Племянник гипнотизера

I

В сорок восьмую комнату комендантша тетя Дуся заглянула просто так, для очистки совести. Живущий в этой комнате Петр Музей, конечно, не мог позволить такого легкомыслия, как похищение с плиты кипящего чайника.

Но картина, которую увидела тетя Дуся, заставила ее оцепенеть. Отличник, член профкома, редактор стенной газеты, человек, с которым даже преподаватели здоровались за руку, валялся прямо в туфлях на скомканной кровати и заплетающимся языком бормотал формулы. На столе стоял пропавший чайник, валялись огрызки соленых огурцов и колбасы.

Не веря своим глазам, тетя Дуся приблизилась на цыпочках к кровати и привычно втянула воздух широкими ноздрями, похожими на телефонные мембраны. Сомнений не было. Пахло спиртным.

– Ах ты, сердешный, – пожалела тетя Дуся и деликатно удалилась из комнаты, захватив чайник.

Слух о том, что Петр Музей напился, быстро распространился по общежитию. В сорок восьмую комнату стали заглядывать любопытные. На пьяного человека вообще интересно посмотреть, а на отличника и общественного деятеля – тем более.

Петр Музей таращил на любопытных слипающиеся глаза, показывал фигу и бредил из курса «Механизация животноводческих ферм»…

– Сам ты осел, – бормотал он. – А то я не знаю… Сначала вода поступает сюда, а отсюда сюда, а потом вот сюда…

Сразу было видно, что предмет Петр Музей знал на «отлично». И тем не менее сегодня утром он получил на экзамене «неуд». Нет нужды говорить, что Петр Музей никогда не получал «неудов». Он не получал вообще никаких оценок, кроме «отл.», как и все так называемые круглые отличники. Но тем не менее факт оставался фактом: в зачетной книжке, которая валялась на тумбочке, в графе против слов «Мех. жив. ферм. Доц. Свирько» никакой оценки не стояло. Как известно каждому студенту, это и означает – «неуд».

Можно прямо сказать, что доцент Свирько поставил «неуд» Петру Музею несправедливо, сводя какие-то счеты. Какие счеты – Петр Музей не знал. Это тем более поражало, что отношения между деканом и лучшим студентом на факультете были до этих пор самыми наипрекраснейшими, какие вообще, могут существовать между деканом и студентом. А если уж говорить правду, то Петр Музей был любимчиком доцента Свирько.

Но сегодня утром произошло что-то непонятное. Войдя в аудиторию, где шел экзамен, Петр Музей с порога улыбнулся Свирько. В ответ он получил хмурый взгляд. Петр не поверил своим глазам и улыбнулся еще раз. Но доцент уже рылся в бумагах.

– Берите билет, – буркнул он.

Продолжая недоумевать, Музей взял билет. Вопросы были пустяковые.

– Можно без подготовки – спросил он.

– Ждите очереди.

«Какое-то недоразумение, – подумал Петр Музей. – Надо остаться после экзамена и выяснить».

Этот инцидент сильно расстроил отличника, но на качестве ответа он не отразился. Петр Музей изложил материал быстро и полно. Доцент Свирько, маленький, черный, с длинными усами, которые его делали похожим на рогатого жука, крутился на своем любимом вертящемся стуле (этот стул ему специально приносили на экзамен) и, казалось, совсем не слушал Музея.

– Ну вот и все, – оказал Петр и еще раз, надеясь, что дурное настроение соскочило с декана, улыбнулся. Но и эта улыбка не нашла ответа.

– Отлично. Вы свободны.

В коридоре Петр заглянул в зачетку. В графе, где должно было стоять «отл.», никакой отметки не было. Музей вернулся в аудиторию.

– Извините, Дмитрий Дмитриевич, – сказал он. – Вы забыли поставить.

Свирько оттолкнулся маленькой ножкой в черной туфле и сделал несколько оборотов.

– Неудовлетворительные оценки не ставятся, – ответила свирьковская спина.

Музею показалось, что он ослышался.

– Но ведь я ответил на все вопросы…

– Неуд, неуд, неуд. Не мешайте мне работать. – Свирько замелькал перед глазами, как статуэтка на гончарном круге.

– Но как же так…

– Значит, так. Попрошу вас выйти. Кстати, заберите. – Доцент порылся в лежащем на столе портфеле и бросил на стол пухлый блокнот. – И это тоже. – Вслед за блокнотом полетела какая-тo блестящая штучка. – И впредь не будьте рассеянным.

Ошеломленный, ничего не понимая, Петр взял брошенные предметы и вылетел из аудитории. Блокнот был его. Музей купил удобную толстую книжку еще на первом курсе и с тех пор регулярно заполнял ее формулами. Это был незаменимый справочник. Каждый вечер отличник просматривал его перед сном. Неделю назад блокнот исчез. Музей очень расстроился, искал по всему общежитию, но не нашел. Очевидно, блокнот потерялся на речке, где Петр готовился к экзамену.

Да, блокнот был его. Музей полистал страницы. Все на месте. Но как он попал к Свирько? Может, кто передал, ведь на первой странице отличник предусмотрительно написал: «Нашедшего блокнот прошу вернуть П.П.Музею (Вельский сельскохозяйственный институт. Деканат факультета механизации)». Но почему тогда Свирько швырнул его с такой злобой? И его сегодняшнее поведение на экзамене… Потом эта штучка…

Штучка оказалась зажимом для галстука. К миниатюрному гробу на цепочке был подвешен череп со окрещенными костями. На гробе были выцарапаны буквы: ПМ.

Петр пожал плечами и стал бродить по институтскому парку, дожидаясь конца экзамена. Какая-то идиотская история… За всю жизнь с Петром Музеем не случалось ничего подобного. Да и что может случиться с человеком, который ничем, кроме учебы, не интересовался? Петр не пил, не ухаживал за девушками, не вмешивался в ссоры и конфликты. Ему просто было некогда. Даже стоя в очереди в магазине, он листал учебник. В столовой Музей всегда ел, глядя в книгу. На речку тоже ходил с книгой. Вообще Петра никто никогда не видел за каким-либо другим занятием, кроме учебы.

Учиться Музей начал на год раньше своих сверстников, когда ему было шесть с небольшим лет. Однажды, придя с выгона, где он вместе с мальчишками гонял футбол, Петр наповал сразил мать словами:

– Ну ладно. Повалял дурака – и хватит. Пора за азбуку браться. На следующий год в школу.

И засел за учебу. К концу года он без посторонней помощи научился читать, писать и считать. Иногда лампа у его кровати горела далеко за полночь. Мать не могла нарадоваться на своего сына.

– И в кого он такой усидчивый уродился? – хвасталась она соседкам. – Отец работу-то не ахти как любил, сама я тоже поспать не прочь, а он как истукан какой-то. Ей-право, говорю. Как сядет за стол с утра, так не встанет, пока свою норму не выучит. Я уж ему говорю: «Ты бы, сыночек, в кино сходил или за грибами в лес сбегал». А он одно: «Не мешай, мать». – «Давай, дурачок, – говорю, – я тебе покажу, как буква правильно пишется» А он опять: «Не мешай, мать, без тебя разберусь».

В шестом классе Петр выучил половину тригонометрии, умел читать по-немецки и знал основы политической экономии. Жил он четко по расписанию: сон – пять часов, учеба – двенадцать часов, непроизводительные расходы рабочего времени – четыре часа, свободное время – три часа. Во время свободного времени Петр расхаживал перед окнами своего дома, заложив руки за спину. Товарищи сначала смеялись над ним, потом стали издеваться, потом долгое время считали придурковатым, но со временем стали уважать, потому что люди всегда невольно уважают все непонятное.

Постепенно мать стала беспокоиться. Даже силой пыталась выпроводить сына на улицу.

– Ты что делаешь, дурачок! – кричала она. – Свихнуться хочешь? Посмотри, все мальчишки с утра до ночи на улице! Зачем ты лезешь вперед? Учителя вон жалуются! Учишь, поправляешь! Где это видано, чтобы яйца курей учили?!

– Дело в том, – спокойно отвечал Петр, – что у нас неверная система начального и среднего образования. Во-первых, учебу надо начинать не с семи, а с пяти лет, как делают это в Англии, во-вторых, программу необходимо как можно больше уплотнить. На усвоение, например, абсолютной истины (a + b)²= a²+ 2ab + b²тратится чуть ли не три дня. Конечно, будешь гонять по улице от безделья. Интегральное, дифференциальное исчисления, а также теоретическую механику надо проходить в средней школе.

– Тьфу! – плевалась мать, но в душе, конечно, гордилась своим необыкновенным сыном.

В седьмом классе, когда его соклассники и думать не думали о своем будущем, Петр Музей твердо решил поступать на факультет механизации сельскохозяйственного института. Матери свой выбор он объяснил так:

– Дело в том, что механизация сельского хозяйства – белое пятно в технике.

– Отец работал в колхозе! Я всю жизнь коровам в рот лазю (мать была ветфельдшером). И ты хочешь? – кричала расстроенная Мария Николаевна. – И это при твоих способностях! Учись на железнодорожника! (Мария Николаевна очень уважала железнодорожников за их форму и возможность бесплатно передвигаться в любом направлении).

– Ты, мать, если мало смыслишь в этом деле, то лучше помолчи, – отвечал Петр. – В сельском хозяйстве сейчас легче всего защитить диссертацию. Взять хотя бы такую тему: «Использование крутящего момента трактора для разбрасывания удобрений при вспашке, а также принудительного боронования». Она же абсолютно не разработана.

Услышав такие слова от своего четырнадцатилетнего сына, Мария Николаевна испуганно замолкала.

В институте Петр занимался с не меньшим старанием. Еще на втором курсе он взял себе научную тему и тщательно ее разрабатывал. Руководителем у него был Свирько. Никто не сомневался, что после защиты диплома Дмитрий Дмитриевич оставит своего любимого ученика в аспирантуре. Разумеется, не сомневался и сам Петр Музей, ибо абсолютно никаких поводов для сомнений не было. Тема была малоизученной, и отличник успешно поднимал целину.

И вдруг эта глупая история… Какой-то глупый ребус… Надо сегодня же, все выяснить.

Экзамен закончился под вечер. Декан, маленький, быстрый, окатился с крыльца института и побежал на автобусную остановку. Музей немного прозевал, и ему пришлось догонять Свирько.

– Дмитрий Дмитриевич, – забормотал в спину доцента Петр. – Мне надо с вами поговорить… Тут какое-то недоразумение.

Свирько продолжал быстро идти.

– Я ведь все ответил… Вы можете спросить еще раз…

На них оглядывались. Попадались знакомые. Петр отстал. Он немного постоял под деревом, растерянно улыбаясь и пожимая плечами, потом все же пошел на остановку. Доцент стоял чуть в стороне ото всех, смотрел в землю и нервно дрыгал портфелем.

– Дмитрий Дмитриевич, я не могу так… Давайте объяснимся… Я ничего не понимаю…

Свирько поднял взгляд и несколько секунд в упор смотрел на своего ученика, потом отвернулся. Правое его веко подергивалось.

– Я не делал абсолютно ничего плохого… Честное слово.

Свирько не ответил. Подошел автобус. Доцент сел в него. Петр побрел назад. Итак, история отнюдь не прояснилась, даже стала еще запутанней. До этого в глубине души Музей надеялся, что у Свирько это просто дурное настроение и что оно скоро пройдет. Но, оказывается, доцент его за что-то возненавидел. Но за что? Музей припомнил свои поступки за последнее время и не нашел ничего предосудительного. Хотя… Разве что книга… Месяца два назад Петр взял в библиотеке для научных сотрудников редкую книгу и до сих пор не вернул, хотя Петра предупреждали, что книгой часто пользуются. Может быть, Свирько потребовалась эта книга и он, узнав, что ее долго держит Музей, рассердился? Но разве можно из-за какой-то книги так вести себя? Нет, тут что-то другое. Скорее всего его кто-то оклеветал… Приписал ему какой-то мерзкий поступок…

Уже совсем стемнело. Над парком медленно проявлялось чистое звездное неба. Петр посидел на скамейке. Бродили парочки. Далеко, на том конце парка, неуверенно пробовал голос соловей. Пах жасмин. Никогда еще Петр не чувствовал себя так скверно. Надо было идти заниматься, но впервые мысль о формулах и теоремах не казалась ему приятной. Может быть, все-таки книга? От Свирько всего можно ожидать. Человек он очень вспыльчивый. Один раз ему на лекции нахамили, так он запустил в хама тряпкой, которой вытирают доску. Студентам научной библиотекой пользоваться не разрешается. А тут еще он держит два месяца редкую книгу. Свирько она позарез потребовалась, вот он и вспылил. Да, да, однажды он приводил оттуда выдержку. Теперь Музей вспомнил. Может быть, отвезти эту книгу Свирько домой? Даже если дело не в книге, это хороший предлог приехать домой. А дома недоразумения всегда легче решаются.

Петр встал. Это был единственный выход. До завтра ждать слишком долго. Он не сможет сегодня ни заниматься, ни спать. Адрес можно узнать в справочном бюро.

Музей сходил в общежитие, взял книгу и отправился на автобусную остановку.

Свирько жил в самом центре в большом сером доме, который занимал целый квартал. Во дворе возле штабелей из ящиков разгружали грузовик с капустой. Мальчишки протыкали палками листья и размахивали ими, как флагами. Под молоденькими тополями сидели старушки и качали коляски. Музей немного посмотрел, как грузчики в длинных серых халатах, подпоясанных веревками, отчего они сильно напоминали монахов со старых картин, ловко перебрасывали друг другу белые сочные кочаны, и стал подниматься то просторной, пахнущей сложными кухонными запахами лестнице. Перед дверью на третьем этаже с табличкой «Д. Д. Свирько» Петр остановился. Сердце его колотилось.

«Он может сразу же захлопнуть, – подумал отличник. – Надо успеть вставить ногу. Будь что будет… Необходимо сегодня же объясниться… А то свинство какое-то».

За дверью было тихо. Дрожащей рукой Петр нажал кнопку. Раздался близкий сильный звонок. Никакого движения. Второй раз нажать Музей не решился. Он стоял перед дверью, часто дыша, раздумывая, что же делать дальше. Вдруг послышались быстрые шаги. Щелкнул замок. Дверь приоткрылась. Музей торопливо вставил ногу. Но вместо усатой физиономии худого Тараса Бульбы показалась растрепанная женская головка.

– Петя? – воскликнула головка удивленно. – Какими судьбами?

Это была неожиданность. Петр думал, что Рита на репетиции. Возвращаясь поздно из читального зала, он каждый вечер слышал ее голос, разносящийся по гулким темным коридорам: «Ля-си-бе-моль». Или что-то в этом духе. Музей не интересовался музыкой, но слышал, что Рита поет на концертах художественной самодеятельности. Если бы Петр знал, что Рита дома, он бы ни за что не приехал.

– Дмитрий Дмитриевич дома? – спросил Петр, краснея.

– Проходи, проходи. Я сейчас…

Рита запахнула на груди халатик и умчалась, оставив Музея одного в прихожей. Маленький коридорчик был весь загроможден удочками, сетями, раколовками, словно комната из сказки, затканная огромным пауком. На самом видном месте висели большие болотные сапоги в засохшей грязи и в траве. Из кухни, стуча ногтями, вышла поджарая, с длинными ушами собака и, склонив голову набок, принялась рассматривать Музея.

– Шарик, цы-цы, – сказал Петр, обрадовавшись возможности держать себя непринужденно. Но собака презрительно отвернулась и ушла снова на кухню. Музей опять остался в одиночестве.

– Он на рыбалке. Только что ушел, – Рита уже успела переодеться и сделать себе прическу. На ней была узкая синяя юбка и белая кофточка. Волосы собраны на затылке узлом. – У них там какие-то дурацкие соревнования. Кто больше пескарей наловит. Ты не увлекаешься? Да, забыла. Ты ничем, кроме науки, не интересуешься. Что же ты стоишь? Снимай туфли! На тапки!

Музей смущенно снял свои туфли и сунул ноги в брошенные ему коричневые маленькие тапки. Очевидно, это были тапки Свирько. «Неловко как-то получается, – подумал Петр. – Пришел, надел его тапки…»

Но Рита уже тащила отличника за руку в комнату. В комнате был еще больший беспорядок, чем в коридоре. Везде валялись книги, охотничьи и рыбачьи принадлежности, одежда.

– Ох! – Рита схватила что-то и сунула под одеяло. – Извини за хаос. Это из принципа. Ты думаешь, я неряха? Ничего подобного. Просто мы установили дежурство. Один день он дежурит, другой я. Сейчас его очередь, а он удрал на рыбалку. Ну и пусть! Что я ему, домработница, что ли? У меня завтра концерт на заводе. Я должна подготовиться? Хочешь чаю? А может, ты есть хочешь? Я сейчас сделаю яичницу!

– Мне надо идти… Я, собственно, к Дмитрию Дмитриевичу…

Но Рита убежала на кухню. Музей неловко присел на краешек стула. С Ритой они учились на одном курсе, но были мало знакомы. Петр знал только, что она пользовалась в институте большим успехом, из-за нее постоянно происходили какие-то ссоры, недоразумения, конфликты. Училась она плохо. На первом курсе перед сессией она неожиданно заявилась к Петру в общежитие и попросила помочь ей подготовиться к экзамену по начертательной геометрии, так как в «этой начерталке» она «ни черта не смыслит». Петр согласился, хотя и с большой неохотой. Ему и без того не хватало времени, а тут еще возись с пустой девчонкой, которая «лето красное пропела». Но Рита удивила его: она оказалась внимательной слушательницей. Неделю, которую Петр с нею занимался, она не спускала глаз со своего учителя и на вопрос «понятно?» молча кивала в ответ. Когда они проштудировали весь курс, она сказала:

– Вы извините, но я не слышала ни одного слова. Я любовалась вашим профилем. У вас очень красивый профиль, как у артиста Петрушевича.

От изумления и негодования отличник онемел.

– Нельзя ли начать все с начала?

– Вы… – задохнулся Петр. – Вы бессовестный похититель… времени… Я не только помогать, я разговаривать с вами не буду!

