?

– Дурья твоя башка, испанцы такие же католики, как и мы. Во всяком случае, ее с ним повенчали в церкви Святой Марии на Лиффи-стрит. Сам епископ отправлял церемонию. Говорили, что потребовалось разрешение от самого папы, чтобы испанец этот обвенчался с еврейкой, как с ирландкой-католичкой.

Шэй громко отхаркался и звучно сплюнул в пепел погасшей плиты.

– Вот так-то дела и делаются, если у тебя деньжата в кармане.

Юноша допил остывший чай.

– А как это ты все о ней разузнал?

– Как разузнал? Как надо, так и разузнал. И не суй свой нос, куда не следует. Хочешь меня перехитрить? Не выйдет. Я и не скрываю, что она платит мне за то, что я разок-другой выполню какое-нибудь ее поручение, и очень хорошо платит, поверь мне. Хотя польза, какую она от всего этого получает, вдесятеро больше. Да-а-а, на всех эта Черная Вдовица лапу наложила, и говорить нечего.

2

Вторник, 15 июня 1898 года

Лондон, ранний вечер

Часы только что пробили шесть. Вечер был мрачный, хотя до наступления темноты оставалось порядочно времени, в комнате было темно. Серое холодное небо походило скорее на февральское, нежели на летнее небо июня. Лила дрожала от холода, стоя у окна небольшого коттеджа на угрюмой Торпарч-роуд, в районе, известном под названием Наин-Элмз.

Вдоль узкой улицы шел человек. Он то и дело останавливался, разглядывая дома, будто искал кого-то. Лила поспешно опустила штору, потом снова чуть приоткрыла ее и стала за ним наблюдать. Уж не ее ли? Впрочем, с какой стати он должен искать именно ее? Господи, ей повсюду мерещились шпионы. А о том, что она решила отправиться в Лондон, знали очень немногие, и эти люди пользовались ее безграничным доверием. Но теперь, когда желанная победа была так близка, все ее древние инстинкты сосредоточились на возможной опасности.

Нервозность ее стала сильнее от пребывания здесь, в этом убогом коттедже, где стоял знакомый ей с детства запах безысходной нужды. Хозяевами его была чета Клэнси – Джо и Марта, ирландская пара, которая постоянно нуждалась, жила в голоде, холоде и лишениях. Выросшая в нищете, Лила слишком хорошо знала эту жизнь и всегда старалась о ней забыть. Мыслями Лила была за сотни миль отсюда, во дворце Мендоза, в Кордове. Еще немного, успокаивала она себя, еще совсем недолго и она будет там.

А пока ей оставалось лишь ждать. Лила бросила взгляд на роскошные, помпезные часы, стоявшие на комоде подле кровати. В этой обшарпанной норе они выглядели до абсурда нелепо. Женщина, в доме которой находилась сейчас Лила, была душой и сердцем предана делу освобождения Ирландии, и Лила уже с давних пор поддерживала ее, помогала деньгами, как помогала очень многим, кто хоть как-то мог быть ей полезен. Стоило Лиле лишь заикнуться о том, что ей хотелось пожить несколько дней у них, как Марта тотчас же предоставила ей их лучшую в доме комнату. И сейчас эта лучшая их комната неприятно напоминала ей о невзгодах ее собственного детства и о той рискованной игре, которую она вела сейчас, даже не совсем об игре, а скорее демонстрировала ей, что ее может ожидать, если она потерпит поражение. Один Бог ведал, отчего ей вздумалось приехать в Лондон так рано. А сейчас она вынуждена сидеть и считать минуты, борясь беспокойством о Майкле. Но пока было рано. Чтобы известие от него достигло Лондона, прошло слишком мало времени – ведь для того, чтобы все его попытки увенчались успехом и стали приносить реальные плоды, требовалась, по крайней мере, еще неделя. А скорее всего, даже и больше. Так почему она…

Лила нетерпеливо потрясла головой, в надежде отогнать от себя эти мысли, которые терзали ее и не давали ни минуты покоя. Она, конечно, понимала, почему приехала. Ей просто стало невмоготу в Дублине, и она решила оттуда бежать. Не могла она сидеть там и продолжать играть эту опостылевшую ей роль очаровательной хозяйки светского салона, расписывать по дням балы, танцевать на них, когда пришла пора взяться за оружие и сразиться не на жизнь, а на смерть.

Едва заметная улыбка тронула уголки ее благородного рта. Очень занятно было бы посмотреть на лица всех ее гостей вчера вечером, когда всем им, в конце концов, стало ясно, что она не появится на этом балу в ее доме. Значит, еще один скандал в бесконечной череде светских скандалов, виновницей которых она была – они уже стали традицией. Уже одно то, что она, женщина без мужа, на глазах у всех самостоятельно принимала решения и не скрывала свое несметное богатство, было скандалом. Черт с ними со всеми, ей не впервой так поступать, и они уже к этому привыкли. Мало того, они это любили. Дублин мог как угодно и сколько угодно сплетничать о ней и, в то же время, покорно ждать, что она вытворит в следующий раз, и приглашения в Бельрев как были, так и оставались самыми престижными в городе.

Такая жизнь помогала ей скрашивать эти нелегкие годы ожидания. А теперь эта эпоха ожидания подходила к концу. Теперь игра была покрупнее и ставки повыше. Это не то, что дурачить ирландских матрон за чашкой чая или флиртовать с их продажными мужьями, тайно и явно стремившихся завоевать ее расположение. Теперь речь шла о крови.

Ей казалось, что стены этой комнатки готовы обрушиться и похоронить ее заживо. Она по своей доброй воле выбрала это жилище, напоминавшее ей тюремную камеру, чтобы, пребывая в этом спокойствии, обрести какое-то облегчение, но облегчение не приходило. Лила, ощутив в себе потребность в каком-то физическом акте, прошла через комнату к жалкому подобию туалетного столика – небольшому, шаткому сооружению на тонких ножках, с обшарпанной поверхностью и стоявшим на нем мутным волнистым зеркалом. Лила пригладила свои роскошные и не менее роскошно причесанные волосы, серебро в которых явно преобладало над огненной рыжиной – цветом ее упорхнувшей, искалеченной молодости. Но глаза, ее темные ореховые глаза, не утратили, в отличие от волос, своего огня, неповторимого блеска и выгодно оттенялись бледностью кожи и сединой волос. Лицо ее еще не знало прикосновения всевластного времени и пролитые ею слезы не оставили на нем своих зловещих отметин – ни одной морщины на лице Лилы не было и щеки ее сохраняли нежно-розовую молодость.

Она всматривалась в свое отражение в зеркале и с удовлетворением отмечала, что осталась, в сущности, почти той же Лилой, молодой и красивой, которая впервые переступила порог дворца Мендоза. Она по-прежнему оставалась красивой женщиной. «Красота – твое приданое», – часто говаривал ее отец. «Твое пригожее личико и изящная фигура обеспечат тебя тем, чего я тебе так и не сумел дать». На ее внешность отец возлагал очень большие надежды, ибо все, что он был в состоянии ей дать, ограничивалось норой в беднейшем районе Дублина и скудным пропитанием.

Старый дублинский сапожник был проклят вдвойне: с одной стороны – бедностью, с другой – случайностью, по воле которой его дедушка и бабушка попали на пароход, идущий не в Лондон, а в Дублин, когда они, погнавшись за счастьем, оставили Белоруссию, где родились и выросли и отправились в Англию, хотя попали не туда, а в Ирландию. Ирландия не стала их ни высылать, ни подвергать преследованиям, однако обеспечить их восхождение по социальной лестнице не смогла. Процветание так и не пришло. Отец Лилы, как родился бедняком, так и оставался им всю свою жизнь.

И, оставаясь евреем, иудеем, этот дублинский сапожник смог использовать свою духовную изоляцию, в которой находился всю жизнь для того, чтобы отточить свое собственное понимание религии и добился тем самым того, что она превратилась у него в некий конгломерат предрассудков и запретов, разбавляемый бормотанием вызубренных наизусть молитв на древнееврейском языке, из которых он не понимал ни слова. История еврейского народа, пропущенная через его, не отягощенный знаниями разум, превращалась в литанию непрерывных страданий. В его планы никогда не входило сделать из Лилы правоверную иудейку, скорее наоборот, воодушевить ее на поиски свободы. Судьба щедро одарила девушку, наградив ее красотой, и отец ее свято верил в то, что она, рано или поздно, окажется тем оружием, которое обеспечит ей победу в борьбе за «лучшую жизнь», одержать которую ему самому не было суждено. В ее жизни все выглядело несколько иначе – красота обрекла Лилу на бесконечные горести. Не ее красота была для нее спасением, а ее ум и, конечно, обстоятельства, сложившиеся в ее пользу – письмо, попавшее в руки ей, а не Хуану Луису. Именно эти две вещи и дали ей возможность победить – обрести богатство и власть.

Почему же сейчас она поставила на карту все: свою, с таким трудом завоеванную свободу и благословенную материальную независимость? Ведь, если ей суждено проиграть, она снова окажется без средств к существованию, нищей, обреченной на прозябание. Лила не желала думать об этом – она не проиграет, слишком сильна была ее воля к победе. Она вынашивала эти планы, без конца изменяя их, совершенствуя, добавляя каждый раз что-то новое, более продуманное, четкое. Этому она посвятила пятнадцать лет своей жизни. И она никогда не проиграет, наоборот, она обретет в сто, в тысячу раз больше, нежели имела сейчас, и ее Майкл получит все, что ему полагалось по праву. А это было самой сладостной победой, самой ценной из наград. Ее сын будет отомщен и защищен. И это неизбежно должно произойти и произойдет, если она проявит еще чуточку терпения.

Потянув за маленькую висячую ручку, она выдвинула ящик стола и стала рассматривать три вещи, которые она положила туда, едва распаковав свой багаж по приезде сюда. В первую очередь, конечно, письмо, старое, читанное-перечитанное, износившееся на сгибах, полученное ею из Пуэрто-Рико в 1882 году, еще тогда, когда она была узницей кордовского дворца. Именно это письмо и стало ее избавлением от ада, вызволением из круговерти необлегченных страданий. Сейчас это был ее талисман, с которым она никогда и нигде не расставалась.

В этом ящике покоилась еще одна частица ее жизни – миниатюра в изящной золотой рамке, изображавшая ее, Хуана Луиса и их сына, в то время еще младенца. Почему, во имя Бога, и всего святого, почему она так отчаянно цеплялась за это жесточайшее из напоминаний? Для чего она взяла ее с собой, покидая Кордову, и не расставалась с ней все эти годы? Может быть, для того, чтобы вспомнить о том, славном, счастливом времени, ныне безвозвратно ушедшем?

На миниатюре она была изображена сидя, с ребенком на руках. Хуан стоял позади, одной рукой он обнимал жену и сына, как бы желая оградить их от всех бурь и жизненных невзгод. Мать и отец излучали гордость и радость.

Художник изобразил их идиллию первых лет супружества еще до того, как Хуан Луис утратил рассудок, еще перед тем, как он стал жертвой, испепелявшей его самого и всех его близких, патологической ревности, которая привела к тому, что он в один прекрасный день буквально посадил ее на цепь. Приводя свой чудовищный приговор в исполнение, он отобрал у нее, разорвал и сжег все ее платья, а после этого приковал ее цепью, как собаку или иное опасное животное, и она была обречена на жизнь цепной собаки и даже есть как собака, из миски, стоявшей на полу. А он, тем временем, притаскивал во дворец шлюх, распутниц и устраивал с ними многодневные пьяные оргии.

Лила дрожала. Воспоминания о тех днях были способны вызывать у нее чуть ли не судороги, у нее сводило живот, ее бросало в холодный пот. Но избавиться от них она не могла, наоборот, она старалась не забыть ничего, сохранить в памяти все – каждую деталь, каждый звук, каждый запах, каждый свой стон – этим жила все эти годы ее ненависть, и ее жажда возмездия до сих пор оставалась неутоленной.

Мужа ее уже не было на свете. Он погиб пять лет назад и она стала вполне законной вдовой, испытавшей на себе истину, что ничего не может быть сильнее человеческой злобы.

«Я завещаю, – писал Хуан Луис в своем завещании, – что сын мой Мигель Мендоза Кэррен не наследует ничего из моего состояния… Далее, я завещаю, что, в противоположность с давних пор существующему обычаю моей семьи, вышеуказанный Мигель Мендоза Кэррен не может взять на себя управления банком Мендоза в Кордове после моей смерти в силу отсутствия необходимого чувства ответственности и, вместо него, руководство банком Мендоза я препоручаю моему свояку Франсиско…»

Этому жесту суждено было стать последним проявлением его жестокости. Жизнь его оборвалась, когда один из мастеров, работавших на крыше дворца, не совладал с огромным камнем, который рухнул вниз, размозжив голову Хуана Луиса. Лила была напугана этим обстоятельством – когда-то слышанная ею семейная легенда подтверждалась. Эта легенда гласила, что все мужчины рода Мендоза погибали насильственной смертью в относительно молодом возрасте. Так, например, отец Хуана Луиса, Рафаэль, погиб, упав с лошади. Теперь, со страхом думала она, очередь за ее Майклом.

Боже милостивый, к чему пытать себя, размышляя обо всем этом?

Она поспешно спрятала миниатюру подальше в ящик, не в силах больше смотреть на нее и извлекла фотографию Майкла. Снимок этот был сделан в Дублине Эдвардом Майбриджем. Этот непревзойденный мастер славился тем, что снимал животных в их естественном состоянии и окружении и, кто мог знать, может быть именно поэтому, то жизненное начало, столь сильно воплотившееся в ее сыне, было великолепно передано на этом снимке.

Лила находила успокоение в рассматривании этой фотографии: сколько бы раз она ни рассматривала ее, всегда находила в ней что-то новое, что доселе не замечала, и не было такого случая, чтобы она не открыла для себя какие-то новые элементы, новые Штрихи его поразительного сходства с собой. Это возвращало ей душевное равновесие и смягчало боль разлуки и умеряло беспокойство за него.

Лила решительным жестом отодвинула от себя фотографию. Это был ее сын и ничто на свете не могло их разлучить – они были связаны кровными узами, Майкл был ее плотью, дитя ее мук. Она прекрасно понимала, что ее сын был теперь взрослым, самостоятельным мужчиной, слишком взрослым, чтобы она могла поступать с ним, руководствуясь лишь безграничной материнской любовью и холодной рассудочностью. И в ее плане Майкл присутствовал не в качестве слепого орудия, которым она могла манипулировать, а как ответственный за свои поступки, зрелый мужчина, желавший обрести свое законное право на наследство. Что касалось его личной жизни, он имел право сделать свой собственный выбор, не зависящий ни от чьей воли, даже от ее предпочтений. Последним открытием Лилы была страстная увлеченность Майкла Бэт Мендоза, женой Тимоти. Сам Майкл не обмолвился об этом словом, она обнаружила это чисто случайно после того, как установила за домом Тимоти наблюдение, необходимое ей для того, чтобы составить себе как можно более полное представление о его образе жизни, прежде чем войти с ним в деловые и доверительные отношения.

Размышления об этом романе Майкла и Бэт наводили на Лилу страх. Эта связь могла оказаться роковой трещиной в ее плане, разработанном до мелочей и возыметь самые неожиданные последствия.

Ничего не поделаешь – она не может решать, с кем ее сыну ложиться в постель. Впрочем, этот роман и без ее вмешательства должен скоро исчерпать себя, пройдя все необходимые и неизбежные стадии, и в итоге завершиться, когда кто-нибудь из них не устанет от него или же не появятся какие-то внешние обстоятельства, могущие служить прелюдией его конца. Что же касалось дня сегодняшнего, то ее сын был в разлуке со своей любовницей. Он находился сейчас за многие тысячи миль отсюда и входил в ту роль, которая предписывалась ему в той драме, которая вот-вот должна была разыграться в полном соответствии с ее сценарием. И все же она за него боялась. Опыт прошлых лет преподал ей одну простую истину – цена за исполнение некоторых желаний человеческих бывает порой слишком высока. Может, сейчас очередь за ее Майклом убедиться в этом?

Лила задвинула ящик. Хватит! Так недалеко и до дома умалишенных. Жизнь предназначена для того, чтобы ее прожить – это еще одна неоспоримая истина и осознание именно ее сейчас важно, как никогда раньше. А прошлое… прошлое не изменишь. Что же касается будущего, то оно принадлежит тем, у кого хватит отваги им воспользоваться и за кем оно – за ней или за Мендоза – время покажет.

Противники Лилы не знали и не гадали, какой вызов им будет вскоре брошен в лицо. Отказавшись от обветшалого здания на Кричарч Лэйн, где три столетия назад дала всходы английская ветвь династии банкиров Мендоза, они перебрались в импозантное здание на Лоуэр Слоан-стрит в фешенебельном лондонском Челси, где и заседали сейчас в Зале компаньонов. Джеймс Мендоза, ныне лорд Уэстлэйк принял решение перенести штаб-квартиру банка сюда вскоре после того, как стал главным компаньоном. Джемми должен был развлекать себя хоть какой-то деятельностью, ибо банковское дело наводило на него тоску смертную.

На этом чрезвычайном сборище присутствовали все компаньоны. Во главе стола восседал председательствующий в лице самого Джемми, по правую руку от него – оба его брата Норман и Генри, по левую же был представлен претендовавший на наследство сильный пол – оба сына Нормана, Чарльз и Тимоти. Генри не удосужился осчастливить клан наследником мужского пола.

Говорил Генри, в его голосе явственно чувствовалась озабоченность.

– Нам следует отказаться от выпуска облигаций этого займа, – настаивал он. – Продолжают циркулировать слухи о том, что ситуация в Парагвае крайне не стабильна. Если мы, банк с такой репутацией, все решимся выпустить облигации и случится так, что окажемся не правы, то по нашей милости разорится очень много людей – наших вкладчиков. А может случится и так, что нам просто не поверят и не будут приобретать облигации. Что тогда?

Генри замолчал, потом откашлявшись, продолжил:

– Если это произойдет, то нам ничего не останется, кроме как самим обеспечивать заем, а у нас… – он снова замолчал. – У нас, если говорить откровенно, просто нет на это денег. Я думаю, мне нет смысла объяснять, что мы будем разорены.

– Вздор, – прогудел его брат Норман. – Ты говоришь ерунду, Генри.

Норман был высок, темноволос, имел весьма представительный вид – командная фигура, специально предназначенная для руководства банками. Но, к сожалению, он был младшим из сыновей, а отец предпочитал не действовать вопреки традиции – его старший брат Джеймс унаследовал не только дворянский титул и имение, но и титул главного компаньона. В действительности же банк тянул на себе Норман.

– Ерунда, – повторил он. – Это не больше, чем сплетни. Мало ли что могут болтать. С какой стати мы должны обращать внимание на сплетни?

Теперь голос Генри утратил нотки решительности, но сдаваться просто так он не собирался.

– Это слишком рискованно, Норман. А риск для нас сейчас недопустим.

– Это мы уже слышали. Но ведь банк – это постоянный риск. Суть банковской деятельности в том, что приходится непрерывно рисковать.

– Дядя Генри прав, отец.

Это был Чарльз, старший сын Нормана. Чарльз, пошел в мать, он был весьма недурен собою и перенял ее спокойный характер. И что бы ни говорил Чарльз, это всегда принимало оттенок излишней скромности, выдавало его стремление всегда оставаться в тени.

– Я никого не удивлю, если скажу, что наше положение в данный момент довольно напряженное. И ликвидность наших облигаций…

– Английские Мендоза никогда не избегали лишний раз напрячься, – довольно резко оборвал его Норман. – И именно поэтому мы оставили так далеко все коммерческие банки, как в Англии, так и на континенте. А с тех пор, как погиб Хуан Луис и за дело взялся этот Франсиско, то же самое относится и к Кордове.

Чарльз смотрел на своего отца таким взглядом, словно у него в запасе находилась по меньшей мере сотня аргументов, подтверждавших его, Чарльза, правоту, но он предпочел не спорить.

– Конечно, сэр, вы несомненно правы, – сказал он и сел, облокотившись на спинку кресла и всем своим видом показывая, что становиться в позу не собирался.

Последовало еще несколько выступлений. Затем Джеймс воспользовался своим правом и прекратил прения. Всеми это было расценено как конец заседания.

– Значит, решено, – раздельно сказал он, чуть привстав со стула, на котором сидел. – Мы продолжаем работу, выпускаем заем, а теперь, я думаю, можно и разойтись.

– Присядь, Джемми, – Норман жестом пуки пригласил брата посидеть и послушать. – Мы должны выслушать и мнение Тимоти, Теперь он, равно как и Чарльз, может вполне рассчитывать на то, что когда-нибудь ему придется взять на себя банк, а посему пусть выскажется, что по этому поводу думает.

Норман с интересом наблюдал за обоими своими сыновьями. Одному из них предстояло унаследовать это королевство. Но кому? Дело в том, что теоретически этот вопрос должен был бы волновать не Нормана, а Джемми, как главного компаньона в чьи обязанности входил и выбор, и последующее назначение претендента. Но все знали, что последнее слово как, впрочем, и во всех остальных делах банка, всегда оставалось за Норманом. И Норман боялся оказаться в положении буриданова осла, когда ему пришлось бы раздираться между уравновешенным, но нерешительным Чарльзом и блестящим, своенравным, непредсказуемым Тимоти.

У младшего был усталый вид – он только что совершил довольно утомительную поездку в Ирландию и явился в банк, как говорится с корабля на бал и, хотя бала никакого не было, но корабль был вполне реальный, он и доставил его сегодня утром в Лондон. Судя по его измятой одежде, у мальчика не было времени даже заехать домой и переодеться.

«Хорошо, Тим, – продолжал наседать на него Норман, – ты согласен со мной или со своим дядей Генри?»

Сердце Тимоти готово было выскочить из груди, но выражение лица оставалось каменным, и голос его тоже никак не выдавал бурливших в нем и переполнявших его эмоций. За долгие годы он блестяще овладел искусством скрывать свою ненависть к отцу и неприязнь к своему брату Чарльзу.

– Как обычно, отец, ведь ты все ясно сформулировал, что мне добавить нечего.

Норман откинулся в кресле и пристально посмотрел на молодого человека. Тимоти внушал ему беспокойство с тех пор, как в пятнадцать лет мальчик потерял мать. Норман не раз предпринимал попытки как-то сблизиться с сыном, старался проводить с ним больше времени, а потом, окончательно убедившись в том, что мальчик замкнулся в себе, перестал. И с тех пор Норман уже не мог знать, что у него на уме. И сейчас не знал.

– Я это могу считать высказыванием в поддержку займа? – спросил Норман.

У Тимоти стояли перед глазами прочитанные вчера в Дублине листки, которые он вынул из конверта в пабе «У лебедя». И сейчас этот отчет был у него при себе, документы лежали в маленькой кожаной сумочке, пристегнутой к ноге. Они весьма убедительно доказывали, что заем этот – полное безрассудство и выпускать его значит подписать себе смертный приговор. Выложи он эти бумаги на стол, они бы явились блестящим подтверждением высказываний его дяди Генри и от выпуска облигаций вмиг бы отказались, чего бы это ни стоило.

Отец не отрывал от него взгляда, не отводил глаза и Тимоти.

– Вполне.

Тимоти было трудно произнести это слово, и он не знал, как он будет говорить дальше, сможет ли дальше лгать отцу в глаза. От волнения у него пересохло во рту, и язык повиновался ему с трудом. Но он продолжал.

– Парагвайский заем – добротное предприятие. Мне приходилось разговаривать с несколькими нашими клиентами относительно покупки этих облигаций, и никакой неуверенности среди них я не заметил.

Свершилось! Тимоти почувствовал, как напряжение внутри него пошло на убыль. До последнего момента он не был уверен до конца, хватит ли у него духу на это. Оказывается хватило – настолько сильно верил он Лиле Кэррен. А сегодняшняя разноголосица на этом совещании лишний раз подтвердила отсутствие единства внутри племени Мендоза – безволие, нерешительность одних и чванливое упрямство других. И это было последней каплей для Тимоти. Он принял решение. Идиоты, агнцы несчастные – сами готовы ползти на заклание! Ну, ничего, Лила задаст вам такую трепку, что от вас и мокрого места не останется! А он готов в таком случае принять сторону победителя.

Его отец продолжал смотреть на него. Тимоти не пошевелился и не уклонился – дуэль так дуэль.

– Мы же официально объявили об этом, обещали и не должны отказываться от этого обещания, – сказал он, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно весомее.

Еще несколько секунд отец и сын молча пронзали друг друга взглядами как стрелами. Первым не выдержал Норман, он отвел глаза, сделав вид, что он очень дорожит мнением Генри.

– Ну что, Генри, что ты на это скажешь?

– Полагаю, что… что нет оснований верить разным, – забормотал Генри, но Норман не дал ему закончить.

– Ты абсолютно прав…

Капитуляция Генри была принята, и Норман обратился к Джемми, своему старшему братцу.

– Значит так, Джемми, собрание можно считать законченным, а решение выпускать заем – принятым.

– Хвала Всевышнему, – с несказанным облегчением молвил их светлость лорд Уэстлэйк. – Дело сделано. – Он даже не счел нужным скрывать облегчение и поднялся. – С вашего позволения, я оставлю вас. Полагаю, что все необходимые детали будут наилучшим образом решены и без меня. Меня ждет вагон, и я отправляюсь в Уэстлэйк. Розы там уже в цвету – изумительные созданья, не могу надолго оставлять их одних.

К полуночи Торпарч-роуд окутал летний туман.

Газовые фонари затмила плотная серая завеса, их свет превратился в желтые шары, едва способные осветить даже сами столбы. Сквозь эту молочно-белую муть пробирался человек. Переходя от одного островка скудного света к другому, он пытался разобрать номера, начертанные на дверях домов. В конце концов, он нашел одну, на которой стояли две тройки, и вздохнул с облегчением. Быстренько поднявшись по ступенькам, он взялся за висячий молоток. Гулкий стук его раздался в ночной тишине. Вскоре дверь приоткрылась, и в благоразумно оставленной щели показалось женское лицо.

– Да будет благословен дом сей, – приветствовал ее ночной гость.

– Да благословит Бог и вас. А что вам нужно в такой поздний час?

– Извините, что беспокою вас, вы правы – уже поздно, миссис Клэнси, но дело срочное.

– Ради Христа, скажите же, что стряслось? – в голосе женщины был испуг.

Он понял причину ее тревоги. Хотя ему лично не приходилось встречаться с Мартой Клэнси, но он знал, что трое ее сыновей были фениями в Ирландии.

– Да дело-то не к вам, – он понизил голос. – К ней самой. Надо бы мне с ней увидеться.

Женщина быстро перекрестилась, огрубевшими от тяжелой работы пальцами. Мужчина понял, что это был жест благодарения Богу за то, что он не принес ей дурных вестей. Большинство ирландских женщин жили с ощущением постоянного ужаса и страха перед ночными визитерами. Ведь любой из них мог сообщить ей о том, что ее муж схвачен и посажен в тюрьму, что ее сын убит или ранен, что ее брат или отец пропали без вести. Но стоило ей избавиться от страха, как обеспокоенность на ее лице уступила место осторожности или даже подозрительности.

– Все понятно, но, дело в том, что здесь никого нет. Я одна. Может, вы дом перепутали?

Незнакомец повернул голову и окинул взором улицу:

– Вас не затруднит, если я войду, и мы поговорим у вас в доме, а не в дверях? Это не для чужих ушей.

– А что у вас за дело такое?

– Пожалуйста…

Она подумала, затем отступила назад и раскрыла дверь, пропустив ночного гостя внутрь.

– Так и быть, проходите, если уж вам так нужно. Но не думайте, что так легко со мной справитесь, если у вас что-то не то на уме. У меня вон, ружьишко на кухне стоит, и я знаю как с ним обращаться, уж поверьте.

– Ни к чему оно вам сейчас, миссис Клэнси, – мужчина улыбнулся.

Марта Клэнси, прищурившись, посмотрела на него.

– Вы уже во второй раз меня по имени называете. Откуда вы знаете, как меня зовут?

– А чего же мне не знать, коли я весточку от вашего младшего привез? Виделся с ним пару дней назад в Дублине, это точно. Молодой Фрэнк просил передать его маме привет.

Стоило ей услышать лишь имя одного из ее сыновей, как ее настороженности как и не бывало.

– Виделись с ним? Ну и как он там? У него все в порядке? Как его братья?

– Двух других я не видел, но мне говорили, что у них тоже все хорошо. Ну, а что до Фрэнка, так это он самолично мне объяснил, как попасть на эту вашу Торпарч-роуд. Я-то дорогу не знал, она меня адреском снабдила.

При этих словах он многозначительно кивнул в сторону двери в подвал, будто там и могла хорониться та самая женщина, ради встречи с которой он и пришел в этот дом.

Марта Клэнси игнорировала его жестикуляцию.

– Спасибо вам за добрые вести от моих ребят, но все же, что вы еще здесь хотите?

– Миссис Клэнси, ведь я уже сказал, что я пришел не к вам, хотя и вправду рад хоть чуточку успокоить мать. Мне с ней непременно нужно поговорить. Дело очень важное, понимаете. Идите и приведите ее, я пока здесь обожду.

Последние слова были сказаны уже с ноткой требовательности в голосе, чувствовалось, что этот человек не привык, чтобы ему перечили.

– Это точно, что она сама дала вам адрес?

– Точно. А как иначе?

Еще раз окинув его взглядом, она, в конце концов, решилась.

– Хорошо. Да и нога ваша, смотрю, донимает вас. Вон как морщитесь. Чего уж здесь около дверей стоять, пойдемте что ли.

Он заковылял за ней. Насчет его ноги миссис Клэнси не ошиблась – она всегда напоминала о себе в такую погоду. Но стоило ему оказаться в Уютной и прибранной, хоть и бедной кухне, как боль стала стихать.

– Вот оно что – здесь есть настоящая плита, ирландская. Продрог я в этом тумане до самых костей. – Он держал ладони над уже остывшей плитой.

Лед недоверия между ними постепенно таял. Ее отчужденность и настороженность мало-помалу уступали место гостеприимству. С высокой полки была взята красивая фарфоровая чашка, а не жестяная кружка, стоявшая рядом с ней.

– Присядьте, отдохните малость. Я вам сейчас чаю налью и сбегаю за ней.

Мужчина принял у нее из рук чашку с горячим чаем и поблагодарил.

– Сходите, – произнес он, – а то уже никак поздно.

– А что мне ей сказать? Кто ее спрашивает?

Он назвал ей свое имя и, она, кивнув, отправилась наверх.

Лила еще не спала. Услышав стук, а потом приглушенный разговор, она сразу поняла, что кто-то пришел, и теперь ждала, не к ней ли пожаловал этот полуночный гость. Едва заслышав шаги Марты Клэнси на лестнице, Лила рывком поднялась с кресла, в котором сидела и сама открыла дверь, не дожидаясь стука: «Кто-нибудь пришел?»

– Да, пришел один человек. Говорит, что у него до вас какое-то срочное дело. Сдается мне, он один из наших, хотя Бог его ведает – эти англичане сейчас повсюду своих шпиков понасовали.

– Он как-нибудь назвал себя?

– Да, говорит, передайте ей, что Фергус Келли хочет ее видеть.

– Ах, так это Фергус! Отлично! Спасибо, мисс Клэнси. Скажите ему, что я сейчас спущусь – лучше говорить внизу, по крайней мере, хоть снаружи видно не будет.

– Некому на вас глазеть в этот час, – бурчала Марта, спускаясь впереди Лилы по лестнице. – Вон какой туман – хоть нож бери и режь. Да и люд здешний рабочий, им всем завтра рано вставать, чтобы на житье заработать, они по ночам не шляются, а спят себе.

Лила молчала, предпочитая не углубляться в тему ночного отдыха жителей этой улицы.

Фергус Келли поднялся навстречу ей. На Лили было простое платье из ничем не примечательного шелка, с двумя атласными складками на юбке и скромными манжетами на узких рукавах, но скромность нисколько не убавляла всегда присущую этой женщине элегантность. Едва уловимый аромат французских духов создавал вокруг этой женщины особую ауру. Она улыбнулась и протянула ему обе руки.

– Фергус, здравствуй. Как твои дела?

Келли держал ее за руки и смотрел на нее. Его темные глаза блестели, было видно, что он очень рад этой встрече. Он улыбался ей с высоты своего роста.

– У меня все хорошо, но куда мне до тебя.

Он многозначительно посмотрел на Марту Клэнси, все еще стоявшую в дверях. Этой женщине вполне было достаточно его взгляда, чтобы она поняла, что от нее требовалось. Немой приказ был выполнен незамедлительно.

– Я буду в средней комнате, когда переговорите, позовите меня, и я закрою за вами, как будете уходить, – проговорила она и повернулась, чтобы уйти.

– Какие новости, Фергус? – Лила сгорала от нетерпения.

Фергус посмотрел на дверь, которая закрылась за миссис Клэнси. Лила перехватила его взгляд.

– Все в порядке, беспокоиться не о чем. Ей можно доверять, я в ней абсолютно уверена.

Но, видя, что эти ее слова Фергуса не убедили, Лила поднялась и открыла дверь. Передняя была пуста. Она подождала, пока Фергус сам в этом не убедился, затем плотно прикрыла дверь.

– Что нового? – повторила она свой вопрос.

– Есть кое-какие новости. И хорошие, и плохие. Начну с хороших. С газетой все улажено, и я виделся с этим русским. Он сделает все, что потребуется.

У Лилы гора свалилась с плеч, но она почти мгновенно почувствовала и сомнение:

– А они ему поверят? Как ты думаешь?

– Еще как поверят. У него такой вид, что будто прямо из Петербурга, из царского дворца сюда явился. Он это Императорское казначейство знает, как своих пять пальцев – он долгое время там работал. Потом его оттуда попросили за какие-то темные дела.

Хоть здесь все в порядке, подумала Лила.

– Отлично. Ну, а теперь давай о плохом.

Она чувствовала, что напряглась, но это был не страх, а любопытство.

Лила вполне сознавала, что в любом, даже тщательнейшим образом разработанном плане, огрехи неизбежны и лучше заметить их сейчас.

– Речь идет о Бэт Мендоза. Соберись с духом, дорогая – Бэт ушла от мужа.

– Проклятье! – вырвалось у Лилы.

Она этого не ожидала. Ей казалось, что речь пойдет о каких-то несоответствиях в этом хитросплетении предполагаемых финансовых операций, на котором и строилась вся игра. В них недолго было и заплутать. Но она и в мыслях не имела, что эта пустоголовая своевольная девчонка может втянуть и Майкла и ее в скандал. Легко себе представить, какую волну пересудов это вызовет.

– А Тимоти знает почему?

– Боюсь, что да. И узнал об этом несколько часов назад, едва только прибыл из Дублина. Похоже на то, что эта Бэт оставила ему письмо, в котором все ему подробно объяснила, не преминув сообщить, что уходит к его кузену Майклу.

Лила в отчаянье прижала руку к сердцу и бессильно плюхнулась на стоявший тут же деревянный кухонный стул.

– Я всегда чувствовала, что такое может произойти. Но, что она вот так, возьмет и выложит все Тимоти – нет, этого я не ожидала. Проклятая девчонка! Как она узнала, где он? А как это воспринял Тимоти?

– Что касается твоего первого вопроса, то я ничего определенного сказать не могу, но уверен, что Майкл ей сам рассказал, куда должен отбыть. Бывают такие моменты, когда язык не удержишь и…

Фергус смущенно замолчал. Лилу это тоже вогнало в краску.

– А как себя ведет Тимоти? – продолжала она расспрашивать Фергуса.

– Взбешен, конечно. Дело в том, что лакей Тимоти по имени Уиллис – мой человек. Я виделся с ним перед тем, как придти сюда. Судя по тому, что говорит этот Уиллис, его хозяин настроен «отомстить как полагается» – это слова Тимоти. Но и, судя по всему, не имеет ни малейшего представления о том, где искать эту парочку. Хотя уже успел кого-то отрядить в Дублин на их поиски.

– Пустое дело, – к Лиле постепенно возвращалось присутствие духа. – Майкла там уже нет.

– И еще одно. Тим хочет довести это дело до суда.

– В таком случае он просто дурак. Это же чистое безумие – бегать по судам сейчас.

– Ты права. Лила, послушай, у него еще не было времени увидеть своего адвоката. Думаю, тебе следовало бы встретиться с ним и как можно скорее. Попытайся урезонить его, вдолбить ему, чтобы он хоть немного подождал и все хорошенько обдумал. Ведь он может таких дел наворотить, что мы и за сто лет не разберемся.

Лила кивнула.

– Да, конечно, ты абсолютно прав. В любом случае я отсюда собиралась выехать завтра. Я поселюсь в этом новом отеле «Коннот» на Карлос-плэйс. Фергус, ты можешь передать ему записку от меня? И чтобы ни одна живая душа тебя не увидела?

– Конечно, это не составит труда, – в его речи послышался ирландский акцент, и он улыбнулся.

Лила лишь покачала головой.

– Не понимаю, что тебя приводит в такой восторг. По-моему радоваться здесь нечему, Фергус. Это просто неуместно.

– Почему? Как радость может быть неуместна?

– Не знаю, иногда, наверное, может.

– Ничего, когда-нибудь мне удастся убедить тебя в обратном.

Она сделала вид, что не расслышала его намек, ее лицо оставалось серьезным.

– Передай ему, что я его буду ждать в отеле «Коннот» к вечернему чаю. Передашь?

– Конечно, передам, моя дорогая Лила. Разве есть что-нибудь на этом свете, чего я для тебя не сделал бы? Было ли такое?

– Не было, Фергус, – тихо ответила она. – Никогда такого не было.

– Мне кажется, только ты всегда говоришь «нет».

Она лишь улыбнулась ему в ответ.

3

Среда, 16 июня 1898 года

Лондон. Полдень

У Лилы ушла масса времени на подбор туалета. Сейчас на ней было платье из нежного, но достаточно плотного шелка, плечи ее покрывала легкая шелковая пелерина – предстояла поездка не куда-нибудь, а в фешенебельный Мейфер. Шляпу украшала изящная эгретка – три страусовых пера, цвет ее перчаток был близким родственником пелерины, в руках – изящный зонтик с ручкой из слоновой кости, декорированной причудливым золотым орнаментом.

Вышедший из дверей отеля «Коннот» швейцар поторопился навстречу изящному экипажу. Его наметанный глаз мгновенно определил, что их отель удостоился чести принимать знатную леди.

– Добрый день, мадам, – надменно-вежливо приветствовал он Лилу, успев бросить взгляд на крышу кареты, где громоздились три объемистых кофра и шесть картонок. – Сейчас я пришлю носильщика забрать ваш багаж, мадам.

– Да, благодарю вас, – рассеянно поблагодарила Лила и подала ему руку, чтобы он помог ей сойти.

В отделанном деревянными панелями вестибюле царило приятное оживление. Джентльмены, возвращаясь с деловых встреч, оставляли ключи у портье и заглядывали в бар, чтобы завершить удачное утро бокалом шерри. Лед», утомленные хождением по модным магазинам наоборот, забирали ключи и устремлялись наверх, чтобы успеть переодеться к ленчу. Портье, которого постоянно окликали то те, то другие, не мог, однако, оставаться безучастным к появлению в холле вновь прибывшей леди.

– Добрый день, мадам.

– Добрый день. Мое имя Лила Кэррен.

– Ах, да, конечно, конечно. Мы ждем вас. Добро пожаловать в «Коннот», миссис Кэррен. Уверен, что у нас вам понравится. Здесь все к вашим услугам и…

– Да, да, благодарю вас. Вы получили мое письмо?

– Да, получили, мадам. Оно пришло позавчера. Номер напротив вашего зарезервирован для леди из Испании.

– Отлично. Она уже здесь?

– Еще нет, мадам.

– Хорошо. Она должна быть здесь с минуты на минуту. Как только она появится, сразу же сообщите мне. И проследите, чтобы для нас накрыли в ресторане стол. Мы обедаем с ней вдвоем. Я не могу сейчас сказать, на какое время, это будет зависеть от того, когда прибудет сеньорита, тогда я вам сообщу.

– Все будет исполнено в соответствии с вашими пожеланиями, миссис Кэррен.

Лила вежливо улыбнулась, и удалилась наверх. Уходя, она чувствовала, что ее провожала не одна пара любопытных глаз. Прекрасно, именно это и требовалось.

– Я очень рада, что мы снова встретились. Но вид у тебя усталый, – заметила Лила.

Они сидели в ресторане за обедом.

Беатрис Мендоза пожала плечами.

– Для женщины может быть сколько угодно причин и поводов для усталости, разве нет?

Ее английский был вполне грамотным, ее акцент, хоть и довольно заметный, не резал слух, хотя кое-где она шепелявила.

– Для некоторых женщин – да, – согласилась Лила.

Она ждала, когда к их столу подойдет кравчий и наполнит их бокалы шерри.

– Поездка была трудной, я понимаю. Ты устала?

– Еще бы. Что это?

Беатрис показала вилкой на нечто, напоминавшее по виду миниатюрную розу.

– Ах, это всего лишь редис, – разочарованно пробормотала она, после того как попробовала. – Не понимаю, к чему овощи превращать в цветы?

– Англичанам нравятся такие фокусы. Как там Франсиско?

– Да как обычно. Пока.

Лила не могла удержаться от того, чтобы не улыбнуться. Вряд ли кто-нибудь мог переплюнуть ее золовку по части откровенности. И эта грубоватая откровенность импонировала Лиле. Все женщины рода Мендоза несли на себе печать какой-то неудовлетворенности, Судьба редко одаривала их красотой. В этом смысле им явно не везло. А вот красавцы мужчины Мендоза всегда и жен выбирали по себе: красивых, ярких, жизнерадостных. Но дочери их, как правило, сильно походили на Беатрис.

– Франсиско знает, что ты в Лондоне, – поинтересовалась Лила.

– Конечно, знает. К чему мне ему лгать? Моему придурку-муженьку и в голову не придет беспокоиться по поводу моей поездки в Лондон и возможных встреч с тобой. И когда над его бедной головой разразится буря, ему и в голову не придет, что это каким-то образом может быть связано с тобой или моим присутствием здесь.

Беззаботный тон Беатрис поразил Лилу.

– Как ты спокойно обо всем говоришь. Я надеюсь…

Лила была вынуждена замолчать, так как им принесли суп из черепахи. Серебряная супница мягко поблескивала в полумраке ресторана. Лила молчала и ждала, пока трое официантов не закончат свои манипуляции и не уйдут.

– Беатрис, я надеюсь, ты никогда и ни о чем не пожалеешь?

– Ни о чем. – Беатрис попробовала суп. – Как вкусно! И потом, когда съела две – три ложки, продолжила: – Слушай, я очень жалею, что так и не застала в живых мою мать. Если бы Анна была еще жива, когда ты выходила за Хуана Луиса, ты бы меня поняла.

– Поняла бы тебя?

– Конечно. Анна всегда знала свои обязанности и полномочия. Она и мне объясняла, и моему брату, боже, сколько она с ним билась. Но, когда она умерла, он предпочел забыть о том, что ему говорилось.

– И жениться на мне.

– Будь она жива, она была бы счастлива, что ой женился на тебе – убежденно произнесла Беатрис. – У тебя подходящая кровь.

Лила поняла, что она имела в виду ее еврейскую кровь. Вслух Беатрис, при всей ее откровенности и раскованности, никогда бы не отважилась произнести это слово даже здесь, в Англии, даже в этом укромном уголке, сидя за этим столиком. Да и сама Лила не жаждала говорить на эту тему:

– Беатрис, мы говорили о Франсиско.

Свои черные с проседью волосы Беатрис носила на испанский манер – они были гладко зачесаны назад и собраны там в большой шиньон, часть их не желала красоваться на затылке и вьющимися прядями спадала вниз по обеим сторонам ее лица. Беатрис привычным жестом убрала их назад и позволила себе по-светски негромко, но все же достаточно отчетливо фыркнуть.

– Мой муж – не Мендоза. Вот в чем его проблема. Он не виноват, но…

Она не договорила и пожала плечами – воплощение недоумения.

Обе дамы покончили с супом. Пустые тарелки мгновенно исчезли и кравчий уже разливал из запыленной бутылки темного стекла желтоватое шабли. Беатрис, как истинная иберийка поморщилась, пригубив французское вино, но зато воздала должное заливному омару. Сочные мясистые кусочки омара, вмороженные в желе и у сытого вызвали бы обильное слюнотечение.

– Изумительный вкус. Никогда ничего подобного не ела.

Сказано было это громко, может быть, даже слишком громко.

– Так вот, будь на то моя воля, я никогда бы не согласилась пойти за Франсиско, тебе это известно. Но Хуан Луис меня не спрашивал. Он заставил меня и все.

