Пленники долга

1

Чуть выше Калязина, где Волга течёт по широкой, крутой дуге, сдерживаемая высоким левым берегом, есть большой, поросший соснами остров. С трёх сторон его огибает Волга, с четвёртой — прямая протока, которая образовалась, когда построили плотину в Угличе и уровень воды поднялся. За островом, за протокой, снова начинается сосновый лес. С воды он кажется тёмным, густым и бескрайним. На самом деле он не так уж велик и даже не густ. Его пересекают дороги и тропинки, проложенные по песку, и потому всегда сухие, даже после дождей.

Одна из таких дорог тянулась по самому краю леса, вдоль ржаного поля, и упиралась в воду, напротив острова. По воскресеньям, летом, если хорошая погода, по ней к протоке приезжал автобус с отдыхающими. Они ловили рыбу и загорали. Часто к берегу у дороги приставали моторки и яхты, и тогда с воды были видны серебряные и оранжевые палатки. Куда больше туристов высаживалось на острове. Им казалось, что там можно найти уединение, и потому они старательно искали щель между поставленными раньше палатками, высадившись, собирали забытые консервные банки и прочий сор, ругали предшественников за беспорядок, убеждённые в том, что плохое отношение к природе — варварство, что не мешало им самим, отъезжая, оставлять на берегу пустые банки, бутылки и бумажки. Вечерами туристы разжигали костры и пили чай, но в отличие от пешеходов, ограниченных тем, что могут унести в рюкзаках, они не пели песен и не шумели — чаще всего они прибывали туда семьями, с детьми, собаками, запасом разных продуктов и примусов.

Однорукий лесник с хмурым мятым лицом, который выходил искупаться к концу лесной дороги, привык не обижаться на туристов и не опасался, что они подожгут лес. Он знал, что его туристы — народ обстоятельный и солидный, костры они всегда заливают или затаптывают.

Однорукий лесник скидывал форменную тужурку с дубовыми листьями в петлицах, расстёгивал брюки, ловко снимал ботинки и осторожно входил в воду, щупая ногой дно, чтобы не наступить на осколок бутылки или острый камень. Потом останавливался по пояс в воде, глубоко вздыхал и падал в воду. Он плыл на боку, подгребая единственной рукой. Надежда с Оленькой оставались обычно на берегу. Надежда мыла посуду, потому что в доме лесника на том конце дороги не было колодца, а если кончала мыть раньше, чем лесник вылезал из воды, садилась на камень и ждала его, глядя на воду и на цепочку костров на том берегу протоки, которые напоминали ей почему-то ночную городскую улицу и вызывали желание уехать в Ленинград или в Москву. Когда Надежда видела, что лесник возвращается, она заходила по колено в воду, протягивала ему пустые вёдра, и он наполнял их, вернувшись туда, где поглубже и вода чище.

Если поблизости оказывались туристы, лесник накидывал на голое тело форменную тужурку и шёл к костру. Он старался людей не пугать и говорил с ними мягко, вежливо и глядел влево, чтобы не виден был шрам на щеке.

На обратном пути он останавливался, подбирал бумажки и всякую труху и сносил к яме, которую каждую весну рыл у дороги и которой никто, кроме него, не пользовался.

Если было некогда или не сезон, и берега пусты, однорукий лесник не задерживался у воды. Набирал вёдра и спешил домой. Надежда приезжала только по субботам, а Оленька, маленькая ещё, боялась оставаться вечером одна.

Он шёл по упругой ровной дороге, пролегшей между розовыми, темнеющими к земле стволами сосен, у подножия которых сквозь слой серых игл пробивались кусты черники и росли грибы.

Грибов лесник не ел, не любил и не собирал. Собирала их Оленька, и, чтобы доставить ей удовольствие, лесник научился солить их и сушить на чердаке. А потом они дарили их Надежде. Когда она приезжала.

Оленька была леснику племянницей. Дочкой погибшего три года назад брата-шофёра. Они оба, и лесник, которого звали Тимофеем Фёдоровичем, и брат его Николай, были из этих мест. Тимофей пришёл безруким с войны и устроился в лес, а Николай был моложе и на войну не попал. Тимофей остался бобылём, а Николай женился в сорок восьмом на Надежде, у него родилась дочь, и жили они с Надеждой мирно, но Николай попал в аварию и умер в больнице. До смерти Николая лесник редко виделся с братом и его семьёй, но, когда настало первое лето после его смерти, лесник как-то был в городе, зашёл к Надежде и пригласил её с дочкой приезжать в лес. Он знал, что у Надежды скудно с деньгами, других родственников у неё нет, работала она медсестрой в больнице. Вот и позвал приезжать к себе, привозить девочку.

С тех пор Надежда каждое лето отвозила Оленьку дяде Тимофею, на месяц, а то и больше, а сама приезжала по субботам, прибирала в доме, подметала, мыла полы и старалась быть полезной, потому что денег за Оленьку Тимофей, конечно, не брал. И то, что она хлопотала по дому, вместо того чтобы отдыхать, и злило Тимофея, и трогало.

Был уже конец августа, погода портилась, ночи стали холодными и влажными, словно тянуло, как из погреба, от самого Рыбинского моря. Туристы разъехались. Была последняя суббота, через три дня Тимофей обещал привезти Олю к школе, ей пора было идти в первый класс. Была последняя ночь, когда Надежда будет спать в доме Тимофея. И до весны. Может, лесник приедет в Калязин на ноябрьские, а может, и не увидит их до Нового года.

Надежда мыла посуду. На песке лежал кусок хозяйственного мыла. Надежда мыла чашки и тарелки, что накопились с обеда и ужина, проводила тряпкой по мылу и тёрла ею посуду, зайдя по щиколотки в воду. Потом полоскала каждую чашку. Оля озябла и убежала куда-то в кусты, искала лисички. Лесник сидел на камне, накинув тужурку. Он не собирался купаться, но и дома делать было нечего. Они молчали.

Полоская чашки, Надежда наклонялась, и лесник видел её загорелые, крепкие и очень ещё молодые ноги, и ему было неловко оттого, что он не может поговорить с Надеждой, чтобы она оставалась у него совсем. Ему было бы легче, если бы Николая никогда не существовало, и потому лесник старался смотреть мимо Надежды, на серую сумеречную воду, чёрный частокол леса на острове и одинокий огонёк костра на том берегу. Костёр жгли не туристы, а рыбаки, местные.

Но Надежда в тот вечер тоже чувствовала себя неловко, будто ждала чего-то, и, когда взгляд лесника вернулся к ней, она распрямилась и спрятала под белую в красный горошек косынку прядь прямых русых волос. Волосы за лето стали светлее кожи — выгорели, от загара белее казались зубы и белки глаз. Особенно сейчас. Тимофей отвёл глаза — Надежда смотрела на него как-то слишком откровенно, как на него смотреть было нельзя, потому что он был некрасив, потому что он был инвалид и ещё был старшим братом её погибшего мужа и потому что он хотел бы, чтобы Надежда осталась здесь.

А она стояла и смотрела на него. И он не мог, даже отводя глаза, не видеть её. У неё была невысокая грудь, тонкая талия и длинная шея. А вот ноги были крепкими и тяжёлыми. И руки были сильные, налитые. В сумерках глаза её светились — белки казались светло-голубыми. Тимофей нечаянно ответил на её взгляд, и сладкая боль, зародившись в плече, распространилась на грудь и подошла к горлу ожиданием того, что может и должно случиться сегодня.

Тимофей не мог оторвать взгляда от Надежды. А когда её губы шевельнулись, он испугался наступающих слов и звука голоса.

Надежда сказала:

— Ты, Тима, иди домой. Оленьку возьми, она замёрзла. Я скоро.

Тимофей сразу поднялся, с облегчением, полный благодарности Надежде, что она нашла такие ничего не значащие, но добрые и нужные слова.

Он позвал Олю и пошёл к дому. А Надежда осталась домывать посуду.

2

Даг поудобнее уселся в потёртом кресле, разложил список на столе и читал его вслух, отчёркивая ногтем строчки. Он чуть щурился — зрение начинало сдавать, хотя он сам об этом не догадывался или, вернее, не позволял себе догадываться.

— А запасную рацию взял?

— Взял, — ответил Павлыш.

— Второй тент взял?

— Ты дочитай сначала. Сато, у тебя нет чёрных ниток?

— Нет. Кончились.

— Возьми и третий тент, — сказал Даг.

— Не надо.

— И второй генератор возьми.

— Вот он, пункт двадцать три.

— Правильно. Сколько баллонов берёшь?

— Хватит.

— Сгущённое молоко? Зубную щётку?

— Ты меня собираешь в туристский поход?

— Возьми компот. Мы обойдёмся.

— Як вам зайду, когда захочется компота.

— К нам не так легко прийти.

— Я шучу, — сказал Павлыш. — Я не собираюсь к вам приходить.

— Как хочешь, — сказал Даг.

Он смотрел на экран. Роботы ползали по тросам, как тли по травинкам.

— Сегодня переберёшься? — спросил Даг.

Даг торопился домой. Они потеряли уже два дня, готовя добычу к транспортировке. И ещё две недели на торможение и манёвры.

На мостик вошёл Сато и сказал, что катер готов и загружен.

— По списку? — спросил Даг.

— По списку. Павлыш дал мне копию.

— Это хорошо, — сказал Даг. — Добавь третий тент.

— Я уже добавил, — сказал Сато. — У нас есть запасные тенты. Нам они всё равно не пригодятся.

— Я бы на твоём месте, — сказал Дат, — перебирался бы сейчас.

— Я готов, — сказал Павлыш.

Даг был прав. Лучше перебраться сейчас, и если что не так, нетрудно сгонять на корабль и взять забытое. Придётся провести несколько недель на потерявшем управление, мёртвом судне, брошенном хозяевами неизвестно когда и неизвестно почему, летевшем бесцельно, словно «Летучий голландец», и обречённом, не встреть они его, миллионы лет проваливаться в чёрную пустоту космоса, пока его не притянет какая-нибудь звезда или планета или пока он не разлетится вдребезги, столкнувшись с метеоритом.

Участок Галактики, через который они возвращались, был пуст, лежал в стороне от изведанных путей, и сюда редко заглядывали корабли. Это была исключительная, почти невероятная находка. Неуправляемый, оставленный экипажем, но не повреждённый корабль.

Даг подсчитал, что, если вести трофей на буксире, горючего до внешних баз хватит. Конечно, если выкинуть за борт груз и отправить в пустоту почти всё, ради чего они двадцать месяцев не видели ни одного человеческого лица (собственные не в счёт).

И кому-то из троих надо было отправиться на борт трофея, держать связь и смотреть, чтобы он вёл себя пристойно. Пошёл Павлыш.

— Я пошёл, — сказал Павлыш. — Установлю тент. Опробую связь.

— Ты осторожнее, — сказал Даг, вдруг расчувствовавшись. — Чуть что…

— Главное, не потеряйте, — ответил Павлыш.

Павлыш заглянул на минуту к себе в каюту поглядеть, не забыл ли чего-нибудь, а заодно попрощаться с тесным и уже неуютным жилищем, где он провёл много месяцев и с которым расставался раньше, чем предполагал. И оттого вдруг ощутил сентиментальную вину перед пустыми, знакомыми до последнего винта стенами.

Сато ловко подогнал катер к грузовому люку мёртвого корабля. Нетрудно догадаться, что там когда-то стоял спасательный катер. Его не было. Лишь какое-то механическое устройство маячило в стороне.

Толкая перед собой тюк с тентами и баллонами, Павлыш пошёл по широкому коридору к каюте у самого пульта управления. Там он решил обосноваться. Судя по форме и размерам помещения, обитатели его были пониже людей ростом, возможно, массивнее. В каюте, правда, не было никакой мебели, по которой можно было бы судить, как устроены хозяева корабля. Может, это была и не каюта, а складское помещение. Обследовать корабль толком не успели. Это предстояло сделать Павлышу. Корабль был велик. И путешествие обещало быть нескучным.

Следовало устроить лагерь. Сато помог раскинуть тент. Переходную камеру они устроили у двери и проверили, быстро ли тент наполняется воздухом. Всё в порядке. Теперь у Павлы-ша был дом, где можно жить без скафандра. Скафандр понадобится для прогулок. Пока Павлыш раскладывал в каюте свои вещи, Сато установил освещение и опробовал рацию. Можно было подумать, что он сам намеревается здесь жить…

Разгонялись часов шесть. Даг опасался за прочность буксира. В конце разгона Павлыш вышел на пульт управления корабля и смотрел, как летевшие рядом серебряные цилиндры — выброшенный за борт груз — постепенно отставали, словно провожающие на платформе. Перегрузки были уже терпимые, и он решил заняться делами.

Пульт управления дал мало информации.

Странное зрелище представлял этот пульт. Да и вся рубка. Здесь побывал хулиган. Вернее, не просто хулиган, а малолетний радиолюбитель, которому отдали на растерзание дорогую и сложную машину. Вот он и превратил её в детекторный приёмник, используя транзисторы вместо гвоздей, из печатных схем сделав подставку, а ненужной, на его взгляд, платиновой фольгой оклеил свой чердачок, словно обоями. Можно было предположить — а это предположение уже высказал Даг, когда они попали сюда впервые, — что управление кораблём раньше было полностью автоматическим. Но потом кто-то без особых церемоний сорвал крышки и кожухи, соединил накоротко линии, которые соединять было не положено, — в общем, принял все меры, чтобы превратить хронометр в первобытный будильник. От такой вивисекции осталось множество лишних «винтиков», порой внушительных размеров. Шалун разбросал их по полу, словно спешил завершить разгром и спрятаться раньше, чем вернутся родители.

Удивительно, но нигде не встретилось ни одного стула, кресла или чего-либо близкого к этим предметам. Возможно, хозяева и не знали, что такое стулья. Сидели, скажем, на полу. Или вообще катались, словно перекати-поле. Павлыш таскал за собой камеру и старался заснять всё, что можно. На всякий случай. Если что-нибудь стрясётся, могут сохраниться плёнки. Чуть гудел шлемовый фонарь, и оттого абсолютнее была тишина. Было так тихо, что Павлышу начали чудиться шелестящие шаги и шорохи. Хотелось ходить на цыпочках, будто он мог кого-то разбудить. Он знал, что будить некого, и хотел было отключить шлемофон, но потом остерёгся. Если вдруг в беззвучном корабле возникнет шум, звук, голос, пускай он его услышит.

И от этой невероятной возможности стало совсем неуютно. Павлыш поймал себя на нелепом жесте — положил ладонь на рукоять бластера.

— Атавизм, — сказал он.

Оказалось, сказал вслух. Потому что в шлемофоне возник голос Дага.

— Ты о чём?

— Привык, что мы всегда вместе, — сказал Павлыш. — Неуютно.

Павлыш видел себя со стороны: маленький человек в блестящем скафандре, жучок в громадной банке, набитой трухой.

Коридор, который вёл мимо его каюты, заканчивался круглым пустым помещением. Павлыш оттолкнулся от люка и в два прыжка одолел его. За ним начинался такой же коридор. И стены, и пол везде были одинакового голубого цвета, чуть белёсого, словно выгоревшего от солнца. Свет шлемового фонаря расходился широким лучом, и стены отражали его. Коридор загибался впереди. Павлыш нанёс его на план. Пока план корабля представлял собой эллипс, в передней части которого был обозначен грузовой люк и эллинг для улетевшего катера или спасательной ракеты, пульт управления, коридор, соединяющий пульт с круглым залом, и ещё три коридора, отходившие от пульта. Известно было, где находятся двигатели, но их пока не стали обозначать на плане. Времени достаточно, чтобы всё осмотреть не спеша.

Шагов через сто коридор упёрся в полуоткрытый люк. У люка лежало что-то белое, плоское. Павлыш медленно приблизился к белому. Наклонил голову, чтобы осветить его ярче. Оказалась просто тряпка. Белая тряпка, хрупкая в вакууме. Павлыш занёс над ней ногу, чтобы перешагнуть, но, видно, нечаянно дотронулся до неё, и тряпка рассыпалась в пыль.

— Жалко, — сказал он.

— Что случилось? — спросил Даг.

— Занимайся своими делами, — сказал Павлыш. — А то вообще отключусь.

— Попробуй только. Сейчас же прилечу за тобой. План не забудь.

— Не забыл, — сказал Павлыш, отмечая на плане люк.

За люком коридор расширился, в стороны отбегали его ветви. Но Павлыш даже пока не стал отмечать их. Выбрал центральный, самый широкий путь. Он привёл его ещё к одному люку, закрытому наглухо.

— Вот и всё на сегодня, — сказал Павлыш.

Даг молчал.

— Ты чего молчишь? — спросил Павлыш.

— Не мешаю тебе беседовать с самим собой.

— Спасибо. Я дошёл до закрытого люка.

— Не спеши открывать, — сказал Даг.

Павлыш осветил стену вокруг люка. Заметил выступающий квадрат и провёл по нему перчаткой.

Люк легко отошёл в сторону, и Павлыш прижался к стене. Но ничего не произошло.

Вдруг ему показалось, что сзади кто-то стоит. Павлыш резко обернулся, полоснул лучом света по коридору. Пусто. Подвели нервы. Он ничего не стал говорить Дагу и переступил через порог.

Павлыш оказался в обширной камере, вдоль стен шли полки, на некоторых стояли ящики. Он заглянул в один из них. Ящик был на треть наполнен пылью. Что в нём было раньше, угадать невозможно.

В дальнем углу камеры фонарь поймал лучом ещё одну белую тряпку. Павлыш решил к ней не подходить. Лучше потом взять консервант, на Земле интересно будет узнать, из чего они делали материю. Но когда Павлыш уже отводил луч фонаря в сторону, ему вдруг показалось, что на тряпке что-то нарисовано. Может, только показалось? Он сделал шаг в том направлении. Чёрная надпись была видна отчётливо. Павлыш наклонился. Присел на корточки.

было написано на тряпке. По-русски.

Павлыш потерял равновесие, и рука дотронулась до тряпки. Тряпка рассыпалась. Исчезла. Исчезла и надпись.

— Меня зовут Надежда, — повторил Павлыш.

— Что? — спросил Даг.

— Здесь было написано: «Меня зовут Надежда», — сказал Павлыш.

— Да где же?

— Уже не написано, — сказал Павлыш. — Я дотронулся, и она исчезла.

— Слава, — сказал Даг тихо. — Успокойся.

— Я совершенно спокоен, — сказал Павлыш.

3

До того момента корабль оставался для Павлыша фантомом, реальность которого была условна, словно задана правилами игры. И, даже нанося на план — пластиковую пластинку, прикреплённую к кисти левой руки, — сетку коридоров и люки, он за рамки этой условности не выходил. Он был подобен разумной мыши в лабораторном лабиринте. В отличие от мыши настоящей, Павлыш знал, что лабиринт конечен и определённым образом перемещается в космическом пространстве, приближаясь к Солнечной системе.

Рассыпавшаяся записка нарушала правила, ибо никак, никаким самым сказочным образом оказаться здесь не могла и потому приводила к единственному разумному выводу: её не было. Так и решил Даг. Так и решил бы Павлыш, оказавшись на его месте. Но Павлыш не мог поменяться местами с Дагом.

— Именно Надежда? — спросил Даг.

— Да, — ответил Павлыш.

— Учти, Слава, — сказал Даг. — Ты сам физиолог. Ты знаешь. Может, лучше мы тебя заменим? Или вообще оставим корабль без присмотра.

— Всё нормально, — сказал Павлыш. — Не беспокойся. Я пошёл за консервантом.

— Зачем?

— Если встретится ещё одна записка, я её сохраню для тебя.

Совершая недолгое путешествие к своей каюте, извлекая консервант из ящика со всякими разностями, собранными аккуратным Сато, он всё время старался возобновить в памяти тряпку или листок бумаги с надписью. Но листок не поддавался. Как лицо любимой женщины: ты стараешься вспомнить его, а память рождает лишь отдельные, мелкие, никак не удовлетворяющие тебя детали — прядь над ухом, морщинку на лбу. К тому времени, как Павлыш вернулся в камеру, где его поджидала (он уже начал опасаться, что исчезнет) горстка белой пыли, уверенность в записке пошатнулась.

Разум старался оградить его от чудес.

— Что делаешь? — спросил Даг.

— Ищу люк, — сказал Павлыш. — Чтобы пройти дальше.

— А как это было написано? — спросил Даг.

— По-русски.

— А какой почерк? Какие буквы?

— Буквы? Буквы печатные, большие.

От отыскал люк. Люк открылся легко. Это было странное помещение. Разделённое перегородками на отсеки разного размера, формы. Некоторые из них были застеклены, некоторые отделены от коридора тонкой сеткой. Посреди коридора стояло полушарие, похожее на высокую черепаху, сантиметров шестьдесят в диаметре. Павлыш дотронулся до него, и полушарие с неожиданной лёгкостью покатилось вдоль коридора, словно под ним скрывались хорошо смазанные ролики, ткнулось в стенку и замерло. Луч фонаря выхватывал из темноты закоулки и ниши. Но все они были пусты. В одной грудой лежали камни, в другой — обломки дерева. А когда он присмотрелся, обломки показались похожими на останки какого-то большого насекомого. Павлыш продвигался вперёд медленно, поминутно докладывая на корабль о своём прогрессе.

— Понимаешь, какая штука, — послышался голос Дага. — Можно утверждать, что корабль оставлен лет сорок назад.

— Может, тридцать?

— Может, и пятьдесят. Мозг дал предварительную сводку.

— Не надо стараться, — сказал Павлыш. — Даже тридцать лет назад мы ещё не выходили за пределы системы.

— Знаю, — ответил Даг. — Но я ещё проверю. Если только у тебя нет галлюцинаций.

Проверять было нечего. Тем более что они знали — корабль, найденный ими, шёл не от Солнца. По крайней мере, много лет он приближался к нему. А перед этим должен был удаляться. А сорок, пятьдесят лет назад люди лишь осваивали Марс и высаживались на Плутоне. А там, за Плутоном, лежал неведомый, как заморские земли для древних, космос. И никто в этом космосе не умел говорить и писать по-русски…

Павлыш перебрался на следующий уровень, попытался распутаться в лабиринтах коридоров, ниш, камер. Через полчаса он сказал:

— Они были барахольщиками.

— А как Надежда?

— Пока никак.

Возможно, он просто не замечал следов Надежды, проходил мимо. Даже на Земле, стоит отойти от стандартного мира аэродромов и больших городов, теряешь возможность и право судить об истинном значении встреченных вещей и явлений. Тем более непонятен был смысл предметов чужого корабля. И полушарий, легко откатывающихся от ног, и ниш, забитых вещами и приборами, назначение которых было неведомо, переплетения проводов и труб, ярких пятен на стенах и решёток на потолке, участков скользкого пола и лопнувших полупрозрачных перепонок. Павлыш так и не мог понять, какими же были хозяева корабля, — то вдруг он попадал в помещение, в котором обитали гиганты, то вдруг оказывался перед каморкой, рассчитанной на гномов, потом выходил к замёрзшему бассейну, и чудились продолговатые тела, вмёрзшие в мутный лёд. Потом он оказался в обширном зале, дальняя стена которого представляла собой машину, усеянную слепыми экранами, и ряды кнопок на ней размещались и у самого пола, и под потолком, метрах в пяти над головой.

Эта нелогичность, непоследовательность окружающего мира раздражала, потому что никак не давала построить хотя бы приблизительно рабочую гипотезу и нанизывать на неё факты — именно этого требовал мозг, уставший от блуждания по лабиринтам.

За редкой (впору пролезть между прутьями) решёткой лежала чёрная, высохшая в вакууме масса. Вернее всего, когда-то это было живое существо ростом со слона. Может быть, один из космонавтов? Но решётка отрезала его от коридора. Вряд ли была нужда прятаться за решётки. На секунду возникла версия, не лишённая красочности: этого космонавта наказали. Посадили в тюрьму. Да, на корабле была тюрьма. И когда срочно надо было покинуть корабль, его забыли. Или не захотели взять с собой.

Павлыш сказал об этом Дагу, но тот возразил:

— Спасательный катер был рассчитан на куда меньших существ. Ты же видел эллинг.

Даг был прав.

На полу рядом с чёрной массой валялся пустой сосуд, круглый, сантиметров пятнадцать в диаметре.

А ещё через полчаса, в следующем коридоре, за прикрытым, но не запертым люком Павлыш отыскал каюту, в которой жила Надежда.

Он не стал заходить в каюту. Остановился на пороге, глядя на аккуратно застланную серой материей койку, на брошенную на полу косынку, застиранную, ветхую, в мелкий розовый горошек, на полку, где стояла чашка с отбитой ручкой. Потом, возвращаясь в эту комнату, он с каждым разом замечал всё больше вещей, принадлежавших Надежде, находил её следы и в других помещениях корабля. Но тогда, в первый раз, запомнил лишь розовый горошек на платке и чашку с отбитой ручкой. Ибо это было куда более невероятно, чем тысячи незнакомых машин и приборов.

— Всё в порядке, — сказал Павлыш. Он включил распылитель консерванта, чтобы сохранить всё в каюте таким, как было в момент его появления.

— Ты о чём? — спросил Даг.

— Нашёл Надежду.

— Что?

— Нет, не Надежду. Я нашёл, где она жила.

— Ты серьёзно?

— Совершенно серьёзно. Здесь стоит её чашка. И ещё она забыла косынку.

— Знаешь, — сказал Даг, — я верю, что ты не сошёл с ума. Но всё-таки я не могу поверить.

— И я не верю.

— Ты представь себе, — сказал Даг, — что мы высадились на Луне и видим сидящую там девушку. Сидит и вышивает, например.

— Примерно так, — согласился Павлыш. — Но здесь стоит её чашка. С отбитой ручкой.

— А где Надежда? — спросил Сато.

— Не знаю, — сказал Павлыш. — Её давно здесь нет.

— А что ещё? — спросил Даг. — Ну скажи что-нибудь. Какая она была?

— Она была красивая, — сказал Сато.

— Конечно, — согласился Павлыш. — Очень красивая.

И тут Павлыш за койкой заметил небольшой ящик, заполненный вещами. Словно Надежда собиралась в дорогу, но что-то заставило её бросить добро и уйти так, с пустыми руками.

Павлыш опрыскивал вещи консервантом и складывал на койке. Там была юбка, сшитая из пластика толстыми нейлоновыми нитками, мешок с прорезью для головы и рук, шаль или накидка, сплетённая из разноцветных проводов.

— Она здесь долго прожила, — сказал Павлыш.

На самом дне ящика лежала кипа квадратных белых листков, исписанных ровным, сильно наклонённым вправо почерком. И Павлыш заставил себя не читать написанного на них, пока не закрепил их и не убедился, что листки не рассыплются под пальцами. А читать их он стал, только вернувшись в свою каюту, где мог снять скафандр, улечься на надувной матрас и включить на полную мощность освещение.

— Читай вслух, — попросил Даг, но Павлыш отказался. Он очень устал. Он пообещал, что обязательно прочтёт им самые интересные места. Но сначала проглядит сам. Молча. И Даг не стал спорить.

4

(На следующий день в каюте Надежды Павлыш увидел на стене длинные столбцы царапин и догадался, как она вела счёт дням.)

На этом кончался листок. Павлыш понял, что листки лежали в стопке по порядку, но это не значило, что Надежда вела дневник день за днём. Иногда, наверно, проходили недели, прежде чем она вновь принималась писать.

Дня через два Павлыш нашёл то, что Надежда называла огородом. Это оказался большой гидропонный узел. И нечто вроде ботанического сада.

Третий листок был написан куда более мелким почерком, аккуратно. Надежда экономила бумагу.

Павлыш сидел на полу, в углу каморки, затянутой белым тентом. Автобиографию Надежды он читал вслух. Почерк разбирать было несложно — писала она аккуратно, круглыми, сильно наклонёнными вправо буквами, лишь кое-где графит осыпался, и тогда Павлыш наклонял листок, чтобы разобрать буквы по вмятинам, оставленным на листке. Он отложил листок и осторожно поднял следующий, рассчитывая найти на нём продолжение.

— Значит, в пятьдесят третьем году ей уже было тридцать лет, — сказал Сато.

— Читай дальше, — сказал Даг.

— Здесь о другом, — сказал Павлыш. — Сейчас прочту сам.

— Читай сразу. — Даг обижался. И Павлыш подумал вдруг, как давно Даг ему не завидовал и как вообще давно они друг другу не завидовали.

— Ну? — спросил Даг.

— Всё я читать всё равно не смогу, — ответил Павлыш. — Погодите. Вот тут вроде бы продолжение.

— Нет, — сказал Павлыш, откладывая листок. — Тут личное.

— Что личное?

— Здесь о Тимофее. Мы же не знаем, кто такой Тимофей. Какой-то её знакомый. Может, из больницы. Погодите, поищу дальше.

— Как ты можешь судить! — воскликнул Даг. — Ты в спешке обязательно упустишь что-то главное.

— Главное я не упущу, — ответил Павлыш. — Этим бумажкам много лет. Мы не можем искать её, не можем спасти. С таким же успехом мы могли бы читать клинопись. Разница не принципиальная.

Павлыш замолчал.

— Ну, что дальше? — спросил Даг.

— Погодите, ищу листок.

Павлыш нашёл следующий листок.

— Дальше что? — спросил Даг, когда пауза затянулась.

— Дальше всё, — ответил Павлыш.

— Ну что же было?

— Она не пишет.

— Так что же она пишет, в конце концов?

Павлыш молчал. Он читал про себя.

Следующий листок, видно, попал сюда снизу пачки и не был связан по смыслу с предыдущими.

Потом, уже через несколько дней, Павлыш отыскал музей. Космический холод заморозил жидкость, в которой хранились экспонаты. Павлыш медленно шёл от сосуда к сосуду, всматриваясь в лёд сосудов покрупнее. Боялся найти тело Надежды. А в ушах перебивали друг друга нетерпеливо Даг и Сато: «Ну как?» Павлыш разделял страх Надежды. Лучше что угодно, чем банка с формалином. Правда, он отыскал банку с птицей — радужным эфемерным созданием с длинным хвостом и большеглазой, без клюва головой. И ещё нашёл банку, в которой был Баль. Об этом рассказано в следующих листках.

Павлыш прочёл эти строки вслух. Даг сказал:

— А ведь всего год не дожила до первого спутника.

И Сато поправил его:

— Она была жива, когда летал Гагарин.

— Может быть. Но ей оттого не легче.

— Если бы знала, ей было бы легче, — сказал Павлыш.

— Не уверен, — сказал Даг. — Она бы тогда ждала, что её освободят. А не дождалась бы.

— Не в этом дело, — сказал Павлыш. — Ей важно было знать, что мы тоже можем.

Дальше он читал вслух, пока не устал.

— Это крайне интересно, — сказал Даг. — Ты как, Павлыш, думаешь?

— Что?

— Об этой проблеме. Изолируй человека на несколько лет так, чтобы он не знал о ходе времени вне его помещения. Изменится ли биологический цикл?

— Я сейчас не об этом думаю, — сказал Павлыш.

Когда Павлыш кончил читать этот листок, Даг сказал:

— В общем, она рассуждала довольно логично.

— Конечно, это был исследовательский автомат, — сказал Павлыш. — Но есть тут одна загадка. И Надежда её уловила.

— Загадка? — спросил Сато.

— Мне кажется странным, — сказал Павлыш, — что такой громадный корабль, посланный в дальний поиск, не имеет никакой связи с базой, с планетой. Видно, летит он много лет. И за это время информация устаревает.

— Я не согласен, — сказал Даг. — Представь, что таких кораблей несколько. Каждому выделен сектор Галактики. И пускай они летят много лет. Неважно. Ведь органическую жизнь они обнаружат, дай бог, на одном мире из тысячи. Вот они свозят информацию. Что такое сто лет для цивилизации, которая может рассылать разведчиков? А потом уж они на досуге рассмотрят трофеи и решат, куда посылать экспедицию.

— И они хватают всё, что попадётся? — спросил Сато, не скрывая неприязни к хозяевам корабля.

— А какие критерии могут быть у автоматов, чтобы определить, разумное ли существо им попалось?

— Ну, Надежда, например, была одета. Они видели наши города.

— Неубедительно, — сказал Павлыш. — И где гарантия, что в мире икс разумные существа не ходят голыми и не одевают в платья своих домашних животных.

— И шансы на то, что они выловят именно разумное существо, столь малы, — добавил Даг, — что ими они, наверно, просто пренебрегают. В любом случае они стремятся сохранить живьём все свои трофеи.

— Разговор пустой, — сказал Павлыш, поднимая следующий листок. — Мы пока ничего не знаем о тех, кто послал корабль. И не знаем, что они думали при этом. В известной нам части Галактики ничего подобного нет. Значит, они издалека. Мы знаем только, что они были у нас, но по какой-то причине не вернулись домой.

— Может, это и к лучшему, — сказал Даг.

Остальные промолчали.

— Ты чего молчишь? — спросил Даг. — Пропускаешь?

— Всё сам прочтёшь. Я хочу добраться до сути, — ответил Павлыш.

— В общем, она нашла единомышленников, — ответил кратко Павлыш на разгневанные требования Дага читать вслух. — Поймите, я же в десять раз быстрее проглядываю эти листки про себя.

— Вот уж… — начал было Даг, но Павлыш уже читал следующий листок.

Следующий листок был коротеньким, написан в спешке, кое-как.

Запись на этом обрывалась. Следующая была написана иначе. Буквы были маленькими, строгими.

Даг что-то говорил Павлышу, но тот не слышал. Хотя отвечал невразумительно, как спящий тому, кто будит его до времени.

И последний листок. Он обнаружился в пачке неисписанных листков, тех, что Надежда заготовила, обрезала, но не успела ничего на них написать.

Дальше было две строчки, густо зачёркнутых. И нарисована сосна. Или ель. Плохо нарисована, неумело.

5

Потом прошло несколько дней. Павлыш спал и ел под своим тентом и уходил в длинные коридоры корабля, как на работу. На связь он выходил редко и отмалчивался, когда Даг начинал ворчать, потому что его товарищи воспринимали Надежду как сенсацию, удивительный парадокс — для них она оставалась казусом, открытием, явлением (тут можно придумать много слов, которые лишь приблизительно раскроют всю сложность их переживаний, в которых не было одного — отождествления).

Павлыш оставался всё время рядом с Надеждой, ходил по её следам, видел этот корабль — его коридоры, склады, закоулки — именно так, как видела их Надежда, он проникся полностью атмосферой трагической тюрьмы, которая, вернее всего, и не предназначалась для такой роли, которая внесла в жизнь медсестры из калязинской больницы страшную неизбежность, которую та осознала, но с которой в глубине души всё-таки не примирилась.

Теперь, зная каждое слово в записках Надежды и расшифровав последовательность передвижений женщины по кораблю, уяснив значение её маршрутов и дел, побывав и в тех местах, куда Надежда попасть не могла, о существовании которых даже не подозревала, Павлыш уже мог знать, что произошло потом, причём именно знать, а не догадываться.

Обрывки проводов, перевёрнутый робот-глупышка, тёмное пятно на белёсой стене, странный разгром в рубке управления, следы в отделении корабельного мозга — всё это укладывалось в картину последних событий, участником которых была Надежда. И Павлыш даже не искал следы, а знал, что там и там они могут оказаться. А если их не оказывалось, он шёл дальше до тех пор, пока уверенность его не подкреплялась новыми доказательствами.

…Надежда спешила дописать последний листок. Она очень жалела теперь, что так мало писала в последние недели. Она всегда не любила писать. Даже сёстры корили её за то, что совсем не пишет писем. И только сейчас она вдруг представила, что, если улетит с трепангами, может так случиться, что корабль попадёт в руки к разумным существам, и даже к таким, которые передадут её записки на Землю. И вот они будут клясть её последними словами за то, что не описала свою жизнь подробно, день за днём, не описала ни трепангов, хоть знает их теперь как своих родственников, ни других, с которыми ей пришлось иметь дело на корабле, — одни давно уже погибли, другие попали в музей, третьим, видно, суждено будет погибнуть, потому что трепанги смогли узнать — уж они куда больше Надежды разбираются во всякой технике, — что корабль так долго не возвращался к себе домой из-за того, что в системах его произошли неполадки. Если так дело пойдёт дальше, он будет до скончания века носиться по вселенной, понемногу ломаясь, умирая, как человек.

Все последние дни для Надежды проходили в спешке. Ей приходилось делать множество дел, значения которых она не всегда понимала, но знала, что они важны и нужны для цели, ясной трепангам. Она понимала, что расспрашивать их об этом бессмысленно. Они и не могли ей объяснить, даже если бы хотели. За эти годы Надежда научилась тому, что она не может понять даже самых неразумных обитателей корабля, не говоря уже о трепангах. Ведь сколько они прожили рядом с драконихой, сколько часов Надежда провела рядом с ней, а ведь так ничего она не узнала. Или шарики, жившие в стеклянном кубе. Шариков было много, десятка два. При виде Надежды они часто начинали менять цвет и раскатываться крупными бусинами по дну куба, складываясь в фигуры и круги, словно давали ей знаки, которых она понять не могла. Надежда говорила о шариках трепангам, но они или забывали сразу, или не удосуживались поглядеть на них. Надежда, когда стало ясно, что путешествие подходит к концу, связала из проводков мешок, чтобы захватить шарики с собой. Знала даже, что шарикам нужна вода — больше ничего им не нужно.

Вот и сейчас, как допишет, сложит своё добро, надо бежать открывать три двери, которые нарисовали ей трепанги на плане. Эти двери трепангам не открыть, потому что квадратики слишком высоки для них.

Надежда поняла, что они возьмут с собой ту лодку, которая когда-то захватила её в плен. На ней и полетят. Но для того чтобы сделать это, надо обязательно вывести из строя главную машину. А то к лодке не пройти, и Машина просто не выпустит их с корабля. Для этого Надежда тоже была нужна.

Надежда не спала уже вторую ночь. И не только потому, что была охвачена возбуждением, но и потому, что трепанги не спали вообще и не понимали, почему ей надо обязательно отключаться и ложиться. И стоило ей улечься, как сразу в мозгу она ощущала толчок — трепанги звали её.

Складывая листки, Надежда вдруг засомневалась, оставлять ли их здесь. А может, взять с собой на лодку? Может, им лучше будет с ней? Мало ли что случится в пути? Нет, рассудила, сама-то она всегда может рассказать. А на корабле ничего не останется.

Толчок в голове. Надо бежать. Надежде вдруг показалось, что она уже не вернётся сюда. Жизнь, тянувшаяся так медленно и монотонно, вдруг набрала страшную скорость и помчалась вперёд. И именно сейчас она может оборваться…

— Мы постараемся повернуть сам корабль к нашей планете, — сказали ей трепанги. — Но это очень рискованно. Ведь для этого мы должны заставить мозг корабля подчиниться нам. Если нам это не удастся, то мы постараемся вывести его из строя. Так, чтобы воспользоваться спасательной лодкой. Но прилетит ли она куда надо, сможем ли мы ею управлять — мы тоже не уверены. Поэтому возможно, что нам грозит смерть. И мы должны сказать тебе об этом.

— Знаю, — сказала Надежда. — Я была на войне.

Но это ничего не говорило трепангам, у которых давно не было войн.

Трепанги тоже не теряли времени даром. Они сделали такие палки, которыми надо дотронуться до глупышки и он выключается. Палку дали Надежде. Она должна была идти впереди и открывать двери.

Два трепанга пошли за ней следом. Два других поспешили, поползли, подпрыгивая, наверх, где тоже было отделение с какими-то машинами, как капитанский мостик на пароходе, только без окон.

— Три двери, — повторял трепанг. — Но за последней дверью, возможно, не будет воздуха. Или будет не такой, как в нашем отделении. Сразу не входи. Подождём, пока наполнится. Ясно?