– Подумаешь! – искренне обиделась Рита. – Тоже мне гений нашелся! Думаешь, правда у тебя профиль Петрушевича? У тебя профиль Пуговкина!

Они долго не здоровались. Потом Рита вышла замуж за Свирько. Тогда в институте было столько шума! Месяца три только и говорили об этом. Все началось с того, что Свирько решил исключить Риту за неуспеваемость. А кончил свадьбой. Тогда она ходила страшно гордая: на три метра – ближе и не подойдешь. Преподаватели и первокурсники именовали ее Маргаритой Николаевной. В столовой она обедала за столиком, где обычно обедают преподаватели. На лекции ходила, когда хотела.

– Какой ты молодец, что пришел! – Рита принесла шипящий чайник, масло, варенье, яичницу. – У нас уже сто лет нормальных людей не было. Одни старперы. Как сойдутся, и давай про ящур или про каких-нибудь блох спорить. А в воскресенье возьмут бутылку водки на десять человек – и на рыбалку. И думаешь, ловят? Опять спорят. Еще ни одной рыбешки не принес. Подай свой стакан.

– Я не хочу… Мне надо идти.

– Ну хватит ломаться. Наверняка не ужинал еще. Смотри, какое варенье, пальчики оближешь. Это моя мама готовила.

Петру пришла неожиданная мысль. А что, если все рассказать Рите? Она же может разобраться в этой истории, повлиять на мужа…

Музей пододвинул стакан. Рита хлестнула из чайника толстой струей кипятка.

Стакан тихо звякнул и распался на две части. Отличник не успел отскочить, вода залила ему колени.

– Господи! – закричала Рита. – Что же я наделала! Снимай скорей брюки! Я высушу их утюгом. Сейчас принесу тебе халат.

Рита принесла старомодный, с бархатными кистями мужской халат и, несмотря на сопротивление Петра Музея, вытолкнула его в коридор.

– Быстро! Утюг уже готов!

Петр, чувствуя себя ужасно неловко, снял брюки и облачился в халат. Рита быстро разложила гладильную доску.

– Ты пока ужинай!

– Да нет, спасибо…

– Вот еще! А то насильно буду кормить, как маленького.

Отличник послушно ткнул вилкой в яичницу.

– Выглажу тебе брюки, и мы удерем в кино. На Левый берег. Там никто не увидит. Или, может быть, какую-нибудь шкоду выкинуть? Так давно не шкодила. Давай пойдем в кино и пустим дымовую шашку. У меня есть дымовая шашка, Вот будет потеха! Ха-ха-ха!

– Собственно говоря… Я пришел по делу…

– Не сомневаюсь! Ты всегда ходишь только по делу, говоришь только по делу, ешь только по делу… Вот… почти готово… Один раз можно без дела? Взять и удрать в кино…

– Нет, я не могу… Получилась очень неприятная история… – Петр начал рассказывать, что произошло с ним сегодня, но в это время раздался звонок. Музей вскочил со стула и побледнел.

– Сиди, сиди, это, наверно, мама.

В коридоре раздалось чмоканье и мужской бас запел:

– Ри-та-ри-та-мар-га-ри-та! Ри-та-ри-та-ри-та-та! Я, Риточка, мотыля забыл. Ты чем занимаешься? Гладишь? Гм… что это за брюки…

– Понимаешь… – смущенно затараторила Рита. – У нас гости. К тебе студент пришел. Я стала угощать его чаем и облила.

– Ну-с, что там за студент?

Музей хотел метнуться в сторону, но не успел. В дверях появилась широкополая соломенная шляпа Свирько. Отличник машинально вытянул руки по швам. Дмитрий Дмитриевич растерялся. Видно, он ожидал чего угодно, но не такой картины: перед ним с маслеными губами, в его халате и тапках стоял отличник Петр Музей.

– Вы извините, Дмитрий Дмитриевич… – промямлил Петр, заливаясь краской. – Я приехал… поговорить, а вас нет… Я вам книгу привез. «Теорию трактора». Стал пить чай, и вот…

– Ничего… ничего, – сказал Свирько.

– Вот и готово. Петр, одевайся. Как же ты, папулька, забыл про этого… мотыля, а? Сколько раз тебе говорила: проверь все. Ты даже удочки забывал.

– Ничего… ничего… – повторил декан. – Бывает…

Свирько присел за стол и, не снимая шляпы, принялся отхлебывать из чашки Музея. Очевидно, он никак не мог прийти в себя.

– Я, Дмитрий Дмитриевич, другой раз зайду… – сказал Петр. – Сейчас вам некогда.

– Ага… заходи… заходи… ничего…

Отличник вышел в коридор и там переоделся.

– До свиданья, – вежливо попрощался он. – Книга, Дмитрий Дмитриевич, на столе.

– До свиданья, минуточку, я провожу…

Свирько вышел в коридор. Рита убирала со стола.

– Вы уж извините, – сказал Петр Музей.

– Ничего, ничего, о чем речь…

– До свиданья, Маргарита Николаевна!

– До свиданья, Петя. Заходи!

– Вы завтра в институте будете, Дмитрий Дмитриевич? Я к вам зайду…

– Заходи, заходи…

Музей открыл дверь и сделал шаг на лестничную клетку. Сильный удар обрушился ему на спину. Музей испуганно оглянулся. Сзади стоял Дмитрий Дмитриевич с огромным болотным сапогом.

– Что?.. – спросил Петр, ничего не понимая.

– Заходи, – сказал декан ласково и огрел Музея второй раз.

– Но…

Свирько замахнулся опять. Тут Петр наконец сориентировался и бросился вниз. Декан побежал следом. На втором этаже Свирько догнал отличника и еще раз ударил его сапогом по голове.

– Кот проклятый!

Отличник вылетел из подъезда. На улице мерцали звезды. Старушки со своими колясками еще сидели в синем свете фонаря. Они с любопытством уставились на взъерошенного человека, выбежавшего из дома. Музей остановился, тяжело дыша. В его груди стал медленно разгораться гнев.

– Ах, гад… Значит, так… Значит, вот ты какой…

Отличник выдернул из ограждения клумбы кусок кирпича, высчитал окно декана и запустил туда изо всей силы. Кирпич ударился в стену третьего этажа и рассыпался на мелкие осколки. Старушки всполошились.

– Ты что же это делаешь? – загалдели они. – Хулиган! Залил глазищи! Савелич! Савелич!

Из-за угла выдвинулся дворник с метлой.

– Савелич! Это что ж он делает, а? Вытаращил свои пьяные зенки, схватил кирпич да как ахнет в дом. А тут малышата!

– Выпил – так иди себе, иди, – заговорил дворник, напирая на Музея метлой. – Иди себе, а не буянь. А то дружина набежит, заберут, бумагу составят, пятнадцать суток начислят. Иди себе, гражданин, иди!

Музей побрел со двора.

– Какой гад, а? – шептал он. – Драться сапогом… Котом обозвал… А еще декан… Вот пойду к ректору и пожалуюсь… Или лучше я его подстерегу на рыбалке… Надо узнать, куда он ездит… Надеть маску да палкой по шляпе… палкой…

Отличник стал строить планы мести, и ему немного полегчало. Однако вскоре его мысли перешли на проваленный экзамен. Музей снова впал в отчаяние. Еще вчера все было так хорошо… А сегодня «неуд» по механизации сельскохозяйственных ферм, декан избил его сапогом… И главное, все это совершенно неожиданно, нелепо и необъяснимо. Может, он рехнулся?

Петр Музей брел по тротуару, бормоча и потирая ушибленный сапогом затылок. Через несколько дней Петру предстояло сдавать второй экзамен, а идти готовиться у него не было сил.

Вечер был синий, теплый. С бульвара доносился запах маттиол. Осторожно, позванивая и сыпля белыми искрами, ехали новенькие красные, как игрушечные, трамваи. Стайка девчонок возле афишной тумбы ела мороженое и исподтишка подсмеивалась над прохожими.

– Вот идет заученный совсем. Наверно, студент, – хихикнула одна, показывая на Музея.

– Ученый – заученный, крученый – закрученный. Хи-хи-хи! – сочинила вторая.

– Спина в муке!

– Хи-хи-хи!

– А нос красивый!

– Студент, у тебя нос красивый!

– Ха-ха-ха! Хи-хи-хи!

Трое в серых пиджаках, старательно загораживаясь широкими спинами, мучили низкий облупившийся автомат «Газводы». Автомат слабо охал, бормотал и оплывал широкой черной лужей. Музей машинально остановился и стал смотреть, как один из троих ловко, с ювелирной точностью наливал в граненый стакан водку. Трое в серых пиджаках посмотрели на Музея, довели дело до конца, закусили огурцом и молча разошлись в разные стороны.

«Напьюсь!» – подумал Музей.

В магазине напротив он купил бутылку водки, сто граммов пряников и вернулся к автомату. Загородившись спиной, как это делали те, Петр налил почти полный стакан водки, сунул бутылку опять в карман и поднес стакан ко рту.

Рядом остановилась молодая женщина с девочкой.

– Мама, я хочу чистой!

– Зачем тебе чистая? Чистая плохая. Пей сладенькую.

– А дядя пьет!

Музей, закрыв глаза, хватил из стакана. Цепкая сильная клешня сжала ему горло, кипящая жидкость обожгла рот и внутренности. Петр стоял, выпучив глаза, и делал судорожные глотательные движения. Водка лилась назад изо рта и носа.

– Вот видишь, Мариночка, я же говорила, что чистая – бяка, – сказала молодая мама.

– Это потому, что дяде не лезет. Ты, дядя, когда не лезет – не пей. Когда мне кисель не лезет, я никогда не пью.

– Извините, – пробормотал Музей. – Я вымою стакан…

– Ничего, я сама вымою.

Музей отошел и оглянулся. Девочка пила воду, а мать смотрела ему вслед.

По дороге домой Петр купил три бутылки пива и напился пивом. Пьяный Петр Музей оказался неоригинальным. Как и все пьяные в общежитии, он приставал к коту, который грелся в кубовой возле титана, плакал и не мог устоять перед соблазном – стянул кипящий чайник тети Дуси.

До начала переэкзаменовки оставалось три часа. Петр Музей лихорадочно листал учебник. Все было вроде бы хорошо знакомо, но иногда в памяти наступали провалы. Такое случалось с ним и раньше от волнения.

Сзади Петру передали записку:

«Приходи в коридор перед кафедрой ботаники. Третий фикус. Очень важно».

Подписи не было. Почерк женский.

Отличник захватил с собой учебник и пошел на кафедру ботаники. Кафедра располагалась на четвертом, самом последнем этаже. Эта часть была самой красивой в институте. Под стеклянной крышей в больших дубовых кадках росли диковинные цветы, было чисто и тихо.

Третий фикус стоял в самом конце коридора. Собственно говоря, это был не фикус в обычном комнатном варианте, а настоящее развесистое дерево, под кроной которого можно было легко спрятаться (что и делали парочки по вечерам).

За фикусом у окна Петр увидел Риту. Та сделала ему знак не разговаривать громко.

– Тебя никто не видел?

– Нет.

– Делю очень плохо. Знаешь, какой вчера был скандал!

– Он что, рехнулся?

– Он нашел в комнате твой блокнот, зажим и решил, что ты – мой любовник! – Рита рассмеялась. На ней было легкое платье с глубоким вырезом на груди. – Хоть бы правда было, не так обидно. Ха-ха-ха!

– Ничего не вижу смешного. Как у вас очутился мой блокнот?

– Нашел на речке один мой знакомый. Мы по нему повторяем формулы. Сильнейший блокнот. Я хотела тебе его отдать, да он куда-то девался. Оказывается, его Свирько стащил. Собирал улики против тебя. Ха-ха-ха! Но блокнот еще куда ни шло, а вот зажим с буквами ПМ… Это значит, ты раздевался. Вот умора! Откуда он взялся, понятия не имею. А я смотрю – целую неделю дуется, фыркает, косится. Но видно, он еще сомневался, а когда застал тебя в своих тапках и халате… Вчера всю ночь скандалил. Бегает с этим дурацким сапогом и скандалит. Он тебя больно ударил?

– Я это дело так не оставлю. Пойду сейчас к ректору.

– Ну и что?

– Он мне «неуд» поставил и бил сапогом. Его за это с работы снимут.

– Жди. Над тобой весь институт будет потешаться – вот и все.

– Отелло чертов!

– Куда там Отелло! Он шпионит за каждым моим шагом. Если он сейчас увидит нас, сапогом ты уже не отделаешься.

Музей оглянулся. Коридор был пуст.

– Что же мне делать?

– Стать моим любовником. Это единственный выход. Ха-ха-ха! Хоть не зря страдать будешь. Он теперь от тебя не отстанет до самой смерти.

– Он мне поставил «неуд».

– Вчера он сказал, что аспирантуры тебе не видать, как своих ушей.

– Вот гад!

– Но! Но! Не забывай. Все-таки он мой муж.

– Если и сейчас он мне поставит «неуд», я пойду к ректору и все расскажу.

– Да брось ты! Подумаешь – «неуд»! Давай я тебя поцелую, и махнем в кино!

– У тебя вечно на уме одни шуточки…

– Нет, серьезно! Теперь все равно тебе никто не поверит, что мы не целуемся. – Рита быстро обняла за шею Музея и поцеловала отличника в щеку. Петр вырвался и побежал. В конце коридора он перешел на шаг и оглянулся. Рита смеялась, очень довольная.

– Я буду в читалке до пяти! – крикнула она.

В приемной ректора было очень тихо. По ковру от шкафа к шкафу бесшумно скользила секретарша, бесшумно перемещалась в огромных, почти до потолка, часах плоская золотая тарелка маятника. Двойные, обитые черной кожей двери не пропускали из коридора ни звука, хотя там вовсю бушевал перерыв. И только из крошечной, расположенной очень высоко форточки доносилось чириканье воробья. У Петра было такое ощущение, будто он нырнул с шумного берега в глубокий стоячий омут.

Приемный день у ректора был лишь послезавтра, и в списке значилось уже девятнадцать человек, но у Петра Музея был такой жалкий, растерянный вид, что секретарша внимательно посмотрела на него, сходила к ректору и сказала, что ректор примет его сегодня, но не раньше, чем через час.

Весь этот час Петр просидел на краешке глубокого кожаного кресла, одного из десяти стоявших в ряд напротив двери в кабинет. Время от времени в приемную заходили люди, шептались с секретаршей, некоторые уходили, а некоторые садились в кресла и утопали в них по самый затылок.

Петр Музей заготовил страстную речь. Он решил во всех подробностях рассказать ректору об этой некрасивой и несправедливой истории, о моральном облике декана, который мстит лишь по одному подозрению, о том, что он только что второй раз сдавал «Механизацию» и второй раз Свирько поставил ему «неуд». Конечно, он отвечал неважно, об этом надо сказать честно, но нельзя отвечать хорошо, когда знаешь, что экзаменатор радуется каждому твоему промаху и придирается к каждому слову. Но все же твердый «уд» он заработал. Пусть ректор назначит ему третью переэкзаменовку в присутствии комиссии, и тогда все увидят подлость декана. Один на один он больше сдавать не намерен.

Над дверью тихо звякнуло, словно кто-то слегка дотронулся карандашом до колокольчика, и секретарша проскользнула в дверь. Маленькая, седенькая, она в этот момент очень походила на мышку, убежавшую в норку по своим делам.

– Пожалуйста…

Дверь мягко отворилась, потом неслышно закрылась, потом отворилась вторая дверь, и Петр Музей очутился в длинном огромном помещении. Здесь было еще тише, чем в приемной. В дальнем конце отличник увидел маленький полированный стол и маленького седенького старичка, очень похожего на секретаршу, словно это были брат и сестра.

– Проходите, молодой человек.

От дверей до стола тянулась зеленая ковровая дорожка. Петр пошел по ней, стараясь идти непринужденно, но ноги его невольно печатали шаг, как на параде.

– Садитесь. Я вас слушаю.

Первая фраза у Петра была заготовлена такая: «Вчера декан Свирько избил меня сапогом». Чтобы ошеломить ректора и заставить его слушать.

– Вчера… понимаете… – начал Музей, но тут на белом телефонном аппарате запрыгал красный язычок пламени и послышалось низкое глухое гудение.

– Да… Да, просил… Нет? Тогда соедините, пожалуйста, с замминистра. Никанор Алексеевич? Читов. Да. По поводу. Да. В том же самом положении. По крайней мере миллион. Меньше не стоит и мараться. Нет, нет… Я это дело не брошу. Если на следующий год не включите в смету… Войдем в ЦК… Да… Это мое последнее слово.

Ректор положил трубку и несколько секунд отрешенно смотрел на Музея.

– Так я вас слушаю…

– Вчера декан Свирько… сапогом, – забормотал Петр И вдруг понял всю нелепость этой фразы здесь, в этом кабинете…

– Что?

– Моя фамилия Музей… я отличник… Вернее, был им… – Петр попытался улыбнуться. – Мне уже два раза доцент Свирько ставит «неуд»… по-моему, не справедливо…

– Кто?

– Доцент Свирько… по «Механизации животноводческих ферм»… Я бы хотел в присутствии комиссии… Я всегда учился только на «отлично»… Я сам вырос в селе и люблю механизацию ферм. – Музей и сам не знал, зачем сказал последнюю фразу.

Ректор снял трубку, нажал белый клавиш.

– Соедините с доцентом Свирько.

Минута прошла в молчании. Ректор подписывал какие-то бумаги.

– По-моему, он меня в чем-то подозревает…

Запрыгал огонек.

– Да… Вы один принимаете экзамен? Я же вас просил, Дмитрий Дмитриевич… И был приказ. Разве трудно взять преподавателя с кафедры? Это всегда приводит к жалобам. Кто, кто… За эту неделю в институте уже третий случай. Ваша фамилия?

– Музей.

– Музей… Возьмите преподавателя… Это меня не касается… Любит, не любит девушек… На то он и молодой, чтобы любить… Лишь бы знал предмет… Так вот… да… послушайте, что я вам говорю… Возьмите преподавателя с кафедры… ну лаборанта… пожалуйста… и примите у него третий раз. Да. Вот так.