– Разве Франсиско тебе никогда не нравился?

– Все зависит от того, что понимать под этим «нравился». Ты хочешь спросить, было ли у нас так, как у вас с Хуаном Луисом, пока эта беда не пришла? Нет, у нас ничего подобного не было.

Беатрис огляделась по сторонам и, убедившись, что официантов поблизости не было, продолжала:

– Кроме того, Франсиско в постели – ноль без палочки. Самый настоящий кролик – трах-бах и готово.

Лила прыснула и поперхнулась. Она была вынуждена прижать ко рту салфетку и быстро глотнуть вина, лишь после этого она смогла заговорить:

– Всегда? – поинтересовалась она, вытирая слезы.

– Всегда. Неудивительно, что я ни разу не забеременела. У него никогда не хватало времени впрыснуть в мой животик столько, сколько полагается. Он убежден, что это я во всем виновата. И, как выяснилось, все это тебе на пользу, разве нет?

– Да. Майклу на пользу.

Какой смысл опровергать очевидное? Беатрис отлично понимала, что двигало Лилой в ее стремлении во что бы то ни стало осуществить задуманное. Лила почувствовала себя не в своей тарелке.

Возник шеф-повар в высоком белом колпаке, и, манипулируя узким длинным ножом, принялся нарезать тонкие ломтики говядины, отделяя их от огромного куска, покоившегося на широком серебряном блюде, украшенном тонкой затейливой резьбой. Другой официант добавил гарнир – картофель-фри и кусок йоркширского пудинга, поинтересовавшись у обеих дам, не желали бы они отведать еще какого-нибудь соуса или пюре из хрена. Лила отказалась, а Беатрис охотно согласилась и взяла я то и другое. Тем временем кравчий снова был здесь и на смену шабли пришел изумительный красный кларет.

– А ты не возненавидишь Майкла, когда он станет во главе банка в Кордове? – без обиняков спросила Лила.

Беатрис перестала жевать, и вилка с кусочком говядины так и застыла на полпути.

– Возненавидеть тебя? О какой ненависти ты говоришь? Бог ты мой, как я могу его возненавидеть, если я сама помогаю ему завоевать Кордову?

– Ну, не знаю, может быть, за то, что он возьмет и женится и приведет во дворец свою жену, чтобы сделать ее хозяйкой во дворце.

– Я лишь одно могу сказать: слава тебе Господи. Это будет для меня только наградой.

Беатрис облокотилась на матово-зеленый бархат банкетки. На ней было платье цвета красного бургундского – не самый удачный выбор цвета, он слишком подчеркивал нездоровую бледность ее лица.

– Я брошу все и отправлюсь путешествовать. Думаю, что поеду сначала во Францию – Де Виль и Биарриц. Может быть, уже потом – в Австрию. Я всегда мечтала побывать в Вене и Зальцбурге.

– Без Франсиско?

– Разумеется, без Франсиско. Если он не надумает отправиться на тот свет, после того, как убедится, что все пошло прахом, я настою на том, чтобы мы спокойно, без шума расстались. И никаких больше трахов-бахов – рай небесный.

– Беатрис, есть еще кое-что, внушающее мне беспокойство… А вдруг Франсиско поведет себя не так, как мы рассчитываем? Что, если он, вопреки нашим ожиданиям, наперекор всему, все же сумеет самостоятельно и с блеском решить эту проблему?

– Кто? Франсиско?

Беатрис расхохоталась и успокоилась не сразу. Потом замолчала, спохватившись и, как нашкодивший ребенок, стала испуганно глазеть из стороны в сторону.

– Поверь мне, дорогая Лила, это просто-напросто невозможно. Он будет вести себя, как маленький мальчик, ребенок, который упал и расшиб себе коленку. А мамы не будет. И он будет плакать и не знать, что делать. В этом ты можешь быть уверена. – Она вытерла глаза. – Я же говорила тебе – как кролик – трах-бах и в норку.

– Беатрис, ты просто несносна. Не хочешь попробовать клубники?

Беатрис взглянула на услужливо придвинутую к их столику тележку с десертом.

– Разве только самую малость. Да, и еще вот этого торта, маленький кусочек торта, – она улыбнулась официанту и не стала останавливать его, когда он предложил обмакнуть десерт в густые взбитые сливки.

Позже, когда они наслаждались ароматным мокко в гостиной номера Лилы, Беатрис не могла не напомнить ей о своем единственном условии:

– А Майкл все сделает, что обещал?

– Ты имеешь в виду иудаизм и воспитание в этом духе своих детей? Да, сделает. Можешь на него положиться, он – человек слова. Он даже перестал есть свинину, – добавила Лила, улыбнувшись.

Беатрис одобрительно кивнула и принялась за миндаль в сахаре, стоявший на столике в широкой серебряной чаше.

– Ладно, хорошо. Потому что, если он этого не сделает, я его убью. Насколько я его сейчас люблю, настолько и возненавижу, и я сделаю это, уже поверь мне. Правда, я еще не знаю, как именно я это сделаю – нет у меня твоего опыта, но что я, в конце концов, найду способ, это несомненно.

Эти слова были произнесены таким расчетливо-холодным тоном, что Лила ни на миг не усомнилась в их истинности.

– Не придется тебе его убивать, Майкл способен уяснить то, что от него требуется.

– Прекрасно, и все будут довольны и счастливы, и мои родители могут спать спокойно.

– Основательно тебя они подковали, – прозвучало это не очень одобрительно. – Не понимаю только, как же их не хватило на Хуана Луиса?

– А кто его знает? Для меня это тоже загадка. Это ему было уже девять, когда погиб отец, а я-то была еще совсем ребенком. – Беатрис вздохнула. – Мужчины ведь туповаты и бессердечны, разве нет?

– Хуан Луис был кем угодно, но не тупицей.

– Все еще защищаешь его, – констатировала Беатрис.

– Я его не защищаю и защищать не собираюсь, просто это констатация очевидного факта.

– Очень хорошо. Но не приходится сомневаться, что его сын – другой.

– Мой сын – чудесный.

Беатрис улыбнулась:

– Не спорю, не спорю, твой, никаких разногласий на этот счет у нас с тобой нет, и не будет. И никаких проблем. Вот у Франсиско – проблемы.

Она снова усмехнулась. Лила не желала углубляться в проблемы Франсиско, тем более что понимала, какие проблемы Беатрис имела в виду.

– Знаешь, Беатрис, я подумываю о тех, кто вряд ли придет в восторг от того, что мы совершим – призналась Лила. – Хотя бы о Джемми, Генри и Нормане.

– Они изменники, прикидывающиеся теми, кем не являются. Все, без исключения. Как и их папеньки, – отмахнулась Беатрис.

– Ты имеешь в виду их переход в англиканскую веру, понимаю. А ты сама? – выпитое за ленчем вино подействовало, и легкий туман в голове у Лилы позволил ей задать этот вопрос: – А тебе самой разве не приходилось прикидываться?

– Формально ты может быть права. Но на самом деле это не одно и то же. Никто ведь не приставил пистолет к виску Джозефа, чтобы заставить его перейти в христианство. Послушай, семья моей матери жила в Мадриде. Их предки в 1492 году бежали оттуда в Италию после этого эдикта об изгнании, но через сто с лишним лет снова вернулись. Настоящие испанцы всегда возвращаются в Испанию, это у нас в крови.

– А они вернулись уже христианами?

– Для всех – да, а на самом деле эти Калеро, родня моей матери, всегда были самыми настоящими «маррано» – тайными евреями. Вот поэтому-то Сафья и Роберт и выбрали в невесты для их Рафаэля Анну Калеро.

Лила, слушая ее, пыталась разобраться, как страсть, всепоглощающая, вечная, могла иметь своим источником незримого и неосязаемого Бога. Ее собственные мотивы были совершенно иными. Она размышляла и о другой ветви Мендоза – здешней, английской. Никто из них не последовал за Джозефом в христианство, они тихо и незаметно пребывали в иудаизме. Повинуясь моде. Может и ее золовка тоже повиновалась моде? Во время ленча Беатрис с удовольствием уплетала омара. Не слишком просвещенная в вопросах иудаизма Лила, даже она знала, что это вероучение запрещало употреблять в пищу моллюски и вообще любые живые существа в раковинах и панцирях.

– Ты себя считаешь еврейкой?

– Конечно. – Беатрис прижала руку к сердцу. – Здесь я – еврейка. Но, для того, чтобы мечта моих родителей осуществилась, этого мало. У меня нет детей.

Лила кивнула. Майкл оставался, следовательно, самым большим ее сокровищем, ее единственной надеждой.

– В Кордове уже все подготовлено, – успокоила ее Беатрис. – Я договорилась со всеми и объяснила им все. Все, как ты велела.

– Ты сказала им, что шифр «минус двадцать»?

– Да, сказала. Все в точности, как ты велела. Как только придут телеграммы, все и начнется. Мое алиби обеспечено. Джемми пригласил меня в Уэстлэйк. Не думаю, чтобы он уж очень жаждал меня лицезреть – вряд ли я могу служить украшением его имения, но я все-таки его кузина, а кузину полагается приглашать в гости.

– Отлично. Ты с него глаз не должна спускать.

Лила налила еще кофе и положила в чашку своей золовки три куска сахару. И, хотя они уже обсудили все, что намеревались, Лила видела в глазах Беатрис немой вопрос.

– Почему ты на меня так смотришь?

– Потому что давно хотела задать тебе один вопрос, – призналась Беатрис, – и никогда не могла отважиться.

– Задавай сейчас.

– А ты обещаешь мне ответить?

– Ты, по-моему, достаточно хорошо знаешь меня – я никогда никаких обещаний авансом не раздаю.

– Да, знаю. Но ты ведь все равно не ответишь. Ты ведь всегда умела уходить от ответов, если тебе не нравились вопросы, да и сейчас не разучилась. Но ведь, спросить всегда можно, правда?

– Правда.

– Очень хорошо. Я спрошу. Как тебе удалось заставить Хуана Луиса отпустить тебя, как тебе удалось вытряхнуть из него такую кучу денег? И, самое главное, как он мог позволить тебе уйти вместе с Майклом?

– Я узнала о нем такое, что захоти я придать это огласке, то ему бы сразу пришел конец.

Беатрис хлопнула чашкой о блюдце.

– Лила, это не ответ. Это мне известно. Меня интересует, что это было. Ты узнала об этом из того письма, которое я должна была передать тебе с Майклом? И еще одно. Как к тебе попала часть медальона, принадлежащая Хуану Луису?

– Ах, вот оно что. Тебе и это известно? – тихо спросила Лила.

– Да, я догадалась, что, кроме тебя его никто не мог взять, этот медальон. Я чуть с ума не сошла разыскивая его. Я все вверх дном перевернула в комнате Хуана Луиса после его смерти, но так его и не обнаружила. Дело в том, что Франсиско знал, что по обычаю Мендоза медальон полагался тому, кто становился во главе банка. И не дай Бог, чтобы этот медальон оказался в его руках – он ведь не Мендоза. Вот поэтому он мне и был так нужен. А я в комнате Хуана Луиса нашла лишь маленький бархатный мешочек, в котором был не медальон, а лишь сложенный вчетверо маленький листок бумаги. На нем было написано твое имя. Ты его забрала с собой, когда уезжала? Я так понимаю?

– Забрала, – не стала скрывать Лила. – Я не могла без него уехать. Это медальон Майкла. И теперь он у него.

– Ладно, это мне понятно. Но как тебе удалось добиться согласия Хуана Луиса выполнить все твои требования? – не отставала Беатрис.

Лила, поджав губы, раздумывала, потом улыбнулась.

– Не могу я тебе пока этого рассказать. Послушай лучше одну историю. Может быть, ты уже ее знаешь. Тебе никогда не приходилось слышать о человеке, которого Мендоза прозвали Моисеем Вероотступником?

Беатрис сделала протестующий жест рукой.

– Да этих историй у Мендоза, наверное, не меньше тысячи и большинство из них гроша ломаного не стоят.

– Эта побольше стоит.

– Откуда тебе это известно?

– Этого я тебе тоже пока не скажу, а лучше расскажу о Моисее Вероотступнике.

Она облокотилась о спинку, закрыла глаза и начала рассказывать.

– Аллаху акбар, аллаху акбар… – Эти слова произносит муэдзин. Он повторяет их пять раз в день, распевая их с минарета. – Ла илаха иль-аллах – нет Бога кроме аллаха. – Мухаммад ун расулу-иллах, – и пророка его, Мухаммеда. Все время, пока Кордова жила по законам ислама, а это продолжалось пять столетий, Мендоза приходилось каждый день слышать эти слова. – Аллаху акбар…

– Мавры прекрасно уживались с евреями, – стала возражать Беатрис, – в особенности, с Мендоза.

– Да, долгое время так и было. Но Моисей Вероотступник стоял во главе дома Мендоза в 1150 году, когда христиане пытались взять Кордову атакой, но отступили. Фанатичной исламской секте шиитов удалось удержать тогда бразды правления в своих руках. Затем они, опьяненные победой, решили избавиться от неверных – евреи, естественно относились к ним – и изгнать их из города.

– Полагаю, что этот твой Моисей не пожелал быть изгнанным?

– Моисей и думать об этом не хотел. И вот, однажды утром, в пятницу, в день, когда магометане отдыхают от дел, Моисей собрал всех родственников в одной из комнат дворца, в той, где фриз выполнен в виде листьев аканта и показал им на дощечку, укрепленную на стене. Ты что-нибудь о ней знаешь?

– Что-то приходилось слышать, – нехотя призналась Беатрис. – Моя мать как-то говорила мне, что там в свое время висела доска, на которой был начертан девиз семейства.

– «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя», – напомнила Лила. – О ней я и говорю.

– Эту дощечку никто в глаза не видел.

– Ее и не могли видеть. Потому что Моисей Вероотступник снял ее и надежно спрятал. Так вот, когда его семья была в сборе, он объявил им, что этот девиз, мол, не больше, чем суеверие и они жить в соответствии с ним больше не будут. Он приказал одному из слуг снять ее и укрыл эту дощечку в таком месте, которое знал лишь он один.

– Где укрыл?

Лила помолчала, раздумывая:

– Где, не знаю. Меня это тоже очень заинтересовало, но она ведь больше ничего не сообщила…

Лила замолчала.

– Кто «она»?

– Ладно, неважно. Мы сейчас говорим о Моисее. В общем, когда доски этой не стало, он внимательно посмотрел на своих чад и домочадцев и кое-что произнес.

– Объявил им о том, что они отныне мусульмане?

По лицу Беатрис было заметно, что эта история увлекла ее, несмотря на то, что поначалу она воспринимала все с изрядной долей скепсиса.

– Не совсем. Он посмотрел каждому в глаза и сказал: «Дело сделано. Если это и есть грех, то падет он на мою голову, а не на вашу». И вдруг стал произносить мусульманскую молитву. – Аллаху акбар – Аллах велик. Ла иллаха иль-аллах… – Нет Бога, кроме аллаха…

Хотя в комнате было довольно душно, Беатрис забыла про свой веер и он, покачиваясь, как маятник, висел у нее на запястье. Она не сводила глаз с Лилы, ожидая продолжения этой истории:

– Ты так это рассказываешь, будто видела все собственными глазами, – прошептала она.

– Иногда у меня возникает такое чувство.

– Но откуда тебе все это известно?

Лила покачала головой.

– Я не могу тебе этого сказать.

– Очень хорошо, – в голосе Беатрис чувствовалась обида. – Рассказчица ты великолепная. Оказывается поэтому-то Хуан Луис и отпустил тебя на все четыре стороны – ты ему поведала о том, что вытворяли эти Мендоза, какие это были ужасные вещи. Так я тебе и поверила.

Лила пожала плечами:

– Я не знаю, было ли это действительно так ужасно. Может быть, этот старик Моисей и был по-своему прав. Нет, Хуан Луис отпустил меня не поэтому. То есть, не только поэтому. Ведь то, что я тебе сейчас рассказала – лишь часть одной длинной-предлинной истории.

– Какой истории?

Беатрис понимала, что больше от Лилы ничего не добьется, но решила на всякий случай еще разок попытаться.

– Ты мне ничего не объяснила, ты только меня дразнишь, – Беатрис постукивала веером по столу в такт словам.

– Я тебя не собираюсь дразнить. Дело в том, что тебе совершенно необходимо узнать эту историю о Моисее Вероотступнике, чтобы ты смогла понять остальное, когда придет время.

– А что было дальше?

– Беатрис, я не могу тебе сказать, что было дальше, по крайней мере, сейчас не могу. Но обещаю тебе, что расскажу обязательно, – Лила выпрямилась и посмотрела золовке прямо в глаза. – Обещаю тебе, что когда все это закончится, когда мы выиграем, когда Майкл обоснуется в Кордове – ты все узнаешь.

Норман Мендоза устроил свой кабинет на первом этаже. Окна выходили на Лоуэр Слоан-стрит, и он имел возможность наблюдать за всеми входящими в банк и выходящими из него. Более того, он мог когда угодно зайти в зал, где служащие и кассиры работали с клиентами. В любой момент Норман мог возложить руку на пульс своего детища.

Филипп Джонсон, личный секретарь Нормана, восседал за столом, установленным в алькове между клиентским залом и кабинетом Нормана. У Джонсона было длинное мертвенно-бледное лицо, на котором застыло вечное недовольство миром. В течение двух Десятилетий он верой и правдой служил Норману и теперь отвоевал возможность с не очень тщательно скрываемым неодобрением относиться к тем или иным поступкам своего шефа. Он вздрогнул, увидев у своего стола неожиданно появившегося Тимоти.

– Ваш отец уже пять минут ждет вас.

Тимоти демонстративно извлек из жилетного кармана часы.

– Разве? Стало быть, я опоздал… Да нет, не может быть. На моих ровно три, Филипп.

Джонсон прикусил губу, но ничего не ответил. Он поднялся и закрыл дверь в зал, откуда был слышен мягкий перезвон пересчитываемых монет и сосредоточенное скрипение перьев армии клерков, заполнявших огромные расходные книги:

– Я доложу ему, что вы здесь.

Тимоти спрятал часы, на них было семь минут четвертого. Он не собирался заставлять старика ждать просто из озорства, ему было необходимо подготовиться к этому, судя по всему, весьма неприятному разговору и он не заметил, как стрелка миновала цифру три. Перед Тимоти стояла нелегкая задача – он не должен был сейчас ни словом, ни жестом дать понять своему отцу, что Бэт бросила его. Несомненно, со временем старик об этом узнает, но Тимоти будет из кожи вон лезть, чтобы оттянуть этот день. Ведь его отец, Норман Мендоза, сумеет придать этому событию такую окраску, что Тимоти окажется не только в дураках, но и виноватым. Сейчас он не был к этому готов. Главное – не терять выдержку, повторял он себе, стоя в напряженном ожидании в небольшом алькове Джонсона. Не волноваться, ни в коем случае не волноваться.

Вновь появился Джонсон:

– Он примет вас, – секретарь кивнул в сторону двери в кабинет Нормана и Тимоти вошел без стука.

– Ты опаздываешь. Я ведь сказал тебе: прибыть к трем.

– Извините, сэр. Мои часы явно отстают.

– Значит, надо снести их к опытному часовщику – с раздражением отпарировал Норман.

– Да, сэр. Я так и сделаю.

– И присядь, ради Бога. Не стой, как нищий на углу.

Тимоти опустился в кресло напротив отца. Старик занимался тем, что ставил свою подпись на бумагах и аккуратно складывал их в стопку. Через открытое окно была видна оживленная улица: люди направлялись либо в магазины Слоан-сквер, либо в особняки на Пимлико-роуд. Горячий ветер доносил шум транспорта и городскую вонь. А в кабинете Нормана было тихо, лишь на каминной полке тикали часы. Тимоти не мог больше выдерживать напряженную атмосферу этого кабинета.

– Жарковато для июня, не так ли?

Норман поднял глаза на сына.

– Новые соображения по поводу парагвайского займа? Генри не дает тебе покоя.

Сердце Тимоти снова застучало, это уже стало обычным явлением в течение последних недель. Ничего, не впервой ему. Он, усилием воли, старался не обращать на это внимание.

– С какой стати у меня должны возникнуть какие-то новые соображения? Мы ведь, по-моему, все уже выяснили на нашем последнем совещании, дядя Генри вел себя, как запуганная старуха. Мы ведь обо всем договорились, не так ли?

– Да, договорились. Где Бэт?

Несмотря на то, что Тимоти ждал этого вопроса, он был застигнут врасплох. Этот допрос Нормана не отличался традиционной последовательностью, логическая связь отсутствовала, причем все это делалось намеренно. Черт возьми, ведь должна же быть какая-то преамбула, какие-то вводные замечания, вопросы.

– Она… гм… она отправилась отдохнуть.

– Бред сивой кобылы.

Норман произнес это в своем обычном, невозмутимом тоне, потянулся за золотой зубочисткой и принялся извлекать застрявшие во время ленча, подгоревшие волокна ростбифа.

– До меня дошли слухи, что она бросила тебя.

– Вздор, – не сдавался Тимоти. – От кого вы это услышали?

– Неважно от кого, у меня достаточно источников. И это никакой не вздор, все так и есть. Она сбежала с Майклом Кэрреном. Это плохо, очень плохо. Хуже некуда. Теперь она будет блудить вне стен дома.

Тимоти покраснел как рак.

– Сэр, я не могу позволить вам говорить о моей жене как…

– Как о шлюхе? А почему? Ведь она и есть шлюха, распутница. Я пытался оградить тебя от нее уже тогда, я пытался вразумить тебя, убеждал тебя, что это не тот выбор, но где там! Ты ведь был «безумно влюблен» и на тебя это не подействовало и, в конце концов, ты женился на ней и вот. Не следовало бы мне этого допускать.

Тимоти старался не утратить контроль над собой, уговаривая себя, что сейчас не время посылать этого старика ко всем чертям. Недели через две. Или через три, но не теперь.

– Я думаю, что все-таки будет лучше, если я своими семейными делами буду заниматься сам, отец.

– А ты не способен ими заниматься, вот в чем дело. Она выставила тебя перед всеми дураком и уж наверняка позаботится о том, чтобы весь свет прошелся бы на твой счет.

Норман следил за реакцией Тимоти и от души жалел, что пару лет тому назад не доверился своим инстинктам и не довел дело до конца. А дело это заключалось в том, что тогда он, Норман Мендоза, сам по-настоящему увлекся молоденькой Бэт, приглашал ее на прогулки, заходил к ней под разными предлогами, зная наперед, что Тимоти в тот момент не мог появиться и застать их вдвоем и так далее. Ничего из этого так и не вышло, у него просто не хватило духу увенчать рогами голову своего сына. А жаль, если принять во внимание то, как обстояли дела сегодня.

– Что ты собираешься предпринять?

Тимоти отказался от дальнейших попыток делать вид, что ничего не произошло. Это было бы просто глупо.

– Я еще не решил.

– Когда она ушла?

– В воскресенье… как только я уехал в Дублин.

Тимоти задыхался от кипевшей в нем ярости, ему было трудно говорить. Норман поднял брови.

– Уже так давно? Надо бы присмотреться к моим осведомителям. Мне об этом доложили лишь сегодня утром.

– Твою слежку за мной я нахожу отвратительной, – Тимоти не заметил, как перешел на ты.

Отец протестующе поднял руку.

– Это не слежка. Ты мой сын. Разумеется, я не спускаю с тебя глаз. А этот Кэррен с нею?

– Я не знаю. Она оставила мне записку, что отправляется к нему.

– Мне именно так и передали. К нему – это куда?

– И это мне тоже неизвестно.

– Может быть, в Дублин?

– Нет, их там нет. Я проверял.

Норман удовлетворенно кивнул, он был рад услышать, что его сын не сидел сложа руки, а хоть что-то предпринимал.

– Значит, Кордова?

Тимоти покачал головой:

– И в Кордове их нет. Его не видели в Кордове с тех пор, как его матушка увезла его оттуда.

– Ах да, эта Лила. Ты ведь должен понимать, что это не могло произойти без ведома Лилы. Ты уже говорил с ней?

– Нет, ее не было в Бельреве и я не знаю, где она.

Он действительно не знал, и это тоже была проблема, причем гораздо более серьезная, чем местонахождение его супруги и его кузена. От этой мысли у него свело живот. Похоже, что ситуация постепенно начинает выходить из-под контроля.

– Найди Лилу, – Норман вставил зубочистку в держатель, стоявший на столе. – Она, я полагаю, может подсказать тебе, где сейчас Бэт и Майкл.

– А потом? – Тимоти не смог сдержать свое непонятное любопытство. – Что потом? Ты считаешь, что всевластному Норману Мендозе по плечу отыскать и вернуть в дом неверную жену его безответственного сына? Что я, по-твоему, должен делать, когда все же отыщу их?

– Ну, отмолотить его ты не сможешь, во всяком случае без посторонней помощи. Он раза в два покрупнее тебя будет. Найми каких-нибудь подонков, только не очень много.

– А моя жена?

– Ей-то всыпать ты можешь и самостоятельно. Но не следует злоупотреблять насилием. А потом, после того, как поучишь ее уму-разуму, отправь ее домой.

– Понимаю. Ты, значит, мне это советуешь? Сначала я должен надрать ей задницу, а потом простить и забыть все, что было.

Норман мгновенно и с поразительной отчетливостью представил себе округлую задницу Бэт.

– Не думаю, чтобы это показалось тебе уж очень неприятным. Тебе ведь ничего другого не остается.

– Отнюдь. Кое-что остается.

– Интересно, что же? – с любопытством спросил Норман.

– Я собираюсь предъявить моей жене обвинение в адюльтере, а Майклу – в сообщничестве, а затем – оформить развод.

Ответом Нормана было гоготанье.

– Да не можешь ты сделать это! Пойми, что не можешь. Ты что, с ума спятил? Мальчик мой, не пристало банкирам впутываться в сомнительные судебные процессы, тем более бракоразводные – это равносильно самоубийству.

Тимоти хотел было протестовать, но раздумал. Не так уж много времени осталось до того, как он обретет такое могущество, что любой скандал будет ему нипочем, но привлекать внимание к себе в эти дни все же не стоит. И вообще, неплохо было бы переменить тему:

– Скажи мне вот что. Ты давно видел Роджера? – поинтересовался Тимоти.

Какую-то долю секунды Норман, казалось, даже не понимал, о ком спрашивает его сын. С тех пор, как их отец отправил этого Роджера подальше, прошли годы.

– Какого Роджера? – не понял Норман.

– Ну, моего дядю Роджера.

– А какое он имеет ко всему этому отношение? – продолжал недоумевать Норман.

– К моей жене он, разумеется, не имеет никакого отношения. Я вспомнил о нем потому, что сегодня его упомянула «Таймс». Они пишут, что Ротшильд собирается открыть филиал в Америке.

– Чертовы газетки. Никогда не верь тому, что в них пишут. В большинстве своем это ложь, не более того. Я ничего о нем не знаю, я о Роджере слыхом не слыхал Бог знает сколько лет. И Джемми с Генри тоже не слыхали.

– Значит, он просто исчез?

– Похоже, что так. А то, что про него написано – глупость несусветная. Мой отец никогда бы не отправил его в Нью-Йорк по делам. Роджер так же подходит для банкира, как и Джемми, и посылать его встать на собственные ноги и не куда-нибудь, а в Нью-Йорк – бессмыслица какая-то.

– А ведь у Роджера есть своя часть медальона? Есть?

Норман прищурился. Теперь до него дошло, почему Тимоти завел разговор об этом:

– Да, по всей вероятности, есть. Но она нигде не фигурирует в качестве полноправного знака доверия.

– Дедушка Джозеф разделил принадлежащий ему кусок медальона на три части, одну он оставил себе, а две других дал своим братьям-близнецам Роджеру и Сислу. Позже Джозеф снова разделил теперь уже свою часть на три и дал своим сыновьям по одной трети. Таким образом, его сыновья, то есть ты, дядя Джеймс и дядя Генри – каждый имеете по своей части. Правильно?

Норман повернул свое кресло к окну. Движение на улице было уже не таким оживленным.

– Правильно.

– Все эти части должно быть, очень маленькие кусочки, то, что на них написано, прочесть невозможно.

– А ни к чему читать, все наизусть знают, что там было написано.

– «Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя», – негромко процитировал Тимоти. – Никогда бы не подумал, что Мендоза были без ума от Библии.

– Очень многие из них, оказывается, были, и причем довольно долгое время. Между прочим, под Иерусалимом, в данном случае, подразумевается семья. Дом. Бизнес.

– Когда я был ребенком, дедушка говорил мне, что Кордова.

– В те времена, когда этот девиз принимался, полагаю, так оно и было. Но это было очень давно, задолго до того, как Мендоза осели в Англии.

– А у кузена Франсиско есть своя часть медальона? Кордовская часть?

Норман поднялся:

– Бог ты мой, Тимоти, ты задаешь больше вопросов, чем тогда, когда ты был шестилетним. Вероятно, есть. Роберт Ренегат, тот самый англичанин, что обосновался в Кордове и взял в жены испанскую цыганку, поделил медальон на две части, это было году эдак в 1820. Одну половинку он отдал своему сыну Рафаэлю, другую – твоему дедушке Джозефу. У Рафаэля было двое детей: Хуан Луис, который погиб несколько лет назад, и Беатрис. Теперь в Испании всем заправляет ее муж Франсиско. У него тоже должна быть своя половинка.

Он встал, теперь уже окончательно, пора было заканчивать этот разговор и заниматься другими делами.

– Как видишь, все это чертовски запутанная история, а сейчас, мне кажется, у тебя есть дела и поважнее. Да и мне нужно скоро быть в клубе, где я встречаюсь с Джоном Барингом.

Ого! Вот это новость. Тимоти тоже поднялся, стараясь не выказывать своего жгучего интереса к только что услышанному. Дело было в том, что этот Баринг, с которым собирался встретиться в клубе его отец, был главою другого крупного коммерческого банка. Ничего необычного в этом не было – лондонские финансисты время от времени объединялись – в случае чего, риск пополам, но что бы не кто-нибудь, а Мендоза рыскали по Лондону в поисках партнера для участия в выпуске займа – факт беспрецедентный. Эта информация должна, без сомнения, заинтересовать Лилу Кэррен. Он, Тимоти, еще огорошит ее этим, если, конечно, ему удастся с ней встретиться.

– А что, Баринг собирается внести свою лепту в этот парагвайский заем? – спросил он, как бы невзначай, мобилизовав все свои актерские способности, чтобы не насторожить старика.

– Не знаю. И еще одно, это касается Бэт и твоего кузена Майкла. Советую тебе разыскать Лилу, она должна знать, где они.

– Да, отец. Так я и сделаю. – Он едва подавил в себе желание ухмыльнуться.

Оба направились к дверям кабинета. Тимоти уже взялся за массивную медную ручку.

– Отец, можно мне задать еще один вопрос?

Норман остановился:

– Что там еще?

– У тебя есть твоя часть медальона. Кому ты собираешься вручить ее? Мне или Чарльзу?

– Я еще не решил, кому из вас. И, по-моему, уже не раз об этом говорил вам обоим. Вы оба наследники, следовательно, претенденты, но это очень серьезный вопрос, и я еще должен все как следует обдумать.

– Да, ты это уже говорил. – Тим открыл дверь и пропустил Нормана. – До свиданья, сэр.

Норман с достоинством кивнул ему на прощанье и направился через клиентский зал банка к выходу.

Каков ублюдок, глядя ему вслед, с холодным бешенством подумал Тим. Ублюдок проклятый! Стало быть, папочка собрался вручить медальон Чарльзу. Он всегда считал, что унаследовать банк может только первенец. Так издавна повелось у Мендоза. Именно по этой причине этот идиот, его дорогой дядюшка Джеймс, и стал тем, кем был сейчас. А теперь и Чарльз должен все заграбастать – дворянский титул, дом, главенство над банком. Оказывается не только появиться на свет, но и сделать это вовремя – Чарльзу это удалось, и теперь ему было уготовано стать у руля. Хотя какой смысл сокрушаться об этом теперь? К тому времени, как Норман соизволит вручить Чарльзу этот маленький кусочек золота, вся эта затея не будет стоить и ломаного гроша.

День был жаркий и Норман был без пальто. Проходя через вестибюль клуба Уайтс на Пэлл-Мэлл он, как всегда, кивнув швейцару, отправился прямо в курительную. Джон Баринг пока не появился, но Норман заметил еще одно знакомое лицо:

– Шэррик, рад видеть вас здесь.

Лорд Шэррик оторвался от газеты.

– Мендоза, какая встреча! Сто лет вас не видел. Может, присядете ненадолго?

– Благодарю вас. Действительно давненько мы не виделись. Ведь вас не было?

Норман подвинул кресло и, не спеша, уселся.

Лорд пожал плечами.

– Да так, ничего особенного. То туда, то сюда. Вы же меня знаете – охота к перемене мест, это ведь своего рода болезнь.

– Да. Нет такой газеты, где не было бы упомянуто о ваших изысканиях. Где же вы были на сей раз? Чем занимались? Разведением рыбы в Китае или поисками старины в Тибете?

Норман неспешно извлек из кармана трубку, набил ее, примяв табак специальной золотой ложечкой.

– Нет, Китай и Тибет – то было в прошлом году, – ответил Шэррик. – Теперь я отправился в Латинскую Америку. Это ведь по вашей части, не так ли? Я имею в ВИДУ, в смысле ваших финансовых дел?

– Можно сказать, что да. У Баринга Аргентина и Уругвай, у Ротшильда Венесуэла, ну, а мы подхватываем, что после них остается.

– Остается, должно быть, немало, – суховато прокомментировал Шэррик. – Места там – хоть отбавляй. Вот жаль только, что уж больно беспокойно там в последнее время. Не то, что раньше.

Норман был занят раскуриванием трубки и, не вынимая ее изо рта, ответил:

– Да, есть немножко, это верно. Но сейчас дело вроде бы пошло на лад. Колоссальные естественные резервы, впрочем, вы и сами прекрасно знаете. А где именно вы были?

– Главным образом, в Парагвае.

Норман вздрогнул, он даже позабыл про спичку, которая, догорев почти до конца, вот-вот должна была обжечь ему пальцы.

– На самом деле? Ну и что вы по этому поводу думаете?

Лорд откинулся на спинку кресла.

– Мендоза, я полагаю, вам не очень интересно мое мнение о Парагвае, что бы я ни сказал. До меня дошли слухи, вы собираетесь выпустить еще один гигантский заем для них?

– Да, на два миллиона. Этот их новый президент…

– Два миллиона? Таких денег не стоит ни один политик, дорогой мой. Вспомните, что происходило в последнее десятилетие. Одна за другой все латиноамериканские страны отказывались от выплаты долгов, в том числе и Парагвай. Когда в последний раз эта страна отказалась выполнить свои обязательства?

– В 1874 году, – бросил Норман. – Но это было сразу же после этой их войны с Аргентиной и Бразилией. А с долгами парагвайцы расплатились в 1885 году.

Лорд Шэррик удивленно вскинул брови.

– Вы называете уплатой долга возвращение заимодавцам одной трети? – недоумевал он.

Черт бы тебя побрал, подумал Норман. В этих темных глазах никогда не потухал издевательский огонек, о чем бы он с тобой ни говорил.

– Вы очень неплохо информированы, лорд. Просто поразительно. Вот уж не предполагал, что вы и финансами интересуетесь.

– Я интересуюсь миром. И всеми забавными созданиями, которые его населяют, – Шэррик не переставал улыбаться.

– Это достойно восхищения, просто слов нет. Но, простите меня, вам ведь известна одна старая как мир поговорка о том, как яйцо курицу учит? В данном случае, курица – это я. Я банкир и, уж поверьте, эта игра стоит свеч. Я имею в виду этот заем.

– Баринг тоже банкир и уже давно, пожалуй, столько же, сколько и вы. А мне доводилось слышать, что он едва выплыл несколько лет назад.

– Мендоза стали банкирами задолго до него, – вежливо поправил Шэррика Норман. Спичка в его пальцах уже давно догорела, он бросил огарок в пепельницу и зажег новую. – Первое – их проблемы касались Аргентины. Второе – после всех неприятностей они перестроились и стали намного сильнее. Так что, нет худа без добра.

– Значит, несмотря на тот факт, что национальный доход Парагвая меньше восьмидесяти тысяч в год, вы рекомендуете мне приобрести облигации этого двухмиллионного займа?

– Настоятельно рекомендую. Правительство разрабатывает программу, основанную на государственном владении кофейными плантациями. Купите облигации. Это окажется весьма выгодным помещением капитала. Продажа состоится в следующую среду, советую вам зайти. И сегодня же скажите об этом вашему брокеру, Шэррик. Не раздумывайте долго – число подписчиков может превысить число облигаций.

Лорд положил на стол сложенную газету.

– Я подумаю об этом, – ответил он, вставая. – Я очень серьезно подумаю о вашем новом займе. А теперь сожалею, но…

– Да, конечно. Рад был увидеться с вами, лорд. Желаю удачи.

Норман смотрел, как лорд Шэррик уходил из клуба. Было заметно, что он прихрамывает, причем Довольно сильно. Интересно, как этот приятель мотается по всему свету со своей больной ногой? И лысый ведь, как бильярдный шар, а ведь поди ты, толкуют, что женщины от него без ума. Богат, как Крез, старая англо-ирландская ветвь. Род Шэрриков уходил корнями в елизаветинскую эпоху.

Норман еще посидел немного, в раздумье посасывая трубку. У него из головы не выходили слова Шэррика. Платежи в Парагвай должны осуществляться раз в шесть месяцев по пятьсот тысяч фунтов в течение двух лет. Довольно много времени. Конечно, ситуация, как выразился Чарльз, напряженная, но, черт возьми, ведь делать деньги – разве это не риск?

Через окно он увидел, как по ступенькам поднимался Джон Баринг. Норман поднялся и стал выбивать трубку, его решительные жесты должны были свидетельствовать о том, что этот Шэррик его не разубедил. К черту этого Шэррика. У него было больше, чем достаточно и других тем для размышлений, причем гораздо более серьезных, чем измышления этого лорда-путешественника. Еще раз стукнув трубкой о хрусталь пепельницы, он направился встречать Баринга.

– Где вас черт носил целую неделю? – сквозь зубы прошипел Тим, сжимая пальцами тонкую ручку изящной китайской фарфоровой чашки.

– Там, где меня уже нет, – спокойно ответила Лила.

Это было в начале шестого, они сидели в чайной гостиной отеля «Коннот». Лила не решилась пригласить Тимоти наверх в свои апартаменты во избежание эксцессов с его стороны. Эта гостиная была уютной, тихой, народу было не очень много.

Такой ответ взбесил Тимоти. Он задрожал от возмущения, но все же сдерживался:

– В таком случае, мне не мешало бы знать, как называется то место, где вас уже нет. Полагаю, я имею на это право.

– Потише, пожалуйста, – оборвала его Лила. – Возьмите себя в руки.

– И, к тому же, я не привык, чтобы во мне видели мальчика на побегушках.

Он говорил тише, но очень язвительно.

– Разве я дала вам повод так считать?

– А как это по-вашему называется?

– Я никак не пойму, когда это я считала вас за мальчика на побегушках? Что вы имеете в виду?

Он молча выудил из кармана обрывок бумажки и подал ей: – Час назад я нашел это на моем столе.

Никто из моих подчиненных не дал мне вразумительного объяснения по поводу того, как это там оказалось.

Записка была написана крупными печатными буквами: «КОННОТ. ПЯТЬ ПОПОЛУДНИ. Л. К.»

– Короче не напишешь, – призналась она.

– Как вам удалось спровадить ее на мой стол?

– А я и не спроваживала, во всяком случае, не я сама. Просто дала поручение одному из моих доверенных лиц передать это вам. Не бойтесь, у вас в банке он не работает. Послушайте, Тимоти, это просто трата времени. Какая вам разница, как и кто доставил вам эту записку? Мне передали, что вы меня искали. По какому поводу?

– И вы еще спрашиваете, по какому поводу! Бог ты мой, как вы можете об этом спрашивать? Думаю, что вам известно, по какому поводу.

– Мне известно лишь одно – ровно через неделю Мендоза выпускают облигации нового двухмиллионного займа в пользу Парагвая. Разве не к этому столько времени мы готовились? Разве не этого ждали?

– Лила, знаете, не надо только заговаривать мне зубы.

Он прихлебнул чай и поставил чашку. Она заметила, что его руки дрожали.

– Хватит делать вид, что вам неизвестно о том, что вытворяет ваш порочный сынок.

– Мой сын находится там, где должен находиться и занимается именно тем, чем в данный момент обязан заниматься.

– С моей женой, – выпалил Тимоти.

Лила наклонилась к нему и положила свою руку ему на запястье.

– Тимоти, послушайте меня… Я, конечно, слышала обо всем этом, и, поверьте, очень об этом сожалею. Я еще раньше говорила Майклу, что этот его поступок – вещь недопустимая, что это безрассудство, но он – взрослый мужчина. Я не могу указывать ему, что и как делать, когда речь идет о его личной жизни. А что касается миссис Бэт… Тимоти, простите меня, но эта идея – оставить вас – принадлежала ей. Майкл не имеет к этому никакого отношения. Он просто, – она подбирала слова, – он просто волочился за ней, флиртовал. Не думаю, чтобы это было что-то серьезное с его стороны. – И, прежде чем он раскрыл рот и принялся многословно опровергать ее доводы, Лила продолжала. – Просто она вас не стоит. Вы должны это понять.

– Я собираюсь развестись с ней. А Майкла обвиню в соучастии в адюльтере. И не пытайтесь меня от этого отговаривать.

– А я и не собираюсь. Вы сами решите, как вам в этом случае поступать. Но, дорогой Тимоти, я не сомневаюсь в том, что вы уже сейчас отлично понимаете, что этот скандал с судебным разбирательством на десерт, в который вы, очертя голову, бросаетесь, может и обождать. Не время сейчас плакаться в жилетку стражам закона.

– Я это знаю, – помедлив, ответил он.

Она немного успокоилась. Слава Богу, он хоть не круглый дурак.

– Вот и отлично. Тогда я предлагаю обсудить вещи, действительно заслуживающие самого пристального внимания. И это как раз то, о чем мы с вами столько говорили и…

– Мне необходимо знать, где они, – оборвал ее Тимоти.

– Я не могу вам этого сказать.

– Не можете или просто не хотите?

Лила отпила чаю. Он остыл и был горьким.

– А для вас очень важно знать, где они?

– Важно. Так я могу собрать свидетелей, необходимых для… Другого способа у меня нет.

Тимоти вжился в роль оскорбленной добродетели.

Лила снова наклонилась к нему:

– Тимоти, вы помните, когда мы договаривались о том, как объединить наши усилия и я еще упомянула о том, что располагаю одним тайным оружием?

– Вы сказали тогда, что у вас полно такого оружия. Помню.

– Именно. Значит, помните. Так вот, одно из них – Майкл. И вмешиваться в ход дела вы просто не имеете права. Майкл необходим нам, чтобы в точности сделать так, как предусмотрено планом.

– Он делает это с моей женой, – повторил он.

Лиле нестерпимо захотелось тряхнуть его, обозвать его идиотом, который дальше собственного носа не видит, но она лишь покачала головой.

– Нет, вы неправы. Я не собираюсь отрицать то, что они сейчас вместе, нет. Но дело не в этом. То, что сейчас делает Майкл и для меня, и для вас, и для себя, никак с Бэт не связано. – Она сжала его руку. – Мальчик мой, я понимаю ваши чувства. Но, если вы способны еще чуть-чуть потерпеть, ваше терпение будет вознаграждено, причем именно так, как вы издавна мечтали. Вы станете у руля Мендоза-Бэнк в Англии. Разве ради этого не стоит потерпеть?

– А ваш драгоценный Майкл…

– Встанет во главе Кордовы. Я никогда не отрицала, что это – моя задача. Партнерство лишь тогда партнерство, когда каждый, делая общее дело, отстаивает и свои собственные интересы. Вам следовало бы это знать.

– Я это и так знаю. До сего времени он вполне устроил бы меня в роли главы Банка Мендоза в Кордове, а сейчас положение несколько иное. И изменилось это положение по его милости, как вы понимаете.

– Я этого и не отрицаю. Я просто считаю, что в данный момент это не такая уж большая важность.

Тимоти кипел от возмущения. Конечно, ей легко было оставаться хладнокровной и мыслить четкими категориями. Ей-то что! Это приводило его в еще большее бешенство. Он сидел за столом, сжав кулаки, и с маской холодной ярости на красивом лице. Лила видела и продолжала:

– Тим, я хочу вам сказать еще об одном. В каких бы отношениях они не были, Майкл никогда не сможет жениться на Бэт. У него есть определенные обязательства по отношению к кордовскому дому Мендоза. А в Кордове никогда не пойдут на то, чтобы разведенная женщина стала хозяйкой дворца. И никто в Испании не понял бы такого.

