План Побега

женский глобус

После школы, переодеваюсь и встречаюсь с другом. Вдвоем отправляемся к гаражам. По дороге, рассказываем пошлые анекдоты под дым сигарет без фильтра. Уроки не выучены, дневники исправлены.

Заметенные снегом ряды гаражей и хозяйственных пристроек, что достроили в период начального накопления капитала, словно усыпанные сахарной пудрой пирожки с повидлом в хлебной лавке. За стеклом женщина с разорванной грудью. Вместо повидла: старые драндулеты, призраки проданных автомобилей, мотоциклы, велосипеды, гайки, шурупы, болты, гвозди, инструменты, цепи, залатанные камеры, семена овощей, подшивки журналов, старые учебники с книгами, водные матрасы, радиодетали, протез руки, гамаки, стакан конопли, дырявые канистры, клетки, иголки света, колоды порнографических карт, запах бензина и испортившегося времени, свиньи в загонах, гуси, куры, утки, эпидемия среди кроликов, трупы кроликов, дерьмо и моча, недоделанный деревянный фаллоимитатор, норки, выдры, звериный оргазм, вши и глисты.

Из следующего гаража доносятся приглушенные женские стоны.

– Любовница.

– Или выкуп.

– Насилуют.

– Или нравится.

Все готово: два заточенных коротких ножа, черенок лопаты, четыре гвоздя в деревянной балке навеса за гаражом, старая кастрюля и клетки с кроликами. Вытягиваем пару. Его и ее. Жениха и невесту. Держа за задние лапы, выходим наружу. Колючий вдох. «Минтон!» – орет друг, пугая невесту. В безоблачном небе, воздушный архитектор в ожидании вдохновения ветра, оглушенный безкариесной белизной кристалликов снега. В глазах кроликов перевернутое изображение: безоблачный голубой снег и искры замерзшего белого неба. На перекидном календаре: День Тушеного Кролика.

Первым срываю листок я. Черенком наношу удар в затылок. Крыльями вздрагивают уши невесты и от напряжения вываливаются глаза, крольчиха дергается, обделывается в зимнее небо и выплевывает тонкой ниткой спрятанное в ней сокровище. Я срезаю глаза и выбрасываю их в кастрюлю сопливо-ржавого цвета для внутренностей, а из опустевших глазниц рассыпаются одна за другой теряющие на лету свой смысл капли-бусинки, вплавляя в шипящий снег лабиринты ковров.

Друг интересуется. Убить человека? Снять кожу? Выпотрошить человека? Как выглядят внутри женские органы, а их аромат? Вызовет отвращение дерьмо, находящееся в кишках, или только после расставания с телом? Может, кого-нибудь заманим сюда после уроков?

Смеемся, пока кровь стекает, под зимним небом.

Свежуем тушки. Молча фантазируем, как убиваем и расчленяем девчонок из нашей школы, в которых мечтаем поиметь участие и ребят, у которых члены свисают ниже наших. Из мошонок и крайней плоти я изготавливаю мужской глобус – карту рождения моей смерти, а из влагалищ и маток – женский, – карту моего первого побега или моего первого изгнания.

Убиваем. Свежуем. Свежуем. Убиваем. Испачканные кровью пальцы немеют на холоде, и я всегда с дрожью дожидаюсь того момента, когда, сняв шкуру и разрезав живот, обмакиваю руки во внутренности, чтобы впитать понапрасну растрачиваемое тепло, чтобы отобрать последний след жизни.

Пока капли липкого смеха рассыпаются лабиринтами смыслов. Из следующего гаража, угасающий стон – пульс приглушенного женского крика.

Тем же вечером мать, приготовив тушеную кролятину, зовет нас ужинать. Я отправляю кусочек мяса в рот, запиваю компотом из сухофруктов, и мне представляется, что я жую твои сочные губки.

Перевернутый взгляд последнего кролика: гаснущий сиреневый снег, сквозь плывущие сугробы лунка вялого света; замерзшие лучи в истоптанном небе впитывают одноструйный дождь.