Ректор положил трубку.

– У вас все?

– Все, – пробормотал Петр. – Спасибо. До свиданья.

– До свиданья. И не увлекайтесь девушками в экзаменационный период.

– Вот гад, – бормотал Петр, идя домой, – наклепал… девушками увлекаюсь… Какой негодяй… на все идет… Теперь он меня съест с потрохами. Напрасно я, наверно, пошел к ректору…

По дороге в общежитие Петр остыл и окончательно пал духом. Безусловно, визит к ректору был ошибкой. Если раньше еще как-то можно было доказать, что он не любовник, то теперь Свирько будет мстить с удвоенной энергией. Возьмет на экзамен своего человека, придерется к чепухе, поставит третий раз «неуд», и тогда уж ничем не докажешь. Плакала стипендия… да и вообще…

От горьких мыслей у Петра на душе стало так скверно, как никогда еще не было в жизни.

II

Рано утром в одной из комнат общежития раздалось рычание. Дверь распахнулась, и на пороге возникло странное существо. Это существо нельзя было назвать человеком, даже очень диким человеком. Скорее всего это была горилла, притом с недобрыми намерениями, так как в руках она держала опасную бритву.

Худой первокурсник, «салага», бежавший из кухни с дымящейся кастрюлей, налетел на волосатое чудовище, глянул и оцепенел, словно кролик, наткнувшийся на удава. Горилла издала рык, схватила лапой свою жертву за шиворот и встряхнула ее. Затем она понюхала кастрюлю. Запах, видно, понравился обезьяне, так как она довольно заурчала, вырвала посуду из рук первокурсника и быстро расправилась с ее содержимым.

Это спасло жизнь первокурснику. Насытившись, горилла с отвращением оттолкнула тощего «салагу» и пошла, косолапя, по направлению к умывальнику, время от времени издавая рык. Обезьяна все же была не совсем дикой. На левой верхней конечности у нее виднелись часы, а бедра обматывало полотенце. Увидев на полу пачку из-под папирос «Байкал», горилла подняла ее, заглянула вовнутрь и отбросила, тем самым показав свое знакомство с этой приметой цивилизации. Скорее всего, горилла сбежала из цирка.

Появление ученой обезьяны в умывальнике произвело переполох. Все, кто там находился, побросали мыло, зубные щетки и стали пялить глаза на невиданное существо.

– Чего рты раззявили? – вдруг человеческим голосом сказала горилла и направилась к зеркалу. Взяв чей-то помазок, она стала не спеша намыливать свою рыжую щетину.

Общежитие облетела новость: Сашка Скиф встал из зимне-весенней спячки. В дверях умывальника создалась давка. Вытянув шеи, все смотрели, как «горилла» брила четырехмесячную щетину.

В сельскохозяйственном институте имя студента Александра Скифина пользовалось известностью не меньшей, чем, например, имя заслуженного чабана Чижа или коменданта общежития тети Дуси. Ибо Сашка обладал двумя удивительными качествами: мог спать двадцать четыре часа в сутки в течение нескольких месяцев и умел списывать у любого без исключения преподавателя.

– Скифин, – время от времени говорят ему ректорат, деканат и общественные организации. – Ты лодырь. Мы тебя вынуждены исключить.

– Я не лодырь, – отвечает Сашка Скиф, – я феномен. Вы изучать меня должны, а не исключать. На мне кандидатскую диссертацию можно защитить!

– Ты дурочку не валяй, – горячатся ректорат, деканат и общественные организации. – Вот завалишь сессию – сразу исключим.

– Если завалю, то конечно, – соглашается «феномен», – только я не завалю.

Как известно, философствование в ректорате, деканате и общественных организациях ничем хорошим не кончается. Скифу выносили выговор, фотографировали его для стенной газеты, и «феномен» опять отправлялся в лежку.

Когда до конца семестра оставалось недели две, Сашка Скиф поднимался из своей берлоги, сбривал щетину и развивал бурную деятельность. Он носился по аудиториям, фотографировал чертежи, копировал, подделывал и всегда укладывался в сроки.

Жил Скиф в комнате, которая всему корпусу была известна как «конструкторское бюро». Здесь на копировальном станке всегда можно было «содрать» чертеж, склеить шпаргалку или получить консультацию по любому вопросу, относящемуся к списыванию.

Кроме Сашки в «конструкторском бюро» жил еще один скиф – Мотиков. Мотиков имел флегматичную внешность и обладал иммунитетом против насмешек. Но иногда от чего-нибудь он начинал медленно, как плохо разгорающаяся печка, свирепеть и тогда делался страшен. В институте Мотиков держался на «гире». У него было первое место в области по подъему тяжестей. Целый семестр он или тренировался или разъезжал по соревнованиям. Списывать Мотиков не умел и обычно попадался. Получив «неуд», он шел на кафедру физвоспитания и заявлял, что бросает институт. Заведующий кафедрой, мужчина лысый и решительный, бежал в деканат. Там он, размахивая руками, кричал, что в институте душат спорт и что давно пора написать куда следует. Мотикову ставили тройку.

В тот день, когда Скиф из гориллы превратился в энергичного молодого человека, сессия уже была в полном разгаре. Перед аудиториями стояли гудящие очереди. Самая длинная всегда была возле кафедры иностранных языков, где принимала экзамен молоденькая «англичанка», только что окончившая пединститут и поэтому совершенно безжалостная.

Когда Скиф и Мотиков появились возле кафедры, там царила паника. Из восьми принятых «англичанкой» провалились четверо.

– Привет зубрежникам! – весело поздоровался Скиф. – Что, гоняет в хвост и в гриву?

– Сегодня погоняет и тебя, – ответили «зубрежники» мрачно.

– Да ну? – усомнился Скиф.

– Вот тебе и «ну».

– А вы кефир пили?

– При чем здесь кефир?

– Говорят, помогает. Пошли, Мотя, раздавим по бутылочке. У меня от кефира светлеет голова.

Мотиков послушно последовал за своим шефом.

В буфете было пусто – экзамены отражаются на студенческом аппетите. Лишь в углу сидел бывший отличник Петр Музей и грустно смотрел в чайное блюдце с винегретом.

– Он завалил механизацию. Г-ы-ы – радостно сообщил Мотиков.

– Что ты говоришь, Мотя? Значит, и на их улице иногда праздников не бывает. Привет, Петр!

Музей ничего не ответил. Скиф затанцевал, извлекая из заднего кармана узких брюк рубль.

– Мама Дуня, две поллитры, на остальное силосу.

– Поедите?

– Еще как. Посмотрите на чемпиона. Он может съесть ведро. Верно, Мотя? Как-то была у нас экскурсия на мясокомбинат. Смотрю, пропал куда-то наш чемпион. Пошел искать. А он стащил окорок и терзает его в темном углу. Пока оттянул за уши, до кости обглодал. Верно, Мотя? Было такое дело?

Приятели уселись за столик Музея.

– Слушай, а ты не пробовал содрать? – Скиф уставился на Музея наглыми рыжими глазами. – Быстро, надежно, выгодно, удобно, никакой нервотрепки. Техническое оборудование полностью поставляет наша фирма «Скиф и К0». Правда, тебе после предстоит раскошелиться на банкет, но для человека, получающего повышенную стипендию, поставить ведро винегрета и пяток кило колбасы… Верно, Мотя? Ты сколько можешь съесть колбасы?

– Да уж… кило три…

Скиф явно издевался. У него с Музеем были старые счеты. Раза два Сашку обсуждали на комитете комсомола, и у него осталось с того времени о Музее самое неблагоприятное впечатление. Все кипятятся, кричат, требуют исключить Сашку, один лишь Петр Музей сидит, молчит, учебник листает, словно его, Скифа, и нет здесь. Так и не сказал ни одного слова, даже голосовать не стал. По коридору идет – никогда не посторонится. Один раз Сашка нарочно не ушел с дороги, так они сшиблись лоб в лоб Сначала он думал, что Музей делает это нарочно, чтобы унизить его, Скифа, лишний раз подчеркнуть, что вот я, мол, круглый отличник, всеми уважаемый человек, а ты так, тля, ничтожество… Но потом Сашка убедился, что Музей просто не подозревает, что существует он, Александр Скифин. Конечно, Сашке Скифу тоже в высшей степени наплевать на Петра Музея, но все-таки обидно.

Музей съел свой винегрет и ушел, так ничего и не сказав. Скиф посмотрел ему вслед.

– Так тебе и надо… Не будешь нос драть.

– А как мы будем сдавать английский? – почтительна осведомился Мотиков, когда шеф съел свою порцию винегрета и погладил живот.

– У тебя есть идеи?

– Я попробую по телеграмме, – сказал Мотиков.

– Мысль правильная, – согласился Скиф. – На эту фифочку телеграмма должна подействовать.

– А ты как?

– Надо подумать. За меня не беспокойся.

Метод сдачи зачета по телеграмме заключался в следующем. Мотиков натирал рукавом глаза, взлохмачивал волосы и шел на экзамен. Там он, заикаясь, нес что-нибудь нечленораздельное до тех пор, пока его не спрашивали, что с ним. Тогда чемпион клал на стол телеграмму, в которой сообщалось, что у него тяжело больна (или умерла) тетка (или бабушка). Телеграмма действовала.

Точно так получилось и на этот раз. Грозная «англичанка» с сочувствующим лицом, почти ничего не спрашивая, поставила Мотикову «уд» и проводила до дверей, утешая. Чемпион сел на подоконник и стал ждать своего шефа.

Скиф появился после обеда. Вид его был ужасен. Голова забинтована, лицо заклеено пластырями и измазано зеленкой, тело болталось между костылями. Провожаемый любопытными взглядами, «конструктор» прокандылял по коридору, взял без очереди в буфете папиросы и исчез в аудитории.

Что произошло там, осталось неизвестным, но только через десять минут Скиф вышел, держа в руке зачетную книжку.

– Порядок, – оказал он.

Скифа окружили.

– Черт знает что такое! – возмутился кто-то. – Учишь, учишь и ходишь сдавать по пять раз, а эти книгу в руки не брали, а вот тебе, пожалуйста!

– Ха! – Скиф почувствовал себя польщенным. – Уметь надо!

Скиф лежал на кровати и небрежно листал «Механизацию животноводческих ферм».

– Это тебе, Мотя, не английский, где можно драть с закрытыми глазами и обманывать бедную девушку измазанной зеленкой кожей, – говорил он почтительно слушающему чемпиону. – На Свирько ужас сколько народу погорело…

– Я буду по телеграмме…

– Ха! Ну и чудак ты, Мотя! Чихал он на твою телеграмму! Даже если ты принесешь ему телеграмму о его собственной смерти, и то он глазом не моргнет, врежет тебе «неуд» между глаз.

– А если его встретить вечером? А?

– Тренироваться тебе надо, Мотя, а не болтать Ты вот весь вечер сидишь, пыхтишь, ничего не делаешь, а руки тебе кто писать формулами будет? Александр Сергеевич?

– Так все равно смоется.

– Мало ли что смоется. Лишний раз потренироваться не мешает. Хоть будешь знать, где что находится. Помнишь, ты чуть сопромат не завалил: не мог вспомнить, где что написано. Стыдно было слушать твой паровозный шепот: «Саша, где у меня двутавровая балка? На руках или на груди?» Работай, Мотя, работай. На меня не смотри. Я свободный художник. Меня всегда спасают полет фантазии и эрудиция. Тебе же поможет лишь тяжкий труд.

Во время этого диалога в комнату скифов постучали. Стук был тихий, вежливый. Сашка насторожился – обычно в дверь барабанили кулаком или били ногой.

– Убери! – приказал он чемпиону. – Наверно, черт, опять комиссию несет.

Мотиков сгреб со стола всякого рода принадлежности для списывания. Скиф ногой закатил под кровать пивные бутылки и открыл дверь. На пороге стоял Петр Музей.

– Здравствуйте, – пробормотал бывший отличник. – Могу я видеть Скифина?

– Ну я.

– Мне надо с вами поговорить…

Скиф пропустил Музея в комнату и снова закрыл дверь на ключ.

– Присаживайся.

– Спасибо.

Бывший отличник осторожно сел на измазанный чернилами и заляпанный клеем стул. Вид у Петра Музея был скверный. Лицо осунулось, волосы не причесаны, костюм помятый.

– Видите ли, – сказал Музей, смотря в пол, где отпечатались всевозможные схемы и валялись обрывки фотопленки. – Вы, наверно, меня знаете…

– Знаем, – сказал Скиф.

– Вы ведь тоже учитесь на нашем курсе? Ваше лицо мне немножко знакомо… Я к вам вот по какому делу… – Петр Музей покраснел. – Я не могу сдать механизацию животноводческих ферм.

– А я здесь при чем? Я пока не доцент.

– Говорят… говорят, вы умеете хорошо списывать…

Скиф был польщен.

– Ну не то чтобы уж хорошо, но кое-какие успехи есть, – скромно сказал он.

– Не могли бы вы меня научить…

– Тебя?! – Скиф разинул рот.

У чемпиона тоже был ошарашенный вид.

– Да… Просто не знаю, что и делать…

И Петр Музей честно рассказал о событиях последних дней, даже про зажим и резиновый сапог рассказал. Выслушав бывшего отличника, Скиф почесал затылок.

– Научить можно. Отчего ж не научить. Уметь списывать – это большое дело, можно сказать, даже искусство. Правда, Мотя?

– Лучше всего по телеграмме.

– Но если говорить честно, то твои дела очень плохи. Все твои действия были ошибкой от начала до конца. Тебе не нужно было ехать к нему домой – ты должен был предусмотреть, что его жена может оказаться одна, а это еще больше усугубит дело. Это твоя первая ошибка. – У Сашки Скифа был назидательный тон.

– Какое это имеет теперь значение…

– Потом – зачем ты пошел к ректору? Только самые закоренелые идиоты ходят жаловаться к ректору. Ты знаешь хоть один случай, чтобы студент пожаловался на своего декана ректору и это хорошо кончилось?

Бывший отличник молчал. Он не знал такого случая.

– Но самое скверное, что он застал тебя в своем халате и тапках. Зачем тебе надо было лезть в его халат и тапки? Хоть бы чуть-чуть сообразил. Он же Отелло. Все об этом знают. Помнишь электромонтера Яшку?

– Нет…

– Высокий такой, курчавый. Однажды он ввинчивал лампочку в актовом зале. Стул поставил на стол и ввинчивал, а она стул за ножку держала. Больше ничего не было. Вдруг вбегает Свирько, глаза горят, весь дрожит, отпихивает свою жену и как дернет за ножку. Весь месяц Яшка ходил в синяках. Свирько его потом все равно из института выжил. Ходил и везде короткие замыкания устраивал. Я его один раз застал. Сделал себе, гад, такую проволочку, сунет в розетку – бац, и нет света. Яшка мучился, мучился, а потом плюнул и уволился.

Сашка рассказал еще несколько подобных случаев. Музей сидел подавленный.

– Но ведь как-то можно доказать, что зажим не мой?

– А яичница, тапки, халат? Нет, это дело безнадежное… Хоть лопни, а ничего не докажешь. Самый классический случай, воспетый во всех анекдотах. Муж уезжает на рыбалку, любовник приходит к жене, надевает его халат, тапки, ест яичницу. Муж забыл мотыля и возвращается. Да ко всему прочему раньше был зажим с монограммой любовника. Нет… плохи дела… Плохи… Что же придумать?

Скиф задумался. Вся эта история ему явно льстила. Вчерашний отличник, гордец сидел перед ним и ловил каждое его слово.

– Я вас очень прошу помочь… Пожалуйста… Мне говорили, что вы большой выдумщик…

– Во всяком случае, надо сначала попытаться списать экзамен, а то ты завалишь сессию и он легко от тебя отделается. Списать надо почти слово в слово. Тогда он ничего не сделает. Ты предъявишь черновик, а там все правильно. Сдашь, потом что-нибудь придумаем. Ты когда-нибудь шпаргалил?

– Нет… что вы…

– Это даже и лучше. Пройдешь курс с самого начала. Внешние данные у тебя есть: нос не подозрительный, глаза не бегают. Если дело хорошо пойдет, я тебя и гипнозу научу. У меня дядя профессиональный гипнотизер. Мотя, живо мотай за пивом. Начало учебного года надо обмыть!

Когда чемпион вернулся из магазина, учеба уже шла полным ходом. Бывший отличник, а ныне начинающий шпаргалыцик сидел за столом, а Сашка Скиф бегал вокруг него и нервничал.

– Куда ты смотришь? Ты мне прямо в глаза смотри! Так… Теперь правую руку под стол! Да не так! Ты что, курицу воруешь? Опускай ее задумчиво, но твердо. Тебе просто надо почесаться. Ты думаешь над билетом, тебе некогда, но почесаться все-таки придется. Поэтому рука идет медленно, но твердо. Не так! Давай сначала!

Сашка Скиф вытер с лица пот.

– Так… Теперь притопывай правой ногой. Сильнее, сильнее! Так… Я смотрю туда, что это ты там топаешь… У тебя всего две секунды. Вынимай руку со шпаргалкой. Раз-два! Все. Не успел! Ну, ладно, на первый раз хватит. Завтра отрепетируем главное – сам процесс списывания. Ты дома потренируйся. А еще лучше, если бы ты перебрался к нам в комнату. У нас уже полгода койка свободная. Боятся кого-нибудь подселять, как бы мы его не испортили. Ха-ха-ха!

В тот же вечер Музей перебрался к скифам.

Своих учеников племянник гипнотизера поднял в семь часов утра.

– Хватит дрыхнуть! Не спишешь – не сдашь! Мотя, ты тоже садись, не строй из себя профессора! Повторенье – мать ученья. Руки на стол! Ать-два, понеслись!

К обеду Петр вытирал вспотевший лоб, а чемпион сопел, как будто только что поставил мировой рекорд по подъему тяжестей. Скиф оглядел своих загнанных учеников и безнадежно, махнул рукой.