Это было нечто новое, о чем он доселе и не мог задуматься. В своих фантазиях Тимоти был уже, Бог знает, как далеко. Он зримо представлял себе уже пожилую пару, Бэт и Майкла, свившую себе уютное гнездышко в Кордове и души не чаявшую друг в друге. Самому себе он, разумеется, отводил роль одинокого, брошенного мизантропа, отгородившегося от мира и пребывавшего в ненависти к этому миру. И вся запланированная им судебная вакханалия должна была служить тому, чтобы не допустить этого, лишить эту парочку возможности наслаждаться этой пасторалью. Теперь все стало выглядеть по-иному. Если верить Лиле, то, оказывается, ничего подобного и быть не могло. Он молчал довольно долго, обдумывая ее слова, потом заговорил:

– Скажите, а мы не можем заказать еще чаю? Посвежее?

– Разумеется.

Она махнула рукой, подзывая официанта. Тот в мгновение ока был у их столика и Лила попросила его принести им еще чаю. Потом продолжала вполголоса.

– Скажите, существует ли стопроцентная гарантия того, что Мендоза все же приступят к выпуску облигаций парагвайского займа?

Тимоти сидел, подавшись вперед, опустив руки на колени и нервно сцеплял и расцеплял пальцы. Он все еще не мог придти в себя.

– Все говорит о том, что собираются. Мой дядя Генри попытался было пошуметь, но отец, как водится, быстро заткнул ему рот. А теперь ваша очередь рассказать мне кое о чем. Что за оружие есть у вас в руках, кроме вашего поганца-сына.

– Действенное, – тихо сказала она. – Самое действенное.

– Так что же это за «действенное оружие», черт бы вас побрал? Скажите же мне! Объясните мне, непонятливому, что это за оружие. Мне уже опостылело быть в роли слепца с поводырем – вы поводырь, а я – слепец!

– Успокойтесь, вы должны доверять мне, Тимоти. Как вы оцениваете то, с чем вам пришлось ознакомиться в Дублине?

Она прощупывала его, пытаясь уяснить, возникли ли у него сомнения относительно достоверности этой информации. Кроме того, ей было небезынтересно узнать, кого он считал инициатором этой акции – ее или Фергуса. Ведь она не знала, что конкретно содержалось в этом отчете.

Тимоти не мог ответить сразу – официант принес им чай. Лила налила две чашки. Свою Тимоти выпил почти залпом, потом заговорил.

– Я остался доволен тем, что прочел. Действительно, очень доволен, – признался он. – Чего же мне не быть довольным – из всего этого я смог сделать очень полезный для себя вывод – мой отец и его братья вот-вот совершат очень большую оплошность.

Маловато для того, чтобы она могла составить себе вполне определенную картину, но кое-какие ее подозрения подтверждались. «Значит, этот хитрюга Фергус умудрялся все же удерживать этого глупыша в нашем альянсе. Слава Богу».

– Хорошо, ответьте теперь мне на такой вопрос: смогли бы вы получить такую информацию без меня?

– Не знаю.

– Ошибаетесь, Тимоти, знаете. Как бы вы ее получили, скажите мне? До поездки в Дублин вы ведь ни на минуту не сомневались в том, что ситуация в Парагвае благоприятна и стабильна. А этот отчет враз поставил все ваши представления с ног на голову. Что же касается меня, то я, в отличие от вас, знала, что там происходит и именно я сумела раздобыть для вас эти материалы.

Мягко говоря, все было не совсем так, но для нее было лучше, если она это подаст именно так, и теперь Лила ждала, когда он поверит в это, признает, что по-другому и быть не могло… А когда он поверит, она еще туже затянет удавку на его шее.

– Хорошо, я не могу отрицать того, что вы сказали, – он наконец поверил. – Но меня интересует, насколько сильным окажется для них этот, наносимый вами удар? Поймите меня правильно, нет смысла наследовать то, что обесценено, что уничтожено. Ведь банк, место которому на свалке, вряд ли подойдет для того, чтобы возглавить его. – Он смотрел прямо ей в глаза. – Или, может быть, вас именно это устраивает? Ведь в таком случае ваш драгоценный Майкл в Кордове вознесется до небес, ведь в Лондоне ничего уже не останется.

– До этого дело не дойдет, не беспокойтесь. Несмотря на формальное разделение, дом Мендоза – единое целое. И так было всегда. В этом наша сила.

– Наша? Простите, но вы не Мендоза. Вы – вдова Мендоза.

– Мой сын, мой драгоценный Майкл, как вы совершенно справедливо назвали его, такой же Мендоза, как и вы. И, кроме того, у меня имеются и личные мотивы для того, чтобы желать, чтобы… словом, желать того, что я желаю.

– Старая песня, – Тимоти отодвинул от себя пустую чашку. – Значит, по-вашему, я должен уверовать в то, что вы дирижируете всем и вся и что все под вашим неусыпным контролем. Хорошо, а вы в курсе того, что мой отец именно сейчас, когда мы здесь с вами распиваем чаи, встречается с Джоном Барингом? И что Баринг тоже возьмет на себя часть этого займа? И что это, таким образом, снизит возможности оказывать давление на Мендоза.

Лила улыбнулась.

– Я вам обещаю, что бы по этому поводу не решалось, какие бы меры предосторожности не принимались, когда наступит час выложить деньги на бочку, ни Баринг, ни какой-либо другой банк не будут заинтересованы в том, чтобы помогать Мендоза.

– Да как, дьявол вас возьми, вам это удастся? – вскипел Тимоти. – И пусть вы даже тысячу раз правы, вы не должны забывать о том, что общественная кампания подписки на этот заем привлечет массу желающих приобрести облигации. Мне нет необходимости объяснять вам, насколько всемогущим может быть этот пресловутый мелкий вкладчик. И, если Мендоза будет располагать соответствующим количеством наличных денег, то все наши планы…

– Я обещаю вам, что выпуск облигаций этого займа окажется полным провалом.

Лила говорила об этом так, будто это само собой разумелось.

– Как вы можете это знать сейчас? – допытывался Тимоти. – Кто вы? Ведьма, колдунья или ясновидящая?

Ореховые глаза Лилы сузились.

– Однажды ваш кузен Хуан Луис уже задавал мне этот вопрос. Это кончилось для него очень плохо. Нет, я не ведьма и не колдунья.

– Поймите, я не хотел вас оскорбить.

– Все в порядке, я понимаю, что не хотели. Но, как бы то ни было, остается лишь неделя. Подождем – увидим. И вам представится возможность убедиться в том, права я или нет.

– А если вы окажетесь правы, и этот заем действительно рухнет, что тогда? Что будет тогда?

– А вот тогда-то и начнется настоящая игра.

4

Пуэрто-Рико

Десять часов утра

В то время, как Лила и Тимоти вели в Лондоне этот разговор, «Сюзанна Стар» собиралась пристать к берегу на другом конце света.

Это был четырехмачтовый парусник, который, расправив свои могучие паруса общей площадью в полгектара, способен был переместить восемь тысяч тонн груза наперекор океанским волнам и самым быстрым морским течениям.

Сейчас, когда парусники доживали свой век, им постоянно приходилось бороться с постепенно вытеснявшими их паровыми кораблями.

«Сюзанна Стар», гордо рея, победительницей входила в залив Сан-Хуан. На носу парусника стоял двухметровый гигант и напряженно всматривался в приближавшийся берег. Он походил на кряжистый дуб, вросший в палубу. Его белая полотняная рубашка лопалась под напором мощных мускулов. Глядя на этого человека, невозможно было представить себе его в роли побежденного или испугавшегося. Он стоял во весь рост, ветер развевал его темно-рыжие волосы, лучи солнца искрами рассыпались в его синих, как морская вода, глазах. Но каким бы абсурдным это ни казалось, теперь этот великан находился во власти страха.

Впервые за свои двадцать девять лет Майкл Кэррен мучился сомнениями, хватит ли у него сил, мужества и ума совершить то, для чего он сюда был послан. На груди, под рубашкой, он ощущал золотое полукружие, висевшее на кожаном ремешке и сейчас, размышляя об этом, внушавшем ему непокой, будущем, он невольно прикоснулся ладонью к груди в желании еще раз убедиться, что талисман, которому он доверял больше, чем самому себе, оставался при нем. «Если я позабуду тебя, Иерусалим, позабудь меня, десница моя». Нет у тебя иного выхода, кроме как идти на этот риск – в который уж раз повторял он эти слова, ставшие в последние дни для него заклинанием.

Было и еще одно обстоятельство, способное рассеять его страхи, оно успокаивало его, и он далее расценивал его как доброе предзнаменование – «Сюзанна Стар», на борту которой он отправился в Америку, входила в состав небольшой флотилии, владельцем которой были Мендоза. Этот парусник перевозил для них грузы во все концы света. В планы Майкла не входило воспользоваться судном, принадлежавшим Мендоза, и то, что он оказался на «Сюзанне», было просто стечением обстоятельств. Капитан даже и не подозревал, какая важная персона была у него на борту. Майкл был благодарен судьбе за этот подарок, вселявший в него уверенность. Он чувствовал себя участником штурма какого-то замка, мастерским ударом пробившим брешь в его неприступных стенах.

«Сюзанна» подходила к берегу с наветренной стороны, с убранными парусами. Вдали виднелся Сан-Хуан – Майкл мог различить горсточку белых домиков с красными крышами, окруженных каменными стенами и башнями. Все это очень напоминало Майклу Испанию. Ничего удивительного – этот остров, начиная с пятнадцатого века, принадлежал Испании, отсюда эта архитектура.

Глядя во все глаза, он пытался определить, сильно ли пострадал Сан-Хуан от бомбардировки его американцами месяц назад, но никаких разрушений не заметил. Скорее всего, это был обычный вооруженный инцидент, каких были тысячи за сто лет вражды между испанцами и американцами, но и он мог служить доказательством тому, что интерес американцев к этому острову не уменьшился. Обсуждая эту поездку еще в Лондоне, ни он, ни Лила никогда не сбрасывали это со счетов.

Приближались прибрежные скалы. Майклу еще ни разу не приходилось так много путешествовать морем и, едва завидев их, он почувствовал смутную тревогу. Парусник мчался прямо на них с какой-то безрассудной отвагой, как сорвиголова. Майкл не подавал виду, что ему было не по себе, он был готов даже броситься в воду от охватившей его паники. Опасность, казалось, витала в воздухе. Вся команда была наверху и преисполнена ожидания. В течение долгих секунд было слышно только, как свистел ветер в парусах «Сюзанны». Но вот капитан Джадсон Хьюз громовым голосом скомандовал:

– Приготовиться к повороту! По местам стоять!

И все до одного рассыпались по кораблю. Затем последовала целая серия других команд, голос капитана гремел, раздавались трели свистков боцмана.

– Руля к ветру!

И огромное судно стало поворачиваться к ветру.

– Паруса к ветру!

И матросы захлопотали у лебедок и стали тянуть за линь, хором затянув вахтенную песню, не дававшую сбиться с ритма работы.

– Паруса к ветру! – и фок-реи грациозно повернулись, и повисшие было паруса, вновь наполнил ветер.

Майкл не уходил со своего поста на носу, он не мог сдвинуться с места из боязни не устоять на ногах. Лишь когда судно отвратительно накренилось, он почувствовал под собой твердую опору.

Снова раздался свисток боцмана, и матросы устремились вверх, футов на пятьдесят, на паруса и, стоя на реях, принялись быстро, но без суетливой торопливости, сворачивать их. И вот «Сюзанна» уже входила в воды пролива между островом Лас Кабритас и обрывом Пуэнте дель Морро, направляясь в тихую, защищенную от ветров гавань. Майкл был несказанно рад, что его долгое пребывание в океане подходило к концу.

– Вот вы где, мистер Кэррен. Я уж вас обыскался. – Это был Бриггс, который все эти две недели выполнял роль его слуги. – Вы с собой весь багаж забираете на берег, сэр?

– Да, Бриггс, весь.

Бриггс был приземистый, крепкий, весь какой-то квадратный, он очень походил на одну из тех бочек, что были сложены в трюме. Когда он услышал ответ Майкла, на его полудетском лице появилось выражение искреннего разочарования. Бриггс был судовым коком, но на третий день после того, как они покинули Ливерпуль, он упал и сломал себе руку и капитан Хьюз, не зная, куда его пристроить, предложил Майклу использовать его в качестве слуги. Как вскоре выяснилось, это было чрезвычайно удачное решение. Отец Бриггса тоже был в свое время слугой, и Бриггс еще в детстве многому от него научился.

Упавшим голосом бывший кок спросил Майкла:

– Так, стало быть, вы не отправитесь с нами в обратный рейс, сэр?

Майкл покачал головой:

– Нет, хватит с меня океана. Большое спасибо тебе за то, что обеспечивал мне комфорт на борту.

– Для меня было большой честью служить вам, сэр, – Бриггс с сожалением посмотрел на черную повязку, поддерживавшую его сломанную руку. – Конечно, будь у меня две руки, я оказался бы полезнее.

Он стал уходить, понурив голову.

– Сейчас спущусь вниз и все упакую, сэр.

– Погоди-ка, Бриггс, вот что я подумал. Как ты смотришь на то, чтобы сойти сейчас на берег вместе со мной и послужить мне еще?

Обветренное лицо англичанина расплылось в широчайшей улыбке.

– Я так и думал, что вы спросите меня об этом. Даже сам хотел к вам напроситься.

– Значит, решено. Я переговорю с капитаном и все устрою.

Маленькая гостиница Посада де Сан Хуан Баутиста был единственным местом в Сан-Хуане, где можно было рассчитывать на сносный ночлег. Гостиница выглядела довольно невзрачно. Приезжие из других стран были на этом острове явлением нечастым, и услугами Сан Хуан Баутиста пользовались, в основном, приезжавшие в город по делу плантаторы, сталкивавшиеся с необходимостью провести здесь одну-две ночи, а после снова вернуться в свои отдаленные гасиенды. Эти особенно не роскошествовали. Майкл поморщился при виде заросшего травой, запущенного патио и облупившейся розовой штукатурки на стенах, но все же повел Бриггса за собой.

Хозяин пережил небольшой шок, когда этот великан и, судя по виду, иностранец обратился к нему на превосходном испанском.

– Две комнаты, одну для меня, другую – для моего человека, – Майкл кивнул в сторону Бриггса. – И проследи, чтобы в них было чисто, – добавил он.

– Все будет исполнено, кабальеро… Вы только немножечко подождите, и я все устрою, как вы желаете, – засуетился хозяин.

Майкл повернулся к Бриггсу.

– Он обещал мне приготовить две комнаты. Мне сейчас предстоит одна важная встреча и меня до вечера не будет. Я могу положиться на тебя?

– Конечно, сэр, можете. Но, простите великодушно, мистер Кэррен, я и не знал, что вы по-испански говорите.

– С детства, – резким тоном Майкл дал ему понять, что не собирался распространяться на тему своих знаний. – У меня была бабушка-испанка.

Так было на самом деле, и этот ответ вполне мог избавить его от возможных расспросов по поводу его возможного испанского происхождения.

Майкл вышел из гостиницы и, миновав запущенный внутренний дворик, направился к воротам, выходившим на улицу. Перед тем как выйти, он остановился в тени раскидистого олеандра, сплошь покрытого розовыми цветами, источавшими одуряющий аромат, и осмотрелся. Убедившись, что за ним никто не наблюдал, он достал из кармана сложенную до крохотных размеров бумажку.

У Майкла в руках была нарисованная от руки карта, даже не карта, а скорее схема. На ней была обозначена эта гостиница и дорога, шедшая от нее по холмам, возвышавшимся к югу от Сан-Хуана. В правом верхнем углу крестом было помечено место, куда ему надлежало явиться. Карту эту ему вручила Лила еще в Дублине, она назвала и имя человека, изготовившего ее. Он был из местных, и Майклу предстояло его разыскать, но не сегодня. Сегодня следовало направиться в то место, которое скрывалось под этим таинственным крестом на карте.

Он изучал сложные переплетения прямых и извилистых линий, постоянно сверяясь с масштабной линейкой, которой была снабжена схема и даже если она была приблизительно точной, он заключил, что отсюда до нужного места около восьми миль. Далековато. Неплохо бы заказать карету, но у этих кучеров слишком длинные языки, а огласка Майклу ни к чему. Можно было бы попытаться раздобыть лошадь, но и на это могло уйти слишком много времени. Еще раз взглянув на карту, Майкл решил отправиться пешком.

Его маршрут проходил по главной улице Сан-Хуана – Калле Форталеза, там, где располагалось здание Банка Мендоза. Это здание было самым большим из всех на этой улице – три этажа оштукатуренных стен нежно-кремового цвета с красной черепичной крышей и затейливой резьбой на деревянных балконах и дверях.

Майкл стоял на противоположной стороне Калле Форталеза, с интересом рассматривая аванпост империи Мендоза. Это было детище Роберта-Ренегата, основанное его подручным Рикардо де Майя, перекочевавшим из монахов в революционеры, а оттуда – в банкиры. Когда Майя погиб от ножа, воткнутого ему в спину его супругой Марией Ортегой, эта же самая Мария Ортега стала управлять банком. Не умевшая ни читать, ни писать, она, тем не менее, сумела сколотить неплохое состояние, и ко времени ее смерти в 1873 году, этот банк приносил дому Мендоза неплохой доход.

Это здание было его мишенью, именно сюда приехал он, именно поэтому он и был сейчас на этом мрачном острове.

Майкл снова был охвачен сомнениями, преследовавшими его с тех пор, как он покинул берега Англии под парусами «Сюзанны Стар». Он еще раз прикоснулся к висевшему на шее медальону, как бы прося у него совета, затем продолжил путь.

Вскоре Сан-Хуан остался позади, и Майкл шел теперь лесом из пиний, быстро шагая по грязной дороге, которая прорезала этот, густевший с каждым его шагом, лес. Идти оставалось еще довольно много. Самое время было пораскинуть мозгами насчет банка, выработать какой-то план, – размышлял Майкл. Но постепенно его мысли уступили место воспоминаниям, которые ему до сих пор удавалось отгонять от себя. Пока он шел через город, любопытные, зазывные взгляды пуэрториканок взбудоражили его, дремавшую до сих пор плоть, и не оставили следа от его былой самодисциплины, которую, впрочем, нетрудно было сохранять на корабле, где женщин не было.

Он вспоминал сейчас Бэт, оставшуюся дома, ее тонкую талию; с болезненной отчетливостью Майкл ощущал сейчас ее отсутствие, его преследовали ощущения от прикосновения ее маленьких упругих грудей к его обнаженной груди, он чувствовал нежную шелковистость ее волос, рассыпавшихся по подушке, и слышал запах лаванды, всегда исходивший от них…

Он тосковал по женщине, которую он оставил в Англии.

– Кэррен, ты полный идиот, у тебя в голове меньше ума, чем в лошадиной заднице, – произнес он во весь голос.

Ответом была лишь лесная тишина. – Не время для воспоминаний, от которых зудит в паху. Но разве все дело было только в этом? Неужели Бэт так привлекала его лишь потому, что он часами мог не вылезать из ее постели? Или сюда добавлялось еще и сознание собственного превосходства оттого, что он сумел увенчать рогами голову этого высокомерного Тимоти? Впрочем, сейчас это уже не имело никакого значения. Даже в случае, если Бэт сейчас была бы незамужней, она все равно не могла бы занять места в его будущем. Майкл не был свободен, он заключил сделку со своей матерью и тетей Беатрис, суть которой сводилась к тому, что его женой могла бы стать только иудейка.

Дорога оставалась безлюдной, тишину леса нарушали лишь щебечущие в ветвях пиний птицы и возня каких-то зверьков в кустах. Да, в странное место ты попал, Майкл Кэррен, в поисках своего счастья. И вообще, весь этот план казался ему теперь мрачным, сложным и непонятным, донельзя странным. Большинство из планов Лилы были сложными и непонятными. А вот та женщина, которую он возьмет в жены, странной не будет. Она будет таким же милым, восхитительным созданием, как Бэт, а не какой-нибудь пройдохой, с которой все время нужно быть начеку.

Он добрался до вершины холма и остановился перевести дух. Все его размышления о будущем улетучились при виде раскинувшегося перед ним пейзажа. Ярдах в пятидесяти, внизу на склоне холма, примостился небольшой монастырь. Он был у цели. Майкл узнал его по высокой колокольне. Майкл повторил, правда, в обратном порядке, путь того письма, которое шестнадцать лет назад вызволило его мать и его самого из заточения в стенах дворца Мендоза. Теперь он был здесь, и эта доселе непостижимая загадка должна скоро разрешиться. Он стал спускаться по тропинке и вскоре оказался у каменной арки, увенчанной деревянным крестом. Небольшая табличка на одной из ее колонн сообщала, что он стоял у врат обители Непорочной Девы или, по-испански, Лас Ньевес. Лас Ньевес означало «снега» – символ непорочности, чистоту девственности. Это сравнение здесь, в тропиках, с их изнуряющей жарой, показалось ему не совсем уместным. Взглянув вверх на раскинувшееся над ним синее безоблачное небо, он потянул за шнурок колокольчика, висевшего у ворот.

Колокольчик зазвонил, и звон этот не отдался эхом в полуденном влажном воздухе. Проходила минута за минутой, но выходить никто не спешил. Майкл позвонил еще раз, потом еще и еще. Сколько же ему еще ждать на этом пекле? А вдруг его здесь никто не ждал? Тогда он с полным основанием мог причислить себя к проклятым. В отчаянье, он еще раз потянул за шнурок, грозивший остаться в его могучей руке.

– Добрый вечер, сеньор. Прошу прощения, что заставила вас ждать. Мы были на молитве.

Небольшого роста монахиня в черном одеянии, отпиравшая ворота, была такой маленькой и хрупкой, что Майкл удивился, как у нее хватало сил таскать на себе этот черный балахон. И отодвигать тяжелый засов было для нее тоже тяжеловато, от усердия и полуденной жары у нее выступили бисеринки пота на верхней губе. У Майкла мелькнула мысль, уж не пришлось ли ей бежать бегом, чтобы отпереть ему, и он устыдился своего нетерпения.

– Извините меня, сестра, – сказал он по-испански, – я пришел сюда, чтобы встретиться с…

Монахиня жестом руки остановила его – ей уже было известно, к кому он пришел.

– Позже, сеньор, вы устали, вам жарко, вам нужно присесть в тень, вы напьетесь воды и немного отдохнете.

Пройдя через ворота, он оказался в небольшом, идеально прибранном внутреннем дворике, где цвела герань и кустарник, покрытый фиолетовыми цветками – глициния, которую он не видел с тех пор, как покинул Кордову. В центре дворика был небольшой водоем. Монахиня зачерпнула ведром воду, потом налила из него полную до краев жестяную кружку.

– Меня зовут сестра Палома, – представилась она, подавая ему кружку.

Майкл принял ее, кивнув в знак благодарности. Он вспомнил, что «палома» означало по-испански «голубка» и подумал о том, как это имя подходило ей. Все ее движения напоминали порханье маленькой голубки. Женщина бросала на него украдкой взгляды из-под своей накидки.

Когда жажда была утолена, он снова сделал попытку заговорить о деле: – Я хотел бы видеть…

– Сестру Магдалину, – закончила она за него. – Я знаю.

– Откуда? – спросил пораженный Майкл. – Откуда вы об этом знаете?

– Потому что святая сестра сказала мне об этом.

Монахиня улыбнулась ему чуточку озорной улыбкой.

– Она сказала, что ожидает прибытия великана с огненно-рыжими волосами. Ведь это никто не может быть, кроме вас, верно?

– Все это верно, но откуда она могла…

– На все ваши вопросы вам ответит сама сестра Магдалина, сеньор.

Иронии в ее словах не было. Сестра Палома внезапно посерьезнела, как, впрочем, и полагалось истинной монахине.

– Лучше вам самому спросить у нее. Пожалуйста, подождите минутку. Я скажу ей, что вы уже пришли. Она точно не знала, когда вы появитесь, сегодня или завтра.

Ненадолго Майкл остался один. Когда она вернулась, то ничего ему не сказала, лишь жестом пригласила его следовать за ней. Они шли какими-то странными закоулками, минуя арки, проходили через утопавшие в цветах патио. Было очень тихо и безлюдно – им никто не попался навстречу. Сестра Палома шла впереди, бесшумно скользя по каменным плитам, ее монашеское одеяние развевалось на ходу. Один раз Майкл оступился на какой-то маленькой лестнице и полушепотом чертыхнулся. Монахиня обернулась и приложила палец к губам, призывая его то ли воздержаться от проклятий, то ли просто вести себя тихо. В этой необычной обстановке он чувствовал себя большим, неуклюжим: ни дать, ни взять – слон в посудной лавке.

Они дошли до конца крытого арками перехода и остановились у небольших ворот в другой патио. Сестра Палома достала ключи, отперла их, и они вошли. В отличие от предыдущих, этот дворик был совершенно неухоженным, даже запущенным. Здесь росло единственное дерево, покрытое пыльной листвой. Его корни вылезали из трещин в камне и ветвились понизу. Плитки выглядели грубыми, было видно, что к ним, по меньшей мере, лет сто, не прикасалась рука человека, в образовавшихся между ними щелях виднелась земля. Это место резко контрастировало с тем, что Майкл видел здесь до этого.

– Теперь мы уже вышли за территорию монастыря, – пояснила сестра Палома, – будто знала, о чем он думал. – Это уже не обитель. – Она немного помолчала. – Вы понимаете?

Он отрицательно покачал головой. Он не понимал.

– Наш орден состоит из монахинь, давших обет заточения и молчания, сеньор. Некоторые из нас, – как я, например, – пользуются правом выхода в мир. Но сестра Магдалина такого права не имеет.

Майкла слегка раздражали эти чересчур подробные объяснения. Ему не терпелось встретиться с этой, умудренной опытом, сестрой и побеседовать с ней, а тонкости их заточения в этих стенах его не интересовали. Сестра Магдалина представлялась ему пожилой, умудренной опытом. Но он делал вид, что внимательно слушает сестру Палому. Чему-чему, а терпению и умению скрывать свои мысли Лила его научила.

– Мы не являемся частью какого-либо большого ордена, это всего лишь группа пуэрториканских женщин, решивших посвятить себя Господу. Сам епископ выхлопотал для нас это место. Он же прислал к нам сестру Магдалину.

Майкл понимающе кивнул.

– Хорошо, а мы можем…

Монахиня снова сделала предостерегающий жест рукой.

– Мне бы хотелось еще кое-что объяснить вам, – она колебалась. – Часть из нас живет общиной, а святая сестра Магдалина пребывает в уединении. Это там.

Она показала кивком на стену. Майклу показалось, что в этой стене ничего не было, но, приглядевшись, он увидел небольшую дверь, почти скрытую за густыми ветвями.

Потом сестра Палом показала куда-то вверх.

– Вот видите, это задняя стена монастырской церкви, сеньор.

Майкл посмотрел туда, куда был направлен ее указующий перст и увидел остроконечный шпиль и рядом с ним колокольню.

– Вижу, – пробормотал он.

– Житие анахоретов – это очень старая традиция, – продолжала сестра Палома. – Святые обычно отгораживаются от мира стенами, они обитают за алтарем церкви и… – тут она замолчала, поняв по выражению лица Майкла, что он не слушает ее. – Хорошо, пойдемте. Я вас проведу туда.

Деревянная дверь вся была в трещинах, она не знала краски. К тому же она была очень низкой, настолько низкой, что Майклу пришлось согнуться в три погибели, чтобы пройти вслед за монахиней. Солнце разбросало светлые пятна на широком каменном пороге, источившимся от многих ступавших на него ног. Куда стремились все эти люди? В какой мир? Что жаждали обрести в нем?

Они оказались внутри какого-то помещения. Майкл ничего не видел из-за кромешной тьмы, которая их окружала. Единственным источником света была лишь открытая дверь, а он, стоя на пороге, закрывал собою свет. Сестра Палома забормотала по-латыни слова молитвы.

– Хвала Господу, – ответил ей, тоже по-латыни, другой женский голос.

У Майкла по спине побежали мурашки. Это место поразило его воображение своей необычностью, казалось, сделай он еще шаг и сразу же окажется в потустороннем мире. «Не будь дураком, – сказал он себе. Латинские словеса и мрачные ритуалы – именно это и позволяло им в течение стольких веков держать миллионы людей в узде. А на деле это лишь хитрая уловка для того, чтобы скрыть их неуемную жажду власти. И эти женщины – лишь слепое орудие в их руках, не более. Но тебя-то, Майкл Кэррен, на этом не проведешь».

С минуту он стоял, не двигаясь. Постепенно его глаза привыкали к темноте. Он уже мог различить сестру Палому, но та, другая монахиня все еще оставалась невидимой.

– Сестра Магдалина? – Совершенно неожиданно для себя заговорил Майкл.

Еще секунду назад он и помышлять об этом не мог.

– Меня зовут Майкл Кэррен, – негромко представился он. – Мне необходимо поговорить с вами.

Сестра Палома бесшумно повернулась, в ее лице Майкл увидел упрек:

– Сестра Магдалина это знает. Вам следовало бы самому дождаться, пока она не обратится к вам. Ее безмолвие может быть нарушено лишь по ее воле.

– Ничего страшного, Палома. Он этого не знал.

Отстраненный голос был хоть и низким, но очень приятным и совершенно не вязался с его представлениями об отшельничестве.

– Спасибо тебе за то, что привела ко мне моего гостя. Я ждала его. А теперь, оставь нас, пожалуйста.

Палома, сделав легкий поклон, удалилась, закрыв за собой дверь, и комната погрузилась во мрак.

– Присядь, дон Мигель. Справа от тебя есть небольшая скамейка.

– Мое имя – Майкл, а не Мигель. А титул упоминать не обязательно.

– В Кордове, в Андалузии, где ты родился, тебя нарекли Мигелем, – продолжал этот голос. Майклу даже показалось, что он расслышал в нем усмешку, – но я могу называть тебя и Майклом, если ты этого хочешь.

Он предпочитал не отвечать, а спрашивать.

– Что вы имели в виду, когда сказали, что ждали меня? Как вы могли знать, что я к вам приду?

Она безмятежно рассмеялась. Смех этот был очень естественным, искренним, никакой издевки в нем не чувствовалось.

– Мне могут быть известны некоторые события, Господь рассказывает мне о них. О тебе он сообщил мне немногое, он лишь оповестил меня о том, что ты собирался сюда. Но, ты все еще стоишь, а этот потолок низковат для тебя. Будь добр, присядь, пожалуйста, расположись поудобнее.

– Как я могу сесть? Куда? Здесь темень, хоть глаз выколи. Ваш закон не дозволяет вам пользоваться лампой или свечой?

– Нет, просто я привыкла к темноте…

Раздался шорох, чуть погодя вспыхнула спичка и зажглась свеча.

– Так лучше, Майкл?

– Намного, – признался он.

Рядом он увидел небольшой стульчик. Он придвинул его ногой и сел, наклонившись вперед и пытаясь разглядеть эту женщину, но видел лишь темный бесформенный силуэт на фоне белой стены кельи. Значит, эта карга ему показываться не желала. Хорошо, будь по-твоему, это роли не играет.

– Я пришел к вам по поводу вашего письма.

– Я так и думала. Это письмо я написала давно, когда еще пребывала в мире.

– Это было шестнадцать лет назад. Вы послали его в Кордову моей матери. Для чего вы это сделали?

– Потому что Бог велел мне так поступить.

– Он вас и адресом снабдил? – Майкл не скрывал иронии.

– Нет, – ответила монахиня. – Исходящие от него вести не столь точны. Я узнала адрес на Калле Форталеза.

– В банке?

– Да, в Банке Мендоза. Донья Мария была тогда уже очень стара, но еще жива.

– Мария Ортега знала о том, что вы собирались написать моей матери?

– Да, знала. Донья Мария сама подсказала мне, где и как найти женщину по имени Лила Кэррен.

– Мне много раз говорили о том, что эта Ортега никогда никому запросто так ничего не делала. Как же вам удалось выудить у нее эти сведения?

– Мне было кое-что известно о ней, кое-что такое, при помощи чего я могла заставить донью Марию помочь мне.

– Что именно? – Майкл требовал ответа.

Ответ был дан не сразу:

– Не вижу причин, чтобы скрывать от тебя это, – заговорила сестра Магдалина. – Донья Мария давно умерла, и наказать ее или простить может лишь Господь наш.

Возникла новая пауза, затем монахиня продолжала. Голос ее изменился, теперь он был печальным.

– Мне известно, как это все произошло на самом деле. Я знала, что донья Мария убила своего мужа, это она своей рукой воткнула нож в спину дона Рикардо.

Майкл затаил дыхание.

– Не было такого человека, который бы не подозревал ее в этом, это ни для кого не секрет, но как вам удалось это доказать?

– Я ничего никому не доказывала. Я просто рассказала ей, как все было. Когда и где. Я рассказала Донье Марии о том, что она сама после этого чувствовала.

– Ради Христа! Женщина! – взорвался Майкл. – Твои эти вести оттуда, – он показал вверх, – известны всем и каждому, разве это не так? И ты хочешь, чтобы я в них поверил? Поверил в твой необыкновенный дар?

– Для меня не важно, поверишь ли ты в него или нет, Майкл. Но, если ты не веришь, что у меня были видения, то зачем ты пришел?

– Как я могу верить? Я ведь даже лица твоего не вижу. А что до того, почему я здесь, так раз уж ты так много знаешь, то почему бы тебе, черт возьми, не знать тех причин, которые заставили меня явиться сюда?

– Не сквернословь, пожалуйста, – тихо предостерегла монахиня. – Что касается моих видений, то они говорят мне о том, что я должна знать, чтобы потом суметь помочь тем, кому обязана помогать. Остальное в руках Божьих и я об этом не тревожусь.

– Чертовски удобная позиция, – Майкл не мог удержаться от упоминания черта.

Сестра Магдалина вздохнула.

– Ты можешь верить или не верить, заставить тебя я не могу. Прости меня, но я не могу надолго отрываться от моих молитв. Скажи мне, что я могу для тебя сделать?

– Я должен знать всю эту историю с письмом. Всю – от начала и до конца.

– Прошло уже много лет с тех пор, как меня посетило это видение, относившееся к Мендоза. Всего их было два, я об этом писала твоей матери, это очень длинная история, потом еще одно, о Марии Ортеге. Когда я пересказала этой женщине мое видение, она мне во всем призналась. Ах, да, еще одно, – спохватилась она, – несколько дней назад Господь наш поведал мне о том, что ты собираешься ко мне.

Майкл встал, от сидения на низком стульчике у него затекли ноги, ему хотелось размяться.

– Все это, черт знает… Все это очень уж гладко у тебя… у вас получается, чтобы в это можно было поверить. Я в это не верю. Скорее всего, кто-то снабжает вас этими сведениями. И этот кто-то наверняка из банка, И я должен знать его имя. Ради Бога, расскажите мне все, как есть! – он шагнул к этой бесформенной тени.

– Нет, нет, прошу тебя, – из-под шуршавших черных складок возникла маленькая белая рука и предостерегающе замахала, – Ты не должен прикасаться ко мне. Это нарушит мой обет. Я сказала тебе все, что могла сказать.

Он стоял, подавшись вперед, но не двигался с места, и не предпринимал попыток дотронуться до нее.

– Плевать я хотел на ваши обеты. Я желаю знать правду. Для этого я приехал сюда к вам. Поймите, кроме как на вас, у меня нет надежды ни на кого.

– Надежды на что?

– На то, чтобы вернуть себе мое наследство, то, что по праву принадлежит мне и тем, которые придут после меня.

– Наше истинное наследие – Бог, Майкл, и никто не волен лишить нас его. Лишь мы сами можем устраниться от Его любви.

Майкла прорвало. Его душило возмущение и раздражение.

– Не забивайте мне мозги вашими пасторскими бреднями, – хрипло проговорил он. – Моя семья страдала из поколения в поколение из-за этой вашей любви к Богу, и вам это хорошо известно. Вы поведали о том, что вам привиделось моей матери. Выяснилось, что все это – правда, что все именно так и было и благодаря вам, она смогла, наконец, освободиться сама и освободить меня, и мы смогли выбраться из этого ада и бежать в Дублин, чтобы там, в конце концов, обрести мир и покой.

– Я понимаю, – задумчиво произнесла Магдалина. – И твоя мать увезла тебя с собой.

– Да, мне тогда было всего тринадцать лет.

– Понимаю, – повторила она. – Это очень многое объясняет. Теперь мне понятно твое желание заявить о своих законных правах на наследство. И почему ты хочешь, чтобы тебя называли Майклом, мне тоже ясно.

– Вам может стать это гораздо яснее, если вам известна история дома Мендоза.

– Но она мне неизвестна, я тебе это уже говорила. Лишь эти два видения, и ничего больше.

– Черт побери! Да не верю я… вам. – Он снова стал приближаться к ней.

Монахиня попятилась от него. Майклу ничего не стоило схватить ее, но какой-то голос внутри него предостерег его от этого.

– Подожди, – торопливо зашептала она. – Я думаю, что… да, я знаю, что нужно делать.

Сестра Магдалина неожиданно выросла, она встала и стояла теперь перед ним. Ее черное одеяние красивыми складками спадало вниз. Сейчас Майкл хорошо видел ее в свете свечи. Он в почтительном молчании уставился на нее и с изумлением увидел, как она поднесла руки к голове, откинула покрывало с лица и нагнулась к мерцавшему пламени свечи.

– Если ты не веришь мне, Майкл, то посмотри в мои глаза, Майкл. И ты поймешь, что они не могут лгать тебе.

От удивления Майкл не мог произнести ни слова – на него смотрела красивая и молодая женщина. Из-за чепца он не мог видеть ее волос, разве что небольшую темную прядку, но ее лицо в обрамлении белых крыльев чепца было идеальной овальной формы: у нее был полный рот, маленький прямой носик и слегка выступавшие скулы. Это было красивое лицо, хоть и отмеченное печатью аскетизма. Ее темные глаза окружала бахрома пышных, темных ресниц. Огонь страсти, пылавший в них сейчас, явно имел под собой религиозную почву, но в других обстоятельствах эта страсть могла иметь и иное происхождение.

– Я думал, что вы… что вы пожилая женщина, – прошептал пораженный Майкл.

– Не ты один так думал. Мне было двенадцать лет, когда я пришла сюда. А когда меня посетило видение, касавшееся Мендоза – одиннадцать. Именно его я описала тогда твоей матери.

– Одиннадцать? Невероятно! Это… это невозможно! Как могли вы, тогда еще совсем ребенок, разобраться в этом, все описать, послать письмо в город, находящийся от вас за тысячи миль?

– Именно это я и пытаюсь тебе объяснить, – нетерпеливо перебила его Магдалина. Она не сводила с него своих темных, как ночь, глаз. – Я всего лишь посредник, Майкл. Господь наш использует меня по воле Его. Я ничего в этой истории не поняла тогда, да и теперь понимаю не на много больше.

Он хотел что-то сказать, но где-то ударил колокол и он не успел. Монахиня в ту же секунду задула свечу и опустила покрывало на лицо.

– Сейчас ты должен идти, – прозвучал во тьме ее голос. – Дверь как раз позади тебя. Когда выйдешь в патио, увидишь другую – она выходит прямо на дорогу. Я упомяну твою заблудшую душу в своих молитвах, друг мой. Господь наш не оставит тебя, не печалься.

Он услышал, как она отпирала дверь, потом она закрылась за ней и все стихло.

Майкл понял, что остался один в этой маленькой душной келье. Он встал и, повернувшись, без труда нашел в темноте ручку двери. Дверь легко открылась, и он вышел в ослепивший его солнечный свет, в запущенный патио. Какое-то время Майкл ничего не видел, кроме резавшего его глаза солнечного света. Дверь, о которой говорила сестра Магдалина была здесь же, и Майкл шагнул к ней и вскоре уже снова шагал по той же самой дороге, по которой пришел сюда из Сан-Хуана. Он опять пребывал в реальном мире, так и не получив ответа ни на один из мучивших его вопросов.

Когда он добрался до города, на Сан-Хуан уже спускались короткие южные сумерки. Майкл устал, ему нестерпимо хотелось пить, он был голоден. Но, проходя по Калле Форталеза, он решил остановиться и еще раз взглянуть на банк.

Улица была пустынной, прохожих, совершавших в этот час традиционный вечерний променад, оставшийся одним из воспоминаний его детства, проведенного в Кордове, не было. Он отнес это на счет бомбардировки Сан-Хуана американцами. Видимо, жители города еще не сумели придти в себя после него. Эта тишина на безлюдной улице казалась Майклу зловещей. Вдруг его внимание привлекло движение – Майкл быстро отошел в тень и увидел, как из дверей банка вышли двое мужчин. Оба не уходили, а остановились невдалеке у дверей банка и продолжали разговор. Узнать одного из них не составляло труда – это был Джадсон Хьюз, капитан «Сюзанны Стар», но второй был Майклу незнаком.

Этот незнакомец был маленького роста, в нем было что-то от грызуна. Скорее всего, это был Фернандо Люс, управляющий здешним филиалом банка. Один из пуэрториканских осведомителей Лилы; человек, изготовивший карту для Майкла и известный под псевдонимом «Роза» так описывал этого Люса: «…крыса, но не из отважных, а из тех, которые обычно отсиживаются в норах». Майкл не знал, насколько объективной была эта характеристика, но полагал, что очень скоро составит себе представление об этом человеке сам.

Хьюз что-то говорил ему, беспрестанно тыча пальцем в его грудь, Люс же с безразличным видом слушал. Тон, каким капитан говорил с Люсом, был весьма фамильярным, это вызывало недоумение. Ведь если «Сюзанна Стар» была собственностью Мендоза, банкир, несомненно, находился куда выше капитана на иерархической лестнице. А здесь все выглядело наоборот. Хьюз, похоже, отдавал этому человеку приказания, причем делал это в довольно резкой форме. Майкл принял этот факт к сведению, решив, что им может быть придется воспользоваться в своих интересах.

Вскоре капитан распрощался и поспешил в направлении порта, а его собеседник, посмотрев ему вслед, вернулся в банк. Было уже довольно темно, на небе высыпали звезды, и взошла полная луна. Проходили минуты, но Майкл не покидал свою засаду до тех пор, пока в одном из окон первого этажа не зажегся свет. Лишь тогда ирландец, удовлетворенно кивнув, направился в гостиницу.

Бриггс потрудился на славу – Майкл был приятно удивлен, обнаружив дожидавшийся его таз с горячей водой и большой стакан грога, куда его слуга явно перелил рома.

Покончив с мытьем и грогом, Майкл огляделся. Его выбор был не так уж и плох – комната была просторной, в ней имелся балкон с видом на море.

– Точно заново родился, – признался Майкл, надев на себя чистую рубашку. – Полный порядок, Бриггс, ты со всем блестяще справляешься.

Бриггс ухитрился подать своему господину сюртук – это было нелегко, орудуя одной рукой.

– Я старался как мог, сэр. А эти люди из прислуги ведь ни бум-бум по-английски, чертовы иностранцы.

– Но тебе это не помешало вытрясти из них все, что требовалось. Что там у нас на обед или уже на ужин? Я быка, наверное, съел бы, если бы дали двух, то и их.

– Всего лишь цыпленок, я им сказал, чтобы вам свинину не подавали.

Слуга, наконец, справился с огромным сюртуком и тот ровно облегал широченные плечи Майкла.

– Они все что-то лопотали, я не разобрал, что и до меня дошло, что и они меня не понимают. Я им сто раз повторил – не надо свинины, не надо свинины, что я господину уж три недели служу, и он еще ни разу до свинины и пальцем не дотронулся. Должны они понимать или не должны, сэр? Я уж и не знал, как поступить.

– Ну и что дальше? Как же тебе удалось им все растолковать?

– Я потом смекнул, что надо бы пойти на кухню и показать им свиную тушу, которую я там заприметил. И вот, привожу я их туда и пальцем в эту тушу тык, – она у них на крючке висела, – и трясу головой, мол, нет, не надо нам никаких свиней ваших и они поняли, в чем дело. Говядины я там не увидел, но кур полным-полно, я показал на них и покивал головой и они сразу закивали.

Обед был вполне приемлемым, во всяком случае, достаточно обильным, чтобы утолить зверский голод Майкла. Постояльцев в этой гостинице было немного, кроме него ужинали еще пятеро мужчин, это была одна компания, похоже, что это были плантаторы из глубинки. Они ушли раньше Майкла, и он больше их не видел, должно быть, они отправились спать.

