Племенные войны

10. Пермь

Тойво, предаваясь воспоминаниям, не обратил внимания на громкое объявление проводника вагона, на ворчание и даже негодование прочих пассажиров. Он понял, что дело — не уха, только тогда, когда вокруг него начали собирать свой багаж соседи, в том числе и музыкант Дубалов.

— Где мы? — спросил он.

— В Перми, — ответил тот, даже не пытаясь что-то сказать о напрашивавшейся Караганде.

— А что так?

— Все, приехали. Баста, карапузики, кончились рельсы.

Рукой Дубалов сделал жест: пойдем, мол, и ты.

Наступление белогвардейцев нарушило паровозное сообщение в Советской Республикой, особенно в ее сибирской части. Красные воевали с белыми. И с той, и с другой стороны было задействовано большое количество кадровых офицеров, воспитанников одних и тех же военных школ. А как же обстояли дела с рабоче-крестьянской армией? Да никак — они все организовались в бандитские шайки, предводительствуемые несведущей в военном ремесле шпаной, пролетариатом и крестьянством.

Тойво не хотел воевать ни за тех, ни за других, ни за третьих. Он вообще предпочел бы уехать обратно в Петербург, а лучше — в Финляндию, а еще лучше — в Кимасозеро, а потом в Выборг и Хельсинки. Ни о каком Семипалатинске Антикайнен не помышлял.

Однако деваться с Перми пока было некуда: паровозное сообщение регулярно становилось нерегулярным. Автомобильное сообщение вообще отсутствовало, как таковое. А на конях скакать — так можно всю задницу отбить, пока до Питера доберешься.

Дубалов ушел искать подводу до своего городка, порекомендовав Тойво не отчаиваться, держаться всегда рядом с вокзалом и не пропустить свой экспресс.

Это навело Антикайнена на мысль о трудоустройстве в местном железнодорожном депо. Ближе к паровозам и быть не могло. Иностранцы на работе в России тогда никого не пугали. Дезертировавшие из Сибири чешские солдаты, ссыльные венгры и поляки работали, где ни попадя, пережидая момент, чтобы отправиться на свою родину. Вот и финн, пытающий себя ремонтником колесных тележек, не вызвал ни у кого подозрений.

При всей бюрократической неоднозначности устройства мировых держав зародыш миграционной службы еще не сформировался не только в сердцах функционеров, но и в мозгу самого Самозванца. Всякие там негры и арабы, фанатеющие своей религией, пока не имели льгот для миграции, пока не пользовались благами государств, как таковыми, а именно — защитой силовыми структурами, постоянными выплатами пособий, бесплатной жрачкой и шмотками. Пока еще цивилизация сама пожирала себя, никаких миграционных служб, которые могли бы предоставить диких едоков из диких африк, не существовало. Самозванец пока до этого не дошел своей костлявой башкой. Впрочем, как скоро станет видно — это дело времени.

Тойво попал в интернациональный коллектив депо, где никто не задумывался о расовых терках. Язык общения был русским, в основном — нецензурным, набор понятий — узкий, а эмоции всегда отражались на лицах. Иногда в виде синяков.

Антикайнен удивился сам себе, как его радовал простой физический труд. Это было на самом деле гораздо интереснее, нежели молоть языком с высоких трибун, либо ходить с маузером и отстреливать людей, объявленных «контриками». Но никаких иллюзий по поводу того, чтобы осесть в Перми, он не питал.

Иногда к ним в Совет железнодорожных рабочих приходил боевой листок под названием «Искра». Газета «Правда» не приходила. Читали его сообща и сообща не верили ни одному печатному слову. Поговаривали, что в самой центральной газете вообще не то, чтобы неправда, а правда, только наоборот.

Про немецкого посла Мирбаха, например в «Правде» было написано, а в «Искре» перепечатано. Де, он — друг, де, он — помощник в установлении отношений, де, он — почти пролетариат, хотя и граф.

— Значит, прихлопнут этого Мирбаха, как жука навозного, — порешили между собой железнодорожники.

— Точно, — неожиданно для себя согласился Тойво. — Не пройдет и месяца.

Для порядку они все какое-то время поругались матом, а потом секретарь их рабочей ячейки поинтересовался:

— Когда, говоришь, посла этого немецкого прищучат?

— 6 июля, — пожал плечами Антикайнен, а затем добавил. — Так это каждый знает.

— Точно, — поддержал его рабочий народ. — Шестого, аккурат после дождя.

Секретарь только рукой махнул и потерял совершеннейший интерес к разговору. Тойво же сам себя заставил прикусить язык. Откуда он взял эту дату, зачем озвучил ее принародно? После блужданий вне тела у него малость не того стало с восприятием действительности. Нельзя говорить о том, в чем уверен. Вообще, нельзя ни о чем говорить. Даже думать нельзя — мысли материальны.