Трепанги всегда говорили ясно, они очень старались, чтобы Надежда понимала их приказы и просьбы. За первой дверью Надежда как-то была. Помнила, что там широкий проход и по стенам стоят запасные глупышки. Как мёртвые. Трепанги сказали ей, что там глупышки подзаряжаются, отдыхают. Почему она туда попала и когда это было — Надежда не помнила. Но коридор с мёртвыми глупышками в нишах запомнился отчётливо.

— Они тебя не тронут, — сказал Дола.

— Не успокаивай, — сказала Надежда.

— Только не рискуй. Без тебя нам не выбраться. Помни это.

— Отлично помню. Не волнуйся.

Надежда провела ладонью по квадрату в стене, и дверь отошла в сторону. В том коридоре был странный запах, сладкий и в то же время горелый. Все ниши были заняты.

— Им приходится теперь дольше подзаряжаться, — сказал Дола, ползший сзади. — Ты видела, что их меньше стало в наших отсеках?

— Да, заметила, — сказала Надежда. — Не забыть бы взять шарики.

— Шарики?

— Я о них говорила.

— Осторожнее!

Один из глупышек вдруг резко выскочил из ниши и поехал к ним, собираясь загородить дорогу и, может, отогнать их обратно. Глупышка спешил устранить непорядок.

— Быстрее, — сказал Дола. — Быстрее.

Надежда побежала вперёд и постаралась перепрыгнуть через глупышку, бросившегося к ней под ноги.

Но глупышка — как это она забыла? — тоже подпрыгнул и ударил её током. К счастью, несильно. Наверно, сам не успел подзарядиться. Надежда упала на колени и выронила палку. Ушиблась больно и даже охнула. Ноги у неё были уже не те, что несколько лет назад. Она ведь в техникуме играла в волейбол. За «Медик». Второе место в Ярославле. Только это было очень давно.

Глупышку остановил Дола, который тоже имел такую же палку, как у Надежды, только покороче.

— Что с тобой? — спросил он. Голос у трепанга шипящий, без всякого выражения, но по ощущению в голове Надежда поняла, как он волнуется.

— Ничего, — сказала Надежда, поднимаясь и заставляя себя забыть о боли. — Пошли дальше.

До следующей двери было шагов двадцать. Ещё один глупышка стал вылезать из ниши, но делал он это медленно.

— Машина уже получила сигнал, — сказал Дола. — Они с ней связаны.

Надежда добежала, ковыляя, до двери, но квадрата на нужном месте не оказалось.

— Я не знаю, как открыть, — сказала она.

Сзади было тихо.

Она оглянулась. Дола стоял неподвижно. Второй трепанг отбивался палочкой от трёх глупышек сразу.

— Скорее, — сказал наконец Дола.

— Может, есть другой путь? — спросила Надежда, чувствуя, как у неё холодеют руки. — Эту дверь нам не открыть.

— Другого пути нет, — сказал Дола, и голос его шептал, шелестел откуда-то снизу, издалека. Дверь была заперта надёжно.

Ещё глупышки, другие, вялые, медленные, выползали из ниш, и казалось, что на трепанга надвигается стадо слишком больших божьих коровок.

И в этот момент дверь открылась сама. Распахнулась резко, так что Надежда еле успела отпрыгнуть в сторону, потому что почувствовала, что дверь открывается неспроста. Так вбегает домой хозяин, подозревающий, что к нему забрались воры.

Дола тоже успел отпрыгнуть в сторону. Трепанги умеют иногда прыгать довольно резко.

Из двери выскочил глупышка, которого Надежда никогда раньше не видела. Он был чуть ли не с неё ростом и скорее был похож на шар, а не на черепашку, как прочие. У него было три членистые руки, и он громко, угрожающе жужжал, словно хотел распугать тех, кто осмелился зайти в неположенное место.

Откуда-то вырвалось пламя и пролетело, заполняя коридор, совсем рядом с Надеждой, и она ощутила его обжигающую близость. Она зажмурилась и не увидела, как Дола успел, подобрав палку, остановить глупышку, заставить его замереть. Хоть и было поздно.

Черепашки, толпившиеся в дальнем конце коридора, уже потемнели, словно обуглились, а второй трепанг, который сдерживал их и не успел отскочить, когда открылась дверь, превратился в кучку пепла на полу.

Всё это Надежда видела как во сне, словно её не касались ни опасность, ни смерть. Она понимала, что её дело — пройти за вторую дверь, потому что дверь может закрыться, и тогда всё, ради чего погибли Баль и этот трепанг, окажется бессмысленным и ненужным.

За второй дверью оказался круглый зал, словно верхняя половина шара. Они успели вовремя. К двери уже катился второй большой глупышка. Дола успел броситься к нему и обезвредить раньше, чем тот начал действовать.

Перед Надеждой было несколько дверей, совершенно одинаковых, и она обернулась к Доле, чтобы он сказал, куда идти дальше.

Тот уже спешил вперёд и быстро, изгибаясь, как испуганная гусеница, высоко поднимая спину, пополз мимо дверей, на какую-то долю секунды останавливаясь перед каждой и словно вынюхивая, что за ней находится.

— Здесь, — сказал он. — Ищи, как войти.

Надежда уже стояла рядом. Эта дверь также была без запора. И какое-то тупое отчаяние овладело Надеждой. Она тогда просто толкнула дверь рукой, и та, словно ждала этого, провалилась вниз.

Они были перед Машиной. Перед хозяином корабля, перед тем, кто отдавал приказы спускаться на чужие планеты и забирать всё, что попадётся, перед тем, кто поддерживал на корабле порядок, кормил, наказывал и хранил его пленников и добычу.

Машина оказалась просто стеной с множеством окошек и разноцветных лампочек, серых и голубых плиток и рукоятей. Это была Машина, и ничего более. Она удивила Надежду. Нет, не разочаровала, а удивила, потому что за годы, проведённые здесь, Надежда много раз пыталась представить себе хозяина корабля и наделяла его множеством страшных черт. Но именно безликость Машины ей никогда не приходила в голову.

Маленький глупышка, который сидел где-то высоко на машине, соскользнул вниз и покатился к ним. Надежда хотела ткнуть его палкой, но палка была у Долы, и тот пополз навстречу глупышке и остановил его.

— Что дальше? — спросила Надежда, переводя дух. Её юбка, сшитая из найденной на корабле материи, похожей на клеёнку, распоролась на коленях и замаралась кровью — оказывается, она сильно расшиблась, когда прыгала через глупышку.

Дола не ответил. Он уже стоял перед Машиной и крутил своей червяковой головкой, разглядывая её.

Что-то щёлкнуло, словно от взгляда Долы, и зал наполнился громким прерывистым шипением. Надежда отпрянула, но тут же догадалась, что это голос другого трепанга.

— Всё в порядке, — сказал тогда Дола. — Посади меня вот сюда. Я поверну эту ручку.

Надежда посадила его повыше, и он сделал что-то в Машине.

— Наши, — сказал Дола, уже опустившись снова на пол и ползя вдоль Машины, — на центральном пульте. Если всё будет в порядке, мы сможем управлять кораблём.

Дола прислушивался к шипению, которое исходило из чёрного круга — видно, какого-то переговорного устройства, и говорил Надежде, что надо сделать, если сам не мог дотянуться до того или иного рычага или кнопки. И Надежда вдруг поняла, что они находятся в машинном отделении парохода и капитан со своего мостика отдаёт им приказания: «Тихий ход, полный ход». И скоро они поедут дальше, домой.

И её охватила странная, сладкая усталость. Ноги отказались её держать. Она села на пол и сказала Доле:

— Я отдохну немножко.

— Хорошо, — сказал Дола, прислушиваясь к словам своих товарищей с капитанского мостика.

— Я отдохну, а потом буду тебе помогать.

— Они пытаются перевести корабль на ручное управление, — сказал ей Дола через некоторое время, и голос его донёсся издалека-издалека.

И тут же Дола вскрикнул. Она никогда не слышала, чтобы трепанги кричали. Что-то случилось такое, что заставило его сильно испугаться.

Огоньки на лице Машины гасли один за другим, перемигиваясь всё слабее, будто прощались друг с дружкой.

Шипение из репродуктора превратилось в слабый визг, и Дола выкрикивал какие-то отдельные звуки, которые не могли иметь смысла, но всё же имели.

— Быстро, — сказал Дола. — К катеру.

Чего-то они не учли. В Машине, на вид покорившейся восставшим пленникам, сохранились клеточки, которые приказали ей остановиться, умереть, лишь бы не служить другим, чужим.

Надежда поднялась на ноги, чувствуя, как Дола толкает её, торопит, но никак не могла должным образом испугаться — всё её тело продолжало цепляться за спасительную мысль: «Всё кончилось, всё хорошо, теперь мы поедем домой».

И даже когда она бежала за Долой по коридору, мимо обожжённых глупышек, даже когда они выскочили наружу и Дола велел ей скорее сносить к катеру еду и какие-то круглые, тяжёлые предметы, вроде морских мин, помогая ей при этом, она продолжала убаюкивать себя мыслью, что всё будет в порядке. Ведь они одолели Машину.

У люка, который вёл к катеру, Надежда сваливала продукты и бежала снова, потому что надо было захватить и воду, и ещё этих шаров, в которых, оказывается, был воздух. И Дола всё старался объяснить ей, но забывал слова и путался, что теперь Машина перестала вырабатывать воздух и тепло, и скоро корабль умрёт, и, если они не успеют погрузить и подготовить к отлёту катер, их уже ничто не спасёт.

Два других трепанга прибежали с капитанского мостика, притащив какие-то приборы, и стали возиться в катере. Они даже не замечали Надежду — движения их были суматошны, но быстры, словно каждая из их рук — а их у трепангов по два десятка — занималась своим делом.

Сколько продолжалась эта беготня и суматоха, Надежда не могла сказать, но где-то на десятом или двадцатом походе в оранжерею она вдруг поняла, что в корабле стало заметно холодней и труднее дышать. Её даже удивило, что предсказания Долы сбываются так быстро. Ведь корабль же закрытый. Она не знала, что устройства, поглощавшие воздух, чтобы очистить и согреть его, ещё продолжали работать, а те, что должны были этот воздух возвращать на корабль, уже отключились. Корабль погибал медленно, и некоторые его системы, о чём тоже Надежда знать не могла, будут работать ещё долго: месяцы, годы.

Надежда хотела было забежать к себе в каюту и забрать вещи, но Дола сказал ей, что придётся отбывать через несколько минут, и тогда она решила вместо этого притащить ещё один шар с воздухом, потому что он нужен был всем, а без юбки или косынки, без чашек она обойдётся.

Когда она тащила шар к катеру, то увидела на полу мешок, сплетённый из цветных проводов. «Господи, — подумала она, — я же совсем забыла». Она добежала до катера, опустила шар у люка.

— Скорее заходи, — сказал Дола изнутри, вкатывая тяжёлый шар.

— Сейчас, — сказала Надежда, — одну минутку.

— Ни в коем случае! — крикнул Дола.

Но Надежда уже бежала по коридору к мешку и с ним к стеклянному кубу, где ждали её шарики. А может, и не ждали. Может, она всё придумала.

Шарики при виде Надежды рассыпались лучами из центра, словно изображали ромашку.

— Скорее, — сказала им Надежда. — А то мы останемся. Поезд уйдёт.

Она сунула мешок внутрь, и, к её удивлению, шарики послушно покатились внутрь. Она была даже благодарна им, что они так быстро управились.

Мешок оказался тяжёлым, тяжелее, чем шары с воздухом.

Надежда тащила его по коридору, и, несмотря на стужу в корабле, ей было жарко. И она задыхалась.

И если бы она не была так занята мыслью о том, как добраться до катера, она бы заметила ещё одного большого глупышку, который, видно, охранял какое-то другое место на корабле, но, почуяв неладное, когда умерла Машина, покатился по коридорам отыскивать причину беды.

Надежда уже подбегала к катеру, ей оставалось пройти несколько шагов, как глупышка, который тоже увидел катер и направил свой огненный луч прямо в люк, чтобы сжечь всё, что было внутри, увидел её. Неизвестно, что подумал он и думал ли он вообще, но он повернул луч, и Надежда успела лишь отбросить мешок с шариками.

Но этой секунды было Доле достаточно, чтобы захлопнуть люк. И следующий выстрел глупышки лишь заставил почернеть бок катера. Исчерпав свои заряды, глупышка застыл над кучкой пепла. Отключился. Шарики высыпались из мешка и раскатились по полу.

Дола открыл люк и сразу всё понял. Но он не мог задерживаться. Может быть, если бы он был человеком, то собрал бы пепел, оставшийся от Надежды, и похоронил его у себя дома. Но трепанги таких обычаев не знают.

Дола завинтил крышку люка, и катер оторвался от умирающего корабля и понёсся к звёздам, среди которых была одна, нужная трепангам. Они ещё не знали, удастся ли им до неё добраться…

Павлыш поднял с пола обгоревший клочок материи — всё, что осталось от Надежды. Потом собрал в кучку шарики. История кончилась печально. Хотя оставалась маленькая надежда на то, что ошибся, что Надежда успела всё-таки улететь на катере.

Павлыш поднялся и подошёл к холодному, пустому, сделавшему всё, что от него требовалось, роботу, который так и простоял все эти годы, целясь в пустоту. Робот выполнял свой долг — охранял корабль от возможных неприятностей.

— Ты уже часа два молчишь, — сказал Даг. — Ничего не случилось?

— Потом расскажу, — сказал Павлыш. — Потом.

6

Они сидели с Софьей Петровной у самого окна. Она пила лимонад, Павлыш — пиво. Пиво было хорошее, тёмное, и сознание того, что его можно пить, что ты находишься в простое и до ближайшей медкомиссии месяца три, не меньше, обостряло сладкое ощущение небольшого, простительного проступка.

— А разве вам можно пить пиво? — спросила Софья Петровна.

— Можно, — сказал коротко Павлыш.

Софья Петровна недоверчиво покачала головой. Она была убеждена, что космонавты не пьют пива. И была права.

Она отвернулась от Павлыша и смотрела на бесконечное поле, на причудливые на фоне оранжевого заката силуэты планетарных машин.

— Долго что-то, — сказала она.

Софья Петровна казалась Павлышу скучным и правильным человеком. Она, наверно, отлично знает своё дело, учит детей русскому языку, но вряд ли дети её любят, думал Павлыш, разглядывая её острый, завершённый профиль, гладко причёсанные и собранные сзади седые волосы.

— Почему вы меня разглядываете? — спросила Софья Петровна, не оборачиваясь.

— Профессиональная привычка? — ответил вопросом Павлыш.

— Не поняла вас.

— Учитель должен видеть всё, что происходит в классе, даже если это происходит у него за спиной.

Софья Петровна улыбнулась одними губами.

— А я решила, что вы ищете сходства.

Павлыш не ответил. Он искал сходства, но не хотел в этом признаваться. Шумная компания курсантов в синих комбинезонах заняла соседний стол. Комбинезоны можно было снять ещё в ангаре, но курсантам нравилось в них ходить. Они ещё не успели привыкнуть ни к комбинезонам, ни к пилоткам с золотым гербом планетарной службы.

— Что-то они запаздывают, — повторила Софья Петровна.

— Нет, — Павлыш взглянул на часы. — Я же советовал вам подождать дома.

— Дома было не по себе. Создавалось впечатление, что кто-то сейчас войдёт и спросит: «А почему вы не едете?»

Софья Петровна говорила правильно и чуть книжно, словно всё время мысленно писала фразы и проверяла их с красным карандашом.

— Все эти годы, — продолжала она, приподняв бокал с лимонадом и разглядывая пузырьки на его стёклах, — я жила ожиданием этого дня. Это может показаться странным, так как внешне я старалась ничем не проявлять постоянного нетерпения, владевшего мною. Я ждала, пока расшифруют содержание блоков памяти того корабля. Я ожидала того дня, когда будет отправлена экспедиция к планете существ, которых моя бабушка называла трепангами. Я ждала её возвращения. И вот дождалась.

— Странно, — сказал Павлыш.

— Я знаю, насколько вы были разочарованы при нашей первой встрече, когда я не проявила ожидавшихся от меня эмоций. Но что я должна была делать? Я же представляла себе бабушку лишь по нескольким любительским фотографиям, по рассказам мамы и по четырём медалям, принадлежавшим бабушке с тех лет, когда она была медицинской сестрой на фронте. Бабушка была для меня абстракцией. Моя мать уже умерла. А ведь она была последним человеком, для которого сочетание слов «Надежда Сидорова» означало не только любительскую фотографию, но и воспоминание о руках, глазах, словах бабушки. Со дня исчезновения бабушки уже прошло почти сто лет… Я ощутила связь с ней лишь потом, когда вы уехали. Нет, виноваты в том не газеты и журналы со статьями о первом человеке, встретившем космос. Причина в дневнике бабушки. Я стала мерить собственные поступки её терпением, её одиночеством.

Павлыш наклонил голову, соглашаясь.

— И я не такой сухарь, как вы полагаете, молодой человек, — сказала вдруг Софья Петровна совсем другим голосом. — Я основная исполнительница ролей злых старух в нашем театре. И меня любят ученики.

— Я и не думал иначе, — соврал Павлыш.

И, подняв глаза, встретился с улыбкой Софьи Петровны.

Её втянутые щёки порозовели. Она сказала, поднимая бокал с лимонадом:

— Выпьем за хорошие вести.

Даг быстро шёл между столиков, издали заметив Павлыша и Софью Петровну.

— Летят, — сказал он. — Диспетчерская получила подтверждение.

Они стояли у окна и смотрели, как на горизонте опустился планетарный катер, как к нему понеслись разноцветные под закатом капли флаеров. Они спустились вниз, потому что Даг отлично знаком с начальником экспедиции Клапачом и надеялся, что сможет поговорить с ним раньше журналистов.

Клапач вылез из флаера первым. Остановился, оглядывая встречающих. Курносая девочка с очень белыми, как у Клапана, волосами подбежала к нему, и он поднял её на руки. Но глаза его не переставали искать кого-то в толпе. И когда он подходил к двери, то увидел Дага, Павлыша и Софью Петровну. Он опустил дочку на землю.

— Здравствуйте, — сказал он Софье Петровне. — Я уж боялся, что вы не придёте.

Софья Петровна нахмурилась. Ей было не по себе от ощущения, что на неё смотрят телевизионные камеры и фотоаппараты.

Перед лицом Клапача покачивался похожий на шмеля микрофон, и Клапач отмахнулся от него.

— Она долетела? — спросила Софья Петровна.

— Нет, — сказал Клапач. — Она погибла, Павлыш был прав.

— И ничего?..

— Нам не пришлось долго расспрашивать о ней. Посмотрите.

Клапач расстегнул карман парадного мундира. Лётный состав всегда переодевается в парадные мундиры на внешних базах. Остальные члены экипажа стояли за спиной Клапача. На площадке перед космопортом было тихо.

Клапач достал фотографию. Объектив телекамеры спустился к его рукам, и фотография заняла экраны телевизоров.

На фотографии был город. Приземистые купола и длинные строения, схожие с валиками и цепочками шаров.

На переднем плане статуя на невысоком круглом постаменте. Худая, гладко причёсанная женщина в мешковатой одежде, очень похожая на Софью Петровну, сидит, держа на коленях странное существо, похожее на большого трепанга.

— Пап, — сказала курносая девочка, которой надоело ждать. — Покажи мне картину.

— Возьми, — Клапач отдал ей фотографию.

— Червяк, — сказала девочка разочарованно.

Софья Петровна опустила голову и короткими, чёткими шагами пошла к зданию космопорта. Её никто не останавливал, не окликал. Лишь один из журналистов хотел было кинуться вслед, но Павлыш поймал его за рукав.

Фотографию у девочки взял Даг.

Он смотрел на неё и видел мёртвый корабль, проваливающийся в бесконечность космоса.

Через минуту площадь перед космопортом уже гудела от голосов, смеха и той обычной радостной суматохи, которая сопровождает приход в порт корабля или возвращение на Землю космонавтов.

Глава 1 О некрасивом биоформе

Ну вот и всё. Драч снял последние показания приборов, задраил кожух и отправил стройботов в капсулу. Потом заглянул в пещеру, где прожил два месяца, и ему захотелось апельсинового сока. Так, что голова закружилась. Это реакция на слишком долгое перенапряжение. Но почему именно апельсиновый сок?.. Чёрт его знает почему… Но чтобы сок журчал ручейком по покатому полу пещеры — вот он, весь твой, нагнись и лакай из ручья.

«Будет тебе апельсиновый сок, — сказал себе Драч. — И песни будут». Память его знала, как поются песни, только уверенности в том, что она правильно зафиксировала этот процесс, не было. И будут тихие вечера над озером — он выберет самое глубокое озеро в мире, чтобы обязательно на обрыве над водой росли разлапистые сосны, а из слоя игл в прозрачном, без подлеска лесу выглядывали крепкие боровики.

Драч выбрался к капсуле и, прежде чем войти в неё, в последний раз взглянул на холмистую равнину, на бурлящее лавой озеро у горизонта и чёрные облака.

Ну, всё. Драч нажал сигнал готовности… Померк свет, отлетел, остался на планете ненужный больше пандус.

В корабле, дежурившем на орбите, вспыхнул белый огонёк.

— Готовьтесь встречать гостя, — сказал капитан.

Через полтора часа Драч перешёл по соединительному туннелю на корабль. Невесомость мешала ему координировать движения, хотя не причиняла особых неудобств. Ему вообще мало что причиняло неудобства. Тем более что команда вела себя тактично, и шуток, которых он опасался, потому что очень устал, не было. Время перегрузок он провёл на капитанском мостике и с любопытством разглядывал сменную вахту в амортизационных ваннах. Перегрузки продолжались довольно долго, и Драч выполнял обязанности добровольного сторожа. Он не всегда доверял автоматам, потому что за последние месяцы не раз обнаруживал, что сам надёжнее, чем они. Драч ревниво следил за пультом и даже в глубине души ждал повода, чтобы вмешаться, но повода не представилось.

Об апельсиновом соке он мечтал до самой Земли. Как назло, апельсиновый сок всегда стоял на столе в кают-компании, и потому Драч не заходил туда, чтобы не видеть графина с пронзительно жёлтой жидкостью.

Драч был единственным пациентом доктора Домби, если вообще Драча можно назвать пациентом.

— Чувствую неполноценность, — жаловался доктору Драч, — из-за этого проклятого сока.

— Не в соке дело, — возразил Домби. — Твой мозг мог бы придумать другой пунктик. Например, мечту о мягкой подушке.

— Но мне хочется апельсинового сока. Вам этого не понять.

— Хорошо ещё, что ты говоришь и слышишь, — сказал Домби. — Грунин обходился без этого.

— Относительное утешение, — ответил Драч. — Я не нуждался в этом несколько месяцев.

Домби был встревожен. Три планеты, восемь месяцев дьявольского труда. Драч на пределе. Надо было сократить программу. Но Драч и слышать об этом не хотел.

Аппаратура корабельной лаборатории Домби не годилась, чтобы серьёзно обследовать Драча. Оставалась интуиция, а она била во все колокола. И хотя ей нельзя целиком доверяться, на первом же сеансе связи доктор отправил в центр многословный отчёт. Геворкян хмурился, читая его. Он любил краткость.

А у Драча до самой Земли было паршивое настроение. Ему хотелось спать, и короткие наплывы забытья не освежали, а лишь пугали настойчивыми кошмарами.

Мобиль института биоформирования подали вплотную к люку. Домби пообещал на прощание:

— Я вас навещу. Мне хотелось бы сойтись с вами поближе.

— Считайте, что я улыбнулся, — ответил Драч, — вы приглашены на берег голубого озера.

В мобиле Драча сопровождал молодой сотрудник, которого он не знал. Сотрудник чувствовал себя неловко, ему, верно, было неприятно соседство Драча. Отвечая на вопросы, он глядел в окно. Драч подумал, что биоформиста из парня не получится. Драч перешёл вперёд, где сидел институтский шофёр Подачек. Подачек был Драчу рад.

— Не думал, что ты выберешься, — сказал он с подкупающей откровенностью. — Грунин был не глупей тебя.

— Всё-таки обошлось, — ответил Драч. — Устал только.

— Это самое опасное. Я знаю. Кажется, что всё в порядке, а мозг отказывает.

У Полачека были тонкие кисти музыканта, а панель пульта казалась клавиатурой рояля. Мобиль шёл под низкими облаками, и Драч смотрел вбок, на город, стараясь угадать, что там изменилось.

Геворкян встретил Драча у ворот. Грузный, носатый старик с голубыми глазами сидел на лавочке под вывеской «Институт биоформирования Академии наук». Для Драча, да и не только для Драча, Геворкян давно перестал быть человеком, а превратился в понятие, символ института.

— Ну вот, — произнёс Геворкян. — Ты совсем не изменился. Ты отлично выглядишь. Почти всё кончилось. Я говорю «почти», потому что теперь главные заботы касаются меня. А ты будешь гулять, отдыхать и готовиться.

— К чему?

— Чтобы пить этот самый апельсиновый сок.

— Значит, доктор Домби донёс об этом и дела мои совсем плохи?

— Ты дурак, Драч. И всегда был дураком. Чего же мы здесь разговариваем? Это не лучшее место.

Окно в ближайшем корпусе распахнулось, и оттуда выглянули сразу три головы. По дорожке от второй лаборатории бежал, по рассеянности захватив с собой пробирку с синей жидкостью, Дима Димов.

— А я не знал, — оправдывался он, — мне только сейчас сказали.

И Драча охватило блаженное состояние блудного сына, который знает, что на кухне трещат дрова и пахнет жареным тельцом.

— Как же можно? — нападал на Геворкяна Димов. — Меня должны были поставить в известность. Вы лично.

— Какие уж тут тайны, — отвечал Геворкян, будто оправдываясь.

Драч понял, почему Геворкян решил обставить его возвращение без помпы. Геворкян не знал, каким он вернётся, а послание Домби его встревожило.

— Ты отлично выглядишь, — сказал Димов.

Кто-то хихикнул. Геворкян цыкнул на зевак, но никто не ушёл. Над дорожкой нависали кусты цветущей сирени, и Драч представил себе, какой у неё чудесный запах. Майские жуки проносились, как тяжёлые пули, и солнце садилось за старинным особняком, в котором размещалась институтская гостиница.

Они вошли в холл и на минуту остановились у портрета Грунина. Люди на других портретах улыбались. Грунин не улыбался. Он всегда был серьёзен. Драчу стало грустно. Грунин был единственным, кто видел, знал, ощущал пустоту и раскалённую обнажённость того мира, откуда он сейчас вернулся.

Драч уже второй час торчал на испытательном стенде. Датчики облепили его, как мухи. Провода тянулись во все углы. Димов колдовал у приборов. Геворкян восседал в стороне, разглядывая экраны и косясь на информационные таблицы.

— Ты где будешь ночевать? — спросил Геворкян.

— Хотел бы у себя. Мою комнату не трогали?

— Всё, как ты оставил.

— Тогда у себя.

— Не рекомендую, — посоветовал Геворкян. — Тебе лучше отдохнуть в барокамере.

— И всё-таки.

— Настаивать не буду. Хочешь спать в маске, ради бога…

Геворкян замолчал. Кривые ему не нравились, но он не хотел, чтобы Драч это заметил.

— Что вас смутило? — спросил Драч.

— Не вертись, — остановил его Димов. — Мешаешь.

— Ты слишком долго пробыл в полевых условиях. Домби должен был отозвать тебя ещё два месяца назад.

— Из-за двух месяцев пришлось бы всё начинать сначала.

— Ну-ну. — Непонятно было, одобряет Геворкян Драча или осуждает.

— Когда вы думаете начать? — поинтересовался Драч.

— Хоть завтра утром. Но я тебя очень прошу, спи в барокамере. Это в твоих интересах.

— Если только в моих интересах… Я зайду к себе.

— Пожалуйста. Ты вообще нам больше не нужен.

«Плохи мои дела, — подумал Драч, направляясь к двери. — Старик сердится».

Драч не спеша пошёл к боковому выходу мимо одинаковых белых дверей. Рабочий день давно кончился, но институт, как всегда, не замер и не заснул. Он и прежде напоминал Драчу обширную клинику с дежурными сёстрами, ночными авралами и срочными операциями. Маленький жилой корпус для кандидатов и для тех, кто вернулся, был позади лабораторий, за бейсбольной площадкой. Тонкие колонны особняка казались голубыми и в лунном сиянии. Одно или два окошка в доме светились, и Драч тщетно пытался вспомнить, какое из окошек принадлежало ему. Сколько он прожил здесь? Чуть ли не полгода.

Сколько раз он возвращался вечерами в этот домик с колоннами и, поднимаясь на второй этаж, мысленно подсчитывал дни… Драч вдруг остановился. Он понял, что не хочет входить в этот дом и узнавать вешалку в прихожей, щербинки на ступеньках лестницы и царапины на перилах. Не хочет видеть коврика перед своей дверью…

Что он увидит в своей комнате? Следы жизни другого Драча, книги и вещи, оставшиеся в прошлом…

Драч отправился назад в испытательный корпус. Геворкян прав — ночь надо провести в барокамере. Без маски. Она надоела на корабле и ещё более надоест в ближайшие недели. Драч пошёл напрямик через кусты и спугнул какую-то парочку. Влюблённые целовались на спрятанной в сирени лавочке, и их белые халаты светились издали, как предупредительные огни. Драчу бы их заметить, но не заметил. Он позволил себе расслабиться и этого тоже не заметил. Там, на планете, такого случиться не могло. Мгновение расслабленности означало бы смерть. Ни больше и ни меньше.

— Это я, Драч, — сказал он влюблённым.

Девушка рассмеялась.

— Я жутко перепугалась, здесь темно.

— Вы были там, где погиб Грунин? — спросил парень очень серьёзно. Ему хотелось поговорить с Драчом, запомнить эту ночь и неожиданную встречу.

— Да, там, — ответил Драч, но задерживаться не стал, пошёл дальше, к огонькам лаборатории.

Чтобы добраться до своей лаборатории, Драчу предстояло пройти коридором мимо нескольких рабочих залов. Он заглянул в первый из них. Зал был разделён прозрачной перегородкой. Даже казалось, будто перегородки нет, и зеленоватая вода необъяснимым образом не обрушивается на контрольный стол и двух одинаковых тоненьких девушек за ним.

— Можно войти? — спросил Драч.

Одна из девушек обернулась.

— Ох! Вы меня напугали. Вы Драч? Вы дублёр Грунина, да?

— Правильно. А у вас тут кто?

— Вы его не знаете, — проговорила другая девушка. — Он уже после вас в институт приехал. Фере, Станислав Фере.

— Почему же, — ответил Драч. — Мы с ним учились. Он был на курс меня младше.

Драч стоял в нерешительности перед стеклом, стараясь угадать в сплетении водорослей фигуру Фере.

— Вы побудьте у нас, — пригласили девушки. — Нам тоже скучно.

— Спасибо.

— Я бы вас вафлями угостила…

— Спасибо, я не люблю вафель. Я ем гвозди.

Девушки засмеялись.

— Вы весёлый. А другие переживают. Стасик тоже переживает.

Наконец Драч разглядел Станислава. Он казался бурым холмиком.

— Но это только сначала, правда? — спросила девушка.

— Нет, неправда, — ответил Драч. — Я вот и сейчас переживаю.

— Не надо, — сказала вторая девушка. — Геворкян всё сделает. Он же гений. Вы боитесь, что слишком долго там были?

— Немножко боюсь. Хотя был предупреждён заранее.

Конечно, его предупредили заранее, неоднократно предупреждали. Тогда вообще скептически относились к работе Геворкяна. Бессмысленно идти на риск, если есть автоматика. Но институт всё-таки существовал, и, конечно, биоформы были нужны. Признание скептиков пришло, когда биоформы Селвин и Скавронский спустились к батискафу Балтонена, который лежал, потеряв кабель и плавучесть, на глубине шести километров. Роботов, которые не только бы спустились в трещину, но и догадались, как освободить батискаф и спасти исследователей, не нашлось. А биоформы сделали всё, что надо.

— В принципе, — говорил Геворкян на одной пресс-конференции, и это глубоко запало в упрямую голову Драча, — наша работа предугадана сотнями писателей-сказочников в таких подробностях, что не оставляет места для воображения. Мы перестраиваем биологическую структуру человека по заказу, для исполнения какой-то конкретной работы, оставляя за собой возможность раскрутить закрученное. Однако самая сложная часть всего дела — это возвращение к исходной точке. Биотрансформация должна быть подобна одежде, защитному скафандру, который мы можем снять, как только в нём пройдёт нужда. Да мы и не собираемся соперничать с конструкторами скафандров. Мы, биоформисты, подхватываем эстафету там, где они бессильны. Скафандр для работы на глубине в десять километров слишком громоздок, чтобы существо, заключённое в нём, могло исполнять ту же работу, что и на поверхности земли. Но на той же глубине отлично себя чувствуют некоторые рыбы и моллюски. Принципиально возможно перестроить организм человека так, чтобы он функционировал по тем же законам, что и организм глубоководной рыбы. Но если мы этого достигнем, возникает иная проблема. Я не верю в то, что человек, знающий, что он обречён навечно находиться на громадной глубине в среде моллюсков, останется полноценным. А если мы действительно окажемся способны вернуть человека в исходное состояние, в общество ему подобных, то биоформия имеет право на существование и может пригодиться человеку.

Тогда проводились первые опыты. На Земле и на Марсе. И желающих было более чем достаточно. Гляциологи и спелеологи, вулканологи и археологи нуждались в дополнительных руках, глазах, коже, лёгких, жабрах… В институте новичкам говорили, что не все хотели потом с ними расставаться. Рассказывали легенду о спелеологе, снабжённом жабрами и громадными, видящими в темноте глазами, который умудрился сбежать с операционного стола, когда его собирались привести в божеский вид. Он, мол, с тех пор скрывается в залитых ледяной водой бездонных пещерах Китано-Роо, чувствует себя отлично и два раза в месяц отправляет в «Вестник спелеологии» обстоятельные статьи о своих новых открытиях, выцарапанные кремнём на отшлифованных пластинках графита.

Когда Драч появился в институте, у него на счету было пять лет космических полётов, достаточный опыт работы со строй-ботами и несколько статей по эпиграфике монов. Грунина уже готовили к биоформации, и Драч стал его дублёром.

Работать предстояло на громадных раскалённых планетах, где бушевали огненные бури и смерчи, на планетах с невероятным давлением и температурами в шестьсот — восемьсот градусов. Осваивать эти планеты надо было всё равно — они были кладовыми ценных металлов и могли стать незаменимыми лабораториями для физиков.

Грунин погиб на третий месяц работы. И если бы не его, Драча, упрямство, Геворкяну, самому Геворкяну не преодолеть бы оппозиции. Для Драча же — Геворкян и Димов знали об этом — труднее всего было трансформироваться. Просыпаться утром и понимать, что ты сегодня менее человек, чем был вчера, а завтра в тебе останется ещё меньше от прежнего…

Нет, ты ко всему готов, Геворкян и Димов обсуждали с тобой твои же конструкционные особенности, эксперты приносили на утверждение образцы твоей кожи и объёмные модели твоих будущих глаз. Это было любопытно, и это было важно. Но осознать, что оно касается именно тебя, до конца невозможно.

Драч видел Грунина перед отлётом. Во многом он должен был стать похожим на Грунина, вернее, сам он как модель был дальнейшим развитием того, что формально называлось Груниным, но не имело ничего общего с портретом, висящим в холле Центральной лаборатории. В дневнике Грунина, написанном сухо и деловито, были слова: «Чертовски тоскливо жить без языка. Не дай бог тебе пережить это, Драч». Поэтому Геворкян пошёл на всё, чтобы Драч мог говорить, хоть это и усложнило биоформирование и для Драча было чревато несколькими лишними часами на операционном столе и в горячих биованнах, где наращивалась новая плоть. Так вот, хуже всего было наблюдать за собственной трансформацией и всё время подавлять иррациональный страх. Страх остаться таким навсегда.

Драч прекрасно понимал нынешнее состояние Станислава Фере. Фере должен был работать в ядовитых бездонных болотах Сиены. У Драча было явное преимущество перед Фере. Он мог писать, рисовать, находиться среди людей, мог топтать зелёные лужайки института и подходить к домику с белыми колоннами. Фере до конца экспедиции, пока ему не вернут человеческий облик, был обречён знать, что между ним и всеми остальными людьми — по меньшей мере прозрачная преграда. Фере знал, на что идёт, и приложил немало сил, чтобы получить право на эту пытку. Но сейчас ему было несладко.

Драч постучал по перегородке.

— Не будите его, — сказала одна из девушек.

Бурый холмик взметнулся в туче ила, и могучий, стального цвета скат бросился к стеклу. Драч инстинктивно отпрянул. Скат замер в сантиметре от перегородки. Тяжёлый настойчивый взгляд гипнотизировал.

— Они жутко хищные, — сказала девушка, и Драч внутренне усмехнулся. Слова её относились к другим, настоящим скатам, но это не значило, что Фере менее хищен, чем остальные. Скат осторожно ткнулся мордой в перегородку, разглядывая Драча.

Фере его не узнал.

— Приезжай ко мне на голубое озеро, — пригласил Драч.

Маленький тамбур следующего зала был набит молодыми людьми, которые отталкивали друг друга от толстых иллюминаторов и, вырывая друг у друга микрофон, наперебой давали кому-то противоречивые советы.

Драч остановился за спинами советчиков. Сквозь иллюминатор он различил вверху, в лёгком тумане, окутавшем зал, странную фигуру. Некто голубой и неуклюжий реял в воздухе посреди зала, судорожно взмывая кверху, пропадая из поля зрения и появляясь вновь в стекле иллюминатора совсем не с той стороны, откуда можно было его ожидать.

— Шире, шире! Лапы подожми! — кричал в микрофон рыжий негр, но тут же девичья рука вырвала у него микрофон.

— Не слушай его, не слушай… Он совершенно не способен перевоплотиться. Представь себе…

Но Драч так и не узнал, что должен был себе представить тот, кто находился в зале. Существо за иллюминатором исчезло. Тут же в динамике раздался глухой удар, и девушка спросила деловито:

— Ты сильно ушибся?

Ответа не последовало.

— Раскройте люк, — велела рубенсовская женщина с косой вокруг головы.

Рыжий негр нажал кнопку, и невидимый раньше люк отошёл в сторону. Из люка пахнуло пронизывающим холодом. Минус двенадцать, отметил Драч. Холодный воздух рванулся из зала, и люк заволокло густым паром. В облаке пара материализовался биоформ. Негр протянул ему маску:

— Здесь слишком много кислорода.

Люк закрылся.

Биоформ неловко, одно за другим, стараясь никого не задеть, сложил за спиной покрытые пухом крылья. Шарообразная грудь его трепетала от частого дыхания. Слишком тонкие руки и ноги дрожали.

— Устал? — спросила рубенсовская женщина.

Человек-птица кивнул.

— Надо увеличить площадь крыльев, — сказал рыжий негр.

Драч потихоньку отступил в коридор. Им овладела бесконечная усталость. Только бы добраться до барокамеры, снять маску и забыться.

Утром Геворкян ворчал на лаборантов. Всё ему было не ладно, не так. Драча он встретил, словно тот ему вчера сильно насолил, а когда Драч спросил: «Со мной что-то не так?» — отвечать не стал.

— Ничего страшного, — успокоил Димов, который, видно, не спал ночью ни минуты. — Мы этого ожидали.

— Ожидали? — взревел Геворкян. — Ни черта мы не ожидали. Господь Бог создал людей, а мы их перекраиваем. А потом удивляемся, если что не так.

— Ну и что со мной?

— Не трясись.

— Я физически к этому не приспособлен.

— А я не верю, не трясись. Склеим мы тебя обратно. Просто это займёт больше времени, чем мы рассчитывали.

Драч промолчал.

— Ты слишком долго был в своём нынешнем теле. Ты сейчас физически новый вид, род, семейство, отряд разумных существ. У каждого вида есть свои беды и болезни. А ты, вместо того чтобы следить за реакциями и беречь себя, изображал испытателя, будто хотел выяснить, при каких же нагрузках твоя оболочка треснет и разлетится ко всем чертям.