Он был слишком взволнован событиями этого первого дня своего пребывания на острове, чтобы лечь спать. Зная, что мысли все равно не позволят ему уснуть, Майкл не стал ложиться, а предпочел выйти на вечернюю прогулку. Едва он оказался на улице, как мгновенно перенесся в Андалузию, где прошли его детство и ранняя юность. Вокруг было неожиданно многолюдно, Майкл явно переоценил страх перед американцами. А может, спустившаяся темнота придала мужества горожанам. В Дублине в такой час все бы давно уже лежали в своих постелях и видели десятый Сон. А пуэрториканцы, как и испанцы, считали полночь лишь началом сумерек.

Он медленно шел по улице, прислушиваясь к говорящим на знакомом ему, но чужом языке, ловил обрывки разговоров, не обращая внимания на любопытные взгляды. Не имея никакого определенного маршрута и повинуясь лишь толпе, он повернулся и направился в сторону доков.

Майкл свернул в небольшой проулок и неожиданно понял, что оказался в пропахшем нищетой квартале бедноты. Здесь царила мрачная настороженность. Агрессивность, казалось, повисла в воздухе. На углах стояли небольшими группками мрачного вида мужчины, такие же группки скапливались возле дверей шумных, пропахших дымом таверн. Но Майклу и в голову не пришло испугаться этого – он вполне мог надеяться на свою физическую силу и поэтому шел и наблюдал жизнь пуэрториканских задворок как ни в чем не бывало.

Вдруг Майклу показалось, что где-то недалеко происходила драка и, секунду спустя, он увидел, что в узком переулке, зажатом двумя рядами домов, дрались несколько человек. Его первым чувством было желание присоединиться к ним – это было бы неплохой встряской после долгих недель этого плавания, но он, разумеется, не стал этого делать. Он же не мальчишка, в конце концов. Нечего привлекать внимание. Он повернулся и уже собирался идти дальше, но ему вдруг показалось, что он услышал женский крик. Он стоял и продолжал смотреть на мелькавшие в воздухе кулаки и ноги – вроде драка как драка, но что-то в этой драке не влезало в картину обычного уличного побоища. Это была не просто стая хулиганья, давшая волю кулакам. Это была драка из-за чего-то или… из-за кого-то. И он услышал, как в этой куче дерущихся, кричит женщина. Майкл, не раздумывая, бросился к толпе.

Этот переулок был просто проходом между домами, шириной метра в два, не больше. Он не видел женщины, но слышал ее сдавленные стоны. Перед ним двое сцепились не на жизнь, а на смерть. Майкл возложил на их плечи по своей огромной лапище и шутя расцепил их, а потом пнул к стене. Справа раздался неприятный хруст, лежащий у стены человек не двигался. Другой еще мог соображать и, сидя на земле, с каким-то тупым удивлением взирал на непонятное существо, лихо швырнувшее его о стенку. Но Майкл был уже занят другой парочкой и в следующее мгновение один из них лежал на земле, а второй решил наброситься на Майкла. Но, едва подняв руку, был отброшен и катался в грязи. Другой в это время опомнился и поднялся с земли. Незаметно подкравшись сзади, он повис у Майкла на спине и вонзил зубы в плечо. Майкл взревел от боли и злости. Своей мощной пятерней он схватил его за грязные липкие волосы и отодрал от себя. Потом, резко согнувшись, не отпуская его, перебросил через себя. Снова раздался глухой стук тела о стену и хруст ломавшихся костей. Мужчина тяжелым мешком упал на землю.

Теперь в их среде уже не было противников – все скопом наступали на него. Майкл мгновенно оценил возможности каждого из них и первым ринулся в атаку. Через несколько секунд эта битва была завершена. Проход был завален недвижными телами, драться больше было не с кем. Перешагивая через них, он, в почти полной темноте, искал женщину и не мог ее найти. В этот момент стало немного светлее – луна вышла из-за облака. Метрах в двух от себя он разобрал какое-то странное пятно и направился к нему. На этот раз Майкл не ошибся – это действительно была женщина. Она лежала на грязной мостовой, ее плечи сотрясались от рыданий.

– Ничего, сеньорита, успокойтесь, ничего страшного. Вы в безопасности, – быстро заговорил он по-испански.

Всхлипывания прекратились.

– Давайте, поднимайтесь, я помогу вам. – Майкл осторожно взял ее за локоть.

Она по-прежнему не произносила ни слова и не противилась его попыткам помочь ей. На ней было платье из дешевенького шелка и от нее неприятно разило тоже дешевыми духами и потом. Это сочетание насторожило Майкла. Тут одно из окон в стене над ними раскрылось, и раздался крик возмущения – кто-то из жильцов во всю глотку жаловался на отсутствие покоя среди ночи. Потом какая-то женщина, настежь распахнув окно, высунулась из него почти по пупок, держа керосиновую лампу.

– Боже мой, – воскликнула она.

Переулок выглядел как бойня. Он был усеян лежащими телами, вверх торчали скрюченные руки, ноги. Майкл понял, что переубеждать кого-либо было пустой тратой времени, и снова склонился к той, которую только что спас.

Она стояла, опустив голову, в лунном свете он видел, что это была брюнетка, ее черные густые волосы спадали ей на грудь, которая едва не вываливалась из весьма глубокого декольте.

– Сеньорита… – начал он.

Женщина повернула голову. Увидев ее лицо, Майкл ахнул, отшатнувшись от нее. Прислонившись к стене, он уставился на нее, не в силах вымолвить ни слова, она тоже продолжала смотреть на него, потом вдруг вскрикнула, как от боли, вскочила на ноги и убежала в темноту. Вверху раскрылось еще одно окно, и кто-то из жильцов стал призывать Деву Марию в свидетели жестокосердности людской.

Несколько секунд он продолжал стоять, приходя в себя от того, что увидел. Все казалось ему невероятным и скорее походило на галлюцинацию. Затем Майкл повернулся и медленно двинулся прочь. Когда он вышел на оживленную улицу, его стало трясти, как в лихорадке. Не обращая внимания на прохожих, Майкл брел как во сне, пока не увидел пустую скамейку под какой-то пальмой, на которую он опустился, чтобы отдышаться и осмыслить увиденное им. Он узнал эту женщину… Это была одетая, как проститутка, надушенная дешевыми духами сестра Магдалина из святой обители, которую он посетил сегодня.

5

Четверг, 17 июня 1898 года

Сан-Хуан, раннее утро

Большую часть ночи Майкл провел стоя у балконной двери своего номера и всматриваясь туда, где лежала затемненная гавань. Когда настал рассвет, и из-за моря показалось солнце, он все еще пребывал в раздумье. Майкл не знал, как поступить. Его инстинкты гнали его в обитель, душой он рвался в монастырь Лас Ньевес, чтобы еще раз встретиться с этой женщиной, но логика подсказывала иное решение. Его голова раскалывалась от бессмысленного нагромождения фактов. Он пытался как-то систематизировать их, установить между ними логические связи.

Первое: сестра Магдалина была мошенницей, лгуньей, наделенной огромным талантом. Следовательно, она солгала ему, уверяя его в том, что о Мендоза ей сообщили небеса. Бог, насколько мог понимать Майкл, не занимался раздачей своих божественных известий шлюхам.

Второе: кто-то пересказал ей эту историю несколько лет назад, и она записала ее. Это должен быть человек, которому каким-то образом стали известны эти невероятные вещи, происходившие с Мендоза. Майклу предстояло выяснить, кто этот человек. Но без помощи этого, претендовавшего на святость создания, ему ни за что этого не выяснить.

Третье: теперь, после того как ему стали известны такие нелицеприятные стороны ее жизни, для него не составило бы труда вытряхнуть из нее всю правду. На этом острове католическая вера была по сути единственной. На религию здесь смотрели весьма серьезно. Это же относилось и к пребыванию в монашеских орденах. Вряд ли эта женщина пожелала бы, что ее, столь постыдная тайна, станет достоянием всего Пуэрто-Рико.

Перед Майклом стала дилемма – либо он должен был какое-то время выждать, либо сегодня же отправиться в обитель. Выжидание имело смысл, оно могло упрочить его позицию. У нее будет достаточно времени, чтобы обдумать свое новое положение, в котором она оказалась после этой непредвиденной встречи в переулке. Но не исключалось также, что она могла куда-нибудь улизнуть, пока он будет сидеть и ждать. С другой стороны, возникал вопрос: куда она улизнет? Пуэрто-Рико – не очень большой остров, с ограниченными возможностями незаметно покинуть его, и это могло служить своего рода страховкой для него.

В дверь легонько постучали.

– Войдите, – ответил Майкл по-испански.

Вошел Бриггс, на здоровой руке у него возвышался поднос. Нес он его не без грации.

– Сэр, вы сейчас что-то сказали, и я понял это как разрешение войти. Я вас правильно понял?

– Да, Бриггс, ты все правильно понял: я подумал, что это кто-нибудь из местных.

– Они все еще спят, насколько мне известно. Я уже говорил им, что вы рано завтракаете, но все равно одного из этих ребят мне пришлось силком из постели вытаскивать и ставить за плиту. – Бриггс опустил поднос на низкий столик рядом с балконом. – Ничего у них не нашлось, кроме кофе и этого печенья, сэр. Я уже не говорю об овсянке или чае, даже рыбы копченой и той нет. Хотел сходить взглянуть, не снесли ли курицы хоть пару яиц, но подумал, что сперва вам хоть это предложу.

– Все в порядке, Бриггс. Я очень люблю на завтрак кофе с молоком и вот это. Они называются «чуррос».[3] А об яичнице не беспокойся.

На лице англичанина отразилось недоверие.

– Только это, сэр? Этим ведь и ребенка не накормишь, а уж такого великана, как вы, и подавно.

– Ничего, мне этого хватит, – Майкл взял большой кофейник. – Испанцы так, как мы с тобой, не завтракают. Ведь это испанский остров и давай лучше попробуем все делать, как они.

Бриггс продолжал недоумевать.

– Я кофе не пью, сэр. Только чай, грог или пиво, больше ничего.

– Да пей ты, что хочешь, – прозвучало это резковато.

Он не собирался позволять этому Бриггсу втянуть себя в спор о том, как и что пить по утрам. У Майкла даже мелькнула мысль, правильно ли он поступил, отказавшись от пуэрториканской прислуги. Но мысль эта тут же исчезла. Он правильно сделал, что нанял Бриггса, надо чтобы кто-то из британцев был рядом, тот, который на мир смотрел глазами британца, за которого не приходилось бы опасаться, что он за грош продаст тебя кому-нибудь, не в меру любопытному.

– Надо будет снестись с британским консулом, – добавил он уже мягче, – и спросить у него, как раздобыть чай. А может быть, купить его на «Сюзанне»?

Бриггс просиял.

– Блестящая идея, сэр. Я сам схожу на «Сюзанну» и переговорю с коком, он мой приятель. Я сделаю это, пока они не снялись с якоря, сегодня вечером. Но только с вашего разрешения, сэр.

– Разрешаю, – улыбнулся Майкл. – А теперь поешь что-нибудь сам. И не морщись ты – эти «чуррос» очень вкусные, попробуй.

– Может быть, потом, сэр, – Бриггс явно не торопился оценить по достоинству деликатес чужого острова. – Я вычистил все ваши костюмы еще вчера вечером, после того как распаковал ваш багаж, сэр. Какой вы пожелаете надеть сегодня?

– Темно-синий в полоску. Сегодня утром мне предстоит визит к банкиру.

Майкл с трудом удерживался от улыбки при виде того, как этот моряк копировал своего лакея-отца. И, наблюдая, как Бриггс раскладывал перед ним его одежду, Майкл пришел к выводу, что ему хватило ума не броситься с утра пораньше на поиски этой шлюхи или монахини или кем она там была. Эта мысль успокоила его. Фернандо Люс склонился над двумя аккредитивами, которые Майкл положил ему на стол.

– Да, сеньор, да. Пять тысяч фунтов стерлингов от Баринга и столько же от Ротшильда. Это солидная сумма, сеньор. Мы сделаем все, что в наших силах, сеньор, чтобы вы остались довольны нашим банком – «Банко Мендоза».

– Я полагаю, что мне только и остается, что воспользоваться «Банко Мендоза» – вы ведь единственный частный банк на этом острове.

Пуэрториканец улыбнулся.

– Верно, сеньор.

– В Британии, да и на континенте мы уважаем дух соревнования, сеньор Люс. Это всегда оттачивает мастерство. Я и сам довольно неуютно чувствую себя, если мне кто-нибудь в затылок не дышит.

Люс помолчал, сидя в кресле, он разглядывал своего визитера.

– Вы впервые на этом острове, сеньор?

– Да, впервые.

– И прибыли вчера?

Майкл прекрасно понимал, что Люс вовсе не нуждался в его ответах – он знал их заранее и вопросы задавались для проформы. Люсу не могли не доложить о прибытии в Сан-Хуан какого-то важного иностранца.

– Тогда неудивительно, что вы так считаете – вы ведь еще не знакомы с нашим укладом жизни. Но, если вы планируете остаться у нас на какое-то время…

– Не исключено, что и навсегда, – перебил его Майкл. – Дело в том, что я – человек ищущий. Я ищу новые возможности. Если я их здесь найду, то останусь.

Боже меня от этого упаси, – тут мысленно добавил он. Не нравился ему этот Сан-Хуан и этот Пуэрто-Рико не нравился.

– Очень разумно, сеньор Кэррен. На нашем острове есть возможности, уверяю вас. Человек со средствами, такой как вы, бегло говорящий по-испански и, разумеется, по-английски, может быть уверен, что сможет здесь рассчитывать на процветание. Могу я осведомиться, в курсе ли вы наших политических событий?

– Не могу сказать, чтобы я был в курсе. Один единственный вывод, который я для себя сделал, это то, что здесь кишмя кишат всевозможные партии и отколовшиеся от них фракции. Испания предоставила вам автономию, но, судя по всему, у вас в Пуэрто-Рико нет способностей к истинному самоуправлению. То, что вы имеете здесь сейчас – ни что иное, как хаос.

Майкл говорил это спокойно, не повышая голоса, но без издевки, ожидая, что Люс встанет на защиту. Эти оценки могли бы в ком угодно разбудить патриота.

Но банкир был стреляный воробей. Он не собирался просто так попадаться на крючок Майклу.

– Верно, но и из хаоса можно извлечь выгоду, особенно человеку, способному усмотреть в нем кое-какие возможности для себя. Вы с этим согласны, сеньор?

Люс не стал дожидаться ответа и продолжал.

– Да и сама матушка-Испания на протяжении всей первой четверти этого столетия имела сходные проблемы.

– Дольше, – поддержал его Майкл.

Люс пожал плечами.

– Ну, если говорить абсолютными категориями, то так было, начиная с зари человечества. А здесь… здесь за последние двадцать лет произошли некоторые перемены. Отказ Испании от рабства в 1873 году означал, что эти перемены не заставят себя долго ждать, даже здесь, в Пуэрто-Рико. – При этих словах Люс сморщил губы, скорее всего этот жест служил у него для выражения крайнего неодобрения. – А сейчас их регентша объявляет войну Соединенным Штатам Америки.

– А вы разве не одобряете действия Марии Кристины? – поинтересовался Майкл. – Мне показалось, что нет ни одного человека, кто не обожал бы ее. – Ирония в его интонации по-прежнему присутствовала.

– Не в обожании дело, сеньор. Надо смотреть на все объективно. Прежде всего, она – женщина и, будучи женщиной, легко внушаема. А теперь следует ожидать того, что эти американцы в одно прекрасное утро возьмут и съедят Испанию за завтраком. Собственно, они уже сели завтракать. Как вы без сомнения знаете, первым блюдом оказалась Манила несколько недель назад.

Майкл кивнул.

– Знаю. А как насчет Пуэрто-Рико? Ведь и вам довелось откушать от американских пушек. И Сан-Хуан, похоже, готовится к войне.

Люс снова пожал плечами.

– Несколько дураков будоражат крестьян и называют это приготовлениями к войне, только и всего. Вы забываете, сеньор, что Мак-Кинли вместе с его конгрессом ведут эту войну, чтобы освободить Кубу от испанского ига. Так было сказано, а нам они пообещали, что здесь, в Пуэрто-Рико, будет сохранена автономия. Что может быть нужно от нас американцам?

– Вы что, сеньор Люс, способны поверить правительственным заявлениям?

– Почти никаким, – не стал скрывать пуэрториканец. – Политики – это лгуны и к тому же еще и дураки. Много сложностей у нас возникло еще и потому, что мы сейчас оказались лишены экономической поддержки, которая раньше обеспечивалась рабством.

Майкл поморщился, он недолюбливал рабство, но заявлять об этом сейчас было бы идиотизмом. – Полагаю, что немало плантаций пострадало от этого?

– Здесь не так много, как в остальной Вест-Индии, но определенные потери были. Не могут белые люди рубить сахарный тростник, сеньор. И при этом доживать до старости. Клянусь вам, это так.

Майкл рассматривал ногти у себя на пальцах, делая вид, что слушает все это лишь вполуха, из вежливости.

– Мне приходилось слышать это не раз, как и то, что в течение последних лет цены на сахар были крайне нестабильными. Может быть, ответ на вопрос, почему они были нестабильными, именно в том, что белый человек не может рубить сахарный тростник, сеньор Люс? Но вот кофе – это нечто совсем другое. – Он посмотрел на банкира. – Вы так не считаете?

– Считаю, сеньор. Именно так я и считаю. И, как банкир, я как раз бы посоветовал любому, кто обратился бы ко мне за консультацией по вопросу, куда вложить деньги, вкладывать их в кофе. Именно в кофе.

Люс понизил голос и смотрел прямо в глаза Майклу. Глаза Люса был выцветшего коричневого цвета. Вчера вечером Майкл не смог их разглядеть – далековато они с Джадсоном Хьюзом стояли, да и темно было. Но сегодня он видел эти маленькие, близко посаженные глаза. Природа была не очень-то благосклонна к Фернандо Люсу, что касалось его внешности, но вот выдержкой его не обделила. Он спокойно встретил испытующий взгляд голубых глаз этого ирландца.

– И, если вы интересуетесь плантациями, то они должны быть только кофейными, – повторил он.

Майкл поднялся.

– Я буду иметь это в виду. А теперь, сэр, если бы вы были так любезны и открыли мне счет на основании… – он показал на лежавшие на столе Люса аккредитивы.

Люс поспешно вскочил.

– Конечно, конечно, сеньор Кэррен, – засуетился он. – Сию минуту, сеньор.

Он одарил своего клиента чопорно-самодовольной улыбкой.

– Баринг и Ротшильд – вполне респектабельные имена, но, полагаю, что «Банко Мендоза» равных нет.

И никогда уже не будет, пронеслось в голове у Майкла, когда он кивал Люсу в знак согласия.

Когда Майкл уходил, банкир забежал вперед, показав пример, насколько обременительной и беспокойной может быть иногда вежливость. Глядя на Люса, можно было подумать, что Майкл клал эти деньги не на свой только что открытый счет в этом банке, а в карман Люса.

– Разрешите, сеньор, – Люс с поклоном распахнул перед ним дверь.

– Да, сеньор Люс, чуть не забыл, – спохватился Майкл уже стоя на пороге. – Еще один вопрос. Вы можете порекомендовать мне какого-нибудь приличного портного? У меня с собой ничего нет, за исключением твидовых и саржевых костюмов, а здесь, – он с сожалением провел пальцами по толстому рукаву шерстяного сюртука. – Здесь уместнее носить что-нибудь потоньше?

– Конечно, сеньор. А ведь настоящее лето еще и не начиналось. – Люсу доставило явное удовольствие пугнуть этого ирландца грядущим пеклом. – Диего Фонтес на Калле Кристо. Это непревзойденный мастер. Скажите ему, что это я вас прислал к нему.

– Скажи-ка мне, Бриггс, – допытывался Майкл у своего слуги, возвратясь в гостиницу, – ты понимаешь в лошадях?

– Нет, сэр. Я в них ровным счетом ничего не смыслю, – признался Бриггс. – Как я вам уже говорил, сэр, я в море пошел десятилетним карапузом. А на кораблях – какие там лошади.

– Да, я помню, ты говорил. Ладно, тогда я сам этим займусь.

Лицо Бриггса осветилось улыбкой. – Вот оно что! Вы хотите обзавестись экипажем, сэр?

– Не исключено. Или, по крайней мере, скакуном для начала. Недалеко отсюда есть одна конюшня. Хочу взглянуть, что они мне смогут предложить. Но не сейчас, Бриггс. Сейчас время для прекрасного южного обычая – для сиесты.

– А что это такое? – озабоченно спросил Бриггс.

– Послеобеденный сон, – Майкл принялся освобождаться от подтяжек и расстегивать штаны.

– Минутку, сэр, – Бриггс был тут как тут. – Разрешите мне помочь вам.

– Нет, вот это уж я тебе не могу доверить, Бриггс. – Майкл отвел протянутую руку Бриггса. – Еще когда мы были в море, я говорил тебе, что одеваюсь, раздеваюсь и принимаю ванну без посторонней помощи.

– Но тогда, сэр, я ведь еще не был вашим настоящим слугой.

– Когда речь идет об этом – разницы нет. Так что ступай, парень, прикорни малость. Привыкай к местным обычаям.

Руки Майкла все еще лежали на поясе не до конца расстегнутых брюк.

– Да, кстати, я ведь так и не спросил тебя, подходит ли тебе твоя комната?

– В самый раз, сеньор. Лучше и не придумаешь.

Озабоченное выражение исчезло с лица Бриггса.

– У меня не было своей комнаты с тех пор, как нога моя впервые ступила на палубу. Даже кровати доброй и то не было.

– Отлично. Рад слышать, что ты доволен своим новым обиталищем. А теперь иди, насладись отдыхом и оставь меня в покое.

Когда Бриггс отчалил, Майкл разделся. Он машинально коснулся медальона, но снимать его, конечно, не стал. Он никогда его не снимал с тех пор, как Лила вручила его ему. Временами ему казалось, что этот маленький кусочек золота, бывший его талисманом, готов был прожечь его грудь насквозь. Так было теперь. Но Майклу были известны ставки в этой игре, и он ни о чем не сожалел.

Блаженно вытянувшись на постели и подложив руки под голову, Майкл рассматривал потолок. Когда-то он был палевым, но годы запустения и дым сотен свечей и сигар сделали свое, в прямом смысле этого слова, черное дело – сейчас потолок был цвета лошадиного помета. Все в этом Пуэрто-Рико было потемневшим, все несло на себе печать запустения.

Он намеревался использовать послеобеденную жару и сиесту для того, чтобы обдумать свои дальнейшие действия, но ночь, проведенная без сна, в измотавших его размышлениях о сестре Магдалине, давала о себе знать – Майкл провалился в глубокий сон, не успев привести в порядок ворох мучивших его мыслей.

Океан

– Ох, Боже мой! – Бэт Мендоза стонала. – Я умираю, Тилли.

– Думаю, что нет, мисс Бэт. Судовой врач тоже этого не думает. У вас просто морская болезнь.

Женщина, которую Бэт называла Тилли, была еще кормилицей Элизабет Тэрнер, ныне Мендоза, затем ее гувернанткой, а теперь – служанкой. Когда три года назад девятнадцатилетняя Бэт вышла замуж за Тимоти Мендоза и покинула родительский дом, перебравшись в дом мужа, Тилли отправилась вместе с ней. И этому никто не удивился – настолько все привыкли к ее постоянному присутствию рядом с Бэт все эти годы. Никто бы не удивился, если кто-то пожелал бы включить Тилли в реестр предметов, составлявших приданое мисс Тэрнер. Это более чем двадцатилетнее общение сильно размыло викторианские нормы взаимоотношений прислуги и леди.

– Да, вставайте же, – тон Тилли был резковат для прислуги. – Доктор посоветовал вам больше бывать на свежем воздухе и прогулка по палубе вам только на пользу.

– Нет, наверное, я все же не смогу. Ступай одна и дай мне спокойно умереть.

Служанка и ухом не повела и отчаянными усилиями все же заставила свою госпожу принять сидячее положение, а затем стащила ноги Бэт на пол.

Каков комфорт, а? – размышляла Тилли, подыскивая для своей госпожи подходящую обувь. Кроме настоящей кровати мисс Бэт – Тили, как ни в чем ни бывало, продолжала называть ее «мисс», хоть та уже три года как была замужем – полагалась и настоящая ванна. А сама эта каюта? Прелесть, да и только. Когда они собирались отплывать, Тилли ожидала увидеть здесь узкие конуры и вонючие грязные уборные, а не удобные номера и чистые туалеты, словно они были не на борту корабля, а в каком-нибудь дорогом отеле. Ее представление о корабельных удобствах ограничивалось сведениями, почерпнутыми из писем ее брата, служившего моряком на одном из торговых суденышек.

Нет, условия на борту «Персии», принадлежавшей компании Кьюнард, сильно отличались от тех, которые ей описывал ее брат в своих письмах, присылаемых на Рождество. Это был огромный лайнер. И когда она впервые увидела его у причала в Саутгемптоне, то была убеждена, что он должен был немедленно затонуть, стоило ему лишь отчалить. Но, оказалось, что нет. Ровный гул паровых двигателей «Персии» она нашла вполне удовлетворительным. И никакой тебе морской болезни, как у ее бедняжки мисс Бэт.

– Давайте-ка, – не отставала Тилли, одевая на маленькие как у ребенка ножки Бэт кожаные прогулочные туфли на шнурках и низких каблуках. – Поднимайся, деточка. Тебе станет легче, вот увидишь.

Каждый раз, когда Бэт заболевала, Тилли была в обхождении с ней еще более фамильярной, к ней возвращалась роль защитницы Бэт, когда та была еще ребенком.

– Ну, будь хорошей девочкой, – повторяла она.

Бэт не отнимала ото рта маленький батистовый платочек.

– Эти туфли просто ужасны. Откуда они взялись? Зачем ты их положила? – стонала мисс Бэт.

– Это прогулочные туфли. Разве вы не помните, что их заказал мистер Норман для прогулок по Оксфорду? Конечно, я их не забыла положить, ведь никогда не знаешь, а вдруг вам там понадобятся прогулочные туфли, ведь там, куда мы едем, мы еще ни разу не были и не знаем, что там и как.

Бэт вздрогнула, когда Тилли произнесла имя ее свекра. «Персия» совершала сейчас какие-то непонятные маневры, что еще более усилило очередной приступ морской болезни.

– Боже мой, опять…

– Сейчас мы вас на свежий воздух выведем.

Тилли, не слушая ее стенания, обхватила Бэт за талию и поставила на ноги. Молодую женщину качало из стороны в сторону как пьяную. Тилли вывела ее из каюты.

Когда-то давно, еще на заре своей деятельности, одна канадская компания, во главе которой стоял некто, по имени Кьюнард, предполагала осуществлять лишь челночные вояжи через океан. Ни на что большее он не претендовал, но жесткая конкуренция изменила его планы. А теперь «Персия» была одним из целой серии аналогичных трансокеанских лайнеров, предоставлявших своим пассажирам ничуть не меньший комфорт, чем роскошные отели и максимальную скорость. Этот лайнер по сути дела и был отелем на волнах, в течение десяти дней переносившим своих пассажиров из Саутгэмптона в Нью-Йорк.

Но миссис Мендоза не могла наслаждаться ни великолепной погодой, ни ровной как стол палубой из тикового дерева, ни располагавшими к отдыху шезлонгами на ней. Она не замечала целую армию стюардов и иной челяди, готовой по ее первому знаку броситься выполнять любые ее пожелания. Она боролась с морской болезнью, с не покидавшим ее головокружением с постоянными приступами тошноты, не позволявшими ей разжать зубы. Эта пытка океаном должна ненадолго прерваться в Нью-Йорке. Оттуда ей предстояло отправиться на сухогрузе «Леди Джейн» также в отдельной каюте в Сан-Хуан и ей, таким образом, еще две недели предстояло болтаться по волнам и пребывать в этом кошмарном состоянии.

При мысли об этом она усмехнулась и, держась за перила, продолжала идти по палубе, не обращая внимания на мужчин, провожавших ее восхищенными взглядами. Как они могли разгуливать здесь, будто это и не палуба вовсе, а Брайтонский пирс. Ради чего она все это терпела? Ради Майкла? А заслуживал ли он этих испытываемых ею мук? Но эта мысль исчезла, едва возникнув. Бэт была твердо убеждена в том, что заслуживал.

Сан-Хуан

Полночь

Сестра Магдалина не могла унять дрожь. Она обливалась холодным потом, несмотря на ужасную духоту летней тропической ночи. Она долго простояла на коленях, застыв в одной и той же позе и теперь, когда собралась подняться, тут же повалилась вперед – ее ноги онемели и отказывались повиноваться. Медленно» преодолевая боль, ей все же удалось встать и добраться до каменной плиты, служившей ей постелью. Постепенно кровь вернулась в онемевшие конечности и она могла встать.

Ее келья лежала погруженная во мрак, и такой же беспросветный мрак окутал ее душу. Ей казалось, что пытке этой не будет конца. Нет! Она больше не могла мириться с тем, что было внутри нее. Боже, Всемогущий Боже, как она могла с этим мириться? Ее губы двигались в беззвучной молитве. Я понимаю, Боже, я это знаю, потому что ты поведал мне об этом. Но что мне делать? Кто мне поверит?

Вдруг ее руки поднялись над головой, в приступе ярости сжались кулаки.

– Оставь меня! Оставь! – умоляла она. Я всего лишь женщина и беспросветная грешница. Ты не можешь просить меня стать Ионой! Ты слышишь меня, Боже? Оставь меня в покое! – Ответом была лишь тишина.

Ярости больше не было, лишь только стыд. Сестра Магдалина упала на каменное ложе и разрыдалась.

6

Понедельник, 21 июня 1898 года

Сан-Хуан, 9 часов утра

Епископ Пуэрториканский был маленьким человечком с капризными манерами привередника. Ему не давала покоя его мантия – он без конца одергивал ее, ему казалось, что по пути в эту обитель она осквернилась соприкосновением с каким-нибудь нечистым объектом мирского окружения, в которое он был ввергнут сейчас, вырванный из изоляции, дарованной ему его привилегиями. Говоря, он непрерывно вращал на пальце увесистый перстень – символ его высокого ранга и оружие в борьбе с дьяволом.

– Вы пожелали встретиться со мной, дитя мое?

– Да, Ваше Преосвященство. Простите меня за то, что я беспокою вас. Я непременно пришла бы к вам сама, если бы только не мои обеты. Я не думала, что вы приедете в нашу отдаленную обитель в столь ранний час лишь для того, чтобы увидеться со мной, – взор сестры Магдалины был опущен, она смотрела на свои руки, сложенные на коленях.

Лицо ее было, как и следовало ожидать, под покрывалом и в мерцавшем свете свечи она смутно видела всемогущего епископа, восседавшего перед ней на грубом стуле в ее крохотной келье.

– У меня сегодня очень насыщенный день. В вашей записке говорилось, что вопрос этот не терпит отлагательства в силу его особой важности. В этот мой единственный свободный час я и смог приехать.

– Да, я понимаю, Ваше Преосвященство, – бормотала она, явно смущенная тем, что лишила Его Преосвященство единственного свободного часа.

– Но я не совсем понимаю. Отчего такая спешка, сестра? Почему вы решили послать за мной?

Чувствовалось, что епископ не на шутку напуган. Разумеется, он не стал бы срываться с места ради какой-то монахини. Но эта монахиня была не какой-то, а особой, ею пренебрегать он не мог.

– Что вы желаете мне поведать? – продолжал расспросы епископ.

– Господь Наш послал мне видение, – едва слышно проговорила сестра Магдалина.

Епископ подался вперед.

– Ну, ну, давайте, дитя мое. – Как же я могу вам помочь, если вы не желаете рассказать мне, что вы от меня хотите?

– Я ничего не хочу, – шептала Магдалина. – Лишь одного – обрести покой. Но Бог Наш мне не дозволяет. Он велел мне рассказать обо всем вам.

– Что? Что рассказать? О чем?

Он сделал над собой колоссальное усилие, чтобы не заорать на эту женщину.

– Все мы в большой опасности. Враги наши…

– Кто есть мы? Эта обитель? Святая Церковь?

Она покачала головой.

– Нет, не совсем. Пуэрто-Рико, весь остров. Ему грозит опасность.

Его Преосвященство вздохнул. С явным облегчением. Когда ему передали, что у нее было видение и она хотела бы поговорить с ним, епископ страшно перепугался. Дело в том, что с тех самых пор, как он убедился в том, что она обладала даром ясновидения, он жил в беспрестанном страхе перед тем, что она в один прекрасный день возьмет да и выложит ему обо всех его самых потаенных секретах и грехах, бросит ему обвинение в них или, чего доброго, сообщит об этом в Рим. Но, к его великой радости, к нему лично это видение отношения не имело.

– Вы здесь удалены от мира в стенах обители, – сказал он елейным голосом. – Сейчас идет война между Испанией и Америкой. Я уверен, что ваше видение связано с этими событиями. Но для беспокойства нет никаких оснований. Здесь уже побывала американская армада, но вскоре ушла и, хотя город был обстрелян, разрушения были небольшими.

– Нет, вы не понимаете! – вскричала Магдалина. Тревога ее росла. – Я знаю о бомбардировке, даже сюда до нас доходят вести. Мое видение с этим ничего общего не имеет. Бог Наш сообщил мне, что всему нашему острову Пуэрто-Рико грозит большая опасность, но люди не должны противиться этой опасности.

Епископ встал.

– Очень хорошо. – Вы сообщили мне об этом. Ваш долг выполнен, сестра Магдалина, и вы можете вернуться к своим молитвам. – Она подняла голову.

Епископ мог заметить даже через черную кисею покрывала на лице, как она побледнела.

– Ваше Преосвященство, расскажите людям об этом. Вы расскажете? Вы ведь должны все объяснить народу, этим вы спасете его – Бог Наш этого желает. Поэтому у меня и было видение, – убеждала его она.

– Я сделаю все, что сочту необходимым, – довольно резко для духовного лица ответил епископ.

Она вскочила, опрокидывая свечу, епископ изловчился ее поймать на лету, прежде чем она свалилась на пол, расплавленный воск ожег ему руку, но он не обратил на это внимания. Его воображение мгновенно нарисовало ему картину пожара, который запер его в этой келье, и он видел себя мечущимся и взывавшим о помощи.

– Осторожнее! Сядьте, сестра, и успокойтесь. К чему так волноваться? Ведь я ваш епископ, ваша самая высокая инстанция, надо мною лишь его Святейшество Папа.

– Для меня есть лишь Господь Наш, – это было сказано после паузы уже спокойным тоном.

Она понимала, что подтверждались ее самые наихудшие опасения, и что ей оставалось идти, что называется, напролом.

– Он передал мне, что я должна рассказать об этом вам, а вы – спасти наш народ. А если вы этого не сделаете, то ответственность ляжет на меня.

– На вас? Это просто абсурд. Всемогущий Бог не снимает ответственность с епископа, чтобы возложить ее на женщину, пусть даже на такую, каковой являетесь вы, сестра Магдалина. Вы все сделаете так, как я вам укажу. Оставайтесь здесь и молитесь, не нарушая обетов ваших.

– Обеты мои не важнее, чем тысячи жизней.

– Хватит! – трудно было поверить, что этот маленький человек мог так оглушительно завопить. Он сделал шаг к двери, потом повернулся к ней и еще раз крикнул. – Хватит! И вы не посмеете распространять панические слухи, сестра! Вы будете делать то, что вам сказано!

В патио перед кельей Магдалины собрались несколько монахинь, они стояли в тени дерева. И хотя они фактически находились за пределами обители, никто не обращал внимания на такие пустяки. Сама настоятельница и ее совет в полном составе, а также пятеро или шестеро самых преданных ей монахинь с нетерпением ждали результатов этой чрезвычайной встречи с епископом. Когда до них донесся его разъяренный крик, они в испуге сбились в небольшую кучку. Вскоре открылась маленькая дверь, и вышел епископ. По выражению лица Его Преосвященства монахини поняли, что не зря перепугались.

Епископ немного постоял, обводя всех суровым взглядом. Затем отдал кое-какие распоряжения, и монахини бросились их выполнять.

– Все это территории, на которых расположены кофейные плантации, я так понимаю? – палец Майкла описал широкую дугу на карте острова Пуэрто-Рико, разложенной на столе Фернандо Люса.

– Да, сеньор. Вот здесь начинаются Центральные Кордильеры. Здесь земля очень подходит для возделывания кофе.

– Я слышал об этом.

На Майкле был белый полотняный костюм, на пошив которого портной Диего Фонтес затратил лишь четыре дня.

На вешалке у дверей красовалась его новая шляпа – настоящая соломенная панама. Этот гигант-ирландец, похоже, очень комфортно чувствовал себя в этой тропической экипировке. Майкл вел себя непринужденно, напряжение и недоверие первых визитов исчезло. Сейчас ирландец развалился в кресле, услужливо предложенном Фернандо.

– Я хочу их купить, – заявил он.

– Их? Простите, я вас не понял. Какую плантацию вы желаете приобрести?

Люс наклонился к карте. Его палец лежал на небольшом пятнышке недалеко от деревни Каюко.

– Это земля дона Пруденсио Альвареса. Очень удачный участок. Мне точно известно, что дон Пруденсио намерен запросить за него вполне разумную цену. Конечно, гасиенда по соседству, под названием Ла Альбория, тоже довольно интересна, хотя кое в чем и уступает предыдущему варианту, но этой гасиендой владеет одна пожилая вдова и…

– Оба участка, – довольно бесцеремонно оборвал его Майкл.

Люс вскинул брови.

– Это очень большие участки, дон Мигель.

– Майкл. Не выношу, когда меня называют Мигелем.

И действительно не выносил. Каждый раз, когда он слышал испанский вариант своего имени, перед глазами у него вставал отец. Майклу даже казалось, что он слышал его голос. Терпеть он не мог этих воспоминаний.

– Простите меня. Тогда, значит, Майкл. Но я уже сказал, что между Ла Альборией и гасиендой дона Пруденсио еще пять тысяч акров.

Майкл кивнул. Ага! Значит, две эти плантации, о которых только что упомянул Люс, имели общую площадь миль этак в семь, разумеется, квадратных, но пока это была лишь прикидка.

– Мне кажется, я выразился недостаточно ясно, – пояснил Майкл. – Дело в том, что я желаю приобрести все гасиенды, где возделывается кофе.

Банкир онемел. Он молча продолжал глазеть на своего клиента. Потом сделал судорожный глоток. Майкл смотрел прямо на выступавший кадык Фернандо Люса. Кадык три раза поднялся вверх и три раза опустился.

– Все? – шепотом переспросил Люс.

– Совершенно верно. Во всяком случае, те, которые стоит приобрести. А по моим подсчетам, это семнадцать гасиенд. Начиная с гасиенды сеньора Моралеса и вот сюда, дальше на запад до Лареса. – Майкл показал на карте участок. – Затем до конца, до гасиенды сеньора Мачина, что рядом с Монтаньей.

Глаза Люса не следили за перстом Майкла, вовсю гулявшим по карте. Он продолжал непонимающе смотреть на ирландца.

– Скажите мне, дон Майкл, вы имеете хоть какое-то представление о том, сколько это земли?

– Естественно. Не все участки, интересующие меня, соприкасаются друг с другом, но общая их площадь, по моим подсчетам, должна составить примерно триста квадратных миль, даже чуть больше, – спокойно ответил Майкл.

Люс облокотился о спинку кресла. У него был вид человека, который уже нисколько не сомневался, что перед ним сумасшедший, безумец, рыжеволосый ирландский безумец, и единственно разумным было со всем соглашаться и вести эту игру до конца.

– По вашим подсчетам. Понимаю. Так вот, если пользоваться вашими английскими мерами, то весь остров Пуэрто-Рико приблизительно сто миль в длину и тридцать пять в ширину, всего, значит, около трех с половиной тысяч квадратных миль. В этой связи позвольте мне задать вам еще один вопрос. Дело в том, что земли, которые вы собираетесь приобрести, представляют собой довольно большой кусочек нашей довольно маленькой страны. Как вы думаете, сколько все это может стоить?

– Очень много, – улыбнулся Майкл и достал сигару из кармана пиджака. – Вы позволите, сеньор?

– Конечно, конечно. Разрешите?

Банкир зажег спичку и поднес ее к кончику сигары ирландца. Майкл, наклонив голову, прикурил, и по кабинету поплыли клубы ароматного дыма. Майкл весьма раскованно сидел в кресле, зажав сигару в зубах.

– Это очень большие деньги, – повторил он.

– Да это миллионы песет! Миллионы! – вскричал банкир.

В голубых глазах Майкла вспыхнули искорки смеха.

– Но не столько же миллионов, сколько до войны? – не без лукавства спросил он.

Люс предостерегающе поднял руки.

– Война здесь ни при чем, здесь никакой войны нет и не было. Я говорил вам.

– Да, я помню. Американцы заняты освобождением Кубы, к вам у них никаких территориальных претензий… В общем, старая молитва господина президента Мак-Кинли. Но, дон Фернандо, не будем заниматься пустой болтовней. Война здесь, безусловно, при чем, а посему у вас вот-вот появятся новые хозяева и многие жители отнюдь не возрадуются перспективе оказаться под пятою у этих гринго[4] с севера. И некоторые из моих мишеней явно окажутся среди них.

– Мишеней, – Люс повторил это слово, словно слышал его впервые. – Мишени. Полагаю, что под «мишенями» вы имеете в виду тех, чьи гасиенды собираетесь приобрести?

– Верно.

– И вы рассчитываете, что они уступят их вам по дешевке, когда выяснят, что американцы готовятся прибрать нас к рукам?

Майкл выпустил дым и смотрел, как он поднимался к потолку. – И это верно.

– Но, даже в том случае, если допустить, что ваши намерения абсолютно серьезны, хотелось бы все же знать, а что же это значит, «по дешевке»? Поймите, ведь кофе – основная экспортная культура для нас, это главный источник иностранных поступлений. И за десять тысяч фунтов вам вряд ли удасться приобрести три с половиной тысячи квадратных миль наших лучших кофейных плантаций.

На сигаре Майкла образовался длинный столбик серо-голубого пепла и он аккуратно стряхнул его в медную пепельницу, стоявшую на столе Люса.

– Вы имеете в виду тот депозит, который я предъявил вам, когда открывал счет в вашем банке? Нет, его, конечно, не хватит. Но вот этого, я думаю, хватит, – с этими словами он извлек из внутреннего кармана белого пиджака белый конверт и положил его на стол рядом с пепельницей.

Люс взял его. Адрес, написанный от руки, говорил о том, что письмо предназначалось для отправки в Лондон в банк Кауттса. Этот банк был одним из старейших английских банков, почти такой же древний, как и Мендоза. Конверт не был запечатан. Люса прошиб пот, когда он извлек и прочитал то, что было в конверте. Пот заструился у него по спине, он почувствовал, как рубашка прилипла к ней, у него вспотели даже кончики пальцев – они оставляли на документе темные пятна. В конце концов, он все же смог оторваться от этого послания и посмотреть на ирландца. Тот явно забавлялся возникшей ситуацией. На лице его сияла улыбка.

– Как вы думаете, этого достаточно?

– Сеньор, здесь, по-видимому, должна быть какая-то ошибка. Ведь это требование на… – он не договорил. Он не мог прочитать сумму – так много в ней было нулей.

– …на миллион фунтов стерлингов, ошибки здесь быть не может, – голос Майкла звучал по-прежнему беззаботно. – Ну, так как, друг мой, не желаете ли вы представлять мои интересы в предстоящих переговорах с владельцами этих участков? Или мне искать кого-нибудь еще?

– Конечно, я…

Люс так и не закончил фразу. Дверь распахнулась и в кабинет банкира вошла женщина. Вместе с ней явился и резкий запах жасмина. Она сразу же направилась прямо к его столу, не обращая внимания на широкую спину, заслонявшую того, кто стоял за столом.

– Фернандо, – начала она еще на ходу – Фернандо, я же вам говорила…

– Донья Нурья? Донья Нурья, прошу вас не сейчас. Вы же видите, что я занят. Если вы немного подождете…

– Ни секунды я больше ждать не желаю. Еще неделю назад я обратилась к вам с просьбой помочь мне разыскать эту девочку, а она до сих пор как в воду канула. Что мне делать, по-вашему? Если вы не в состоянии мне помочь, то так и скажите!

На ней было ярко-голубое платье, скорее не платье, а экстравагантное одеяние, по которому располагались геометрические узоры орнамента, пришедшего на этот остров вместе с рабами-невольниками из Африки в начале столетия. Да и сам покрой этого наряда был пришельцем из Африки – тканью было обернуто ее тело и она пышными складками спускалась к лодыжкам.