– Не сдадите. Может, у кого-нибудь другого, а у Свирько не прорежете. Да еще один – любовник его жены. Лучше сразу не ходите на экзамен. Бесполезно. Неужели так это трудно? Ведь всего-навсего и требуется – смотреть в глаза и топать ногой!

– Я по телеграмме, – сказал Мотиков.

– «По телеграмме», – передразнил его Скиф, – он тебе устроит телеграмму с доставкой на дом. Нет, надо для вас, неучей, что-то придумать… Что-то новое, оригинальное… Мотя, сбегай за пивом.

Скиф лег на кровать и стал думать. Петр Музей с надеждой смотрел на него.

Мотиков собирался в магазин.

– Ты лег на мой пиджак, – сказал он Скифу.

Но Сашка не услышал его. Он думал.

– Слышь, дай мой пиджак.

– Что?

– Пиджак, говорю…

– Пиджак?

– Да.

– Пиджак! – вдруг заорал Скиф.

– Ты чего? – уставился на него Мотиков.

– Пиджак! Ха-ха-ха! – Племянник гипнотизера сорвался с кровати, вспрыгнул на стол и исполнил на нем твист.

Природа не наделила Скифа особой грацией. Как уже известно, после четырехмесячной лежки Скиф мог свободно работать гориллой в зоопарке. Сейчас же, относительно выбритый и подстриженный, он напоминал молодого яка.

– Пиджак! Пиджак! – вопил шеф, отплясывая на столе.

Вид буйного сумасшедшего всегда возбуждающе действует на людей. Мотиков, человек не ума, а сердца, первым стал реагировать на странное поведение своего учителя. Шея у него начала багроветь, глаза выпучились, желваки вздулись.

– Пиджак! Пиджак!

Издав хриплый стон, Мотиков бросился на своего шефа. Когда его тело было уже на полпути, Скиф выкрикнул еще одну фразу:

– Спишем! Спишем! Ура!

Ничто в мире не могло остановить чемпиона во время броска, но слово «спишем» остановило. Он рухнул на пол, дико поводя глазами.

Племянник гипнотизера спрыгнул со стола Мотиков и Пётр Музей тупо смотрели на него.

– Пришла гениальная идея! Я изобрел пиджак!

На лице Мотикова отобразилась усиленная работа мысли.

– Как пиджак?

– Пиджак-шпаргалка, – пояснил Скиф. – Обыкновенный пиджак, только с бумажной подкладкой. С ним любой экзамен не страшен.

Шеф схватил карандаш и пояснил на бумаге:

– Смотрите, вот пола… тут текст… День жаркий… В пиджаке ты вспотел, у тебя чешется живот… Ты то расстегиваешься, то застегиваешься и тем временем шпаргалишь. Можно даже совсем снять пиджак и положить его на стол нужным местом вверх. Здорово? Подкладка сменная. Я сдал, отстегнул – и другой может пользоваться. Просто здорово! Откровенно говоря, я и сам побаивался этого Свирько. А теперь мне черт не страшен! Ха-ха-ха!

– Гений! – прохрипел Мотиков и в избытке чувств замотал головой. – Гений!

Когда погас свет, они не закончили и одной полы.

– Еще этого не хватало, – проворчал Скиф. – Мотя, схода к Дуське, узнай, в чем дело.

Чемпион вернулся с плохими новостями: комендантша только что застала своего любимчика, «директора титана» Алика Циавили, с женщиной. Его увезла «скорая помощь».

В комнате наступило тягостное молчание. Все ясно представляли, что означают слова: «Комендантша застала с женщиной». А тут еще попался сам любимчик, «директор».

Перед тетей Дусей трепетало все общежитие, хотя это был добрый и отзывчивый человек. Если есть четвертка, но нет луковицы, то можно смело стучать к тете Дусе в любой час суток, и луковица тебе будет. После ворчания, может быть, даже после легкого подзатыльника, но будет. И рубашку тетя Дуся постирает, и носки заштопает, и по голове погладит, когда снимут со стипендии. Взамен комендантша требует лишь одного: чтобы в общежитии все было «по путю». «По путю» – сложное понятие, что оно означает, не знает до конца и сама тетя Дуся, но первый пункт был известен всем очень хорошо: «Не водить в общежитию девок». Пункт, который редко кто отваживался нарушить, ибо в противном случае – «и духу твоего здесь не будет»…

Вторым пунктом «по путю», наводившим особый страх, была учрежденная комендантшей должность «директора титана». Титан вообще был слабостью тети Дуси. Она драила, чистила, холила его каждую свободную минуту, и он сиял, как северное сияние. Титан клокотал почти круглые сутки! Комендантша сидела возле него, наслаждаясь клекотом, пила чай из огромного железного блюдца и слушала зубрение «директора». «Директора титана», в обязанности которого входило поддержание огня в топке и наливание чая своей повелительнице, тетя Дуся выбирала сама, руководствуясь ей одной понятными соображениями, но предпочитала длинных и худощавых. Обычно «директора» покорно тянули свою лямку (хватит ли у кого храбрости ссориться с комендантшей?), но бывали случаи и неповиновения. Не выдержав, «хранитель огня» сбегал и прятался в какой-нибудь комнате. Тогда тетя Дуся делала предупредительное выключение света. Если беглец не являлся с повинной, свет гас на полчаса. Если и после этого «директор» упорствовал, тогда комендантша решительно поворачивала рубильник на «ВЫКЛ» до самого утра. Но обычно мятежного «директора» приводили сами же студенты после первого предупреждения, так как свет в общежитии нужен не меньше, чем воздух.

Спустя пятнадцать минут после того, как погас свет, в коридоре послышались тяжелые медленные шаги. Все общежитие притихло, как трава перед грозой. Тетя Дуся шла не спеша, останавливаясь возле каждой двери, очевидно, размышляя, кого взять в «директора».

Шаги затихли возле «конструкторского бюро», чиркнула спичка. Молчание. Наверно, комендантша читала на двери фамилии.

В тишине было слышно, как у Скифа стучат зубы. Племянник гипнотизера до ужаса боялся женщин, а тетя Дуся в его глазах вообще была атомной бомбой.

Бормотание: «Негодяи, заставляют больную женщину шляться впотьмах». Чиркнула еще спичка. Шаги.

– Пронесло, – вздохнул Скиф.

– Наверно, Володька из сорок седьмой влипнет, – сказал Мотиков. – Он в ее духе. Гы-гы-гы!

Но в это время опять послышались шаги. Тетя Дуся возвращалась. Шаги замолкли возле их комнаты. Стук в дверь.

– Скифин дома?

– Нет! – ответил Мотиков.

– Врете! Знаю, что дома! Пусть идет кипятить титан! Заставляете больную женщину за каждым шляться. Нет чтобы самим прийти кипятить.

– У меня завтра экзамен! – подал голос племянник гипнотизера.

– Ага! Значит, все-таки дома. Эй, вы, слушайте все! Пока Скифин не пойдет кипятить титан, света не будет!

Голос комендантши прогромыхал три раза по пустому коридору, толкнулся в каждую дверь и свалился по лестнице в подвал, где от него в панике шарахнулись по своим норкам мыши. Тетя Дуся ушла. Тотчас заскрипели двери, коридор наполнился людьми. В «конструкторское бюро» застучали:

– Скиф! Иди! Не валяй дурака, у нас завтра зачет!

– А мне какое дело? Идите сами! – огрызался племянник гипнотизера.

– Ты человек или нет?

Громыхание в дверь стало невыносимым. Пришлось открыться. Ввалилась целая делегация, она грозила, упрашивала, умоляла. Скиф не соглашался.

В самый разгар спора появилась тетя Дуся.

– Ну, долго я еще буду ждать? – рявкнула она.

Комендантша схватила в охапку племянника гипнотизера и потащила его по коридору. Скиф отбивался, кричал, дрыгал ногами. Картина очень напоминала кадр из американского фильма «Седьмое путешествие Синдбада», когда голодный циклоп утаскивает одного из путешественников.

Возле кубовой Скиф оттолкнул комендантшу:

– Ладно, сам пойду, убери свои ручищи. Включай свет!

– Спасибо, Скиф! – загалдели в коридоре.

– Чтобы к утру пиджак закончили! – выкрикнул шеф последнее указание, скрываясь в кубовой.

– Благодетель! – промычал чемпион.

Утром перед экзаменом Скиф устроил генеральную репетицию. Первым стал «шпаргалить» Мотиков. Он уселся за стол, положил на край пиджак и стал заглядывать в него, шевеля толстыми губами.

– Сигма плюс эпсилон…

Племянник гипнотизера на цыпочках обошел вокруг Мотикова и схватил его за локоть.

– Плюс неуд!

– Ых! – дернулся чемпион, привычным приемом зажимая руку учителя под мышку. – Ты чего? Га-га-га! Щекотно!

– Эх ты, гиря заржавленная! Кто же так шпаргалит? Надо одним глазом туда, другим на меня! А подкладку локтем закрывай!

Не смог «списать» и Петр Музей. Да и сам «главный конструктор» пиджака был «засечен» при первом же заглядывании в подкладку.

Скиф почесал затылок.

– Да-да… Верно, что практика проверяется теорией. Надо его усовершенствовать.

Племянник гипнотизера вооружился линейкой, карандашом и принялся что-то чертить, шепча цифры и формулы. Ученики почтительно следили за действиями учителя. Лоб шефа то хмурился, то, наоборот, просветлялся. Наконец Сашка Скиф оторвался от своих расчетов и сказал:

– Нужно метр сатина и четыре метра резинки для трусов.

Чемпион вызвался сбегать в магазин за покупками.

– Я знаю! – обрадовался гиревик. – Он за пиджак хвать, а резинка ему по лбу – рраз!

– Кончай болтать! Бегом, а то не успеем!

Из сатина Скиф смастерил шторки для подкладки. Теперь «шпаргалить» можно было, лишь натянув резинку и держа ее в кулаке. При малейшей опасности достаточно было отпустить резинку, как шторки закрывали бумагу и иллюзия сатиновой подкладки становилась полной.

Больше всех был доволен Мотиков. Он шагал по комнате, распахнув пиджак, и без конца щелкал резинкой.

– Он к тебе кинулся, а ты – рраз! Га-га-га! Он к тебе опять, а ты опять – рраз! У него – глаза на лоб! Га-га-га!

Даже Музей нашел, что пиджак в таком виде – изобретение очень удачное.

…Задолжникам Свирько назначил экзамен на пять часов. День, как назло, выдался жарким. Из больших окон в коридор налилось столько тяжелого солнца, что, казалось, еще немного – и оно загустеет, превратится в горячее месиво, и Петр Музей в своем черном пиджаке застрянет в нем, как муха.

Задолжников, сдающих третий раз, «рыцарей в третьей степени», оказалось семь человек. Все были, как и Музей, в пиджаках, карманы и груди их оттопыривались, на ладонях виднелись формулы. Это была отпетая, прошедшая огни и воды компания. Она с любопытством разглядывала бывшего отличника. Петр уловил шепот:

– Это тот, который… с женой Свирько…

– Сгорел парень…

– Не успокоится, пока не исключит.

– А он чего связывался? Мало девок, что ли? Знал ведь, какой зверь.

– Думал, все шито-крыто. Свирько на рыбалку уехал, а тот к ней. Тут он его и накрыл.

– Лучше б уж не приходил сдавать.

Петр одернул дрожащими руками пиджак и отошел, чтобы не слышать. Как он завидовал этим «рыцарям в третьей степени»! А раньше он их и за людей не считал.

Свирько появился, когда все уже изнервничались. Быстро прокатился в аудиторию, побыл там минут пять, потом высунулся, как грач из скворешни:

– Заходите! Все!

Столы были расставлены в излюбленной свирьковской манере – полукругом.

– Ну-с? Разбирайте свое счастье, – сказал он, делая круги на вертящемся стуле. Рядом сидел пожилой лаборант Пахомыч и строгал ножиком какое-то наглядное пособие. Вот тебе и комиссия…

Петру достался очень трудный билет. Предстояло вывести длиннейшую формулу. Как он помнил, она была с краю на левой поле… Петр потянул за резинку и стал расстегивать пиджак… И вдруг увидел, что Свирько зло и насмешливо смотрит на него в упор…

…Все уже давно сдали, а Петр все сидел, дрожащей рукой рисовал на бумаге какие-то каракули и никак не мог даже расстегнуть пиджак. В аудиторию несколько раз заглядывал Сашка Скиф, шипел и делал знаки. За все время Свирько не сказал Петру ни слова, что-то строчил, будто в аудитории никого, кроме него, и не было.

«Это он нарочно, – равнодушно думал Петр Музей. – Хочет, чтобы я первый сказал, что не знаю билета… унизился…»

Так прошло еще с полчаса. Наконец декану, видно, надоело. Он кончил писать и энергично крутнулся на стуле.

– Ну-с? Долго еще будем сидеть?

Петр молчал. Свирько полистал зачетную книжку бывшего отличника.

– Мда… Жалко, конечно, но на следующий куре я вас перевести не могу. Еще на защите завалитесь. Механизация ферм – основной предмет. Я бы вам посоветовал взять академический отпуск. Поработаете годик, подучитесь…

Тон у Свирько был почти доброжелательный. У Музея задергались губы.

– Дмитрий Дмитриевич! – почти крикнул бывший отличник. – У меня с вашей женой ничего не было! Честное слово! Это кто-то другой потерял зажим!

– …Ну-с… да… поработаете в каком-нибудь совхозе…

– И ваш халат я надел случайно!

– …так сказать на практике…

– Я облился чаем!

– …а через годик-другой милости просим опять ко мне…

– Нужна мне ваша жена! Прямо, думаете, свет клином на ней сошелся! Нашли сокровище! Подавитесь вы ей!

– Ты еще больше усугубил положение, – сказал недовольно Сашка Скиф. – Он никогда не простит тебе этих слов. Лучше бы ты сказал, что все равно отобьешь ее у него. Но теперь ничего не поделаешь.

Скифы сидели на лавочке в институтском парке.

– Как это подло и низко с его стороны! – горячо заговорил Петр Музей. – Мстить студенту! Даже пусть я ее любовник! Допустим! Ну и что? Ударь, может быть, убей, но при чем здесь механизация ферм? И этот человек – декан, руководитель большого коллектива! Ведь он же должен быть всегда справедливым! Это основное качество руководителя! А он по одному лишь подозрению губит человеку жизнь. Что мне теперь делать… Я даже не знаю… Куда я теперь… Какой позор перед всеми… Выгнали из института за неуспеваемость. Кого? Петра Музея…

– Нет, надо что-то придумать, – Скиф почесал свой рыжий взлохмаченный затылок. – Терять из-за этого сельскохозяйственного Отелло институт не стоит. Что же придумать? Конечно, можно было вызвать из Душанбе моего дядю. Он хоть уже на пенсии, но мог бы тряхнуть стариной. Он бы свернул ему набок голову. Пусть попробует тогда принимать экзамены! Со свернутой головой у него даже куры списывали бы.

Скиф потер руки и стал фантазировать дальше:

– Мы бы загипнотизировали всех преподавателей и делали бы с ними что хотели. Я бы тогда даже не списывал. Приходил на экзамены… Нет, зачем приходил? Они бы сами прибегали ко мне в комнату и говорили: «Александр Иванович, не угодно ли вам дать зачетную книжку, я в ней поставлю „отлично“?» А я бы отвечал: «Приходите завтра. Я сейчас занят». Они бы за мной побегали!

– А как же я? – забеспокоился Мотиков.

– И за тобой будут бегать, – успокоил его Скиф. – Но это длинная история. Пока приедет, пока настроит инструменты… Надо что-то срочное… Думай и ты, Мотя.

Мотиков послушно обхватил голову руками и наморщил лоб.

Через пять минут после начала этого необычного для него процесса шея чемпиона покраснела, глаза начали тяжело вращаться, пальцы сжались в кулаки.

– Уф-ф, у-ф-ф, уф-ф, – запыхтел Мотиков.

– Хочешь встретить его где-нибудь в темном переулке? – сразу догадался Скиф о ходе мыслей чемпиона.

– Уф-ф, уф-ф, – еще больше запыхтел гиревик.

– Не пойдет, – отрезал шеф. – Думай дальше.

Однако ничего другого чемпион придумать не мог. Его мысли постоянно вращались вокруг темного переулка и собственного большого кулака.

– Идея! – вдруг сказал Сашка Скиф. – Придумал! Я скажу ему, что это мой зажим! Что он мне сделает? Механизацию я уже сдал. Остальное все равно сдеру, хоть надо мной часового с автоматом поставь.

– Нет, ребята. Это не поможет. Спасибо вам за все… Я, наверно, правда подам заявление… – Пето Музей поднялся со скамейки.

– Ты подожди! – ухватил его за рукав Скиф. – Это же очень сильно придумано! Я еще не вижу деталей, но, допустим, он встречает меня где-нибудь на лестничной клетке своего дома. Я иду, напеваю, щеки у меня в помаде, на галстуке зажим с гробом и черепом… Он сразу оставляет тебя в покое и принимается за меня.

– Нет, спасибо, Саша…

– Да брось ты! Я любого вокруг пальца обведу. В мире есть только два человека, с которыми мне трудновато тягаться и которых я уважаю. Это мой дядюшка, профессиональный гипнотизер, и один парень. Не знаю его фамилии, его мимом дразнили. Учился лет пять назад в нашем институте Вот хохмач был! Под любого мог подделаться. Один раз ректор в командировку уехал, так он под него подделался, зашел в кабинет и целый день принимал посетителей. Даже заседание ученого совета провел. А вечером дочка ректора к своему папаше зашла и тоже не узнала. Даже в щечку поцеловала. Он из-за этого и все дело затеял, чтобы она его в щечку поцеловала. Полгода потом не могли разобраться. Ректору стали не доверять. Так перед каждым заседанием он себя за бороду дергал, чтобы доказать, что настоящий. Жаль, нет этого мима, а то бы мы с ходу это дело уладили. Ну ладно, я и один оправлюсь. Давай зажим.