— Если бы я этого не делал, то не выполнил бы того, что от меня ожидали.

— Герой, — фыркнул Геворкян. — Твое нынешнее тело болеет. Да, болеет своей, ещё не встречавшейся в медицине болезнью. И мы должны будем ремонтировать тебя по мере трансформации. И при этом быть уверенными, что ты не станешь уродом. Или киборгом. В общем, это наша забота. Надо будет тебя пообследовать, а пока можешь отправляться на все четыре стороны.

Драчу не следовало бы этого делать, но он вышел за ворота института и направился вниз, к реке, по узкой аллее парка, просверленного солнечными лучами. Он смотрел на свою короткую тень и думал, что если уж помирать, то всё-таки лучше в обычном, человеческом облике. И тут он увидел девушку. Девушка поднималась по аллее, через каждые пять-шесть шагов она останавливалась и, наклоняя голову, прижимала ладонь к уху. Её длинные волосы были тёмными от воды. Она шла босиком и смешно поднимала пальцы ног, чтобы не уколоться об острые камешки. Драч хотел сойти с дорожки и спрятаться за куст, чтобы не смущать девушку своим видом, но не успел. Девушка его увидела.

Девушка увидела свинцового цвета черепаху, на панцире которой, словно черепашка поменьше, располагалась полушарием голова с одним выпуклым циклопическим глазом, разделённым на множество ячеек, словно стрекозиным. Черепаха доставала ей до пояса и передвигалась на коротких толстых лапках, которые выдвигались из-под панциря. И казалось, что их много, может, больше десятка. На крутом переднем скосе панциря было несколько отверстий, и из четырёх высовывались кончики щупалец. Панцирь был поцарапан, кое-где по нему шли неглубокие трещины, они расходились звёздочками, будто кто-то молотил по черепахе острой стамеской или стрелял в неё бронебойными пулями. В черепахе было нечто зловещее, словно она была первобытной боевой машиной. Она была не отсюда.

Девушка замерла, забыв отнять ладонь от уха. Ей хотелось убежать или закричать, но она не посмела сделать ни того, ни другого.

«Вот дурак, — выругал себя Драч. — Теряешь реакцию».

— Извините, — произнесла черепаха.

Голос ровный и механический, он исходил из-под металлической маски, прикрывавшей голову до самого глаза. Глаз шевелился, словно перегородочки в нём были мягкими.

— Извините, я вас напугал. Я не хотел этого.

— Вы… робот? — спросила девушка.

— Нет, биоформ.

— Вы готовитесь на какую-то планету?

Девушке хотелось уйти, но уйти — значило показать, что она боится. Она стояла и, наверно, считала про себя до ста, чтобы взять себя в руки.

— Я уже прилетел, — ответил Драч. — Вы идите дальше, не смотрите на меня.

— Спасибо, — вырвалось у девушки, и она на цыпочках, забыв о колючих камешках, обежала Драча. Она крикнула вслед ему, обернувшись: — До свидания.

Шаги растворились в шорохе листвы и суетливых майских звуках прозрачного тёплого леса. Драч вышел к реке и остановился на невысоком обрыве, рядом со скамейкой. Он представил, что садится на скамейку, и от этого стало совсем тошно. Хорошо бы сейчас сигануть с обрыва — и конец. Это была одна из самых глупых мыслей, которые посещали Драча за последние месяцы. Он мог с таким же успехом прыгнуть в Ниагарский водопад, и ничего бы с ним не случилось. Ровным счётом ничего. Он побывал в куда худших переделках.

Девушка вернулась. Она подошла тихо, села на скамейку и смотрела перед собой, положив узкие ладони на колени.

— Я сначала решила, что вы какая-то машина. Вы очень тяжёлый?

— Да. Я тяжёлый.

— Знаете, я так неудачно нырнула, что до сих пор не могу вытрясти воду из уха. С вами так бывало?

— Бывало.

— Меня зовут Кристиной, — представилась девушка. — Я тут недалеко живу, в гостях. У бабушки. Я как дура испугалась и убежала. И наверно, вас обидела.

— Ни в коем случае. Я на вашем месте убежал бы сразу.

— Я только отошла и вспомнила. Вы же были на тех планетах, где и Грунин. Вам, наверное, досталось?..

— Это уже прошлое. А если всё будет в порядке, через месяц вы меня не узнаете.

— Конечно, не узнаю.

Волосы Кристины быстро высыхали под ветром.

— Вы знаете, — сказала Кристина, — вы мой первый знакомый космонавт.

— Вам повезло. Вы учитесь?

— Я живу в Таллинне. Там и учусь. Может, мне и повезло. На свете есть много простых космонавтов. И совсем мало таких…

— Наверное, человек двадцать.

— А потом, когда отдохнёте, снова поменяете тело? Станете рыбой или птицей?

— Этого ещё не делали. Даже одной перестройки много для одного человека.

— Жаль.

— Почему?

— Это очень интересно — всё испытать.

— Достаточно одного раза.

— Вы чем-то расстроены? Вы устали?

— Да, — ответил Драч.

Девушка осторожно протянула руку и дотронулась до панциря.

— Вы что-нибудь чувствуете?

— По мне надо ударить молотом, чтобы я почувствовал.

— Обидно. Я вас погладила.

— Хотите пожалеть меня?

— Хочу. А что?

«…Вот и пожалела, — подумал Драч. — Как в сказке: красавица полюбит чудище, а чудище превратится в доброго молодца. У Геворкяна проблемы, датчики, графики, а она пожалела — и никаких проблем. Ну, разве только высмотреть поблизости аленький цветочек, чтобы всё как по писаному…»

— Когда выздоровеете, приезжайте ко мне. Я живу под Таллинном, в посёлке, на берегу моря. А вокруг сосны. Вам приятно будет там отдохнуть.

— Спасибо за приглашение, — поблагодарил Драч. — Мне пора идти. А то хватятся.

— Я провожу вас, если вы не возражаете.

Они пошли обратно медленно, потому что Кристина считала, что Драчу трудно идти быстро, а Драч, который мог обогнать любого бегуна на Земле, не спешил. Он послушно рассказывал ей о вещах, которые нельзя описать словами. Кристине казалось, что она всё видит, хотя представляла она себе совсем не так, как было на самом деле.

— Я завтра приду к той скамейке, — тихо проговорила Кристина. — Только не знаю, во сколько.

— Завтра я, наверное, буду занят, — сказал Драч, потому что подозревал, что его жалеют.

— Ну, как получится, — отозвалась Кристина. — Как получится…

Драч спросил у Полачека, который копался в моторе мобиля, где Геворкян. Полачек ответил, что у себя в кабинете. К нему прилетели какие-то вулканологи, наверное, будут готовить нового биоформа.

Драч прошёл в главный корпус. В предбаннике перед кабинетом Геворкяна было пусто. Драч приподнялся на задних лапках и снял со стола Марины Антоновны чистый лист бумаги и карандаш. Он положил лист на пол и, взяв карандаш, попытался нарисовать профиль Кристины. Дверь в кабинет Геворкяна была прикрыта неплотно, и Драч различал густой рокот его голоса. Потом другой голос, повыше, сказал:

— Мы всё понимаем и, если бы не обстоятельства, никогда бы не настаивали.

— Ну никого, ровным счётом никого, — гудел Геворкян.

— За исключением Драча.

Драч сделал два шага к двери. Теперь он слышал каждое слово.

— Мы не говорим о самом Драче, — настаивал вулканолог. — Но должны же быть подобные биоформы.

— У нас не было заказов в последнее время. А Саразини будет готов к работе только через месяц. Кроме того, он не совсем приспособлен…

— Но послушайте. Вся работа займёт час, от силы два. Драч провёл несколько месяцев в значительно более трудной обстановке…

— Вот именно поэтому я не могу рисковать.

Геворкян щёлкнул тумблером, и Драч представил, как он отвернулся от вулканологов к дисплею.

— Я не представляю, как мы вытянем его и без такой поездки. Его организм работал на пределе, вернее, за пределом. Мы начнём трансформацию со всей возможной осторожностью. И никаких нагрузок. Никаких… Если он полетит с вами…

— Ну, простите. Пока ваш Саразини будет готов…

Драч толкнул дверь, не рассчитав удара, и дверь отлетела, словно в неё попало пушечное ядро.

Последовала немая сцена. Три лица, обращённые к громадной черепахе. Один из вулканологов оказался розовым толстяком.

— Я Драч, — обратился Драч к толстяку, чтобы сразу рассеять недоумение. — Вы обо мне говорили.

— Я тебя не приглашал, — перебил его Геворкян.

— Рассказывайте, — сказал Драч толстому вулканологу.

Тот закашлялся, глядя на Геворкяна.

— Так вот, — вмешался второй вулканолог, высохший и будто обугленный. — Возможно извержение Осенней сопки на Камчатке. Мы полагаем, то есть мы уверены, что если не прочистить основной, забитый породой канал, лава прорвётся на западный склон. На западном склоне сейсмическая станция. Ниже, в долине, посёлок и завод…

— И эвакуировать некогда?

— Эвакуация идёт. Но мы не можем демонтировать завод и станцию. Нам для этого надо три дня. Кроме того, в четырёх километрах за заводом начинается Куваевск. Мы запускали к кратеру мобиль со взрывчаткой. Его просто отбросило. И хорошо, что не на станцию…

Геворкян стукнул кулаком по столу:

— Драч, я не позволю. Там температуры на пределе. На самом пределе. Это самоубийство!

— Позволите.

— Идиот, — вспылил Геворкян. — Извержения может и не быть.

— Будет, — грустно подтвердил толстяк.

Драч направился к двери. Высохший вулканолог последовал за ним. Толстяк остался, пожал плечами, сказал Геворкяну:

— Мы примем все меры. Все возможные меры.

— Ничего подобного, — не соглашался Геворкян. — Я лечу с вами.

Он включил видеоселектор и вызвал Димова.

— Это просто великолепно, — кивнул толстяк. — Ну, просто великолепно.

Проходя через предбанник, Драч подхватил щупальцем с пола листок с профилем Кристины — смял его в тугой комок и выбросил в корзину. Движения щупалец были так быстры, что вулканолог, шедший на шаг сзади, ничего не разглядел.

Над Осенней сопкой поднимался широкий столб чёрного дыма, он сливался с низкими облаками, окрашивая их в бурый цвет. На посадочной площадке неподалеку от подножия сопки стояло несколько мобилей, в стороне роботы под надзором техников собирали бур, похожий на веретено. Под тентом, спасавшим от мелкого грязного дождя, но не защищавшим от ветра и холода, на низком столике лежали, придавленные камнями, схемы и диаграммы. Драч задержался, разглядывая верхнюю диаграмму. Лава не могла пробиться сквозь старый, миллион лет назад забитый породой канал. Лишь газы прорывались сквозь трещины в базальтовой пробке. Зато с каждой минутой всё больше трещин образовывалось на слабом западном склоне.

Человек в белом шлеме и огнеупорном скафандре снимал данные, записанные с помощью зондов. Другой вулканолог принимал сообщения наблюдателей. Новости не сулили ничего хорошего.

Димов протянул Геворкяну записку с цифрами давления и температур в жерле.

— На самом пределе, — добавил он. — На самом пределе.

Он знал, что Драч всё равно уйдёт в вулкан, и в голосе его слышалась печальная отрешённость.

Заряды были готовы.

Толстый вулканолог принёс шлемы для Геворкяна и Димова.

— Час назад они запускали к кратеру мобиль, — проговорил он виновато, — хотели приземлить его у трещины. Он разбился, и взрыв ничего не дал.

— Вас Куваевск вызывает, — обратился к нему радист. — Они начали демонтаж завода, но ещё надеются.

— Ответьте им, чтобы подождали час. На мою ответственность.

Толстый вулканолог посмотрел на Драча. Будто ожидал поддержки.

— Пошли, — сказал Драч.

Геворкян надел шлем и стал похож на старого рыцаря, который во главе горстки храбрецов должен защищать страну от нашествия вражеских армий. Таким его и запомнил Драч.

Драча подняли на мобиле к кромке старого кратера. Усталый вулканолог в грязном шлеме — он за последние три дня пытался пройти к жерлу — повторил инструкции, которые Драч уже знал наизусть:

— Трещину видно отсюда. Конечно, когда рассеивается дым. Вы спускаетесь по ней восемьдесят метров. Там свободно. Мы зондировали. И укладываете заряды. Потом выбираетесь, и мы взрываем их дистанционно. Там уклон до шестидесяти градусов. Сможете?

Вулканолог с трудом заставлял себя обращаться на «вы» к свинцовой черепахе. Он столько раз сталкивался с автозондами, стройботами и прочими машинами, схожими чем-то с этой черепахой, и ему всё время приходилось уговаривать себя, что перед ним человек, биоформ. И ещё он смертельно устал из-за этого проклятого вулкана.

— Смогу, — ответил Драч. — Шестьдесят градусов мне по зубам.

Перед тем как снять маску и передать её вулканологу, он сказал:

— Маску не потеряйте. Она мне ещё пригодится. Без неё я глух и нем.

— А как вы будете дышать?

— Не буду дышать. Почти не буду. Кислород мне противопоказан.

— Я жду вас здесь, — сказал вулканолог.

Драч не услышал его слов.

Он скатился по отлогому склону в кратер и на секунду задержался у трещины… Сверху сыпался пепел и мелкие камешки. В стороне над самой кромкой кратера реяли два мобиля. В одном — вулканологи, в другом — Геворкян с Димовым.

Трещина оказалась куда шире, чем Драч ожидал. Он стал быстро спускаться, привычно регистрируя состав газов. Температура повышалась, но была ниже предельной. Потом склон пошёл вниз круче, и Драчу пришлось идти зигзагами, повисая порой на двух щупальцах. Второй парой щупалец он прижимал к панцирю заряды. Гора вздохнула, и Драч прижался к стене трещины, чтобы не улететь вверх с фонтанами газов. Надо было спешить. Драч ощутил, как раскрываются трещины на западном склоне. Спуск становился всё сложнее. Стены почти смыкались, и Драчу приходилось протискиваться между живыми, колышущимися камнями. Он уже спустился на семьдесят метров. Температура газов достигала четырёхсот градусов. Он припомнил диаграмму. Для того чтобы пробка разлетелась наверняка, надо пройти ещё метров пять. Можно, конечно, в соответствии с инструкцией оставить заряд здесь, но пять метров желательны. Отверстие под собой он заметил, вернее, угадал по рвущейся оттуда струе пара. Температура поднялась скачком градусов на сто. Он уже ощущал тепло. Сопка затряслась, как в припадке кашля. Он взглянул наверх. Путь назад ещё был. Драч скользнул в горячую щель.

Щель расширялась книзу, образуя мешок, а дно мешка было словно сито. Такую жару Драч испытал лишь однажды, на второй планете. Там он мог уйти. И ушёл.

Драч прикрепил заряд к самой надёжной плите. Но и эту самую надёжную плиту трясло. А западный склон, должно быть, уже рвался сейчас, как полотно.

Драч подтянулся на одном щупальце к верхнему отверстию. Газы, выбивавшиеся снизу, обжигали, гора дёрнулась, и щупальце оборвалось, как верёвка. Драчу удалось удержаться, присосавшись мгновенно остальными тремя к вертикальной стенке. В тот же момент воздушная волна — видно, вверху произошёл обвал — швырнула Драча на пол каменного мешка.

Страха не было. Некогда было. Драч чувствовал, как спекаются внутренности. Давление газов в каменной полости росло, и двигаться становилось всё труднее. Виноваты были лишние пять метров. На секунду Драчу показалось, что он уже выползает из трещины и видит серое небо. Он рванулся наверх, отчаянно и зло, потому что Кристина завтра придёт к той скамейке, потому что у Геворкяна, который ждёт его наверху, плохое сердце.

Он выбрался из каменного мешка, но оказалось, что трещину уже завалило обломками базальта. Он попытался раздвинуть куски породы, однако понял, что не хватает на это сил. Надо отдохнуть, чуть-чуть отдохнуть. В обожжённом теле распространялась непомерная усталость, что начала его преследовать в последние дни на той планете и не отпускала на Земле.

Драч стоял, вжавшись в щель между глыбами базальта. Ему предстояло теперь найти слабое место в этом завале, отыскать обломок, который слабее других загнан в трещину, и вырвать его так, чтобы не обвалить на себя всю пробку. И пока его щупальца вяло и медленно обшаривали глыбы, разыскивая слабину, в мозгу мелькнула мысль. Сначала она прошла где-то на периферии мозга, затем, вернувшись, зазвенела, как сигнал тревоги. Он понял, что всё может пойти насмарку. Пока он не выйдет отсюда, они не станут взрывать снаряды. Они будут ждать, надеяться на чудо. Они даже не станут бомбить пробку с воздуха. Они попытаются спасти его, хотя это невозможно, и оттого могут погибнуть люди, и наверняка погибнет всё, что находится на западном склоне и дальше, на равнине.

Драч действовал осторожно и осмотрительно, стараясь не потерять сознания. Это было главным — не потерять сознания. Он вернулся к отверстию, из которого только что выбрался с таким трудом, прыгнул вниз и очутился рядом с плоской плитой, на которой лежали заряды. Плита словно собралась пуститься в пляс. Драч подумал: как хорошо, что у него нет нервных окончаний на внешней оболочке — он бы умер от боли. Обожжённые щупальца были неловки. Прошло минуты полторы, прежде чем Драчу удалось развинтить один из зарядов, чтобы превратить его во взрыватель. Драч отлично знал эту систему. Такие заряды были у него на тех планетах. Заряд включался лишь от сигнала, но если ты знаком с системой, то можно включить цепь самому.

Драч подумал, что когда он кончит работу, то, прежде чем замкнуть цепь, он позволит себе несколько секунд, чтобы вспомнить что-то, как полагается напоследок.

Но когда закончил, оказалось, что этих секунд у него нет.

Взрыв раздался неожиданно для всех, кроме усталого вулканолога, который лежал за камнями и думал так же, как Драч. Сопка содрогнулась и взревела. Вулканолог прижался к камням. Два мобиля, которые кружились у кратера, отбросило, как сухие листья, — пилотам еле удалось взять машины под контроль. Оранжевая лава хлынула в старое жерло и апельсиновым соком начала наполнять кратер.

Вулканолог бросился бежать вниз по склону: он знал, что поток лавы через несколько минут пробьётся в его сторону…

Кристина пришла на ту скамейку у речки; было совсем тепло. Она выкупалась в ожидании Драча. Потом почитала. А он не шёл. Кристина ждала до сумерек. На обратном пути она остановилась у ворот института и увидела, что с посадочной площадки поднимается большой мобиль. Кристина сказала себе, что в этом мобиле Драч улетает на какое-то задание. Поэтому он и не смог прийти. Но когда он вернётся, то обязательно придёт к скамейке. И она решила приходить к скамейке каждый день, пока живёт здесь.

В большом мобиле в Москву увозили Геворкяна. У сопки он как-то держался, а вернулся — и сдал. У него было слабое сердце, и спасти его могли только в Москве.

Глава 2 Гусар и Золушка

Гусар Павлыш в синем картонном кивере с коротким плюмажем из медной проволоки, белом ментике и сверкающих театральных эполетах, которых гусарам не было положено, выглядел глупо, с грустью сознавал это, но не мог ничего поделать. Чужой монастырь…

Он шёл опустевшим центральным туннелем.

На эстраде оркестранты под водительством шумного суетливого толстяка с чёрными мышиными глазками устанавливали рояль. У двери в зал толпились те, кому не досталось места. Павлыш заглянул поверх их голов.

На сцене под белым щитом с надписью «Селенопорту 50 лет», обвитым венком из синтетических еловых веток, стоял, не зная куда деть руки, знаменитый профессор из Сорбонны. Он запутался в торжественной речи, и многочисленные создания карнавальной фантазии, заполнившие зал, лишь с большим трудом сохраняли относительную тишину. Глубоко укоренившееся чувство долга заставляло профессора подробно информировать собравшихся о достижениях в селенологии и смежных науках и существенном вкладе лунных баз в освоение космического пространства.

Павлыш оглядел зал. Больше всего там оказалось мушкетёров. Человек сто. Они поглядывали друг на друга недоброжелательно, как случайно встретившиеся на улице женщины в одинаковых платьях, ибо до последнего момента каждый из них полагал, что столь светлая идея пришла в голову лишь ему. Между мушкетёрами покачивались высокие колпаки алхимиков, мешая смотреть на сцену, редкие чалмы турецких султанов и квадратные скерли марсиан. Правда, полной уверенности в том, что это карнавальные марсиане, а не сотрудники лунных лабораторий с Короны или П-9, не было.

Павлыш протиснулся сквозь толпу арлекинов и гномов, которым не хватило места в зале. С белого потолка туннеля свисали бусы фонариков и гирлянды бумажных цветов. Оркестр на эстраде уже пробовал инструменты. Нестройные звуки катились по пустому коридору. В такт дроби ударника задрожали цветы над головой. Две цыганки прошли мимо, кутаясь в шали.

— Ты не учла аннигиляционный фактор, — сказала строго цыганка в чёрной шали с красными цветами.

— И ты меня этим упрекаешь? — возмутилась цыганка в красной шали с зелёными огурцами.

Толстяк, который руководил установкой рояля, догнал Павлыша и сказал ему:

— Галаган, ты несёшь полную ответственность.

— За что? — спросил Павлыш.

— Спиро! — позвал с эстрады саксофонист. — Почему не включён микрофон? Гелий не может петь без микрофона.

Павлышу захотелось курить. Он дошёл до лестницы на нижний ярус, спустился на один марш. На площадке стоял диванчик, и над ним, в нише, была вытяжка для курильщиков. На диване сидела Золушка в хрустальных башмачках и горько плакала. Золушку обидели: не взяли на бал.

Когда человек плачет, это ещё не означает, что его надо немедленно утешать. Плач — дело интимное.

— Здравствуйте, — сказал Павлыш, — я из дворца. Принц сбился с ног, разыскивая вас.

На площадке было полутемно, лампа рядом с диванчиком, схожая со старинным уличным фонарём, не горела. Девушка замерла, замолчала, словно хотела дотерпеть, пока Павлыш уйдёт.

— Если вас обидели злые сёстры и мачеха, — Павлыша несло, он не мог остановиться, — то достаточно одного вашего слова, даже кивка, и мы тут же отправим их на Землю. На Луне не место обидчикам и клеветникам.

— Меня никто не обижал, — ответила девушка, не оборачиваясь.

— Тогда возвращайтесь во дворец, — предложил Павлыш, — и признайтесь во всём принцу.

— В чём?

— В том, что вы уже помолвлены с бедным, но честным пастухом и не нужны вам бриллиантовые палаты и шёлковые альковы…

— У вас плохое настроение? — спросила девушка.

Она могла спросить что угодно, потребовать, чтобы гусар ушёл, отстал. Она спросила неожиданное.

— Я весел и доволен жизнью.

— Тогда почему вы со мной заговорили?

— Мне обидно. Вы сидите здесь совсем одна, когда из зала доносятся торжественные речи, а оркестр настраивает трубы. Здесь можно курить?

— Курите, — ответила девушка. Голос её был настолько ровным и спокойным, будто и не плакала.

Павлыш присел на диванчик, достал зажигалку. Ему хотелось взглянуть на лицо девушки. У неё был странный голос, глуховатый, бедный интонациями, и в то же время внутри его что-то звенело, будто он мог становиться другим, и девушка сдерживала его нарочно, чтобы звучал приглушённо. Павлыш щёлкнул зажигалкой так, чтобы огонёк вспыхнул между ним и девушкой. На секунду высветились профиль, щека, глаз, мочка уха из-под белого парика.

Девушка протянула руку и включила лампу, похожую на уличный фонарь.

— Если вам так интересно поглядеть на меня, — сказала она, — зачем хитрить? К тому же огонёк у зажигалки слабенький.

Она повернула лицо к Павлышу и смотрела на него не улыбаясь, как ребёнок, позирующий фотографу, ожидающий, что из объектива сейчас вылетит птичка. У девушки было скуластое широкое лицо с большими, чуть раскосыми глазами, которым следовало оказаться чёрными, а они были светлосерыми. Очень полные, почти негритянские губы приподнимались в уголках, готовые улыбнуться. Белый парик с диадемой чуть сдвинулся, и из-под него выбилась прямая чёрная прядь.

— Теперь здравствуйте ещё раз, — произнёс Павлыш. — Я очень рад с вами познакомиться. Павлыш.

— Марина Ким.

— Если я в самом деле могу вам чем-нибудь помочь…

— Курите, — напомнила Марина. — Вы забыли достать сигарету.

— Забыл.

— Вы с какого корабля?

— Почему вы решили, что я нездешний?

— Вы из Дальнего флота.

Павлыш промолчал. Он ждал.

— Я услышала, как стучат подковки на ваших каблуках.

— У каждого планетолётчика…

— …магнитные подковки. Вот и брюки от повседневного мундира вы не сменили на гусарские лосины. И ещё перстень. Дань курсантской молодости. Такие изумруды гранит повар на Земле-14. Не помню, как его зовут…

— Ганс.

— Вот видите.

Наконец Марина улыбнулась. Одними губами.

— В конце концов, ничего в этом нет удивительного, — сказал Павлыш. — Здесь каждый десятый из Дальнего флота.

— Только те, кто задержался ради карнавала.

— Их немало.

— И вы к ним не относитесь.

— Почему же, Шерлок Холмс?

— Я чувствую. Когда у тебя плохое настроение, начинаешь чувствовать чужие беды.

— Это не беда, — поправил Павлыш, — это мелкая неприятность. Я летел на Корону, и мне сказали на Земле, что мой корабль стартует с Луны после карнавала, как и все. А он улетел. Теперь неизвестно, как добираться.

— Вы должны были лететь на «Аристотеле»?

— Вы и это знаете?

— Единственный корабль, который ушёл в день карнавала, — объяснила Марина. — Я тоже к нему торопилась. И тоже опоздала.

— Там вас кто-то… ждал? — Вот уж не думал Павлыш, что так расстроится картинкой, подсказанной воображением: Марина бежит к трапу, у которого раскрывает ей объятия могучий капитан… или штурман?

— Он мог бы остаться, — сказала Марина. — Никто бы его не осудил. Он не хотел меня видеть. Он поднял корабль точно по графику. Наверное, команда была недовольна. Так что я виновата в том, что вы не попали на Корону.

— Боюсь, что вы преувеличиваете. — Павлыш пытался побороть в себе атавистические, недостойные цивилизованного человека чувства.

— Я не кажусь вам роковой женщиной?

— Нив коем случае.

— И всё-таки я преступница.

Павлыш погасил сигарету и задал самый глупый из возможных вопросов:

— Вы его любите?

— Надеюсь, что и он меня тоже любит, — отозвалась Марина, — хотя сейчас я начала сомневаться.

— Бывает, — произнёс Павлыш пустым голосом.

— Почему вы расстроились? — спросила Марина. — Вы увидели меня впервые в жизни десять минут назад и уже готовы устроить мне сцену ревности. Нелепо, правда?

— Нелепо.

— Вы смешной человек. Сейчас я сниму парик, и наваждение пропадёт.

Но Золушка не успела снять парик.

— Ты что здесь делаешь? — театрально возопил римский патриций в белой трагической маске. — Это просто чудо, что я пошёл по лестнице.

— Познакомьтесь, — Павлыш поднялся, — мой старый друг Салиас. Он меня пригрел здесь и даже снабдил карнавальным костюмом.

— Не я, а мои добрые медсёстры, — поправил Салиас, протягивая руку. — Я работаю эскулапом.

— Марина, — сказала девушка.

— Мне ваше лицо знакомо.

Марина медленно подняла руку и стянула с головы белый курчавый парик. Прямые короткие чёрные волосы сразу преобразили её лицо, но внесли в него гармонию. Марина тряхнула головой.

— Мы с вами виделись, доктор Салиас, — напомнила она. — И вы всё знаете.

— Парик вам идёт, — проговорил добрый, мягкотелый Салиас.

— Хотите сказать, что меня в нём труднее узнать?

— Тактично ли мне вмешиваться в чужие дела?

— Чудесно! — засмеялась Марина. — Я вас успокою. Моё приключение подходит к концу. Кстати, мы уже давно беседуем с вашим другом, но я о нём почти ничего не знаю. Кроме того, что он смешной человек.

— Смешной? Я скорее сказал бы, что он плохо воспитан, — явно обрадовался перемене темы Салиас.

— Да, хорошо воспитанный гусар не будет выдавать себя за прекрасного принца.

— Он даже не гусар. Он просто доктор Слава Павлыш из Дальнего флота, судовой врач, несостоявшийся гений биологии, банальная личность.

— Я была права, — кивнула Марина.

— Яс вами не спорил, — произнёс Павлыш, откровенно любуясь Мариной.

Салиас кашлянул.

— Вам надо идти, — сказала Марина.

— А вы?

— Мне пора. Бьёт двенадцать.

— Я спрашиваю серьёзно, — настаивал Павлыш. — Хотя я понимаю…

— Вы ровным счётом ничего не понимаете, — отрезала Марина. — Я постараюсь прийти к эстраде, где оркестр, только сначала возьму в комнате маску.

Марина подобрала подол длинного белого платья и побежала вниз по лестнице. В другой руке, как живой пушистый зверёк, дёргался белый парик.

— Я буду ждать! — крикнул ей вслед Павлыш. — Я вас найду даже в другом обличии, даже у плиты в бедной избушке.

Она ничего не ответила.

Салиас потянул Павлыша за рукав.

— Послушай, — сказал Павлыш, когда они пошли наверх, — ты в самом деле с ней знаком?

— Нет, незнаком. Лучше забудь о ней.

— Ещё чего не хватало! Она замужем?

— Нет.

— Ты так уверенно говоришь о незнакомом человеке?

— Я старый, мудрый ворон.

— Но почему я должен о ней забыть?

— Так лучше. Пойми, ты встречаешь человека, тебе хочется увидеть его вновь, но обстоятельства складываются таким образом, что больше ты его никогда не увидишь.

— Ты меня недооцениваешь.

— Может быть.

Они вышли в коридор. В него вливалась толпа из зала. Оркестр встречал карнавал неровным ритмом модной песенки.

— Она придёт к эстраде! — сказал Павлыш.

— Может быть, — ответил Салиас.

Людской поток растекался по широкому туннелю. Прожектора с разноцветными стеклами водили лучами над толпой, и оттого создавалась иллюзия летнего вечера и открытого пространства. Трудно было поверить, что дело происходит на Луне, в тридцати метрах под её мёртвой поверхностью.

Минут через десять, ускользнув от щебетавших медсестёр, Павлыш прошёл к эстраде. Над его головой круглились ножки рояля, и он видел, как ботинок пианиста мерно нажимает на педали, словно управляет старинным автомобилем.

Марины Ким нигде не было. Не может же быть, чтобы она обещала прийти только для того, чтобы отделаться от Павлыша.

Чёрный монах в низко надвинутом капюшоне подошёл к Павлышу.

— Ты не узнал меня, Слава?

— Бауэр! — воскликнул Павлыш. — Конечно! Глеб Бауэр. Ты чего здесь делаешь, старая перечница? И давно ли ты ушёл из мира?

— Не злословь, сын мой, — ответил Глеб. — Хоть Бога и нет, я остаюсь его представителем на Луне.

— Вы танцуете, монах? — спросила требовательно женщина в чешуйчатом костюме русалки. — Вы не слышали, что объявлен белый танец?

— С удовольствием принимаю ваше приглашение, — склонил голову Бауэр. — Постарайтесь без нужды не вводить меня в грех.

— Посмотрим, — сказала русалка.

— Слава, — сказал Бауэр, увлекаемый от эстрады, — не уходи!

— Я подожду, — ответил Павлыш.

Мушкетёры катили бочку с сидром и приглашали желающих пройти к столикам. Голова танцующего Бауэра возвышалась над толпой. Алхимик в халате с наклеенными на него фольговыми звёздами вспрыгнул на эстраду и запел. Кто-то зажёг рядом бенгальский огонь. Марины всё не было.

Павлыш решил ждать до конца. Иногда он бывал очень упрям. Она прилетела сюда, чтобы увидеть капитана «Аристотеля». А тот не захотел её видеть и даже не позволил команде задержаться на карнавал. Жестокий человек. Или очень обиженный. Надо спросить Бауэра, который всех знает, как зовут капитана. Салиасу что-то известно, но он уходит от разговора. Ну, ничего, заставим его признаться, когда останемся вдвоём в комнате.

Павлыш решил вернуться к лестнице. Если Марина придёт, он её встретит там. Но, пройдя несколько шагов, Павлыш оглянулся и увидел, что Бауэр вернулся к эстраде и вертит головой, очевидно разыскивая Павлыша. К Бауэру пробился маленький толстяк с чёрными мышиными глазками, поднявшись на цыпочки, начал настойчиво и серьёзно что-то выговаривать ему. Бауэр наконец увидел Павлыша и поднял руку, призывая его к себе. Павлыш ещё раз окинул взглядом танцующих. Золушки не было.

— Он врач? — спросил толстяк Спиро, когда Павлыш подошёл к ним. — А я думал, что он Галаган. Даже задание ему дал. Ну ладно, я побежал дальше. Вы его сами поставите в известность. Мне нужно срочно разыскать Сидорова.

— Пойдём, Слава, — предложил Бауэр, — я тебе по дороге расскажу.

Над головой гремел оркестр, и ножки рояля чуть вздрагивали. Вокруг танцевали. И всё же Павлыш уловил в общем веселье какую-то чуждую нотку. Среди масок появилось несколько человек, одетых буднично, деловитых и спешащих. Они разыскивали в этом скопище людей тех, кто был им нужен, шептали им что-то, пары разделялись, и те, с кем они говорили, быстро покидали круг.

— В Шахте взрыв, — проговорил Бауэр тихо. — Говорят, ничего страшного, но есть обожжённые. Объявления не будет. Праздник пускай продолжается.

— Это далеко?

— Ты не видел Шахту?

— Я здесь первый день.

У лифта собралось человек пять-шесть. Павлыш сразу понял, что они обо всём знают. Все сняли маски, и с масками исчез беззаботный дух праздника. Мушкетёры, алхимик, неандерталец в синтетической шкуре, прекрасная фрейлина забыли о том, что они на карнавале, забыли, как одеты. Они были врачами, вакуумщиками, механиками, спасателями. А карнавал остался в прошлом… И музыка, которая волнами докатывалась до лифта, и мерный шум зала были не более как фоном в трезвой действительности…

Уже под утро Павлыш стоял у носилок, вынесенных из мед-отсека Шахты, и ждал, пока лунобус развернётся так, чтобы удобнее было занести в него пострадавших. Сквозь прозрачную стену купола светила полосатая Земля, и Павлыш разглядел циклон, собирающийся над Тихим океаном. Водитель выскочил из кабины и отодвинул заднюю стенку лунобуса. За ночь он осунулся.

— Ну и ночка была, — сказал он. — Троих отправляем?

— Троих.

Носилки были накрыты надутыми чехлами из пластика. Дежурные нижнего яруса Шахты, получившие тяжёлые ожоги, спали. Их сегодня же эвакуируют на Землю.

Салиас, щёки которого были покрыты рыжей, выросшей за ночь щетиной, помог Павлышу и водителю погрузить носилки в лунобус. Он оставался в Шахте, а Павлыш сопровождал пострадавших в Селенопорт.

Только через час Павлыш окончательно освободился и смог вернуться в большой туннель города. Прожектора были выключены, и потому воздушные шары, гирлянды цветов и потухших фонариков, свисавших с потолка, казались чужими, непонятно как попавшими туда. Пол был усеян конфетти и обрывками серпантина. Кое-где валялись потерянные бумажные кокошники, полумаски и смятая мушкетёрская шляпа. Одинокий робот-уборщик в растерянности водил раструбом в углу. Ему ещё не приходилось видеть такого беспорядка.

Павлыш подошёл к эстраде. Несколько часов назад он стоял здесь и ждал Марину Ким. Вокруг было множество людей, а Бауэр в чёрной сутане танцевал с зелёной русалкой…

К ножке рояля липкой лентой была прикреплена записка. На ней крупными квадратными буквами было написано:

Павлыш потянул записку за уголок. Сердце вдруг сжалось, что он мог сюда и не прийти. На листке наискось бежали торопливые строчки:

Павлыш перечитал записку. Она была словно из какой-то иной, непонятной жизни. Золушка плачет на лестнице. Золушка оставляет записку, в которой сообщает, что её настигли, и просит её не искать. Это вписывалось скорее в какой-то старинный, отягощённый тайнами готический роман. За отказом от встречи должна была скрываться безмолвная мольба о помощи, ибо похитители прекрасной незнакомки следили за каждым её шагом, поэтому, опасаясь за судьбу своего избранника, несчастная девушка под диктовку одноглазого негодяя писала, обливаясь слезами, на клочке бумаги. А в это время избранник…

Павлыш усмехнулся. Романтические тайны произрастают на благодатной почве карнавала. Чепуха, чепуха…

Вернувшись к Салиасу в комнату, Павлыш принял душ и прилёг на диван.

Его разбудил трезвон видеофона. Вскочив, Павлыш взглянул на часы. Восемь двадцать, Салиас так и не возвращался. Павлыш включил видеофон. С экрана улыбался Бауэр. В отглаженном мундире штурмана Дальнего флота, свежий, выбритый, деловитый.

— Ты успел поспать, Слава? Я тебя не разбудил?

— Часа три спал.

— Слушай, Павлыш, я говорил с капитаном. Мы идём с грузом к Эпистоле. По судовой роли у нас есть место врача. Можешь полететь с нами. Ну как?

— Когда стартуете?

— Катер уходит на стартовый пункт в десять. Успеешь?

— Да.

— Ну и отлично. Кстати, я уже сообщил диспетчеру, что ты летишь с нами судовым врачом.

— Значит, наш разговор был пустой формальностью?

— Разумеется.

— Спасибо, Глеб.

Павлыш отключил видеофон и сел писать записку Салиасу.

Глава 3 Проект-18

Через полгода, возвращаясь на Землю, Павлыш застрял на планетоиде Аскор. Туда должна была прийти «Прага» с оборудованием для экспедиций, работающих в системе. От Аскора «Прага» делала большой прыжок к Земле.

Павлыш сидел на планетоиде третий день. Он всех уже там знал, и его все знали. Он ходил в гости, пил чай, провёл беседу об успехах реанимации и сеанс одновременной игры в шахматы, в котором половину партий, к позору Дальнего флота, проиграл. А «Праги» всё не было.

Павлыш заметил за собой странную особенность. Если он приезжал куда-то, где должен был провести месяц, то первые двадцать восемь дней пролетали незаметно, два последних растягивались в тоскливую вечность. Если он попадал куда-нибудь на год, то жил нормально одиннадцать с половиной месяцев. Так и с этим путешествием. Почти полгода он не думал о доме — некогда было. А вот последняя неделя оказалась сплошной пыткой. Глазам надоело смотреть на новые чудеса, ушам — внимать песням дальних миров… Домой, домой, домой!

Павлыш коротал время в буфете, читая бессмертный труд Макиавелли «История Флоренции» — это была самая толстая книга в библиотеке. Геолог Ниночка за стойкой лениво мыла бокалы. В буфете дежурили по очереди.

Планетоид качнуло. Мигнули лампы под потолком.

— Кто прилетел? — с робкой надеждой спросил Павлыш.

— Местный, — ответила Ниночка. — Грузовик четвёртого класса.

— Швартоваться не умеют, — сказал механик Ахмет, жевавший за вторым столиком сосиски.

Павлыш вздохнул. Глаза Ниночки горели состраданием.

— Слава, — произнесла она, — вы загадочный странник, которого звёздный ветер несёт от планеты к планете. Я где-то читала о таком. Вы пленник злой судьбы.

— Чудесно сказано. Я пленник, я скиталец и страдалец.

— Тогда не переживайте. Судьба сама за вас всё решит.