В момент, когда она пожаловала, Люс и Майкл стояли у стола. Первое, что бросилось в глаза Майклу, был рост этой дамы, необычайно высокий для женщины и, чтобы созерцать ее груди, ритмично вздымавшиеся и оседавшие от переполнявшего ее волнения, вовсе не обязательно было низко опускать глаза. Но Майкл все же опустил их и его взгляд отправился вниз, к талии, потом на бедра, обтянутые бело-голубой материей, на восхитившую его плавную линию их изгиба. В конце концов, он снова поднял глаза и рассматривал ее лицо. Из-за украшавшего ее голову тюрбана из той же ткани, что и платье, он не мог видеть ее волос. На него женщина не смотрела, ее внимание было приковано к Люсу. Но Майклу было достаточно увидеть ее в профиль, чтобы узнать, кем была эта женщина. Он едва не изумился вслух.

А дама эта не оставляла Фернандо в покое, она набрасывалась на него, как гончая на добычу.

– За что я вам плачу? Вам что, не ясно, что я не могу допустить, чтобы эту девочку у меня просто так из-под носа увели? Неужели нет уже никакого порядка, никакой дисциплины? От этой полиции я уже ничего не жду – они идиоты, но вы…

– Прошу вас, донья Нурья, успокойтесь. Все будет в порядке… На это потребуется лишь время. Потерпит. Кстати, рад представить вас нашему гостю дону Майклу Кэррену, он прибыл из Лондона. Дон Майкл Кэррен – донья Нурья Санчес Пальмера.

Теперь Нурья Санчес Пальмера соизволила повернуться и Майкл мог видеть ее анфас и разглядеть получше, чем тогда в переулке – те темные глаза, та же прядь волос, выбивавшаяся теперь уже из-под тюрбана, те же выдающиеся скулы.

– Нам уже приходилось встречаться, – объявил Майкл. – Правда, в несколько иных обстоятельствах.

– Это вы!

– Да, я. – Он едва заметно кивнул, кивок от этого получился чуть высокомерным. – Майкл Кэррен, к вашим услугам. А вы, донья Нурья, если не ошибаюсь?

Она была смущена, но лишь на мгновение. Эта женщина умела быстро приходить в себя.

– Сожалею, что не поблагодарила вас тогда, в том переулке в тот мерзкий вечер. Просто не успела.

– Конечно, я понимаю вас.

Люс стоял и смотрел то на женщину, то на Майкла, явно ничего не понимая. Он тоже был смущен.

– Сеньор Кэррен только что прибыл в Сан-Хуан, – вмешался он.

– Уже почти неделю назад, – пояснил Майкл. – А вообще-то я прибыл из Дублина, если говорить точно, а на корабль сел в Ливерпуле. Так что Лондон как-то выпал из этого маршрута, – говоря это, Майкл, не переставая, смотрел на нее. – Впрочем, сеньорита должно быть и так все про меня знает, она как-то говорила мне об этом.

В ее карих глазах сверкнули маленькие золотые искорки, она повернулась и тряхнула головой. Майкл не понял, что должен был означать этот жест – непонимание или неодобрение.

– Мне необходимо знать, Фернандо, что происходит, – она снова обратилась к банкиру.

– Узнаете, – Люс вышел из-за стола, подошел к Нурье и, взяв за локоть, церемонно, но настойчиво проводил ее к дверям. – Пойдите домой и успокойтесь, дорогая, я непременно загляну к вам после сиесты и мы все спокойно обсудим.

Нурья Санчес позволила довести себя до двери кабинета, затем повернулась и еще раз посмотрела на Майкла. Их взгляды встретились. Что было в ее взгляде, осталось для Майкла загадкой. Через мгновение эта незримая нить оборвалась, потому как Люс все так же церемонно и настойчиво выпроводил ее за дверь.

Нурья продефилировала через банк, в равной мере игнорируя и тех, кто с ней вежливо раскланивался, и тех, кто делал вид, что не замечает ее. Перед банком ее ждал экипаж. Это была небольшая элегантная карета, сверкавшая на утреннем солнце черным лаком и запряженная парой вороных коней, в чьи гривы был вплетен золотой шнур. С вожжами в руках восседал кучер, кроме него имелся еще и лакей, стоявший, в соответствии с обычаем, о котором уже давно все, кроме нее, позабыли, на запятках. Оба были неграми, из бывших рабов, оба были одеты в ливреи желтого с голубым цвета.

Лакей соскочил с запяток и помог своей госпоже подняться в карету, потом, заняв свое место, взялся за ручки. Кучер был древний старик с изборожденным морщинами лицом. Прядка белоснежных волос выбивалась из-под обтянутого синим шелком цилиндра. Он говорил на певучем искаженном испанском, на котором говорят представители его расы.

– И куда же мы теперь, мисс Донья?

– Домой, – буркнула донья Нурья. Вообще-то она собиралась на индейский рынок взглянуть на парочку попугайчиков макао, о которых ей уже говорили, но эта встреча в банке заставила ее позабыть о красивых птицах. – Отвези меня домой, – повторила она. – Сию же минуту.

Маленькая аккуратная карета, круто развернувшись, направилась вниз по Калле Форталеза в том же направлении, откуда приехала.

Обычно во время своих поездок по городу Нурья наслаждалась тем, что на нее глазели. Ее наряды для этого и были задуманы. Но в это утро она была слишком взволнована, чтобы обращать внимание на реакцию людей на улицах. И дело было не только в пропаже этой Кармен. На сей раз это был мужчина. Майкл Кэррен. Великан-ирландец. Чего бы это ей из-за него так волноваться? Начиная с того самого вечера в прошлый вторник и эпизода в переулке ее сновидения стали еще более угрожающими, страшнее, чем когда-либо раньше. Да и еще эти затмения – приступы внезапной слепоты во время пробуждения – участились. Тьма, ужас, чувство падения в пропасть… После них она ничего не могла вспомнить. Эти затмения были пострашнее любого кошмарного сна.

Поначалу она объясняла эти атаки разъярившихся демонов, их возмущение тем ее бесстыдством, с каким она выставила себя на потребу этим подонкам в той таверне. Конечно, разрядиться шлюхой и отправиться в порт на поиски Кармен вечером было безумством. Эти четверо негодяев разодрали бы ее на куски в этом грязном закоулке, если бы не передрались между собой. Они никак не могли решить, кто должен быть первым. А не появись этот ирландец, так и неизвестно, что могло случиться. Но после того, как он вырвал ее из этих грязных лап, затмения стали происходить по два, а то и по три раза на дню. Чем больше Нурья над этим размышляла, тем сильнее становилась ее уверенность в том, что в этом виноват именно он и никто другой. Уже по одному его взгляду она видела, что она была в его глазах ведьмой, выползшей из ада на белый свет. Такой взгляд ничего хорошего обещать не мог.

В голове Нурьи снова возникла и запульсировала боль. Она дотянулась рукой до тюрбана и сняла его, ее темные волосы высвободились и раскинулись по плечам, шевелимые легким ветерком, дувшим в окно кареты.

После ухода Нурьи Санчес из банка в кабинете Люса осталась атмосфера таинственности и недосказанности.

– Я должен извиниться перед вами за это вторжение, помешавшее нам, – банкир закрыл за женщиной дверь и вернулся за свой стол. – Донья Нурья – поразительная женщина, но очень уж эмоциональная. Это очень частный вопрос и я…

– Кто она? – желал знать Майкл, несмотря на частность вопроса.

Он продолжал смотреть на то место, где минуту назад стояла Нурья Санчес.

– Она… она, – Люс как-то смешался, вероятно раздумывал, как бы подобрать термин поточнее, чтобы охарактеризовать ее деятельность. Наконец определение было подобрано. – Она – предпринимательница, причем довольно известная в Пуэрто-Рико.

– Вот как. Предпринимательница… И чем же она занимается?

Майкл наклонился над столом, положив на него сложенные вместе ладони и глядя ему в глаза. Он просто сгорал от нетерпения узнать об этой женщине все.

– Как часто она приезжает в Сан-Хуан?

– Приезжает? Я не понимаю вас, сеньор. Донья Нурья живет здесь, в Сан-Хуане. Но прошу вас, в Данный момент это не очень уж важно. Мы ведь еще не закончили наше обсуждение.

Люс снова взял письмо, адресованное Кауттсу, с требованием о выдаче денег. Прочитав его несколько Раз кряду, он снова почувствовал, что вспотел. С Уходом Нурьи Санчес количество нулей не убавилось.

– Миллион английских фунтов, – едва слышно прошептал он.

Майкл старался отогнать от себя все мысли, не относившиеся к делу. Ведь он приехал не гоняться за оборотнями по этому острову, а ради того, что сейчас обсуждалось в этом кабинете управляющего «Банко Мендоза». И сестра Магдалина, и ее невероятная двойная жизнь, и ее источники информации о Мендоза – все это дело весьма второстепенное, может быть, даже своего рода призовая игра, которой он должен заняться лишь тогда, когда будет благополучно завершено дело с Люсом.

– Да, миллион, – ответил Майкл. Он уже спустился с небес на грешную землю. – Ведь вам знакомо это имя – Кауттс, не так ли?

– Конечно. Это самое уважаемое учреждение. Я уверен, что они…

– выполнят свои обязательства передо мной, – закончил за него Майкл. – Непременно выполнят. И сноситься с ними придется именно вам. А теперь, насколько я помню, вы ведь не ответили на мой вопрос – нас прервали. Так вы согласитесь вести переговоры от моего имени?

Банкир с минуту раздумывал. В конце концов, кивнул. – Если вы так желаете, пожалуйста, я готов.

– Я не стал бы вас просить об этом, если бы не желал. Разумеется, комиссионные, полагающиеся банку, будут выплачены. А вы…

Люс поднял глаза.

– А я?

– А вы лично будете вознаграждены за все ваши усилия.

– Это вовсе не обязательно, сеньор.

Боже, какая примитивная ложь! Разумеется, это было обязательно, и еще как обязательно. Просто этот Люс, сидя в этой дыре, не привык, чтобы вещи называли своими именами. – Это три процента от продажной цены за все семнадцать участков, – продолжал Майкл. – И, кроме того, десять процентов от разницы между семьюстами тысячами и миллионом. Вот список гасиенд, которые меня интересуют, – он положил перед Люсом еще один листок.

– Дон Мигель…

– Майкл, – напомнил ему ирландец.

– Простите меня. Простите, дон Майкл. Я просто хотел вас спросить, скажите, а список этих гасиенд вы привезли с собой или же решение приобретать их было принято уже здесь?

– Некоторые из них были мне известны еще дома. Их около пяти, может быть, чуть больше. А остальные были выбраны мною здесь.

– Вероятно, это потребовало много времени, сеньор?

– Много.

Майкл направился к вешалке, где на крючке красовалась его панама. Люс, понимая, что он собирался уходить, бросился открывать перед ним дверь. Ирландец словно не замечал этих проявлений вежливости.

– Я приду к вам в четверг утром, и мы посмотрим, как идут дела.

– Очень хорошо. Но если мне вдруг срочно понадобится увидеть вас до четверга, вы все еще пребываете в гостинице Сан-Хуан Баутиста?

Майкл кивнул и усмехнулся про себя. Будь на его месте Лила, она сняла бы самый роскошный в городе особняк и наняла целую свору слуг в придачу. Он же считал, что это вызвало бы ажиотаж, который был ему совершенно не нужен.

– Вот когда я стану владельцем плантаций, тогда и подберу себе подходящий дом, чтобы жить в нем. Он сделал паузу. – И еще одно, Люс. Эта донья Нурья, где она живет?

– На Калле Крус, поблизости от порта. Но…

Майкл вышел, не дослушав его.

Люс смотрел вслед этому человеку, только что обратившемуся к нему со столь необычным предложением. Он так и оставался стоять у открытой двери, пока мистер Кэррен не покинул здание банка и не скрылся из виду, потом захлопнул дверь и заперся на ключ. Позади его стола в стене за портретом Марии Ортеги находился сейф. Люс, отодвинув картину в сторону, набрал нужный шифр. Шифр этот был известен лишь двум людям: дону Джеймсу в Лондоне и ему самому. Люсу еще ни разу не приходилось лично встречаться с этим доном Джеймсом, иногда он даже не был до конца уверен, существовал ли этот дон Джеймс на самом деле. А вот этот Майкл Кэррен существовал. Черт бы побрал его, этого ирландца. Какая нелегкая занесла его на этот остров? Чтобы все вверх ногами поставить?

Единственное, чего хотел Люс, так это спокойно жить. На его счету в одном из нью-йоркских банков лежала солидная сумма, которую он сумел отложить. Как только он закончит этот последний этап его совместной с капитаном Хьюзом операции, он сразу же отойдет от дел и обоснуется в Америке. А вот теперь появляется этот Кэррен и начинает мутить воду. Да-а, три процента от семисот тысяч фунтов и десять – от разницы между этими семьюстами тысячами и миллионом – это уже кое-что. Матерь Божья, да если это перевести в американские доллары, это же куча денег! Он на них мог бы жить припеваючи в каком-нибудь бельведере на Пятой авеню, свались на него эти деньги.

Обе телеграммы, которые пришли два дня назад, так и оставались в сейфе. Люс перечитал их снова. Говорить по-английски было для него трудновато, произношение его было ужасное, но писать и читать он мог вполне прилично. И Баринг, и Ротшильд – оба эти банка ответили на его запрос и подтвердили подлинность аккредитивов. Кроме того, по тону этих телеграмм Люс понял, что мистер Кэррен был их одним из самых солидных клиентов, достойным всяческого уважения и безграничного доверия. Боже мой, а ведь может случиться и так, что и от Кауттса придет аналогичное подтверждение. Может, он и вправду имел дело с человеком, могущим истратить миллион фунтов и желавшим сделать это именно в Пуэрто-Рико.

Эта Калле Крус была коротким, узким переулком, который под углом выходил на небольшую площадь перед одной из многочисленных церквей Сан-Хуана. Иногда казалось, что весь город состоит из них одних, Майкл натянул поводья лошади, остановился и, не торопясь, слез с лошади. Осмотревшись, он привязал ее к столбу.

На улице стояло с полдесятка домов. Ему не было известно, какой из них принадлежал этой Санчес, он попытался определить, но не смог. Около одного из домов на углу какой-то человек, очевидно садовник, занимался подстрижкой кустарника.

– Добрый день, – обратился к нему Кэррен. – Я ищу сеньориту Санчес.

Садовник был метис, наполовину негр, наполовину индеец с лицом цвета обожженной глины. Когда он улыбнулся, Майкл увидел его мясистые розовые десны без единого зуба.

– Добрый день, сеньор. Рановато еще идти к сеньорите.

– Я знаю, что она уже не спит. Меньше часа назад я видел ее в городе.

Садовник сначала, прыснул, а потом рассмеялся, будто этот иностранец очень удачно пошутил.

– Да, сеньор, – улыбаясь, согласился он. – Она уже встала, это уж точно. – Ножницами он показал на дом, стоявший в конце улицы. – Вон там, сеньор, последний дом направо, – со смехом объяснил он ему. И смеялся Майклу вслед.

Это был довольно большой особняк, оштукатуренный, как и все дома здесь. Витую чугунную ограду увивал плющ. Майкл поднялся по лестнице в три ступеньки и, подойдя к двери, постучал висячим молотком.

Дверь открылась моментально – на него смотрела огромная негритянка в наброшенном на плечи платке в горошек и широченном фартуке.

– Мы не пустим никого до темного времени, – объявила она, прежде чем Майкл успел открыть рот.

Толстячка говорила с ужасным акцентом.

– Мне хотелось бы увидеть донью Нурью. Пожалуйста, передайте ей, что пришел Майкл Кэррен.

– Никаких гостей до вечера, – повторила женщина. – Мисс Доньи нет дома.

Майкл попытался заглянуть ей через плечо, но ничего, кроме полутемного коридора, не увидел. – Когда она должна быть?

– К нам все приходят, когда темное время, – эти слова она уже почти кричала, как будто он был глухим, и стала закрывать дверь.

– Минутку, – Майкл удерживал дверь ручищей.

– Вот что, сеньор иностранец, слушай, что я тебе скажу. Я сейчас позвать своих ребят, и они тебе будут показать, куда идти. Не надо лезть. Это нехорошо.

От злости Майкл готов был заехать ей как следует, но это все равно бы ничего не дало.

– Я приду вечером, – сказал он и стал уходить.

– Конечно, в темное время нужно приходить. Когда солнце уйдет и будет темно.

Он с раздражением рванул узел, отвязывая лошадь, потом вскочил на нее и поехал по Калле Крус. В его голове странным образом ассоциировалось все сказанное Нурьей Санчес в банке и услышанное им сейчас от садовника и теперь вот от этой… привратницы. Господи Иисусе! Так это же бордель! Как он раньше не догадался? И эта монахиня вне стен обители не была обычной проституткой – она была хозяйкой этого веселого домика. Он остановил лошадь, и некоторое время сидел, осмысляя весь этот ребус, эту чудовищную абракадабру. Потом вздохнул и, слегка пришпорив лошадь, поехал по этой улице из города.

Поездка верхом на лошади заняла гораздо меньше времени, чем его прошлая вылазка на своих двоих. Через три четверти часа он уже подъезжал к обители Лас Ньевес. Дорога, петлявшая по холмам, была каменистой, неровной, но лошадь Майкла легко справлялась с расстоянием. Неспешным галопом он выехал из-за поворота и вдруг увидел карету, двигавшуюся навстречу.

– Тише, тише, милая! – ласково успокоил он лошадь, дернувшуюся под ним. Натянув поводья, Майкл поехал тише, потом остановился.

На этой узкой дороге, скорее напоминавшей тропинку, они не смогли бы разминуться и Майкл, спустившись вниз с обочины, встал в тени раскидистой пинии. Возница ехавшего экипажа кивнул ему в знак приветствия и бросил на ходу несколько слов, Майкл не разобрал, что тот хотел сказать. Когда карета поравнялась с ним, Майкл заинтересовался, что за пассажир ехал в ней, через плотно зашторенное окно разглядеть кого-либо ему не удалось. Он смотрел на эту карету во все глаза, ожидая, что карета на какой-нибудь кочке подпрыгнет, и занавески раздернутся, но этого не произошло. Заглядевшись на окно, Майкл чуть было не упустил герб, изображенный на дверце кареты, представлявший два скрещенных ключа и пастуший посох. Ему уже приходилось видеть этот герб во время его первых прогулок по Сан-Хуану. Он висел над входом в резиденцию епископа. Майкл дождался, пока карета скроется за поворотом, потом пришпорил коня и поехал к Лас Ньевес.

Минут через двадцать он был у ворот. Все здесь выглядело в точности так же, как и во время его первого визита сюда: покой и безмолвие. Ворота во внешний мир были на запоре. Майкл взглянул на колокольчик, висевший рядом, хотел было позвонить, но раздумал и поехал вдоль стены, и вскоре оказался перед той самой дверью, из которой он вышел от сестры Магдалины. Она тоже была заперта.

Хотя стены обители были достаточно высокими, для него они не были преградой. Майкл, приподнявшись на стременах, ухватился за нависавшую над ним толстую ветку дерева и через секунду был уже на стене и смотрел на запущенный внутренний дворик. Из его уст вырвалось тихое проклятие – маленькая дверь в белой стене патио была подперта тяжелым бревном.

Эти препятствия были легко преодолимы, но это потребовало бы времени, а в случае, если бы он оказался замечен, это бы вызвало скандал. А скандал был ему совершенно ни к чему. Майкл снова опустился в седло и подъехал к главному входу монастыря. Спешившись, он дернул за шнурок звонка.

На этот раз ждать ему не пришлось. Дверь отперли сразу, будто наблюдали за его пассами. Сегодня ему вообще везло в этом смысле.

– Да? – спросил его женский голос.

Это не была сестра Палома. Монахиня, которая отперла ворота, была раза в два больше маленькой голубки Паломы, полнее, и лицо ее показалось Майклу глуповатым.

– Я желаю переговорить с сестрой Магдалиной, с отшельницей, – принялся объяснять Майкл цель своего приезда.

– Святая сестра не принимает никого. – С этими словами монахиня стала закрывать ворота.

– Обождите, со мной она обязательно встретится, я знаю, она примет меня. Дело в том, что она знает, кто я. Мое имя Майкл Кэррен.

– Она пребывает нынче в полном уединении и молчании и не может ни с кем встречаться. Таково распоряжение епископа. Уходите, пожалуйста.

– А где сестра Палома? Если я не могу поговорить с сестрой Магдалиной, то мне необходимо встретиться хотя бы с ней.

– Сестры Паломы здесь нет.

Он мысленно перебирал все варианты просьб, которые не дали бы ей возможности отправить его несолоно хлебавши. Ведь не зря же он шестнадцать лет прожил в католической Ирландии. Майкл имел представление о внутренней субординации монастырей.

– Я желаю поговорить с матерью-настоятельницей, – выпалил он, когда она уже почти закрыла ворота.

– Вы должны уехать, сеньор. Нам предписано оставаться в уединении. Его Преосвященство так распорядился.

Ворота закрылись с глухим звуком безнадежности. На этот раз обитель Лас Ньевес не могла предложить ему ни воды, ни молитвы за его душу.

Было уже начало одиннадцатого, когда Майкл вернулся к дому на Калле Крус. Рослая негритянка вышла ему открывать. Фартука на ней теперь не было, вместо него висело нечто, по виду напоминавшее детский передничек в красные и белые цветики, а огромная грудь была унизана ожерельями из разноцветных бисерин. Теперь его одарили широчайшей из улыбок.

– Вот ты и пришел, как я говорила. Это будет очень хорошо. Ты точно будешь иметь здесь хорошее время и так долго, как будет еще темное время.

– Я хочу видеть донью Нурью.

Негритянка, откинув голову, расхохоталась.

– Мисс Донья это только та одна вещь, которую ты трогать не сможешь, ирландец. Но ты иди и посмотри и не жалей ни о чем.

Майкл последовал за ней мимо множества дверей:

– Откуда тебе известно, что я ирландец?

– Ассунта всех знает в Сан-Хуане, все знает, что хочет знать. И знает, кто есть этот рыжий большой мужчина.

– Твое имя Ассунта?

– Конечно, мое имя. Потому как у меня много было имя. Но это самое сильное. Но это неважно, это все равно тебе. Входи, я принесу тебе много хороших штучек, они все твои заботы прочь уберут.

Она открыла одну из нескольких дверей, и взору Майкла предстал салон или скорее гостиная, уставленная канапе из темного дерева, обитая ярко-розовым плюшем и бархатом с бахромой, многочисленными стульями и стульчиками в атласных чехлах и маленькие круглые столики, покрытые шелковыми скатертями. Стены были увешаны безвкусными репродукциями в багетовых позолоченных рамках, и все до единого горизонтальные поверхности, имевшиеся здесь, были уставлены фарфоровыми безделушками. Видимо, примерно так же выглядели бордели в Дублине или Лондоне. Этот интерьер был универсальным для борделей всего мира.

– Авдий! Авдий! Приходи сюда немедленно! – громко позвала эта гигантша на своем певучем диалекте. – Принеси дорогому ирландцу пуншика.

Совсем молодой человек, даже мальчик, такой же черный, как и она, поспешил к нему с подносом. Майкл поблагодарил и взял бокал пунша. Ромовый пунш был приятным на вкус, к тому лее надо было как-то скоротать время до появления Нурьи Санчес. Майклу показалось, что в этом заведении никого из женщин кроме Ассунты не было.

– А где женщины? – поинтересовался Майкл.

– Куда ты так спешишь? Леди сразу же будут приходить. Сейчас сядь, чувствуй как дома, – она предложила ему стул и он уселся.

– Я вообще-то не для забавы сюда пришел. Мне нужно увидеться с Доньей Нурьей.

Негритянка вскинула голову.

– Что тебе нужно от мисс Доньи?

– Поговорить с ней. Она знает о чем.

– Если она знает, то говорит Ассунте. А она не говорит.

– Передай ей, что я здесь. Пожалуйста, – Майкл кивком подозвал ее и сунул ей в ладонь толстенькую пачечку песет.

Женщина сунула деньги к себе, не выказав никакого удивления.

– Я могу ей говорить. Но я не знаю, хочет она говорить или нет. Она все делать, как сама хочет.

– Скажи ей, – еще раз попросил Майкл.

Ассунта кивнула, потом повернулась к мальчишке, который, судя по всему, был здесь за бармена.

– Смотри, Авдий, чтобы ирландец здесь не умирал от жажды, пока меня нет.

Прошло добрых десять минут, а она не возвращалась. Майкл допил свой пунш, мальчик смотрел на него. Гостиная по-прежнему была пуста – ни клиентов, ни шлюх. С улицы тоже не доносилось ни звука.

– Давно ты здесь работаешь? – спросил Майкл, когда Авдий появился около него, чтобы долить пунш.

– Я здесь рождался, сеньор.

– Понятно. И когда же это было? Давно? Сколько тебе?

– Я имею двенадцать лет, сеньор.

Да-а… Двенадцать лет и уже бармен в публичном доме. Этой женщине, называвшей себя в Сан-Хуане, где она жила, Нурьей Санчес, было что рассказать на Страшном Суде.

– А твоя мать тоже работает здесь?

– Моя мама помирала, сеньор, – мальчик перекрестился, причем левой рукой, потому что правая была занята графином с пуншем. – Она уже в раю у Господина Иисуса. Мисс Донья заботится обо мне.

Майкл не нашелся, что ответить на это. Он не отрывал взгляда от двустворчатых дверей, за которыми скрылась Ассунта. Но на другом конце комнаты внезапно раздвинулись тяжелые занавески, и в них возникла Нурья Санчес. Она стояла и пристально смотрела на него, не выпуская из рук портьер, закрывавших дверь.

Майкл поставил на стол бокал с пуншем и поднялся. Взгляд доньи Нурьи был не только пристальным, но и наглым. Он постарался, чтобы и его взгляд ничем не уступал. На ней уже не было прежнего бело-голубого одеяния, а зеленое, по которому рассыпались стилизованные листья папоротника, ткань этого наряда была очень легкой, воздушной, она волнообразными складками спадала вниз. Фигура ее от такого покроя ничуть не проигрывала. Глаза Майкла снова начали свое странствие сверху вниз и снизу вверх. Небольшая остановка произошла где-то на середине – Майкл не мог обойти вниманием ее бюст. Затем их взгляды снова встретились и секунду-другую они смотрели друг другу в глаза.

– Что вам нужно? – наконец нарушила тишину она.

– Поговорить с вами. По-моему, самое время. Вам так не кажется?

– Мне нечего вам сказать.

– Да быть того не может. У вас есть что сказать мне. И на этот раз – правду.

Прежде чем она успела ответить, раздался стук дверного молоточка, затем смех Ассунты и мужские голоса.

– К вам гости пожаловали, – обратил ее внимание Майкл.

– Я слышу, – она немного поколебалась, затем торопливо кивнула в ту сторону, откуда пришла. – Пойдемте со мной.

Он последовал за ней, чувствуя все тот же запах жасмина, щекотавший его ноздри. Коридор, по которому его вели, был темным, и он плохо видел идущую впереди женщину. Она двигалась в этом полумраке коридора, как бесплотная богиня, созданная его воображением. Молча они дошли до конца коридора, затем она, открыв еще одну дверь, ввела его в небольшой внутренний дворик.

Майкл услышал странный, не совсем обычный для этого места шум – трепетали крылья, отовсюду раздавалось птичье щебетанье, писк.

– Успокойтесь, хорошие мои, спите, спите. Все в порядке, не бойтесь. – И потом, через плечо, уже Майклу. – Они вас не знают.

Полная луна, не покидавшая небо в первые дни его пребывания здесь, сейчас шла уже на убыль – от нее остался лишь небольшой серпик, но и его света было достаточно, чтобы он мог разобрать небольшой фонтанчик в центре выложенного красивыми узорчатыми плитками патио, и белые оштукатуренные стены, вдоль которых висели многочисленные клетки самых разных размеров и причудливых форм. Он смог разобрать, что их обитателями были маленькие пестрые попугайчики.

– Вы держите птиц? – пробормотал он в явном недоумении.

Нурья не ответила. Она быстро шла по плитчатому полу и вскоре они оказались уже в другом доме, стоявшем почти вплотную к первому, настолько близко, что он даже мог показаться пристройкой. Нурья привела его в гостиную, освещенную десятком свечей.

Это помещение очень сильно отличалось от той гостиной, где он ожидал ее появления и угощался пуншем. Белые стены здесь были лишены каких-либо орнаментов, столики и стулья были изготовлены из бамбука, на них были наброшены чехлы из той же ткани, из которой было сшито ее утреннее одеяние, в каком она предстала взору Майкла в «Банко Мендоза». Она уже открыла рот, чтобы что-то сказать, как вдруг ее внимание отвлекло что-то, лежавшее на одном из столиков, она быстро шагнула к нему и убрала какой-то предмет, походивший на маленькую куклу, но Майкл не мог поклясться, что это была кукла. Она спрятала этот таинственный предмет в ящик стоявшего у двери комода, и повернулась к нему.

– Что вам нужно от меня? – повторила она свой вопрос.

– А я уже сказал вам – правда. Мне нужна правда.

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Вот что, давайте прекратим эти игры. Нурья или Магдалина, или как вас там. Мне известно, кто есть вы, а вам – кто есть я. И сегодня я видел на дороге в обитель эту закрытую коробочку, в которой улепетывал ваш епископ. Сидели ли вы с ним рядом в этой карете или вас там не было – мне на это наплевать. Мне вообще трижды наплевать, что вы делаете или собираетесь делать. Мне нужен ответ лишь на один свой вопрос: кто снабдил вас информацией о Мендоза? И, если вы только посмеете мне об этом не сказать, я на весь Сан-Хуан растрезвоню о вашем двойном житье-бытье.

Заключительная фраза его монолога заставила ее вздрогнуть. На лице доньи Нурьи было выражение крайнего удивления.

– Знаете, сначала мне казалось, что это я схожу с ума, а теперь вижу, что вы. Какое отношение имеет ко мне епископ? Каких Мендоза вы имеете в виду, уж не тех ли, чей банк?

– А что, вам известны еще какие-нибудь?

– Больше никаких. А в банке я знаю одного-единственного человека. Это Фернандо Люс. Он мне говорил, что Мендоза есть еще в Англии и Испании, но никто из них еще ни разу не приезжал сюда, на Пуэрто-Рико.

Майкл начинал терять терпение.

– Письмо…

– Что за письмо?

– Черт бы побрал тебя, женщина! Я не собираюсь слушать весь этот твой вздор! Сейчас же сядь и расскажи мне все с самого начала. Все, что я хочу знать.

– Не орите на меня! Это мой дом, сеньор Кэррен. И хозяйка здесь я. Стоит мне только позвонить, – она показала на небольшой медный колокольчик, стоявший на столе, – вы и глазом не успеете моргнуть, как появятся мужчины и вышвырнут вас отсюда.

– А чего же вы в тот вечер не захватили с собой этот колокольчик? У вас его разве не было тогда, в том самом переулке? Где же были ваши хваленые мужчины тогда? А им известно о ваших маскарадиках, во время которых вы вдруг превращаетесь в монахиню?

– В монахиню? Я? Матерь Божья, вот теперь я вижу, что вы действительно сумасшедший.

– И вы еще имеете наглость отрицать, что вы – не сестра Магдалина? Смиренная затворница обители Лас Ньевес? Мне никогда бы в голову не могло придти, что вы станете так бессовестно врать, так изворачиваться и отрицать свою причастность к этому.

Она тяжело опустилась на один из бамбуковых стульчиков, вернее, в кресло-качалку, случайно оказавшуюся поблизости, и стала медленно раскачиваться, уперев локти в колени и положив голову в ладони. Женщина внимательно смотрела на Майкла.

– Вы сошли с ума, – повторила она.

– К чему вам это? – спросил он, почувствовав внезапную усталость от этого ребуса, от этой немыслимой шарады. – Почему бы вам просто не признаться мне, ведь, если вы ведете какую-то игру, то и меня можно туда взять. Я не против. Все, о чем я вас прошу – рассказать мне все. Я ведь уже говорил вам – меня не волнует, чем вы там занимаетесь. Это ваше дело. Поймите, я вас не выдам. Если вы мне пообещаете сотрудничать со мной, помогать мне, то какой смысл мне вас выдавать?

Она молча смотрела на него несколько секунд. Майкл весь как-то обмяк, сник. Она тоже это заметила.

– Сядьте и расскажите мне, почему это вы вдруг подумали, что я… – Ее стал душить смех, ей было трудно даже произнести это слово, – что я – монахиня. Да, дон Мигель, мне бы очень хотелось знать, почему вы считаете Нурью Санчес монахиней? Да такое и вообразить себе невозможно.

Майкл даже не стал поправлять ее, когда она решила назвать его Мигелем.

– Вы забываете о том, что я вас сам видел, – он сел на предложенный ею стул. День был ужасный, долгий, нервный, усталость буквально наваливалась на него. – Тогда, когда вы рассказывали мне о письме, ведь тогда вы отбросили покрывало и я видел ваше лицо так, как сейчас.

– Я понятия не имею ни о каком письме. За всю мою жизнь мне никто и никогда не прислал ни одного письма.

– Речь идет не о присланных или не присланных вам письмах, а о тех, которые вы сами писали, – нетерпеливо пояснил Майкл. – О том письме, которое вы направили моей матери в Кордову.

Нурья покачала головой.

– Бедняга, вы и действительно сами не знаете, что говорите.

Майкл в отчаянье провел по своим слегка вьющимся волосам. Он с детства терпеть не мог вьющихся волос. Только у девчонок бывают курчавые волосы, а он – не девчонка. А в жарком влажном воздухе Пуэрто-Рико они стали виться еще сильнее.

– Боже милостивый, – шептал он, – да у меня и без этого голова кругом идет от всяких проблем, чтобы я еще и этим безумством занимался. Единственное, что я хочу у вас узнать – кто снабдил вас сведениями о Мендоза? Скажите мне это, и я оставлю вас в покое. Кто это был? Мария Ортега?

– Мария Ортега давно умерла, дон Мигель. – Она говорила с ним как с несмышленым ребенком, мягко и с преувеличенным терпением.

– Я знаю, что умерла. Но ведь мы говорим о том письме, которое не сегодня было написано, а много лет назад.

– Кем? Доньей Марией Ортегой?

– Нет. Вами.

– В таком случае, вы ошибаетесь.

Она говорила теперь спокойным и очень серьезным тоном, хотя по ее раскрасневшемуся лицу было видно, что она волновалась и смущалась. Но говорила она без запинки.

– Я не могу ни читать, ни писать, дон Мигель. Я никогда не ходила в школу. И любой в Сан-Хуане может это подтвердить.

Это откровенное признание добило его. Неправдой это быть не могло, ибо подкреплялось ее смущением, стыдом. Это признание накатилось на Майкла подобно волне, и противостоять ей он не мог.

7

Вторник, 22 июня 1898 года

Сан-Хуан, раннее утро

На телеграф Фернандо Люс решил отправиться сам. Еще не успевший смениться ночной служащий беспробудно спал, развалясь в кресле и надвинув на лицо широкополое сомбреро. Люс требовательно постучал по стойке.

– Эй, ты! Просыпайся! Хватит дрыхнуть! Матерь Божья, да за что тебе здесь платят?

Служащий сдвинул шляпу на затылок и спросонья не понял, кто перед ним. А когда все же сообразил, что это банкир, моментально вскочил с кресла.

– Сеньор Люс, я собирался уже идти к вам в банк, я уже шел туда, но подумал, что еще очень рано и не захотел вас тревожить. Я сам хотел вам отнести телеграмму.

– Эх, ты! Как у тебя язык поворачивается? Совсем изолгался. Ты, наверное, еще когда у матери в брюхе сидел, уже тогда врал бессовестно. Давай сюда телеграмму. Она из Лондона?

– Да, сеньор, из Лондона. Это ответ на тот ваш запрос, что вы посылали вчера и…

Люс наклонился к нему и взял его за грудки.

– Так вот, слушай меня, сучий сын. Все сообщения, которые ты отправляешь и получаешь, не подлежат огласке. Они – секретные. Ясно?

– Конечно, сеньор Люс, я вас понимаю. Мне все ясно. Я только передаю слова по буквам, и они в голове у меня не задерживаются, я ничего не помню и не запоминаю. – И, для вящей убедительности, приложил ладони к глазам.

– Лгун, – еще раз повторил Люс, отпуская его. – Но имей в виду – малейшая утечка информации и все. Если такое произойдет, я лично прослежу за тем, чтобы полиция вздернула тебя, а перед этим тебе еще кое-что отрежут и вырвут твои бесстыжие глаза.

– Дон Фернандо, я лишь копирую слова. Я и английского-то не знаю, уверяю вас.

– Меня не волнует, что ты знаешь и чего ты не знаешь, а то, что ты делаешь или не делаешь. Давай сюда телеграмму.

Телеграфист подал ему на стойку конверт. У Люса было непреодолимое желание прочесть ее тут же, но он не мог выказывать здесь, в присутствии этого служки, постыдное нетерпение и опустил конверт в карман пиджака, так и не распечатав его, затем нарочито медленной поступью вышел на улицу и отправился в банк, расположенный неподалеку. Он шел походкой человека, которому нечего делать и некуда спешить. Но, едва закрыв за собой дверь банка, он помчался наверх, прыгая через две ступеньки и, наконец, задыхаясь, добрался до своего кабинета, окна которого выходили на улицу.

Потенциальных шпионов в его доме не было. Он был холостяком и жил один. Слуги находились здесь лишь днем, до их прихода оставалось около часа. Люс подошел к окну и, раздернув занавески, окинул взглядом Калле Форталеза. Она была безлюдна. Удовлетворенно хмыкнув, он извлек из кармана конверт с телеграммой.

Лондонский банк не отличался многословием, ведь каждое слово телеграммы обходилось ему в пенни.

ПОДТВЕРЖДАЕМ ПОЛНОМОЧИЯ МАЙКЛА КЭРРЕНА тчк РАЗМЕР ВКЛАДА ВЫШЕ ЗАПРАШИВАЕМОЙ СУММЫ тчк ПО ПОЛУЧЕНИЮ ЗАПРОСА СУММА БУДЕТ ВЫПЛАЧЕНА ПОДПИСАЛ ХАММЕРСМИТ ЗА КАУТТСА

Матерь Божья! Значит, у этого ирландца действительно больше миллиона на счету у Кауттса. Значит, весь этот безумный план – реальность. Значит, этот Кэррен загребет эти гасиенды. А если загребет, то тогда часть этих бешеных денег прилипнет к его, Фернандо Люса, рукам.

Он был вынужден сесть, колени дрожали так, что было трудно стоять. В добрый день ты явился сюда, чужак, бормотал Люс после того, как перечитал телеграмму. Это был очень хороший день. Для меня.

Люс находился в номере Майкла в гостинице Сан-Хуан Баутиста. Была половина девятого утра.

– Вы должны меня понять, дон Майкл, я не мог не послать запрос Кауттсу.

– Естественно, не могли. Выпейте кофе, Фернандо. Бриггс! – позвал он, открыв дверь в коридор. – У меня гость. Принеси кофе и печенье.

– Ради Бога, сеньор, в этом нет надобности, – отказывался Люс.

– Есть. Никто не занимается бизнесом на пустой желудок. Присядьте, Люс. Полагаю, что вы удовлетворены ответом из банка?

– Да, конечно. Весьма удовлетворен.

Майкл уселся на кровать. Люс – в единственное в этой комнате кресло. Банкир осмотрелся. Все здесь было старым, поношенным и убогим. Господи, ну почему, во имя Пресвятой Девы, как мог этот человек, у которого больше миллиона в кармане, жить вот так? Вообще, эти иностранцы, они ведь все чуточку не в себе, а ирландцы даже и не чуточку, а как следует.

– Вам здесь удобно? – спросил банкир.

– Нет, мне здесь неудобно. Но пока терплю. – Майкл обмакнул печенье в кофе и откусил большой кусок. – До тех пор, пока не приобрету себе подходящую гасиенду, – добавил он.

– Гасиенду, – задумчиво повторил Люс. – Я вот о чем хотел вас спросить, дон Майкл.

– О чем?

– Кауттс… – Люс не успел закончить, так как в комнату без стука вошел Бриггс.

Его рука зажила, и он нес поднос как полагалось. На нем стояли полные кружки кофе с молоком и тарелка с дымящимися «чуррос».

– Благодарю, – пробормотал Люс.

От возбуждения его желудок будто клещами сжали, он знал, что есть не сможет, но, глотнув кофе, почувствовал облегчение.

– Вы что-то хотели спросить? – поинтересовался Майкл, когда Бриггс удалился.

– Я хотел только сказать, что этот лондонский банк, Кауттс, не может дать разрешение о выплате этой суммы на основе телеграммы. Они потребуют письма с вашей подписью.

– Конечно, это письмо уже готово. – Похоже, Люса это удивило. – Это то самое письмо, которое я вам отдал, – продолжал Майкл. Оно и предназначено для того, чтобы послать его в Лондон.

– Ах, да, письмо, которое вы мне дали, да, правильно. Понимаю. Конечно, я его отправлю. Сейчас здесь нет никого, кроме «Сюзанны», я имею ввиду, никакого другого судна. А «Сюзанна» может отчалить в любой день. «Леди Джейн», грузовой пароход, должна прибыть сюда ориентировочно лишь третьего июля.

– Прекрасно, и то и другое нам подойдет, и посему отправьте письмо с тем кораблем, который выйдет раньше.

– Да, дон Майкл. И как только деньги поступят на…

– Надеюсь, вы не намерены ждать завершения всех этих операции для того, чтобы начать переговоры с владельцами участков? – разыграл искреннее удивление Майкл. – Ведь это может занять несколько недель. С какой радости их терять? И вообще, Люс, вы уверены, что поняли, что я вам говорил? Война не за горами. Пуэрто-Рико расхватают по частям, по кускам разорвут.

Люс попытался оспаривать его доводы, но Майкл жестом призвал его к молчанию.

– Я понимаю, вы с этим не согласны, но это не имеет значения. Сейчас важно уяснить требования времени. То есть, всеобщий страх перед американцами. – Он наклонился к Люсу и стал сверлить его взглядом. – И вот когда произойдет то, чему суждено произойти, тогда уже не будет никакой неуверенности… или страха.

– Сеньор, – прошептал Люс. – Я прошу вас, поймите меня правильно…

– Я пытаюсь, – Майкл допил кофе и поставил чашку на поднос. – Послушайте, друг мой. И у вас, и у меня есть возможность заработать. Эта возможность не станет дожидаться, пока мы ею соизволим воспользоваться. Хорошо, а что вы предлагаете?

Банкир глубоко вздохнул.

– Я намерен не сегодня-завтра отправиться в Ларес. Там я начну переговоры с владельцами гасиенд, которые вы собираетесь приобрести.

– Рад это слышать, Люс, – удовлетворенно сказал Майкл.

Оба смотрели друг на друга. Потом Майкл кивнул.

– Сколько отсюда до Лареса? – этим бытовым вопросом Майкл попытался разрядить обстановку.

– Сегодня это дело нескольких часов. С тех пор, как проложили железную дорогу, мы можем объехать весь Пуэрто-Рико за очень короткое время и…

– Прекрасно, – бесцеремонно оборвал его Майкл. – Теперь я хотел бы попросить вас еще об одном одолжении.

Люс вопросительно смотрел на ирландца.

– Эта донья Нурья… Мне хотелось бы, чтобы вы мне рассказали о ее прошлом.

– О ее прошлом?

– Да. Ну, например, где она родилась. Правда ли, что она не умеет ни читать, ни писать. Правда ли, что она никогда не училась в школе.

Люс вздохнул с облегчением. Обсуждение известной в Сан-Хуане дамы – владелицы охотно посещаемого борделя, не вызывало у него такого нервного напряжения, как разговоры на тему, как лучше всего потратить миллион фунтов стерлингов.

– Что касается того, где она родилась, то, полагаю, что в какой-то деревне где-то на другом конце острова. Деревенские жители, крестьяне, эти кампезино, они ведь в большинстве своем люди очень бедные, дон Майкл. Неудивительно, что она не получила образования.

– Следовательно, вы подтверждаете, что она не может ни читать, ни писать.

Эта сосредоточенность ирландца на безграмотности доньи Нурьи Санчес стала уже принимать несколько болезненный характер, но, в конце концов, многие из акций этого сеньора Кэррена выглядели поступками человека, не вполне нормального, этакая прибыльная ненормальность.

– Мне это достоверно известно, сеньор. Если возникает необходимость подписать какие-то бумаги, я имею ввиду, официальные документы, она приходит ко мне в банк, и я заверяю ее крест, который она ставит вместо подписи.