Вечером Скиф позвал для консультации курсового донжуана Алика Циавили. Алик был в высшей степени приглаженный, прилизанный и наутюженный человек. Все у него было на месте: каждый волосок, каждая складочка, не говоря уже о таких вещах, как нос, рот и уши. Курсовой донжуан делал очень мало движений, славно боялся, что какая-нибудь часть может отлететь от него. Одна рука и часть головы у бывшего «директора» были забинтованы после столкновения с тетей Дусей. Алик вообще бывал довольно часто забинтован, так как его довольно часто били.

– Алик, – оказал Скиф несколько смущенно. – Тут такое дело… Требуется консультация… Надо, чтобы муж, встретив одного человека, подумал, что он возвращается от его жены… У тебя опыт большой… Дай совет.

– Где этот человек? – спросил Циавили, не поворачивая головы.

– Допустим… я…

– Допустим или точно?

– Ну точно…

Скиф смущенно потупил взгляд, так непривычна была ему роль соблазнителя. Циавили осторожно, славно это хрустальный шар, повернул голову на девяносто градусов и уставился на Скифа.

– Гм… А она кто?

– Молодая, красивая…

– Точнее.

– Стройная… среднего роста…

– Какие употребляет духи?

– Духи… черт ее знает.

Циавили медленно поднял правую бровь и зафиксировал ее в этом положении.

– Какие любит цветы?

– Откуда мы знаем?

Левая бровь повторила движение правой, и курсовой донжуан стал похож на очкастую змею.

– Я удивлен, мальчики. Вы проявляете элементарное незнание материала.

– Мы спишем, – сострил Мотиков. – Га-га-га!

– Так вот: сначала узнайте эти вещи, а потом будем разговаривать. Лишь в духах, цветах и конфетах раскрывается женщина. Все остальное – мишура, защитная окраска. А здесь она выдает себя.

Скиф перебил Циавили:

– Нам не нужна теория, Алик. Ты скажи, как я должен выглядеть, чтобы он поверил?

Циавили медленно поднялся со стула. Вид у него был оскорбленный. Мотиков загородил дорогу донжуану, ожидая распоряжений шефа.

Скиф взлохматил себе волосы, повязал галстук, нацепил на него зажим и глупо-счастливо заулыбался:

– Таким я должен быть?

Алик вдруг схватил зажим.

– Ты где взял?

– Нашел.

– Это мой.

Стало тихо.

– Ах вот как. – процедил Скиф. – А почему на нем буквы ПМ?

– Помни обо мне.

– Тогда должно быть ПОМ…

– А вам какое дело?

– А такое, неграмотная ты балда, что из-за тебя человек погорел! Ты на квартире декана его потерял?

– Не важно!

– Очень важно! На квартире?

– Чего вы ко мне привязались? Зажим мой, где хочу, там и теряю! – Алик с презрительным видом направился с дверям.

– Отдай зажим!

– С какой стати?

– Отдай зажим! Что с возу упало, то пропало.

– Выкуси.

– Мотя!

Чемпион протянул руку, намереваясь ухватить донжуана, но Циавили неожиданно боднул головой Мотикова в живот и помчался к двери.

– Рыжая рожа! – крикнул он с порога. – Да он на тебя никогда и не подумает!

Тут Мотиков наконец опомнился, взревел и бросился за оскорбителем. В коридоре ему удалось схватить Алика за шиворот. Затрещала рубашка. С Циавили посыпались запонки, застежки, пуговицы.

Кряхтя, чемпион собрал их, принес в комнату и отдал Скифу.

– На, может пригодиться.

Скиф ходил по комнате мрачный.

– Надо же быть таким остолопом, – бормотал он. – ПМ вместо ПОМ написал.

Два раза Скиф попадался Свирько на лестничной клетке, и два раза декан равнодушно с ним здоровался.

– Хоть бы немножко варил своей башкой, – негодовал племянник гипнотизера. – Что мне делать возле его квартиры? Почему я взлохмачен и щека в помаде? И глаза бегают.

Скиф пошел бы и третий раз, но Петр отсоветовал ему:

– Бесполезно все… Не поверит он… Раз было ПМ – значит, все. Документ…

– М-да. Это верно. А что же делать?

– Пусть исключает…

Второй экзамен бывший отличник тоже завалил.

– Я и знал, что завалишь, – сказал Скиф. – Принимал-то дружок его. Вместе на рыбалку ходят. Ладно, что-нибудь придумаем.

III

Однако вскоре Скифу стало не до Музея, потому что у него самого начались крупные неприятности. Сашка погорел с пиджаком. Погорел глупо, недостойно Александра Скифина. Племянник гипнотизера забыл после экзамена отстегнуть подкладку. Дело было так.

Декан факультета механизации сельского хозяйства Дмитрий Дмитриевич Свирько бежал по коридору, как вдруг возле стенной газеты «За механизаторские кадры» увидел студента своего факультета Александра Скифина, по прозвищу Скиф. Студент рассматривал карикатуры на задолжников и, притопывая ногой, пел противным голосом: «То-реа-дор». Но не это привлекло внимание Дмитрия Дмитриевича. Руки Скифа были засунуты в карманы, полы пиджака распахнуты и вместо традиционной сатиновой подкладки оттуда выглядывала бумажная, вся испещренная формулами.

Свирько остановился на полном ходу, проехав на подошвах (пол в коридоре только что натерли). Скиф, не замечая декана, продолжал притопывать и петь «Тореадор». Свирько на цыпочках подирался к нему и заглянул в подкладку. Формулы были из курса «Механизация сельскохозяйственных ферм». Декан ахнул. Сердце его заколотилось, как у охотника, увидевшего в двух шагах от себя дичь.

– Ну-с! – Дмитрий Дмитриевич протянул руку к подкладке, но в это время в рукаве пиджака что-то щелкнуло, и формулы исчезли.

Скиф обернулся. Декан торопливо схватил его за плечо.

– Снимай пиджак!

– Вы что, Дмитрий Дмитриевич…

– А я смотрю, шпарит и шпарит, – разговаривал сам с собой Декан. – Даже пятерку ему хотел поставить, а оно вот что. Снимай – и пошли в деканат!

Не дослушав монолог до конца, Скиф бросился бежать.

– Стой! – закричал Дмитрий Дмитриевич. – Держи его!

Кто-то кинулся наперерез Скифу. Сашка толкнул его, и тот влип в витрину с насекомыми. Посыпались стекла. Племянник гипнотизера припустил еще сильнее. На ходу он рвал бумажную подкладку и швырял ее в урны. Привлеченный шумом, из буфета выскочил лаборант Пахомыч с бородой, запачканной кефиром.

– Лови! – крикнул ему декан.

– Куды? – услужливо растопырился Пахомыч посреди коридора.

– С дороги! – завопил Сашка, но было уже поздно. Тщедушный Пахомыч покатился в угол, громыхая ключами.

Может быть, Скифу удалось бы уйти, но по коридору как раз двигалась густая толпа заочников. Беглец запутался в их нестройных рядах, как рыба в сети. Тут подбежал Свирько, лаборанты, аспиранты, и Скифа повели.

Декан Свирько исключал и не за такие дела. А тут попался сам неуловимый Сашка Скиф. Вопрос решился за какие-нибудь полчаса. Секретарша факультета Лорочка, которой через дверь все было слышно, рассказывала, что племянник гипнотизера оказался жидок на расправу. Он унижался, умолял не исключать его из института, каялся, обещал исправиться и т. д. В общем, вел себя, как обыкновенный задолжник, а не король списывания Александр Скифин. Однако этим он еще больше подлил масла в огонь. Через дверь Лорочка слышала радостный смех Свирько. Секретарша утверждала, что до нее якобы доносились и всхлипывания племянника гипнотизера, но тут ей уж никто решительно не верил.

Выскочив из дверей кабинета декана, Скиф, красный, взъерошенный, побежал в общежитие, собрал чемодан и куда-то уехал на автобусе.

Обо всем этом Петр Музей и Мотиков услышали от людей, потому что, когда они пришли домой, Скифа уже не было. На заваленном всякой всячиной столе лежала наспех нацарапанная записка: «Уехал к дяде в Душанбе. Не поминайте лихом. Скифин».

Демобилизованный матрос Добрыня, видевший Скифа, когда тот уезжал, рассказывал, что племянник гипнотизера был страшно возбужден, ни за что ни про что избил ногами кубового кота, сорвал никому не мешавший, висевший в коридоре на одном гвозде динамик и ушел, шипя проклятия в адрес Свирько.

– Кто бы мог подумать? – демобилизованный матрос Добрыня покачал головой. – Всегда смеялся над исключенными…

Всеми этими событиями Петр Музей был убит.

– Что же теперь делать? – растерянно спрашивал он чемпиона. – Хотел меня спасти, а сам…

Но Мотиков в ответ лишь сопел, потому что он готовился к межобластным соревнованиям и без конца выжимал гирю.

Неожиданно фортуна повернулась к бывшему отличнику лицом. На экзамене по «Эксплуатации машинно-тракторного парка» Музей получил «хорошо». Если так удастся сдать и два оставшихся экзамена, то можно будет надеяться, что вопрос об исключении из института снимется и Петру дадут возможность пересдать «заваленные» экзамены. Все, конечно, будет зависеть от позиции декана. После длительного размышления Петр решил сделать еще одну попытку поговорить со своим мучителем.

В деканате Музею сказали, что у Свирько сейчас должна быть лекция на заочном отделении, но он внезапно отменил ее, сославшись на какие-то срочные дела, и уехал. Следующая лекция лишь через два дня. Поразмыслив, Петр решил караулить Свирько возле его дома. И безопасно (в случае, если декан опять вздумает драться, всегда можно убежать), и издали, из засады, легко определить настроение декана. Приняв такое решение, Музей сел в автобус и поехал в центр города.

Сошел он, специально не доезжая две остановки до дома Свирько, чтобы не попасться на глаза декану раньше времени. Лучше всего за домом наблюдать из скверика напротив. Там есть скамейки, можно купить газету, провертеть в ней дырочку и вести обзор совершенно незаметно для окружающих, как это делают шпионы.

Музей так и поступил. Он купил газету и направился к скверику. Однако, подходя к дому Свирько, Петр вдруг увидел возле него огромную толпу, которая занимала весь тротуар и часть дороги. Чуть сбоку стояла «скорая помощь». Музей не смог преодолеть любопытства, перебежал улицу и очутился в толпе. Толпа гудела.

– Пока я подбежала, а он уж, сердешный, не колышется, – рассказывала сгорбленная старушка с кошелкой.

– Может, оживят. Сейчас, пишут, есть такие машины, – говорил мужчина в лавсановом костюме.

– Шутка ли… с третьего этажа…

– Он его или сам?

– Сам… Застал их в самый интересный момент… Ну он, сердешный, и сиганул…

– Ишь ты… Правду говорят, никогда не приходи ненароком.

– Не бери молодую.

– А она молодая?

– На двадцать лет.

– Ишь ты. На Краснознаменной тоже такой же случай был. Тот с четвертого сиганул. А время – три часа ночи, ни машин, ничего. Так муж его на себе два километра до больницы пер.

– А я вот еще знаю. Это давно, правда, было. Тоже вот так вернулся муж из командировки, а дома, значит, гость. Жена туда, сюда – что делать? Так она ему балкон отворила, а мороз в тридцать градусов, а он в одних трусах…

– Замерз?

– Насмерть.

– Несут…

– Молоденький какой…

Толпа расступилась, Музей встал на цыпочки и увидел носилки, которые несли два дюжих санитара. На носилках, накрытый до половины, лежал бледный Алик Циавили. Следом шел не менее бледный Свирько. Когда Алика проносили мимо, он открыл глаза, что-то пробормотал и опять закрыл.

– Живой…

– Повезло. Говорят, как раз тетка с ковром проходила. Прямо в нее угодил.

– Не с ковром, а с пылесосом.

Носилки с Аликом вставили в машину, и она уехала. Толпа стала расходиться. Декан повернулся, чтобы уйти, и нос к носу столкнулся с Музеем.

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич… – промямлил бывший отличник.

Декан ничего не ответил. Петр автоматически схватил его за рукав.

– Теперь вы видите… Дмитрий Дмитриевич… П.М. – это «помни обо мне»… он просто ошибся… не вставил букву «о». А ваш халат я надел случайно, я просто облил брюхи чаем… У нас с Ритой… Маргаритой Николаевной… никогда ничего не было… Даже наоборот. Мы всегда не любили друг друга. Мне как женщина, например, она глубоко безразлична… То есть как женщина она, конечно, хороша… Вернее, я не то хотел оказать…

– Да… Да… Потом, – Свирько потер лоб и быстро ушел.

На остановку Музей шел почти вприпрыжку. Весь вечер у него было отличное настроение.

– Может, все еще обойдется, Дима, – говорил он радостно чемпиону. – Я ему, рассказал, почему на зажиме ПМ, а не ПОМ. Мне кажется, он поверил. Вообще, если говорить честно, его понять можно. Находит в квартире зажим с буквами ПМ, потом видит меня в своем халате и тапках… Поневоле «неуд» поставишь.

– Все равно он дрянь человек, – пропыхтел чемпион. – Несправедливый. Есть преподаватели справедливые. Хоть «пару» влепит, а все равно не обидно. А этот подхалимов любит. Невзлюбит кого, как ни отвечай – засыпет.

– Но предмет он знает неплохо.

– Все равно. Он меня чугунным котлом обозвал. «Пару» ставь, а зачем котлом обзывать? Да еще чугунным?

Во время этого разговора в дверь постучали. Мотиков нехотя пошел открывать.

– Кого там черт несет…

В щель просунулась голова председателя совета общежития демобилизованного матроса Добрынина. Демобилизованный матрос повертел головой, профессионально обшаривая комнату взглядом, подмигнул Музею.

– Паря, на выход! К тебе канонерка швартуется.

– Какая канонерка?

Но матрос уже захлопнул дверь.

– Это он так баб называет, – пояснил чемпион.

– Может, мать приехала. – Петр быстро надел брюки и спустился на первый этаж.

В вестибюле на чемодане сидела Рита. Ее большие черные глаза были полны слез, словно в них вставили линзы.

– Вы?

Рита заплакала навзрыд.

– Это какой-то изверг…

– Что случилось? – Музей покраснел и огляделся вокруг, не видит ли кто.

– Пилит и пилит меня… день и ночь… Говорит, что я твоя любовница… Стал нарочно расписание менять… Отменит лекцию и является… Мы с Аликом просто повторяли… Ничего не было… А он вбежал как сумасшедший с топором… туристским. Алик перепугался – и в окно…

– Как он себя чувствует?

– Руку сломал… все тело отбил…

Рита вытерла платочкам слезы.

– В общем, я ушла от него, – сказала она решительно. – Пусть выслеживает кого хочет. С меня хватит. Буду жить в общежитии, как все нормальные люди. Я прошу, Петя, твоей помощи, у меня здесь больше никого нет.

Мимо прошли в женский отсек две знакомые девушки и с любопытством посмотрели на них. Одна задержалась возле зеркала, поправляя волосы, хотя поправлять было нечего. Вот-вот могла появиться комендантша.

– Но… собственно говоря… чем я могу помочь… Места в общежитии все заняты…

– Завтра я все устрою. Определите пока меня к девушкам. Есть же где-нибудь свободная койка?

– Да… да… я сейчас… спрошу…

– Я так и знала, что ты молодец. У тебя есть расческа? А то я свою куда-то заложила. Теперь месяц не разберешь.

Рита повеселела. Она подошла к зеркалу и стала приводить в порядок прическу «лошадиный хвост».

– Пусть-ка помечется, черт усатый. Ревновать вздумал. С топором на человека бросился. Совсем обезумел! Спасибо, – Рита отдала Петру расческу. – Сейчас я пойду устроюсь, и знаешь что мы сделаем? Поедем в ресторан! У меня есть целых полсотни! Нет, серьезно, давай кутнем. Отметим мое возвращение в лоно холостяков. Напьемся, как сапожники!

– Я, право, не знаю… Я пойду насчет койки…

– А ты посимпатичнел. Неприятности тебе пошли на пользу. Ей-богу! Ну, уже и покраснел! Дай я тебя поцелую! Мне давно хочется тебя поцеловать.

– Да вы что… – испугался Музей.

Но Рита, смеясь, чмокнула его в щеку.

В это время, прикованная мощной пружиной к косяку, дверь страшно хлопнула, и в общежитие вбежал Свирько. Наступила немая сцена. Первой опомнилась Рита.

– Что это значит? – нахмурилась она. – По-моему, между нами все кончено.

Декан ничего не ответил. Он оглянулся, сунул руку в оттопыренный карман и вдруг выхватил огромный пистолет. Это был самодельный пистолет, какие после войны мастерили подростки из дерева и железных трубок. У пистолета было два ствола. Из боковых прорезей сыпался порох… Все это Петр Музей рассмотрел в одну секунду. В следующую секунду он прыгнул в сторону и помчался вверх по ступенькам.

– Стой! – закричал Свирько. – Стой, кому говорю! – В руках декана очутилась коробка спичек, и он стал торопливо чиркать ее о торчащие из прорезей стволов спичечные головки.

Вдруг страшно бабахнуло, и все затянуло пороховым дымам. Когда прибежала перепуганная комендантша, в вестибюле уже никого не было.

– Пацанье хулиганит, ужо доберусь я до вас, – сказала тетя Дуся, отфыркиваясь от порохового дыма своими широкими мембранами-ноздрями.

Лишь глубокой ночью Петр решился прокрасться в свою комнату. Закрыл на ключ дверь, проверил запоры на окнах и лег на кровать, не раздеваясь, только снял туфли. «Он может еще вернуться, – бормотал отличник, – псих. Просто безумный псих… Оба они психи… Привязались… Чего они ко мне привязались? Одна бегает за мной со своими поцелуями, другой бьет сапогом и стреляет из пистолета… чего я им сделал? Учился, никого не трогал…»

Музею стало очень жалко себя, и он даже слегка повсхлипывал под могучее храпение Мотикова.

