Пленение инеем

Ты помнишь, как с тобой мы по дороге шли?

Терялся край земли в сиянье и пыли,

томились листья ив под тонким слоем пыли,

и только облака легко по небу плыли.

Одно из облаков нас, как звезда, вело

по местности простой в знакомое село,

где перекинут мост кирпичный через речку,

где дерево стоит, напоминая свечку.

Там, у оврага, — дом, а в доме — тишина.

Лежит в густой пыли на чердаке икона.

Я знаю, что давно закончилась война,

остался только прах от стен Иерихона,

и рухнула уже Берлинская стена.

А мой отец-солдат через Европу шел,

молилась бабушка, и рыла мать окопы…

И память о былом, как светлый ореол,

таинственно сквозит над картою Европы.

А мы все шли с тобой, и колосилась рожь,

и поле кое-где сияло васильками,

и теплый ветер дул, и пробегала дрожь

по зеркалу реки, и тонкими руками

касалась ива волн, взбегающих на брег,

лягушки квакали в своем речном Париже,

и стрелки на часах вдруг замедляли бег,

но только дом родной не становился ближе.

Мы шли с тобой и шли, и убыстряли шаг,

и щурили глаза от солнечного блика…

Вон там стоит ветла, вон там — растет овраг,

вон там журчит родник и зреет земляника.

Давай передохнем и спустимся к реке,

умоемся и руки вытрем полотенцем…

Вот-вот возникнет дом, где спит на чердаке

измученная Мать с Божественным Младенцем.

Я помню, как паук висел на волоске,

как утром шел народ к пустому магазину,

как пахла лебеда, как, сидя на песке,

мой дядя из ветвей зеленых плел корзину.

Где волны той реки, где ветви гибких лоз?

Увяли лепестки кроваво-красных цинний…

Их запоздалый цвет уже убил мороз,

и у корней волос чуть серебрится иней.

На мир спустилась ночь, и в облачном кремле

так тихо и светло горит луны лампада.

Раб Божий Николай давно лежит в земле,

оплакан и отпет, — и большего не надо.

Двух осторожных птиц я видела в окно:

сиял в снегу снегирь, как девичий румянец,

а в доме на стене — застывшее кино:

случайный блеск стекла и фотографий глянец.

Синица снег клюет и просится ко мне.

В каком прекрасном сне, в какой волшебной сказке

я вижу целый мир, висящий на стене:

Младенец в люльке, мать, солдат в железной каске?

Вот это — наш погост, а это — город Брест,

здесь — стриженый малыш отважно сел на санки…

У деда на груди — Георгиевский крест,

а у отца — медаль и орденские планки.

Росла в лесу трава, шумел колхозный сад,

скучали лопухи и пыльная крапива.

Ты помнишь, как тому уж сорок лет назад

ты перед сном меня святой водой кропила?

Потом гасила свет, и тихо я спала,

мне чудился во сне какой-то конь и всадник,

невидимых церквей сияли купола,

и свет лила луна на бедный палисадник.

Плачут птицы больные, вспоминают весну.

Я вас, тени родные, перед сном помяну.

Как рыдание арфы, птичий строится стан.

Спят Димитрий и Марфа, Параскева, Иван.

Никакого зазора нет в пространстве ином

между ангельским хором и провидческим сном.

Между сушей и морем, между ночью и днем,

между будущим горем и слезами о нем.

Мне как будто открыли старой хроники кадр:

в безымянной могиле спит солдат Александр.

Сколько воинов верных час свой смертный нашли

в развороченных недрах материнской земли.

Кто отпет и оплакан и Всевышним прощен,

кто невидимым знаком — красной кровью — крещен.

Снег ли в воздухе тает над молчащим селом,

или ива читает поминальный псалом,

или хочет оставить над пространством полей

крест и «Вечную память» вещий клик журавлей?

Вот ребенок на мир сквозь волшебное смотрит стекло:

там деревья омыты дождем, как душа покаяньем.

Каждый лист — изумруд, и прекрасно кругом, и светло,

мир наполнен до края каким-то нездешним сияньем.

Веселится ребенок и зеркальце держит в руке,

зная смысл Благодати, не ведает буквы Закона…

И не видит дитя, что на пыльном лежит чердаке

из разрушенной церкви спасенная дедом икона.

Мой ангел был мне дан, когда пришла весна,

прилипла к сапогам кладбищенская глина,

трава была нежна, вода была пресна,

и набивали цвет крыжовник и малина.

Мой ангел был нездешним светом осиян,

он был изображен с мечом и эдельвейсом.

Еще шумел в крови великий океан,

и сердца стук звучал, как стук колес по рельсам.

Но огнь, вода и Дух преобразили плоть,

и стала вновь земля лишь бренной оболочкой.

Еще я научусь слагать персты в щепоть —

и сжалится Господь над капитанской дочкой.

Жизнь наша бедная — жалость и милость.

Ива к холодной воде наклонилась.

Плачет, голубка, а ветка одна

хочет коснуться песчаного дна.

В тихом сиянии, в центре вселенной

молится ива в одежде смиренной,

видит сияющий звездный поток,

плачет, надев свой узорный платок.

Плачет о тех, кто с войны не вернулся,

в гибель свою с головой окунулся,

в вечность ушел — и Господь их простил,

Кровью Своей перед сном причастил.

Как же слезам покаянья не литься,

как об усопших живым не молиться,

как не дарить им любовь и тоску

иве-красавице, ветром колеблемой,

воздуху стылому, птице серебряной,

дереву, камню, речному песку?

Будет куст рябиновый пылать,

дань отдав возвышенному слогу…

Дорогие, что вам пожелать —

Ангела-хранителя в дорогу?

За земные тяжкие труды

вы уже рукой коснулись неба.

Вам награда — блеск речной воды

и знакомый вкус ржаного хлеба.

Нам с тобою к лицу слабый отсвет любви и страданья.

День подходит к концу, наступает пора увяданья.

Это в келью души открывается тайная дверца…

Здравствуй, тихий закат моего непокорного сердца!

Я не знаю, о чем в небе птицы кричат, улетая,

как листва, на деревьях сквозит красота золотая,

нам ее не понять, мы еще не простились с весною,

и кого мы пленять будем инеем, льдом, белизною?

Нам пора хоронить то, что умерло в юности, в детстве,

кто нас будет винить в незаслуженном, горьком наследстве?

И сережки ольхи тихим светом горят на рассвете.

За былые грехи наши бедные молятся дети.

Вновь сияет луна там, на дне опрокинутой чаши.

От тяжелого сна отдыхают родители наши,

и тоскуют о нас, и лицо закрывают руками,

талым снегом, листвой, испареньями рек, облаками…