Майкл встал и прошелся к балкону. Открыв его двери-окна, он встал в проеме, опершись на косяк. Ирландец мечтательно смотрел на море.

– Какие официальные документы могут требоваться от повелительницы шлюх? – сказал Майкл, размышляя вслух.

– Очень часто эти бывшие рабыни арестовываются полицией за бродяжничество или еще за какие-нибудь проделки и донья Нурья вызволяет их оттуда под свое поручительство. Вот возникает необходимость подписать кое-какие бумаги.

Майкл повернулся к банкиру и посмотрел на него.

– А для чего она это делает? Не могут же они все до единой поместиться в ее заведении?

– Она находит для них и другую работу, дон Майкл. – Люс встал. – Прошу простить, но сейчас должен открываться банк и я…

– Да, да, конечно, идите. Вы сегодня отправляетесь в Ларес?

– Сегодня или завтра, сеньор. Как только подготовлю все необходимое.

Майкл кивнул и не стал провожать его до двери.

Калле Крус притягивала Майкла, как магнит. Едва миновал полдень, как он уже снова шел по улице мимо дома с увитыми плющом решетками ограды. А если взять и зайти? Ну и что с того? Снова на вахте будет эта Ассунта и снова примется объяснять на своем дивном наречии, чтобы он приходил в «темное время». Он всучит ей еще пачечку песет, а доньи Нурьи может не оказаться дома. Что это ему даст?

От дома шла небольшая не то улочка, не то просто дорожка, спускавшаяся и поднимавшаяся ступенями – в этом городе было очень много таких улиц. Она уходила в сторону от Калле Крус, и Майкл вспомнил, что прошлым вечером Нурья привела его в небольшой домик, стоящий обособленно. Майкл решил свернуть в эту узкую улочку и взглянуть на него снаружи.

Улочка вывела его на угол, за которым начиналась еще одна, такая же и тоже без названия. Здесь и стоял этот небольшой домик – низкий, квадратный, со стенами, облицованными неизменной белой штукатуркой. Он остановился, пытаясь определить свое местонахождение, как из-за угла выехала черная, сверкавшая на солнце карета, очень элегантная и остановилась напротив входа в домик. Кучер был одет в ярко-голубую ливрею и, каким бы невероятным это ни казалось – на запятках кареты стоял лакей, тоже Майклу приходилось несколько раз в жизни видеть такие экипажи, но это было очень давно, он тогда был еще ребенком, но даже и в то время это выглядело весьма старомодно.

Открылась дверь домика и оттуда вышла Нурья. Сейчас на ней преобладало красно-черное сочетание, наряд ее очень походил на предыдущий – ткань облегала фигуру и складками пенилась у ее ног. На голове – неизменный тюрбан. Они заметили друг друга почти одновременно, и некоторое время стояли, поглощенные взаимным обозрением.

– Что вы здесь делаете? – не очень дружелюбно спросила Нурья.

– Прогуливался.

– Весьма неосмотрительно с вашей стороны прогуливаться по Сан-Хуану в такое время. Солнце не пойдет вам на пользу.

– Благодарю за то, что вы печетесь о моем здоровье.

Жест головой должен был дать ему понять, что его игривый тон не принимали.

– Я могу вас подвезти до гостиницы, если вы пожелаете.

Майкл пожелал, и они направились к карете. К дверце тут же подскочил лакей и установил перед госпожой небольшую скамеечку для ног, которая значительно облегчила ей процедуру усаживания в карету. Вначале Майклу почудилось, что лакеем был Авдий, но этот парень был постарше того мальчишки, который потчевал его ромовым пуншем. Лакей, убедившись, что его госпожа уселась, и что рядом с ней расположился и ее гость, закрыл дверь, побежал назад и занял свое место на запятках.

– Я не видел, чтобы кто-нибудь ездил в экипаже с лакеем на запятках, с тех пор, как был ребенком.

– Мне это доставляет удовольствие, а ему дает работу, – коротко объяснила она. – А где это было?

– Что?

– Где то место, где вы были ребенком?

Майкл, чуть подумав, решил, что лгать все равно не имело смысла.

– Это было в Испании, в Кордове. Потом, когда мне исполнилось тринадцать лет, меня увезли оттуда в Дублин.

– Ах, так вот оно что, значит вы – испанец. Поэтому-то вы так хорошо и говорите по-испански.

– Наполовину испанец, – поправил он. – Моя мать – ирландка.

Они сейчас ехали по широкой улице, по Калле Тетуан.

– Что обозначает это название? – спросил Майкл.

– Это индейское название. Когда Колумб явился сюда, здесь жило индейское племя таинов.

– И, видимо, вымерло целиком. У Колумба рыльце в пуху.

– Испанцы не уничтожали всех индейцев. Они предпочитали превращать их в рабов.

– Не очень-то большая разница. Вы так не думаете? – спросил Майкл.

Нурья пожала плечами.

– Остаться в живых все же лучше, чем погибнуть. Но рабы из них были никудышные. Их потом заменили черными невольниками из Африки.

– А что произошло с индейцами?

– В своем большинстве они действительно вымерли, потому что на этом острове не осталось места, где они могли бы жить, как прежде. Но некоторые выжили и поныне здравствуют, оставаясь индейцами. Я как раз собираюсь увидеться сегодня с одним из этих индейцев. А вы не хотите поехать со мной?

– Очень хочу.

Она высунулась из окна и дала вознице указания, карета не стала поворачивать к гостинице, а направилась за город. Минут десять они ехали молча. Майкл краем глаза наблюдал за этой интересной женщиной. Этот профиль никого не мог бы оставить равнодушным, у Майкла просто дух от нее захватывало, от этой женщины.

– Сегодня утром я снова побывал в обители, – прервал молчание Майкл.

– Вот как. А меня там не было? Вы там меня не рассчитывали встретить?

– Не знаю, на что я рассчитывал. Меня, во всяком случае, туда не впустили. Я, конечно, вполне мог туда пробраться, но без конфликта не обошлось бы. Монастырь заперт на все засовы. Как мне было сказано, по распоряжению Его Преосвященства епископа Пуэрториканского.

– А с какой стати епископу запирать эту обитель?

– Этого я тоже не знаю. Но надеюсь выяснить.

– Хорошо бы, тогда вы хоть твердо будете знать, что я, – как это вы выразились? Ах да – что я не веду двойное житье-бытье.

– Возможно.

Часть его разума верила ей, а другая – нет. Но верила большая. Если она говорила правду, то кем была монахиня, с которой он встречался в самый первый день? Майкл решил махнуть рукой на всю эту мистику.

– Куда мы едем?

– Мы уже приехали.

И действительно карета остановилась, едва она договорила. Перед ними был рынок под открытым небом, если не считать легких бамбуковых крыш, покрытых пальмовыми листьями, под которыми расположились торговцы.

– Индейцы, которые здесь торгуют, сиесты не признают, – пояснила Нурья.

Лакей повторил весь ритуал, но в обратном порядке. Они вышли из кареты и направились в желанную тень бамбуковых крыш. Из того, что продавалось, немногое могло заинтересовать Майкла. Все располагалось на расстеленных по земле полотняных одеялах: несколько бутылочных тыкв, Украшенных резьбой, которые служили на этом острове в качестве бутылок, какие-то сушеные травы и приправы, пару пригоршней бобов какао. Нурья тоже ничем не соблазнилась и направилась дальше, видимо имея, как показалось Майклу, какую-то определенную цель. Так и оказалось.

Тот индеец, о котором она упомянула по пути сюда, продавал птиц. Возле него чинно восседали сокол и орел. Он держал птиц на привязи – проволока от их лап шла к вбитому в землю колышку. При виде Майкла и Нурьи птицы стали издавать резкие квохчущие звуки.

– Добрый день, Сантьяго!

Индеец кивнул.

– Добрый день, сеньорита.

– Мне говорили, что у тебя есть макао? Не покажешь мне их?

Он кивнул еще раз, снял джутовый мешок, покрывавший кое-как сколоченную из деревянных щепок клетку. В ней находилась парочка попугаев. Клетка была явно мала для них, в ней не было жердочек, поэтому роскошное желто-голубое оперение птиц было испачкано пометом и поредело. Постоянное соприкосновение их даже оставило на них небольшие проплешины.

– Самочка и самец, – пояснил индеец.

– А вот это одному Богу известно, – Нурья склонилась над клеткой и, придирчиво осмотрев птиц, пришла к выводу, что они не заслуживали внимания.

Или же просто хотела убедить в этом Сантьяго. Птички смотрели на нее слезящимися, глуповатыми глазами.

– Это так и есть, сеньорита, – не уступал индеец. – Они вам знаете сколько деток принесут.

– Да они у тебя совсем дохлые.

Мужчина улыбнулся, показывая редкие желтые зубы.

– Ничего, вы их выходите. – Он наклонился над своими маленькими узниками. – Я же говорил вам, приедет сеньорита Санчес и заберет вас, и будете вы у нее жить как короли, мои други-приятели. И вот она приехала. – Он повернулся к Нурье. – Двести песет за эту пару.

Майкл машинально перевел эти деньги в английские фунты. Индеец заломил чудовищную цену – почти три фунта стерлингов.

– Пятьдесят песет, – совершенно равнодушно назвала свою цену Нурья. – А если они помрут до того, как я их донесу до кареты, то ты возвращаешь мне деньги.

Индеец, презрительно фыркнув, снова водрузил покрывало на эту импровизированную клетку.

– Вы отбираете у меня время, сеньорита.

Нурья отпустила по адресу его предков весьма пренебрежительную фразу. В ответ на это продавец, как ни в чем ни бывало, повторил прежнюю цену.

– Две сотни песет за пару.

А Майкл, тем временем, дал волю глазам. Едва прислушиваясь к взаимным оскорблениям и постепенному уменьшению цифр, он был занят тем, что разглядывал донью Нурью. Сейчас он спокойно мог это делать, ибо она была захвачена обменом репликами с Сантьяго и ничего вокруг не замечала.

Покупательница она была умная, проницательная и неуступчивая и, судя по всему, уходить отсюда без этих птиц не собиралась. Его удивило это желание приобрести этих попугайчиков именно здесь, у этого Сантьяго. В конце концов, были же в Пуэрто-Рико и другие продавцы птиц. Да и куда ей еще их накупать, у нее ведь был уже не один их десяток, вчера Майкл видел их своими глазами. Кончилось все это тем, что она, отсчитав этому Сантьяго девяносто песет, забрала клетку и тут же вручила ее неизвестно откуда взявшемуся молодому лакею.

– Скажите, а они не погибнут? – спросил ее Майкл уже в карете, когда они уезжали с этого рынка.

– Надеюсь, что нет. Во всяком случае, постараюсь, чтобы они не погибли.

– А потом? Остаток жизни им ведь придется провести в клетке.

– Да, но в большой клетке, – с чувством сказала она, поворачиваясь к нему и глядя на него своими карими глазами. – В прекрасной клетке. И они смогут получить все, что захотят.

– Но они утратят свободу.

Она молчала, опустив голову и рассматривая свои руки. Оказывается, она красила ногти в красный цвет. Прежде Майкл этого не заметил. Интересно, а чем? – мелькнула у него мысль.

– Странная вещь свобода, вы не находите? – прервала молчание Нурья.

– Нет, не нахожу. Все очень просто: иметь возможность делать все по своему усмотрению.

Нурья покачала головой.

– Вы не правы. Или же, если вы правы, значит, большая часть мира пребывает в несвободе. Лишь очень немногие могут позволить себе всегда делать то, что пожелают.

– Может быть, я не совсем точно выразился, конечно, они не могут всегда поступать по своему усмотрению, но в основном… Я думаю, что вы понимаете, что я имею в виду.

Она не ответила. Он, помолчав немного, спросил.

– Нашлась та девочка, о которой вы разговаривали с Люсом? Как же ее звать? Ах, вот, Кармен?

– Да, Кармен. Нет, она не нашлась.

– Значит, в вашем заведении следует ожидать падения нравов. Вы ведь об этом, кажется, говорили Люсу?

Она презрительно махнула рукой, мелькнули красные коготки.

– Ах, этот Люс. Я ведь ему всегда говорю лишь то, что он желает слышать. А вы ведь меня считаете злюкой, верно? Злюка, злобная баба, которая заставляет других баб продавать себя.

– Вы это сказали, не я.

– Сказала-то я, а подумали вы, – она повернулась к нему, ее карие глаза потемнели. – В действительности, все это не так, как вы себе это представляете. Вы приехали из Европы и голова ваша забита европейскими представлениями. Что вы знаете о жизни на этом островке?

– Немногое, – согласился Майкл. – Но проституция есть проституция и во всем мире она одинакова.

– Послушайте, что я вам скажу. Кармен всего двенадцать лет. И она ушла из моего дома девственницей.

– Милостивый Боже, – тихо пробормотал Майкл. – А вы что, имели на нее виды? Собирались установить на нее особую таксу с учетом ее молодости и девственности?

– Вы…

Нурья онемела от возмущения. Потом вдруг кинулась к стеклу, отделявшему их от возницы, и что-то быстро ему проговорила. Тот моментально натянул вожжи.

– Убирайтесь, – процедила она Майклу сквозь сжатые зубы и глядя в сторону. – Выйдите из моей кареты. Вы – животное.

Майкл хотел было извиниться, но передумал. Не следовало допускать, чтобы эта женщина отвлекала его от той миссии, ради которой он прибыл в Сан-Хуан. Еще секунду он смотрел на нее, потом, не говоря ни слова, открыл дверь и спрыгнул на дорогу, не дожидаясь помощи лакея.

Лондон, поздний вечер.

Кэб остановился напротив Лоу Корте, тихой и пустынной в этот час. Норман Мендоза вышел из кэба и ступил на тротуар, неуверенно поглядывая то в одну, то в другую сторону.

– Вас не подождать, господин? – осведомился извозчик.

Норман расправил плечи, словно спохватившись.

– Нет, я думаю, не стоит.

– Как будет угодно господину, – кэб потянулся дальше.

Два красных сигнальных огонька постепенно превратились в точки и вскоре исчезли.

Сегодняшний день отличался необычной жарой для первого месяца лета, но вечер был прохладный, даже холодный. Такое сочетание всегда означало туман и слякоть, и сегодняшний вечер тоже не был исключением. В этой серой мгле совершенно невозможно было что-либо разобрать, но Норман хорошо знал дорогу. Он шел и раздумывал. Ему было не по себе от необходимости этой встречи. Он поймал себя на мысли, что уже сейчас ожидал дурных вестей. Пройдя еще несколько метров, он свернул в переулок под названием Белл Ярд.

Паб «Три селедки» стоял на этом месте вот уже почти три столетия. Здание было обветшалым, перекосившимся, наполовину из дерева, наполовину из кирпича, более поздние постройки сжимали его с обеих сторон. У Нормана возникло странное ощущение уже виденного – старый дом Мендоза на Кричарч-Лэйн очень сильно походил на это здание. Толкнув дверь, он вошел в паб.

– Добрый вечер, сэр. Могу вам услужить?

Коротким кивком поздоровавшись с барменом, Норман попросил налить ему бренди.

– Конечно, сэр, – мужчина потянулся к бутылке французского коньяка.

– Нет, нет, не этого. Испанского, пожалуйста. Вот там он у вас стоит, справа.

Бармен кивнул и достал откуда-то снизу тяжелую бутыль с надписью «Гитана» и фигуркой цыганки на этикетке.

Плеснув в рюмку изрядное количество янтарной жидкости, он подал ее гостю. Норман с удовольствием отхлебнул бренди, положил на стойку шиллинг. Странно, ведь он платил за свой собственный товар. Но факт, что этот напиток был назван еще Робертом-Ренегатом в честь его жены-цыганки еще в 1825 году, перегонялся в борделях Хереса, принадлежащих Мендоза, и ввозился в Англию им самим и его братьями, не был известен бармену.

– И много же вы его продаете? – поинтересовался он.

– Довольно много, сэр. – Бармен выложил на стойку девять пенсов сдачи. – Это хороший бренди, хотя многие утверждают, что французский коньяк более тонкий.

– Да, – согласился Норман. Мне приходилось это слышать. Это неправда. Испанский бренди – это бренди с характером. По крайней мере, чувствуешь, что пьешь. – Что, народу сегодня не очень?

– Можно сказать, что да.

Бармен был опытным физиономистом и по лицу любого клиента мог определить все, что угодно, не хуже самого Шерлока Холмса, и этот клиент не был исключением.

– Вы кого-нибудь хотите видеть?

– Думаю, мне надо бы встретиться с мистером Лэйси.

– Вот оно что. Так он здесь. Вон там, в комнате для гостей, позади. Сказать ему, что вы пришли?

– Благодарю вас, я сам, не нужно.

Прихватив с собой бренди, он отправился туда, где находилась комната для гостей. Дверь в нее была настолько низкой, что ему пришлось согнуться.

Человек по имени Лэйси сидел у небольшого камина, вытянув свои короткие ножки поближе к огню. Он поднял голову и посмотрел на Нормана, как только тот открыл дверь. Они поздоровались. – Проходите, садитесь, – пригласил он Нормана. Тот взял одно из обитых кожей кресел и тоже присел недалеко от камина.

– У вас что-нибудь любопытное для меня?

– Кое-что есть. Даже порядочно, мистер Мендоза.

– Полагаю, что от фамилий лучше воздержаться, – предупредил Норман.

Лэйси махнул рукой.

– Нечего беспокоиться. Ведь здесь мы одни. И меня отлично знают здесь в этих «Трех селедках». Это ведь, своего рода, продолжение моего офиса, если хотите, мой второй офис. Мой клуб.

Он был адвокатом, но не из преуспевающих. Этот человек был не из тех, кто ногой открывает двери какого-нибудь престижного клуба или сразу нескольких, таких как Сент-Джеймс или Пэлл-Мэлл. Норман терпеть его не мог, но этот Хирэм Лэйси был человеком незаменимым для той работы, которая ему время от времени поручалась.

– Что вам удалось разнюхать, расскажите.

Адвокат придал своей туше более удобное положение в кресле.

– Сначала, если позволите, один вопрос. Сэр, что вам известно о так называемых фениях?

– Немного, – не стал скрывать Норман.

– Так я и думал. Разумеется, джентльмену вашего ранга не пристало якшаться с этим ирландским сбродом.

– Значит, это сброд, если я вас правильно понял? А вот мне говорили, что среди них есть немало уважаемых джентльменов, решивших посвятить себя этой нелепой борьбе за ирландскую независимость.

– Совершенно верно, есть. Но это не фении. Ирландское республиканское братство – вот как официально они себя называют. Это братство основало, причем одновременно в Нью-Йорке и Дублине, в 1858 году два своих отделения. Их догмат один единственный: освободить Ирландию от британского ига силовыми методами.

– Какого черта мы должны…

– Минутку. – Мистер Лэйси предостерегающе поднял руку. – Разрешите, я закончу. Дело в том, что существуют ирландцы и ирландцы: одни хотят добиться независимости через Парламент, другие считают, что ее нужно завоевывать при помощи оружия. И это ИРБ, иными словами, фении принадлежат к числу последних.

– Вооруженные мятежники. Тридцать лет назад мы от таких бандитов достаточно натерпелись.

– Правильно. Мятеж 1867 года был делом их рук. Много американских ирландцев после Гражданской войны перебрались сюда и захватили с собой винтовки.

Терпение Нормана постепенно иссякло. К тому же, бренди был выпит, а огонь в камине медленно замирал.

– Послушайте, все это, несомненно, представляет большой интерес, но…

– Это имеет отношение к нашему дальнейшему разговору, уверяю вас, мистер Мендоза. Вы обратились ко мне с просьбой выяснить, какова связь миссис Лилы Кэррен и движением фениев. Прежде чем я вам расскажу, что мне удалось выяснить, было бы разумно вам узнать кое-что и о самом этом движении.

– Хорошо, продолжайте. – Пытаться остановить этого человека не имело смысла.

Лэйси переживал сейчас ощущение рыбака, которому на крючок попалась очень крупная рыбина, и он не мог удержаться от того, чтобы вдоволь не нарезвиться, вытягивая ее из воды не одним махом, а постепенно. Норман уступил: надо было войти в его положение, и не мешать ему вкушать сладость славы.

– Кому-нибудь могло показаться, что с фениями было покончено после 1867 года, – говорил Лэйси. – Но с фанатиками никогда нельзя покончить. Вы со мной согласны?

– У меня не было подходящего случая убедиться в этом.

– Хорошо. Так вот фении – не исключение из этого правила. Хотя число их сегодня относительно невелико, но даже эта небольшая группировка отличается высокой организованностью, дисциплиной и преданностью своему делу.

– И все это говорится для того, чтобы убедить меня в том, что и миссис Кэррен принадлежит к этому исключительному во всех отношениях братству?

– Не совсем так. Она очень умная женщина, эта Черная Вдова. Чрезвычайно умная.

– Нет необходимости уверять меня в этом, – Норман не выдержал и наклонился к камину, пытаясь разворошить покрывшиеся пеплом угли.

Похоже, и сам Лэйси сообразил, что в комнате становилось холодно. Может быть как раз это и ускорило его приближение к сути дела.

– Ее связи с мятежниками – это своего рода брак по расчету. Им ведь постоянно нужны деньги, а у нее они есть. Она им платит, а они за это суют свой нос в такие места, куда она никогда не смогла бы проникнуть, слишком это было бы подозрительно. Именно они и снабжают ее такой информацией, которую ей иным способом никогда бы не заполучить.

– Понимаю. Следовательно, идейная сторона их деятельности ее не интересует?

– Нельзя сказать, что совсем уж не интересует. Вероятнее всего, миссис Кэррен ничего бы не имела против, если бы в один прекрасный день этот, с позволения сказать, нерушимый союз Британии и Ирландии развалился бы как карточный домик. Но истинная причина ее поддержки этих фениев состоит в том, что они помогают ей решать ее личные проблемы.

Норман вздохнул и стал подниматься.

– Спасибо, вы лишь подтвердили мои подозрения. А теперь, я полагаю, что как только вы пришлете мне счет…

– Сядьте, мистер Мендоза.

– Но ведь все уже и так ясно.

– Ясно, да не совсем. Присядьте, будьте добры.

Норман уселся снова.

– В чем дело? – Прозвучало это довольно мрачно.

– Сначала один вопрос. Вы позволите?

– По-моему, вы достаточно решительно настроены, чтобы выложить мне все без утайки, не испрашивая при этом моего соизволения? Ведь мы уже все обсудили.

– Не все. Мендоза-Бэнк завтра выпускает общественный заем, я не ошибаюсь? Вы хотите предоставить Парагваю огромный заем, полагаю, что это где-то около двух миллионов. Вкладчикам предлагается разделить прибыль, или, в ином случае, риск?

– Это общеизвестный факт.

– Да, это факт общеизвестный, – не стал спорить Лэйси.

– Ну и?

– Я, занимаясь связями Лилы Кэррен, натолкнулся на один любопытный факт.

– Что это за факт?

Адвокат, извлек откуда-то свою записную книжку.

– В понедельник четырнадцатого июля вечером, вскоре после прибытия в Дублин, один уважаемый англичанин остановился в гостинице паба под названием «У лебедя». В общем, место для таких джентльменов совсем не подходящее, и то, что он остановил свой выбор на этой забегаловке, явление, по меньшей мере, странное. Кроме того, что этот «Лебедь» способен угодить лишь весьма непритязательным клиентам, он еще и служит местом конспиративных встреч представителей ирландского республиканского братства. Более того, этот джентльмен получил в этом пабе и некую посылку, доставленную ему мистером Фергусом Келли. Мистер Келли считается в кругах фениев весьма авторитетным лицом.

– Понимаю.

И, действительно, он очень хорошо все понимал и чувствовал, как в нем вскипала бешеная, с трудом сдерживаемая ярость.

– Ну-ка, давайте выкладывайте, что это был за англичанин? Как его имя? Ведь именно в нем вся соль, не так ли?

– Скорее всего, в нем. Тот джентльмен, который остановился в этом пабе и вступил во владение вышеупомянутой посылкой от мистера Келли, был ваш младший сын, мистер Тимоти Мендоза.

8

Среда, 23 июня 1898 года

Лондон, 5 часов утра

Почти весь город еще спал, но в самом его сердце работа кипела днем и ночью.

– Эй, вы, поворачивайтесь, ублюдки, задницы вы лошадиные, побыстрее, а то мы в этих вонючих рыбьих кишках по уши увязнем, – громко кричал хриплый мужской голос на рынке Биллингсгейт Маркет, куда каждую неделю прибывало около трех тысяч тонн рыбы, которую здесь же перегружали и складывали для хранения и продажи.

Совсем рядом, у Ковент Гардена, другая группа мужчин разгружала лук, капусту, картошку и уйму всяких других овощей, которые попадали сюда со всех концов света. Ящики и мешки передавались из рук в руки, перекладывались с одного плеча на другое. Все сопровождалось мутным потоком непристойнейшей брани, которая, несомненно, облегчала работу, снимала излишнюю агрессивность – постоянную спутницу тяжелого физического труда.

На железнодорожных станциях в почтовые вагоны ожидавших отправления поездов летели сотни и тысячи экземпляров упакованных в пачки ста ежедневных газет, выходивших в Лондоне. Но ни одна из них не могла и мечтать о том, чтобы занять такое место в жизни британцев, как знаменитая «Таймс», основанная более ста лет назад. На своих бесчисленных полосах «Тайме» сообщала обо всем, что бы ни происходило в мире. Что же касалось людей, облеченных властью, то она была неотъемлемой частью их завтрака, нисколько не менее важной, чем тосты, овсянка или бекон.

В это утро среды на четвертой странице газета опубликовала обширное эссе одного из своих постоянных авторов, чьи исследования в различных областях человеческой деятельности неизменно завоевывали умы читателей. КУДА ИДЕШЬ, ЛАТИНСКАЯ АМЕРИКА? – вопрошал заголовок размером в шестнадцать пунктов, а чуть пониже следовали немного меньшие буквы: «Наблюдения лорда Шэррика во время его последней поездки на юг».

В Найтсбридже вареному яйцу Тимоти Мендоза так и суждено было остыть в тщетном ожидании, когда его, наконец, соизволят съесть. Тот, кому оно предназначалось, сосредоточился на следующих строках: «…конечно, не очень весело придти к заключению о том, что политическая нестабильность и коррупция стали повсеместными явлениями».

Генри Мендоза занимал многокомнатные апартаменты в городском доме Джеймса на Гордон-сквер. Генри была собственная столовая, кроме того, он располагал прислугой из четырех человек. Дымящаяся овсянка совсем остыла, пока Генри осмысливал утверждение Шэррика о том, что «…изыскание путей оказания помощи таким странам, как Перу, Бразилия и Аргентина, идущим по пути создания прочного и стабильного будущего, потребует крайней осторожности и явится одной из задач, выполнение которой целесообразно было бы взять на себя Парламенту…»

Джеймс Мендоза, читай: лорд Уэстлэйк, отсутствовал в это утро в своей резиденции на Гордон-сквер. Он пребывал в Уэстлэйке, который был достопримечательностью и куда привозили орды туристов, чтобы те могли воочию убедиться в величии эпохи Тюдоров. Уэстлэйк лежал в Уэстморленде, знаменитом своими озерами.

Джемми в это время восседал за завтраком в окружении желто-кремовых стен столовой, окна которой смотрели на восточную часть необъятного розария, рядом на столе лежала «Таймс». И ему потребовалось дважды перечитать одну фразу, чтобы, наконец, понять, что в ней заключалось. Когда он дошел до отрывка «…целесообразность дальнейших вложений вызывает сомнения…», он не мог не заметить этой, пущенной ему прямо в сердце стрелы, и черный, как и полагалось, шрифт «Таймс» показался ему кроваво-красным.

Чарльз Мендоза жил в доме на Хэмстед Хит. Его жена Сара и двухлетний сын Йэн сидели за завтраком вместе с ним, но Чарльз забыл об их присутствии, целиком сосредоточившись на еде и газете. Внезапно он поперхнулся, не смог проглотить намазанный маслом тост – он дошел до второй колонки статьи Шэррика, начинавшейся словами: «Проблема состоит в наличии долга и в том, как он должен быть возвращен. Складывается впечатление, что многие из этих стран не устоят на ногах без дальнейших вливаний капитала со стороны их более удачливых собратьев. Но возникает вопрос, каким образом те смогут получить свои деньги назад? Как направить естественные богатства Латинской Америки, запасы которых фактически неисчерпаемы, на достижение ее благосостояния?»

В роскошном особняке на Белгравии, где Норман Мендоза пребывал после того, как вечным сном заснула его любимая супруга, в гордом одиночестве, за исключением, конечно, слуг, завтрак вообще не состоялся. Норман совершил ошибку, решив прочесть статью Шэррика от начала до конца перед завтраком, что лишило его аппетита.

Сан-Хуан

3 часа ночи

В Пуэрто-Рико настало «темное время», которое имела в виду Ассунта в своем первом разговоре с Майклом. В заведении на Калле Крус не было отбоя от клиентов, но Нурья Санчес спала одна в ее прохладной уютной комнате того самого маленького домика, что стоял позади большого.

Ночной покой Майкла Кэррена в гостинице Сан-Хуан Баутиста нарушался беспокойными сновидениями, главными действующими лицами которых были попугаи, взбиравшиеся по экстравагантному пестрому одеянию рыжеволосой женщины, на голове которой пламенел красный тюрбан. Причем эта женщина не обращала на птиц ровным счетом никакого внимания. Майкл же, наоборот, усматривая в их домогательствах нечто постыдное и даже опасное, пытался оторвать их цепкие лапы и мощные клювы от ее одеяния, пока они, в конце концов, не оставили в покое женщину и не набросились на него.

А вот епископ Пуэрториканский, как ни странно, спал не один. Рядом возлежала Конча, его домоправительница. В течение вот уже тридцати лет она уютно посапывала, уткнувшись в его плечо, приятное тепло, исходившее от ее тела, привычно успокаивало его.

Внезапно он проснулся с чувством непонятной тревоги. Но причина его была не в нарушении обета безбрачия. С этим страхом он прекрасно справлялся. Епископ не верил, что Господь Бог должен был упечь в ад по причине греховности плоти его. И сознание этой греховности вызывало у него лишь печаль, не более. Кроме того, он ведь из кожи лез вон, чтобы стать образцовым епископом. А сейчас его донимали думы о том, как ему поступить с сестрой Магдалиной. Первой его мыслью было просто отмахнуться от ее заявлений, приписать ее истеричной натуре, но он понимал, что просто отмахнуться он не может.

За последние пятнадцать лет он мог насчитать, по меньшей мере, четыре случая, когда предсказанное ею сбывалось. А два из них он запомнил на всю жизнь: ужасный ураган 1886 года, когда, если бы он в ее предсказание поверил и предупредил население о надвигавшемся бедствии, то мог бы спасти от гибели огромное количество мирян. Второй инцидент касался прогнившей кровли его собственного дома. Тогда он ей поверил, а если бы не поверил, то его пятеро гостей и он сам оказались бы погребенными под ней. Кроме того, сестре Магдалине удалось избавить от болезней с десяток человек, и это были лишь те, кого он знал лично, и Бог ведает скольких еще. Да и остальные сестры, пребывавшие в этой обители вместе с ней, прямо-таки боготворили ее, и никогда не усомнились в ее святости. Одно это уже говорило о многом, это было нечто из ряда вон выходящее. Ведь обычно женщины, если они собраны в кучу, на дух не переносят таких, которые чем-то отличаются от них, кто на собственном примере демонстрирует торжество добродетели, выставляя тем самым пороки остальных в весьма неприглядном свете.

Что же делать?

Может быть, стоит все же предупредить людей, как она того желала? О чем? По ее словам, что-то должно произойти, что-то должно случиться, чему люди не должны противиться. Но что именно? Может быть, это как-нибудь связано с этой полоумной войной между Испанией и Северной Америкой? Не исключено. С возможной оккупацией острова американцами? Весьма вероятно. Но как он сможет вдолбить в головы всем жителям Пуэрто-Рико, что они не должны этому противиться, а принять? Простые люди еще могут с этим согласиться, но ведь лидеры сразу же начнут драть глотки и призывать всех взяться за меч и клясться, что встанут на защиту автономии, которую только что обрели. А это будет означать, что они обрекут остальных просто-напросто на погибель. Выхода нет, ведь если их епископ закатит проповедь, в которой призовет сдаться без боя, они найдут способ отделаться от него.

– Боже, – шептали его губы, – тебе известно, что я не отличаюсь храбростью, я не страдалец и не герой. Как ты хочешь, чтобы я поступил? Я не могу позволить ей пройти маршем через весь остров, раздавая предостережения направо и налево, как она этого требует. И я не могу сделать то же самое за нее. Чего можно добиться паникой? Что выйдет из того, если я стану в оппозицию к лидерам и они, рано или поздно, будут вынуждены закрыть мне рот? И еще одно, Господи, как мне поступить с тем ирландцем, который пожелал встретиться со мной утром? Ходят слухи, что он сказочно богат, что хочет прикупить весь остров. Откуда мне знать о замыслах таких людей, Боже?

Вздохнув, епископ потянулся за четками, лежавшими на столе подле кровати. Он возблагодарил Деву Марию и Отца Нашего под аккомпанемент надсадного храпа Кончи.

– Доброе утро, Ваше Преосвященство.

– Ах, это вы, мистер Кэррен. Доброе утро, – епископ выставил вперед руку с перстнем для поцелуя, но Майкл проигнорировал этот жест. – Хорошо, предположим, что этот человек – протестант, подумал епископ, и указал Майклу на стул напротив. – Присядьте, пожалуйста.

– Благодарю вас. Ваше Преосвященство, я пришел к вам выразить свое почтение. Я имею намерение обосноваться на Пуэрто-Рико.

– Мне уже говорили об этом.

Брови Майкла поднялись. – Все уже так быстро об этом узнали?

– Вероятно, не все. Но я об этом узнал.

Ладно, пусть этот клерикал запишет себе это очко, Майклу не составило труда проявить чуточку великодушия. Он едва заметно улыбнулся. – Я восхищен вашей информированностью, сэр. Несомненно, вы знаете и о том, что я всерьез собираюсь заняться кофейным бизнесом.

– В последние годы кофе стал прибыльным делом. Это весьма благоразумный выбор, сеньор Кэррен.

– Надеюсь, что таковым он и окажется. И, полагаю, что смогу быть полезным членом вашей общины.

Епископ удовлетворенно кивнул.

– Стремление, достойное самой высокой похвалы. Я уверен, что наш приход с радостью примет вас в свое лоно, но… позвольте осведомиться, вы не католик?

– Нет, Ваше Преосвященство.

– Понимаю. Ну что я могу сказать. Я не сомневаюсь, что вам известно, что почти все на нашем острове, а их почти миллион человек, – сыновья и дочери Святой Церкви. Возможно и вы, находясь среди нас, когда-нибудь откажетесь от вашей протестантской ереси.

Майкл понял, что ему соблаговолили дать аванс.

Нет ничего невозможного, Ваше Преосвященство. Что касается моего сегодняшнего визита к вам. Дело в том, что мне хотелось бы поговорить с вами. Есть кое-какие обстоятельства, которые заставляют меня быть любопытным. Сейчас он был похож на охотничью собаку, натасканную на поиски дичи, его благородный крючковатый нос, казалось, обладал способностью принюхиваться к душе.

– И, если вы затруднены пониманием той или иной доктрины веры и пребываете в сомнении, я сделаю все от меня зависящее, чтобы разъяснить ее вам.

– Это не совсем доктрина веры, Ваше Преосвященство. В мой самый первый день на острове, лишь только я сюда приехал, мне довелось встретиться с одной замечательной женщиной, с сестрой Магдалиной, обитающей в монастыре Лас Ньевес.

– Как случилось, что вы оказались в обители, сеньор Кэррен?

В светло-карих глазах епископа Майкл усмотрел что-то похожее на озабоченность.

– До меня дошла молва о сестре, о монахине, имя которой Магдалина. Утверждали, что она – святая, которую посещают видения, и я захотел увидеть ее своими глазами.

– Вот как, и что же она вам поведала?

Пальцы епископа вцепились в ручки кресла. Майкл заметил, что их костяшки побелели от напряжения, но предпочел отвести глаза.

– Это были вещи, касавшиеся частной жизни членов моей семьи. Ничего такого, что могло бы показаться чрезвычайно важным. Тем не менее, я был потрясен, что эти факты известны ей.

– Да, сестра Магдалина – замечательная женщина. – От Майкла не ускользнуло, что епископ расслабился. – Она восхитила меня, я захотел встретиться с ней еще раз, но когда я вернулся в Лас Ньевес, обитель оказалась закрытой. Мне было сказано, что это было сделано по распоряжению Вашего Преосвященства, для того, чтобы никто не мог встречаться с сестрой Магдалиной.

– Все именно так и есть.

– Я понимаю. А могу я узнать почему?

– Ну, в этом нет ничего необычного, сеньор. Хотя вы ведь незнакомы с нашими обычаями. Католические монахини, строго говоря, все католики могут вступать в период абсолютного молчания и сосредоточенных молитв. Мы называем это уединением. И сейчас сестра Магдалина и другие монахини обители Лас Ньевес пребывают в уединении.

– И это уединение предполагает наличие таких мер?

Епископ встал и направился к небольшому столику у противоположной стены обширного кабинета, на котором стоял изящный ручной колокольчик, и вызвал лакея.

– Я сейчас распоряжусь, чтобы нам принесли кофе. – Епископ вернулся в кресло. – Нет, конечно, нет. Все осуществляется по доброй воле монахинь, исполняющих их святые обеты и вообще, в обители никто не может находиться против своей воли, сеньор Кэррен. Мне знакомы эти сказки, распространяемые протестантами о том, что католический монастырь – это, дескать, место заточения. Но уверяю вас, что все это не более, чем вымысел, абсурдный вымысел. Поймите, обитель – не костел, куда может зайти любой и каждый. И мы не можем допустить, чтобы монахинь отвлекали. В обитель и так приходит достаточно много паломников, людей, ищущих общения со святой, людей, стремящихся обрести отпущение грехов или приносящих дары, словом, людей очень разных.

В этот момент вошел лакей, и Майкл не успел ответить епископу. Его Преосвященство велел принести им сладости и снова обратился к своему гостю.

– В Ирландии вы, в основном, пьете чай, если не ошибаюсь?

– Большей частью чай. Но у нас есть и кофейни, их довольно много сейчас. Но вряд ля можно назвать кофе этот жидковатый напиток, который они подают там. Он очень слабый.

– Ясно. А вы, в отличие от большинства ирландцев, открыли для себя настоящий кофе, сеньор Кэррен.

– Да, я очень люблю кофе.

– Хорошо. А вот и наш с вами кофе.

Лакей вернулся с серебряным подносом и стал разливать в маленькие стаканчики густой, ароматный напиток. Стаканчики были вставлены в изящные серебряные подстаканники. Епископ повернулся к Майклу.

– Вы предпочитаете черный кофе, сеньор Кэррен?

– Да, пожалуйста.

Лакей положил в стаканчик три кусочка сахара и подал его Майклу. Епископ предпочел кофе со сливками и сахаром, и ему пришлось чуть подождать. Затем он приподнял свой стаканчик с кофе как бокал с вином.

– За успех вашего предприятия, сеньор.

– Благодарю вас.

После того, как лакей удалился, Майкл вернулся к обсуждению прежней темы.

– Ваше Преосвященство, меня очень интересует сестра Магдалина. Как выяснилось, что она обладает такими необычными способностями?

– Это дар Божий. Другого объяснения нет и быть не может. А где вы собираетесь основать свою гасиенду, сеньор Кэррен?

– Меня интересует участок к западу от Адхунтаса.

– Да, несомненно, это лучшая земля для возделывания кофе. Печально, конечно, что такая значительная часть Аравии была опустошена войной и иными бедствиями, но нам это пошло на пользу, так как Европа стала импортировать огромное количество кофе из Вест-Индии и Латинской Америки.

– Да, Ваше Преосвященство, вы можете рассказать мне, как сестра…

– А эта земля к западу от Адхунтаса… – как ни в чем ни бывало продолжал епископ во весь голос, будто не замечая отчаянных попыток Майкла удержать разговор в нужном ему русле. – Там в основном расположены старые гасиенды, насколько мне помнится. А вы, сеньор Кэррен, вы рассчитываете приобрести старую плантацию или создать новую?

– Я заинтересован в старых деревьях, уже приносящих урожай. Ваше Преосвященство, почему вы так упорно не желаете говорить со мной на эту тему?

Этот старикан явно не ожидал от Майкла, что тот решится на лобовую атаку, и она застала его врасплох.

– Вы ошибаетесь, никакого нежелания я не обнаруживаю. Это вполне добропорядочная сестра, она обладает рядом уникальных способностей и возможностей – у вас и у меня мнения на этот счет совпадают. Но феномены, подобные этому – не редкость среди нас, сеньор Кэррен. Святая Церковь выпускала из своего лона множество святых.

– А сестра Магдалина – святая?

Епископ пожал плечами.

– По воле и милости Господа Нашего я избавлен от необходимости брать на себя бремя решения о ее канонизации. После ее смерти, по соизволению Духа Святого, соответствующий отдел Курии рассмотрит этот случай.

– А прошение об этом должно исходить от местного епископа?

– Вы ориентируетесь в нашем законодательстве лучше, чем я мог ожидать, сеньор, – проговорил епископ.

У Майкла сохранились отдельные воспоминания детства, когда ему пытались дать религиозное образование.

– Я прав, Ваше Преосвященство?

– Вы правы. – Епископ поставил пустой стаканчик на стол. – Но я уже пожилой человек, а сестра Магдалина, несомненно, переживет меня, и проблема эта, я полагаю, дождется тех, кто придет после меня.

– Значит, она младше вас?

– Да, и намного.

– Я понимаю. Конечно, я не мог этого определить из-за тьмы в ее келье и покрывала на ее лице, – Майкл следил за выражением лица епископа. – Все это – часть ее обета, сеньор. Именно так и живут отшельницы, анахореты. – А перед тем, как начать эту жизнь, она обращалась к вам за вашим благословением? Епископ кивнул. – Как я понимаю, в ту пору ей было очень мало лет? Из какой она семьи?

– Да, она была совсем ребенком, это верно. А вот семьи у нее не было. Сестра Магдалина – сирота. А теперь, сеньор Кэррен, прошу меня простить, но у меня, скоро должна состояться одна важная встреча.

Майкл поднялся.

– Конечно, я понимаю, большое спасибо за то, что уделили мне так много времени, Ваше Преосвященство. – Майкл извлек из бокового кармана конверт и положил его на столик рядом с кофейным подносом. – Это небольшое пожертвование в награду за ваши труды, сэр. Не сомневаюсь, что эта скромная сумма найдет достойное применение, например, для оказания помощи тому приюту, который взрастил сестру Магдалину. Кстати, где он находится?

– В Понсе. Это на другой стороне острова. Да благословит Бог вашу щедрость, сеньор Кэррен.

Позже, когда этот «эстраньеро», этот чужеземец ушел, епископ подсчитал банкноты, лежавшие внутри конверта. Ирландец отвалил католической церкви, которую, судя по всему, не очень жаловал, тысячу песет. На эти деньги целая семья могла прожить лет пять, а при бережливой хозяйке – то и все семь. За свою жизнь епископ не мог припомнить, чтобы какой-нибудь отдельный даритель сразу выложил такую сумму.

Ларес

10 часов утра

В этих известняковых горах было довольно прохладно, и Фернандо Люс поеживался, сидя на открытой веранде дома Пруденсио Альвареса. Пятеро владельцев плантаций, которых Альварес пригласил на эту встречу, разослав к ним посыльных предыдущим вечером, сидели тут же. Это были люди привычные к таким контрастам температуры, и, казалось, вообще не замечали утреннего холода.

Люс пытался украдкой рассмотреть каждого. Справа от него сидел самый младший из пятерых. Этому Маноло Тригере было не больше двадцати пяти лет, может быть, двадцать шесть. Он унаследовал гасиенду, граничащую с владениями Альвареса, в прошлом году. Молодой человек выглядел самоуверенно. Люс решил, что он выглядел нахально.

Рядом с Маноло расположился Фелипе Родригес, владелец обширной плантации в холмах, которые возвышались у Рио Гуаба. Затем сидел сам Альварес, а напротив него еще двое плантаторов, их владения были тоже не из малых. Один из них, Кока Моралес, показался Люсу хитрой змеей. Второго человека по имени Хесус Фонтана Люс знал весьма поверхностно.

Между Фонтаной и Моралесом восседала женщина, глубокая старуха, настолько маленькая и тщедушная, что, казалось, ее вот-вот унесет с веранды бризом, налетавшим порывами. Донья Мария де лос Анхелес наклонилась вперед, опершись на свою трость с золотым наконечником.