Судьба показалась в дверях буфета, приняв образ низенького плотного человека с пронзительными чёрными глазками. Человека звали Спиро, и Павлыш его помнил.

— Так, — сказал Спиро голосом героя, только что вернувшегося из соседней Галактики, — чем здесь угощают? Чем встретит ваш салун одинокого охотника?

Ниночка поставила на стойку бокал с лимонадом, и Спиро вразвалку подошёл к стойке.

— Чего-нибудь основательнее не держите? — спросил он. — Я предпочитаю азотную кислоту.

— Вся вышла, — сообщила Ниночка.

— Только что прилетали космические пираты с Чёрной Звезды, — вмешался в разговор Павлыш. — Выкрали три бочки рома и взорвали перегонный аппарат. Переходим на сухой паёк.

— Что? — встревожился Спиро. — Пираты?

Он замер с бокалом лимонада в руке, но тут же признал Павлыша.

— Слушай! — заявил он. — Я тебя знаю.

В этот момент зашуршало в динамике, и голос диспетчера произнес:

— Павлыш, поднимись ко мне. Доктор Павлыш, ты меня слышишь?

Слова Спиро догоняли Павлыша, толкали в спину:

— Я тебя здесь ждать буду! Никуда ни шагу. Ты мне позарез нужен. Даже не представляешь — как.

Всегда грустный маленький тамил, второй год сидевший здесь диспетчером, сообщил Павлышу, что «Прага» задерживается. Как минимум ещё на пять дней.

Павлыш сделал вид, что переживёт эту новость, но испугался, что не переживёт. Цокая подковами, он спустился в буфет.

Спиро стоял посреди комнаты с пустым бокалом. Его чёрные глазки метали молнии, словно норовили прожечь пластик буфетной стойки.

— На что это похоже? — допрашивал он Ниночку. — Я им всем поотрываю головы. Сорвать большое дело, подвести товарищей! Нет, это невиданно! Такого ещё не было в истории флота. Они попросту забыли, понимаешь, забыли два контейнера на Земле-14. Учти, не один, а два! В документах они есть, а в трюме их нет. Каково?

— Важный груз? — спросил Павлыш.

— Важный? — Голос Спиро дрогнул.

Павлыш испугался, что он сейчас разрыдается. Но Спиро не разрыдался. Он смотрел на Павлыша. Павлыш ощутил себя мышью, которая попалась на глаза голодному коту.

— Галаган! — сказал Спиро. — Ты нас спасёшь.

— Я не Галаган, а Павлыш!

— Правильно, Павлыш! Мы с тобой взрыв на лунной шахте ликвидировали. Сотни погибших, бушует вулканическое пламя. Я тебя вынес из огня, правда?

— Почти.

— Так вот, ты мне обязан. На Сентипере во втором пакгаузе лежат запасные контейнеры. Я не знал, что они понадобятся, но никому не отдал. Я предчувствовал, чем всё кончится. Ты летишь на Сентиперу, тратишь день, чтобы выбить их у Геленки. Сначала она тебе скажет…

— Не смущай человека, — остановила его Ниночка. — Неужели кому-нибудь не ясно, что это не твои контейнеры?

— Мои!

— Чужие, — подтвердил механик Ахмет.

— Они больше чем мои! — возмутился Спиро. — Без них всё погибнет, без них остановится работа всей лаборатории. Замрёт научная жизнь на целой планете.

— Вот и лети сам за своими контейнерами, — сказала Ниночка.

— А кто отвезёт груз на Проект? Ты?

— Ты знаешь, что здесь все заняты.

— Вот именно это я и говорю.

Спиро подошёл к столику, за который сел Павлыш, и бросил перед ним большой тугой тюк.

— Это тебе, — сказал он.

Тюк раскрылся, и из него выпало несколько писем и пакетов. Конверты, микрофильмы, видеокассеты медленно расползались по полированной поверхности и норовили спрыгнуть на пол. Павлыш с буфетчицей кинулись собирать их и запихивать обратно в тюк.

— Всегда он так с почтой обращается, — сказала Ниночка. — Столько шума, а потом бросит всё и убежит.

Павлыш укладывал письма. Спиро был забавен. Ещё неделю на планетоиде не выдержать. Может, рискнуть и улететь на Сентиперу?

— Вот ещё одно упало. — Ниночка передала Павлышу узкий конверт с видеолистом. На конверте было написано: «Проект-18. Центральная лаборатория. Марине Ким».

Павлыш три раза медленно перечитал адрес, потом аккуратно положил конверт в тюк.

— Значит, так, — решил Спиро, — я сейчас схожу на Сентиперу. Без контейнеров мне лучше не возвращаться. Ты не знаешь Димова! И лучше тебе никогда его не узнать. Времени у меня двадцать минут. Сейчас я дам тебе список грузов, покажу, где пришвартована моя шхуна, потом ты получишь овощи у садовника, всё погрузишь и отвезёшь на Проект. Не беспокойся, грузовик на автоматике, мимо не провезёт. Ясно? Только не сопротивляйся, потому что всё уже решено, и ты не имеешь права подвести старого друга.

Спиро угрожал, умолял, убеждал, махал руками, бегал по буфету, обрушивал на Павлыша лавины фраз и восклицательных знаков.

— Да послушайте наконец! — рявкнул Павлыш во всю мощь своего незаурядного голоса. — Я согласен лететь на Проект! Я и без ваших уговоров решил лететь на Проект! В конце концов, я, может быть, давно мечтал полететь на Проект!

Спиро замер. Его чёрные глазки увлажнились. Он поперхнулся, но тут же совладал со своими чувствами и быстро произнёс:

— Тогда пошли. Быстро. У нас каждая минута на счету.

— Правильно сделаете, что полетите, — сказала Ниночка. — Я сама бы полетела, только некогда. Там, говорят, такой океан…

Грузовик вышел к планете Проект-18 с неосвещённой стороны, и минуло несколько минут, прежде чем солнце, навстречу которому нёсся грузовик, осветило бесконечный ровный океан. Павлыш погасил перегрузки и перешёл на стабильную орбиту. Затем, щёлкнув тумблером, вышел на связь со Станцией.

Он знал, что Станция ведёт грузовик, и ждал, когда раздастся знакомое шуршание, означающее, что полоса свободна для пилота.

Чёрные точки возникли на лице океана. Из сетки приёмника донёсся сухой шум.

— Станция, — позвал Павлыш. — Станция, иду на посадку.

— Что у тебя с голосом, Спиро? — спросили снизу.

— Это не Спиро, — ответил Павлыш. — Спиро ушёл на Сентиперу.

— Ясно, — сказала Станция.

— Перехожу на ручное управление, — предупредил Павлыш. — Машина перегружена. Как бы не пролететь мимо.

Справа над пультом на экране медленно поворачивался глобус планеты, и чёрная точка над глобусом — грузовик — постепенно сближалась с зелёным огоньком Станции.

— И не мечтай, — ответила Станция.

— Не беспокойтесь, — сказал Павлыш. — Я из Дальнего флота. На этих грузовиках налетал больше, чем Спиро.

Группа островов, рассеянных по плоскому лицу океана, прошла внизу. На горизонте в дымке лежала Станция. Грузовик слишком медленно терял высоту, и Павлыш на мгновение отключил автоматику, дал торможение. Его вдавило в кресло.

Павлыш снова щёлкнул рубильником на пульте связи.

— Что надевать? — поинтересовался он. — Какая у вас погода?

Он включил видеофон. На экране возникло широкое плоское лицо обритого наголо человека. Глаза его были узки, к тому же прищурены, тонкие брови стояли галочкой, и вообще он являл собой образ Чингисхана, только что узнавшего о поражении его любимых тысяч у стен Самарканда.

— Кто таких присылает? — спросил Чингисхан, очевидно имея в виду Павлыша.

— Я сэкономил полтонны горючего, — скромно ответил Павлыш. — Я привёл корабль на час раньше срока. Полагаю, что не заслужил ваших упрёков. Так что же вы надеваете, когда выходите на свежий воздух?

— Там Спиро всё своё оставил, — сказал Чингисхан.

— Сомневаюсь, что влезу в его костюм.

— Хорошо, через три минуты я буду у вас.

Павлыш отстегнулся, встал с кресла, достал из боковой ниши тюк с почтой, отряхнул пыль с костюма. Двигаться было легко, притяжение на планете не превышало 0,5. Люк в кабину управления отъехал в сторону, вошёл Чингисхан в утеплённом комбинезоне, с кислородной маской, закрывавшей пол-лица. Вслед за ним в кабину втиснулся высокий поджарый человек с блёклыми глазами под густыми чёрными бровями.

— Здравствуйте, — приветствовал их Павлыш. — Я случайно оказался на планетоиде, когда Спиро был вынужден отправиться на Сентиперу. И он попросил ему помочь. Я доктор Павлыш.

— Моя фамилия Димов, — представился худой человек. — Димитр Димов. Я руковожу здешним отделением нашего института. Мы, если позволите, коллеги?

Он указал тонким длинным пальцем пианиста на змею и чашу на груди Павлыша, как раз над планками с названиями кораблей, на которых Павлышу приходилось служить.

— Ванчидорж, — представил Димов Чингисхана. И сразу продолжил: — Вы одевайтесь, одевайтесь. Мы вам очень благодарны. У нас всегда возникают некоторые трудности со Спиро. Он чудесный человек, добрейший, отмечен замечательными деловыми качествами. Его с громадным трудом отпустили к нам с Луны…

Чингисхан, то есть Ванчидорж, хмыкнул, выражая таким образом несогласие со словами своего начальника.

Димов помог Павлышу закрепить кислородную маску.

— Надеюсь, вы у нас задержитесь на несколько дней?

— Спасибо, — ответил Павлыш.

Он включил обогрев в комбинезоне и поправил тёплый шлем. Кислород поступал нормально. Костюм Димова был узковат, но в общем в нём было удобно. Павлышу хотелось спросить о Марине Ким, но он сдержался. Теперь Золушка никуда от него не денется.

Они вышли на гладкую, будто отшлифованную поверхность острова. В ста метрах за долинкой поднимались стеной обрывистые скалы. По другую сторону начинался океан, волны прибоя разбивались о чёрный берег, взметая столбы белой пены. Павлыш поправил шлемофон, чтобы усилить шум прибоя, но доносился он глухо, неадекватно мощи волн — звуки гасли в разрежённом воздухе. Серое полупрозрачное облачко закрыло на минуту солнце, и тени, резкие и глубокие, стали мягче.

Ванчидорж ушёл вперёд, закинув на плечо тюк с почтой. Димов отстал. Он закрывал люк грузовика. Ванчидорж вошёл в тень от скалы и растворился в ней. Павлыш последовал за ним и оказался перед медленно отползавшей в сторону металлической дверью, которая скрывала вход в пещеру.

— Заходите, — пригласил Ванчидорж, — застудим камеру.

Павлыш оглянулся. Большая белая птица медленно спускалась к Димову, и Павлыш чуть было не крикнул ему: «Осторожно!» Димов видел птицу, но не собирался прятаться.

Птица сделала круг над головой Димова, и тот поднял руку, как бы приветствуя её.

У птицы были громадные крылья и маленькое пушистое тело.

— Вы их подкармливаете? — спросил Павлыш.

— Разумеется.

У Ванчидоржа была неприятная манера саркастически хмыкать. И непонятно было, смеётся он или сердится.

Чуть выше первой показалась вторая птица. Она сложила крылья и мягко спланировала, усевшись на скалу рядом с Димовым. Димов протянул руку и потрепал птицу по шее.

— Пошли, — повторил Ванчидорж.

Внутри Станция была устроена удобно. Залы просторной пещеры были превращены в жилые и рабочие помещения, и Павлыш вспомнил страшные картинки к роману Жюля Верна «Таинственный остров», герои которого любили деловой комфорт. Павлыш подумал, что в его комнате должно быть вырублено в стене окно, в которое будет врываться океанский ветер.

Димов сказал:

— У нас с жильём здесь туго. В прошлом месяце приехала группа физиологов, шесть человек, заняли все свободные помещения. Вам придётся пожить в комнате с Ваном. Вы не возражаете?

Павлыш поглядел на Ванчидоржа.

Тот отвернулся к стене.

— Я, разумеется, не возражаю. Но не стесню ли…

— Я редко бываю в комнате, — быстро ответил Ван.

Комната Ванчидоржа была просторна — не чета клетушкам на других станциях. В толще скалы было вырублено высокое узкое окно, сквозь которое врывался солнечный свет.

— Вот ваша кровать, — сказал Ван, указывая на самую настоящую, в меру широкую, удобную кровать, спинкой которой служила изрезанная сложным узором зеленоватая каменная плита.

— А вы? — спросил Павлыш. Второй кровати в комнате не было.

— Принесу. Не успел. Вас никто не ждал.

— Вот я и буду спать на той кровати, которую вы принесёте, — решил Павлыш. — Гостеприимство не должно сопровождаться жертвами.

Он отошёл от окна. Вдоль стены комнаты тянулся рабочий стол. На столе лежали пластины розового и светло-зелёного прозрачного камня. Нефрит, догадался Павлыш. На одной из пластин был намечен рисунок — птица с широкими крыльями. Нефрит тепло светился в отражённом солнечном свете. Раковина, похожая на половинку гигантского грецкого ореха, бросала на потолок перламутровые радужные блики. Ван раскладывал почту на стопки. Второй стол был придвинут к боковой стене напротив кровати. Над столом было несколько полок. К стопке микрофильмов на второй полке была прислонена фотография Марины Ким в рамке из нефрита. Рамка была вырезана с большим искусством, взгляд запутывался в сложном узоре. Павлыш сразу узнал Марину, хотя в памяти она осталась в белом завитом парике, который придавал чертам лица нелогичность, подчёркивая несоответствие между разрезом глаз, линией скул и пышными белыми локонами. Настоящие волосы Марины были прямыми, чёрными, короткими.

Павлыш обернулся к Вану и увидел, что тот перестал раскладывать почту и наблюдал за ним.

Дверь отворилась, и вошёл человек в голубом халате и хирургической голубой шапочке.

— Ван, — сказал он, — неужели почту привезли?

— Как у вас дела? — спросил Ван. — Лучше ему?

— Ласты есть ласты, — ответил человек в голубом халате. — За один день не вылечишь. Так что же с почтой?

— Сейчас иду. Немного осталось.

— А мне что-нибудь есть?

— Подожди немного.

— Отлично, — произнёс хирург. — Иного ответа от тебя и не ждал. — Он пригладил короткие усики, провёл ладонью по узкой бородке. — Вы грузовиком прилетели? — повернулся он к Павлышу.

— Да. Вместо Спиро.

— Очень приятно, коллега. Надолго к нам? А то подыщем вам работу.

— Приятно сознавать, — сказал Павлыш, — что, куда я ни попаду, мне сразу предлагают работу, даже не спрашивая, хороший ли я работник.

— Хороший, — убеждённо заявил хирург. — Интуиция нас никогда не обманывает. А я Иерихонский. Мой прадед был священником.

— А почему мне об этом надо знать?

— Я всегда говорю так, представляясь, чтобы избежать лишних шуток. Это церковная фамилия.

Павлыш снова взглянул на фотографию Марины Ким, словно хотел убедиться, не растворилась ли она. Скоро он её увидит. Может, через несколько минут. Удивится ли она? Вспомнит ли гусара Павлыша? Конечно, можно спросить Вана, но не хочется.

— Всё, — подвёл черту Ван, — пошли. Вы идёте с нами, Павлыш?

Они ступили в обширный зал, освещённый рядом вырубленных в скале окон. Пол зала был покрыт голубым пластиком. В дальнем конце стояли длинный стол и два ряда стульев, ближе к двери — стол для пинг-понга с провисшей сеткой. Ван поставил сумку на стол и начал последовательно, словно выполняя ритуал, вынимать стопки почты и раскладывать их в ряд.

— Я позову людей, — предложил Иерихонский.

— Сами придут, — ответил Ван. — Не торопись.

Но Иерихонский его не послушался. Он подошёл к стене, отодвинул крышку небольшой ниши и включил звонок, звук которого прерывисто понёсся по коридорам и залам Станции.

Над пинг-понговым столом в ряд висели портреты, как портреты предков в фамильном замке. И это было необычно. Павлыш принялся разглядывать их.

Мрачный скуластый человек лет сорока, с настойчивыми светлыми глазами. Иван Грунин. За ним старик, глаза которого затенены густыми кустистыми бровями — Армен Геворкян. Следующий портрет изображал совсем молодого парня с удивительными голубыми глазами и острым подбородком. Драч. Что-то объединяло этих людей и делало близкими, чтимыми на этой Станции. Они сделали что-то важное в том, чем занимаются остальные, может, они были дружны с Димовым или Иерихонским… Сейчас придут люди, которые услышали звон колокольчика. Войдёт и Марина. Павлыш отошёл подальше от пинг-понгового стола, но не спускал глаз с длинного голубого конверта, который предназначался Марине. Он лежал поверх самой тонкой стопки.

Первыми в зале появились два медика в таких же голубых халатах, как Иерихонский. Павлыш старался не смотреть на дверь и думать о посторонних вещах: например, удобно ли играть в пинг-понг при такой малой силе тяжести? То ли надо утяжелять шарик, то ли привыкать к замедленным прыжкам. Движения у людей на Проекте были куда более плавными и широкими, чем на Земле.

Медики сразу бросились к столу, но Ван остановил их:

— Погодите, пока все соберутся. Вы же знаете…

Ван явно был формалистом и поклонником ритуала.

На мгновение Павлышу показалось, что вошла Марина. Девушка была черноволосой, стройной, смуглой, но на этом её сходство с Мариной кончалось. У неё были мокрые волосы, а белое сари кое-где прилипло к влажной коже.

— Ты обязательно простудишься, Сандра, — сварливо сказал Иерихонский.

— Здесь тепло, — ответила девушка.

Говорила она медленно, словно вспоминала нужные слова.

Потом глубоко вздохнула, откашлялась и повторила:

— Здесь тепло, — звонче, чем в первый раз.

Зал наполнился народом. Люди были в рабочей одежде, будто на секунду оторвались от дел и тотчас вернутся к ним. Павлыш крутил головой, ему казалось, что он упустил, потерял Марину, что она уже в зале.

Ван священнодействовал. Он подвинул стопку официальной почты Димову, затем принялся брать письма и пакеты из самой большой пачки, читать вслух фамилии адресатов. Эта процедура явно была освящена традицией, никто не роптал, кроме Иерихонского, который оказался записным бунтарём.

Люди подходили, брали письма и посылки для себя и для тех, кто не смог прийти, и толпа, окружавшая Вана, постепенно рассасывалась, люди устраивались поудобнее, чтобы прочесть письмо, или спешили уйти, чтобы в одиночестве прослушать плёнку. Стопки подошли к концу. Марины Ким в числе адресатов, имена которых называл Ван, не было. Ван взял предпоследнюю пачку, протянул Сандре.

— Для морской станции, — сказал он. — Там есть и тебе посылка.

Потом он положил руку на последнюю, тонкую пачку писем, на голубой конверт Марины Ким.

— С Вершины никого? — спросил он. И тут же добавил: — Я сам отнесу.

«Конечно, — подумал Павлыш, — ты сделаешь это с удовольствием». Он подумал, что Марина без всяких к тому оснований постепенно превращает его, бравого дальнелётчика, в банального ревнивца.

— Павлыш, вы меня слышите?

Рядом стоял Димов.

— Мне сейчас надо уйти, а когда я вернусь, то уделю вам время для ответов на вопросы. Догадываюсь, что пока вопросов нет. Но советую вам проводить Сандру. Она идёт вниз, на морскую станцию.

— Яс вами, — сказал Иерихонский. Потом он обернулся к своим коллегам и добавил: — Некоторые, вместо того чтобы возвращаться на свои рабочие места, направляются к нашему гостю с корыстными намерениями. Я отвечу за него. Он не с Земли. Он меньше нас знает, что творится дома, он не занимается спортом и не собирает марок. Он человек неинтересный и неосведомлённый. Всё остальное вы узнаете от него за ужином.

Закончив монолог, он шепнул на ухо Павлышу:

— Для вашего же блага, коллега. Вдалеке от дома люди становятся болтливы.

Когда они шли длинным наклонным туннелем, освещённым редкими светильниками под потолком, он развивал свою мысль:

— Если бы наша работа была напряжённой, если бы нас на каждом шагу подстерегала опасность, мы бы и не замечали, как идёт время. Но работа у нас монотонная, в лабораториях развлечений мало… Вот мы и тянемся к новым лицам.

— Ты не совсем прав, Эрик, — возразила Сандра, — это у вас наверху всё спокойно. У других не так.

Винтовая лестница, по которой они начали спускаться, вилась вокруг вертикального столба, в котором находился лифт. Но они шли пешком.

— Я доморощенный философ, — продолжал между тем Иерихонский. — И должен вам сказать, коллега, что обстоятельства моей работы склоняют к абстрактному мышлению. За внешней будничностью нашей сегодняшней жизни скрывается напор будущих катаклизмов и водоворотов. Но, повторяю, это мы воспринимаем лишь как фон, а к любому, даже самому экзотическому фону быстро привыкаешь. Вот Сандра сказала, что у других здесь жизнь не такая спокойная. Может быть… Когда вас ждёт Димов?

— Через полчаса.

— Тогда мы вам покажем аквариум, и сразу обратно. Димова очень интересно слушать, но он не выносит, когда опаздывают.

— Странно, — удивился Павлыш, — здесь говорят о Димове как о самодержце. А он производит впечатление очень мягкого, деликатного человека.

— С нами нельзя не быть самодержцем хотя бы в лайковых перчатках. Я на месте Димова давно бы сбежал от этого скопища интеллектуалов. Нужно иметь невероятную выдержку.

— Эрик опять не прав, — заметила Сандра, которой как будто нравилось во всём оспаривать мнение Иерихонского. — Димов и в самом деле милейший и мягкий человек, но мы понимаем, что последнее слово всегда за ним. Он не имеет права ошибаться, потому что тогда может произойти что-нибудь очень плохое. Здесь нет никакой мирной жизни. Это всё выдумки Иерихонского.

Шахта кончилась. Павлыш несколько секунд стоял у стены, стараясь переждать головокружение. Иерихонский заметил это и объяснил:

— Мы стараемся как можно больше двигаться. По работе нам не приходится много передвигаться…

— Кому как, — сказала Сандра, к которой Павлыш уже обернулся, ожидая очередного возражения. — Мне приходится много двигаться, другим тоже.

— Но я же не говорю о вашей группе, — ответил Иерихонский. — Ваша группа — другое дело.

— А Марина Ким? — спросила Сандра.

У Павлыша ёкнуло сердце. Впервые это имя было произнесено здесь просто и буднично, как имя Димова или Вана. По крайней мере теперь можно быть уверенным, что Марина здесь и ей приходится двигаться. Из этих слов следовало, что Марина не входит в группу, к которой принадлежит Сандра. Но она на Станции, близко, может, именно сейчас Ван передаёт ей письмо с Земли.

— При чём тут Марина? — удивился Иерихонский. И обратился за поддержкой к Павлышу, видимо, считая его куда более информированным, чем было на самом деле. — Разве можно сравнивать?

Павлыш пожал плечами. Он не знал, можно ли сравнивать Иерихонского и Марину Ким. Хотя это также подтверждало его подозрение, что Иерихонский живёт спокойной жизнью, а вот Марина нет. Иерихонский бегает по лестницам, чтобы не потерять форму, а Марине это не грозит.

— Он же не знает Марину, — напомнила Сандра.

— Ах да, я совсем забыл.

— Я её как-то встречал, — сказал Павлыш. — Давно ещё, на Луне, полгода назад.

— Не может быть! — воскликнул Иерихонский. — Вы ошиблись!

— Да? А ты забыл, что творилось в институте? — спросила Сандра. — У тебя дырявая голова.

Иерихонский не стал возражать.

Они вошли в обширное помещение, придавленное низким потолком, укреплённым кое-где столбами. Дальняя стена зала была прозрачной. За ней зеленела толща воды.

— А вот и наш аквариум, — произнёс Иерихонский.

— Я вас оставлю, — сказала Сандра. — Мне надо передать письма, а потом на работу.

— Счастливо, — ответил Иерихонский, и голос его дрогнул. — Не переутомляйся.

Павлыш подошёл к прозрачной стенке. Мелкая рыбёшка стайкой промелькнула совсем рядом, лучи солнца пробивались сквозь воду и растворялись где-то вверху, создавая впечатление громадного, заполненного туманом зала, под потолком которого, невидимые, светят люстры. Покачивались длинные руки водорослей. Дно океана покато уходило вглубь, ну а там, смутно различимые, поднимались зубцы чёрных скал. Громадная акула появилась из тёмной глубины и медленно, величественно подплыла к стеклу. За ней последовала вторая, чуть меньше размером.

Откуда-то сбоку, из невидимого Павлышу люка выплыла Сандра. Она была в лёгком резиновом костюме, ластах и больших очках. Она не видела акул, и Павлыш испугался за неё. Женщина поплыла прямо к акуле.

— Сандра! — крикнул Павлыш, бросаясь к стеклу.

Акула поменьше грациозно повернула к Сандре. В грациозности её движения чувствовалась страшная первобытная сила.

— Сандра!

— Успокойся, — сказал Иерихонский. Павлыш даже забыл о нём. — Мне тоже иногда бывает страшно.

Акула и Сандра плыли бок о бок. Сандра что-то говорила акуле. Павлыш мог бы поклясться, что видел, как открывается её рот. Затем Сандра поднялась чуть выше, легла акуле на спину, держась за острый плавник, и акула мгновенно скользнула в глубину. Вторая последовала за ней.

Павлыш поймал себя на том, что стоит в неудобной позе, почти прижавшись лбом к стеклу. Он провёл ладонью по виску, ему показалось, что растрепались волосы. Волосы были в порядке. В конце концов, этому было правдоподобное объяснение: здесь дрессировали морских животных.

Павлыш не знал, сколько прошло времени. Потом он обернулся, чтобы спросить Иерихонского, что же всё это значит. Но Иерихонского не было.

Павлыш вспомнил, что не договорился, где встретится с Димовым.

Он поднялся наверх на лифте, без труда нашёл большой зал с портретами. Но там никого не было. Тогда он вернулся в свою комнату, полагая, что Димову легче будет отыскать его там.

Комната тоже была пуста. Павлыш подошёл к портрету Марины. Марина смотрела мимо Павлыша, словно увидала что-то очень интересное у него за спиной. Уголки полных губ были приподняты: это ещё была не улыбка, но начало улыбки. Прошло уже больше сорока минут. Димов не появлялся. Павлыш подошёл к окну. За окном гулял ветер. Барашки тянулись до самого горизонта. В комнате было очень тихо — стекло не пропускало звука. Тихо было и в коридоре. И тут послышалось лёгкое стрекотание, как будто рядом проснулся деловитый сверчок. Павлыш огляделся. На дальнем конце длинного рабочего стола Вана стояла пишущая машинка. Она работала. Край листа показался над кареткой и выскочил на несколько сантиметров, показав напечатанную строчку. Машинка щёлкнула, и отрезанная записка выскочила в приёмник. Павлыш почему-то решил, что записка может предназначаться ему. Димов его разыскивает и таким способом назначает ему рандеву. Он подошёл к машинке и подобрал листок.

было напечатано на листке, —

Павлыш стоял, держа в руке записку. Марина не хочет его видеть. Она обижена на него? Но за что? А как ему следует вести себя дальше? Он-то знает, что Марина здесь…

— А, вот вы где, — произнёс Димов. — Правильно сделали, что вернулись сюда. Я вас сразу нашёл. Ну как, были внизу?

— Был, — ответил Павлыш. Надо было положить записку на место. Он сделал шаг к машинке.

— Что-нибудь случилось? — спросил Димов. — Вы расстроены?

Павлыш протянул уже руку с запиской к машинке, но вернулся. Есть ли смысл таиться? Он передал записку Димову.

— Ага, это их частная переписка. — Димов показал на машинку. — А вы случайно взяли записку, потому что машина заработала, а вы решили, что это я вас разыскиваю, правда?

Павлыш кивнул.

— А прочтя, естественно, расстроились. Ибо каждому из нас неприятно, если его не хотят видеть, даже если к этому есть достаточные основания.

Димов перехватил взгляд Павлыша, брошенный на фотографию в нефритовой рамке.

— Вы с ней были знакомы?

— Да.

— Когда вы познакомились? Поверьте, мною движет не пустое любопытство. И если в этом нет секрета, я хотел бы знать, как и когда это было. Дело в том, что Марина — моя подчинённая…

— Никакой тайны тут нет, — объяснил Павлыш. — Полгода назад я был на Луне, в Селенопорте. Там как раз состоялся карнавал. И совершенно случайно во время этого карнавала я познакомился с Мариной.

— Ну, теперь всё ясно.

— Знакомство было кратким и странным. Она исчезла…

— Не надо, я всё знаю. Всё знаю.

Павлыш удивился собственному тону. Он словно оправдывался перед Димовым.

— И вы знали, что она будет здесь?

— Она попросила меня её не разыскивать.

Павлышу показалось, что он уловил насмешку в глазах Димова.

— А как вы узнали, что она на Проекте?

— Я бы всё равно прилетел сюда. Спиро попросил меня перегнать грузовик, а у меня было свободное время. Когда он со мной разговаривал, из тюка с почтой выпало несколько писем. На одном конверте я увидел имя Марины Ким. И мне стало интересно… Очевидно, я должен был с самого начала спросить вас о ней, но я подумал, что она придёт за почтой и тогда я её увижу. К тому же я не считал себя вправе. Ведь я с ней почти не знаком.

— Я видел её сегодня, — произнёс Димов, кладя записку в приёмник машинки. — Разговаривал. Но меня она не предупреждала.

— Она вправе не видеть меня.

— Разумеется, коллега. К тому же вы всё равно не смогли бы её сегодня увидеть, она улетела к себе.

— Это далеко?

— Не очень… Значит, она не хочет вас видеть… Да, к этому должны быть веские причины. И мы не имеем права нарушать волю женщины, чем бы это ни было вызвано. Даже если это каприз, правда?

— Я согласен с вами.

— Вот и отлично. Давайте поговорим о Станции. Вам как биологу будет интересно с ней ознакомиться. У вас наверняка уже возникли первые вопросы.

Димов явно не хотел продолжать разговор о Марине.

— Ну что ж, раз Марина — тема запретная…

— Вы слишком категоричны, коллега.

— Я не настаиваю. Тогда я спрошу вас о Сандре. Я там не всё понял. Сандра уплыла с акулами. А Иерихонский исчез.

— Ничего удивительного. Иерихонский страшно переживает за Сандру.

— Вы дрессируете местных животных?

— Вы что конкретно имеете в виду?

— Там были акулы. Сандра уплыла на одной из акул.

— Садитесь, — предложил Димов и сам уселся в кресло.

Павлыш последовал его примеру. За что Марина обижена на него? Чем он заслужил такую немилость?

— Начнём с начала. Так всегда лучше, — решил Димов. — Вы кури́те. Я сам не курю, но люблю, когда курят в моём присутствии. Вам знакомы работы Геворкяна?

Павлыш сразу вспомнил о портрете в большом зале… Кустистые брови над тёмными глубокими глазницами.

— Только в общих чертах. Я всё время на кораблях…

— Ясно. Я тоже не успеваю следить за событиями в смежных науках. Ну, а о биоформировании вы слышали?

— Разумеется, — слишком быстро ответил Павлыш.

— Ясно, — сказал Димов, — в самых общих чертах. И не надо оправдываться. Например, вы сами в чём специализируетесь? Я задаю этот вопрос, почти наверняка зная, что ответ будет положительным. Иначе вы были бы убеждённым бездельником, вечным пассажиром, который иногда врачует царапины и умеет включать диагност.

— В прошлом году я стажировался у Сингха по реанимации, — ответил Павлыш. — А сейчас большой отпуск провёл на Короне. Они интересно работают. За этим большое будущее.

— Сингх, кажется, в Бомбее?

— В Калькутте.

— Вот видите, мир не так уже велик. Когда-то у него работала Сандра.

— Наверное, после меня.

— А о Короне у меня самое слабое представление. И не потому, что мне это неинтересно. Руки не доходят. Так что не обессудьте, если я буду рассказывать вам о наших делах несколько подробнее, чем вам покажется необходимым. Коли вы что-нибудь из моего рассказа уже знаете, то терпите. Я не выношу, когда меня перебивают.

И Димов смущённо улыбнулся, как бы прося прощения за свой невыносимый характер.

— Когда, — продолжал он, — создавался наш институт, какой-то шутник предложил назвать нашу науку ихтиандрией. А может, и не шутник. Был когда-то такой литературный персонаж — Ихтиандр, человек-рыба, снабжённый жабрами. Не читали?

— Читал.

— Конечно, ихтиандрия осталась шуткой. Учёным нужны более научные слова. Это наша слабость. Нас назвали институтом биоформирования… Новые науки создают обычно на гребне волны. Сначала накапливаются какие-то факты, опыты, идеи, и, когда их количество превышает допустимый уровень, на свет является новая наука. Она дремлет в недрах соседних или даже далёких от неё наук, её идеи витают в воздухе, о ней пишут журналисты, но у неё нет названия. Она удел отдельных энтузиастов и чудаков. То же случилось и с биоформированием. Первыми биоформами были оборотни. Сказочные оборотни, рождённые первобытной фантазией, видевшей в животных своих близких родственников. Человек ещё не вычленил себя из природы. Он видел силу в тигре, хитрость в лисе, коварство или мудрость в змее. Он своим воображением переселял в животных людские души и в сказках наделял зверей человеческими чертами. Вершиной этого рода фантазии стали волшебники, колдуны, злые оборотни. Вы слушаете меня?

Павлыш кивнул. Он помнил обещание не перебивать.

— Людям хочется летать, и мы летаем во сне. Людям хочется плавать, как рыбы… Человечество, движимое завистью, стало заимствовать у животных их хитрости. Появился аэроплан, который был похож на птицу, появилась подводная лодка — акула.

— Зависть, пожалуй, не играла роли в этих изобретениях.

— Не перебивайте меня, Павлыш. Вы же обещали. Я хочу лишь показать, что человечество шло по неправильному пути. Наших предков можно оправдать тем, что у них не хватало знаний и возможностей, чтобы избрать путь правильный. Человек копировал отдельные виды деятельности животных, подражал их форме, но самого себя всегда оставлял в неприкосновенности. В определённой степени с развитием науки человек стал слишком рационален. Он отступил на шаг по сравнению со своими первобытными пращурами. Вы меня понимаете?

— Да.

«Интересно, эти лекции предназначены только для приезжих, или сотрудники Станции тоже проходят через это испытание? И Марина? Какие у неё глаза? Говорят, что уже через несколько лет после смерти Марии Стюарт никто не помнил, какого цвета у неё глаза».

— Но такое положение не могло длиться до бесконечности! — почти крикнул Димов. Он преобразился.

«Худоба в нём от фанатизма. Это мягкий, деликатный фанатик», — подумал Павлыш. Димов продолжал:

— Медицина достигала определённых успехов. Началась пересадка органов, создание органов искусственных. Всё большее значение в нашей жизни стали играть генетика, генное конструирование, направленные мутации. Людей научились чинить, реставрировать, даже достраивать…

«Нет, он не фанатик, — поправил себя мысленно Павлыш. — Он природный педагог, а обстоятельства поставили его в окружение людей, которые всё знают и без тебя и не будут слушать твоих лекций, даже при всём уважении к начальнику Станции. Марина в опасные моменты попросту выскальзывает из комнаты и бежит к себе на Вершину. Надо будет пройти по Станции и посмотреть, есть ли лестница или лифт наверх. Случайно подняться, случайно зайти к ней в лабораторию… Постой, а что если она тоже работает с животными? Сандра с акулами, а Марина… Марина с птицами!»

Задумавшись, Павлыш пропустил несколько фраз.

— …Геворкяну судьба предназначила роль собирателя. Он свёл воедино все те примеры, о которых я только что рассказывал. Он сформулировал задачи, направление и цели биоформирования. Естественно, что его не приняли всерьёз. Одно дело — небольшие частные изменения человеческого тела, другое — коренная его переделка. Но если учёным в прошлом веке приходилось доказывать свою правоту десятилетиями и обогнавший своё время гений получал признание где-то к восьмидесятому году жизни, то Геворкян имел в своём распоряжении океанскую базу Наири, где уже работало двенадцать подводников, снабжённых жабрами.

— Сандра — подводник? — догадался Павлыш.

— Разумеется, — сказал Димов, даже удивившись неосведомлённости Павлыша. — Разве вы не заметили, что у неё специфический голос?

— Заметил, но не придал значения.

— Сандра перешла к нам недавно. Она когда-то работала на Наири. Но вы опять меня перебиваете, Павлыш. Я рассказывал вам о Геворкяне. Получается парадокс. Люди-рыбы нам нужны. Подводников мы снабжаем жабрами, и им находится множество дел в океане. Журналисты уже легкомысленно пишут о расах морских людей, а мы, учёные, понимаем, что говорить об этом рано, так как двойная система дыхания настолько усложняет организм, что балансирование его затрудняется. Геворкян с самого начала выступал против того, чтобы жабры подводников оставались навсегда частью их организма. Нет, говорил он, пусть новое тело будет лишь оболочкой, которую сочтёт нужным принять разум. Оболочкой, которую при нужде можно скинуть и вернуться к нормальной жизни. Теперь вы ощущаете разницу между ныряльщиками и биоформами?

Павлыш промолчал. Димов и не ждал ответа. Он продолжал:

— Биоформ — это человек, телесная структура которого изменена таким образом, чтобы он мог лучше выполнять работу в условиях, в которых нормальный человек работать не в состоянии.

Павлыш впервые услышал эту фамилию — Геворкян — лет пятнадцать назад, в студенческие времена. Потом споры и страсти стихли. А может, Павлыш занялся другими делами…

— Споры концентрировались вокруг проблемы номер один, — говорил Димов. — Зачем менять структуру человеческого тела, что дорого и опасно, если можно придумать машину, которая выполнит все эти функции? «Вы хотите создать Икара? — спрашивали нас наши оппоненты. — Икара с настоящими крыльями? А мы обгоним его на флаере. Вы хотите создать человека-краба, который мог бы спуститься в Тускарору? Мы спустим туда батискаф». Но…

Тут Димов сделал паузу. И Павлыш испортил весь эффект, продолжив фразу:

— Космос — это не продолжение земного океана!

Димов откашлялся, замолчал, словно переживая обиду, как актёр, которому какой-то нахал подсказал из зала: «Быть или не быть!» А ведь он, актёр, готовил, репетировал эту фразу несколько месяцев.

— Извините, — понял непростительность своей реплики Павлыш, — я вдруг вспомнил обрывки дискуссий тех времён.

— Тем лучше, — уже справился с собой Димов. — Значит, вы сказали, что космос — это не земной океан. И тогда вам нетрудно догадаться, где Геворкян получил поддержку.

— В Космическом управлении.

— В Дальней разведке. Вы не представляете, сколько мы получили заявок после того, как Геворкян напечатал свой основной доклад! К Геворкяну поспешили хирурги и биологи с разных, порой неожиданных сторон. Однако это были трудные годы. Всем хотелось немедленных результатов, а добровольцев мы пока не брали. Но возникла глубоководная собака. Вернее, краб-собака. Потом ещё три года опытов, пока мы смогли сказать со всей уверенностью, что гарантируем биоформу-человеку возвращение его прежнего облика. И восемь лет назад начались опыты с людьми.

— А кто был первым биоформом?

— Их было два. Селвин и Скавронский. Они были глубоководными биоформами. Работали на глубине шести километров. Они не могли бы убедить скептиков, если бы не случай. Вы не помните, как спасли батискаф в Филиппинской впадине? Нет?

— Когда это было?