Едва отличник забылся, как его разбудили странные звуки. Как будто пытались исполнить марш на водосточной трубе. Петр испуганно вскочил на кровати и стал прислушиваться. Вроде бы кто-то рыдал. Музей осторожно открыл дверь и выглянул. Несмотря на ранний час, в коридоре уже толпился народ. Из кубовой несся душераздирающий плач тети Дуси.

– Ды на каво-о-о-о ты поки-ну-л нас, со-ко-лик яс-ный!

– Что случилось? – спросил Петр стоявшего рядом демобилизованного матроса Добрыню. Председатель совета общежития подтянул брюки и сказал мрачным голосом:

– Скиф утопился.

– Ты что…

– Точно. Дуська пошла сегодня белье стирать на речку и нашла его рубашку и брюки.

– Ну и что? Может, он их потерял…

– Там еще и письмо было. Я читал. Так и написано: «Прощай, дорогой дядюшка…»

– Но он же уехал к нему в Душанбе! – воскликнул Петр Музей.

– Значит, не уехал.

– Может быть, это убийство?

– Навряд ли. Я читал письмо. «Прощай, дорогой дядюшка. Обо мне не жалейте». Кто бы это просто так написал?

Музей побежал в комнату и стал расталкивать чемпиона трясущимися руками.

– Дима, вставай! Скиф утопился!

Чемпион долго ничего не понимал, чесал волосатую грудь, потом вскочил и вытаращил на Петра глаза.

– Эт ты брось… эти шуточки…

Петр опять убежал в коридор. Там уже было не протолкаться. Тетя Дуся рыдала в окружении студентов, прижимая к груди Сашкину рубашку.

– Извели, вороги, человека… измордовали соколика… Он мне был что сын… Он в детдоме воспитывался… Такой добрый был, ласковый… Ну погодите, вороги! – Тетя Дуся вдруг перестала плакать и энергично погрозила в сторону, где находился деканат факультета механизации сельского хозяйства. – Я вас упеку куда следует! Я в милицию сейчас поеду.

Комендантша вытерла скифовой рубашкой слезы и ушла к себе в комнату.

Все утро общежитие не могло прийти в себя. Никто не ожидал от вечного задолжника такого решительного поступка. Хотя таких, как Сашка Скиф, никогда не поймешь. Они на все готовы, лишь бы было не так, как у людей.

– А что? Вполне может быть, – рассуждал прибывший из больницы, весь забинтованный и залепленный пластырем Алик Циавили (он отделался легким испугом и всем рассказывал, что якобы на него вечером напали грабители и он дрался как лев). Утопился назло Свирько. И правильно сделал. Теперь прижмут этого жучка, а то все ему сходит с рук…

На речке нашли еще две вещи Сашки Скифа: туфлю и записную книжку-шпаргалку. Теперь уже не было сомнений, что Сашки Скифа нет в живых. За дело взялась милиция. В «конструкторском бюро» побывал следователь и тщательно занес в протокол все, что касалось поведения племянника гипнотизера в последние дни, а также его взаимоотношений с деканом. Человек двадцать с курса были мобилизованы искать Сашкино тело. Группа тщательно прочесала баграми и сетями дно реки километра на два вниз по течению от того места, где комендантша нашла белье, но тела не обнаружила. Назавтра весь курс решил искать тело вплоть до впадения речки в Дон. Рассказывали, что лысый художник из профкома уже разыскивает фотографию Скифа для некролога. Рассказывали также, что декан Свирько ходит бледный и что его без конца вызывают то к ректору, то в город.

И на второй день Сашкино тело не нашли. Возможно, его уже унесло течением, а возможно, просто прошляпили из-за плохой погоды. С утра моросил дождь, дул сильный ветер, и всю реку затянуло холодной мглой. Пассажиры в городском транспорте чихали, кашляли, все залезли в шляпы и плащи, и от этого улицы приняли совсем осенний вид. К вечеру дождь еще усилился. Водосточная труба под окном «конструкторского бюро» радостно клокотала, в щели форточки сочилась вода и образовывала на подоконнике лужу. От этого на душе становилось еще сквернее. А тут еще аккуратно заправленная кровать Скифа. Никогда у племянника гипнотизера не было аккуратно заправленной кровати… Даже Мотикову и то было не по себе в этот вечер. Он тяжело ступал по комнате, поднимая на плечо и сбрасывая двухпудовую гирю, и говорил:

– Не сдали «Эксплуатацию»… ых… сердце жжет… А тут еще… Скиф утоп… ых…

Музей сидел, подперши лицо руками, и смотрел в заплаканное окно.

– Я, наверно, завтра уеду… в колхоз, к родителям… Поступлю работать… буду кончать заочно… Стыд только какой, позор…

Чемпион с силой выдохнул воздух:

– Ых… Если не сдам… ых… нарочно… на соревнованиях срежусь… Пусть знают… ых…

Чемпион отдышался, лег спиной на пол и принялся болтать ногами.

– Все же… плохо без Скифа… счас бы чего-нибудь придумал…

– Чего бы он придумал? Просто веселый парень был…

– Не… он меня всегда спасал…

– А сам не спасся…

– Когда его выловят… и похоронят… я могилу пивом полью… Он очень пиво… любил… Мотя, говорил он… когда я помру… ты чемпион… ты дольше проживешь… ты мою могилу пивом полей. Только не «Жигулевским»… а «Рижским»… Он «Рижское» любил… Пять бутылок вылью…

– Мать еще ничего не знает… У отца инфаркт будет. В колхозе только трактористом можно устроиться… Представляешь, все село сбежится, как за руль сяду…

– А мне, если народу много, нравится… Я в цирке хочу работать… Когда музыка играет… и в ладони хлопают… сто раз могу гирю выжать…

– Бригадиром у нас – парень… вместе учились… троечник был… Всегда у меня списывал… А теперь моим начальником будет… Потеха…

– Жаль, Скиф утоп… Он бы все сделал…

– Давай спать…

– Туши… Я в темноте потренируюсь…

Петр начал стелить постель. Вдруг послышался стук в дверь.

– Кого там еще черти… – проворчал Мотиков с пола.

– Кто там? – спросил Петр (после покушения на свою жизнь он держал дверь закрытой и всегда спрашивал, прежде чем открыть).

– Комиссия!

Мотиков встал и смахнул со стола обрывки шпаргалок. Петр закатил ногой под кровать бутылку из-под пива и открыл дверь.

Комиссия состояла из одной женщины. Женщина была одета очень странно: короткая мятая юбка какого-то фантастического цвета, входящая в моду мужская рубашка. Голову и лицо плотно закутывала косынка, так что были видны лишь глаза и рыжая челка. Губы накрашены толстым слоем желтой помады. Вид у незнакомки был вызывающий.

– Вы к кому? – удивленно опросил Музей.

Женщина не стала отвечать. Она оттолкнула оторопевшего Петра, вбежала в комнату и быстро закрыла дверь торчащим в скважине ключом.

У Мотикова стала медленно отваливаться челюсть. Чемпион как раз начал вставать со стула, но забыл про это и так и остался в нелепой позе, похожий на готовящегося к прыжку питекантропа.

Женщина с ожесточением принялась сбрасывать с себя одежду, при этом на пол посыпались трава и листья. Освободившись, незнакомка плюхнулась на кровать и хриплым басом рявкнула:

– Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!

Продлись эта сцена еще минуту, чемпион, несомненно, погиб бы. У него или произошел бы разрыв сердца, или выпали бы глаза. Слова: «Пива, хлеба, колбасы! Живо! Красные рожи!» – спасли Мотикова. Это был голос Скифа. Чемпион рухнул на стул.

– Ну? Долго я буду ждать?

Петр не мог вымолвить ни слова. Наконец он пересилил себя:

– Ты… откуда?..

– Оттуда! – Сашка рванул дверцу тумбочки и стал потрошить запас, который Мотиков получал по талонам перед соревнованиями.

– У-у, гады! И колбаса у них польская, и треска в масле. И пиво? «Рижское» даже. Зажрались совсем…

Скиф с жадностью набросился на еду.

Насытившись, племянник гипнотизера икнул и сказал:

– Смотреть противно на вас. Разъелись, как боровы. В двери скоро не пролезете. «Рижское» пиво потягиваете. А я, значит, погибай в этом проклятом шалаше. Да? У-у-у, взять бы вас за шкурку да под дождь выбросить. Узнали бы тогда, рижские пивуны.

Через некоторое время тепло, еда, пиво сделали свое дело, и Скиф смягчился.

– Теперь я ночевать к вам приходить буду, – сказал он, нежась в лучах трехсотваттной лампочки. – Только одежду женскую получше купить надо, а то в этой забрать могут. Сегодня и так милиционер за мной две остановки гнался. До чего у них мерзкие свистки, до самой печенки проникают. Тьфу!

Скиф энергично сплюнул и продолжал:

– Вроде меня никто не видел. А если кто и увидел – ни за что не узнает. Подумает – к кому-то милашка прибежала. Ха-ха-ха! Милашка-утопленник! Ха-ха-ха!

– Га-га-га! – неуверенно поддержал Мотиков, но племянник гипнотизера резко оборвал смех:

– Ну что тут слышно нового?

– Да вот про тебя… говорят, что ты утопился…

– Это хорошо, – сказал Скиф удовлетворенно. – Значит, Дуська нашла белье и письмо?

– Да… Тут было столько крику…

– Она тебя соколиком ясным называла. Га-га-га! – заржал чемпион.

– Перестань, Мотя. Дай поговорить с человеком. Некролог вывесили?

– Нет еще… тело ищут…

– Вот дураки. Меня бы давно в Дон утащило. Ну, пусть ищут. Скоро надоест, и вывесят некролог. Интересно почитать, что они там напишут. Что слышно о Свирько?

– Таскают…

Скиф потер руки.

– Скоро ему хана. Скоро вы на коленях будете благодарить Александра Скифина за спасение. Александр Скифин смещает и назначает деканов, формирует кабинеты министров!

– Значит, ты это нарочно?..

– Ну да! А вы думали? Вы думали, что я из-за какого-то паршивого института бултыхнусь в воду? Черта с два! Я люблю жизнь и надеюсь, что это взаимно! Понятно вам, рижские краснорожие пивуны?! Значит, вы, чемпионские морды, успели меня утопить?

– Ну что ты, Саша…

– Вижу. По рожам вижу. Поверили. Как будто я не смогу любой предмет сдать без шпаргалки. Запросто, на петушок, если захочу. Просто мне всю эту чепуху, что подсовывают, зубрить не хочется. В колхозе все равно это не надо будет. Там надо, рижские пивуны, знать основной предмет: трактор и тракториста. Ясно? Вот этот предмет я буду сдавать без шпоров, честное слово Скифа!

– Значит, ты и исключение подстроил?

– Что за вопрос? А то бы я попался когда! Жди! Ха-ха-ха! Я раздразнил Свирько подкладкой, как быка. Как он за мной гнался! Всех насекомых растоптал! Ха-ха-ха! Агрономы их все лето собирали, спиртовали, на булавочки насаживали, надписи по линеечке выводили, а Свирько взял да растоптал! Вот умора!

– Говорят, ты плакал в деканате?

– Было дело. Пустил слезу. Иначе бы он не поверил, что утоплюсь. Если бы видели, какая у него была довольная рожа! «Вот вы и попались, Скифин, – говорит, – я за вами давно охочусь». А я слезы рукавом вытираю и говорю: «Не исключайте, Дмитрий Дмитриевич, диплом для меня – жизнь. Без диплома хоть в воду!». А он скалит свои лошадиные зубы, видно, доволен до невозможности. «Придется вам поплавать без диплома, Скифин». – «Пожалеете, – говорю, – да поздно будет». – «Не угрожайте мне, Скифин, я и не таких на своем веку видывал». – «Таких не видывали». Выбежал я из кабинета, якобы сам не свой, схватил чемодан – и на речку. Облюбовал одно местечко, построил шалаш и зажил, как Робинзон Крузо. Утром подстерег нашу Дуську, разделся и подсунул ей одежду с письмом под самый нос. Как она ее схватила да как дунет! А я опять в шалаш. Думаю – недельку поживу, декана снимут, я и объявлюсь.

– Как же ты объявишься? Тебя же посадят!

– За что?

– Ну… симулировал самоубийство…

– А кто докажет?

– А письмо?

– Ты читал?

– Нет.

– Там ни черта не поймешь. Я его сам потом перечитывал и не понял. Например, что значит фраза: «Жучку, дядя, кормите получше, она хорошая сука»? Может, это просто кретинизм, а может, предсмертное желание. И так всю дорогу. Скажу, что просто ездил к дяде в Душанбе, а белье и письмо забыл на речке в расстройстве чувств.

Петр Музей встал и нервно заходил по комнате.

– Ну хорошо… Допустим, все будет так… Снимут декана и все прочее. Но тогда вся твоя затея теряет смысл… Если ты после того, как по тебе справят гражданскую панихиду, заявишься в институт и, мило улыбаясь, скажешь, что и не думал кончать жизнь самоубийством, а просто ездил проведать дядюшку в Душанбе, то… декана ведь сразу восстановят.

Скиф зевнул.

– Ладно, давайте спать. Я вижу, до вас никак не дойдет.

– Ну, так объясни.

– И объяснять нечего.

– Ты все же объясни.

– Рожи вы! Его же не за одного меня снимут. Кто же это снимает с работы за одного идиота-самоубийцу? Это так каждого можно снять. Недоволен кто-то своим начальником, захотел его снять, бултыхнулся в воду, и все в порядке? Не-е, так не делается. Его снимут за плохую политико-воспитательную работу на факультете.

– Не вижу связи.

– А ты подумай.

– Подумал. Все равно не вижу.

Скиф снял рубашку и почесал волосатую грудь.

– Студент утонул? Утонул. А почему он утонул? Потому, что на факультете была слабо поставлена политико-воспитательная работа. Если бы она была поставлена хорошо, он не стал бы тонуть, а написал жалобу, как положено нормальным, морально устойчивым людям. Ясно? Самоубийство – это сигнал о неблагополучии с политико-воспитательной работой. Приезжает масса всяких комиссий, начинают копаться и, конечно, находят массу недостатков. Чем больше комиссий, тем больше недостатков. Потом хоть десять человек из мертвых воскреснет – не поможет. – Сашка, кряхтя и чертыхаясь, развесил на спинках стульев юбку, косынку, рубашку. – Завтра в универмаге купите мне ситцевое платье, а то в этом забрать могут.

– Утопленник в ситцевом платье! Га-га-га! – загрохотал Мотиков.

– Где ты достал эту юбку? – спросил Музей.

– Стибрил на реке у одной купальщицы. У них своя «Волга» была. Накрыли ее простыней и увезли.

– Утопленник стибрил юбку! Га-га-га!

– А губную помаду?

– Это глина.

– Утопленник с глиной! Га-га-га! Он ее чмок – а то глина. Га-га-га! – взорвался Мотиков.

– Закройся, Мотя. Давайте спать, ребята. Мне надо уйти отсюда пораньше, а то еще наткнешься на Дуську, костей не соберешь. Не забудьте купить этого… хлама всякого… клипсы, брошки…

– Брошки! О-хо-хо! Брошки!

– Ну перестань, Мотя. Голова от тебя уже трещит. Грохочешь, как трактор.

Но Мотиков вдруг закатил глаза и стал медленно валиться со стула.

– Он ее чмок, а это утопленник, – бормотал посиневший чемпион.

Скиф взял графин и полил немного на голову весельчака.

– Успокойся, Мотя…

– Он ее цап, а там листья…

– Иди на кровать, Мотя, иди…

Скиф свалил чемпиона на кровать и потушил свет.

– Принесете все завтра в десять вечера к железнодорожному мосту. Да жратвы побольше захватите. Пирожков… Колбасы, банку с томатным соком… трехлитровую, Я очень люблю томатный сок… Да не опазды…

Последние слова племянник гипнотизера не договорил. Сон сковал ему язык. Но за ночь ему пришлось еще два раза в ужасе вскакивать с кровати.

– Охо-хо! Он ее хвать, а там листья! – грохотал развеселившийся чемпион.

Ночь была темная, жуткая. Ветер гнал низко, почти над головой, стада туч, похожих на фантастических животных. Иногда в разрыве мелькала зеленая звезда, как кошачий глаз, и от этого становилось еще страшнее. Шумели, стонали деревья по бокам дороги. Где-то впереди, в лесу, жалобно кричал филин.

– Опять дождь будет, – сказал Музей, когда ему на лицо упала большая капля.

– Черт знает, так далеко, – проворчал Мотиков – Не мог ждать где-нибудь поближе.

Они шли быстро. Мотиков нес под мышкой трехлитровую банку, и было слышно, как там бился, словно сердце, томатный сок.

Миновали электроподстанцию с одиноким фонарем на столбе. Фонарь скрипел, раскачивался, и желтый, четко очерченный круг света метался по земле, одним взмахом то вызывая к жизни, то уничтожая какие-то постройки, кусты… Потом скрылась и подстанция. Забарабанил по дороге редкий дождь. Дорога сразу почернела и слилась с кустами.

Скифы убыстрили шаг, потом побежали. Со стороны, наверно, это было очень страшно. Ночь, лес, дождь, и бегут двое…

Вскоре бежать уже не было смысла: одежда промокла насквозь. Петр остановился, тяжело дыша. Мотиков налетел на него сзади, выронил банку с томатным соком и полез ее искать.

– Барин! Подумаешь, барин! – ворчал он. – Не может сам за жратвой сходить.

Наконец банка была найдена. Дождь внезапно прекратился. Вскоре ветер утих. Небо очистилось от туч. Из-за леса выплыла добродушная луна, и вокруг стало светло-светло. Сделалось так тихо, что было слышно, как с листьев падали в траву капли дождя.

Они увидели, что стоят на краю леса. Дальше расстилался седой под луной луг. По нему, как по воде, пробежала дорожка. Только она была туманной и расплывчатой. Дальше блестела река. До моста еще было далеко. Мотиков опять начал было ворчать и жаловаться на жизнь, но в это время скифы увидели, как от лунной дорожки откололся маленький кусочек и покатился в их сторону.

– Волк! – ахнул Мотиков.