– Для чего мы все находимся здесь? – этим вопросом она выразила мысли в одинаковой мере занимавшие всех присутствующих.

Альварес кивнул в сторону Люса.

– Наш друг Фернандо Люс попросил меня собрать вас, – и, повернувшись к банкиру, выжидательно на него посмотрел.

Пора, думал Люс. Он сейчас должен все им объяснить. Но говорить ему было трудновато. Язык прилипал к небу, слова давались с трудом.

– Я… Я рад всех вас видеть здесь, – начал он, слегка запинаясь.

Мария де лос Анхелес прицепилась к его словам.

– Рад? По-моему, единственное, что может обрадовать банкира, так это возможность выбить из бедного люда деньги, причем как можно быстрее и как можно больше. – И захлебнулась хриплым смехом.

Другие тоже рассмеялись, но не так искренне.

– Я уверяю вас, донья Мария…

– Не уверяйте меня ни в чем, сеньор Люс. Я ничего не желаю знать. Я вам не должна ни одного сентаво, так о чем нам с вами говорить? Вам не должно быть никакого дела до меня, так же как и мне до вас. А что до других… – ее старческие глазки прошлись по всем сидящим и остановились на молодом Маноло. – Может быть разве…

Люс попался на ее наживку.

– Это верно, что вы мне ничего не должны, донья Мария, но лишь по одной-единственной причине – вы ничего не меняли на своей гасиенде за последние сорок лет. А другие иногда бывают мне должны, иногда брать в долг выгодно и полезно.

– Долги! – старуха пристукнула палкой о деревянный пол веранды. – Долги пустят по миру Пуэрто-Рико и вас в том числе! Вы – дураки, и даете этому прохвосту, этому кровососу…

Альварес вскочил на ноги.

– Помилуйте, донья Мария, из-за чего вы так разволновались? Успокойтесь, все ваши волнения ни к чему, поверьте. Мы пришли не для того, чтобы говорить здесь о долгах. Дайте-ка я вам еще кофейку подолью.

Он метнулся к столику, что стоял рядом с дверью. С серебряным кофейником в руке он вернулся к столу и налил старухе в ее чашку из тонкого фарфора кофе. Фонтана, выставив вперед свою, покорно дожидался, когда и ему достанется несколько капель крепчайшего напитка, и дождавшись, спросил:

– Так для чего мы здесь собрались?

Альварес еще раз взглянул на Люса.

– Есть один человек…

Люс снова запнулся. Идиотизмом было собирать всех их вместе. Ведь они были все до единого «мишенями» Кэррена, причем самыми главными. С ними следовало говорить с каждым в отдельности. А теперь уже поздно что-либо менять. Он дважды судорожно глотнул и предпринял еще одну попытку.

– Так вот, сюда приехал один человек, иностранец, который желает купить ваши участки. Я имею в виду гасиенду каждого из вас. Все ваши гасиенды.

Люс выталкивал из себя слова, как рвоту, он знал, что попытайся он сказать это в своем обычно безмятежном тоне, то они никогда бы не были произнесены.

Кряканье этой старушенции было единственным звуком в наступившей напряженной тишине.

– Я никогда и никому не продам свою землю. Вы с ума спятили, дон Фернандо. Все банкиры – сумасшедшие, к тому же еще и злые.

– Не зарекайтесь.

Эти слова принадлежали Родригесу и относились к донье Марии. Люс повернулся к нему и одарил его благодарным взглядом.

– Благодарю вас, дон Фелипе. Не зарекайтесь, донья Мария – именно это я и хотел сказать.

Маноло Тригера допил свой кофе и поставил чашку на балюстраду веранды.

– Продолжайте, дон Фернандо, нам не помешает знать, что же предлагает этот ирландец.

– Какой ирландец?

Хесус Фонтана ничего не понимал, будто пропустил какую-то очень важную деталь этого разговора.

– Я не упоминал ни о каком ирландце, – запротестовал Люс.

– А и не надо было ничего упоминать. Ну, сами посудите, какой еще иностранец может это быть? Да любой в Сан-Хуане знает этого верзилу, у которого денег куры не клюют и который не вылезает из веселого домика Нурьи Санчес на Калле Крус. Каждый из присутствовавших, разумеется, знал о назначении этого пресловутого «веселого домика», даже донья Мария, хотя, если бы ее об этом спросили, она стала бы отнекиваться.

– Все это потому, что больше нет рабов, – бормотала она. – Без рабов не добьешься такой прибыли, чтобы пописать на все с крыши.

– Рабов больше нет, и нечего об этом рассуждать, какой смысл?

Маноло достал из кармана сигару и принялся ее раскуривать. Старуха ткнула на него своей тростью, конец которой оказался в нескольких сантиметрах от его смазливого лица.

– Для такого сосунка, как ты, который только вчера себе задницу сам вытирать научился, ни в чем нет смысла. Но я помню как…

– Ради бога, донья Мария…

Люс понимал, почему этот Альварес так стремился ее умиротворить. Он должен был банку больше, чем составил бы весь доход от четырех сверхурожайных лет, при условии, что такие чудеса, как сверхурожайные года, вообще случаются на белом свете. Кроме того, у него в Гаване была любовница. И его заветной мечтою было убедить ее покинуть Кубу и отправится с ним в Нью-Йорк. А это стоило бы ему уйму денег. И Люс имел все основания ожидать, что Альварес окажется его самым сильным союзником.

– Я согласен с молодым Маноло, – сказал Альварес. – Ничего нам это не будет стоить, ни одного сентаво, если мы спокойно выслушаем предложения Дона Фернандо.

Затаившийся как змея Коко Моралес наблюдал за присутствовавшими и молчал как рыба. Теперь же, подавшись вперед, негромко спросил.

– Сколько?

– Четыре песеты за гектар. – Люс выпалил эту цену, будто бросил в пруд камень и теперь ждал, пока не улягутся волны… Некоторое время все молчали. Люс, осмелев, повторил предложенную цену. – Четыре песеты за гектар.

Четыре песеты за гектар были относительно неплохой ценой. Он видел поднятые к небу глаза, шевелившиеся губы. Матерь Божья, помоги, помоги мне добить эту сделку, молился Люс. И, если мне это удастся, то я отдам церкви десять процентов, нет, не десять, конечно, но один, один процент я пожертвую церкви.

– А за постройки? – спросил Маноло.

– А к чему мы вообще здесь об этом распинаемся? – донья Мария извлекла из плетеной ажурной сумочки сигару и махнула Моралесу.

Он суетливо полез за спичками и, воспламенив одну, услужливо поднес ей огонь.

– Что мы получим за постройки? – допытывался Маноло.

Он воспользовался тем, что старуха была занята раскуриванием сигареты.

– Четыре песеты за гектар, включая постройки, – объявил Люс. По четыре песеты за все вместе.

– Но ведь земля-то не везде одинакова, – запротестовал Хесус Фонтана. – Земля ведь в разных местах приносит разный урожай.

Родригес звучно откашлялся.

– Ты прав, не везде земля одинакова. Так сам Господь Бог распорядился. Я полагаю, что донья Мария права. К чему нам рассуждать о продаже наших земель, которые политы кровью наших предков?

Ну и бестия! Люс улыбнулся. Значит, и Родригес тоже на его стороне. Люс понимал, что все эти высокопарные заявления были лишь попыткой пустить пыль в глаза. Его отец скупал мелкие наделы у десятков кампезинос, а потом согнал их с земли. Именно этому и обязана гасиенда Родригеса своим возникновением.

– Четыре песеты за гектар, – еще раз повторил Люс. – Это очень хорошая цена.

– Я за себя скажу, – сказал Маноло Тригера, избегая смотреть в глаза остальным. – Я не стану продавать дешевле, чем за десять песет за гектар. Причем все постройки и инвентарь не должны входить в эту сумму.

Мария де лос Анхелес ожесточенно пыхнула дымом своей сигары и направила на молодого человека полный злобы взгляд.

– Предатель! – Она плюнула в его сторону. – Предатель!

Старуха попыталась встать, но ноги ее подогнулись и она была вынуждена снова опуститься в кресло.

– Донья Мария, – взмолился Альварес. – Я вас прошу, не нужно волноваться. Мы обсуждаем предполагаемую ситуацию.

– Предполагаемую, – не выдержал Хесус Фонтана – Может быть, для вас она и предполагаемая. А у меня вполне реальная гасиенда, ничего предполагаемого в ней нет.

Как и твои долги, мелькнуло у Люса в голове. По меньшей мере, тысяч пять песет в самых разных видах задолженности.

– Существует еще одно обстоятельство, – начал Люс.

– Наконец-то, – тихо произнес Коко Моралес.

Посмотрев на него, Люс понял, что делало этого человека похожим на пресмыкающееся – он не мигал. Моралес уставился на банкира своими змеиными глазками и веки его застыли в неподвижности.

– А я уже беспокоился, когда же мы перейдем к этой проблеме, – продолжал Моралес. – Дальше, дон Фернандо.

– Я просто собирался обратить ваше внимание на то, что наше время спокойным не назовешь. Идет война.

– Мы ни с кем не воюем, – не согласился Фонтана.

Моралес пожал плечами.

– Мы можем оказаться втянутыми в войну в любое время. – Фелипе Родригес отмахивался от наплывавшего на него дыма от сигары доньи Марии. – Сюда явятся американцы и проглотят нас с потрохами.

– А какое это имеет ко всему отношение? Какое отношение это имеет к нашему разговору? – не понимал Фонтана.

– Бог ты мой, – Коко Моралес проявлял ангельское терпение. – Эти американцы любят кофе. Если они завоюют нас, то установят здесь такие порядки, что мы будем иметь право продавать кофе только им, причем по той цене, которую они нам назовут.

– Да, – согласился Родригес. – И вы считаете, Что при цене, которая будет установлена их президентом и их конгрессом в Вашингтоне, мы сможем рассчитывать на какие-то прибыли?

Фонтана выглядел беспомощным, он ничего не мог возразить. Эта аргументация была действительно железной. Донья Мария ловко запустила окурок сигары в таз с водой, стоявший у лестницы, послышалось шипение.

– С тех пор, как умер мой муж, на острове больше нет мужчин. Какие вы мужчины? Разве что штаны понадевали. А почему никто из вас даже не заикнулся о том, чтобы задать перцу этим гринго?

– Это был бы очень неравный бой, – пробормотал дон Пруденсио.

– Послушайте.

Это подал голос Маноло Тригера. Его очень темные волосы были прилизаны брильянтином и блестели в лучах припекавшего солнца.

– Послушайте, забудьте вы об этих американцах, мы должны встретиться с этим ирландцем сами.

– Я не говорил, что он ирландец, – снова принялся опровергать Люс. – Я лишь сказал, что он иностранец. И ничего кроме этого.

– Где он? – требовал Хесус Фонтана. – Почему он сюда не приехал?

– Он уполномочил меня вести переговоры от его имени.

– У вас всех ума не хватает, – опять эта змея, опять эти отвратительные глазки без век, – снова он не даст ему договорить. – Здесь так и не прозвучал один-единственный вопрос. Какой бы ни была окончательная цена, кем бы ни был этот иностранец – все это не так важно. Важно другое – есть ли у него деньги? Иначе все наши разговоры – переливание из пустого в порожнее.

Теперь все головы повернулись к Люсу.

– Да, – ответил тот. – Вам будет заплачено наличными, я лично это гарантирую.

– Ваши личные гарантии – это, без сомнения, очень хорошо, дон Фернандо, – мы все очень рады услышать ваши заверения, – негромко сказал Моралес. – Но, повторяю, здесь речь идет о деньгах. И в связи с этим мне хотелось бы обратиться к многоуважаемому банку – банк гарантирует нам платежеспособность этого иностранца?

Люс воспроизвел в памяти слова телеграммы от Кауттса, затем церемонно кивнул.

– Да, сеньор Моралес. «Банко Мендоза» гарантирует платежеспособность клиента.

Лондон

3 часа пополудни

Если бы к лорду Шэррику обратились с вопросом, что он считает своим домом, то ему сразу представился бы его сложенный из гранита замок в Глэнкорн на обдуваемых всеми ветрами холмах Уиклоу в Ирландии. А свой томный, роскошный особняк, автором проекта которого был Джон Нэш, и который выглядел крохотным бриллиантом подле огромного изумруда Ридженс-парка, он считал лишь обольстительной гетерой, призванной дарить наслаждение. Но ведь и без гетеры не обойтись, так и он не мог обойтись без своего лондонского дома.

Позади дома располагалась обширная оранжерея, где росли привезенные лордом из всех стран тропические и субтропические растения. Именно туда и направлялся Шэррик с газетой в руке, дожидавшейся, когда ее прочтут, с самого утра. На секунду он задержался у одной из орхидей. Они очень хорошо прижились, новый старший садовник был мастером своего дела. Удовлетворенный, он уселся в плетеную качалку и раскрыл газету. Шэррик откладывал чтение своей очередной статьи в «Тайме» по причине того, что все издатели по каким-то им одним известным причинам вносили в его статьи изменения, которые передергивали смысл его высказываний. Целью этой статьи было не просто просветить филистимлян, а гораздо серьезнее – на этот раз охота шла на крупную дичь.

Он пробежал глазами по газетным столбцам в поисках неточностей, которые он имел обыкновение помечать синим. Оказывается, не слишком много, – решил он. Разве что, редактор «Таймс» был настолько безграмотен, что не различал «какой» и «который», постоянно отдавая свое предпочтение последнему – но, ничего, то, что он хотел сообщить, не пострадало. Эта мысль вызвала у Шэррика улыбку. А что, есть особенный вид удовольствия в том, чтобы извлечь выгоду, посадив кошку к голубям. Фу, какой отвратительный штамп! Никогда бы так не написал.

Может быть, лису в курятник? Нет, такая же безвкусица.

Он еще не закончил подбирать подходящую метафору, как в оранжерее появился его слуга, он опасливо пробирался среди пальм и колючих кактусов. Человек этот был родом из Уэльса и поэтому говорил сильно нараспев.

– Телефон, милорд. Это мистер Драммонд, – пропел он.

Не хватало только, чтобы ему подпевал один из этих хоров, которыми славилась местность, из которой он происходил.

Шэррик вздохнул. До тех пор, пока несколько лет назад телефон стал понемногу распространяться среди представителей определенного класса здесь, в Лондоне, Драммонд совершенно прекратил свои визиты. Шэррик ничего не имел бы против лично переговорить со своим брокером, глядя ему в лицо. Что поделаешь? Побеседуем с ним и по проводам.

– Спасибо, Джоунз, я буду разговаривать из кабинета.

Окна его кабинета выходили в парк и шторы на них были опущены, чтобы уберечься от полуденного солнца.

– Шэррик у телефона, – произнес он прямо в черную лилию этого диковинного микрофона.

– Это Неил Драммонд, лорд. Извините, что я вас беспокою.

Тут в трубке что-то щелкнуло, и Неил Драммонд замолчал.

– Не беспокойтесь, это всего лишь Джоунз, он положил трубку там внизу. – Ну, что скажете, Драммонд?

– Мне хотелось бы поговорить с вами о сегодняшней вашей статье.

– Слушаю вас.

– Черт возьми, милорд, вы действительно верите во все, что написали?

Видимо, этот брокер перепугался не на шутку, если позволил себе такой фамильярный тон. Лицо Шэррика расплылось в улыбке.

– Ну, конечно, я верю в это. Если бы не верил, не стал бы писать эту статью.

– Но, действительно ли…

– Действительно, я был и видел все собственными глазами. И просто выразил свое мнение.

– Я понимаю. Но, тем не менее…

– Тем не менее, что? Вы ведь звоните мне не для тог, чтобы просто поинтересоваться, что я думаю по поводу своей статьи, не так ли?

– Действительно, не для этого. Все дело в этом новом парагвайском займе, милорд. Мендоза выпустили сегодня его облигации в продажу. Мы все ожидали чуть-чуть заработать на этом.

– А разве я как-нибудь выделял Парагвай?

– Я понимаю, что не выделяли, но, насколько я могу понять нашего среднего британца, он вряд ли способен отличить одну страну Латинской Америки от другой. Не думаю, чтобы он видел большую разницу между Мексикой и Чили.

– В этом случае можно расценивать мою статью как совет не вкладывать деньги в кота в мешке.

– Милорд…

– Да-да, Драммонд, продолжайте.

– Некоторые из моих клиентов сегодня были настроены на покупку облигаций. Всю прошлую неделю поступали заказы. Теперь у большинства из них душа ушла в пятки. Мне интересно знать, не будете ли вы против, если я скажу от вашего имени, что вы не включали Парагвай в вашу статью о Латинской Америке?

– В том случае, если вы хотите напомнить им, что Парагвай не упомянут в моей статье, пожалуйста, скажите. Он действительно там не упомянут. Но, если вы предполагаете, что Парагвай в этом смысле отличается от остальных стран, что возможности сделать вложения туда более благоприятные, то нет, Драммонд, сожалею, но вам не следует это утверждать.

На другом конце провода наступила продолжительная пауза.

– Хорошо, милорд. Спасибо за то, что вы разъяснили мне вашу позицию.

– Не за что, не за что, старина. Кстати, как вы думаете, другие брокеры сталкиваются с теми же проблемами? Я имею в виду этот заем Мендоза-Бэнк?

– Боюсь, что да, сэр. В Сити сегодня нет другой темы для разговоров.

– Понимаю. Ну ладно, жаль, что вы теряете комиссионные на этом деле, Драммонд. Тем не менее, дела обстоят именно так.

После того, как разговор с брокером был закончен, Шэррик поймал себя на том, что довольно потирал руки. Точь-в-точь как злодей из какой-нибудь мелодрамы. Он усмехнулся. И улыбка еще не сошла с его лица, когда в кабинет вошел Джоунз.

– Вы выпьете свой чай здесь, сэр?

– Почему бы и нет? Думаю, что здесь.

Он питал слабость к полумраку этого кабинета, который способствовал тому, чтобы, усевшись в кресле, отдаться во власть грез, погрузиться в мечтания. Он ведь всегда любил помечтать, еще с тех пор, как был мальчишкой. Этой мечтательности он был обязан трем столетиям, на протяжении которых его предки жили в Ирландии. Они и добавили к его англо-саксонскому характеру склонность к приключениям, романтичность. Ах, эта проклятая нога, снова разболелась, явно к перемене погоды. Шэррик уселся поудобнее и принялся массировать ее, в ожидании, пока не прибудет его чай.

Вскоре с подносом вернулся дворецкий. Лорд пил всегда только китайский чай, индийского не признавал. Особенно любил эту темную ароматную смесь под названием «Лап сан coy чжонг», которую он пил, добавив лишь щепотку сахара. Рядом на блюдечке лежала одна из его любимых пшеничных лепешек, уже нарезанная на ломтики и покрытая салфеткой. Она тоже была частью ритуала, совершавшегося каждый день в одно и то же время с точностью до минуты. Увидев поднос, Шэррик одобрительно кивнул.

– Очень хорошо, спасибо, Джоунз.

– Рад услужить, сэр. А вот это пришло с утренней почтой. Дворецкий подал ему конверт. Шэррику было достаточно одного взгляда, чтобы узнать почерк на конверте. Дождавшись, когда Джоунз удалится, Шэррик вскочил и поспешно взял со стола костяной нож для вскрытия конвертов. Послание было кратким: ПРИНИМАЮ С УДОВОЛЬСТВИЕМ. И все. Никакой подписи под этим не было. Она была не нужна.

Было пять часов пополудни, когда Филипп Джонсон вошел в кабинет своего руководителя с объемистой стопкой бумаг.

– Вот здесь все сообщения, сэр.

Норман сидел спиной к столу, повернувшись вместе с креслом к окну, и созерцал обычное оживление на Лоуэр Слоан-стрит.

– Благодарю, Филипп. Положите их.

– Да, сэр.

– Филипп, вас сегодня не очень утомили?

Норман показал вверх. Он сегодня заперся с утра на весь день в этом кабинете, предупредив секретаря, чтобы к нему никого не пускали и никого с ним не соединяли. Разумеется, это не могло удержать ни Генри, ни Чарльза, ни Тимоти от попыток нарушить его уединение, но Джонсон был неумолим. Значительно сложнее было бы отвертеться от беседы с главным компаньоном, но Джемми сегодня, слава Богу, не было, он все еще пребывал в Уэстлэйке. Там они, тоже слава Богу, еще не обзавелись телефоном. Завтрашняя почта доставит все, что должно от него прийти. А сегодня Норману предстояло увертываться от наскоков этой троицы.

– Нет, не было ничего такого, с чем бы я не сумел справиться, сэр, – как всегда ответил Филипп Джонсон.

– Я в этом не сомневаюсь. Вы на своем месте, Филипп, как всегда. Я вам очень благодарен.

– Это я вам благодарен, сэр.

– Не стоит, Филипп. Идите домой, нет смысла торчать здесь. Делать здесь нечего, во всяком случае, сегодня.

– Очень хорошо, сэр, если я вам действительно не нужен…

– Действительно не нужны. Приятного вам вечера.

– Вам тоже, мистер Норман.

То, что Джонсон обращался к нему по имени, не было проявлением фамильярности. Скорее это была необходимость. В банке сосредоточилось так много Мендоза, что употребление фамилии вызывало путаницу – с полдюжины близких и дальних родственников работали здесь, и постепенно в практику вошло обращение по имени.

– Я приду завтра рано утром, мистер Норман – заверил его секретарь, уходя. – К семи, если позволите. Надо бы заняться… Заняться тем, что заслуживает самого серьезного внимания.

– Отличная идея, Джонсон.

Вскоре Норман снова пребывал в одиночестве, не теша себя иллюзиями относительно содержания доставленных сюда Джонсоном сообщении, стопкой лежащих на его столе. Основную информацию он получил уже к полудню. Было продано всего десять процентов облигаций. Это означало, что банку, для того чтобы поддержать заем, предстояло выкупать их самому, причем по рыночной цене. Такое уже случалось, и не один раз, но тогда у них не было такого острого недостатка в наличных деньгах, как сейчас. Кроме того, к сложной ситуации внутри банка добавились и внешние осложнения, вызванные недоброжелательством этого субъекта. Именно это недоброжелательство костью в горле стояло у Нормана. Он не мог похвастаться тем, что хорошо знал этого Шэррика, в общем и целом это было довольно поверхностное знакомство. Они, разумеется, более или менее регулярно встречались в клубе, членами которого оба являлись, иногда и на иных общественных сборищах. Насколько Норман мог припомнить, никаких совместных акций у них не было, их интересы никогда не пересекались. Чего ради этому ублюдку вздумалось всадить нож ему в спину? Именно так это и могло быть истолковано, какими бы мотивами не руководствовался лорд Шэррик. И, надо было сказать, сделано это было блестяще. Норман понимал, что, не выяснив истинных намерений этого Шэррика, он не мог приступать к восстановлению всего разрушенного.

Привычка к конспирации стала у Лилы второй натурой. Открыв окно кэба, она крикнула извозчику, чтобы тот остановился в конце Кенсингтон Гарденс, и от Александрийских ворот к Ройяль Альберт-холлу она шла пешком. Это было недалеко, но ее наряд не подходил для пеших прогулок и, поднимаясь по широким ступеням величественного здания, она почувствовала, как у нее вспотело лицо. Лила уже пожалела, что прибегла к этому маневру – теперь уже можно было не опасаться слежки. Время вынюхиваний и высматриваний кончилось, сказала она себе. Кошка была среди голубей и теперь уже никто не в силах остановить эту резню. Хотя…

Шэррик ожидал ее появления. Черная Вдова выглядела в этот день так, что глаз не оторвешь. На голове у нее красовалась высокая прическа. Шляпы не было, лишь черная шелковая роза была приколота рядом с пряжкой. Ее платье было сдержанным, простым и, несомненно, безумно дорогим. Рукава из полупрозрачного черного шелка, прилегающий лиф, украшенный гагатовым бисерным шитьем, широкая шелковая юбка, делавшая ее бедра шире, постепенно переходила в небольшой шлейф. Вечер был теплым, поэтому единственным ее аксессуаром было черное боа.

– Ты великолепна, Лила, – вырвалось у него, когда они встретились. – Ты превосходно выглядишь.

– Благодарю. В твоей записке было сказано, что сегодня нам предстоит опера и ужин. И я сочла это за праздник.

– Извини меня за то, что не заехал за тобой в отель, мне это показалось несколько неразумным.

– Мне это тоже бы показалось неразумным, – согласилась она. – Хотя ведь это только до сегодняшнего дня мы играли в секреты, а теперь нужды в них нет. – Она улыбнулась и заглянула ему в лицо. – Разве что, совсем немножко.

Оказавшись ближе, он заметил, что ее черная роза в волосах была украшена россыпью бриллиантов, а приглядевшись к ее наряду, он понял, что платье ее не иначе, как от Уорта. Вкусы и причуды Лилы сильно изменились с тех пор, как она перестала быть девочкой из дублинских трущоб. Но, аристократ до мозга костей, Шэррик не задумывался о ее происхождении. Он даже находил это обстоятельство пикантным, вносившим особый шарм в их отношения.

– Я так рад, что ты выбралась.

Лила оперлась на него, ощутив приятное тепло рукава его тонкой шерсти фрака, восхищаясь безукоризненной белизной его накрахмаленной рубашки, расшитой жемчужинами.

– Ты и сам очень элегантен. Кстати, твоя записка была подписана «Фергус», и я так до конца и не была уверена, с кем мне предстояла встреча: с мистером Келли или лордом Шэрриком, – не без кокетства призналась она.

– И с тем и с другим в одном лице, – ответил он, нежно взяв ее руку в свою и увлекая ее к лестнице, ведущей в партер. – Хотя провинциальный ирландский выговор Келли так режет слух, и его музыкальные вкусы вряд ли добираются до Вагнера, – пошутил он.

Лила засмеялась тихим смехом.

– Как я тебе сказала во время нашей последней встречи: ничто не способно доставить тебе такого удовольствия, как твоя двойная жизнь.

– А что, разве в этом мире есть что-то, что не доставляет удовольствия?

– К сожалению, есть.

Они нашли в партере свои места и, усадив ее, Шэррик склонился к ней, чтобы шепотом поведать ей о том разговоре, который он вел сегодня со своим брокером Драммондом, но свет в зале стал медленно гаснуть и он так и не успел ей ничего рассказать.

Замерший на одной ноте английский рожок возвестил о начале «Гибели богов».

– Ты не находишь, что Вагнер – несколько странная увертюра к нашему ужину, посвященному тому, чтобы отпраздновать сегодняшнюю хоть и небольшую победу?

Этот вопрос задал ей Шэррик, когда они сидели в кафе «Ройяль» на Риджент-стрит. Длинными пальцами Лила вращала изящную ножку высокого бокала с шампанским. Кольца на ее пальцах сверкали в розовом свете абажура над их столиком.

– Ни капельки не кажется.

– Знал, что ты ответишь именно так.

– Реванш для меня не пустой звук, – задумчиво прошептала она.

– В таких глазах блуждают темные тайны.

– Действительно блуждают, Фергус? Ты и впрямь так считаешь?

Он покачал головой.

– Да нет, а если и блуждают, так и пусть – ты от этого еще прелестнее, – признался он. – Это ведь тайны твоего прошлого.

– По сравнению с твоим, мое прошлое – лишь мгновенье. Сколько же еще претендентов на продолжение твоего древнего рода живут на этой земле, лорд Шэррик из Глэнкорн?

– Ни одного. Не смейся, это так и есть. Эта саксонская линия – одно беспокойство. Вот родственники моей матери, Келли – дело другое.

– Так вот почему ты решил назвать себя именно Келли в этом твоем втором воплощении.

– Да, поэтому.

– Но, прости меня, для жены дворянина эта фамилия, Келли, звучит довольно заурядно.

Она улыбнулась, понимая, что их близкое знакомство наделяет ее правом говорить ему такие вещи.

– А семья моей матери и была довольно заурядной, в том смысле, что ничем не примечательной. Она и мой отец очень любили друг друга, это был брак по любви, чем они оба гордились. В этом смысле Келли были как раз весьма примечательными. Да, чего-чего, а гордости им не занимать, они никогда не боялись метить слишком высоко.

– Достаточно высоко, чтобы ощущать потребность в свободе. И не зависеть от Англии. Ведь ты именно это хочешь сказать?

– В какой-то степени это так и есть.

– Потому-то ты и ввязался вместе со мной в это дело? Отомстить угнетателям-англичанам от имени всех Келли? Я права?

– Не совсем.

– В таком случае почему?

– А это имеет значение?

Она пожала плечами.

– Может быть.

– Это не из-за Келли. Дело в том, что во мне сидит ирландец, охочий до приключений.

– Ага, значит это для тебя приключение.

– Опять нет.

Он накрыл ее руку своей. В один из ее перстней был вправлен огромный изумруд. Ему казалось, что этот камень способен насквозь прожечь его ладонь.

– Нет, я не гоняюсь за приключениями в традиционном смысле. Я гоняюсь за тобой.

Лила убрала свою руку.

– Я в это не верю, Фергус. И много раз говорила тебе об этом. Я уже очень давно ни на кого, кроме себя, не надеюсь.

– Ты как-то говорила и то, что у тебя на душе станет гораздо спокойнее, после того как твой сын устроится в Кордове.

– Да, помню.

– Ну?

– Он еще не устроился.

– Ну, так устроится.

– Маловато времени прошло, чтобы говорить об этом определенно. Но ведь не из-за Майкла же ты согласился на это, и не из-за того, чтобы завоевать мое сердце – это была бы слишком высокая цена для меня.

– Не из-за Майкла, не спорю, я ведь его почти не знаю. А ты, оказывается, так низко ценишь себя?

– Я ценю себя достаточно высоко, можешь в этом не сомневаться. И тебе это известно. – Она наклонилась к нему через столик и едва слышно проговорила. – Я знаю мужчин, Фергус. Я всю свою жизнь занималась их изучением. Ради женщины мужчина способен на многое, но уничтожить другого мужчину, других мужчин – нет. Для этого у него должна быть достаточно серьезная, мужественная причина. Женщина способна убить ради любви, мужчина же – ради власти и из-за денег.

– Значит, то, что мы совершаем – убийство?

– В какой-то степени. Ведь если наш план будет осуществлен, мало что останется от лондонских Мендоза. Ты об этом знаешь. А что касается меня, я никогда на этот счет не питала никаких иллюзий, я всегда знала, на что шла.

– А этот молодой Тимоти? Не ты ли обещала поднести ему банк на блюдечке с голубой каемочкой?

– Тимоти не больше чем подкупленный мною дурак. И он не справился бы с банком, даже если бы я это и сделала.

Лорд Шэррик откинулся на спинку кресла и маленькими глотками пил шампанское, изучающе глядя на нее поверх бокала.

– Формально ты права, – после недолгого раздумья сказал он. – Я с самого начала подозревал, что ему отведена именно такая роль, поэтому я и настоял на том, чтобы передать ему эти выкладки, когда он на прошлой неделе приехал в Дублин.

– Я что-то не понимаю тебя. Я вообще никогда не понимала, что ты этим хотел добиться.

– Я проверял этого парня, вообразившего себя претендентом на банк.

– Смысл?

– Смысл в том, что я рассказал ему все в точности, так, как я рассказал об этом уважаемой публике в своей сегодняшней статье в «Таймс». Я намеренно не стал называть ему своего имени и данные, которые он получил, были достаточно убедительными, в силу их специфичности они были даже более убедительными, чем моя статья.

Лила вскинула брови.

– Ты никогда мне не говорил, что ты собирался это сделать. Я полагала, что тебе было необходимо просто переубедить его.

– Я знал, что ты этого не одобришь, – перебил он.

– Но зачем?

– Понимаешь, мне хотелось поставить эксперимент – я дал этому мальчику шанс совершить благородное дело – уберечь своих братьев и отца, короче говоря, всех Мендоза от того, чтобы они не полетели в пропасть. А он решил этого не делать.

– Разумеется, он не стал этого делать. И слава Богу! Если бы он решил использовать этот твой шанс, то они исхитрились бы и нашли способ уклониться от выпуска этого займа, – Лилу даже передернуло.

Она с ужасом поняла, какой опасности подвергал ее Фергус, насколько близко подвел он ее к краю обрыва. Она одним глотком осушила бокал шампанского.

Шэррик кивком подозвал официанта. Тот уже подошел и вновь наполнил бокалы. Затем появился еще один официант, он принес запеченный палтус.

– Ты ничего не ешь, – заключил лорд, видя, что она не собирается притрагиваться к рыбе. – Ты чем-нибудь обеспокоена?

– Я все еще не могу прийти в себя после того, что ты мне только что сказал, – не стала скрывать она. – Зачем ты это делал, Фергус? Как ты мог подвергнуть все такому страшному риску?

– Дорогая Лила, ты сама призналась в том, что мы совершаем своего рода убийство. Мне просто хотелось узнать, заслуживают ли жертвы их участи.

– И ты теперь решил, что Тимоти заслуживает? А как насчет остальных?

– В отношении их у меня с самого начала не было никаких сомнений.

Она ухватилась за это.

– Значит, у тебя был какой-то свой, особый мотив, что-то такое, во что ты меня не посвящал?

– Не то, что тебе кажется. Никто из этих Мендоза мне лично никогда не навредил.

Она выжидала, зная, что он на этом не остановится и, в конце концов, объяснит ей все. Не нужно было только его подгонять. Некоторое время он сидел, созерцая тарелку, затем подозвал официанта.

– Мы решили, что не голодны, – сказал он ему. – Уберите это и принесите нам кофе. И бутылку коньяку, пожалуйста, «Курвуазье», восемьдесят первого года, – добавил он. Потом обратился к Лиле. – Я достаточно на своем веку насмотрелся, что выделывают эти банкиры на всем земном шаре, в том числе и в Ирландии. И это мне не по душе. Все, как видишь, очень просто.

Лиле это показалось каким угодно, но не простым. Она каждой клеточкой чувствовала, что он лгал. Но это не имело значения.

– Судя по всему, этот заем ожидает крах, и сегодняшний день это показал.

– Да, крах наступил, как и ожидалось. Вчера около четырех звонил мой брокер и молил о пощаде.

– И его мольбы были услышаны?

– Не были.

– Вот, – тихо молвила она. – Теперь я знаю, почему люблю тебя, Фергус Келли или лорд Глэнкорн – как бы ты себя не окрестил.

– Любишь меня?

– Если можно так выразиться.

9

Четверг, 24 июня 1898 года

Лондон, 10 часов утра

Хорошей погоды как не бывало – по стеклам окон Зала компаньонов струились потоки воды. В Лондоне хлестал дождь. Сырость, казалось, просачивалась через толстые стены.

– Проклятый дождь, – бормотал Чарльз. – Мерзкий проклятый дождь.

Остальные воздержались от комментариев на тему погоды. Все понимали, что эти проклятья относились не к погоде, а к постигшей их неудаче.

Норман откупорил бутылку шерри. Хлопок пробки прозвучал неуместно громко в зале, где повисла напряженная тишина. Конечно, в банке было достаточно обслуживающего персонала, среди них имелся и официант – случаи приема очень важных персон в банке были нередки и нередко при этом приходилось откупоривать бутылки. Но существовало одно непреложное правило – никаких посторонних, если они собирались в Зале компаньонов.

– Генри, – пробормотал Норман, подавая брату большой бокал амонтильядо.

Генри принял его из рук Нормана, но пить не стал, дожидаясь, пока не будет налито остальным. Норман по очереди подал бокалы своим сыновьям, сначала Чарльзу, потом Тимоти. Затем, наполнив свой, поднял его.

– Ура!

– Не думаю, чтобы сегодня был повод для криков «ура», – процедил Тимоти.

Ни Чарльз, ни Генри не поддержали его, и вообще можно было подумать, что его не услышали. Они поддержали Нормана. – Ура! Шерри, который они лили, был нового разлива, это был плод многолетних исканий одного винодела из Хереса, смесь, которая сначала выдерживалась в течение пятнадцати лет в дубовых бочках, специально завозимых из Калифорнии. Вино выхаживалось с той же любовью и заботой, с какой мать растит дитя. Херес был мягкий, утонченно-нежный, после него во рту оставался характерный привкус орехов.

– Великолепно, – восхищался Норман. – Руэс превзошел самого себя. Надо бы ему отписать. – Он повернулся к своему младшему сыну. – Ты, кажется, что-то хотел сказать?

– Я сказал, что наше сегодняшнее положение не очень-то располагает к самовосхвалению. Амонтильядо не в счет.

– Значит, ты со мной согласен? – негромко спросил Норман. Тимоти недоуменно посмотрел на него. – Я имею в виду шерри, – пояснил его отец. – Ведь Руэсу нет равных, разве не так?

– Шерри несравненный, – согласился Тимоти. – Но вряд ли мы собрались здесь рассуждать о его Достоинствах. Или, может, я ошибаюсь?

– Понимаю, к чему ты клонишь. Но, может быть, ты мне скажешь, какова истинная цель нашего собрания?

– Обсудить наше положение, отец. Я бы еще добавил: наше ужасное положение.

– Вот оно что, ну да. – Норман засунул большие пальцы за жилет и откинулся на спинку кресла. Но ведь нам и раньше приходилось оказываться в подобном положении. И мы всегда из него выбирались.

Чарльз с беспокойством смотрел то на младшего брата, то на отца. Эта наигранная вежливость между ними могла предвещать только бурю. Но из-за чего копья ломать? По сравнению с их прежними проблемами этот парагвайский заем был не таким уж и опасным.

– Ты уже переговорил с дядюшкой Джемми? – обратился он к отцу.

– Нет, ты забываешь, что у них в Уэстлэйке нет телефона.

– Я думал, он приедет в город.

– С какой стати? – Норман пил шерри, он пил его маленькими глотками, не спеша, было заметно, что он о чем-то сосредоточенно думает. Допив, он добавил еще шерри в свой бокал. – С чего бы это Джемми приезжать сюда? – повторил Норман свой вопрос.

– Я подумал, что… – Чарльз не договорил.

– Нет, здесь его нет и приезжать он не имеет намерений.

Сегодня с утренней почтой он прислал мне записку, что остается там, у себя, на севере, со своими розами.

Генри принялся искать что-то в стопке бумаг, которые он прихватил с собой на эту встречу.

– Продано одиннадцать с половиной процентов облигаций, – объявил он.

– Да, Генри, мы знаем.

Генри посмотрел на своего младшего брата. Норман занял место председательствующего за столом. Он всегда это делал, когда Джемми отсутствовал. Строго говоря, председательствовать должен был Генри, но Генри никогда не рвался в управляющие.

– Что же мы собираемся предпринять? – вопрошал Генри с гневным блеском в глазах.

– Да не паникуй ты, ради Христа! – взорвался Норман. – Что должны предпринять, то и предпримем. И не надо смотреть на меня так, будто я собираюсь тебе пулю в лоб пустить.

– Но ведь я знал, знал, что все именно так и будет, – шептал Генри. – У меня было предчувствие, что этот заем до добра не доведет. Вероятно, мне следовало подыскать для вас более весомые аргументы и действовать более настойчиво. Я был обязан вас переубедить.

– Это не твоя вина, Генри, – Норман коснулся его плеча. – Ты высказал свою точку зрения, и она была отвергнута большинством. И посему, забудь об этом.

Тимоти потянулся за бутылкой шерри и, доливая в бокал своего дяди вина, обратился к отцу.

– Что ты предлагаешь? Что мы должны делать?

– Ничего.

Три пары глаз непонимающе смотрели на него.

– Ты сказал «ничего», отец? – спросил Чарльз. – Ничего?

– Ты правильно меня понял – ничего.

– Но…

– Никаких «но», – прервал его Норман. – Первое: облигации по-прежнему будут продаваться. Мы будем их продавать и они, в конце концов, пойдут, если, конечно, еще какой-нибудь щелкопер не станет будоражить его святейшество общественное мнение. Второе: заем должен выплачиваться раз в шесть месяцев в течение двух лет, значит, четыре раза. Первая выплата Парагваю должна быть осуществлена по истечении тридцати дней, иными словами, через месяц.

– Полмиллиона фунтов стерлингов, минус проценты – двенадцать процентов, что составит шестьдесят тысяч… – Тимоти торопливо царапал на листке бумаги цифры, будто эти суммы стали им известны лишь сейчас. – Следовательно, нам предстоит выплатить четыреста сорок тысяч через тридцать дней. – Он повернулся к своему брату. – Каково положение с наличными, Чарльз? Сколько мы сможем выплатить?

– Не очень много.

– Сколько? Чарли, дорогой мой, сколько это будет в цифрах?

Норман молчал, он не сводил глаз с Тимоти. В какую игру ты играешь, Тимоти? – задавал он себе вопрос. Ведь я знаю, что играешь, сын. И с этими фениями ты спутался не ради борьбы за независимость Ирландии. По тебе эта Ирландия пускай хоть на дно морское опустится. В какую же игру ты играешь?

Чарльз пробормотал какие-то цифры.

– Скажи мне точно, – командовал братом Тимоти. – я ничего не могу понять.

– Я сказал, что в резерве у нас семьдесят пять тысяч. И еще, – тут Чарльз снова понизил голос, – те два миллиона. Я имею в виду, что…

Тимоти наклонился вперед и перебил его.

– Золото, находящееся у нас по поручению Российского Императорского Казначейства, золото русского царя не может быть причислено к нашим резервам.

Никто ему перечить не стал – всем было известно, что формально он был прав, но им было известно и другое: на это золото, на эти два миллиона они имели право. Они могли взять его в долг, хотя лишь на очень короткое время. И лишь в случае крайней необходимости.

Мендоза стали сотрудничать с русскими еще полвека назад, когда Императорскому Казначейству потребовалось сорок миллионов на постройку железной дороги. Главным представителем финансовых интересов русских в Британии был Баринг. Впрочем, он не один сотрудничал с царем, время от времени и другие европейские банки имели дело с Россией, обеспечивая их займы. «Два миллиона в русских золотых империалах, – пробормотал Тимоти.

– Два миллиона сразу против пяти, предоставленных в рассрочку. Я так понимаю? – Он ждал возражений, но их не последовало. – Насколько я могу заключить из сегодняшнего положения, они, эти два миллиона – скорее пассив, чем актив. Нам, воспользуйся мы ими, останется лишь семьдесят тысяч реальной ликвидности».

– Правильно, – согласился Чарльз.

Тимоти повернулся к Норману. Голос его звучал язвительно.

– Семьдесят семь тысяч фунтов, отец? Какие активы мы можем выставить? Против чего эти семьдесят пять тысяч? – Он взглянул на бумагу, лежавшую перед ним. – Шестнадцать миллионов плюс, я полагаю. Не считая парагвайского займа. Шансы у нас никудышные, более того, такое положение небезопасно.

– Мне что, отчитываться перед тобой? – очень спокойно спросил Норман. – Тон Тимоти мгновенно переменился. – Нет, сэр, конечно нет. Мы все находимся под вашим руководством, мы это понимаем. Я просто спрашиваю, как в условиях этого кризиса нам поступить? Что нам делать? Что вы можете предложить?

– Ничего, – еще раз повторил свои слова Норман.

Он сидел чуть ссутулившись и положив перед собой руки на столе. Он знал, как овладеть аудиторией, как произвести на нее нужное впечатление.

– Слушайте меня, все вы. – Он обращался ко всем, но смотрел при этом только на своего младшего сына. – А ты, Тимоти, слушай особенно внимательно. Никакого кризиса нет, даже если мы и говорим здесь о нем. И в том, что разговоры об этом будут, сомневаться не приходится, их не избежишь. Каждый посыльный в Сити уже знает, что наш заем приказал долго жить. Но никому в голову не должно прийти, что Мендоза не в состоянии покрыть их обязательства. И им это никогда не придет в голову, если мы, конечно, сами не забегаем, как полоумные, и тогда любой из них, даже самый что ни на есть безмозглый поймет, что дела наши плохи.

– Все это так, сэр, но что будет, когда эти тридцать дней истекут? – Казалось, Чарльз мог сегодня говорить только шепотом. – Что тогда?

– Я к этому еще подойду. Первое: я хочу, чтобы вы ясно понимали, что поставлено на карту. И Генри, и мне, нам уже случалось на нашем веку попадать в переделки и похуже. Другое дело – вы. Именно вам обоим следует зарубить себе на носу, что если мы обнаружим хоть малейший признак слабости, как эти гарпии набросятся на нас. – Он все еще смотрел на Тимоти. – Под удар поставлено все твое наследство, все, целиком, понимаешь? До единого пенни!

– Понимаю. Очень хорошо понимаю, сэр.

Тимоти тоже говорил негромко, но не так, как его брат. В голосе Тимоти чувствовалось хладнокровие и присутствие духа.