А поезда все не ходили. Белые дрались по всем фронтам с красными, рабоче-крестьянские коллективы грабили всех, кого ни попадя, а Вова Ленин заигрывал со своими хозяевами — немцами. Брестский мир, контрибуции и все такое.

Седьмого июля к общежитию, где нашел приют Тойво, пришли три человека с двумя винтовками. Был вечер, в барачного типа строении, выходящем на реку, никого не было. Раньше здесь, вероятно, хранился и сушился всякий такелаж для бурлаков, пока те на лихачах раскатывали по городу, прогуливая заработанные деньги. Теперь стояли железные кровати, и спал народ, перебивающийся случайной работой в городе. Народа было немного: кто нашел себе жилье получше, кто в рюмочной ронял слезу в стакан с перваком, кто был на работе.

Тойво только вернулся со смены, отужинавший в столовой при депо, и намеревался пойти на рыбалку, чтобы скоротать вечерок и побаловать себя ушицей. Вошедшая троица сразу же сделалась вышедшей троицей: они вошли, огляделись и сразу же вышли. Только один человек вернулся — секретарь их ячейки.

— Гражданин Антикайнен, — сказал он очень официально. — Предлагаю следовать за нами.

— А вы — это кто? — спросил Тойво.

— Мы — это добровольная народная дружина.

— С винтовками?

— С винтовками.

— А куда, если не секрет?

— В ЧК, — сказал секретарь и подбоченился. — Попался, вражина!

Тойво не удивился и не расстроился. Он отчего-то был готов к подобному развитию событий. Земля Пермская — древнейшая Биармия, и каждый человек, который не пытается закрыть свои чувства, доверившись инстинктам, может кое-что ощутить. Тем более, когда после недавних событий все его чувства обострились.

— А в чем, собственно говоря, дело? — задал он вопрос.

— Вчера, 6 июля, в городе Москве был подло убит немецкий посол Мирбах. Все, как ты и сказал, — торжественно сказал секретарь. Он был родом с окраины, не сумел в свое время обучиться грамоте, на войну по малолетству не попал, теперь же обрел настоящие возможности, какие только может обрести неравнодушный к делу Революции человек.

В первую очередь, он научился читать и писать. Писать всякую лабуду, типа «мама мыла раму», а читать «Капитал» Маркса. Книгу он так и не осилил до конца, но не бросил это дело, каждый день постигая по абзацу-другому. Зато приучился читать газеты, особенно ленинскую, а, может быть, уже и не ленинскую, «Искру».

В этом листке была пропечатана срочная «молния»: злодейски убили Мирбаха, половина убийц найдена, другая половина бегает. Секретарь сразу же сопоставил факты, которые упрямо твердили: один из убийц прибежал аж к ним, в Пермь. Его надо задержать, а если это сделать самостоятельно, да сдать в ЧК — это слава, это почет, это признание!

Два знакомых сторожа с продовольственного склада одобрили задержание. С винтовками против какого-то чухонца — да они в империалистическую целые взвода немцев в плен брали!

И невдомек им, сердешным, что убийство немецкого посла — это не бандитская увертюра, а настоящая силовая акция, граничащая с переворотом, против режима Вовы Ленина.

В ночь с 5 на 6 июля 1918 года судьба несчастного Мирбаха была предрешена. Недовольные товарищи в отношении соглашательской политики с немцами и несоглашательской политики с соотечественниками, которую проводил Ленин, закончив свои личные дела в первые полгода после Революции, стали клубиться по углам и шушукаться.

— Вот ты сколько денег натырил? — спрашивал Свердлов Менжинского.

— Что ни есть — все мое, — отвечал Менжинский.

Это они про свои личные дела поговорили. Денег — море, власти — океан, пора было о великорусской гордости думать.

— А не кажется Вам, любезный соратник, что немцы нам больше не особо нужны? — обратился Сталин к Бокию.

— Тут дело не в германцах, — охотно поддержал разговор товарищ Глеб. — Вова Бланк — задрал просто. Пусть сколько угодно пляшет под дудку кайзера, но на государство забивать не стоит. Мы не для того кровь проливали под выстрел Авроры.

— Ага, — важно кивнул Сталин. — Сколько товарищей кровью истекли от наших с тобою великих помыслов, чтобы теперь все дело псу под хвост! Но Ленин — это авторитет. За ним вся бандитствующая голытьба. А их еще как-то обратно к станкам и полям привлечь надо. Гастарбайтеров не хватает, вот арабов бы к нам!