– Ну и что… Летом волки не кусаются.

«Волком» оказался Скиф. Он предстал перед своими подручными, дыша, как загнанная лошадь. От спины племянника гипнотизера валил пар.

– Давай быстрей жратву, – первым делом сказал Сашка, отдышавшись. – С утра одними ракушками питаюсь…

Мотиков протянул своему учителю банку с томатным соком и сверток с едой. Племянник гипнотизера зубами сорвал крышку и стал есть, запивая прямо из горлышка томатным соком.

– Некролог вывесили?

– Нет…

– Чего они тянут, гады?

– Тело не найдено…

– Вот бюрократы.

– Их тоже понять можно. Вывесят, а ты найдешься.

– Завтра я анонимку напишу. Мол, человек утопился, а они скрывают от общественности.

Скиф допил сок и вытер губы.

– Платье принесли?

– Да.

Племянник гипнотизера переоделся. Ученики стояли, потупя взоры. Хоть и не женщина, а все-таки неудобно, когда так вольно обращаются с платьем.

– Вата есть?

– Да.

Фигура у Скифа оказалась вполне сносной. Сашка накрылся косынкой, нацепил клипсы, повесил бусы, распушил чуб и стал разбитной молодой девчонкой, каких обычно выставляют с танцплощадок за разные выкрутасы.

– Ну што, пацаны, потопаем? – спросил Скиф ломаным голосом. – А то я одна боюсь. Как зачнут приставать.

– Тьфу! – сплюнул Мотиков.

Они пошли на остановку. По дороге Скиф тренировался.

– Ой, лягушка! – пищал он. – Товарищ чемпион, перетащите меня через лужу!

– Перестань, – молил Мотиков.

– А вчерась мы с Толькой Боцманом фокс плясали. Вот так! Тыц-тыц-ты-ды-рыц! Товарищ чемпион, пойдемте сбацаем фокс!

Сашка довел Мотикова до того, что чемпион потрусил вперед мелкой рысцой, плюясь и чертыхаясь.

В трамвае Скиф надвинул косынку на самые глаза и занял место на площадке, отвернувшись к окну. Петр и чемпион прикрывали его от нескромных взглядов.

– Лишь бы кто из знакомых не попался, – сказал Скиф. – Могут узнать. Прикрывайте плотнее.

Но знакомый все же попался. Когда трамвай, развив страшную скорость, мчался вниз под гору, на подножке неожиданно затрепыхалась тщедушная фигура.

– Залезай! Дурак! Кто ж на такой скорости прыгает! – закричала перепуганная кондукторша.

Но фигура продолжала висеть на подножке, трепыхаясь и от кого-то отбрыкиваясь. Наконец гнавшийся за трамваем человек, видно, отстал, и висевший на подножке выпал в вагон. Это был Алик Циавили. Под правым его глазом сиял перламутровой краской огромный синяк. Отдышавшись, Алик наметанным взглядом окинул трамвай и увидел в двух шагах от себя скифов.

– Тренируюсь… прыгать на ходу, – подмигнул им курсовой сердцеед. – А вы откуда?

– Тоже с тренировки… плавали.

– А-а…

Петр и Мотиков плотнее сомкнули плечи над присевшим Скифом. Но Алика было не так-то просто провести.

– Не то девочку где-то подцепили? – спросил он, приглядываясь.

– Тебе-то какое дело?

Алик подмигнул заплывшим глазом и погрозил пальцем:

– Ай да скифы! Ай да тихони! Покажите специалисту.

– Иди, иди, без тебя разберемся.

– Ну покажи!

– Отвали! – Мотиков растопырился, загораживая Скифа, но в это время трамвай резко затормозил и чемпиона кинуло в проход. Мотиков промчался через весь вагон и врезался в кассу, своротив ее набок.

– Ничего, – сказал Циавили, разглядывая сзади Скифа. – Слышь, рыжая, пошли со мной в кино. Еще успеем на последний сеанс. Брось ты этих жлобов. Знаю я их. Замучают умными разговорами, а мы с тобой целоваться будем.

– Не приставай к девушке, – Музей загородил племянника гипнотизера.

– Старик, не применяй силу. Основа любви – свободная конкуренция. Ну, так как, рыжая? Чего ты все время отворачиваешься? Посмотри, какой я симпатичный.

– Уходи, симпатичный, отсюда, пока цел, – прорычал вернувшийся чемпион. Он легко поднял Алика за шиворот и переместил его на середину вагона.

От остановки до общежития скифы долго петляли в институтском парке, чтобы запутать следы.

– Облезлый кобель, – шипел племянник гипнотизера. – Туда же лезет со своими поцелуями. Я б тебя так поцеловал, что навек закаялся бы приставать к бедным девушкам. Представляете, как им тяжело с этим балбесом?

Скифы жили на первом этаже, поэтому, чтобы не нервировать лишний раз тетю Дусю, было решено, что Сашка залезет в окно. Однако Скиф попал в комнату лишь глубокой ночью, хотя окно выходило в глухой переулок и залезть незамеченным можно было и днем. Племянник гипнотизера был в ярости.

– Вот гад! Оказывается, он все время сидел в кустах! – ругался Скиф. – Я только к общежитию, а он как на меня – сиг. Целый час гонялся по парку. Ну я ему один раз крепко врезал. На второй глаз фонарь повесил. Вы завтра поговорите с ним, чтобы держал язык за зубами, а то пойдет болтовня по общежитию, нельзя будет приходить ночевать.

На следующий день Музей и чемпион, как советовал Скиф, переговорили с Аликом Циавили. Курсовой донжуан поднял свои острые плечи и стал очень похож на горного орла.

– Мальчики, – сказал он. – Я удивлен столь глупой просьбой. Удивлен и обижен. Вы слышали когда-нибудь, чтобы Алик Циавили болтал? Алик Циавили никогда не болтает. Запомните это. Только скажи, между нами, к кому она бегает?

– Ко мне, – сказал Петр.

Донжуан закрыл свои черные распухшие глаза и покачал головой.

– Правду говорят, что в тихом омуте черти водятся. Поздравляю, старик. Она ничего, только ноги волосатые Посоветуй ей носить чулки плотной конфигурации.

Неизвестно, хранил Циавили молчание или болтал, но вскоре все общежитие знало, что к Музею по ночам бегает какая-то девица. Председатель совета общежития демобилизованный матрос Добрыня, в общем-то снисходительный к человеческим слабостям парень, провел с Петром политбеседу.

– Дело, паря, известное, матросское, – сказал он, глядя куда-то в угол. – Все мы, паря, юнгами были. Но порядок на полубаке должен быть. Я бы тебе, паря, ничего не сказал, если бы твоя канонерка раз пришвартовалась. Я бы промолчал, ежели бы и два. Даже три. Но, паря, каждую вахту… Это уж нельзя. Надо и устав, паря, знать.

– Я ей скажу…

– Во-во, – обрадовался матрос – Скажи ей, паря, пусть пореже швартуется. А то, знаешь, пронюхает начальство – не миновать камбуза ни мне, ни тебе.

Декана сняли на шестой день. Многие бегали посмотреть на него. Свирько трудно было узнать: он почернел лицом, стал тихим и задумчивым. Нельзя было поверить, что этот маленький, незаметный человек всего несколько дней назад наводил страх на факультет, выбросил в окно Циавили, стрелял в Петра.

– Здравствуйте, Дмитрий Дмитриевич, – поздоровался Музей, встретив бывшего декана в столовой. (Рита жила теперь в общежитии, веселилась вовсю и устраивала «шкоды». На днях она встретила Петра и шутя, но все же с долей обиды сказала: «А ты не такой уж схимник как считаешься. Слышала, слышала. Только я не понимаю твоего вкуса. Влюбиться в рыжую. Фи!»)

Свирько отложил ложку, которой ел щи по-домашнему, и пригласил:

– Садись…

Петр поставил свои тарелки рядом, и они молча стали есть щи по-домашнему. Как будто ничего не случилось, как будто не было этого бурного нелепого месяца. Они съели щи по-домашнему, потом макароны по-флотски, выпили чай, и бывший декан сказал:

– Да… Твой последний ответ я оценил на тройку… Про подвесную дорогу ты хорошо рассказывал…

– Спасибо, Дмитрий Дмитриевич.

Свирько аккуратно счистил со стола крошки хлеба и бросил их в тарелку.

– Ты заходи… Может, на рыбалку когда… Я теперь ведь один.

– Я знаю, Дмитрий Дмитриевич… Но я вам честно говорю… Между нами… Этот зажим… П.М. – это «помни обо мне».

– Теперь я знаю, – прервал его декан. – Если бы он не пропустил букву, все было бы по-другому.

– Да, он пропустил букву…

– Ну ничего… ты заходи…

– Зайду…

– На рыбалку, может, сходим…

– Ага…

Свирько поднялся и пошел к выходу непривычно медленной походкой, будто слепой, осторожно ставя ноги.

…Собственно говоря, теперь Скифу можно было объявляться, но племяннику гипнотизера непременно хотелось прочитать собственный некролог.

– Зачем тебе некролог? – убеждал Скифа Петр. – Дотянешь, пока кто-нибудь увидит тебя в этом платье, тогда труднее будет выпутаться.

Но Сашка упрямился.

– В этом-то все и дело. Хочу прочесть Наверняка ведь напишут: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах». Знаешь, как приятно!

Дверь раскрылась бесшумно. Очевидно, петли смазали заранее. Музей с изумлением увидел со своей кровати, как в их комнату ввалилась толпа. Впереди комендантша, сзади – моряк с фотоаппаратом, еще какие-то люди с блокнотами.

С поразительным для ее фигуры проворством комендантша обежала всю комнату, мимоходом отпустила Петру затрещину, сопроводив ее шипением: «Я тебе покажу мораль!», и сделала стойку над кроватью Скифа. На кровати, накрывшись с головой одеялом, спал племянник гипнотизера.

Скиф спал крепко и слегка похрапывая. Возле на стуле висело платье, валялись капроновые чулки, губная помада, клипсы и другие предметы дамского туалета.

Тетя Дуся как увидела губную помаду, так ее всю и затрясло.

– Попалась, голубушка, – прошептала комендантша и сделала знак рукой моряку. Тот нацелился на кровать фотоаппаратом. «Я тебя, паря, предупреждал, – говорил весь его вид. – А теперь, паря, я должен исполнять свой долг. В другой раз будь умнее».

Наступила торжественная тишина, какая бывает лишь при открытии памятника. Только слышался безмятежный храп Скифа. Растягивая удовольствие, тетя Дуся медленно протянула к одеялу руку.

– Не трогайте! – крикнул Музей.

Тетя Дуся рванула одеяло и завизжала неожиданно тонким бабьим голоском, срываясь на истеричные нотки:

– Я тебе, мерзавка моральная, покажу, как шляться в мою общежитию!

Моряк нажал на кнопку. Полыхнул свет. Из-под одеяла высунулся ошалелый Скиф. Увидев перед собой людей, племянник гипнотизера поспешно накрылся опять с головой.

Но было уже поздно. Тетя Дуся медленно оседала на пол, как подтаявшая снежная баба. Глаза ее закатились. В дверях создалась давка.

Комната быстро опустела. Осталась лишь одна тетя Дуся, которая лежала на полу, раскинув руки.

Скиф вскочил с кровати.

– Вот чертова баба! Выглядела все-таки! Ладно, ничего не сделаешь, придется объявляться без некролога. А жаль.

По дороге им встретились двое сокурсников. Один из них, очевидно, самый слабый, лишь взглянув на племянника гипнотизера, схватился за сердце. На второго напал столбняк, и он остался стоять как вкопанный.

Показался Циавили с букетом жасмина. Курсовой донжуан за весну обломал своим возлюбленным целую аллею.

Увидев скифов, Циавили еще издали стал подмигивать и грозить пальцем.

– К ней торопишься, – закричал он. – Знаем, все знаем.

– Приветик с того светика! – бросил на ходу Скиф.

Курсовой донжуан наморщил свой узкий лобик, что-то припоминая, потом дико взглянул на Скифа и увял, словно сорванный цветок.

В вестибюле было пусто. Только лысый мрачноватый художник из профкома вывешивал какое-то объявление.

– Гляди – твой некролог! – сказал Петр.

Да, это было Сашкино жизнеописание. По всей форме, с портретом и словами: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах».

Скиф просиял.

Лысый художник достал кнопку, поискал свободное место на ватмане и, не найдя его, вонзил в фотографию, прямо Сашке в лоб.

– Куда колешь? – не выдержал племянник гипнотизера. – Никакого почтения к умершему человеку!

– Был бы человек, а то – так, – буркнул, не оборачиваясь, профкомовец.

Скиф вспыхнул.

– Зачем же тогда написали: «Память о нем будет вечно жить в наших сердцах»?

– Так всем пишут. Уж на что был дрянь человек, и то написали.

– Чем же он был «дрянь»? – спросил Сашка.

Художник достал из кармана еще кнопок, сдул табачные крошки и неторопливо продолжал:

– Уж сколько лет здесь работаю, а такого не видал. Не было таких в нашем институте.

– Ты говори конкретно, – насупился Скиф. Этот разговор, видно, сильно задевал его.

– Могу и конкретней. Для него ничего святого не было. Над всеми смеялся, всех обманывал. Для него обмануть, оставить в дураках человека – одно удовольствие. Будь моя воля, я бы в институте вечер отдыха устроил по случаю его утопления.

Племянник гипнотизера сделался мрачнее тучи.

– Ты, парень, что-то уж чересчур разговорчивый, – сказал Скиф. – Я таких не люблю. Обернись-ка!

Однако должного эффекта не получилось. Профкомовец, конечно, очень удивился, но со стула не упал.

– Жаль, – сказал он. – Полдня просидел над этой штуковиной, а теперь ни рубля не заплатят.

В комнату невозможно было войти. Даже в коридоре толпились люди.

– Говори громче! Не слышно! – то и дело раздавались голоса.

Сашка сидел на кровати и рассказывал:

– Вхожу, я это, значит, в деканат и говорю: где тут можно выписку из приказа о моем исключении получить? Свирько писал что-то. Видать, дела сдавал. Как глянул он на меня, так и стал валиться со стула. Ну я его поддержал за локоток и из графина на голову водички полил. Очнулся, он, значит, глянул на меня и опять сомлел. Я опять полил. И так четыре раза. А потом бросился на меня и стал целовать, обнимать.

Последнюю фразу Скиф произнес неуверенным голосом. Видно, племянник гипнотизера уже сомневался, действительно ли было то, о чем он рассказывает. По комнате пронесся недоверчивый гул.

– Ты ври, да не завирайся, – крикнул кто-то.

– Провалиться мне на месте! Обнимает, значит, меня, а у самого слезы. «Здравствуй, – говорит, – Саша. Где ты так долго был?» «У дядюшки, – отвечаю, – в Душанбе». – «Что ж ты никого не предупредил? А у нас тут такое поднялось. Мне даже заявление пришлось подать». Так что вы должны теперь меня кормить и поить. Я вам декана, рожам, сменил.

Когда все разошлись, Петр Музей подошел к Скифу и пожал ему руку.

– Я тебе, Саша, это никогда не забуду… По сути дела, ты мне спас всю жизнь… Ты просто гений!

– Ну, допустим, не гений, – сказал племянник гипнотизера скромно. – Но ход был придуман, конечно, сильный. А теперь собирай чемодан и дуй в свою комнату. Ты опять отличник, а отличники вместе с такими, как я, не живут.

IV

Скиф валялся на кровати и решал важную проблему: как на пятьдесят восемь копеек прожить оставшиеся до стипендии два дня? Было несколько вариантов, но они все неизменно состояли из хамсы, хлеба и чая. Мотиков в этом вопросе был плохим советчиком.

– Пошли срубим по три порции гречневой каши, – предлагал он, – а там будь что будет.

– Если взять кило хамсы – пятьдесят копеек, – бормотал Скиф, уставясь в потолок, – полбуханки хлеба – семь копеек, то остается еще копейка НЗ… Если полкило хамсы… Тогда можно взять две буханки хлеба… и пять копеек НЗ…

– Попросим полить побольше подливой, – гнул свое Мотиков. – Получится почти суп. Знаешь, как вкусно. Когда я был на сборах в Минске…

– Суп… врезать бы тебе по толстой шее. Зачем ты вчера сожрал три шашлыка?

– Они шипели и луком пахли, – оправдывался чемпион – Съел и даже не наелся.

– «Шипели», «луком пахли!» – Скиф вскочил с кровати и заметался по комнате. – Надо думать головой, а не животом! Почему ты еще не сожрал эскалоп? А? Почему ты не сожрал эскалоп?

– Не говори про эскалоп, – попросил Мотиков.

– Пахнет чем-то, – вдруг остановился Скиф, принюхиваясь в сторону окна. – Какой-то гад жарит сало. Откуда оно взялось? Вчера сам прочистил все тумбочки. Это где-то наверху… Сейчас он у меня расколется. Готовь желудок, Мотя.

– Он у меня… всегда готов…

Скиф открыл дверь и столкнулся с Петром Музеем. От Петра Музея пахло жареным салом.

– Здорово, ребята, – сказал отличник весело. – Пошли ко мне. Мать приехала. Закусим чем колхоз послал.

– Вообще-то мы только что пообедали. Взял отбивную, а там одно сало. Пришлось заменить на эскалоп. – Скиф погладил впалый живот. – Но за компанию…

– Трепач… всегда трепач… – Мотиков, бормоча, уже натягивал брюки. – Шагу без трепа не может…

– Что ты сказал, Мотя?

– Я говорю, что надо уважить человека.

– Ты прав, Мотя. Ты прав, как всегда…

Через минуту все трое уже сидели за столом в комнате Музея. Стол был уставлен банками, баночками, свертками, сверточками, бутылками с маслом, медом, самогоном. На электрической плитке в углу корчилось и отчаянно шипело сало. Возле сковородки хлопотала полная, модно одетая мать Петра Музея.

– А грибочков не хотите? – говорила она. – Собственного изготовления. Маслята. Не смотрите, что они такие зеленые. Я туда смородинового листу положила. Лесом так и пахнут. Отведайте. Вы картошку какую любите? Жареную или цельную, вареную, обжаренную в сале?