— Значит, не помните. А для биоформии это эпоха. Батискаф потерял управление. Он попал в трещину и был засыпан подводной лавиной. Связь прервалась. В общем, произошёл тот случай, когда любая техника отступает. А наши ребята пошли к нему. У меня где-то хранятся снимки и вырезки тех лет. Если интересно, я вам потом покажу…

«Всё возит с собой, — подумал Павлыш. — И говорит о тех событиях, как о древней истории. А прошло всего шесть-семь лет».

— В то время в институте уже готовились несколько добровольцев. Понимаете, даже для сегодняшних возможностей процесс биоформирования чрезвычайно сложен. Допустим, работал у нас Грунин. Доброволец, штурман Дальнего флота. Ему предстояло трудиться на планете с давлением вдесятеро против нашего, где радиация в сто раз выше допустимой нормы, а температура на поверхности плюс триста. К тому же добавляются пыльные бури и непрестанные извержения вулканов. Конечно, можно послать на такую планету робота, которому по плечу такие условия, или даже вездеход, настолько сложный, что человек в нём будет как муха в кибернетическом мозге. И всё-таки возможности робота и человека в вездеходе будут ограничены. Грунин считал, что сможет сам пройти ту планету. Собственными пальцами пощупать, собственными глазами поглядеть. Он исследователь, учёный. Значит, мы выясняем, каким условиям должно отвечать новое тело Грунина, какие нагрузки должно оно выдерживать. Мы вычисляем программу такого тела, ищем аналоги в биологических моделях, высчитываем экстремальные допуски. И на основе этих расчётов мы начинаем конструировать Грунина. Мы всё это сделали…

Димов замолчал.

— Грунин погиб? — спросил Павлыш.

— Всего предугадать нельзя. И менее всего в этом следует винить Геворкяна. Создавая биоформа на основе конкретного человека, мы должны помнить, что в новом теле остаётся мозг именно этого человека. Любой биоформ — человек. Не менее, но и не более… Потом был Драч, и Драч тоже погиб.

Павлыш вспомнил портрет Драча в зале Станции. Грунина вспомнить не смог, а Драча вспомнил, потому что тот был очень молод и доверчив.

— Он вернулся, — продолжал после паузы Димов. — Ему предстояла ретрансформация, возвращение в человеческий облик. Всё должно было кончиться благополучно. Но на Камчатке, как назло, началось извержение вулкана, и надо было взорвать пробку в жерле, а для этого спуститься в кратер, проникнуть в жерло и взорвать, вы понимаете? Они попросили наш институт помочь. Геворкян отказался наотрез. Но Драч случайно услышал этот разговор. Он пошёл, всё сделал, а вернуться не успел.

— Не хотел бы я быть биоформом, — сказал Павлыш. — По-моему, это бесчеловечно.

— Почему?

— Трудно ответить. В этом есть что-то неправильное. Человек-каракатица…

— А где предел ваших допусков, коллега? Скажите, в скафандре выходить в космос бесчеловечно?

— Это одежда, которую можно сбросить.

— Черепаховая шкура не отличается принципиально от скафандра. Только панцирь черепахи дольше снимать. Сегодня вы возмущаетесь биоформами, завтра восстанете против пересадок сердца или печени, послезавтра потребуете запретить аборты и пломбирование зубов? Всё это вмешательство в дела высокого Провидения.

В дверь заглянул Иерихонский, и это было кстати, потому что Димов не убедил Павлыша, но аргументов тот найти не смог и не хотел выглядеть ретроградом.

— Вот вы где спрятались! — воскликнул Иерихонский. — А я Павлыша разыскиваю. Мы собрались пойти на катере к Косой горе. Сандра со Стасиком покажут нам Синий грот. Они туда поплыли, завтра утром там будут. Вы отпустите с нами Павлыша?

— Я над ним не властен. Пускай он познакомится со Стасом Фере. Мы тут как раз вели беседу о биоформии. Почти мирную.

— Представляю, как вы его заговорили, — сказал Иерихонский. — Павлыш уже виделся со Стасом.

— Когда? — удивился Павлыш.

— Внизу, когда мы ходили в аквариум с Сандрой.

— Нет, я там не видел Фере.

— Сандра с ним уплыла, — напомнил Иерихонский. — С ним и с Познаньским.

— Акулы? — спросил Павлыш.

— Да, они похожи на акул.

— Так это биоформы?

— Фере уже проработал несколько месяцев в болотах Сиены. Тогда он был сделан для работы в топях Сиены. Там жуткий мир, — добавил Димов.

— Стас говорил мне, — сказал Иерихонский, — что здесь он чувствует себя как на курорте. Ни опасностей, ни соперников. Он сильнее и быстрее всех в этом океане.

— Это же полная перестройка всего организма!

— Сейчас в мире существуют два Фере. Один здесь, в океане, другой на Земле, закодированный клетка за клеткой, молекула за молекулой в памяти Центра.

— Хорошо, — Димов поднялся с кресла, — поговорили, и хватит. А то сюда постепенно соберётся вся Станция. Нам бы только не работать. Надеюсь, теперь в самых общих чертах вы имеете представление о том, чем мы занимаемся. А когда уляжется первая реакция, может, поймёте больше…

Глава 4 Землетрясение

Катер отвалил от стенки подземного грота, лучи светильников скользнули, отражаясь от выпуклых иллюминаторов. Тут же катер пошёл в глубину, и за иллюминаторами стало черно. Ван сидел у рулей, и отсвет приборов зловеще играл на его лице. Катер поднырнул под скалу, закрывавшую выход из грота, некоторое время шёл на глубине, затем начал подниматься, и за иллюминаторами вода приобрела синий, а потом зеленоватый, бутылочный цвет.

Катер вырвался на поверхность, стряхнул с себя воду и помчался, срезая верхушки волн. Волны громко и хлёстко стучали по днищу, будто бойкий кузнец бил по нему молотом.

Молодой, крепкий, толстый зоолог Пфлюг пересчитывал банки в походном чемоданчике.

— Вы не представляете, — сказал он Павлышу, — сколько там живности. Если бы Димов разрешил, я бы поселился у Косой горы.

— И питался бы моллюсками, — добавил Иерихонский.

— На том острове жить опасно, — произнёс Ван. — Это сейсмичный район. Рай для геологов — там рождается континент.

— Для меня тоже рай, — сказал Пфлюг. — Мы здесь присутствуем в сказочный момент: образуются участки суши, и животный мир только-только начинает её осваивать.

Справа над горизонтом показался чёрный столб.

— Подводный вулкан, — объяснил Ван. — Там тоже будет остров.

— А почему выбрали эту планету? — спросил Павлыш.

— Она лучше многих других, — ответил Иерихонский. — Условия здесь, скажем, не экстремальные, хотя человеку исследовать её нелегко. Атмосфера разрежённая, температуры низкие, большая часть поверхности покрыта первобытным океаном. Всё здесь ещё молодо, не устоялось. В общем, удобный полигон. Здесь мы испытываем новые методы, ищем новые формы, по возможности универсальные. Здесь проходят тренировку биоформы, которым предстоит работать в трудных точках. Поживёте с нами, поймёте, как мы довольны, что нам предоставили эту лужу…

А лужа тем временем катила навстречу пологие зелёные валы, и её безбрежность подавляла воображение. Сознание того, что, сколько ни плыви, не встретишь ничего, кроме островков и скал, торчащих из воды, что нет здесь материков и даже крупных островов, придавало океану завершённость. На Земле океаны. Здесь Океан.

Солнце клонилось к закату, закат был мирным, смягчённым слоями перистых облаков, кисеёй прикрывавших солнце. Лишь далеко в стороне толпились чёрные тучи, еле поднимавшиеся над горизонтом. Вернее всего, там был ад, там трудились вулканы.

Остров Косая гора появился через три часа. От Станции до него было около пятисот километров. Остров представлял собой кривую гору, которая, казалось, долго и натужно вылезала из океана и ей удалось приподнять над водой одно плечо. Второе осталось под водой. Оттого голова горы была склонена набок, и от неё начинался полукилометровый обрыв в глубину. Зато другой край острова был покат и обрамлён широким пляжем, усеянным камнями и небольшими скалами.

Ван разогнал катер и поднял его в воздух. Тот перепрыгнул через широкую полосу бурунов, кружившихся вокруг рифов, и шлёпнулся на мелководье.

Там, где кончалась полоса пляжа и начинался подъём на гору, стоял небольшой серебряный купол.

— Это наша избушка, — показал Иерихонский.

Они надели маски. Дул сильный ветер и нёс мелкие колючие снежинки. Вода у берега была покрыта тонкой коркой льда.

— Утром лёд будет в руку толщиной, — сказал Ван. — Правда, солёность здесь невысока.

— Теперь ужинать и спать, — заявил Пфлюг.

Он первым спрыгнул на песок с нависшего над берегом острого носа катера, потом протянул руки, и Ван, нагнувшись, передал ему ящик с банками. Щёки резало холодным ветром.

Все, кроме Павлыша, опустили прозрачные забрала. У ветра была сила и свежесть молодого мира.

— Обморозитесь с непривычки, — предупредил Иерихонский. Его голос звучал в шлемофоне глухо, будто издалека.

Ван открыл дверь убежища. Внутри купол поддерживали массивные металлические рёбра. Домик был рассчитан на любые неожиданности.

— В худшем случае, — объяснил Ван, — его сбросит с берега и выкинет в море. А там мы его подберём.

Иерихонский включил отопление. В домике сразу стало тепло.

Перегородкой убежище было разделено на две части. В передней, общей, стояли рабочие столы, машины, контрольная аппаратура. За перегородкой были склад и спальня.

— Сейчас приготовим ужин, — сказал Пфлюг. — Грешен, обожаю консервы. Всю бы жизнь прожил всухомятку, но жена не разрешает.

— Кто ел моей ложкой, кто спал на моей постельке? — строго спросил Иерихонский, подходя к столу. — Кто был в гостях?

— Ты знаешь, — ответил Ван, — зачем спрашиваешь?

— Но я же просил не трогать мою машинку!

Иерихонский показал на портативный диагност, стоявший в углу. Из диагноста тянулась лента. Груда лент валялась на полу.

— Ох уж эти любители самолечения! — вздохнул Иерихонский.

— Мне дозволено погулять по окрестностям? — спросил Павлыш. — Я всё знаю, я не буду далеко отходить от дома, не буду купаться в море и сражаться с драконами. Я только погляжу на закат и вернусь.

— Идите, — разрешил Ван. — Только не занимайтесь самостоятельными исследованиями. Тем более что тут драконов раньше не было.

Павлыш шагнул в переходник.

Солнце прижалось к склону горы, закрывавшей половину неба. Снег усилился, и пришлось опустить забрало. Снежинки с размаху лупили по шлему, отчего мир стал туманным, будто Павлыш пробивался сквозь тучу белых мушек. Он повернулся к ветру плечом и спустился к воде. Лагуна, защищённая грядой рифов, была спокойна, волны медленно наползали на берег, хрустели ледком закраин и уползали назад, оставляя водоросли, мелкие ракушки и кусочки пены. За галечным пляжем торчали чёрные зубы камней, каменистая осыпь тоже казалась чёрной оттого, что солнце било в глаза, выше по склону поднимались из черноты светлые струйки пара, и ритмично ухал маленький грязевой кратер, выплёвывая сгустки дымящейся грязи. Она стекала к берегу волнистыми, как табачный дым, ручейками, застывая у воды. Если на этом острове и есть какие-нибудь живые существа, они должны быть закованы в броню и приспособлены к тому, чтобы поглощать минеральные соли горячих источников. Или они спускаются к воде и собирают на берегу скудные отбросы моря.

Павлыш пошёл вдоль берега. Ветер бил в спину, подталкивал. Купол домика быстро уменьшался и стал почти неразличимым среди скал и камней. Павлыш шёл с той же скоростью, с которой скатывалось к склону горы солнце. Он собирался дойти до косы и поглядеть, как светило уйдёт за горизонт.

Облака исчезли, словно поспешили за солнцем туда, где тепло и светло. Лёд у берега уже не поддавался ослабевшим ударам волн, не ломался и не скапливался длинной грядой осколков вдоль кромки воды, а будто маслом прикрыл лагуну, и лишь кое-где в матовом масле проглядывали открытые пятна цвета закатного неба. Павлыш решил, что пора возвращаться.

Со склона горы сорвался камень и, подпрыгивая, пронёсся рядом, влетел в воду, поднял столб воды и крошек ледяного масла. Павлыш взглянул вверх по склону: не мчится ли оттуда лавина? Нет, камень сорвался потому, что с горы медленно спускался местный хозяин. Видно, решил полакомиться ракушками на берегу.

Хозяин был страшноват, но на Павлыша он не обращал внимания.

Павлыш не мог разглядеть его как следует, потому что тот передвигался по теневому склону. Больше всего он был похож на высокую черепаху с метр ростом. Ног её не было видно.

Тут Павлыш сообразил, что черепаха движется не просто к берегу, а к убежищу, отрезая Павлышу дорогу домой. Он остановился в нерешительности. Может, это было случайным совпадением, и черепаха его не видела, а может, делала вид, что не замечает Павлыша.

Черепаха добралась до двухметрового обрывчика, и тут же из-под панциря змеями вылетели блестящие щупальца, обхватили неровности камней, и черепаха легко спрыгнула, повисая на секунду, покачиваясь на щупальцах, и мягко опустилась на площадку у грязевого кратера. Павлыш понял, что у черепахи несколько ног — толстых, крепких, гибких.

Черепаха оказалась обманщицей. Она была совсем не неуклюжей и не медлительной. Она лишь притворялась такой. Павлыш осторожно, чтобы не привлекать внимания этой твари, пошёл вдоль кромки воды, надеясь, что черепаха не успеет перерезать ему путь. Черепаха, словно разгадав намерения человека, быстро покатилась вниз по склону, помогая себе щупальцами и конечностями, и тогда Павлыш, охваченный иррациональным ужасом перед первобытной жестокой силой, исходившей от чудовища, бросился бежать. Ноги разъезжались по гальке, снег полосовал забрало.

Он бежал по кромке берега, под ногами хрустел лёд, ему показалось, что в чёрном иллюминаторе убежища мелькнуло чьё-то лицо… Если его увидели, то успеют отворить дверь.

Люк был открыт. Павлыш захлопнул его за собой и прислонился к нему спиной, стараясь перевести дух. Теперь оставалось лишь нажать на кнопку, впустить в переходник воздух, открыть внутренний люк, рассказать обо всём и услышать ровный голос Вана: «Я же предупреждал об осторожности».

Но Павлыш не успел протянуть руку к кнопке воздуходува, как почувствовал, что люк за спиной медленно открывается.

Самым разумным в этот момент было снова закрыть люк. Потянуть за рычаг и закрыть. Но Павлыш потерял присутствие духа. Он увидел, что за край люка держится чёрное блестящее щупальце. И он кинулся вперёд, чтобы открыть внутренний люк и спрятаться в убежище. Он знал, что внутренний люк не откроется, пока переходник не наполнится воздухом, но надеялся на то, что внутри уже знают о происходящем и потому отключат автоматику.

Люк не поддался. В переходнике стало темнее. Черепаха заполнила собой внешний проём. Павлыш обернулся, прижался спиной к внутреннему люку и поднял руки перед грудью, хотя понимал, что щупальца черепахи куда сильнее его рук. Дело решали секунды. Поняли ли наконец там, внутри, в чём дело?

В переходнике вспыхнул свет. Павлыш увидел, что черепаха вцепилась щупальцем в рычаг внешнего люка, запирает его. Другое щупальце концом лежало на выключателе. Оказывается, свет включила черепаха.

— Я за вами от самого гейзера гнался, — произнесла черепаха. — Вы что, не видели? Или, может, испугались?

Воздух с шуршанием заполнял переходник. Голос черепахи исходил из-под полушария на её панцире.

— А на улице я кричать не могу, — пояснила черепаха, — у меня говорилка маломощная. Вы здесь новенький?

Внутренний люк пошёл в сторону. Павлыш не удержал равновесия, и черепаха поддержала его щупальцем.

— Ну и гнали же вы, — сказал Ван, не скрывая злорадства, — ну и мчались. Местные формы жизни устрашающе действуют на отважный Дальний флот.

— Не бежал, а планомерно отступал, — поправил его Пфлюг. Он был в фартуке. Над кастрюлями поднимался аппетитный дымок. На столе были расставлены тарелки. — Ты будешь ужинать с нами, Нильс?

Биоформ-черепаха ответил глухим механическим голосом:

— Не издевайся, Ганс. Ты что, не догадываешься, как мне иногда хочется нажраться? Или хотя бы сесть по-человечески за стол. Удивительное дело: организму это не требуется, а мозг всё помнит, даже вкус черешни или берёзового сока. Ты когда-нибудь пил берёзовый сок?

— Разве в Норвегии есть берёзы? — удивился Иерихонский.

— В Норвегии много чего есть, в том числе берёзы, — ответил биоформ. Он протянул Павлышу длинное щупальце, дотронулся до руки и добавил: — Считайте, что мы знакомы. Нильс Христиансон. Я не хотел вас испугать.

— У меня дрожат колени, — признался Павлыш.

— У меня тоже бы дрожали. Я виноват, что не рассказал о Нильсе, — сказал Иерихонский. — Когда живёшь здесь месяц за месяцем, настолько привыкаешь к обыденности биоформов и вообще всего, что нас окружает… Тем более что я сильно осерчал на тебя, Нильс. Ты зачем гонял диагноста? Беспокоишься о здоровье? Что тебе стоило вызвать меня со Станции? Я бы немедленно прилетел. Кстати, Димов тоже тобой недоволен. Ты уже три дня не выходил на связь.

— Я сидел в кратере вулкана, — объяснил Нильс, — только час назад вернулся. А пользовался диагностом, потому что приходилось испытывать себя при больших температурах. Я тебе всё потом изложу. А теперь вы мне скажите: что нового? Письма с Земли были?

— Письмо у меня, — ответил Пфлюг. — Кончу с обедом, дам.

— Хорошо. А я пока воспользуюсь рацией. — И биоформ быстро подкатился к рации в углу. — Мне нужно поговорить с Димовым и сейсмологами. На Станции сейчас кто из сейсмологов?

— Все там, — сказал Ван. — А что? Будет землетрясение?

— Катастрофическое. Вообще-то весь этот остров может взлететь на воздух. Нет, не сегодня, напряжения ещё терпимые. Мне нужно сверить кое-какие цифры с сейсмологами.

Нильс включил передатчик. Он вызвал Димова, потом сейсмологов. Он сыпал цифрами и формулами, словно они лежали у него в мозгу слоями, аккуратно связанные бечёвкой, и Павлыш подумал, как быстро исчезает страх. Вот он уже сам себе сказал: «Нильс включил передатчик». А ещё пятнадцать минут назад он мчался со всех ног от этого Нильса, чтобы Нильс его не съел.

— Драч был на него похож. И Грунин тоже. Вы помните, Димов вам рассказывал? — проговорил тихо Иерихонский.

— На рассвете придёт флаер с сейсмологом, — объявил Нильс, отключая рацию. — Димов просил предупредить подводников.

— Ты можешь их запеленговать? — спросил Ван Иерихонского.

— Нет. Сандра никогда с собой рацию не берёт. Ей она, видите ли, мешает. — Иерихонский был встревожен.

— А вы где живёте, Нильс? — спросил Павлыш у биоформа.

— Мне нигде не нужно жить, — ответил тот. — Я не сплю. И почти не ем. Я хожу. Работаю. Иногда прихожу сюда, если соскучусь. Завтра, наверное, съезжу с вами на Станцию.

Они быстро поужинали, затем устроились на матах в заднем отсеке убежища. Нильс тоже остался в убежище снаружи у рации. Он читал. Уходя спать, Павлыш взглянул на него. Метровое полушарие, исцарапанное, изъеденное жарой и кислотами, избитое камнями, подкатилось к стене, прижало к ней щупальцами раскрытую книгу и время от времени переворачивало страницы третьим щупальцем, выскакивающим молнией из панциря и исчезающим в нём.

В спальном отсеке было полутемно. Посапывал Пфлюг, Иерихонский спал спокойно, сложив руки на животе. Ван подвинулся, освобождая место Павлышу.

— Спать пора, — сказал из-за загородки Нильс.

— Ты стал заботиться о нашем режиме? — спросил Ван.

— Нет. Мне просто приятно, что я могу кому-то что-то сказать. И не формулы или наблюдения, а что-нибудь будничное. Например: Маша, передай компот. Или: Ван, спи, завтра рано вставать.

Павлыш промаялся ещё несколько минут, потом спросил у Вана:

— А Марина Ким далеко отсюда?

Ван не ответил. Наверное, заснул.

Павлыш проснулся от подземного толчка. Остальные уже встали. Пфлюг гремел банками, собираясь на охоту.

_ Павлыш, ты проснулся? — спросил Иерихонский.

— Иду.

Из-за перегородки тянуло пахучим кофе.

Павлыш подошёл к окну, выходившему к морю. Берег странно приблизился за ночь. Он был покрыт снегом. Залив замёрз до самых рифов, о которые бились волны, а по пологу снега, укрывавшему ледяной панцирь залива, тянулись чёрные нитки трещин. Вдоль берега по снегу брёл Нильс, оставляя за собой странный след, словно по целине проехала телега.

Позавтракав, Павлыш оделся и вышел наружу. Солнце выбралось из-за туч, и снег начал таять. Над чёрным, покрытым грязью склоном поднимался лёгкий пар. Снег похрустывал под подошвами.

Пфлюг сидел на корточках, что-то выковыривая ножом из снега.

— Сегодня мы с вами сделаем по крайней мере три великих открытия, — сказал он Павлышу. Голос в шлемофоне звучал восторженно.

— Почему только три? — спросил Павлыш.

— Я сюда приезжаю восьмой раз и каждый раз нахожу по три незнакомых науке семейства. Разве это не великолепно?

Чёрной точкой обозначился на небе флаер. Солнце припекало, и Павлыш уменьшил температуру обогрева. Белое облако медленно ползло по небу, и флаер поднырнул под него, спускаясь к убежищу.

Прилетел Димов с сейсмологом Гогией.

— Где Нильс? — спросил он Павлыша, поздоровавшись.

— Наверное, полез в кратер.

— Плохие новости, — произнёс Гогия. Он был молод, худ и легко краснел. — Нильс прав. Напряжение в коре растёт быстрее, чем мы считали. Эпицентр километрах в ста отсюда. Станцию не затронет.

Гогия показал в сторону солнца. Океан был спокоен, в заливе образовалась полынья, над ней поднимался пар.

— Я попробую связаться с Нильсом. — Гогия пошёл в убежище.

Димов с Павлышом последовали за ним.

— Кто мог предположить, — сказал Иерихонский, увидев Димова, — что вы устроите землетрясение именно сегодня?

Он держал в руке чашку с кофе, от которой поднимался пар, как от гейзера.

— Передайте мне, пожалуйста, — попросил Димов. — Ведь вы варили кофе для гостей, не так ли?

Димов выпил кофе залпом, обжёгся, несколько секунд сидел, потеряв дыхание. Наконец отдышался и проговорил:

— Вот сейчас бы я погиб, и все вздохнули бы с облегчением.

— Мы бы не дали вам погибнуть, — возразил Павлыш. — Я реаниматор. В крайнем случае заморозили бы вас до Земли.

Гогия отправился на гору и обещал вернуться через час. Димов вышел на связь со Станцией, отдавая повседневные распоряжения, которые не успел оставить, потому что очень рано вылетел оттуда. Иерихонский вновь углубился в изучение лент диагноста. Ван разбирал какой-то прибор. Действия людей, оставшихся в убежище, были будничны, но с каждой минутой под куполом росло напряжение, невысказанное, но ощущавшееся даже Павлышом. Подводников ожидали уже час назад, но их всё ещё не было…

Второй толчок землетрясения раздался примерно через час после прилёта Димова. Ван, дежуривший у рации, сказал Димову:

— Нильс передаёт, что увеличилось выделение газов. Эскалация выше расчётной.

— Может, нам эвакуировать убежище? — предложил Иерихонский. — И здесь остались бы только мы с Нильсом.

— Чепуха, — отрезал Димов. — Ван, спроси сейсмологов, каковы перспективы для острова.

Земля под ногами мелко вздрагивала, будто кто-то просился наружу из запертого подвала.

— Если здесь будет извержение, поток должен пойти в другую сторону. Хотя, конечно, гарантировать ничего нельзя.

Вернулся Гогия с плёнками, снятыми с самописцев.

— С ума сойти! — воскликнул он, не скрывая восторга. — Мы свидетели катаклизма настоящего масштаба. Какой сброс! Вы не представляете, что творится в океане!

Димов неодобрительно нахмурился.

— Простите, — обернулся он к Павлышу, — следовало бы дать вам возможность вернуться на Станцию. Здесь может быть опасно. Но мы ограничены в средствах транспорта.

Павлыш даже не успел оскорбиться. Димов уже не смотрел на него.

— Ван, — продолжал Димов так же буднично, — немедленно вызывайте Вершину, пускай летят сюда.

— Зачем? — не сразу понял Ван.

— Искать. Будем их искать. Здесь глубины небольшие.

— Не выношу безделья, — проговорил Иерихонский. — Я пойду на катере им навстречу.

— Катер поведёт Ван, — приказал Димов. — Иерихонский пойдёт с ним. Вы, Павлыш, останьтесь у рации и, если нужно, вылетите на флаере.

Павлыш подошёл к рации и встал за спиной Вана.

Ван произнёс, поднимаясь:

— Все позывные тут. Рация стандартна. Знакомы?

— Проходили.

Ван понизил голос и сказал на ухо Павлышу:

— Не спорьте с Димовым. Он сейчас — сплошные нервы. Катаклизм на носу. Иерихонский в истерике, а подводники ищут жемчуг в Синем гроте, не зная, что их ждёт, когда они сюда явятся.

— Вы уверены, что тревога не ложная?

— Уверен, — ответил лаконично Ван. Он взял свой комбинезон и маску.

За окном мелькнуло что-то белое, будто там махнули простыней.

— Эй, — обрадовался Ван, выглянув наружу, — на ловца и зверь бежит. Это же Алан!

— Где? — спросил Димов.

— Сам прилетел. Теперь вот доказывайте, что телепатии не существует.

Окно было прямо перед Павлышом. По чёрному, мокрому от растаявшего снега берегу медленно брела громадная белая птица.

Такая же, как та, что Павлыш видел в день прилёта.

Иерихонский уже был одет, он открывал люк. Димов тоже натянул маску.

— Павлыш, оставайтесь здесь. Не отходите от рации. Если что срочное, позовите меня. Я пошёл поговорить с Аланом.

Со Станции сообщили, что флаер вылетел на поиски подводников. Спрашивали, что нового в убежище. Павлыш ответил, что пока ничего.

За окном Димов разговаривал с птицей. Птица еле доставала ему до пояса, но её крылья, даже сложенные, тянулись метра на три, и концы их опирались на широкий хвост. У птицы была небольшая голова с коротким клювом и неподвижные голубые глаза.

Ещё один толчок заставил зазвенеть неубранную посуду.

Подключился Нильс.

— Слушай, Ван, — сказал он своим тихим механическим голосом, — где расположен этот Синий грот?

— Ван ушёл на катере. Наверное, туда. А я точно не знаю, где этот грот.

— А, это Павлыш? Тогда запиши точные новые данные.

За окном Димов кутался в куртку. Ему было очень холодно. Птица, покачиваясь, неловко взбежала на длинную, выдающуюся над заливом плиту и расправила крылья. Тут же она превратилась в шестиметровый парус и не успела добежать до края плиты, как встречный ветер поднял её в воздух, и, чтобы не потерять равновесия, Алан мощно взмахнул крыльями и начал набирать высоту.

Димов возился в переходнике, потом открыл люк, впустил клуб пара. Он старался унять дрожь.

— Думал, помру, — сказал он. — Молодец Алан.

— Почему? — спросил Павлыш.

— Ему не понравились волны в том секторе. У него своя теория — географическая. Характер и место приближающегося землетрясения он рассчитывает по рисунку волн. Ему хорошо — сверху всё видно. С сейсмологами он из-за этого жутко спорит. Считает, что его теория — панацея от всех бед, а они полагают, что она сродни гаданию на кофейной гуще. Наверное, они правы, они специалисты… Меня кто-нибудь вызывал?

— Нильс просил передать вам данные по прогнозу.

— Давайте… Нет, что за молодец Алан! Прилетел именно сюда. А знаете, Павлыш, я больше верю птицам, чем нашему катеру. Если бы Алан не прилетел, пришлось бы вас на флаере посылать.

— Говорит Вершина. Вершина вызывает Убежище, — включился приёмник. — Кто на связи?

— Убежище слушает, — ответил Павлыш.

Димов подошёл поближе.

— Говорит Сен-Венан. Мы вылетаем.

— Добро, — отозвался Димов. — Не забудьте передатчик. Понимаете, — Димов обернулся к Павлышу, — наши передатчики хороши для геологов и других наземных жителей. Приторочил к груди и топай. А биоформам они неудобны. При любом подходящем случае они стараются от них избавиться. А в самом деле, на что летающему биоформу лишних триста граммов веса? Для него каждый грамм лишний.

В убежище вернулся Пфлюг. Он долго возился в переходнике, вздыхал, гремел банками, потом с трудом протиснулся в люк.

— Удивительный день, — произнёс он, расставляя на столе своё хозяйство. — Три нормы, три нормы по крайней мере. Редчайшие экземпляры сами лезут на берег.

Он заметил, что Павлыш сидит за рацией, и сказал:

— Я видел, как уходил катер. Только не успел спросить. Что, подводники ещё не приплыли?

— На всякий случай подготовьте медпункт, — велел Димов.

— Наверное, лучше это сделаю я, — заметил Павлыш, — а вы пока подежурьте у рации.

— Во-первых, Пфлюг никуда не годный радист, — возразил Димов. — Во-вторых, вы, Павлыш, подозреваю, никуда не годный ветеринар. Вы забываете, что биологически наши друзья и коллеги не относятся к антропоидам.

— Да, — подтвердил Пфлюг, — правильно, как это ни печально. Но я уверен, что ничего плохого не случится.

Он открыл ящик в углу у перегородки, стал перебирать блестящие инструменты и лекарства, поглядывая при этом на банки со своими трофеями.

Поступили сообщения с флаера, который вылетел со Станции. Флаер прошёл уже пятьдесят километров. Ничего в океане пока не замечено.

В окно Павлышу было видно, как со склона горы бежит Гогия. За ним, нагруженный контрольными приборами, следовал Нильс.

— Что там на катере? — спросил Димов.

Павлыш вызвал катер.

— Всё время подаём сигналы, — отозвался Ван. — Пока ответа нет. А у вас что нового?

— Ничего.

— Убежище! — наложился на эти слова ровный высокий голос одной из птиц. Павлыш ещё не научился различать голоса биоформов. Видно, насадки у всех были однотипными. — Убежище! Вижу Сандру!

— Где? — спросил Павлыш.

— Юго-юго-запад от Косой горы. Тридцать миль. Вы меня слышите?

— А что она? — крикнул Иерихонский. — Что с ней?

— Она держится на воде, но меня не замечает.

— Катер, сообщите ваш квадрат, — потребовал Димов.

— 13-778, — ответил Ван. — Северо-запад от острова.

Димов включил экран-карту.

— Семьдесят пять миль, — сказал он. — Даже если точно выйдете в квадрат, вам понадобится полчаса.

— До связи. — Ван отключился.

— Полчаса, — тихо повторил Димов. И тут же вызвал птиц: — Вы сможете оказать ей помощь?

— Нет, — ответил голос. — Я здесь один. Мне её не поднять. Она, по-моему, без сознания.

Павлыш быстро натягивал комбинезон.

— Где маска?

— Возьми мою, — велел Пфлюг, — вон она лежит.

Димов увидел, что Павлыш почти одет.

— Ты знаешь этот флаер?

— Ещё бы.

— Яс ним, — сказал сейсмолог Гогия. — Хорошо, что я не успел раздеться.

Димов повторил:

— Тридцать миль к юго-юго-западу. — Потом повернулся к микрофону. — Через две минуты к вам вылетает флаер. Будет минут через десять. А катер не успеет раньше чем через полчаса.

Когда Павлыш закрыл за собой внешний люк, он успел поразиться тому, как изменилось освещение. Солнце было затянуто красноватой дымкой, и чёрная гора подсвечена сзади, словно там таился театральный прожектор.

Сейсмолог первым вскочил во флаер. Павлыш поднял ногу, чтобы последовать за ним, но тут дверь в убежище открылась, вылетел Пфлюг, не успевший ни одеться, ни натянуть маску. Он открыл рот, пытаясь вдохнуть воздух, и кинул в их сторону маленький медицинский контейнер.

— Теперь держитесь, — предупредил Павлыш, садясь за пульт и глядя через боковое окно, как Димов помогает Пфлюгу забраться обратно в убежище. — Когда будете рассказывать внукам о сегодняшнем дне, не забудьте упомянуть, что вёл машину экс-чемпион Москвы по высшему флаерному пилотажу.

— Не забуду, — ответил сейсмолог, уложив контейнер и вцепляясь в кресло.

Павлыш вышел из виража и пошёл на максимальной скорости так, чтобы оставить по левую руку столб розового и бурого дыма, вставший над дальней от убежища стороной острова.

Через семь минут они увидели одинокую белую птицу, ходившую кругами метрах в двухстах над волнами.

Птица, заметив флаер, взмыла выше и замерла в воздухе, словно показывая точку, в которой находилась Сандра, Павлыш бросил флаер вниз и завис метрах в десяти над верхушками волн. Но даже с этой высоты он не сразу разглядел Сандру — её тело терялось среди брызг, которые ветер срывал с верхушек волн.

— Видите? — спросил сейсмолог, выглядывая наружу.

Ветер сносил флаер, пришлось включить двигатель и маневрировать, чтобы не потерять Сандру из виду. Павлыш выпустил лестницу. Она мягко развернулась и ушла в воду в метре от Сандры.

— Что у тебя, Павлыш? Почему молчишь? — заговорила рация.

— Некогда. Мы её нашли и будем поднимать.

Птица пролетела совсем рядом с кабиной. На груди у неё была видна чёрная овальная коробка передатчика. Птица поднялась чуть выше, и её тень время от времени закрывала от Павлыша солнце.

Сейсмолог, захватив моток троса, спускался к воде, и Павлыш всё внимание сосредоточил на том, чтобы не дать ветру снести флаер в сторону. Сандра, раскинув руки, покачивалась на волнах, словно в люльке и казалось, что её движения осмысленны.

Гогия вцепился одной рукой в лестницу, другой старался подвести под Сандру петлю. Это ему не удавалось. Павлыш пожалел, что не может оставить управление. Он сделал бы всё проще и быстрей. Видно, Гогия никогда не занимался альпинизмом. Трос снова сорвался, Павлышу показалось, что волны отчаяния, охватившие сейсмолога, достигают кабины флаера.

И в этот момент птица-биоформ решилась на рискованный шаг. Она мягко и быстро спланировала против ветра и, улучив момент, когда Сандра скользила по внешней стороне волны и её тело выступило наружу, схватила клювом петлю троса и мгновенно завела её за плечи Сандры.

— Тяни! — закричал Павлыш сейсмологу.

Тот с трудом удерживал равновесие на лестнице, но сразу потянул, петля двинулась ниже и охватила Сандру за локти. Птица с трудом умудрилась ускользнуть от следующей волны. Когда она пролетала перед флаером, Павлыш заметил, что передатчик она всё же сбросила. Павлыш поднял вверх большой палец, и птица резко пошла в небо.

Вдвоём с Гогией они втянули Сандру в кабину. Прошло двадцать минут после вылета.

— Говорит Павлыш, — включил он передатчик. — Сандру мы подняли на флаер. Она без сознания.

— Слушай, — сказал Димов, — Сандру не трогайте. Наденьте ей кислородную маску и накройте её чем-нибудь тёплым.

Сейсмолог достал запасную маску и баллон. Глаза Сандры были закрыты, лицо казалось голубым. Сейсмолог убрал с лица Сандры мокрые волосы и стал прилаживать кислородную маску. Его руки чуть дрожали. Павлыш шёл к убежищу на бреющем полёте. Впереди, как маяк, поднимался столб дыма. Птица летела сверху, почти не отставая от флаера. Рация была включена, и Павлыш слышал, как Димов приказывает катеру оставаться в том же районе и к острову не возвращаться.

Пфлюг ждал их на самом берегу залива. Закутанную Сандру осторожно вынесли из флаера и бегом перенесли к куполу. Люк был открыт, и через минуту Сандра уже лежала на столе. Димов ждал их в хирургическом халате и перчатках. Диагност был включён, и его щупы чуть дрожали, покачиваясь над столом.

— Будете мне ассистировать, — велел Димов Павлышу.

У рации стоял Нильс.

— Всё в порядке, — говорил он, — не волнуйся, Эрик, ты же знаешь, если Димов сказал…

Сандра спала. Дыхание её стало ровнее. Лицо покраснело, капельки пота блестели на висках.

— Что с ней случилось? — спросил Павлыш.

— Сработала предохранительная система. Если организм на пределе и создаётся опасность для жизни, она впадает в состояние, похожее на летаргический сон. Пока мы можем только предполагать, что подводники попали в землетрясение на глубине. Сандра смогла вырваться наружу, хоть и была ранена. У неё сломаны три ребра, обширное внутреннее кровоизлияние. Она плыла к базе, но её силы иссякли. Значит, ей оставалось лишь подняться на поверхность. Утонуть Сандра не могла: когда она на жаберном дыхании, лёгкие служат воздушным пузырём. Метаболизм замедляется в несколько раз. Как только она потеряла сознание, её вынесло на поверхность океана.

Сандра очнулась сразу, боли она не чувствовала.

— Димов, — произнесла она с трудом, — ребят завалило…

— Спокойно, не волнуйся, девочка, — ответил Димов.

— Мы были в Синем гроте… начало трясти… Я была в стороне… Стас сказал, что ранен… Прости, Димов, Эрик знает?

Павлыш протянул Димову шарик-ампулу. Димов приложил её к руке Сандры, и жидкость вошла в кожу.

— Ты можешь дать координаты?

— Да, конечно, я спешила… меня, наверное, отнесло в сторону… двадцать миль к юго-западу от острова, группа рифов, два поднимаются над поверхностью…

— Знаю, — сказал Пфлюг, — месяц назад мы с Ваном туда летали.

Сандра уснула.

— Нильс, вызови Вана. Он должен помнить об этих скалах.

Но сначала в динамике возник голос Иерихонского:

— Как Сандра?

— Сандра спит, — ответил Нильс. — Чего ты беспокоишься? Димов сказал, что всё в порядке, а ты беспокоишься…

Купол содрогнулся, земля на мгновение ушла из-под ног, и диагност откатился от стола, натянув провода и щупы. Сандра застонала. Димов кинулся к столу, возвращая диагност на место и прикрывая телом Сандру, будто опасался, что сверху посыплются камни.

— Что? Что там у вас? — крикнул Иерихонский тонким голосом.

— Ничего особенного, землетрясение продолжается, — отозвался Нильс. — Где Ван?

Иерихонский, передавая микрофон Вану, сказал:

— Они не представляют, каково мне здесь, когда ничего не можешь сделать.

И его голос пропал, растворился в тишине купола.

— Ван, — произнёс Нильс, — ты знаешь две скалы в двадцати милях к юго-западу от убежища?

— Что-то не припомню. Мы примерно в этом квадрате. Но не помню. На карте их нет?

— Мы же месяц назад туда с тобой летали! — воскликнул Пфлюг.

— Прости, Ганс, — спокойно ответил Ван. — Месяц назад мы с тобой летали к северу от убежища. Ты собирал свои ракушки.

— Но приблизительно ты ту точку представляешь? — спросил Нильс.

— Двадцать миль?.. В пределах десяти миль от нас. Я подниму катер повыше, они должны быть на локаторе… Может, кто из птиц знает?

— Вызови птиц, — предложил Димов. Он освобождал Сандру от приборов.