— Где ты видел работающего араба! — фыркнул Бокий. — Бланку мы можем по носу щелкнуть, да так, чтобы и немцам понятно стало: расходятся наши пути-дорожки.

— Кто с нами? — сразу же подобрался Сталин.

— Кто не с нами — тот против нас, — сказал Глеб и убежал встречаться с Троцким, Дзержинским и потом с гулящими девками из института — институтками.

Настроение, витавшее в ЦК, в Совете Народных Депутатов разделяли многие, но не многие поддерживали. Да поддержки, в принципе, и было не нужно: важно было не мешаться под ногами. Все были в курсе, только Вова Ленин не в курсе.

— Але, Мирбах, — сказал он по телефону. — Как твои графские дела?

— Короче, — ответил Мирбах. — Мне уже прискучило ждать. Пора, наконец, исполнять обещанное: Украину — нам, Польшу — само собой, нам, а еще допуск к архангельским факториям.

— Яволь, — сказал Ленин. — Их либе дих.

И отключился. Действительно, пора было с немецкими друзьями рассчитаться за все за то, что они сделали для всей Российской империи.

Эх, а еще вождь мирового пролетариата! Не повременил, не хватило ему опыта стратегического предвидения: не предвидел он злую тетку Меркель во главе государства. Меркель — к рулю, муслимов — на шею, получите великую Германию.

В полночь пятого июля по правительственной связи Бокий позвонил в Москву.

— У вас продается славянский шкаф? — спросил он после того, как долго-долго дышал в трубку.

— Шкаф продан, могу предложить никелированную кровать с тумбочкой (из фильмы «Подвиг разведчика», кто не в курсе), — ответил в трубку Яша Блюмкин и сразу отключился.

Повернувшись к коллегам, он по-заправски, по-урочьи цыкнул на пол и сказал:

— Работаем, пацаны. Добро дано с самого высокого уровня.

Соучастники вздохнули с облегчением: ну, наконец-то, сколько уже можно в этой Москве торчать! Ответственные за бомбу достали бомбу. Ответственные за связь с общественностью связались с общественностью. Ответственные за транспорт завели «Студебеккер». Прочие ответственные тоже чем-то ответственным занялись.

6 июля в 14 часов Блюмкин и Николай Андреев, тоже сотрудник ВЧК, прибыли в германское посольство в Денежный переулок, предъявили мандаты и попросились на прием. Им пришлось ждать битый час, только через пятьдесят минут капризничающий Вильгельм фон Мирбах решил принять товарищей из ВЧК.

— Здравствуйте, товарищи немцы! — сказал со входа Блюмкин и вытащил наган.

— Хайльгитлер! — молвили ему в ответ посол, советник посольства Рицлер и переводчик лейтенант Мюллер.

— Можно я тут бомбу на некоторое время поставлю? — спросил Андреев и выложил на стол коробку из-под торта.

— Можно, — опять хором прогавкали немцы.

Так они и начали беседовать о том, о сем, о кайзере, о вожде, о надоях и успехах военной промышленности. Следует заметить, что даже в посольствах в то время не очень заботились о мерах безопасности. Тогда не принято было подозревать каждого посетителя, чтобы не оскорбить его недоверием. Это сейчас по прибытию в США россиянских граждан садят в обезьянник на час-другой, чтобы, вероятно, место свое истинное в американских ценностях не забывали. Это сейчас финские таможенники раздевают догола посреди контрольно-пропускного пункта, не считаясь ни с морозом на улице, и, стало быть, в продуваемом всеми сквозняками помещении, ни с любопытными взглядами из-за перегородки прочих посетителей страны Суоми. Это потому что где-то информация промелькнула, что клиент по национальности «карел». Сейчас многое возможно, а тогда с бомбами и оружием к послу на прием приходили за здорово живешь.

Наконец, Блюмкину прискучил разговор, и он пододвинул коробку из-под торта поближе к Мирбаху. А Андреев и вовсе перехватил из руки товарища наган и начал палить в белый свет, как в копеечку.

Все очень удивились, а Вильгельм схватился за грудь обеими руками. Тут громыхнул взрыв. Все удивились еще больше, а графа — так вовсе, разнесло в клочья.

— Ну, ладно, мы, пожалуй, пойдем, — сказал Блюмкин, когда эхо взрыва перестало гулять по коридорам посольства.

— Да, засиделись мы тут, — поддержал его Андреев.

Затем выпрыгнули в окно и на поджидавшей машине уехали в отряд ЧК под управлением товарища Попова. Советник Рицлер недоумевающе переглянулся с лейтенантом Мюллером: что это было?