– В сале… – прохрипел Мотиков.

– А холодца не желаете? Свеженький, только вчера сготовила.

– Желаем…

– Петр, что же ты сидишь? Налей ребятам пока по стаканчику. Первачок-то из меду.

Вскоре Скиф и Мотиков опустошали стол вокруг себя, вполуха слушая, что говорила мать Петра Музея.

– Мне про вас сынок рассказывал, как вы его от этого изверга спасли. Прямо и не знаю, как вас, товарищ Скифин, и благодарить… Столько вы из-за моего перенатерпелись… Это надо же – неделю в шалаше прожить… Я вам нейлоновую рубашку подарю! У вас есть нейлоновая рубашка? Ну как же… Скоро выпускной вечер…

Мать Петра побежала к вместительному саквояжу, порылась и принесла Скифу белую нейлоновую рубашку.

– Наденьте.

– Что вы… Не знаю, как вас…

– Марья Николаевна.

– Мне неловко… такая дорогая вещь…

– Здоровье, мой милый, дороже всех вещей! Вы своим здоровьем рисковали, когда в шалаше сидели!

Племянник гипнотизера вытер руки о штаны и надел нейлоновую рубашку.

– Вам идет при вашем светлом волосе.

– Слишком тонкая. Все видно, – завистливо сказал Мотиков.

– Я бы и вам подарила, но такого размера нет.

– Можно из двух одну сшить, – намекнул чемпион.

– Мам, да садись ты! – крикнул Петр. – Все хлопочешь да хлопочешь. Давай лучше выпьем за защиту! Инженеры теперь…

– Инженеры… – проворчала Марья Николаевна, присаживаясь на стул и берясь за стаканчик с самогоном. – Всю жизнь навоз из-под коров вычищать. Мать чистила, отец чистил, и теперь вот сын будет чистить. Для того я тебя учила, что ли? Лучше всех в классе был. Задачки, как орехи, щелкал. Учителя не нахвалятся. Каждый день мне говорили: умный, талантливый.

– Мама!

– А то неправда, что ли? Знакомый у нас есть – с отцом вместе воевал. Хоть сейчас, говорит, в научный институт его устрою. Скажите, Саша, вот вы умный человек, неужели никак нельзя от этого колхоза отвертеться?

Мать Петра Музея бросила вилку и заплакала:

– Ничего для своего сыночка не пожалею… Последнее отдам.

– Мама!

– Вы бы придумали что, Саша… Вы такой ловкий, быстрый… Хватка у вас… Вот сейчас, смотрю, сидите, а глаза так и вертятся, руки так и ходят… А мой такой, прости меня грешную, такой телок!

– Мама! Если вы не перестанете, я сейчас уйду!

– Что, неправду я говорю?! Тебе кто хошь на голову сядет! Помнишь, Игнатка книгу в школе спер, а на тебя свалил? Если бы не я…

Музей вышел, хлопнув дверью. Марья Николаевна вытерла слезы платочком.

– Я вам, Саша, скажу: живем мы, слава богу, в достатке. Огород и сад у нас хороший, у самой речки, да и хозяйство держим. Так что…

– Тут никто не поможет, – сказал Скиф, уплетая печеночный паштет. – Без открепления нашего брата, схишника, нигде не принимают.

– А где его можно достать, открепление это?

– В колхозе, куда направили. Это такая справка: мол, в хозяйстве таком-то инженер такой-то не требуется. Только кто же ее даст – эту справку?

– А вы бы, Саша, могли достать?

– Мне она не нужна.

– Он все может, – сказал Мотиков с набитым холодцом ртом. – Один раз он девкой оделся. Точка в точку.

Сашка Скиф наелся, откинулся на спинку стула и принялся философствовать:

– Сделать все можно, надо только голову иметь. Вот хотя бы с этим откреплением. Все, кто хочет его иметь, рассуждают как? Дескать, чем ближе к городу колхоз, тем больше там специалистов, а значит, и легче получить открепление.

– Он ее хвать, а там листья! – вдруг заржал чемпион. – Милашка-утопленник!

– Да… Помолчи, Мотя… А того не понимают, что аппетит приходит во время еды. Есть у него один инженер, так давай ему еще второго – в бригаду. Представляете? Он за откреплением, бедняга, приехал, а его – в бригаду! Ха-ха-ха!

– Га-га-га! – поддержал чемпион. – Он ее чмок – а там глина.

– А как бы вы, Сашенька, сделали? Что же вы ничего не едите? Леща хотя бы подрали. Смотрите, какой жирный. Домашний. – Марья Николаевна пододвинула племяннику гипнотизера толстого леща. Сашка посмотрел его на свет.

– Жирный, гад.

– Ага, весь светится.

– Если не возражаете, я возьму его с собой.

– Пожалуйста, пожалуйста!

– Как бы я сделал? Я бы, наоборот, забрался в самую глухомань, где они инженера-то и в глаза не видели. Чтобы они на цыпочках передо мной. Чтобы с перепугу за ревизора приняли. Только пыжиковая шапка нужна и портфель… Прошелся бы по усадьбе, пересчитал сеялки – и с места в карьер: «Ты почему, такой-сякой, разэдакий, их не смазал и на колодки не поставил? Почему их пятнадцать, а было с осени двадцать три? Куда дел? Пропил? Под суд пойдешь!». И таким макаром про плуги, про тракторы. На председателе лица нет, а ему тут акты всякие на подпись, среди них и открепление. Буквы у него в глазах прыгают, рука дрожит. Чирк, чирк, шлеп, шлеп – и готово! Еще и самогончиком на дорожку угостит… Есть и другие способы. Например, припадочным прикинуться. Вы любите припадочных?

– Боже упаси!

– Их никто не любит. В этом-то все и дело.

– Ох, Сашенька! – запричитала мать Петра. – Моему бы такой характер! А то сапун-сапуном. Упустит такое место! Помогли бы вы нам, Сашенька. Христом-богом прошу! Поезжайте с ним! Я и дорогу оплачу и шапку… эту самую… куплю.

– И портфель нужен, – напомнил Мотиков.

– Портфель, господи! Я последнее отдам, лишь бы сына по-человечески устроить! А когда Петя в институте обживется, он вас к себе возьмет.

– Нам это не нужно, – захмелевший Сашка Скиф небрежно раскачивался на стуле. – Мы люди простые. Мы хоть где работать можем, не пропадем. Разве правда с Петром съездить, а, Мотя? Как ты считаешь?

– Ага! И я с вами! Мне тоже открепление нужно. Я в цирке хочу работать!

– Можно прокатиться для интересу. А то в самом деле пропадет великий ученый. Давай подъемные и командировочные, Марья Николаевна.

– Господи! – засуетилась мать Петра Музея. Кастрюля с картошкой выпала из ее рук. – Сыночек ты мой дорогой! Да как же мне отблагодарить тебя? Хочешь, мы телку тебе подарим? Хорошая телка, сентиментальная.

– Телку? – опешил Скиф. – Всю жизнь мечтал о телке.

Зато Мотиков не растерялся.

– Мы ее возьмем с собой, – сказал он. – Будем ехать и есть. На три дня хватит.

Выезд решили не откладывать. Сашка Скиф ходил с озабоченным видом. Он думал. Думал племянник гипнотизера два дня и две ночи, а на третьи сутки сказал:

– Нужна подержанная милицейская форма, кобура, две рваные фуфайки, две блатные кепочки с пуговками, остальное – по вдохновению.

– Кобура с пистолетом аль без пистолета? – деловито осведомилась Марья Николаевна. – А то у меня милиционер знакомый есть. Я и ружье могу достать.

– Обойдемся и кобурой. Фуфайки бы только порваней.

– Господи! Аль у меня на новые денег нет? Может, вам по?льта купить?

Скиф нахмурился.

– Доставайте, Марья Николаевна, то, что я сказал.

– Ах, извини, сынок! Все сделаем в наилучшем виде, – испугалась мать Музея. – Хочешь как покрасивше…

Петр недоумевал, зачем Скифу потребовался этот маскарад, но расспрашивать не решился. Мотиков же верил своему шефу слепо.

Все приготовления проходили в тайне. Однако вечером, накануне отъезда, Скифа встретил Алик Циавили и стал подмигивать и грозить пальцем.

– Знаем… все знаем…

– Что ты знаешь? – Скиф уставился на курсового донжуана испепеляющим взглядом.

– Все… Ай да скифы, ай да жучки-светлячки…

– Ты что, совсем заболел? – Племянник гипнотизера хотел пройти мимо, но Циавили загородил ему дорогу.

– Слышь, будь другом… У меня сейчас такой серьезный роман заварился… а они направили на Колыму. Вся жизнь кувырком.

– А я тут при чем?

– Возьми с собой.

– Куда? В колхоз? Чего-чего, а колхозов кругом навалом. Выбирай любой.

– Знаем… все знаем…

– Ну и молодец. Знание – сила.

Но отвязаться от донжуана оказалось не так-то легко. Он приставал к скифам, скребся в дверь и лез в окно.

– Жучки вы, – ныл он. – Только для себя. А что товарища на Колыму ссылают накануне свадьбы, им наплевать. Возьмите с собой… В долгу не останусь… Я вас с такими девочками познакомлю…

Циавили надоедал до тех пор, пока чемпион не рассвирепел. Мотиков выскочил из комнаты в одном трико, загнал щуплого донжуана в угол и стал его кидать через себя, отрабатывая прием классической борьбы. Алик дрыгал ногами и руками, как тряпичная кукла, но, закаленный в битвах за прекрасный пол, не падал духом.

– Все равно… знаем… Ой! Куда кидаешь на подоконник! Знаем… все знаем…

Наконец чемпиону надоело, он плюнул и, показав красному, потному донжуану огромный кулак, пошел спать.

… Состав оказался полупустым. Ехали в основном рыбаки, дачники, рабочие из третьей смены. Вагоны, видно, после жарких отпускных дней побывали в ремонте, и теперь сверкали яркой краской и едко пахли пластиком. Тяжелые громоздкие полки были выброшены, вместо них красовались откидные мягкие кресла, как в самолете.

Скифы расположились возле окон, завалив вещами противоположные сиденья. Очутившись в вагоне, Мотиков заволновался. Он то и дело развязывал рюкзак с общественными запасами питания, заглядывал в него и вздыхал.

– Колбасы… мало, – бормотал чемпион. – И сала всего два кило взяли… Саш, дай рубль, там «Частик в томате» продается…

– Хорош и без частика. Ты что, зимовать собрался? – оборвал Скиф. – Послезавтра дома будем.

– Зимовать… Тут и на один обед не хватит.

За окном, топоча, пробежал железнодорожник с флажками; забубнил что-то радиорепродуктор, где-то зашипело.

– Скорей, скорей, заходи, – кондуктор подтолкнул в вагон чемпиона, который висел на подножке, колеблясь, бежать ему за частиком или нет.

Поезд дернулся и пошел, набирая скорость, сначала в лабиринте составов, вагонов, платформ, тупиков с зелеными брустверами, потом замелькали домики пригородов, окруженные уже желтеющими садами, и вдруг вознеслось в небо и поплыло, поворачиваясь вслед за составом, гигантское обзорное колесо, похожее скорее на знамение свыше, чем на творение рук человеческих.

Вскоре город вместе с колесом, разрушенными церквами на холмах, тихой открытой речкой, над которой посреди луга нелепо выгнулся кошачьей спиной железнодорожный мост, семафорами, светофорами, букашками-автобусами внизу (так и хотелось посадить их на ладонь и спеть: «Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают конфетки»), шлейфом дыма, тянущимся от семи труб электростанции, похожей на крейсер «Аврора», растворился в дымке, и пошли леса, короткие платформы с названиями «Осиновка», «Земляничная»… По вагону гулял пропитанный запахами ранней осени ветерок, бегали солнечные зайчики. На коротких стоянках залезали старички с кошелками, врывалась шумливая ребятня с удочками. Скифы притихли, встав у окон. Уже давно каждому из них не выпадало вот такое лесное бегущее утро.

Первым стряхнул с себя колдовство Сашка Скиф.

– Тэк-с, – сказал он, вытаскивая из заднего кармана брюк сложенную вчетверо карту. – Хватит баклуши бить. Давайте решать, куда направим свои стопы!

– Как? – удивился Музей. – Ты даже не знаешь, куда мы едем?

– В этом-то все и дело. Просто мне всегда нравился этот поезд: не надо карабкаться по полкам, дрыхни хоть до самого Харькова. Можно сойти вот здесь. Станция узловая, значит, пиво в буфете есть. Вокруг уйма колхозов. Ты смотри, прямо удивительно – одни колхозы. «Красный партизан», «Верный путь», «Первая пятилетка». Поехали в «Первую пятилетку», братва. У нее романтическая конфигурация: похоже на сердце, пронзенное рекой.

– Что ты придумал? – спросил долго крепившийся Петр. – Зачем нам милицейская форма? С ней можно так подзалететь…

– В этом-то все дело. – Скиф продолжал рассматривать карту. – Все продумано. План такой, что никто не устоит.

– Лучше утопленника? – спросил Мотиков.

– В этом-то, Мотя, и все дело. Ты видел, Мотя, как дети идут на первомайскую демонстрацию? В белых платьицах, жуют мороженое и несут флажки.

– Ага, видел, – сказал чемпион.

– Идут, а флажки так и трещат по ветру, так и трещат. Так вот, Мотя, послезавтра вы будете идти по проспекту Революции, выставив свои открепления, и будете смеяться, как дети.

– Я сразу в цирк пойду.

– Не смею задерживать вас, товарищ Поддубный, только не забудьте перед тем, как уйти, поставить Александру Скифину бутылку «Рижского» пива.

– Я десять поставлю.

– Спасибо, Мотя.

– И все-таки, Саша, – сказал Петр Музей, – нам бы хотелось знать, в чем суть твоего замысла. Надо морально подготовиться.

Племянник гипнотизера сложил карту.

– Двинем в «Первую пятилетку». Очень красивая конфигурация. И от станции далеко. Наверно, непуганный край… Значит, вы хотите знать, в чем суть замысла? А, Мотя? Ты тоже хочешь знать, в чем суть замысла?

– Нет. Я тебе и так верю.

– Спасибо, Мотя. Я никогда не сомневался в твоей преданности. И все же Петр прав, требуя раскрытия замысла: надо знать, на что идешь. Особенно когда операция намечается с привлечением милицейской формы. Замысел очень прост, абсолютно безо всякого риска, без погони, масок и стрельбы. Приходим, разговариваем с председателем, он подписывает нам открепления, и мы возвращаемся домой. Без волокиты, нервотрепки и унижения.

– А шинель зачем?

– В этом-то все и дело. Шинель, Петя, пусть тебя не беспокоит. Все пройдет как по маслу. Можете засечь по часам. Операция не займет и пятнадцати минут. А суть дела, ребята, я вам расскажу в лесной полосе возле колхоза. Нам обязательно нужна лесная полоса. Раньше вам знать не надо. Будете волноваться, нервничать.

Мотиков вдруг развеселился.

– Лесная полоса! Га-га-га! Шалаш! Га-га-га! Утопленник! Я знаю – он оденется милиционером, придет ночью: «Руки вверх! Давай открепление!» Га-г-а-га!

Чемпион еще не кончил смеяться, когда в вагоне появился Алик Циавили, волоча хозяйственную сумку и красный зонт. За Аликом шла Рита.

– Я так и знал, что они здесь! – радостно завопил курсовой донжуан и стал грозить пальцем. – Знаем! Мы все знаем!

У скифов был такой вид, как будто во время списывания их внезапно схватили за шиворот.

– Я всю ночь в кустах пролежал, – сообщил Алик Циавили. – Все равно, думаю, выслежу этих жучков. Ну и жучки! Потихоньку выбрались чуть свет – и на поезд!..

– Здравствуйте, мальчики, – Рита села рядом с Петром. – А я тоже решила взять открепление. Вы знаете новость? Мы с Аликом женимся. Не верите? Алик, покажем им черновик.

Циавили засиял и вытащил помятую бумажку. «В народный Загс, – прочел он торжественным голосом. – Прошу Вас зарегистрировать нас, так как мы решили пожениться».

Скиф быстро вырвал бумажку и выбросил ее в окно.

– Идиот, – прошипел племянник гипнотизера. – Ты что к нам привязался? Я спрашиваю, ты чего к нам привязался?

– Но мы решили пожениться… И нам надо открепиться… Иначе Колыма…

– А нам какое дело? Ты чего к нам привязался? Мотя, чего он к нам привязался? Ты же сказал ему, чтобы он к нам больше не лез?

– Сказал, – прохрипел чемпион, начиная багроветь.

Донжуан отбежал в сторону.

– Я всю ночь в кустах пролежал! У меня шея не гнется. Сделаюсь инвалидом – сами будете отвечать.

– Мотя, ну чего он к нам привязался?

– Ых! Ых! – привстал чемпион.

– У меня шея не гнется!

– Сейчас мы ее согнем! Ых! Ых!

– Подождите, мальчики, он не виноват. Это я его уговорила. Мы вам мешать не будем. Просто куда вы, туда и мы. Ну, пожалуйста, Саша… Я вас очень прошу… Мы уже сняли квартиру… Алика берут сапожным мастером… Я устраиваюсь в театр… Ну возьмите, Саша, вам же это ничего не стоит. А? Ну дай я тебя поцелую. Ты такой добрый, славный. Тебя так все любят в институте. Дай я тебя поцелую.

При всех своих достоинствах Сашка обладал одним крупным недостатком: он любил грубую лесть.

– Ну черт с вами, – проворчал племянник гипнотизера. – Только слушаться меня во всем. Во-первых, жениху придется сделать себе прическу «ноль».

Циавили ахнул и невольно схватился за свою прилизанную, набриолиненную шевелюру.

– Это для того, чтобы его не лизали коровы, – объяснил Сашка Скиф. – А то еще отравятся.

– Коровы…

– А ты что думал? Мы едем в колхоз, а в колхозе водятся коровы. Не слышал?