— Зачем их вызывать, — сказал Нильс, — птицы здесь.

— Они здесь, — подтвердил Павлыш. — Один биоформ со мной прилетел. Тот, который Сандру нашёл. А рацию он выкинул.

— Павлыш, вы сейчас свободны? Выйдите наружу, спросите у них про скалы.

Павлыш натянул маску.

Все три птицы сидели на большой плоской скале неподалеку от купола и тихо переговаривались, поворачивая изящные головки. Над ними поднималась чёрная кривая гора, окутанная дымом и окаймлённая оранжевым сиянием. Давно Павлышу не приходилось видеть такого сказочного зрелища. Похоже было на скандинавскую сагу — громадные белые птицы, вулкан и голый холодный берег.

Увидев Павлыша, птицы поспешили навстречу.

— Как Сандра? — спросила одна из них.

— Сандра пришла в сознание, — ответил Павлыш, — и сообщила Димову, что подводников завалило в каком-то гроте в двадцати милях отсюда к юго-западу. Там должны быть скалы. Две из них поднимаются над водой. Но Ван таких скал не помнит.

— Там нет скал, — подтвердила вторая птица. — Мы весь этот район облетали. Ты не видел там скал, Сен-Венан?

— Нет, Алан, — ответила вторая птица. — Никогда не видел.

Алан обернулся к третьей птице.

— А ты?

Третья птица сказала:

— По-моему, я видела там два рифа. Они появляются только в отлив. Самые верхушки между волн.

— Спасибо, Марина, — сказал Алан.

— Марина? — повторил Павлыш. — Марина?

Но птица резко взмахнула крыльями и взмыла вверх к дымовой туче.

— Марина Ким? — спросил Павлыш у Алана.

— Да. Так что же вы теряете время?

…Три белые птицы летели впереди флаера, чуть выше его. От обилия вулканического пепла воздух стал красноватым, зловещим, и крылья птиц отсвечивали пожаром.

Одна из птиц была Золушкой, которая переменила обличье и не хотела, чтобы Павлыш об этом узнал…

— Кто пойдёт с аквалангом? — спросил Нильс.

Он занимал середину кабины, а остальные сидели вокруг, словно окружали громадный праздничный пирог. Нильс отмёл все возражения Димова, который опасался, что ему будет трудно работать под водой:

— Вы без меня вряд ли сможете разобрать завал и пробиться вглубь. Вы будете взрывать скалы? Вы будете их разбирать голыми руками? Или будете ждать, пока с диспетчерской планетоида вам перекинут подводного робота?

— У нас есть свой. Его можно смонтировать, если нужно, за несколько часов.

— Вот именно. Несколько часов. И привести его туда на катере. И он в результате примется за работу, когда будет уже поздно.

— Ты прав, Нильс, — согласился Димов.

— А Марина давно на станции? — спросил Павлыш через минуту.

— Она новенькая, — сказал Димов. — Месяц как в небе.

Внизу показался катер.

Катер рассекал волны, выставив над ними голову-рубку.

Павлыш сказал Вану по рации:

— Иди на самом малом ходу.

— Зачем?

— Я сяду к тебе на палубу.

— Вряд ли это возможно.

— Другого выхода нет.

Птицы летели высоко, казались белыми точками под пурпурным потолком облаков. Потом пошли вниз и в сторону.

— Павлыш, — сообщил Алан, — две скалы над самой водой в полутора километрах от тебя. Мы идём вниз. Смотри.

— Хорошо, — ответил Павлыш. Он стал постепенно снижаться, чтобы уравнять свой ход со скоростью катера. — Ровнее иди, — предупредил он Вана.

— Как по ниточке, — отозвался Ван.

— Держись!

Флаер опустился на палубу катера за рубкой. Палуба была мокрой и покатой с боков. Павлыш выпустил страховочные ноги флаера, и рубчатые присоски сжали бока катера.

— Некоторое время удержусь, — сказал Павлыш сидящим в кабине. — Откройте нижний люк.

Нильс спрыгнул на палубу первым и, аккуратно переставляя конечности, пошёл к рубке. Щупальца свисали по бокам панциря — ими Нильс подстраховывался. Он не умел плавать и пошёл бы на дно камнем. А глубина здесь немалая. Катер с сидевшим на нём, словно всадник, флаером не спеша летел над волнами.

Павлыш поднял голову, разыскивая птиц. Но не увидел их.

Гогия замер у люка, не зная, что делать дальше. Пассажиры по очереди скрылись в рубке. Павлыш спросил Вана:

— Всё благополучно?

— Да.

— Дай мне Димова.

— Я слушаю тебя, Слава.

— Я хотел бы пойти вниз с Нильсом. Я хороший ныряльщик, сильнее многих. Могу пригодиться.

— Нет, — решил Димов, — оставайся, где ты есть. Может получиться, что ты будешь нужнее как пилот, чем как ныряльщик.

Павлыш включил двигатель. Флаер, присев от напряжения, оторвал ноги от покатой спины катера и резко взмыл вверх.

Катер скрылся под водой.

Поднявшись на сто метров, Павлыш разглядел белые буруны, в центре которых чёрными точками торчали вершины скал.

Павлыш вызвал Алана. Рация была только у него.

— Скажи спасибо Марине. Она вывела нас точно к месту.

Ему хотелось лишний раз повторить это имя. Он вдруг понял, что никакого шока, ужаса, отвращения, боли — ничего подобного не испытывает. То ли был подготовлен к такому повороту событий за последние сутки, то ли прав всё же Димов: биоформ остаётся человеком, только экзотически одетым. Марину было жалко. Полгода назад… полгода назад она уже начала биоформирование. И почему-то ей надо было обязательно встретить того человека на Луне, того капитана, который не захотел её увидеть. Может быть, тот капитан предпочёл отказаться от Золушки в хижине. Понятно, что она считала себя преступницей. Сбежала из института… её вообще могли снять с эксперимента.

Павлыш услышал голос Димова:

— Они здесь, под осыпью.

— Вот видишь, — сказал Гогия, — я в этом не сомневался.

— Слушай, Павлыш, — произнёс Димов, — мы сейчас на глубине сорока двух метров. Ван остаётся в катере. Мы с Нильсом выходим к оползню. Иерихонский будет страховать нас снаружи. На всякий случай включи запись, регистрируй все наши движения.

— Ясно, включаю запись.

— Мы выходим.

— Далеко им идти до завала? — спросил Павлыш Вана.

— Нет, я их отлично вижу.

Павлыш представил себе эту сцену. Катер завис у самого дна над камнями, среди обломков кораллов и перепутанных водорослей. Рядом с катером в нескольких шагах Иерихонский. Луч его шлемового фонаря высвечивает сутулого Димова в облегающем оранжевом скафандре и уверенно шагающую впереди черепаху.

— Мы дошли до осыпи, — продолжал Димов. — Нильс ищет вход. Здесь должна быть трещина, сквозь которую выбралась Сандра.

Наступила длинная пауза.

Павлыш связывался с островом. Там всё было по-прежнему. Сандра спала. Пфлюг ответил, что положение в кратере стабилизировалось. Идёт вязкая лава. Если скорость истекания сохранится прежней, то к утру площадь острова значительно увеличится. Лет через сколько-то можно будет сажать здесь цитрусовые.

Гогия оторвался от своих приборов, сел рядом с Павлышом.

— Всё-таки я не завидую Иерихонскому, — сказал он. — Любить женщину, которая, в сущности, наполовину рыба…

— Но она всегда может вернуться в прежнее состояние.

— Трудно. Она же не совсем биоформ. Подводников готовили ещё до Геворкяна. К тому же она и не захочет. Сандре нравится её жизнь. Она помешана на океане. Когда-нибудь вам наверняка расскажут их историю. Очень романтично. Они познакомились, когда Сандра уже работала на Наири. Она прилетела как-то к нам в Тбилиси на конференцию, там встретила Иерихонского… ну и представляете… Он, когда всё узнал, пытался её отговорить. Безрезультатно. Так что же вы думаете: в результате он сам перешёл работать на Проект, чтобы быть рядом.

Гогия вздохнул.

— А вы могли бы полюбить подводницу? — спросил Павлыш.

— Откуда мне знать, если у меня в Кутаиси молодая жена живёт? Самая обыкновенная жена. Очень красивая. Я вам в лаборатории фото покажу. Письмо прислала — три килограмма.

— Ну, а вот… — Павлыш показал на реявших в небе птиц.

— Это совсем другое дело, — сказал Гогия. — У Алана у самого дочка в нашем институте работает. Это временно. Это как маска. Пришёл домой, снял маску и живи.

— Ага, — раздался голос Димова, — есть щель!

Павлыш держал рацию на приёме, отключив передачу, чтобы его разговор с Гогией не мешал остальным.

— Да что там говорить, — продолжал Гогия, — вы у Вана были?

— Меня там поселили.

— Правильно. Большая комната. Светлая. Там на полке портрет Марины Ким стоит. Не заметили?

Гогия не смотрел на Павлыша и не заметил, как тот покраснел.

— Мы с Нильсом отвалили камень, — сказал Димов. — Есть ход. Очень узкий. В глубине ещё завал.

— Ну и что? — спросил Павлыш у Гогии. — Вы сказали, что у Вана есть портрет Марины Ким.

— Да. Он в неё смертельно влюблён. Он знал её ещё на Земле, когда она стажировалась в институте. Меня тогда в институте не было, я только здесь к ним присоединился. А тут ещё у Марины начались неприятности…

— Есть! — крикнул Димов. — Пошёл камень! Осторожнее!

Павлыш замер.

«Раз, — считал он про себя, — два, три, четыре, пять…» Димов громко вздохнул.

— Ну и силища у тебя, Нильс… Он такую глыбу удержал, просто уму непостижимо.

На связь вышла Станция. Спрашивали, выслать ли второй флаер.

Павлыш велел ждать и пока смонтировать подводного робота. Может, придётся его доставлять сюда.

— Правильно, — подтвердил Гогия. Потом продолжал свой рассказ: — Я деталей не знаю. Только всё дело в её отце. Он жуткий педант. Он запретил Марине идти к нам в институт. Сказал, что не захочет её больше видеть… В общем, боялся за неё, пробовал воздействовать, но на Марину очень трудно влиять. Когда она всё-таки не подчинилась, он, как человек слова, сказал, что больше её не увидит. Правильно сказал. Отец всегда отец. Надо уважать.

— Трещина открыта, — сообщил Димов, — я остаюсь пока здесь. Нильс попытается до них добраться.

— А дальше? — спросил Павлыш.

— Вам, наверное, неинтересно.

— Ничего, все равно ждём.

— Ван помог Марине убежать из института на один день.

— На Луну? — вырвалось у Павлыша.

— А как вы догадались?

— Это было полгода назад?

— Да, как раз полгода. Она уже прошла курс подготовки, с неё сняли биокопии и начали обработку терапевтическими средствами, чтобы понизить сопротивляемость организма. Не могла она убегать. Не имела права. На месте Геворкяна я бы её обязательно уволил. А она полетела на Луну. Оттуда должен был стартовать её отец. Он капитан «Аристотеля».

— Нильс? Это ты, Нильс? — послышался голос Вана.

— Он передаёт, что нашёл их, — сказал Димов, — нашёл.

— В каком они состоянии?

— Не знаю. Ждите.

— Ну и чем всё кончилось? — спросил Павлыш.

— А? Мы о Марине? Ничем. Простили. Ван всю вину взял на себя. Марина всю вину взяла на себя. Димов всю вину взял на себя. Геворкян посмотрел на них, старый человек, мягкий стал… и простил. Романтическая история. Только отец не простил. Улетел, понимаете? Но простит. Куда денется…

— На какой они глубине? — спросил Павлыш у Вана, включив передачу.

— Двадцать метров ниже меня, — ответил Ван.

На катере заполнили водой грузовой отсек, поместили в него биоформов-акул и пошли к Станции.

Павлыш тем временем вернулся к острову, чтобы эвакуировать оттуда Сандру и Пфлюга и вывезти оборудование.

Поток лавы изменил направление и угрожал заливу и убежищу. Сандра всё ещё не просыпалась.

Пока Пфлюг с Гогией устраивали в кабине Сандру, Павлыш возвратился в убежище. Он вытащил приборы, отключил питание рации, задраил люк. Теперь убежище будет пустовать до тех пор, пока природа не утихомирится. Гогия выскочил из флаера, взял один из ящиков, побежал обратно. Оставался ещё один контейнер — такой тяжёлый, что унести его можно было только вдвоём. Павлыш присел на край ящика, дожидаясь, пока кто-нибудь вернётся помочь ему.

Всё вокруг изменилось. Сутки назад залив был мирным, тихим уголком, даже волны не добирались до берега. Теперь низко над островом висели облака пепла, то и дело сыпал крупный мутный дождь. Вулканчик на склоне горы плевался грязью, поток лавы с вершины, дымясь, достиг уже залива и образовал язык полуострова. Струи пара вырывались сквозь трещины на склоне. Через них пробивались зловещие отблески оранжевых сполохов над вершиной горы.

Одна из птиц вернулась к острову вслед за флаером и кружила над головой. Павлыш помахал ей рукой. На птице не было передатчика, и он не мог спросить, кто это.

Грязевой вулкан вдруг выбросил высоко в небо струю жижи, словно хотел сбить птицу на лету, и та, сложив крылья, пошла в сторону.

Подошёл Гогия.

— Давай возьмём контейнер.

Павлыш встал, наклонился, подхватил контейнер, и они потащили его к флаеру. Земля под ногами мелко дрожала.

— У меня такое впечатление, — сказал Гогия, — что остров в любой момент может взлететь на воздух.

— Не беспокойся, — сказал Павлыш, — должны успеть.

— Алан на всякий случай нас страхует, — сказал Гогия, — он тоже опасается.

— Это Алан? Ты как различаешь?

— Я так думаю, что это Алан. Он настоящий мужчина.

«Конечно, это не Марина, — подумал Павлыш. — Ей же не хочется со мной встречаться».

Шлем заглушал грохот вулкана. До Павлыша доносился лишь ровный, глухой, утробный гул. Но в этот момент в недрах горы зародился такой пронзительный и зловещий звук, что он проник внутрь шлема.

Человек, становящийся свидетелем катастрофы, внезапной и скорой, действует инстинктивно. И представление о том, в какой последовательности происходили события, складывается уже потом, когда всё минует и на собственные впечатления накладываются рассказы очевидцев. И если Павлышу показалось, что по склону горы ударил невидимый топор, и она, как деревянная колода, начала разваливаться под этим ударом, то Пфлюг, видевший всё из открытого люка флаера, мысленно сравнил взрыв с театральным занавесом, раздвигающимся в стороны в момент, когда оркестр гремит последним аккордом увертюры, а сквозь расширяющуюся щель проникает со сцены яркий свет.

Наверно, Павлыш стоял неподвижно не более секунды. Почему-то он даже не упал, не потерял равновесия, и мозг его успел отметить, что гора распадается слишком медленно. И тут воздушная волна толкнула его и бросила к флаеру. Сейсмолог висел в люке и что-то кричал, но Павлыш не слышал. Он смотрел на разрушающуюся декорацию и видел, как гигантский вихрь подхватил птицу, белое пёрышко, бросил её вверх, закружил и понёс к воде…

— Скорее! — звал Гогия. — Поднимайся!

Внутри горы была видна жёлтая раскалённая масса, мягкая и податливая. Она медленно вываливалась сквозь зубья скал.

Павлыш не мог оторвать взгляда от комка белых перьев, от пушинки, падающей в воду.

— Куда? — кричал Гогия. — Ты с ума сошёл!

Павлыш бежал к воде. Птица, несомая воздушной волной, падала как лист с дерева, бессильно вращаясь в воздухе.

Она должна была упасть метрах в ста от берега, но порыв встречного ветра бросил её ближе к суше, и Павлыш, даже не подумав, глубоко ли там, побежал, увязая в грязи, скользя и стараясь удержать равновесие, а земля вздрагивала, уходила из-под ног.

Сначала дно понижалось полого, и грязная вода достигла коленей лишь шагов через двадцать.

Птица упала в воду. Одно крыло её было прижато, другое белой простынёй распласталось по воде. В птице чувствовалась какая-то ватность, неодушевлённость. Дно уступом ушло вниз, и Павлыш провалился по пояс в воду. Каждый шаг давался с трудом, вода в заливе бурлила и ходила водоворотами, хотя на поверхности вязкий слой пепла сковывал волнение, как пена в кастрюле закипающий суп.

Птицу медленно относило к центру залива, и Павлыш спешил, понимая, что плыть в своём комбинезоне он не сможет, и молил судьбу, чтобы дно больше не понижалось, чтобы хватило сил и времени добраться до белой простыни.

Он дотянулся до края крыла, и в этот момент его ноги потеряли дно. Не выпуская крыла и боясь в то же время, что перья могут не выдержать, Павлыш тянул птицу к себе, всё глубже уходя в воду. Неизвестно, чем бы закончилось это акробатическое упражнение, если бы Павлыш не почувствовал вдруг, что кто-то его тянет назад. Несколько секунд он продолжал удерживать неустойчивое равновесие, потом наконец преодолел инерцию, и птица легко заскользила по воде к берегу.

Не отпуская крыла, Павлыш обернулся. Гогия стоял по пояс в воде, вцепившись сзади в комбинезон Павлыша. Глаза у него были бешеные, испуганные, и он несколько раз открывал рот, прежде чем смог произнести:

— Я… вы же могли… не успеть…

Они подхватили лёгкое, выскальзывающее из рук тело птицы и понесли его к берегу. Голова птицы бессильно поникла, и свободной рукой Павлыш её поддерживал. Глаза были затянуты полупрозрачной пленкой.

— Её оглушило, — сказал Павлыш.

Гогия не смотрел на него. Он глядел вперёд, на берег.

Павлыш взглянул в ту сторону. Лава, выливавшаяся через расщелину в горе вязким языком, намеревалась отрезать им путь к берегу.

— Бери левее! — крикнул Павлыш.

Флаер находился по ту сторону лавового языка и казался мыльным пузырём на закате.

Им пришлось снова зайти вглубь почти по пояс, чтобы не попасть в закипающую воду, обогнуть стену пара на границе лавы и воды.

Павлыш с трудом потом мог вспомнить, как они добрались до флаера и занесли внутрь птицу — крыло никак не желало складываться и застревало в люке…

Павлыш поднял машину над островом и бросил её в сторону моря.

— Ну всё, — сказал он, — выбрались, теперь как-нибудь доплетёмся до дому.

Гогия задраил люк. Пфлюг осматривал птицу.

Павлыш включил рацию.

— Сколько можно! — возмущался кто-то знакомым голосом. — Сколько можно молчать? Мы вызываем вас уже полчаса!

— Некогда было, — объяснил Павлыш, — пришлось задержаться на острове. Димов вернулся?

— Они на подходе, — ответил тот же голос. — Нет, вы мне ответьте, кто вам дал право нарушать правила поддержания радиосвязи? Что за мальчишество! Кто управляет флаером? Это ты, Гогия? Я тебя отстраняю от полётов, и даже Димов не сможет тебя защитить. Стоит на два дня покинуть Станцию, и всё летит кувырком!

— Это вы, Спиро? — спросил Павлыш.

— Я, а кто за рулём, я спрашиваю?

— Павлыш.

— А, вот кто! Вас в Дальнем флоте не учат, что нужно поддерживать связь с центром?

— Да погодите вы, Спиро, — сказал Павлыш устало. — Я иду сейчас на малой скорости. Ждите нас через полчаса. Подготовьте операционную.

— Стой, не отключайся! — крикнул Спиро. — Выслать тебе на помощь второй флаер?

— Зачем? Чтобы летел рядом?

— А кто пострадавший?

Павлыш обернулся к Пфлюгу.

— Что там у Алана? Наверное, надо сообщить.

— Это не Алан, — ответил Пфлюг, — это Марина. У неё сломано крыло. Дай-ка мне микрофон…

Вершиной на Станции назывался большой, вырубленный над основными помещениями зал, специально оборудованный для птиц-биоформов. В зале был бокс для обследования биоформов, запасы пищи для них, здесь стояли их диктофоны и приборы, которыми они пользовались.

Павлыш с Мариной сидели в зале Вершины. Павлыш на стуле, Марина в гнезде из лёгкой частой сетки, которое соорудил для биоформов Ван.

Павлыш никак не мог привыкнуть к её механическому голосу. Он понимал, что это не более как приставка — клюв Марины не был приспособлен для артикуляции. Но, слушая её, он пытался себе представить настоящий голос Золушки, которую встретил на Луне.

Белая птица приподняла крылья, расправила их снова.

— У меня появляются странные рефлексы. Иногда мне кажется, что я всегда была птицей. Ты не представляешь, что это такое — парить над океаном, подниматься к облакам.

— Мне это снилось в детстве.

— Я хотела бы полетать над Землёй. Здесь пусто.

— Не останься навсегда птицей.

— Захочу — останусь.

— Нельзя, — ответил Павлыш. — Я тебя буду ждать. Ты разрешила мне искать тебя, когда пройдут два года твоего затворничества.

— Ты нашёл ту глупую записку.

— Она не глупая.

— Я чувствовала себя тогда такой одинокой, и мне так хотелось, чтобы кто-нибудь меня ждал.

— Погляди. — Павлыш достал из кармана уже потёртую на сгибах записку. — Я перечитываю её по вечерам.

— Смешно. И нашёл меня здесь.

— Ничего не изменилось. Ты не лишена прелести и как птица.

— Значит, если бы я была черепахой, всё было бы иначе?

— Наверняка. Я с детства не любил черепах. Они не спешат.

— Я, наверное, всё-таки дура. Я была уверена, что любой человек, увидев меня в таком виде, будет… разочарован. Я хотела спрятаться.

— Значит, тебе и моё мнение не было безразлично?

— Не было… я даже не могу стыдливо потупиться.

— Прикройся крылом.

Марина расправила белое крыло и подняла его, закрывая голову.

— Вот и отлично, — сказал Павлыш. — Ты хотела передать со мной письмо твоему отцу?

— Да. Сейчас. Оно уже готово. Я его наговорила. Только жалко, что он не узнает моего голоса.

— Ничего страшного. Я всё объясню. Я ему скажу, что передаю письмо, и тут же попрошу официально твоей руки.

— Ты с ума сошёл! У меня нет руки!

— Это военная хитрость. Тогда твой отец поверит, что ты к нему вернёшься живой и невредимой. Зачем иначе мне, блестящему космонавту из Дальнего флота, просить руки его дочери без уверенности, что эту руку я в конце концов получу.

— Вы самоуверенны, космонавт.

— Нет, я так скрываю свою робость. Мой соперник меня превосходит по всем статьям.

— Ван?

— С первого момента моего появления на Проекте он догадался, зачем я сюда пожаловал. Ты бы слышала, как он накинулся на меня за то, что я шёл к Станции на ручном управлении.

— Глупый, он думал о нас. Мы спим на облаках. Ты мог меня убить.

— Тем более он превосходит меня благородством и верностью.

— Он мой друг. Он мой лучший друг. Ты совсем другое. До свидания, гусар Павлыш.

Птица смотрела через плечо Павлыша на дверь.

В дверях стоял Ван. Он, видно, стоял давно, всё слышал.

— Грузовик готов, — произнёс он, — мы отлетаем.

Повернулся, и его подошвы отбили затихающую вдали дробь по ступенькам каменной лестницы.

— Выздоравливай, — пожелал Павлыш, дотронувшись до мягкого крыла…

Когда грузовик приземлился на планетоиде, Ван сказал:

— Ты иди, там корабль ждёт, а я останусь здесь. Надо приглядеть за разгрузкой.

— До свидания, Ван. Наверное, мы с тобой ещё увидимся.

— Наверное. Галактика стала тесной.

Павлыш протянул руку.

— Да, — сказал Ван, — я совсем забыл.

Он нагнулся, достал из ящика под пультом завёрнутый в пластик плоский квадратный пакет.

— Это тебе. На память.

— Что это?

— Посмотришь на корабле.

Когда Павлыш развернул на корабле пакет, оказалось, что это портрет Марины в тонко вырезанной из нефрита рамке.

1

Павлыш проснулся за десять секунд до того, как по внутренней связи его вызвали на мостик. Проснулся, потому что работали вспомогательные двигатели. Если не жить долгие месяцы внутри громадного волчка, который стремительно ввинчивается в пустоту, почти неуловимый гул вспомогательных двигателей не вызовет тревоги. Но ещё не зная, что произошло, Павлыш сел на койке и, не открывая глаз, прислушался. А через десять секунд щёлкнул динамик, и голос капитана произнёс:

— Павлыш, поднимитесь ко мне.

Капитан сказал это сухо, быстро, словно был занят чем-то совсем иным, когда рука протянулась к кнопке вызова. Капитан оторвался от своих дел ровно на столько, чтобы сказать четыре слова.

Снова щелчок. Тихо. Лишь настырно, тревожно, как еле слышная пожарная сирена, гудят вспомогательные двигатели — корабль меняет курс.

В штурманском углу мостика горел свет. Глеб Бауэр рассматривал на экране звёздный атлас. Капитан стоял у пульта и курил, слушая по связи старшего механика. Потом ответил:

— Надо сделать так, чтобы хватило. Мы не можем задерживаться.

— Привет, доктор, — сказал Глеб.

Павлыш увидел на экране перед Бауэром объёмный снимок планеты. Сквозь завихрения циклонов проглядывали зелёные и голубые пятна.

— Что случилось? — спросил он тихо, чтобы не отвлекать капитана.

— Берём больного. Срочный вызов, — ответил Бауэр.

Капитан набирал на пульте данные, которые передали механики.

— Должно получиться, — решил он наконец.

Он отошёл от пульта и показал Павлышу на потёртое «капитанское» кресло, в котором сам никогда не сидел, но как хозяин непременно предлагал посетителям. «Попасть в кресло» означало серьёзный и не всегда приятный разговор.

— Садитесь и прочтите, что мы от них получили. Немного, правда, но вы поймёте.

Павлыш уселся в кресло и повернулся к экрану, где возникли голубые буквы гравиграмм.

Вторая гравиграмма:

Третьей шла гравиграмма с Клерены.

В следующей гравиграмме Клерена сообщала данные для корабля о месте и времени встречи, затем возник текст, имевший прямое отношение к Павлышу:

Капитан увидел, что Павлыш дочитывает последнюю гравиграмму.

— Извини, — сказал он, — что не разбудил сразу. Решили, что не откажешься. Подарили полчаса сна — царский подарок.

Павлыш кивнул.

— Но, впрочем, отказаться не поздно…

— Если сомневаешься, — вмешался Бауэр, — яс удовольствием тебя заменю. Я даже больше похож на доктора. Для этой роли ты выглядишь слишком легкомысленно.

— Когда рандеву с катером? — спросил Павлыш.

— Сегодня вечером. В двадцать двадцать.

— А характер ранений доктора… и что там за сложности?

— Через полчаса снова выйдем на связь. Милош справится здесь без тебя?

— Он летом проходил переподготовку. К тому же у нас хорошая аппаратура и связь с базой — всегда можно получить консультацию.

— Я так и думал, — сказал капитан с облегчением.

— Сколько я там пробуду? — спросил Павлыш.

— Месяца два, — предположил капитан. — Если будет плохо, придётся сворачивать станцию.

2

Как только сообщили, что катер поднялся с планеты, Павлыш поспешил к переходнику. На то, чтобы выгрузить раненого и взять Павлыша, было отведено шесть минут. Бауэр шёл сзади, катил контейнер с медикаментами и вещами, нужными на станции, и вслух завидовал. Следом вышагивал Милош и повторял, как урок: «Второй ящик слева, в правом углу…» Он не столько опасался, что забыл, как лечить, страшнее забыть, где что лежит.

— Он тебе поможет, если что, — успокоил Павлыш, не оборачиваясь.

— Кто?

— Твой пациент. Он же медик.

…Когда люк отошёл в сторону, и два человека в потёртых, голубых когда-то комбинезонах вкатили носилки, Павлыш с первого взгляда понял, что этот пациент ещё не скоро начнёт подсказывать Милошу, как его лечить.

В белой массе бинтов была широкая щель — глаза и узкая — рот. Глаза были открыты и застыли, будто в испуге. Павлыш провёл над ними ладонью — показалось, что человек мёртв. Но веки среди бинтов дрогнули, человек заметил жест Павлыша.

— Ничего, — произнёс он тихо, — ничего…

Капитан наблюдал эту сцену с мостика, по телесвязи. Он понял, что Павлышу трудно ступить в проход к катеру и оставить больного…

— Иди, Слава, — велел капитан. — Если надо, вызовем базу. Носилки стояли в проходе. Люди, вкатившие их, ждали.

— Там… — начал доктор с Клерены. Он был в сознании, но говорить ему было больно, а удерживаться в сознании невероятно трудно. Он будто цеплялся за край действительности, висел на нём, держась кончиками пальцев, хотел сказать что-то важное…

— Пошли, — поторопил один из людей с планеты. Он был очень велик ростом. — А то не успеем.

— Тут письмо. — Второй человек, пониже и, видно, очень худой — комбинезон на нём висел, — протянул Милошу большой синий конверт. — Мы только это успели подготовить. Здесь отчёт и данные наблюдений.

Милош взял конверт, но вряд ли сообразил, что делает. Бауэр отобрал конверт у него.

Павлыш положил руку на плечо Милошу.

— Приступай, — сказал он.

Раненый был без сознания.

3

«Наверно, эти люди сильно устали, — размышлял Павлыш. — Или я им не понравился». Катер вошёл в высокие облака. Громоздкий человек управлял машиной. Он был сказочно грязен. И хоть второй человек, худой, тоже был сказочно грязен, всё-таки, если устраивать между ними соревнование, выиграл бы пилот. Павлыш подумал, что не иначе, как у пилота на планете есть коварный враг, который утром окунул его в болото. А может быть, у них нет воды и притом разбились все зеркала.

Словно догадавшись, о чём размышляет новый доктор, пилот обернулся.

— Дикое зрелище, правда? — Голубые глаза на буром лице казались фарфоровыми.

Павлыш не посмел оспаривать его мнение.

— Мы не познакомились. Я Джим, — представился громоздкий пилот.

— Лескин, — отозвался другой. Он полулежал в кресле, закрыв глаза.

— Владислав Павлыш, Слава. — И тут же Павлыш подумал, что поспешил приглашать собеседников к интимности в общении.

— Доктор Павлыш, — произнёс Лескин. — Что ж, очень приятно.

— Что с больными? — спросил Павлыш.

— Разное, — ответил пилот Джим. Лескин снова закрыл глаза. — У Леопольда сломана нога. У Татьяны-большой лихорадка. У остальных — что придётся. На вкус, на цвет товарища нет.

— А у вас? — сразу перешёл к делу Павлыш.

— У меня? — Пилот в затруднении повернулся к Лескину, но поддержки не получил. Тогда он опустил штурвал и закатал выше локтя рукав. Там обнаружился глубокий, ещё не заживший шрам, словно по руке ударили топором. — А лихорадкой я уже два раза болел, — поспешил он успокоить Павлыша.

— Джим, не запугивай доктора, — сказал Лескин. Голос у него был высокий и чуть капризный.

— Как спустимся, я вами займусь, — пообещал Павлыш. — Через два дня и следов не останется.

При этих словах Лескин окончательно проснулся и проговорил назидательно:

— Вы нетактичны, молодой человек. Стрешний — замечательный врач.

— Я не хотел поставить под сомнение…

— А я повторяю, что Стрешний — отличный врач и делал всё, что было в человеческих силах. Вы же, не зная наших условий…

Павлыш хотел было огрызнуться, потому что считал себя тоже неплохим врачом, но сдержался. Лескин, вернее всего, ревновал. Стрешний был его другом. А Павлыш выступал в роли безусого лейтенанта, которого прислали во взвод, где вчера ранили любимого командира.

У Лескина было длинное мятое лицо с мягким, обвислым носом, но большего никак не разберёшь: лицо разрисовано грязью, словно у индейца, вышедшего на тропу войны.

— Рация у нас слабенькая, — провёл отвлекающий манёвр пилот Джим, который явно был человеком миролюбивым, что вообще свойственно гигантам. — Экспедиционная, второй вариант. Мы уж так обрадовались, что вы к нам идёте. Очень боялись, что доктор не выдержит. А этот юноша вместо вас — толковый?

— Он третий механик, — объяснил Павлыш. — По второй специальности — хирург.

Павлыш не стал делиться с новыми знакомыми своими сомнениями и тревогами.

4

Катер замер. Кресло снова прижалось к спине. Павлыш нащупал на груди пряжку. Лескин протянул руку в серой перчатке, чтобы помочь. Пилот Джим уже поднялся и опустил штору на пульт.

— С приездом, — произнёс он. — К счастью, моросит…

Рядом с ним Павлыш чувствовал себя недомерком.

Лескин подобрал сумку Павлыша.

— Не спешите, — сказал он, — нас встретят.

В дверь постучали. Три раза. Джим пробрался назад, чтобы открыть грузовой люк. Лескин поторопил:

— Не задерживайтесь.

Павлыш шагнул через порожек, и Лескин, поддерживая его под локоть, настойчиво, словно хотел посекретничать, потащил к вездеходу, стоявшему в трёх шагах от катера. Люк вездехода был распахнут, перед ним стоял мальчишка, измазанный, как и остальные, глядел на небо и не обратил на Павлыша никакого внимания. Джим вытаскивал контейнер, Павлыш хотел было ему помочь, но здесь это было не положено — Лескин втолкнул его в вездеход, в обычный экспедиционный вездеход, обжитой, словно дом.

Джим и мальчишка вталкивали в люк громоздкий контейнер, и это было непросто. Они спешили. Лескин уселся у открытого верхнего люка, глядел наружу и молчал.

Когда погрузка окончилась, маленький водитель обернулся к Павлышу и сказал глубоким, красивым голосом:

— Здравствуйте, доктор. Я Татьяна-маленькая.

Павлыш представился, еле удержавшись от желания сообщить, что никогда ещё не видел столь грязной женской физиономии.

Татьяна-маленькая уверенно уселась на место водителя и рванула так, что Павлыш чуть было не врезался головой в контейнер. Он подумал, что не успел даже заметить, какая здесь погода. Вездеход подкидывало на ухабах. Они не удосужились сделать дорогу.

5

Вездеход проехал ровную площадку и резко остановился. Свет за иллюминаторами изменился. Стал тёплым, жёлтым.

— Вот и приехали, — сказала Татьяна.

Павлыш отметил, что его спутники сразу расслабились, словно напряжение, владевшее ими, исчезло.

— Помогите подхватить контейнер, — сказал Джим. — Обидно будет разбить что-нибудь, когда мы уже приехали домой.

— Там, кстати, селёдка, — сообщил Павлыш. — И чёрный хлеб.

— Селёдка, — сладострастно произнёс Джим. — Я сам понесу ящик, как скупой рыцарь свой любимый сундучок.

Татьяна открыла люк, и никто не мешал Павлышу выйти первым.

Вездеход стоял в гараже, сооружённом надёжно, как крепостной бастион. Двери были закрыты. Гараж освещён ярко, и с первого взгляда видно, что он удобен и даже уютен, как бывают уютны рабочие кабинеты или мастерские, хозяева которых не заботятся о впечатлении на окружающих, а просто живут здесь и трудятся.

Перед вездеходом стояла тонкая женщина с короткими, лёгкими, вьющимися тёмными волосами, которые опускались чёлкой на лоб. У неё было маленькое лицо с острым подбородком и большими глазами, с губами полными и чуть загнутыми кверху в уголках. Она гляделась принципиальной чистюлей — ни на комбинезоне, ни на лице, ни на узких ладонях не было ни пятнышка грязи. С водой здесь в порядке, отметил Павлыш.

— Доктор Павлыш? — спросила она, но не стала ждать ответа. — Здравствуйте. Меня зовут Нина Равва. Я начальник станции. Вы будете жить в комнате, где раньше жил Стрешний. Отдохните, потом пообедаете с нами.

— Спасибо, — ответил Павлыш, поборов соблазн подчеркнуть, как приятно встретить чистого человека.

Что-то загрохотало по крыше, словно на неё рухнул камнепад. Задрожали лампы. Одна из них лопнула, и посыпались осколки.

Все замерли, ждали. Камнепад продолжался.

— Что это? — спросил Павлыш, но никто не услышал.

— Пошли! — крикнул Джим. — Он теперь не скоро угомонится.

— Сколько раз я говорил, — напомнил Лескин, — чтобы покрасить крышу в зелёный цвет.

— Надо бы… — начала Татьяна-маленькая, но Нина её перебила:

— И не думай. — Они друг друга отлично понимали.

Павлыш обратил внимание на широкую полосу пластыря на лбу Татьяны и, когда та провожала его до комнаты, предложил ей:

— Если у вас царапина, загляните ко мне, а то загноится.

— У меня почти зажило, — ответила Таня, но Павлыш не поверил. — И вообще, шрам украшает разведчика. Совершенно не понимаю Нину, которая даже чёлку отпустила, чтобы никто не видел, как ей дракон по лбу полоснул. Хорошо ещё, что глаз цел.

Они остановились перед дверью.

— Заходите, — сказала Таня. — Здесь жил Стрешний. Только ничего не перекладывайте на столе. Доктор вам этого не простит. Он аккуратный.

6

— Обед через полчаса, — известила Татьяна. — Мы проходили мимо столовой. Третья дверь от вас. Запомните?

— Спасибо, а где госпиталь?

— Вам всё Нина расскажет. Вы за больных не беспокойтесь. Если бы дело только в них, мы бы вас не звали. Будут другие, — закончила она убеждённо и тут же переменила тему: — В шкафу вещи Стрешнего. Вы можете пользоваться. Он не обидится. Там накомарник и так далее.

Татьяна исчезла.

Оставшись один, Павлыш решил переодеться. Он прибыл в синем повседневном мундире Дальней службы и походил на попугая среди воробьёв. Он распаковал сумку, достал мыло, щётку. По раковине суетливо бегали маленькие насекомые, похожие на чёрных муравьишек. Павлыш смыл их струёй воды, умылся, потом подошёл к окну. Сквозь решётку был виден склон холма, на вершине которого и стояла станция. По склону, убегавшему вниз, к лесу, рос мелкий кустарник, среди которого поднимались редкие коренастые деревья. А дальше, до горизонта, тянулась скучная серо-зелёная равнина. Далеко, в дымке, можно было разглядеть ещё один холм. Километрах в трёх по равнине текла река, отражавшая светлые сизые облака, полупрозрачные, пропускавшие солнечный свет, отчего все предметы отбрасывали лёгкие расплывчатые тени, а сами оставались бесплотными и невесомыми. Площадка перед станцией была пуста, лишь у края её, над столбом с каким-то прибором вился рой насекомых.

В келье оставались следы пребывания Стрешнего. На столе лежали книги, разрозненные листки, кассеты. В углу валялся свёрнутый грязный комбинезон. Но койка была аккуратно застелена.

Среди бумаг на столе лежала толстая книга в зелёном переплёте. Павлыш открыл её. Доктор оказался консерватором. Он не только вёл дневник, но вёл его от руки. Почерк доктора показался Павлышу лёгким для чтения, буквы округлые, каждая отдельно.

Глаза помимо воли побежали по первым строчкам:

Павлыш захлопнул дневник. Никто ему не давал права читать его.

Тут Павлыш понял, что уже прошло сорок минут. Нехорошо. Все, наверное, собрались в столовой, новый человек на далёкой станции — событие, придётся отвечать на обязательные вопросы, а ведь далеко не всегда знаешь, что нового в Большом театре и закончена ли шахта на Луне. Павлыш взглянул в зеркало. Доктор должен подавать пример окружающим — подтянут, выбрит, аккуратен. И тут раздался взрыв.

Станция содрогнулась. Кто-то побежал по коридору. И стало тихо.