А Ленин, как узнал, что Мирбаха взорвали, сразу же расплакался, побежал к Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому и сунул ему в ухо со всем своим рвением.

— Ты все знал, знал! — кричал он сквозь слезы.

— Подумаешь! — обиделся Железный Феликс. — Одним немцем больше, одним меньше.

— Ты уволен! — брызгал слюной вождь.

— А кто вместо меня, если не я? — прищурился Дзержинский.

Ленин задумался, но тут случился возле его оттопыренного уха Бокий.

— Петерса назначь, товарищ Бланк, Петерса — он всех порвет, потому что латышский стрелок, — прошептал он.

— Архиправильно! — возликовал вождь. — Петерс — вот кто! Уж он-то меня не подведет!

Очень известный в узких кругах Яков Петерс 3 января 1911 года в Лондоне на Сидней-стрит вместе с товарищами-латышами сутки отстреливался от полиции: они взяли банк и не хотели его отдавать обратно. Очаг террористов был уничтожен только при участии воинских частей, когда полисмены кончились, все — павшие от метких выстрелов стрелков с берегов Даугавы. Операцией против них руководил лично тогдашний министр внутренних дел Уинстон Черчилль.

Петерса в те не очень далекие годы судили, судили, а потом через пять месяцев выпустили под-подписку. Это было не то, чтобы больно, это было несколько унизительно, поэтому Яков поделился с Черчиллем банковскими деньгами по-братски, и его перестали выпускать под-подписку.

Дзержинского принялись допрашивать по Мирбаху, а Петерс начал руководить. В первый же день руководства заместитель Дзержинского — Александрович и 12 чекистов из отряда Попова были поспешно расстреляны. Уже потом, 27 ноября, Ревтрибунал при ВЦИК приговорил лидеров партии левых эсеров, которым вменили ответственность за акцию с послом, к одному году принудительных работ каждого. А потом и вовсе реабилитировал. Непосредственные убийцы Мирбаха — Яков Блюмкин и Николай Андреев получили по три года заочно, поскольку скрывались на Украине.

Петерс еще хотел кого-нибудь расстрелять, но одобрения таковых кардинальных мер уже не получил. Он пытался спорить с Лениным, но тот только хитро усмехался.

— Расстреляем, расстреляем, — говорил Ильич. — Пренепременно расстреляем. Но только по списку.

— Да какой список! — возмущался латыш. — За Володарского отомстим!

Моисея Володарского, в девичестве Гольдштейна, застрелили пару недель назад, двадцатого июня. Он поехал на Обуховский завод выступать перед рабочими, но один рабочий устроил ему теплый прием. В Прямом переулке за часовней Никита Сергеев, этот самый рабочий, достал пистолет и стрельнул Мойшу прямо через стекло проезжающего автомобиля. Одной пули оказалось достаточно, чтобы лишить жизни молодого двадцатишестилетнего ленинца. Никита сам подивился своей меткости, а чекист Блюмкин подивился еще больше. Он упросил Бокия оставить Сергеева в живых и определить инструктором по стрельбе к нему в спецотдел. Подумаешь, Володарский! Кто он такой — сопляк, по большому счету! Пусть его именем мост назовут, да улицы в самых разных городищах — и хватит.

— Молчать, каналья! — прошипел Бокий разухарившемуся Петерсу. — Троцкому скажу — он мигом тебя прищучит!

Ленин принялся составлять список первоочередников, начав, как водится, с царя, его семьи и прочих великих князей.

Следует сказать, что ленинский список воплотился в жизнь неукоснительно, то есть, конечно, воплотился в смерть. Позднее убийство Моисея Урицкого знаменовало новую эру в построении молодого государства рабочих и, так сказать, крестьян. Канегисер пробрался в Народный комиссариат внутренних дел Петрокоммунны на Дворцовой площади, воспользовался уборной и не смысл за собой, подкараулил в вестибюле Урицкого и засадил в него весь магазин из пистолета. Потом вернулся в туалет, чтобы спрятаться, но по характерному запаху был схвачен, тут же судим, макнут головой в пользованный унитаз, и уж после этого расстрелян по законам военного коммунизма. С 30 августа, когда, собственно говоря, и случилось убийство Урицкого, главного чекиста Петрограда, наступил «красный террор».

Но плоды террора пожинал уже не Петерс, столь алчущий кардинальных мер, а вернувшийся из отпуска Дзержинский. Следствие по делу Мирбаха не дало ничего, что и требовалось доказать. Раздувать его никто не собирался, тем более в поисках мнимых соучастников где-то в Перми.

Но секретарь ячейки депо и два охранника этого не знали, да и не хотели знать. Им важно было покарать, такое, видать, случилось у них настроение.