– Хорошо. – Норман повернулся к Генри. – Теперь, как обстоят дела с нашими грузами?

Генри еще раз порылся в своих бумагах и вытащил несколько листков.

– Обе «Королевы» возвратятся с востока в течение первой недели августа.

Под «Королевами» он имел в виду два судна: «Королеву Эстер» и «Королеву Джудит», которые заменили ходивших во времена их прадедушек «купцов». Оба новых судна были парусниками и сновали между Европой и Востоком, имея на борту самые различные грузы, принадлежащие Мендозе.

– Оба должны прибыть одновременно? – поинтересовался Тимоти.

– Да, – подтвердил Генри. – Мы ведь всегда организовывали именно так: оба судна причаливают одновременно и приводят в замешательство торговцев, и цены для нас в этом случае выгоднее.

Тимоти кивнул. Он чувствовал, как отец не спускал с него глаз. Тимоти понимал, что отец не забыл о том, как он возражал против такой политики. Несколько месяцев назад это даже вызвало шквал дискуссии.

– Ясно. Благодарю тебя, дядя Генри. Дальше, пожалуйста.

– Потом еще «Сара Стар» и «Сюзанна Стар». Что касается первой, то она добралась до Нью-Йорка на прошлой неделе. Оттуда она направляется в Каракас и возвратится в Англию не раньше начала сентября. А вот «Сюзанна Стар» уже почти заканчивает плавание. В Сан-Хуане она должна быть через несколько дней и после этого, дней через двенадцать, прибыть в Лондон, вероятно, восьмого июля.

Генри, закончив свой отчет, повернулся к Норману. Тимоти и Чарльз тоже смотрели на отца.

– Благодарю, – пробормотал тот. – Как я понимаю, мы в любом случае в состоянии продать все грузы до наступления срока первого платежа. Кофе, сахар, ром, если я не ошибаюсь?

Генри кивнул.

– Да, плюс пара тонн копры.

– Значит, по самым скромным подсчетам, это составит около ста тысяч чистой прибыли, да, именно столько и принесет нам наша «Сюзанна».

Норман обвел взглядом остальных, те продолжали смотреть на него.

– И еще остается Пуэрто-Рико, – добавил он, ожидая, когда до них дойдет скрытый смысл этого упоминания. – Я сегодня утром отправил Люсу телеграмму, в которой строго-настрого запретил прикасаться к резервам вплоть до моего особого распоряжения.

Услышав это, Тимоти чуть было не присвистнул. Пуэрто-Рико был уникальным владением Мендоза. Нигде больше в мире у них не было настоящего филиала, который с самого его возникновения управлялся бы не членами их семьи или родственниками, а посторонним лицом, нанятым в качестве управляющего. Тимоти не мог понять, почему он до сих пор выпускал этот банк из поля зрения. Это было его ошибкой.

Генри уже больше не смотрел глазами затравленного зверя.

– Да, конечно, Пуэрто-Рико… Норман, а в Кордове мы сможем рассчитывать на кое-какую, пусть даже небольшую, поддержку?

– Полагаю, что сможем. Я уже поднял по тревоге Франсиско.

Норман поднялся, достал свои часы, взглянул на них и снова спрятал их в кармашек шелковой жилетки.

– А теперь, джентльмены, нас ждут наши дневные дела. Я настоятельно рекомендую вам съесть сегодня свой ленч на людях. Разумеется, каждому по отдельности. Я не вижу ничего плохого в том, что все представители банка, они же участники нашего предприятия, я имею в виду парагвайский заем, покажутся на людях и продемонстрируют отличный аппетит, не обнаруживая ни малейших признаков нервозности.

Он помолчал и, убедившись, что все поняли, что он хотел сказать, покинул Зал компаньонов.

Марта Клэнси с минуту прислушивалась у дверей спальни наверху, затем без стука вошла. Было около полудня, но громкий храп говорил о том, что оба мужчины еще не проснулись. Нечему удивляться – они ввалились лишь в три часа утра, вконец измотанные. Она показала им комнату, даже не решившись спросить о ее мальчиках.

Марта поставила на тумбочку, служившую туалетным столиком, поднос, со стоявшими на нем двумя кружками дымящегося чаю. Этот покой занимала Черная Вдова. Боже, кого только не заносило к ней в дом! Разве могли эти два оборванца подозревать, что эту Постель до них согревала Лила Кэррен, эта благородная и великая леди, – подумала Марта.

– Эй, вы, уже за полдень, – она трясла за плечо того, кто спал с краю. – Вы же просили вас разбудить.

Пэдди Шэй еще громче захрапел, будто возмущаясь, Что ему мешали спать, но тот, кто помоложе, О'Лэйри, уселся в кровати и сонно пробормотал:

– Сколько времени, ма?

Марта улыбнулась, ей польстило, что мальчик принял ее за мать.

– Я не мама, парень, – с нежностью в голосе сказала она. – Я – миссис Клэнси и ты в моем доме на Торпарч-роуд в Лондоне. И времени уже пять минут первого. Вот он сам сказал, чтобы я вас разбудила в полдень.

Она кивнула на так и не желавшего просыпаться Пэдди.

О'Лэйри сонно протирал глаза. Ему не больше шестнадцати, прикинула Марта. Матерь Божья, что же это за мир, где шестнадцатилетние мальчишки были вынуждены сражаться в подпольных армиях и бороться за то, что им должно принадлежать по праву?

– Я вам тут чаю принесла, – сказала она. – Буди его, и давайте оба спускайтесь на кухню завтракать. Я вас там жду. А здесь за занавесками есть таз с водой, так что сперва умойтесь, а потом отправляйтесь вниз.

Через четверть часа оба сидели у Марты на кухне и уплетали яичницу с беконом и хлеб, запивая это чаем.

– Мокровато сегодня, – прожевывая, бормотал Пэдди Шэй.

Марта выглянула в окно.

– Да, это точно, что мокровато… Жалко, что вы вчера не приехали. – Она закончила мытье сковороды, на которой поджаривала яичницу. – Маслица еще хотите?

– Не откажусь, спасибо, – ответил Шэй. – Но вы уж не беспокойтесь – мы вас не объедим, а то, небось, думаете, что, вот, явились, подберут все до крошки, одни голые полки останутся, – успокоил ее Пэдди, кладя на исцарапанный стол шиллинг. – Это вам за хлеб и постель.

– Не надо мне денег ваших, – говоря это, Марта отколупнула от большого ломтя масла кусочек размером с куриное яйцо и положила в стоявшую перед ними масленку. – Это все ради нашего с вами дела.

Марта считала, что лучшего применения тем двум фунтам, которые раз в месяц приносил домой ее муж, работая на железной дороге, не найти.

– Таковы законы нашего братства, – назидательно говорил Пэдди, двигая шиллинг в ее сторону. – Нечего у вас кусок из горла выдирать, если можно без этого обойтись.

Марта пожала плечами, и молча отправила монету в карман фартука.

– Сколько вы еще пробудете?

– А я и сам не знаю, для нас кое-что должны принести.

Марта была в курсе методов подпольной работы фениев и не лезла с расспросами. Если бы не их железная дисциплина, то их уже давно бы всех выудили поодиночке, как рыбешек.

– Будете ждать здесь, пока доставят вам то, за чем вы приехали, или пойдете куда?

– Погода сегодня вроде не та, чтобы нос на улицу высовывать.

До сих пор О'Лэйри молчал – его рот был занят едой. Теперь он прислушивался и сосредоточенно вытирал тарелку кусочком хлеба от остатков яичницы, потом намазал на этот хлеб еще масла и отправил это себе в рот.

– А что, на Лондон тебе разве не хочется взглянуть, коли мы уж здесь? – проговорил он с набитым ртом.

– Ладно, помолчи. Все будешь делать так, как скажут, – рявкнул Шэй.

– А что, я отказываюсь, что ли? Просто хотелось пройтись посмотреть город, если можно, конечно.

– Как тебя звать, парень, – поинтересовалась Марта.

– Дональд, мэм.

– Так вот, Дональд О'Лэйри, я думаю, что тебе представится возможность увидеть Лондон в ближайшие дни. – Она хмыкнула. – Может ты сумеешь его даже поджарить чуть-чуть.

Ее глаза затуманились, в них сейчас проплывали ужасные картины, оставшиеся с детства, связанные с расправой англичан над ирландцами. Она тряхнула головой и вновь была в дне сегодняшнем.

– Вы случайно моих мальчишек не знаете? Все трое за наше дело сражаются. Фрэнки, Кевин и Шин. Знаете кого-нибудь из них?

О'Лэйри покачал головой.

– Я не знаю, мэм.

– Я знаю Фрэнки, – сказал Пэдди Шэй. – Видел его с неделю назад. Он был в полном порядке.

Марта перекрестилась.

– Хвала Господу и всем святым. – Тут в дверь застучали и она замолчала. – Оставайтесь здесь, и чтобы все было тихо. Я пойду, гляну, кто это явился.

Через пару минут она вернулась в кухню с запиской в руке.

– Для вас, мистер Шэй.

Пэдди, взяв у нее бумажку, быстро пробежал по ней глазами.

– Кто-то должен прийти к нам, как стемнеет, – объявил он.

– Отлично, – сказала она. – Теперь вы знаете, что к чему. Я не вижу причины, почему бы мальчику не побегать по городу немного, если ему дождь нипочем, правда?

– Да, – нехотя согласился Шэй. – Думаю, что можно.

Ответом О'Лэйри была благодарная улыбка Марте.

– Там в прихожей стоит шкаф, откроешь его и возьмешь плащ.

Шэй обратился в Марте, когда О'Лэйри умчался.

– И вы здесь одна с тех пор, как ваши ребята отправились?

Марту этот вопрос не смутил, ей и в голову не приходило бояться этого Пэдди Шэя. Она доверяла ему.

– Мой муженек работает на железной дороге. Иногда его по нескольку дней дома не бывает. Он завтра к утру вернется.

Шэй кивнул.

– Ну, тогда он не разобидится на меня, если я его кресло пока займу да в его газетку загляну, правда?

С этими словами Пэдди уселся в обитое кретоном кресло, поближе к плите и взял сложенную «Дейли Ньюс».

– Спичечки у вас не найдется, трубку раскурить и хорошо бы еще чашечку чаю, если можно.

Сан-Хуан

9 часов утра

Костел Сан-Хосе был очень старым и очень красивым. Майкл зачарованно разглядывал искусной работы сводчатый потолок, потом его взор упал на великолепное мраморное надгробье исследователя Понсе де Леона, переместившись затем налево на изумительное, украшенное резьбой распятье, с поразительным реализмом передававшее страдания Христа, его предсмертные муки. Майкл преувеличенно долго рассматривал внутреннее убранство костела, это позволяло ему не смотреть на массивный постамент, задрапированный в черное и установленный на нем гробик, до боли маленький и приводивший его в безграничное отчаянье.

Тело Кармен, двенадцатилетней девочки, исчезнувшей две недели назад, было обнаружено на берегу залива Сан-Хуан. Его прибило к берегу море. У девочки были вырваны глаза и отрезаны ее едва намечавшиеся груди.

– Да покоится в мире… – нараспев произносил пастор-иезуит, одетый в черную сутану.

Это был мужчина лет сорока, худощавый, высокий, в его облике было что-то от аристократа. Иезуиты появились на острове в шестидесятые годы, как недавно узнал Майкл. Он не был удивлен, узнав и то, что они оказались в гуще политических событий на Пуэрто-Рико – второй раз за последние триста лет они переживали их политический ренессанс.

– Аминь, – коленопреклоненный молодой причетник провел два последних такта длинного зачина, голоса пастора и молодого певца прекрасно сочетались, дополняя друг друга.

Причетник поднялся с колен. Месса закончилась, но паства застыла в ожидании пастора, который должен был возглавить похоронную процессию, отправлявшуюся на кладбище. Наблюдая за траурной мессой, Майкл еще раз убедился, что лишь католики умеют так соблюсти ритуал и символику. Но к чему это все? Ведь смерть так ужасна, в особенности, когда она настигает молодых.

Примерно четверть храма была заполнена людьми. Майкл стоял в глубине костела, довольно далеко от входа. Он пошел к мессе, потому что понимал, что не мог не пойти, хотя здесь он чувствовал себя посторонним и даже лишним в этой толпе скорбящих. Людей было довольно много, половину присутствовавших составляли женщины с Калле Крус.

Нурья Санчес стояла у гроба там, где обычно стоят близкие родственники. Сегодня она была в черном, и тюрбан покрывал голову. Нурья стояла в окружении десятка женщин, явно не походивших на проституток. Их вполне можно было принять за добропорядочных пуэрториканских домохозяек. Некоторые из них, как и Нурья, были в черном, остальные – в платьях темных тонов. Толпа проституток была четко пространственно отделена от остальных благочестивых прихожан – между ними лежала полоса отчуждения. Пастор и прислужник прошли в середину и заняли место у носилок с гробом, туда же подошли и те, кому предстояло его нести на кладбище. Это были мужчины, тоже одетые в черное. Майкл узнал их – это были те, кто работал у Нурьи. Он узнал мальчика по имени Авдий и лакея Самсона и других, кого он знал лишь в лицо. Подходили и те, кто собирался пойти на кладбище и снова здесь Майкл заметил полосу отчуждения в их колонне – те, кто не имел отношения к Калле Крус сразу же отделились от проституток.

Майкл ждал, пока процессия выйдет из костела и затем последовал за ней. Он не собирался идти к погребению, у него не было желания участвовать в этом уродливом и бессмысленном ритуале жертвоприношения ребенка силам зла.

– Сеньор Кэррен, – послышался тихий голос; он шел откуда-то слева.

Майкл повернул голову и увидел стоящего поблизости человека. Это был старик: его морщинистое лицо, казалось, было сделано из дубленой кожи, фигура его тоже сморщилась, словно усохла от прожитых лет. Он стоял, ссутулясь, венозными, узловатыми старческими руками сжимая палку, на которую он опирался всем своим тщедушным телом.

– Сеньор Кэррен, – повторил незнакомец. – Мне нужно с вами поговорить.

Майкл собрался ему ответить, но вдруг его внимание привлекла возникшая на площади перед костелом суматоха. Похоронная процессия смешалась. Присмотревшись, он увидел, как старик Самсон, который вместе с остальными нес гроб, сморщился от боли, схватился за сердце, хватая ртом воздух. Все кругом суетились в поисках подходящей замены. Майкл снова посмотрел на своего загадочного собеседника.

– Кто вы? О чем вы желаете со мной поговорить?

– Меня зовут Роза, сеньор Кэррен.

– Роза? Наконец-то. Я вас повсюду искал.

– Да, сеньор, я понимаю, я специально пришел сюда встретиться с вами, я знал, что вы окажетесь здесь.

– Очень хорошо, что вы нашли меня. Подождите минуту. Ради Бога не уходите, слышите? Вы мне очень нужны, у меня к вам масса вопросов, обождите, – повторил Майкл еще раз.

Сцена, разыгравшаяся на маленькой площади перед костелом, вызвала у Майкла чувство возмущения и стыда. Здесь стояла довольно большая группа зевак, все жаждали присутствовать на этих похоронах, движимые любопытством и лишь отчасти, сочувствием. Но в глазах большинства не было и следа сочувствия, лишь вульгарное любопытство. Заменить у гроба этого занемогшего старика-лакея не желал никто – мужчины боязливо жались по сторонам или норовили юркнуть в близлежащие переулки – ханжеские предрассудки оказались сильнее христианского милосердия.

Кэррен пробирался через толпу, локтями распихивая глазевших. Он искал Нурью, которую не видел вот уже два дня, с того самого визита на индейский рынок, когда она на обратном пути высадила его из своего экипажа. Наконец он отыскал ее и направился к ней.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – обратился он, не здороваясь.

Сначала она холодно посмотрела на него, потом он понял по ее лицу, что она решила забыть о прошлых дрязгах. Она кивнула ему, восприняв его слова как соболезнование.

– Благодарю вас. Я отговаривала Самсона, а он ни в какую. Он же совсем старик, ничего удивительного, что в такую жару ему стало дурно.

Майкл, поколебавшись, оглянулся и посмотрел туда, где он оставил человека, назвавшегося Розой, но того не было видно.

– Я заменю Самсона, – и уже стал протискиваться к мужчинам, которые несли гробик.

Нурья удержала его за рукав.

– Нет, спасибо, не нужно – они уже, кажется, нашли кого-то. К тому же, вы вон какой высокий, они с вами вместе не смогут нести, равновесие нарушится.

Ее глаза опухли от слез, но она даже сумела улыбнуться.

– И, согласитесь, вы будете странно смотреться в окружении этих черных лиц, вам не кажется?

Майкл хмыкнул. И вот уже через толпу быстро пробирался какой-то молодой негр, он появился со стороны Калле дель Кристо. Кивнув Нурье, он занял место Самсона, и процессия двинулась дальше. В знак благодарности Нурья сжала локоть Майкла и, кивнув ему, пошла за гробом. Пастор-иезуит, открыв молитвенник, сделал знак мальчику, который нес длинное распятие и, встав во главе похоронной процессии, повел ее по направлению к кладбищу.

Майкл смотрел им вслед, пока процессия не исчезла, повернув на улицу Калле дель Кристо. Оглянувшись, Майкл заметил, что толпа на площади заметно поредела и принялся искать глазами Розу, но его не было.

– Черт! – громко выругался Майкл.

Ему до зарезу нужен был этот старик, которого он не переставал искать с первого дня своего пребывания здесь. Но на острове было очень много мужчин по фамилии Роза, и открытые поиски были небезопасны, и Майкл так и не сумел найти его. Теперь он хоть знал этого Розу в лицо.

– Тише, сеньор, – эти призывы шли из крытого арками пассажа справа.

Жмурясь на ярком солнце, Майкл различил тень человека, укрывшегося в одном из проемов. Майкл быстро осмотрелся и медленно направился в пассаж. Поравнявшись с тем местом, где находился Роза, он негромко спросил.

– К чему эта таинственность? Разве в ней есть необходимость?

– Да, сеньор. Я должен быть осторожным.

Майкл, оставшись стоять, глядел себе под ноги, сделав вид, что его очень интересовала брусчатка мостовой. Он негромко сказал.

– Мне необходимо с вами поговорить.

– Я знаю, – отозвался Роза. – Приходите сегодня вечером в десять в таверну на Каллехон де лас Монхас. Адиос, сеньор.

Майкл кивнул и, повернувшись, стал уходить.

Лондон

11 часов вечера

Боже праведный и всемогущий! Прекратится ли когда-нибудь этот дождь! – подумал Пэдди Шэй, прислушиваясь к монотонному звуку дождевых капель, стекавших с крыши, сидя у окна кухни домика на Торпарч-роуд. Нет, этот английский дождь был другим, – решил он. – Отвратительным. В Ирландии дождик был приятным, даже нежным. Здесь же, в этой Англии, будто небеса разверзлись и решили излить на эту грешную английскую землю всю имевшуюся воду, чтобы целый день наказывать этих англичан.

– Осталось там еще в бутылке? – спросил он.

О'Лэйри подал ему бутылку виски.

– Какое время указано в записке?

– Никакого времени там не указано. Написано только, что как стемнеет.

– Но ведь уже давно стемнело.

– Я и сам вижу, что стемнело. Ничего не поделаешь. Надо ждать и все тут.

– А кого мы дожидаемся?

– Не знаю я, кого.

О'Лэйри поднялся со стула, он был жестким, без обивки. Единственное удобное кресло занимал Пэдди. Мальчик взял кусок угля и подбросил в плиту.

– Надо дать миссис Клэнси еще один шестипенсовик, вон сколько угля мы уже сожгли.

– Имей я хоть один лишний шестипенсовик за душой, я бы так и сделал. Но у меня его нет.

Огонь горел лишь в плите на кухне. В соседней комнате камин не топили. О'Лэйри заметил это, когда возвращался со своей прогулки по Воксхоллу и Наин-Элмз. Эта добрая душа, миссис Клэнси, должна была мерзнуть по воле этого проклятого Пэдди Шэя. Если бы тот не потратил целый шиллинг на виски, он бы смог больше заплатить женщине. Черт бы побрал этого проклятого Пэдди с его виски, чтобы он им захлебнулся. Но вслух этого мальчик, конечно, не сказал. Пэдди стоял в армии фениев рангом выше О'Лэйри, да и к тому же был намного старше. Он отважился лишь на такой вопрос.

– А ведь правда, уголь – не то, что торф? Торф не так противно воняет.

– Все в этом Лондоне воняет. Весь город провонял англичанами.

– А если мы… – О'Лэйри не договорил, так как в коридоре раздались шаги, затем кухонная дверь распахнулась и вошла миссис Клэнси. Она была не одна. За ее спиной стоял какой-то мужчина.

– Вот тот человек, которого вы дожидаетесь. Я обожду в соседней комнате, пока вы о своих делах говорить будете.

– Добрый вечер вам, джентльмены, – сказал гость, откидывая капюшон своего непромокаемого плаща. – Рад видеть, что вы прибыли без осложнений.

Первое, что бросилось в глаза О'Лэйри, было то, что человек этот совершенно лысый, но тем не менее высокий и симпатичный. Юноша и подумать не мог, что и без волос можно выглядеть симпатичным. Правда, у него было что-то с ногой. По виду его можно было принять за какого-нибудь работягу. Да ерунда все это, неважно, кто он и что. Главное – он важная птица, это уж точно. Опытный. Едва вошел, сразу глазами стал туда-сюда шнырять. Да и Пэдди Шэй не стал бы так вскакивать перед всякой мелкотой.

– А-а, так это Фергус Келли собственной персоной, если не ошибаюсь? Не думал, что вы один из наших, когда в первый раз вас тогда в Дублине увидел. Не знал тогда.

– А тебе положено знать только то, что положено, – отрезал Келли, опершись на кухонный стол миссис Клэнси, чтобы дать своей ноге отдохнуть.

Пэдди потянулся за бутылкой и плеснул в жестяную кружку виски. Келли с готовностью взял у него кружку и залпом выпил.

– Хорошо, особенно в такую мерзкую погоду! А теперь, ребята, вот что я вам скажу: у меня к вам будет одно поручение, очень простое, так что никаких проблем быть не должно.

О'Лэйри затаил дыхание, ожидая, наконец, услышать, для чего же их сюда послали, в этот Лондон. Может, понадобилось что-нибудь взорвать? Или поджечь? Перед глазами мальчишки встали те места, которые он видел – уже и парк Воксхолл казался ему отличной мишенью – он был готов взорвать его к чертям, если бы ему только дали побольше динамита. Что бы тогда сказали эти ветераны-фении, которые только и знают, что без конца твердить о том, что, мол, сейчас не время, что надо дожидаться подходящего момента, а затем всем вместе ударить по этим ублюдкам-англичанам и вышвырнуть их из Ирландии. А что, разве не могло случиться так, что это именно их, его и Пэдди Шэя, выбрали для того, чтобы и нанести этот первый решительный удар?

Келли извлек из кармана небольшой пакет. О'Лэйри с любопытством смотрел на него. Интересно, неужели этого динамита так мало надо? Разве этого пакетика хватит, чтобы и взаправду поднять на воздух какое-нибудь большое здание? Откуда ему знать, он ни разу в жизни такой штуковины, как динамит, в глаза не видел.

А Фергус Келли обращался с этим пакетом без особой осторожности, помахивал им, жестикулировал, не выпуская его из рук.

– Вам предстоит выехать первым же поездом, который идет завтра рано утром в Ливерпуль. Там сядете на паром. Послезавтра, когда вы будете уже в Дублине, вот этот парень – Келли показал на О'Лэйри – должен будет отнести его на Маунтджой-стрит. – Еще один взмах пакетом. – Он должен быть там ровно в десять утра, минута в минуту. И не дай Бог опоздает. Так вот, там в начале улицы будет стоять человек. У него будет велосипед, он будет стоять на коленях и чинить колесо. – Келли повернулся к О'Лэйри. – Ты скажешь ему следующее: «Это не вы тогда кошку переехали?» Сможешь запомнить в точности?

О'Лэйри смотрел на него во все глаза. И для этого его послали сюда?! Из-за какой-то ерунды, с которой любой карапуз бы справился?

– Это не вы тогда кошку переехали? – деревянным голосом повторил он. Запомнить нетрудно.

Келли кивнул.

– Хорошо. А этот парень с велосипедом, он тебе ответит: «В Дублине сейчас столько кошек развелось». И, когда он тебе это скажет, если скажет, конечно, вот тогда знай, что это как раз тот человек, который тебе нужен.

– И что тогда? – спросил О'Лэйри, не теряя надежды на то, что за этим последует что-то хоть чуточку поопаснее.

– Тогда отдашь ему пакет и смотаешься оттуда.

– И это все? – спросил Пэдди Шэй. – Он изо всех сил старался не выдать своего облегчения и даже восторга.

У него живот свело с тех самых пор, как совет решил направить его в Лондон. Пэдди подумал, что ему предстояла проверка на лояльность, иначе говоря, он думал, что ему собирались поручить вытворить в этом Лондоне такое, за что его эти англичане, самое лучшее, могли упечь в тюрьму лет на десять или на виселицу. И, если бы Шэй знал, как ему улизнуть от этих людей, он бы, не задумываясь, улизнул. Но не мог решиться и приехал сюда. А здесь, оказывается, все дело было только в том, чтобы выполнить какое-то детское поручение. Если говорить по совести, то лучше было бы, если и этого детского поручения не было, но ничего не поделаешь. Хорошо еще, что основное поручалось этому мальчишке.

– И это все? – переспросил он.

– Да, все. Сначала была задумка поручить вам еще кое-что, но, – Келли пожал плечами – все вышло не так, как ожидалось.

Шэй поблагодарил судьбу за ее милосердие. Но червь сомнения продолжал грызть его – ничего легкого на свете не бывает. Он не верил в чудеса.

– А что там такое в этом пакете? – он показал на посылку. – Что мы должны привезти в Дублин?

– Лучше тебе об этом не знать и не расспрашивать, – тихо ответил Келли. – По-моему, ты уже за эти двадцать лет, что в фениях ходишь, научился понимать, что к чему.

– Но…

– Да не выводи ты меня из себя своими «но», Пэдди Шэй. – Келли отошел от стола и поставил пустую кружку на полку. – Вот этот пакет. Возьми его, и чтобы все было сделано так, как я сказал. И больше вам знать ничего не надо, ребята.

Шэй принял у него из рук пакет. Ничего особенного, обыкновенный пакет, только поменьше того, который этот же Фергус Келли пару недель назад оставил в Дублине для того англичанина. И так же как и первый, этот конверт был туго перевязан бечевкой и запечатан красным сургучом. Ему ни в жизнь не открыть его, потому как на сургуче был оттиснут рисунок, который Шэй никогда не сумел бы потом подделать.

Келли застегнул пуговицы своего длиннющего плаща и снова натянул на голову капюшон, что придало ему сходство с каким-то монахом.

– Доброй ночи вам, ребята, и счастливого пути.

Марта Клэнси стояла у дверей комнаты, выходившей в прихожую, когда этот хромой вышел из кухни.

– Хорошо, что вы здесь, – сказал Фергус Келли и вложил ей в ладонь что-то.

Разжав ладонь, она обнаружила, что это была бумажка в пять фунтов. Марта ее сразу узнала, хотя никогда таких денег не держала в руках.

– Господи Иисусе и Пресвятая Богородица! Что я буду с ними делать? Такие деньги!

– Это вам за вашу большую помощь нашему делу, – сказал Фергус. – Нашему совету хорошо известно, что вам стоит принимать у себя стольких людей. И пусть у вас хоть что-то будет.

– Что-то? И это вы называете «что-то»?! За всю жизнь я сразу столько денег и в глаза не видела. – Она пыталась всучить ему деньги обратно. – Нет, этого не может быть. Это, должно быть, какая-то ошибка. Как, скажите на милость, этот ваш совет может выложить мне сразу столько денег, сколько мой Джо и за два месяца не заработает, и всего лишь за то, что я стараюсь поступать, как подобает настоящей ирландке?

– А что, вы разве хоть раз отказали нашим людям в пристанище за все эти два года? – не уступал Келли. – Это лишь небольшая помощь. Возьмите это и используйте по назначению. А мне теперь самое время отправляться, и, если вы проводите меня, буду вам очень благодарен.

Она достала ключ из кармана фартука и отперла входную дверь, так и не разжимая кулака с купюрой.

– Вот и дождь перестал, – пробормотал Келли, выйдя на улицу. – Это хорошая примета, надо думать.

А на другой стороне улицы некто, надежно укрывшись, тоже возблагодарил судьбу, и не только по поводу прекратившегося дождя.

Сан-Хуан

10 часов вечера

Недалеко от одних из многих ворот, прорезавших крепостную стену, окружавшую город с семнадцатого столетия, находилась небольшая улочка под названием Каллехон де лас Монхас, или переулок Монахинь. Эта улица, как и многие в Сан-Хуане, круто взбиралась на один из холмов города и представляла собой длинную прерывистую лестницу. Монахинь, которым эта улица обязана своим названием, давно и след простыл, а на ней располагалась одна дверь, украшенная хоть и грубоватым, но красочным изображением петуха. Толкнув эту дверь, Майкл оказался в таверне Эль Галло. Здесь было шумно и дымно, полно народу и, как это водилось у пуэрториканцев, все наперебой говорили. В углу сидели двое мужчин, один из которых бренчал на гитаре, а другой сопровождал его игру на пуэрториканских маракасах с хитрым названием, которое Майкл не раз слышал, но никак не мог запомнить. Было видно, что эти двое играли скорее для себя, нежели для гомонившей в таверне публики.

Майкла мало интересовала музыка. Он облокотился на стойку и заказал ромовый пунш. Бармен подал ему стакан напитка, принял деньги, но не спешил отходить.

– Вы кого-нибудь ищете, сеньор?

– Может быть, – непринужденно ответил Кэррен. – Все зависит от того, здесь ли этот человек.

– Здесь много всяких забавных людей, сеньор. А самые забавные, скорее всего, вон там, стоит вам лишь по лестнице спуститься. – Он кивнул в сторону узенькой лестницы, едва заметной из-за стоявших одна на другой корзин с непременной сушеной рыбой – любимым лакомством островитян.

– Спасибо. Пойду, взгляну на них.

Майкл, забрав свой пунш, направился к лестнице.

Запах рыбы был невыносим, у него в животе раздалось протестующее урчанье, и он, стараясь не дышать, проскочил мимо этих зловонных корзин и стал спускаться по лестнице. Спустившись, он понял, что находится в узком длинном подвале, освещенном мерцающим светом нескольких свечей, воткнутых в подсвечники, прилаженные к шершавым стенам.

– Сюда, мистер Кэррен, – обратился к нему голос по-английски. – Я жду вас.

Старик сидел на перевернутой бочке из-под вина. Ноги его не доставали до пола. Майкл подошел ближе, подняв стакан с пуншем, приветствовал его.

– Добрый вечер, сеньор Роза. За ваше здоровье. Я и не знал, что вы говорите по-английски.

– И я выпью за ваше здоровье, мистер Кэррен. – Роза поднял свой стакан в ответ на тост Майкла. – Ах, этот мой английский! – Да, говорю. Иногда люблю, знаете ли, похвастаться тем, что когда-то… – Он не договорил. – Ладно, прошлое есть прошлое, его не вернешь. А мы приговорены к тому, чтобы жить в настоящем.

– Философы именно это и утверждают. Нам все-таки лучше говорить по-испански.

– Я больше не хочу при помощи английского языка разыгрывать из себя тщеславного старика. Как здоровье вашей матушки? – уже по-испански поинтересовался Роза.

– Насколько я могу знать, все в порядке. Впрочем, я уехал из Ирландии несколько недель назад и с тех пор ее не видел.

– Сложное время мы все переживаем, – тихо сказал старик, – плохо, если семьи в разлуке. Но ведь иногда без этого не обойтись, как вы считаете?

Майкл кивнул и ждал, что он скажет дальше.

– Значит, вы здесь, – продолжал Роза после краткой паузы. – По правде говоря, я не очень-то верил, что вы сюда выберетесь, несмотря на все заверения сеньоры.

– Моя мать обычно выполняет свои обещания.

– Да, да, мне это хорошо известно. А что вы думаете обо мне? Что вам леди рассказывала обо мне?

– Не очень много. Лишь то, что вы находитесь здесь и что мне предстоит разыскать вас. Что вы будете моим союзником.

Роза кивнул, затем показал на другую перевернутую бочку.

– Присядьте, сеньор. Нам предстоит многое обсудить.

Майкл не стал отказываться и, усевшись на бочку, с интересом стал разглядывать старика.

Увидев его сегодня на площади перед костелом, он принял его за простого крестьянина, какого-нибудь кампезино из близлежащей деревеньки. Судя по всему, это было не так. Несмотря на затрапезную одежду, в этом человеке было нечто особое, отличавшее его от остальных. Более того, прислушиваясь к его речи, Майкл не обнаружил в ней характерного островного акцента, судя по манере говорить, он был кастильцем.

– А ведь вы из Испании, сеньор Роза?

– Да. Из Мадрида. И уже десять лет живу здесь. Моя жена умерла в Испании еще до того, как я оказался здесь. И сын мой здесь. Я даже уверен, что с ним вы уже успели пообщаться. Это он наливал вам пунш.

– Понимаю. Ваш сын более чем прозрачно намекнул мне, что вы здесь, внизу, в подвале, причем без долгих расспросов.

– Нет ничего удивительного в этом – вас ни с кем не перепутаешь, сеньор Кэррен. К тому же Педро – человек проницательный. Именно это было одной из причин, почему я взял его сюда с собой.

– А что, разве Пуэрто-Рико лучше подходит для проницательных людей, чем, скажем, Мадрид?

– В некоторых случаях именно так. Вы знаете мое полное имя, сеньор?

– Нет. Если бы я его знал, то давно бы уже разыскал вас.

– Стало быть, она вам его не сказала, – задумчиво произнес старик. – Это странно, а может быть даже и интересно.

– В отличие от ее сына, моя мать – женщина тоже в высшей степени проницательная. Так как ваше полное имя?

– Ах, да. Мое полное имя Израэль Роза Сальседо. Это вам что-нибудь говорит?

Израэль никаких объяснений не требовало. Роза – имя так сильно распространено, что неспособно служить какой-то зацепкой, а Сальседо – такое имя носила его мать, такую же фамилию носил и один из известных владельцев текстильных фабрик, выходец из Франции, перебравшийся на север Испании. Он был евреем. Майкл не видел смысла играть в отгадки и спросил напрямик.

– Если ваша мать носила фамилию Сальседо, то я предполагаю, что вы – еврей?

– Вы абсолютно правы.

– И это основа ваших взаимоотношений с моей матерью? Вашего союза?

– Назовем это отправной точкой нашего союза. Сейчас в Испании многое изменилось. Уже начиная с 1854 года там стало можно открыто объявить себя евреем и жить соответственно. Нет, конечно, строить синагоги не разрешалось, праздновать свадьбы по иудейским обычаям – тоже, так же, как и хоронить. Ты можешь быть евреем, но другие этого видеть не должны. Неужели мы такие заразные? – Хмыкнув, старик не стал дожидаться от Майкла опровержения и продолжал: – И все же это лучше, чем преследования. Вы так не считаете? Должно быть, все же лучше. Сейчас в Мадриде довольно много евреев. Но мне там делать нечего, уж лучше быть здесь, в Пуэрто-Рико.

Майкл ждал дальнейших объяснений, но их не последовало.

– Послушайте, – сказал Роза, – вон там стоит этот превосходный местный ром, там, дальше, – он показал, где. – Вы не откажетесь?

Майкл взял кувшин, на который ему указал Роза, и наполнил два стакана. Роза сначала чуть пригубил этот огненный напиток, как будто это был не ром, а вино и, продегустировав его таким образом, одобрительно кивнул головой и сделал теперь уже большой глоток.

– Карта пригодилась?

– Весьма, благодарю вас. Я нашел эту обитель сразу же.

– Рад слышать это. Вы встретились с сестрой Магдалиной?

– Встретился.

– И?

Майкл предпочел не ответить, а спросить:

– Скажите, что вам известно о моей матери?

– Мне известно, что она богатая леди, очень богатая, и что она при помощи своего богатства хочет кое-чего добиться для нашего народа.

А что, ведь намерения моей матери можно истолковать и так, – подумал Майкл. Все может быть. Но то, что этот удар Лилы мог быть обращен в пользу иудаизма, было простым стечением обстоятельств. Ее планы целиком основывались на мести и обретении ею и им утерянного. Восстановление еврейского дома Мендоза в Кордове нужно было не ей, а другим. А что касалось его и Лилы, то это было лишь частью сделки, заключенной ею.

– Да, это было одной из задач этого плана, – признался он. Ведь нужно было хоть что-то ответить.

– Ясно. А какова во всем этом роль сестры Магдалины?

– Если откровенно, я этого не знаю. А что вы знаете о ней?

– Об этой монахине? Довольно мало. Я могу вам рассказать. Несколько лет назад я познакомился с вашей матерью, это было еще до моего приезда сюда. Потом нам случайно довелось встретиться в Лондоне. Я заехал туда по пути в Пуэрто-Рико, и она, узнав, что я направляюсь сюда, попросила разыскать на острове одну женщину. Она знала лишь ее имя – Ньевес. Как оказалось, это была не совсем обычная женщина, а ясновидящая. – Он пожал плечами. – В общем-то разыскать ясновидящего не составляло особого труда, их не так уж много, тем более здесь. Позже я выяснил, что женщина эта была сестра Магдалина из этой обители на холмах. В своем письме я сообщил донье Лиле об этом. Вот все, что мне известно.

У Майкла от волнения забурчало в животе. Но он не подавал вида.

– А когда вы ее искали, что же вы выяснили?

Роза был в недоумении.

– Я рассказал ей то, что сейчас рассказал вам.

– Да, я понимаю. А с чем вам приходилось сталкиваться, когда вы занимались ее поисками, шли по ее следам? Было ли что-нибудь такое, что показалось бы вам странным, любопытным? – Старик пожал плечами.

– Да нет, по-моему, ничего такого не было. Она была сиротой в Понсе, затем стала монахиней, к тому же, как оказалось, ясновидящей. На этом острове во что угодно готовы поверить, у них это просто в крови. Ведь пуэрториканцы люди чрезвычайно легковерные. Вот хотя бы, например, эта девочка, которую сегодня хоронили. Вы не знаете, что для них означает эта смерть?

– А что может обозначать такая смерть?

– Колдовство! – выпалил Роза. – То, как изуродовано это тело, говорит о том, что девочку использовали в какой-то церемонии, имеющей отношение к колдовству. Вуду.

Кэррен заметил, что он поежился, когда произносил последнее слово.

– Вы слышали что-нибудь о вуду?

– Не могу сказать. Кажется, что-то связанное с фетишами всякого рода, я не ошибаюсь? Какое-то жуткое суеверие.

– Суеверие, говорите? Нет, не совсем. Вот взять хотя бы эти фетиши. Поймите, если кто-нибудь изготовит куклу и наречет ее вашим именем, то это уже дело серьезное и небезопасное для вас, сеньор Кэррен. С черной магией, сеньор Кэррен, шутки плохи.

– А что, здесь, на острове много людей занимается этой черной магией, или этим вуду?

– Мне говорили, что до последнего времени этого вообще не было. Но теперь, когда рабы обрели свободу и переезжают с одного острова на другой, это стало явлением повсеместным. Более всего это было распространено на Гаити, а здесь сейчас очень много гаитян, решивших перебраться сюда.

Майкл был весьма заинтригован услышанным, но пришел он сюда не ради обсуждения черной магии.

– Сеньор Роза, если мне понадобится помощь, могу я на вас рассчитывать?

– Конечно. Месяц назад я получил от вашей матери еще одно письмо. Она сообщила мне, что вы должны приехать и, возможно, вам потребуется моя помощь. Именно поэтому я решил сам дать о себе знать.

Конечно, Роза не был фанатичным альтруистом, поглощенным лишь своей религией и готовым работать. Для Майкла исключительно из идейных побуждений. И Майкл был готов в случае, если этот человек окажется для него действительно полезным, щедро его вознаградить.

На голове у старика была неказистая грязная соломенная шляпа. Он снял ее и вытащил из-под засаленной ленточки внутри маленький кусочек бумажки.

– Вот здесь адрес моего дома. Вы всегда сможете найти меня либо там, либо здесь, в этой таверне. Но, сеньор, я умоляю вас, пожалуйста, никому ни слова о том, что вы меня знаете. То, как вы себя ведете на этом острове, явно не способствует укреплению вашей репутации в городе и лучше, если никому не будет известно, что мы с вами состоим в приятельских или каких-либо деловых отношениях.

Майкл был изумлен.

– А что я делаю на этом острове?

– Ну, эти кофейные плантации, гасиенды. Как я вам говорил, здесь, в Пуэрто-Рико, слухами земля полнится. И то, что вы водите дружбу с этой «доньей всех проституток».

– Это значит, так называют Нурью Санчес?

– Да, некоторые так называют, а другие и похуже. Я, конечно, понимаю, что те, которые ее так называют, и сами немногим лучше. Но есть очень много людей, которые ее прозвали ангелом милосердия.

– Ну, а вы-то сами? Как вы ее называете?

– Что я вам могу на это ответить? Я считаю, что все наши поступки имеют одну единственную цель – позволить нам выжить на этом свете, сеньор Кэррен. И, как сказано в Талмуде, – он осекся. – Впрочем, Талмуд для вас мало что значит. Но я могу сказать одно, сеньор – и вы, и я, и Нурья Санчес, и та монахиня из обители – по сути своей мы друг от друга не отличаемся. Мы все стремимся выжить, а что за этим стоит, совершаем ли мы добро или зло – вот в этом все и дело.

Вверху Педро хлопотал у стойки. Он был так поглощен подсчетом и разливом, что едва взглянул на ирландца, когда тот вышел из подвала. Таверна была забита битком, все по-прежнему пили и говорили, не прислушиваясь к собеседнику. Из музыкантов остался лишь гитарист, который подыгрывал теперь двум исполнителям фламенко – мужчине и женщине. Они крикливыми голосами пели цыганские песни Андалузии, решив, видимо, что громкость исполнения способна заменить недостаток умения.

Майкл постоял немного, прислушался к ним – пели они плохо, постоянно фальшивили. Он подумал о своих прабабушке и прадедушке, о Титаните и Роберте-Ренегате, о цыганских напевах тех времен, объединивших целую страну, разорванную на части войной.

Какой же женщиной должна была быть она, эта Титанита. Его тетя Беатрис рассказывала ему эту историю. Она рассказывала ему о том, что после того как они поженились, она отправилась во Францию и разыскала там свою прежнюю семью. Узнав, что с приходом якобинцев евреи Бордо потеряли все, что могли потерять, Софья пела для жителей Бордо старые религиозные песни и цыганские напевы. Ее концерты принесли ей деньги, которые пошли на восстановление той небольшой синагоги, куда брал ее с собой дедушка, когда она была еще ребенком. О том, как она по возвращению в Испанию предстала перед инквизицией и как она отрицала брошенные ей обвинения, и как вышла из этого победительницей.

– Она заявила им, что она не еврейка и никогда ею не была, она отказывалась от своего Бога, потому, что знала – это было необходимо, она понимала, что это война, – говорила ему Беатрис. – Потому что сознавала, что сражалась за близких ей людей, что ей было необходимо лгать, иначе она была бы обречена на поражение.

– А я? – спросил Майкл. – Я тоже еврей?

Беатрис ответила не сразу. Потом, приложив руку к его груди, туда, где сердце, она ответила.

– Вот здесь – наверное да. Потому что ты – Мендоза. Но ты никогда не должен рассказывать отцу о том, что я тебе говорила. Луис человек… Луис другой человек. Возможно, останься мой отец в живых, все могло бы быть по-другому. Моя мать говорила мне, что он, мой отец, Рафаэль, сын Роберта и Софьи, хотел доверить Хуану какую-то тайну, когда Хуан вырастет, но не успел. Он погиб по трагической случайности. После него остался лишь Медальон.

Майклу было восемь лет, когда произошел этот разговор. Ему с тех пор не давал покоя и медальон, и девиз, на нем начертанный, призывавший его не забывать Иерусалим, и секрет, который его отец унес с собой в могилу. Этот разговор он запомнил на всю жизнь. Так же как и то, что Беатрис взяла его с собой в Севилью послушать пение обитавших в пещерах Трианы цыган.

Еще немного послушав музыку в таверне, он ушел. Майкл хорошо понимал разницу между хорошим фламенко и плохим. Но человек по имени Роза был абсолютно прав: разобраться, кто плох, а кто хорош, когда дело заходило о людях, было намного сложнее.