7

Столовая была пуста. Люди покинули её в спешке — чистые тарелки стояли на столе, из-под крышки кастрюли поднимался пар, стулья отодвинуты, один из них упал, и никто не удосужился его поднять…

— Ох уж эти тайны, — в сердцах пробурчал Павлыш, ставя стул на место. — Загадки, тайны и летучие голландцы. Сейчас окажется, что я здесь один. Остальные исчезли в неизвестном направлении.

Собственный голос прозвучал неестественно, и Павлыш осёкся. Он постоял несколько секунд, прислушался, потом покинул столовую и пошёл по коридору к выходу, к гаражу.

Станция была невелика, но казалась обширной из-за множества дверей, закоулков и тупичков, лабораторий, складов и комнатушек неизвестного назначения. Потыкавшись в двери, Павлыш остановился перед дверью побольше других, которая, как ему показалось, вела в гараж. Дверь была закрыта изнутри на основательный самодельный засов. Павлыш с трудом отодвинул его. Ошибка: оказалось, что дверь вела прямо на улицу. В лицо Павлышу пахнуло тёплым влажным воздухом, наполненным жужжанием насекомых. Павлыш сделал шаг наружу, и тут его грубо схватили за плечо и рванули назад.

Лескин закрыл засов.

— Вы с ума сошли? — спросил он бесцеремонно.

— Извините, — ответил Павлыш, — я ещё не освоился с обычаями.

— Если будете так осваиваться, недолго здесь проживёте, — сообщил Лескин.

К удивлению Павлыша, он был умыт и оказался вполне респектабельным человеком лет пятидесяти, с лицом, изборождённым глубокими морщинами, словно природа использовала для их изготовления не резец, а стамеску.

— В лучшем случае напустили бы полную станцию комаров, — продолжал Лескин. — Перезаразили бы всех лихорадкой. Себя в первую очередь. И не обижайтесь. Привыкнете. Тоже при виде открытой двери будете впадать в ужас. Вы столовую искали?

— Нет, — ответил Павлыш. — Обедающих.

— Обедающие в гараже. Обед задерживается. А я вас искал.

Дверь в гараж оказалась совсем рядом.

— Заходите, — сказал Лескин уже мирно. — Сейчас они вернутся.

Гараж был пуст. Вездеход исчез. Лескин прислушался и поспешил к рубильнику у ворот гаража.

— Не пугайтесь, доктор, — предупредил он.

Павлыш не знал, чего ему следует пугаться, и на всякий случай сделал шаг к стене.

В расступившихся вратах гаража показался тупой лоб вездехода. Вездеход полз медленно, с достоинством, как лесоруб, возвращающийся домой с добрым бревном. Так же торжественно вездеход пересёк гараж и замер, уткнувшись в дальнюю стенку. На буксире он приволок громадную серую тушу, с которой свисали два чёрных лоскута, каждый с парус фрегата.

На фоне белого прямоугольника ворот прыгали две человеческие фигурки. Они вели себя как куклы в театре теней, размахивали ручками, суетились. Нечто большое и тёмное застило на мгновение свет, и тут же затрещали выстрелы. Кто-то поднял рубильник, дверь закрылась и словно отрезала шум и суматоху.

— Все здесь? — спросила Нина. Лицо её было закрыто чем-то вроде чадры. Она держала в руке пистолет.

— Все, — ответил Джим, спрыгивая с вездехода. — Я пересчитал.

Татьяна-маленькая подошла к серой туше, поставила на неё ногу.

— Магараджа Хайдерабада и убитый им тигр-людоед. Где фотограф?

— Не паясничай, Татьяна, — сказал Лескин. — Может, он ещё живой.

— Ни один тигр не уходил живым от выстрела молодого магараджи, — возразила Татьяна.

Татьяна где-то потеряла пластырь. Весь лоб у неё был в крови. Павлыш отметил это, но в тот же момент ноги поднесли его к чудищу, распластанному на полу. Это оказался дракон. По крайней мере, другого слова Павлыш не смог подобрать. Голова была не меньше метра в длину, поблёскивали жёлтые зубы, стеклянные глаза угрожающе пучились, а чёрные паруса оказались крыльями.

Так вот кто виновник бед и несчастий, поверженный и побеждённый.

— Вот такая птичка-невеличка, — произнес Джим, подходя к Павлышу. — Не приходилось раньше встречать? Размах крыльев — пятнадцать метров.

— Не дай бог, — ответил Павлыш. — Я не стремлюсь к таким знакомствам.

Рядом с Павлышом стоял невысокий лысеющий человек с полным добрым лицом.

— Это он вас преследовал? — спросил Павлыш.

— Преследовал? — Сосед Павлыша мягко улыбнулся. Словно ему понравилось, как звучит это слово. — Преследовал. Как мягко сказано. Будто девушку преследовал настойчивый поклонник. Нет, он на нас охотился. — Человек неловко опирался на палку.

— Значит, вас можно поздравить?

— Да, это первый, — сказала Нина, откидывая чадру. — Познакомьтесь: Леопольд. Наш геофизик, сейсмолог.

— Поглядите. — Татьяна подняла край крыла. — Это я вчера стреляла. В крыло попала.

— А как же смертельный выстрел магараджи? — спросил Леопольд. Он поморщился. Стоять ему было больно. Он держал ногу на весу.

Под крылом обнаружилась лапа, которая заканчивалась загнутыми когтями, похожими на ятаганы.

— Кинжал бы сделать, — произнёс Джим. — Цены ему на Земле не будет. У коллекционеров.

— Ещё наберёшь себе кинжалов, — ответила Нина, — этого мы разрежем на мелкие кусочки, чтобы узнать, как он устроен.

Она посмотрела на Павлыша, как бы давая понять, что это уж его задача.

— Так он не единственный? — спросил Павлыш.

Вопрос развеселил разведчиков.

— Ас кем же мы воевали, пока вездеход в гараж заезжал? — удивилась Татьяна. — Там его родственники. Они будут жестоко мстить.

И, как бы в подтверждение её слов, вновь загрохотало по крыше. Гремело так, что объясняться приходилось знаками. Плотно скроенный гараж раскачивался, и Павлышу захотелось поскорее убраться в открытую дверь, что вела внутрь станции. Джим погрозил потолку массивным кулаком, но этот жест никакого действия на хулиганов не оказал. Лескин вытащил пистолет и направил его вверх. Нина схватила его за руку. Все стояли, запрокинув головы, и ждали — и тут крыша не выдержала. В отверстие, показавшееся в лопнувшем металле, хлынул белый свет, и Павлыш разглядел жёлтые ятаганы, рвущие металл, словно картон.

8

От не долгого, но шумного и яростного боя с драконом, который обязательно желал отомстить за смерть своего родственника, у Павлыша остались сбивчивые, отрывочные воспоминания — так человек, который хочет представить себе по порядку, как проходила семейная ссора, не может понять, с чего же она началась. Он помнил, что Лескин стрелял вверх, помнил, что дракон протискивался в дыру и одна из его лап болталась в воздухе, норовя схватить кого-нибудь из людей, отступивших к стене, помнил, что Джим подключил пожарный шланг и струя воды, попавшая в раскрытую пасть, заставила чудовище отпрянуть, но что сам он делал в эти две-три минуты, так и не вспомнил, хоть и надеялся, что не проявил особой трусости.

— Вот и всё, — сказала Нина, глядя в широкое с рваными краями отверстие, над которым низко летели облака. — Придётся сегодня ночью чинить крышу. Добровольцы есть?

— Я сделаю, — вызвался Джим. — Вы мне не помощники.

— А я? — спросил Павлыш.

— Вам придётся возиться с этим. — Нина показала на дракона.

— Не вздумайте от него чем-нибудь заразиться, — предупредил Лескин.

— А теперь вернёмся в столовую, — предложила Нина, — и продолжим прерванную трапезу. Леопольд, отправляйся в лазарет, доктор зайдёт к вам после обеда.

Павлыш наскоро обработал рану Татьяны-маленькой, которая с одинаковым стоицизмом переносила боль и укоры Павлыша и даже успела поведать, как удалось убить дракона.

— Это ещё доктор Стрешний придумал. Ведь их ничего не берёт. Можно даже пулей в голову попасть, но мозг такой малюсенький, что только добро переводить. Стрешний догадался сделать чучело человека и подсоединить к заряду взрывчатки. Три дня они приманку не брали. Может, только на движущуюся цель реагируют…

— Их много? Потерпите, сейчас заканчиваю.

— Ничего, я терпеливая. Сразу много не бывает. Я их уже различать научилась. Этот, которого взорвали, довольно маленький. А есть мамаша — она просто застилает солнце. Это она, по-моему, к нам сейчас лезла. Драконы кружат в небе, точно коршуны, — и совсем не страшно. А пикируют, как камень.

Секунда — и он здесь. Если ты в чёрном или зелёном, ещё может обойтись, а любое светлое пятно для них — словно для быка красная тряпка. Вы, может, заметили, что мы даже лица грязью мажем?

— Заметил.

— Это не патология, а необходимость.

— А как-нибудь без грязи нельзя?

— Что ещё придумаешь? Грима у нас нет. Скафандры — светлые, в них и вовсе не выходи. Можно обернуться платком. Нина так и делает. Но в здешней жаре только она и может в нём работать. Грязь удобнее.

9

— Садитесь, доктор, — пригласила Нина. — Пора вводить вас в курс дела.

Павлыш послушно сел. Татьяна убежала в госпиталь кормить больных.

— Мы вас как будто специально пугаем. Не планета, а кошмар какой-то, — посочувствовала Нина. — Фантастический роман. Срочный вызов с далёкой станции. Там какая-то неведомая угроза уносит жизнь за жизнью. Затем появление незнакомцев, носилки, загадочное путешествие над страшной планетой.

Джим принёс кастрюлю с супом и разлил по тарелкам. Половник в его руке казался чайной ложкой. И тарелка у него была особая, видно, возил с собой — в неё умещалось литра три.

— Разгадка таилась в страшном чудовище, которое преследовало мирных учёных, — сказала Нина.

— И его кормили молоденькими научными сотрудницами, — поддержал Джим.

Лескин не участвовал в игре. Он принялся за суп, ел методично и как-то скучно, словно взрослый, случайно попавший на детский праздник.

Татьяна вернулась из лазарета, села.

— Как же получилось, что о драконах не было известно раньше? — спросил Павлыш.

— Сами удивляемся, — ответила Нина. — Почему-то первая экспедиция о них ни словом не упомянула. Я думаю, потому, что их лагерь был далеко отсюда, на берегу моря, там свои проблемы и своя фауна.

— Тоже не всегда приятная, — добавила Татьяна.

— Да. А когда они искали место для постоянной станции, то им приглянулся наш холм. Тогда шли дожди. Проливные дожди, с утра до вечера. А в дожди эти твари не летают. Отсиживаются в гнёздах.

— Это мы сейчас ходим головы задрав, — сказала Татьяна. — А тогда было как на курорте. Только-только дожди кончились, потеплело. Мы с Ниной куда-то ехать собрались; я в вездеход села, она прибор несла. Как она среагировала, уму непостижимо — я сижу, и вдруг Нина влетает в люк, прибор где-то потеряла, люк захлопнула. А он ка-ак бабахнет по крыше. Я ничего не понимаю… Помнишь, Нина?

Нина кивнула. А Павлыш позволил себе усомниться, что Нина когда-нибудь гуляла по этой планете, как по курорту.

— Ну ладно, — произнесла Нина, дождавшись, когда Татьяна закончит рассказ. — Всё ясно. Павлыш уже видел дракона. У нас есть и другие проблемы. И лучше с ними познакомиться сразу. Проблема номер два — комары. Это не комары, а изверги, для меня лично хуже драконов. Жало в сантиметр длиной, пробивают любую ткань. Они выходят на охоту за нами, как только зайдёт солнце. Если искусают, заболеешь лихорадкой. Сейчас Татьяна-большая в госпитале лежит. Вот так и живём — днём драконы, ночью комары, а нам приборы круглосуточно проверять…

— Вы не подумайте, — сказал Лескин, покончив с супом, — что мы жалуемся на жизнь. Везде свои трудности.

— Я и не думал…

— Погодите. С другой стороны, вы можете недооценить наши проблемы в силу той лёгкости, с которой у нас, к сожалению, обычно говорят о серьёзных вещах. Если не принять мер, то трудно представить, чем это кончится. Вы ешьте, суп остынет.

— Он не может, — ответила за него Татьяна, — он придумывает, как избавиться от дракона. Мы все через это прошли, доктор.

Лазарет оказался кельей чуть побольше других. На одной половине стояло две кровати. Ближняя к двери была застелена, на второй лежал Леопольд. За ширмой, на другой половине, тоже была кровать. На ней спала темнокожая курчавая женщина.

— Таня, ты спишь? — спросил Леопольд, когда Павлыш кончил осматривать его ногу.

— Нет. Я проснулась. Доктор, я хочу с вами познакомиться. — Голос был слабым.

У Татьяны-большой был жар, лоб влажный, глаза блестят… Губы казались светло-голубыми на шоколадном лице.

— Через час начнётся последний припадок, — сказала Татьяна. — Я уже знаю. Третий раз болею. При этой лихорадке всё как по часам. Зато я драконов не боюсь. Они на чёрных не бросаются.

— А на той неделе кто на тебя бросался? Медведь?

— Это был дракон-дальтоник, — ответила Татьяна.

Она поглядела на Павлыша не без кокетства. Павлыш ей понравился.

— Там на полке должна стоять тетрадь доктора Стрешнего, — сказал Леопольд. — На ней написано «Комариная лихорадка». В ней же история болезни Татьяны.

Павлыш достал тетрадку. Знакомый почерк. Словно Павлыш принял дежурство в клинике.

Когда Павлыш добрался до гаража, дракон уже был разложен на полу — перепончатые крылья расправлены, когтистые лапы прижаты к брюху, оскаленная пасть запрокинута. Дракон стал почти похож на бабочку на булавке под стеклом.

Джим стоял на крыше вездехода и снимал дракона сверху. Остальные ждали, пока он кончит съёмку, и мешали ему советами. Особенно Лескин, который считал, что Джим всё делает неправильно. Он был астрономом и считал фотографирование своей епархией.

Дракон был страшен. Нетрудно представить себе, каков он в рабочем состоянии — управляемый снаряд в полтонны весом.

— И за что он нас так не любит? — задумчиво проговорила Таня-маленькая.

— Плохо то, — сказала Нина, увидев вошедшего Павлыша, — что мы не можем до окончания срока бегать от драконов. В конце концов они нас поодиночке перережут… Вы не устали, Павлыш? — спросила Нина. — Тогда будете руководить вскрытием.

Павлыш вдруг понял, что пора знакомства прошла. Никто больше не будет сравнивать его со Стрешним, заранее уверенный в том, что прежний доктор был лучше. Начинается работа. Павлыш вышел на дежурство, и теперь он должен придумать, как отделаться от драконов.

…К полуночи Павлыш измотался так, словно весь день таскал камни. Главное было позади — расчленённый дракон по частям рассован по холодильникам и сосудам. Примитивная, но удачно скроенная боевая машина где-то на уровне птеродактиля. Его очень трудно убить. Наверное, мина-ловушка была оптимальным средством борьбы с ним. Ещё лучше обзавестись зенитной пушкой. Правда, Павлыш понимал, что любой запрос такого рода на базу привёл бы к тому, что на станцию вместо пушки прислали бы психиатра.

— Ну что ж, — сказал в ответ на эту информацию Джим, который никогда не унывал. — Будем закладывать мины. Где наша не пропадала…

— Отнеси сердце в холодильник, — велел ему Павлыш. — Потом займёмся желудком. И на сегодня всё.

Павлыш освоился и даже начал помыкать разведчиками. Джим послушно поволок на склад пластиковый мешок с десятикилограммовым сердцем дракона.

В половине второго, обнаружив, что желудок дракона почти пуст, если не считать дюжины камешков, Павлыш объявил конец рабочего дня, довольно длинного первого дня на незнакомой планете (ещё утром он был в нескольких тысячах километров от этого райского уголка). Они с Джимом долго мылись под душем, стараясь, довольно безуспешно, стереть с себя запах дракона.

— Выяснил, доктор, кого жрут драконы? — спросил Джим, вытираясь.

— Никого они не жрут, — ответил Павлыш. — Я не шучу.

Уже засыпая, Павлыш добрался до каюты и провалился в сон, как в бездонную яму.

10

— Доброе утро, доктор, — сказал Джим. Он стоял над кроватью Павлыша, наклонив голову, потому что ему везде приходилось нагибаться. — Я тебя не разбудил?

Вопрос был лишним. Джим разбудил Павлыша.

— Сколько я проспал?

— Недолго, — ответил Джим. — Семь часов. После вчерашних дел можно проспать и больше. Но мы с Таней-маленькой собрались в лес, и я подумал, что тебе может быть интересно. Заодно вывезем останки дракона. А то он очень плохо пахнет. Кстати, Татьяна-большая уже встала и дежурит на кухне. И даже поставила чай в расчёте на то, что ты по утрам завтракаешь. Опасайся! Татьяна — женщина тропическая и очень эмоциональная. Ну хорошо, я пойду грузить мясо.

Сначала Павлыш заглянул в лазарет. Леопольд читал. Нога его не беспокоила. Павлыш присел на край койки, и они проговорили с Леопольдом о пустяках. Доктора любят на утреннем обходе поговорить о пустяках с выздоравливающими. Кроме того, Павлышу и Леопольду было приятно поговорить друг с другом, поскольку они испытывали взаимную симпатию.

Татьяну-большую Павлыш нашёл в столовой. От вчерашнего приступа и следа не осталось. Она обрадовалась, увидев доктора, и Павлыш подумал, что она вообще-то очень здоровый и энергичный человек и ей весело и интересно жить на свете. Пятнистый комбинезон сидел на ней элегантно, как парадный мундир капитана звёздного лайнера.

— А, знаменитый драконоборец, здравствуйте! — приветствовала его Татьяна. Она уплыла на кухню, гремела там кофейником. Потом крикнула оттуда: — Когда перебьёте всех драконов, оставьте мне одного маленького.

— Зачем?

— У нас в деревне он будет пользоваться большим успехом. Старики говорят, что раньше в наших краях было много драконов. Потом перевелись. Некоторые до сих пор в эти сказки верят. Раньше вообще было много разных зверей.

— А теперь?

— Теперь некоторых не осталось.

— В чём усматриваете причину?

— Трудно сказать… Кстати, вы смотрели записки Стрешнего? От него должен остаться дневник. Он может вам оказаться полезным.

— Я видел этот дневник. Но не могу же без разрешения его читать.

— Стрешний бы не обиделся. А вы там отыщете что-нибудь полезное, у него были некоторые соображения, может быть, они натолкнут вас на разгадку.

Когда Татьяна принесла кофе, вошёл Джим.

— Пора ехать, — сказал он.

11

Джим прицепил тележку с останками дракона к вездеходу, и они отвезли груз вниз, к мусорной яме. Других драконов не было. Шёл мелкий, частый дождь, а драконы такой погоды не любят.

Потом вездеход отправился вниз, к реке, где у Джима была работа: как геолог, он давно собирался осмотреть там обнажения, но всё руки не доходили.

Павлыш сидел рядом с Таней-маленькой, которая вела машину.

— Здесь много зверья? — спросил Павлыш.

— Мало, — ответила Таня. Она закусила нижнюю губу, тёмная прядь упала на бинт. Таня показалась Павлышу похожей на маленького ковбоя, которому на родео попался особенно вредный мустанг.

Пологие берега ручья, поросшие кустами и колючей травой, становились всё круче, ручей, пополнявшийся ключами и дождевой водой, превращался в настоящую реку. По полосе гнилой травы и обломков ветвей можно было догадаться, как высоко поднималась вода в половодье. Вездеход перевалил через толстый поваленный ствол и замер у невысокого обрыва, где река подточила склон холма.

Джим вылез первым. Он задержался у люка, вглядываясь в небо.

— Я займусь делами, — сказал Джим, — а вы, если хотите, погуляйте вокруг. Только осторожно.

Павлыш с Таней прошли несколько метров вниз по течению и остановились над прозрачной быстриной, где играли синие мальки.

— А комары здесь есть?

— Не знаю, — ответила Татьяна, поднимая капюшон, потому что дождь неожиданно усилился и капли, взбивая мыльные пузыри, застучали по воде.

Павлыш увидел на земле клочок белой шерсти. Он поднял его.

— Вы говорили, что здесь мало зверей…

— Это сурок пострадал. Наверное, сурок. — Татьяна подошла. — А вы мне сначала показались снобом. Знаете, такие прилетают иногда, из Дальнего флота. Всё на них блестит, как на древнем генерале. И смотрят они на нас, болезных с презрением: ах, какие вы грязные и неухоженные, какие вы обыкновенные!

— Вы изменили своё мнение к лучшему?

— Дракона вы славно распотрошили. Будто всю жизнь этим занимались.

Разговаривая, они прошли дальше, в лес. Впереди, на полянке, Павлыш услышал какую-то возню. Он схватил Таню за руку, и она, на мгновение позже Павлыша поняв, в чём дело, замерла.

Поверх кустов полянка казалась пустой и безжизненной. Шуршание, чавканье доносилось снизу.

Они осторожно приблизились к прогалине.

Две небольшие птицы дрались над полуобглоданным скелетом какого-то крупного животного. Не обращая на них внимания, здоровая многоножка вгрызалась в череп, сбрасывая ножками белые пушинки шерсти.

— Татьяна! Павлыш! — кричал Джим. — Вы куда подевались?

— Пошли, — сказала Таня. — Это всего-навсего сурок.

— Сурок? Я думал, что они маленькие.

— Большие, но безобидные. Мы их иногда встречаем в лесу.

Джим стоял у вездехода. Дождь перестал.

— Скорей! — крикнул он. — Дракон прилетел!

Павлыш поднял голову. Под самой тучей медленно кружил дракон. Павлыш подтолкнул Татьяну, чтобы она первой забиралась в люк. Опуская крышку люка, Павлыш ещё раз взглянул вверх. Дракон всё так же кружил над ними, на вид мирный и безопасный.

12

Когда вездеход добрался до холма, небо совсем просветлело. Облака неслись быстро, будто спешили куда-то в другой район, где срочно требовался дождь. Начало парить.

Павлыш не стал дожидаться, пока вездеход подойдёт к дверям гаража. Откинул люк и выскочил на упругую вытоптанную землю у здания станции.

— Я открою дверь! — крикнул он Джиму.

— Назад! — гаркнул Джим.

И тут же Павлыш почувствовал острый укол. И ещё один… Нападение комаров было неожиданным и предательским: ведь им положено дожидаться ночи. Павлыш остановился, отмахиваясь от них.

Джим что-то кричал.

Павлыш понял, что единственное спасение — скорее скрыться в гараже. Он побежал к двери и взялся за широкую рукоять, чтобы отвести дверь в сторону. Двигатель вездехода взревел, будто машина тоже кричала на Павлыша, и тут Павлыш непроизвольно взглянул вверх.

Дракон падал на него, как камень.

Павлыш не мог оторвать глаз от увеличивающегося, словно в мультипликационном фильме, чудовища. Он даже различал зубы в открытой пасти. И в то же время не мог заставить себя побежать, скрыться, спрятаться — это было нереально, это не могло к нему относиться… Ведь он мирно открывал двери гаража и никогда не обижал драконов…

На самом деле Павлышу только казалось, что он стоит неподвижно. Он успел метнуться в сторону и упасть вдоль стены, а дракон, вытянув когти, щёлкнул ими, словно кастаньетами, в метре от земли, и пока он соображал, почему в когтях нет такого тёпленького и вкусненького человечка, вездеход, чуть не раздавив Павлыша, подпрыгнул к стене, и дракону волей-неволей пришлось подниматься вверх, проклиная людскую солидарность.

Дверь гаража открылась, и Лескин, выскочив оттуда, помог Павлышу укрыться в здании. Вездеход вполз следом, и дракону ничего не оставалось, как долбить клювом многострадальные ворота гаража.

— Ну, теперь до ночи носа не высунешь, — сказал осуждающе Лескин. — Дождь кончился, драконы взбесились, а некоторым из нас доставляет удовольствие изображать из себя гуляющую мишень.

— Поздравляю с боевым крещением, — произнесла подошедшая Нина Равва.

Начальница, как ей и полагалось, была спокойна и доброжелательна.

— Обидно как, — сокрушалась Татьяна-маленькая. — Теперь и в самом деле не выйдешь. А я хотела новую мину заложить.

— И почему это драконы не любят врачей? — спросил задумчиво Джим, ни к кому не обращаясь. — Нарочно за ними гоняются!

— Драконы знают, что когда-нибудь у нас появится врач, который отгадает, почему драконы хотят нас съесть, — ответила Нина.

— И это не я? — спросил Павлыш.

— А вы уже напали на след?

Павлыш подумал, что опасность, которая нависает постоянно, становится частью быта. Пройдёт ещё несколько недель такой жизни, и драконы сравняются с комарами. Люди научатся стрелять в драконов из рогатки, морить их дустом, отпугивать чем-нибудь. И будут работать. Нельзя же останавливать работу только потому, что за тобой охотятся неуязвимые драконы.

— Павлыш, — сказала Нина. — Вам следует посетить свой кабинет в качестве пациента. У вас щека разодрана. И вообще вы грязны как смертный грех. А врач должен всем подавать пример.

Так Павлыш вступил в кровное братство.

13

Умывшись и заклеив щёку пластырем, Павлыш присел у стола, чтобы перевести дух. Им овладела предательская слабость. Даже при умеренном воображении нетрудно было себе представить, каково пришлось бы Павлышу, протяни дракон свои когти на полметра дальше. А у Павлыша воображение было развито отлично.

Он взял в руки дневник доктора, открыл его, захлопнул снова. Надо поговорить с Ниной. Дневник и в самом деле может пригодиться.

И тут же, словно подслушав его мысли, вошла Нина.

— Я вам не помешала? Пластырь придаёт вам боевой вид.

— Спасибо. Хоть я к этому не стремился.

— Читаете записки Стрешнего?

— Хотел бы, но не решаюсь. Вряд ли он предназначал их для посторонних.

— В этом вы ошибаетесь. У доктора есть слабость — может, в роду у него был графоман: он не только любил читать вслух отрывки из дневника, но и подсовывал его всем, кто пытался избежать этого развлечения под предлогом того, что не вое принимает чтения на слух.

— Это относилось к вам?

— Ко мне. Так что читайте спокойно. Стрешний будет рад.

— Джим сказал, что драконы не любят врачей. А как всё случилось со Стрешним?

— Он занимался комарами. Устроился на склоне в кустах, а когда шёл обратно, задумался, забыл взглянуть на небо… Это ещё что за шутки?

Нина смотрела на пол. По полу чёрной ниточкой бежали муравьишки.

— Я их уже вчера видел, но не придал значения.

— Нет, это что-то новое. Если ещё и они кусаются…

Павлыш проследил за направлением муравьиной ниточки — она поднималась к умывальнику и возвращалась обрат но, скрываясь под койкой.

— Они спешат на водопой, — сказал Павлыш. — На нас, как я понимаю, внимания не обращают.

— Хорошо бы…

Нина стойко несла бремя ответственности. Она — начальник станции, с неё спрос. Павлыш подумал, что молодой женщине надо обладать особыми данными, чтобы занять место, которое обычно занимают матёрые волки, разведчики, про шедшие по двадцать планет.

Уже потом, через несколько дней, Павлыш узнал, что Нина относилась именно к этой породе матёрых. Это была её шестая планета, и никто в центре не сомневался, что она справится с работой не хуже других. Она была из тех мягких на вид, всегда ровных и вежливых стальных человечков, которые без видимых усилий везде становятся первыми — ив школе, и в институте, и в науке. Она несла на себе бремя ответственности за станцию, и ни у кого не возникало вопроса, почему этот жребий пал на неё. Но чтобы это понять, Павлышу пришлось прожить на станции не один день.

— Я пришла, потому что подумала, что новый человек должен взглянуть на наши беды иначе — у нас уже выработались стереотипы, они мешают.

— Может, вы всё-таки чем-то прогневили драконов?

Нина смотрела на муравьиную дорожку.

— Надо будет проверить, как они пробрались в станцию. Займётесь, Павлыш?.. Как мы могли прогневить драконов?

— Беспричинной агрессивности в животном мире не бывает.

— Мы на них не нападали. И готовы к компромиссам. Но они ведь доступны только разумным существам.

— Вы могли не заметить. На кого ещё нападают драконы?

— Вы вчера исследовали его желудок.

— Нина, ты здесь?

В дверях показалась Таня-маленькая. Её комбинезон был украшен ожерельем из зубов дракона. Зрелище было жуткое.

— Тебя Лескин всюду разыскивает. Он уверен, что магнитное поле ведёт себя неподобающим образом.

— Ну и что?

— Как всегда. Он уверен, что добром это не кончится.

— Я пошла, — сказала Нина. — Лескин — пессимист. В каждой экспедиции положено иметь пессимиста. У меня подозрение, что психологи нарочно подсунули его нам, чтобы уравновесить безудержный оптимизм Тани.

Оставшись один, Павлыш снова открыл дневник доктора Стрешнего.

Доктор и в самом деле любил писать подробно и обстоятельно. Павлыш представил себе, как, наклонив голову, доктор любуется завершённой конструкцией фразы, стройностью длинных абзацев и видом редких старинных слов. Первые страницы были заняты описанием холма, строительства станции, посвящены быту, характеристикам спутников доктора, характеристикам длинным, подробным, однако осторожным — он рассматривал свой дневник как литературное произведение и никого не хотел обидеть. На пятой странице дневника Павлышу встретилось первое рассуждение, относящееся к теперешним событиям.

Прошло несколько дней, и ожидания доктора Стрешнего начали сбываться.

Через три дня заболел лихорадкой Леопольд. Его трепало три дня, и три дня доктор Стрешний боролся с врагом невидимым, неизвестным, но, к счастью, не настолько упорным, чтобы погубить свою жертву. На третий день лихорадка отступила. Сочетание опыта и некоторого везения позволило доктору связать лихорадку с комарами, и потому в течение недели, за которую почти все сотрудники станции успели переболеть (включая самого Стрешнего), дневник был полностью посвящён комарам. В этих записках Павлыша заинтересовали фразы, которые он подчеркнул, чтобы не потерять.

Сделать этого доктор не успел, потому что появились драконы. Беда пострашнее комаров. В дневнике подробно описывались все случаи нападения драконов на людей. Доктор старался найти в них какую-то логику, связь. Он сам поставил восклицательный знак на полях страницы, где было написано:

Павлыш не заметил, как вошла Татьяна-маленькая. Дверь была открыта, и углубившийся в чтение Павлыш понял, что она, заглядывая через плечо, читает вместе с ним дневник, только когда у него над ухом звякнули зубы дракона — Татьянино ожерелье.

— Я не хотела вам мешать, доктор, — сказала она. — Но я вам сегодня почти спасла жизнь, и вы не имеете права меня выгнать. Тем более что у меня тоже есть своя теория.

— Выкладывайте, — велел Павлыш, закрывая дневник.

— Конечно, драконы людей не любят. И знаете почему? Когда-то, лет десять назад, сюда прилетала звёздная экспедиция. Не наша, чья-то ещё. И они тоже по происхождению от антропоидов. Пока эти люди здесь жили, они жутко невзлюбили драконов. Гонялись за ними, искали их гнёзда, разбивали молотками драконьи яйца и убивали птенцов. А у драконов замечательная память. Вот они и решили, что их враги вернулись. Убедительно?

— А что вы предлагаете? — ушёл от прямого ответа Павлыш.

— Я? Пока что ходить на четвереньках, а в свободное от этого время искать остатки базы тех, кто был раньше нас.

— Почему на четвереньках?

— Чтобы они нас за людей не принимали.

— Чепуха, конечно, — сказал Павлыш, решив, что Татьяна шутит. И тут же подумал, что в шутке скрывается любопытное наблюдение. — А ведь правда, когда дракон на меня пикировал, он щёлкнул когтями слишком высоко.

— Ага, — обрадовалась Таня, — ведь это основание для эксперимента. Правда?

Павлыш улыбнулся, ничего не ответил. Таня тут же испарилась. Павлыш снова открыл дневник Стрешнего. Наугад.

Павлыш перевернул страницу.

На этом записи обрывались. Доктору не удалось вернуться к дневнику.

14

Посреди столовой стояла Таня-маленькая. Разлохмаченная, глаза горят, драконьи зубы сверкают на груди. Над ней возвышался мрачный Лескин. Нина сидела за столом и старалась не улыбаться.

— Если бы ты погибла, — разъяснял Лескин Тане, — то нам пришлось бы сворачивать станцию. Неужели ты полагаешь, что кто-нибудь разрешит экспедицию, в которой собрались разведчики, отдающие себя на растерзание разным тварям?

— Нет, — сказала Таня-маленькая. — Я так не думаю.

— Ага. — Лескин увидел Павлыша. — У меня есть подозрения, что доктор причастен к этой выходке.

— Я не причастен, — поспешил с ответом Павлыш. — Потому что не знаю, что произошло.

— Танечка, — сказала Нина ласковым голосом. — Посвяти Павлыша в курс дела.

— Клянусь, что доктор здесь ни при чём! — воскликнула Татьяна. — Он даже и не подозревал. В общем, я выгнала на площадку вездеход, накинула на себя одеяло, выползла через нижний люк и отправилась через открытое пространство.

— Джигит не боится рогов и копыт, — загадочно процитировал Джим. Осуждения в его голосе не было.

— Я поползла, а драконы надо мной летали.

— Не летали, а пикировали, — поправил Лескин.

— И пока Лескин, который наблюдал за этим из окна обсерватории, пробирался сквозь решётку, забыв, где дверь, — продолжала Таня, — я приползла обратно. А он расстроен, что не успел меня спасти.

— Ясно, — ответил Павлыш. — Вы хотели убедиться, нападают ли драконы на ползучих тварей. И изображали такую тварь.

— Вы очень сообразительный, — согласилась Татьяна.

— И они кинулись, — добавил Джим. — И хорошо, что опыт не удался. А то пришлось бы нам ползать. Представляете меня ползучим?

Татьяна-большая крикнула из кухни:

— Я несу бульон, и перестаньте рассказывать ужасы, а то у вас пропадёт аппетит!

Павлыш сел на своё место рядом с Ниной. Та спросила его негромко:

— Вы обратили внимание, что Татьяна отползла на несколько метров и успела вернуться? И драконы щёлкали когтями у неё над головой, но промахивались?

— Вот именно! — сказала, услышав эти слова, Таня-маленькая.

— Мужчины имеют право падать на колени только у моих ног, — сказала Татьяна-большая. — К женщинам это не относится. Учтите это, доктор. Не смейте унижаться перед драконами.

— Учту, — сказал Павлыш.

— И всё-таки я не могу справиться с возмущением, — вмешался Лескин. — Нельзя же, в конце концов, регулярно сводить к шутке трагический аспект нашего пребывания на этой планете. Вы смеётесь, забыв не только о грубейшем нарушении дисциплины, совершённом Татьяной, но и забываете при этом, что наше поведение приведёт к тому, что драконы нас всех перебьют.

15

Вечером, когда солнце село и наступил тот благословенный час, когда драконы убираются восвояси, а комары ещё толком не принялись за своё чёрное дело, станция опустела. У каждого накопилось множество неотложных дел, все выбились из графика и спешили наверстать часы вынужденного безделья.

Павлыш догнал Джима у выхода.

— Ты очень спешишь?

— Нет, не очень.

Вежливость и отзывчивость были сильными сторонами Джима. Наверное, в школе он давал списывать нерадивым ученикам. Все кому не лень эксплуатировали Джима. Павлыш знал, что Джим спешит, ведь кроме своей работы ему надо было обойти датчики Леопольда. Но что делать — Павлыш был не лучше других.

— Джим, покажи мне норы.

— Какие норы?

— Доктор Стрешний наблюдал, как комары вылетают из нор.

— Наверное, они везде вылетают. Пойдём, покажу тебе норы.

Джим шёл впереди. Он был закутан в одеяло с подшитыми на кистях рук резиновыми манжетами. На голове высилось пластиковое сооружение, схожее со шлемом старинного водолаза. Большие очки и повязка придавали ему вид полярника, из последних сил стремящегося к полюсу. Павлыш понимал, что мало чем от него отличается. Свою спецодежду он позаимствовал у Стрешнего, а Леопольд, мастер на все руки, этот костюм подогнал и усовершенствовал.

— Смотри, — сказал Джим, остановившись у откоса. — Норы.

Откос был усеян пещерками сантиметров в тридцать в диаметре.

— Кто здесь кроме комаров живёт?

— Стрешний думал, что сурки. Они в дождь живут в норах, а в сухой период откочёвывают в лес.

— А они кусаются?

— Что ты, они безобидные. У них не рот, а пустая формальность. Хоботок. Они им в земле роются, насекомых выискивают.

— Какие же они сурки?

— Кто-то первый их так назвал. Назвали бы муравьедами, были бы они муравьедами. Хоть груздем, только не клади в корзину. Я пойду, ладно?

Павлыш решил подождать и устроился у норы. Моросил дождь, драконов не ожидалось. Комары резвились вокруг, но их было мало. Под защитным костюмом в двойных перчатках было жарко. Норы казались глазами чудовища. Ниточки, ведущие к разгадке, пересекались где-то рядом. Но пока Павлыш не мог их разглядеть.

Словно струя пара протянулась из чёрной дыры. Она изгибалась кверху, распыляясь веером по ветру. Павлыш пригляделся. Мама родная! Это же комары! Десятки тысяч насекомых покидали своё жильё, отправляясь на охоту. Доктор был прав. Они гнездились в норах.

Комары реагировали на тепло. Они сворачивали с курса, чтобы полакомиться кровью Павлыша, не только из ближайшей норы, но и из дальних, ниже по склону…

Через две минуты нервы Павлыша не выдержали, и он припустил наверх. Он добежал до станции, увешанный комарами, как ёлка инеем, и долго смывал их горячим душем. Зато придумал более или менее приемлемый метод борьбы с комарами: поставить у нор что-нибудь тёплое — и готова ловушка.

Трёх комаров Павлыш сохранил. Принёс их в коробочке к себе в келью. Раздевшись, выдвинул сантиметров на пять ящик стола, положил туда коробочку, приоткрыл и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Комары, как истребители-перехватчики, вырвались из щели ящика и, ни разу не сбившись с курса, вцепились в протянутую им навстречу руку. Павлыш вытерпел уколы и с некоторой жалостью к себе смотрел, как набухали его кровью тела кровопийц. Наконец изверги насосались и удовлетворённо, один за другим, поднялись с руки и отправились искать укромное место, чтобы отдохнуть от трудов праведных. Такое место нашлось в простенке между койкой и умывальником.

Павлыш листал дневник Стрешнего и поглядывал на комаров. Те мирно дремали на стене. Может быть, на них не распространяется… И тут один из комаров неловко взмахнул крылышками, попытался взлететь, но не мог и упал на пол. И замер. Через несколько секунд его примеру последовал второй комар. И третий.

Павлыш присел на корточки. Комары лежали на полу лапками кверху. Можно было не проводить дальнейших анализов. Комары отравились кровью Павлыша. Может быть, закон взаимной несъедобности (что за открытие в биологии и антропофагии!) был на этой планете универсальным? И отношения людей с местной фауной никогда не станут гастрономическими? А комаров влекло только тепло…

16

— Как бы взглянуть на сурка? — обращаясь к Нине, спросил за ужином Павлыш.

— Я их вблизи и не видела, — ответила Нина. — Только мельком. Они очень пугливые и осторожные.

— Они на пингвинов похожи, — добавила Татьяна-большая.

— Я добуду для вас, — пообещала Таня-маленькая. — Я видела одну жилую нору внизу.

Сурок был нужен Павлышу. Комары жили в сурочьих норах.

Сурка Татьяна приволокла на следующее утро.

— Доктор, — объявила она, заглядывая в лазарет, где Павлыш занимался с Леопольдом лечебной гимнастикой. — Ваше задание выполнено. Пленный доставлен.

Павлыш сразу догадался, в чём дело.

— Допрашивать буду я сам. Где его разместили?

— Лежит связанный в танке.

— Он не сопротивлялся?

— Нет. Я хотела его на станцию занести, а Нина запрещает.

— А почему? — спросил Павлыш, спеша за Таней по коридору. — Ведь на улице водятся драконы.

— Она думает, что он заразный. Разве её переспоришь?

— Конечно, она права… А дождь идёт?

— Драконов не видно. Не бойтесь.

— Я не боюсь драконов. Кто в наши дни боится драконов!

Вездеход стоял у приоткрытых дверей гаража. Рядом ждала Нина, которая сегодня была дневальной и потому получила в наследство фартук с оборками. Однако он не превратил начальника в домашнее существо. Даже чёлка, которая должна была закрывать шрам на лбу и притом отлично гармонировала с фартучком, не спасала положения. Словно разгадав взгляд Павлыша, Нина сказала:

— Я отлично готовлю. Вы в этом сами убедитесь сегодня. — И тут же продолжала другим тоном: — Павлыш, если вам это животное абсолютно необходимо, возитесь с ним сами. Я не позволю никому до него дотрагиваться. Он совершенно дохлый, чумной какой-то.

— А ты откуда знаешь? — возмутилась Таня. — Он же в вездеходе лежит. Его никто, кроме меня, не видел. Он душечка, очень милый.

— Я заглядывала внутрь. Я тоже любопытная… Татьяна!

Татьяна уже была возле вездехода. Она распахнула люк и, прежде чем Павлыш успел помочь, выволокла связанного сурка наружу.

— Я его уже трогала руками, — сообщила она.

Павлыш нагнулся над сурком. Тот лежал на боку и мелко дышал. Размером он был со среднюю собаку. У него было округлое, продолговатое тело с короткими лапами, и если поставить его столбиком у норы, то можно принять за настоящего сурка. На этом сходство кончалось — достаточно было взглянуть на переходящую в хоботок белую морду. Сурок дёргался, стараясь освободиться от пут, но делал это как-то формально, будто хотел продемонстрировать, что не настолько уж он смирился с судьбой, как кажется.

— Только не развязывайте, — предупредила Татьяна, — а то сбежит. Где я ещё такого поймаю? Сурки на дороге не валяются.

Сурок вздохнул. Он-то валялся на дороге.

Несколько комаров вились над сурком. В любой момент мог появиться и дракон. Павлыш, отстранив Таню, подхватил сурка на руки, — он оказался лёгким и горячим, и понёс его внутрь.

Сурок умер через два часа. Он был истощён, болен всеми своими болезнями (Нина, как всегда, оказалась права), спасти его Павлыш не мог, зато исследовал его кровь, содержимое желудка — сурок всё-таки сослужил свою службу науке.

Картина складывалась довольно логичная, не хватало последнего штриха.

Когда Павлыш возился со своей жертвой, в лабораторию заглянула Нина и задала несколько вопросов. И Павлыш понял, что ей ясен путь его рассуждений.

17

Павлыш в столовой играл в шахматы с милейшим Леопольдом, вёл мирную беседу об искусстве — оба ставили Боттичелли выше Рафаэля и несколько гордились собственной смелостью. Вдруг в комнату ворвалась Татьяна-большая в защитной одежде, страшная, как марсианин со старинной картинки, и, срывая маску, воскликнула:

— Больше в этом аду работать не буду! Отправьте меня на Юпитер или Меркурий, пусть там не будет воздуха, ничего не будет!

— Что случилось? — вскочил Павлыш.

— Нина вас зовёт, доктор. Она считает, что это интересно. Она какой-то моральный урод. Она даже мышей не боится. Это уж слишком. Да куда же вы! Оденьтесь сначала! Там комары. А тебя, Поль, я никуда не пущу. Без ноги остался, теперь без головы хочешь?.. Я буду играть с тобой в шахматы.

Разумеется, Леопольд её не послушался. Он догнал Павлыша у переходника. Одет он был странно — Павлыш не сразу догадался, что он успел стянуть с Татьяны защитный плащ. Павлыш поддержал Леопольда, и тот на одной ноге допрыгал до выхода. За дверью в глаза ударил свет прожектора, и голос Джима остановил их:

— Замрите! Кто сделает шаг — погибнет.

Павлышу не ясно было, шутит ли геолог или неточно цитирует очередного классика. Но он послушно замер. Голос Джима доносился сверху, из темноты за лучом прожектора.

— Они на куполе обсерватории, — сказал Леопольд.

Павлыш огляделся. Ничего. Потом взгляд его упал вниз.

Вся площадка была покрыта чёрным текущим ковром. Словно земля раскрыла все поры и выпустила наружу мириады муравьишек. Казалось, что стоишь на берегу нефтяной реки.

— Доктор, вы такое видели? — спросила Нина сверху.

— Нет, не приходилось, — ответил Павлыш, отмахиваясь от комаров.

— Если это будет продолжаться, — произнёс Лескин, — придётся эвакуировать станцию.

Муравьи текли за порогом, в полуметре от башмаков Павлыша. В их бессмысленном на первый взгляд копошении чувствовалась система, стремление. И хоть каждый муравей бежал в свою сторону, всё море постепенно перемещалось вправо, к краю холма.

— Они пришли откуда-нибудь? — спросил Павлыш. — Кто видел, как это началось?

Голос Татьяны-маленькой внезапно раздался с крыши над головой Павлыша, будто с одной из вышедших специально, чтобы осветить эту сцену, лун.

— Я пошла на склад за запчастями к рации, смотрю — муравьи бегают. Я тогда позвала Нину, она с Лескиным в обсерватории была. И Джим пришёл. Всё так быстро произошло, что я отступила на крышу, а они — на купол. Интересно, это навсегда или временно?

— Временно, — произнёс Павлыш, делая шаг вперёд. — Муравьи не кусаются. — Он разгрёб ногой муравьиный поток, который, всё ускоряя движение, водопадом скатывался за пределы освещённого круга.

К тому времени, когда остальные слезли со станционных вершин, лишь арьергард муравьиной армии проходил по площадке. Земля была взрыхлена, словно кто-то прошёл по ней граблями.

— Значит, они вылезли прямо из-под земли?

— Да, я видела, — отозвалась Татьяна-маленькая.

— Знаете, это напоминает мне переселение леммингов, — сказала Нина.

Павлыш кивнул. Он был согласен с Ниной. Нина думала о том же, что и он сам. Потому Павлыш был на девяносто процентов уверен, что с драконами можно справиться и он знает как, хотя десять процентов риска заставляли его воздерживаться от оглашения своих рецептов. До завтра.

18

Утром Нина спросила:

— Павлыш, вам понадобится вездеход?

— Я только что хотел его попросить у вас.

— Что, у Ньютона упало яблоко? — спросил Джим.

— Упало, — согласился Павлыш. — Осталось подобрать.

— Татьяна, проверь аккумуляторы, — велела Нина. — В оба конца километров двадцать пять. А дороги никакой.

— Нина! — воскликнул Павлыш. — Вы гений.

— Не ручаюсь, — ответила Нина. — Надо было раньше догадаться.

— Нина у нас во всём первая, — поддержала Павлыша Таня-маленькая. — Даже в биологии. Куда мы едем, доктор?

Павлыш обернулся к Нине.

— Не кокетничайте, Слава, — улыбнулась Нина. — Вы знаете лучше меня. К соседнему холму. Правильно?

— Правильно.

— А с доктором поедут Таня-маленькая и Джим, остальные — здесь.

— В конце концов, — подал голос Лескин, — я совершенно свободен…

Дорога через лес оказалась трудной, вездеход в твёрдых, но не всегда благоразумных руках Тани-маленькой прыгал, как кузнечик. Просто чудо, что пассажиры не поломали себе руки и ноги.

— Мы, как я понимаю, — произнёс Лескин, когда вездеход замедлил ход, пробираясь сквозь кустарник, — едем посмотреть, где живут драконы. Если верить рассуждениям нашего начальника и Павлыша, они прилетают с соседнего холма. Что ж, логично…

Он замолчал, давая возможность Павлышу продолжить.

— Мы нанесём им удар прямо в логове?

Павлыш только тут заметил, что Лескин взял с собой пистолет. Джим тоже заметил это.

— Только не твоей пушкой, Лескин.

— Я не просил брать с собой оружие, — сказал Павлыш.

— А я, доктор, лишён вашего альтруизма. Вы не можете знать, что нас ждёт. Мой опыт подсказывает…

Татьяна нахмурилась и заставила вездеход перепрыгнуть через неширокий овражек. Пассажиры вездехода посыпались друг на друга, и беседа на время прервалась. Когда машина снова выбралась на ровное место, Татьяна сказала:

— Павлыш — гуманист, а мы, разведчики, жестокие люди. Павлыш не позволит нам обижать безобидных крошек. У них же есть дети. Пусть Лескин попробует выйти к ним с пальмовой ветвью… Правильно, что Нина разрешила ему поехать. Без астронома станция в конце концов обойдётся.

— Вы действительно полагаете, доктор, — спросил Лескин, не обращая внимания на речь Тани, — что драконов надо щадить?

— И не я один. Нина тоже так думает. И Таня, по-моему…

— Я от них без ума, — кивнула Татьяна и бросила машину вперёд.

Уцепившись за ремень над сиденьем, Павлыш произнёс монолог.

— Человечество, — начал он с чувством, — величайший из преступников, и лишь долгим раскаянием оно может замолить свои грехи. Кто-то умный сказал: «Где появляется человек, природа превращается в окружающую среду». Мы тщательно изменили эту среду в своих интересах, не думая о природе. Мы уничтожили массу живых существ, некоторых — начисто.

— И ты бросаешь обвинение в наш адрес, — сказал Джим, — что мы подняли руку на природу этой планеты исключительно ради того, чтобы драконы нас не сожрали.

— Мы рады их не трогать, — объяснила Татьяна. — Но они нас всё равно трогают. Держитесь, сейчас прыгнем.

Машина снова прыгнула. Павлыш потерял счёт прыжкам и ухабам. Вездеход вилял по девственному лесу, перебираясь через ручьи и овраги.

— Мы мыслим и действуем по древним стереотипам, — продолжал Павлыш. — Вот все здесь люди образованные, слушали лекции о невмешательстве и так далее. И готовы следовать заповедям, которые с таким трудом дались человечеству. Но стоит вас задеть, как взыграл охотник. «Убей дракона!» — вот какой вы придумали лозунг.

— Павлыш, не обобщайте, — остановила его Таня. — Охотник взыграл только в Лескине. Он не верит в дружбу с хищниками.

— Не верю, — произнес Лескин твёрдо.

Павлыш понял, что его монолог не оказал на окружающих большого влияния. Они обо всём этом знали не хуже Павлыша. Хорошо рассуждать в вездеходе, куда хуже, если тебе надо снимать показания с приборов, а над тобой кружит дракон и ничего не знает об экологии и гуманизме.

Вездеход пересёк по дну широкую реку, выполз на дальний берег и начал медленно взбираться по склону, огибая большие деревья.

— На холм подниматься? — спросила Татьяна.

— Уже приехали? — удивился Павлыш. — Тогда лучше въехать повыше и найти открытое место, но так, чтобы не привлекать внимания.

— Придётся кружить, — предупредила Татьяна. — И мы в результате поднимем больше шума, чем въезжая на холм прямиком.

— Ну, как знаешь.

Машина заурчала, продираясь сквозь кусты. Стало светлее. Потом вездеход нырнул носом и оказался на ровной террасе. За иллюминатором тянулся обрывчик, усеянный сурочьими норами. Машина остановилась.

— Чуть на сурка не наехала, — сказала Татьяна. — Выскочил, растяпа, перед носом. Правил уличного движения не знает.

Павлыш увидел в боковой иллюминатор, как из норы, метрах в пяти от вездехода, высунулась узкая белая морда с вытянутым, словно для поцелуя, рыльцем. Маленькие чёрные глаза смотрели на машину с обидой. Хоботок был чёрным от облепивших его муравьёв. Сурку помешали обедать.

— Глядите, — воскликнула Татьяна, — маленьких гонят!

По поляне спешил, переваливаясь, сурок, передние лапы болтались у живота, он подгонял ими к норе двух детёнышей, которые сопротивлялись и норовили улизнуть, чтобы вблизи взглянуть на невиданного гостя. Наконец родителю удалось загнать чад в нору и заткнуть её телом так, что наружу торчал лишь округлый белый зад.

— Поедем дальше? — спросила Таня.

— Да, они нас не боятся. Выберемся на плоскую вершину.

Казалось, что сурков там сотни. При виде вездехода они бросали свои неспешные дела, замирали столбиками, затем либо улепётывали, либо уходили не спеша, соблюдая достоинство. Над сурками вились стайки комаров, но те не обращали на них внимания.

Вездеход перевалил через пригорок и замер на краю обширной голой площадки, где росло громадное, изогнутое ветрами дерево.

19

Площадка была пуста, но обжита — кое-где валялись завядшие ветки и шары драконьего помета. Она была вытоптана. «Жаль, — подумал Павлыш, — что экспедиция попала сюда впервые в разгар дождей, которые смыли с нашего холма все эти очевидные следы чужого жилища».

— Логово, — произнёс Лескин со значением.

— Спрятали бы пистолет, — сказал ему Павлыш.

— Я не буду стрелять без нужды. — В голосе Лескина звучало предостережение, словно Павлыш хотел отдать его товарищей на растерзание драконам, а Лескин был их единственным защитником.

— А как же гуманизм? — спросила Таня.

— Всему есть разумные пределы, — ответил Лескин без улыбки.

Павлыш откинул боковой люк.

— Комары налетят, — предупредил Джим.

— Вряд ли.

— Поглядите, — сказала Татьяна. — Там, под деревом.

Между корнями, в углублении, выстланном ветками, лежали три круглых яйца, каждое с полметра в диаметре.

— Татьяна, подгони туда вездеход, — приказал Лескин.

— Вы что задумали?

— Не вмешивайтесь, доктор! — взорвался Лескин. — Хватит с нас правильных слов и разумных действий. Ваши любимчики — злобные хищники и всегда будут угрозой для людей. Если есть возможность уменьшить число этих гадёнышей, мы должны это сделать!

— Это похоже на истерику! — Павлыш старался говорить спокойно. — Вы стараетесь поставить себя на одну доску с местными зверьми и наводить справедливость в их мире с позиции силы.

— Не в их мире! В нашем мире! Этот мир уже никогда не будет таким, каким был до прихода человека. Мы должны сделать его удобным и безопасным.

Павлыш взглянул на Джима и Таню. На чьей они стороне?

— Лескин, ты этим ничего не добьёшься, — предупредил Джим.

Астроном опустил пистолет. Вспышка миновала. У всех осталось тягостное чувство ненужной размолвки. Татьяна, разряжая паузу, сказала:

— Возьмём одно яйцо? Самое крупное во вселенной. Музеи не простят, если мы этого не сделаем.

— Может, в следующий раз? — спросил Павлыш, но не стал спорить.

Вездеход подъехал к дереву. Павлыш обернулся к Лескину. Тот сидел спокойно, но избегал встретиться с доктором взглядом. Высунувшись из люка, Павлыш посмотрел вверх. Никого.

— Не беспокойтесь, — сказал Лескин, — я прикрою в случае чего.

Павлыш спрыгнул на вытоптанную землю. Лескин вылез вторым и остановился, прижавшись спиной к борту машины. Вроде бы смирился, но Павлыша не оставляло предчувствие, что он ждёт любого предлога, чтобы открыть пальбу. «Ну, ничего, — подумал Павлыш, — сейчас уедем». Он поднял ближайшее яйцо. Оно было тяжёлым и скользким. Павлыш передал его Джиму.

— Смотрите, какая кроха! — Татьяна по пояс вылезла из верхнего люка.

По площадке к вездеходу не спеша топал сурчонок, вытянув хоботок, расставив лапки и являя собой высшую степень любопытства.

— Захватим его тоже! — крикнула Татьяна.

Павлыш шагнул к сурку и замер…

Вслед за сурчонком к дереву мирно брёл серый дракон. Он лениво переставлял лапы, крылья вяло волочились по земле. Со стороны можно подумать, что это мудрец, размышляющий о бренности жизни. Дракон был здесь хозяином и отлично об этом знал. Он равнодушно взглянул на вездеход…

— В машину! — крикнул Павлыш Лескину, полагая, что тот стоит за его спиной.

Павлыш подхватил сурка, как ребёнка, которому угрожает злой пёс, метнулся к вездеходу и пропустил тот момент, когда Лескин начал палить в морду приближающемуся дракону.

И в решающий момент получилось так, что некому было его остановить. Павлыш метнулся к машине с сурчонком на руках, кинул его Татьяне, не успевшей спрятаться в люк. Джим стоял внутри вездехода, укладывая, чтобы не разбилось, драконье яйцо… И последующая минута состояла из более или менее длительных отрывков, не связанных вместе.

Павлыш нырнул в люк, чтобы успеть к рычагам вездехода — ведь Тане с сурчонком в руках на это потребовалось бы лишнее время… Притом Павлыш успел краем глаза заметить, как остановился, осел на хвост поражённый дракон, как он раскрывает жёлтую пасть и расправляет напрягшиеся крылья… Лескин продолжает с остервенением палить в дракона и идёт ему навстречу… А сверху, камнем, валится другой дракон…

Павлыш рванул машину так, чтобы отрезать дракона от Лескина, и перед ним, как в неумелом любительском фильме, мелькали тучи, ствол дерева, завалившаяся набок земля, чёрные крылья… Только бы не задеть Лескина… Крики, грохот… Ударив Павлыша в плечо, в боковой люк выскакивает Джим… Татьяна помогает ему втащить в вездеход тело астронома, а когти драконов барабанят по броне вездехода…

Потом наступила тишина, как звон в ушах… Сквозь звон пробивались гул невыключенного двигателя и хриплый стон.

— Я должен был, — твёрдым спокойным голосом сказал вдруг Лескин, — защитить Павлыша… Я хотел… — И голос оборвался.

Павлыш заставил себя отпустить рычаги управления. Сделать это было нелегко, потому что пальцы словно вмёрзли в металл. Лескин лежал на полу кабины. Татьяна разрезала окровавленный комбинезон. Сурчонок сжался в комок в углу, зажмурился.

20

Спасательный катер вызвать они не могли — негде сесть. Везти Лескина на вездеходе до станции было опасно. Он потерял много крови. Павлыш, как мог, перевязал его и дал обезболивающее.

— Спустимся к реке, — решил он: теперь некому было оспаривать его власть.

Джим сел на место водителя. Павлыш с Таней поддерживали Лескина, оберегая его от ударов. Джим вёл машину осторожно, но всё равно вездеход подкидывало. Может, даже лучше, что Лескин потерял сознание.

Выйдя к реке, вездеход вошёл в воду и километра четыре плыл вниз по течению. У низкого пологого берега, метрах в ста от которого начинался невысокий прозрачный лес, Павлыш попросил Джима вывести вездеход на берег и остановиться у первых деревьев. Лескина вынесли на траву. Доктор с Таней остались с ним, а Джим должен был гнать машину за медикаментами и спасательной капсулой, в которой без риска можно доставить раненого на станцию.

— Опасно всё-таки, — засомневался Джим, возвращаясь в машину. — А вдруг прилетят?

— Не беспокойся, — сказал Павлыш. — Драконов не будет.

— Ты уверен, доктор?

Павлыш с Татьяной смотрели, как вездеход пересекает реку и, проламываясь сквозь кустарник, поднимается по дальнему склону. Он исчез, но некоторое время до них доносился треск ветвей и рёв машины. Потом стало тихо. Иногда постанывал Лескин. День был облачный, сухой.

— Не сердитесь на него, Слава. — Таня сидела рядом с Павлышом, обхватив коленки руками. Павлыш поднял кисть Лескина, проверяя пульс. — Он думает, что защищал вас.

— Я не сержусь.

— А яйцо дракона разбилось.

— Я и не заметил. А как сурчонок?

— Остался в кабине. И не знает, что всё случилось из-за него.

Ветер перебежал через реку, взрябил воду.

— Знаете, Таня, — проговорил Павлыш, — может быть, скоро наша станция будет стоять здесь.

— На берегу? Хорошо бы. — Таня совсем не удивилась.

— Вам нравится?

— Вода рядом, купаться можно. Летом жарко будет. А почему?

— Я расскажу небольшую детективную историю. Ведь каждый детектив должен кончаться сольным выступлением сыщика, который сознаётся в своих заблуждениях и делится прозрениями, приведшими к выводу, кто же подсыпал яд в любимую чашку старой графини.

— Рассказывайте, сыщик, — сказала Татьяна. Она устала, беспокоилась за Лескина и поддерживала игру без обычного энтузиазма.

— Что я застал, прибыв на станцию? — продолжал Павлыш. — Драконов, которые нападают на людей. И затравленную экспедицию.

— Это преувеличение.

— Разумеется. Вся литература строится на преувеличениях. А какие были версии? Что на планете живут троглодиты, и драконы приняли нас за них. Вряд ли. Уровень эволюции не тот. Вторая версия твоя: прилетали сюда когда-то пришельцы и разозлили драконов, у которых хорошая память.

— Я понимаю, это так, чепуха, а не версия.

— Эта версия не хуже любой другой. В конце концов всё сводится к двум вариантам: либо мы помешали драконам, либо они нас за кого-то принимают. Мне повезло. В день, когда я приехал, вы поймали дракона. Я его исследовал. И что же обнаруживается? Метаболизм драконов не позволяет им питаться людьми. Больше того, тут же я узнаю, что комары, которые с ожесточением нападают на людей, также не могут пить нашу кровь. Они от неё погибают. Получается всё равно как если бы люди собирали только поганки и нарочно питались ими, умирая в мучениях. И главное, те и другие буйствуют лишь в районе нашего холма. В лесу их уже нет.

— И тогда появилась новая версия.

— Конечно. Назовём её версией трагической ошибки. Мы заняли их дом, не заметив этого. Комары летят на тепло — тепло сурков. Откуда им знать, что наше — это не то тепло? А драконы принимают нас за других, за свою обычную добычу.

— Почему же, когда дракон вас хотел схватить, он щёлкнул когтями на высоте метра от земли? Или я устроила эксперимент с ползаньем, и дракон также промахнулся, сжав когти в метре от земли? И почему они бросаются на светлое?

— Их подводит инстинкт. Они привыкли охотиться именно так.

— Но ведь сурков на нашем холме нет!

— Это нас и сбивало с толку. Иначе трудно было бы не догадаться, в чём дело. И именно это заставило нас занять место сурков в рационе комаров.

— А где же… — начала Таня, но Павлыш перебил её:

— Значит, существует экологическая ниша. Каждый холм — стойкое сообщество. Комары живут в норах сурков и пьют их кровь. И, вернее всего, сами они тоже чем-то нужны суркам, может быть, те едят их личинки. Сурки питаются муравьями и тоже контролируют их численность… Драконы не без пользы соседствуют с этим сообществом. Но строго следят, чтобы была неприкосновенна их территория. И поедают слабых, нерасторопных.

— А я сидела на крыше, — вспомнила Татьяна.

— Нашествие расплодившихся сверх меры муравьёв и стало для меня последним штрихом в картине этого мира, — сказал Павлыш. — Ладно, пойдём дальше. Что же получается? Мы прилетаем, высаживаемся на холме. В период проливных дождей, когда жизнь на планете замирает, мы начинаем строить, заваливаем норы, сурки гибнут или убегают в лес. Там нет их привычной пищи, и они постепенно вымирают. Помнишь сурка, которого ты привезла? Он был больным и полудохлым. Комары в процессе эволюции привыкли обходиться «своими» сурками. Улететь они не могут. Сурков нет, комары летят на тепло, кусают нас и дохнут. А драконы лишаются крова родного. Они рады бы сменить холм, но у каждого холма, вернее всего, есть свой род властителей, и другие драконьи роды не пустят к себе на холм чужаков…

— А если здесь тоже будет что-то похожее? — Татьяна обернулась, прислушиваясь к звукам леса.

— Всё зависит от нас. Перед тем как переселяться, поглядим, не мешаем ли мы кому-нибудь.

— Согласна, — ответила Татьяна. — Мне тут нравится.

Эпилог

«Сегежа» вышла на орбиту планеты через десять недель после того, как Павлыша обменяли на доктора Стрешнего. Она должна была спустить свой катер с грузами для станции. Нина с Павлышом отправились к посадочной площадке пешком, потому что Татьяна-маленькая с Джимом чинили вездеход — безотказный работяга забастовал именно тогда, когда надо было показать гостям, что они прибыли на образцовую станцию.

Нина и Павлыш укрылись от жгучего солнца под навесом, рядом со станционным спасательным катером. По скользкому блестящему боку катера шествовала длинная вереница оранжевых пауков. Впереди самый большой, командир, за ним остальные по росту. Пауки не удерживались на металле, порой кто-нибудь из них падал на пластиковый пол, остальные тут же смыкали строй.

— Гнездо отыскали, — решил Павлыш.

Пауки любили птичьи яйца и всегда шныряли по соседству.

— Грабители, — сказала Нина. — И, как положено, трусливы.

Она накрыла ладонью паука-разведчика, бегавшего перед строем. Паук притворился мёртвым. Нина выкинула его в кусты. Остальные пауки забегали, рассыпали строй, не зная, куда идти.

— Пускай суетятся. Может, попугай успеет перепрятать яйца.

Цицерон, который не отставал от Нины, решил, что Нина бросила паука, чтобы он притащил его обратно, и поспешил в кустарник.

— Далеко не отходи! — крикнула ему Нина.

С ветки слетел большой попугай. Он высмотрел блестящую пуговицу на мундире Павлыша и решил взять её на память. Павлыш отмахнулся:

— Лучше бы гнездо как следует прятал. Не видишь, что пауки идут?

— Тебе хочется улетать? — спросила Нина.

— Нет.

— И мне не хочется. Тем более что работы здесь хватит надолго. Может, останешься?

— Стрешний возвращается.

— Вы с ним сработаетесь.

— Ты же знаешь, что я всё равно улечу.

Попугай сделал ещё один заход, целясь в пуговицу.

— Мы постепенно вживаемся в эту не очень дружную семью.

— Спасибо. Не будь меня, результат был бы тот же.

— Не знаю. Всегда остаётся опасность эскалации вражды. И с каждым шагом всё труднее обернуться назад и отыскать мгновение первой ошибки. Ведь могло случиться, что станцию бы сняли, а планету закрыли для исследований, пока не найдётся «действенных методов борьбы с враждебной фауной».

Из-за поворота показался исцарапанный лоб вездехода. Машина замерла у ангара. Таня выпрыгнула из люка. За ней вывалился Наполеон.

— Нина, — сказала Татьяна, — мы заказывали открытые тележки. Их привезли?

— Сейчас узнаешь. Потерпи. Наполеон, ты куда?

Татьяна догнала Наполеона, щёлкнула по белому хоботку, тот обиделся и сел на выгоревшую траву.

Катер с «Сегежи», сверкая под солнцем, медленно опускался на поляну. Цицерон, перепугавшись, примчался из кустов и уткнулся мордой Нине в живот. Он забыл о пауке и сжимал его в кулачке, как конфету.

Люк катера откинулся, и к земле протянулся пандус. Жмурясь от яркого света, появился Глеб Бауэр. Он разглядел Павлыша, вышедшего из тени, и крикнул:

— Слава, ты загорел, как на курорте!

Доктор Стрешний, показавшийся вслед за Бауэром, сразу посмотрел на небо. Нина заметила:

— Это не сразу проходит.

Сурок Цицерон осмелел и направился через поляну к Глебу, протягивая лапу, словно за подаянием. Его страшно избаловали.

— Присматривай за сурками, Таня, — произнёс Павлыш. — У Клеопатры не сегодня завтра появится потомство.

— Не страдай, Слава, — сказала Нина. — Я присмотрю. Как же ты теперь будешь жить без своей Клеопатры?

Глеб умилился, глядя на Цицерона.

— Что за чудо! Как зовут тебя, пингвин?

Цицерон понял, что к нему обращаются, и склонил голову набок, размышляя, чем поживиться от нового человека.

— Это сурки? — спросил Стрешний, поздоровавшись. — Так и не удалось поглядеть на них вблизи.

— Нельзя попрошайничать, — сказала Нина Цицерону. — А то прилетит дракон и тебя возьмёт.

Не испугавшийся угрозы Наполеон вскочил и тоже засеменил к людям, как жадный кладоискатель, который опоздал к дележу приисков на Клондайке.

Высоко-высоко в ослепительном солнечном небе кружил дракон, не обращая на людей и сурков никакого внимания.

1

Одиночество не пугало Павлыша. Одиночество редко пугает, если оно добровольное, если знаешь, когда и как оно кончится.

Кораблик Павлыша был тесен. Планетарный катер должен садиться на планеты, и потому большая его часть отведена под топливо для посадочных двигателей, а почти всё остальное пространство занято измерительной и контрольной аппаратурой. Так что каютки и пульт управления невелики. Кораблик звался «Оводом». Сначала Павлыш решил, что виной тому литературные реминисценции, но на пятый день полез от нечего делать в регистр и обнаружил, что в Дальнем флоте кто-то окрестил именами кусачих насекомых всю серию обтекаемых и остроносых планетарных катеров. К «Пушкину» был приписан «Комар», к «Надежде» — «Москит» и так далее.

После преувеличенной грандиозности «Титана», который мог позволить себе быть грандиозным, потому что ни разу за свою жизнь не спускался ни на одну планету, а гордо парил в открытом космосе, оставляя чёрную работу на долю челноков и катеров, после его громадных шаров, замысловато соединённых жилами переходов, «Овод» показался Павлышу уютным, словно избушка, огонёк которой поманил путника в дремучем лесу.

Видно, те, кому до Павлыша приходилось проводить здесь недели, также относились к «Оводу» как к избушке. И оставили будущему путнику нужные вещи. Павлыш обнаружил в миниатюрной душевой замечательный яблочный шампунь, в ящике стола потрёпанную колоду пасьянсных карт, а в камбузе дюжину банок пива.

Утром, позавтракав, Павлыш брал диктофон, включал экран, гонял микрофильмы, наговаривал статью, которую уже второй год собирался написать. Он много читал, несколько раз выбирался наружу, просто так, погулять. Можно было убедить себя, что сидишь у порога избушки и любуешься звёздами.

Двенадцать дней пути. Две недели на Хроносе. Ещё двенадцать дней пути до рандеву с «Титаном». Такой выдался Павлышу отпуск, который официально называется инспекционной поездкой.

Павлыш ощутил беду за два дня до посадки на Хронос. Вообще-то следовало осознать это раньше, но Павлыш, не будучи профессиональным навигатором, слишком доверялся автоматике. «Овод», умный кораблик, должен был доставить его на Хронос без подсказок со стороны несовершенного человеческого мозга.

Планета должна была появиться не только на экране радара, но и в иллюминаторе прямого видения. Планеты не было.

Когда Павлыш убедился в этом, он спросил компьютер корабля, что произошло. Может, неверен курс?

Компьютер сообщил, что курс совершенно верен и что планета требуемой массы, находящаяся на требуемом расстоянии, теоретически существует, однако реально её нет.

Если бы Павлыш мог допустить, что у компьютеров бывает чувство юмора, он бы засмеялся.

К сожалению, он не мог запросить инструкций с «Титана». Тот шёл с околосветовой скоростью, и сигнал достигнет его не скоро.

Милое ощущение безмятежности мгновенно покинуло Павлыша. Одиночество, что обрушилось на него в тот момент, когда пропала планета, было одиночеством особого рода. Оно понятно альпинистам и космонавтам. Ты вдруг превращаешься в беспомощную песчинку, окружённую равнодушным безмолвием, масштабы которого настолько превышают способности человеческих ощущений, что бороться с ним невозможно. А покориться страшно, потому что потеряешь эту песчинку — себя.

Павлыш заподозрил компьютер в логической уловке. С планетой, к которой он подлетал, случилось нечто, выходящее за пределы понимания компьютера. Либо за пределы понимания человека. И тогда, дабы довести свою растерянность до человека, компьютер постарался выразить её в языковых категориях. И, разумеется, не смог.

Положение усугублялось тем, что Хронос — бродячая планета. Миллионы лет назад, в результате неизвестного катаклизма, она потеряла свою звезду и стала системой «в себе». Она двигалась в витке Галактики по тем же путям, что и ближайшие к ней звёзды. Именно поэтому Хронос был избран для экспериментов Варнавского.

Берём пустую, безжизненную или почти безжизненную планету, события на которой никак не могут отразиться на судьбе других планет, и забрасываем туда группу Варнавского с её оборудованием. В крайнем случае, планетой можно пожертвовать — возможные результаты окупят подобную потерю…

В ходе подготовки к эксперименту планета лишилась стандартного цифрового кода и получила название «Хронос». И это было понятно, потому что Варнавский занимался временем.

Путешествия во времени всегда были излюбленной темой фантастов и утопистов. Темой, выдержавшей испытания научным прогрессом. Фантастика постепенно отступала, теряя позиции и покорно отводя свои легионы. Когда-то давно оказалось, что из пушки на Луну летать не следует, потому что есть другие реальные способы добраться до Луны. Затем Венера потеряла очарование утренней зари, а марсианские каналы и извечная мудрость древних марсиан испарились с первыми же марсианскими станциями. И так шаг за шагом… Везде фантасты отступали, кроме темы времён. И чем упорнее учёные доказывали невозможность хроноэффектов, тем упорнее фантасты описывали машину времени, как будто надеялись изобрести её сами. Какое бесчисленное множество парадоксов рождали эти сюжеты! Какие философские глубины открывались перед смелыми путешественниками! И даже окончательный вердикт науки, доказавший, что просто теоретическое допущение перемещения во времени вызовет катаклизмы в масштабе всей планеты, ничему писателей не научил. Чем невозможнее была задача, тем сладостней она становилась для литературы. В конце концов, всё было логично (логика эта была невыгодна фантастам и потому отбрасывалась): вы не можете изменить объективный ход времени для какой-то части системы (несмотря на то, что время — физическая величина, тесно связанная со всеми иными физическими реалиями), не сдвинув во времени всю систему. Не может один человек отправиться в прошлое, не отправив туда всю Землю, а также и всю Солнечную систему, представляющую собой именно физическую систему, единство гравитационного характера.

Но ударив с размаху по писателям и мечтателям, учёные оставили открытой любопытную сторону проблемы: а если мы отыщем тело, не связанное гравитационно с прочими галактическими телами либо связанное настолько слабо, что для удобства эксперимента мы можем этими связями пренебречь? Что тогда? Вопрос был, скорее, абстрактным, чем практическим, но весьма любопытным.

Группа Варнавского теоретически обосновала модель перемещения во времени для изолированного тела. Варнавский повторил и во многом развил теории, существовавшие и раньше. Но модель стала называться именно парадоксом Варнавского. Случилось то, что было в своё время с паровозом. Его изобретали множество раз, но так как нужды особой в нём не было, то образцы самоходных колясок увенчивали собой свалки, а их изобретатели — списки великих неудачников. Зато когда паровоз понадобился, все лавры достались Стефенсону.

Варнавский также получил свою долю лавров. Скорее, авансом. Но возможности галактического человечества уже были таковы, что оно могло отыскать нужное для экспериментов изолированное тело — планету, получившую название Хронос, доставить туда группу Варнавского, а также отправить туда приборы и устройства, с помощью которых Варнавский (в случае, если был прав) мог доказать свой парадокс. Варнавский попросту вовремя родился.

Теперь же доктор Павлыш, должный проверить санитарное состояние станции на Хроносе и выяснить, как себя чувствуют сотрудники Варнавского, обнаружил, что Хроноса нет.

У Павлыша было достаточно времени, чтобы рассуждать. И он принялся за дело. И довольно скоро пришёл к простому выводу: отсутствие планеты вернее всего означает успех Варнавского. Если она существует потенциально, но её не видно, то, весьма возможно, она сдвинулась во времени… И тут Павлыш прервал ход своих рассуждений. Ведь в каком угодно времени — вчера, сегодня, завтра — планета, как таковая, всё равно реально существует. Разумеется, можно допустить, что несколько миллионов лет назад её не существовало в том виде, в каком она есть. Но насколько Павлыш был знаком с теорией Варнавского, возможности перемещения во времени исчислялись часами, может, днями. Перемещение такой массы, как масса планеты, на год вызвало бы катастрофу во Вселенной. И было невозможно даже теоретически.

Поэтому, пока суд да дело, Павлыш решил не менять курса. В худшем случае, если Варнавский со своей планетой не объявится, можно будет не спеша направиться к точке рандеву с «Титаном» и там подождать, пока корабль его подберёт.

И в этот момент планета появилась яркой точкой на экране радара и с опозданием на восемь секунд — в иллюминаторе. Павлыш дал максимальное увеличение и успел разглядеть изъеденное кратерами, схожее с земной Луной, тело планеты в инфракрасной зоне спектра. Не совсем погасшее нутро планеты согревало её оболочку. В абсолютных цифрах разогрев был невелик — до восемнадцати градусов по шкале Кельвина, но этого было достаточно, чтобы её можно было увидеть на экранах.

Над пультом заплясали огоньки, сообщая Павлышу, что его «Овод» решил начать торможение, достаточно плавное, чтобы можно было не встёгиваться в кресло, но вернувшее Павлыша в мир тяжести, направление которой, правда, было не очень удобным. В этом недостаток катера, который не может развернуть жилые отсеки так, чтобы пол оставался полом.

Павлыш включил канал связи с базой на Хроносе, но услышал лишь сухие разряды и занудный вой. Его передатчик работал нормально, сигнал к Хроносу шёл непрерывно, и, даже если они там не любили заглядывать в радиорубку, запись сигналов «Овода» должна была дойти до слуха робинзонов. Павлышу так и не удалось добиться связи со станцией, и постепенное накопление странностей начало раздражать Павлыша. Он стал уставать от тайн и загадок. Когда едешь в инспекторскую поездку, чем меньше странностей, тем лучше для дела.

К тому же приборы зарегистрировали непонятное мерцание планеты, словно ей не терпелось вновь исчезнуть с экранов, чего Павлыш совсем не хотел. Оставалась теоретическая возможность, а может, и невозможность, что, преуспев в своих экспериментах, Варнавский решил пойти дальше и планета, а может, и само время, вышли из-под контроля. А что случается с планетами, на которых выходит из-под контроля время, Павлыш не знал. Но вряд ли это приводит к хорошему.

Воображению Павлыша уже стали представляться нерадостные картины, навеянные литературой — возвращаться в мир динозавров не хотелось, перелететь на миллион лет в будущее также не казалось желательным. Не исключено было и то, что в ходе этих прыжков люди могли умирать от старости. Вообразите (а Павлыш это вообразил), что в считанные минуты он превращается в немощного старичка и рассыпается в прах.

И вот тогда приборы «Овода» довели до сведения Павлыша, что планета не хочет их принимать.

В те минуты Павлыш как раз глядел на экран, тщетно стараясь разглядеть в кратере точку станции. По каким-то своим причинам преобразователи «Овода» развернули планету во весь экран, раскрасив её в различные оттенки фиолетового цвета. Зрелище было не очень приятным.

Если верить показаниям приборов, то «Овод», который, гася скорость, приближался к Хроносу, в самом деле к Хроносу не приближался, а оставлял его справа по борту на значительном расстоянии. У Павлыша был большой соблазн скорректировать курс, но благоразумие удержало его от того, чтобы перейти на ручное управление. Вернее всего, кораблик лучше него знает, куда и как лететь, и причина недоразумения не в «Оводе», а в чёртовой планете.

В последующие часы планета с экранов не исчезала, однако приборы «Овода» упорно показывали изменения в её массе, причем изменения многократные, которые не сопровождались, как ни парадоксально, изменением гравитационного поля Хроноса.

Три попытки снизиться закончились примерно одинаково. Планета постепенно вырастала на экране, приближаясь и ничем не показывая, что готовит Павлышу подвох. Затем (на это, правда, уходили часы напряжённого ожидания) диск начинал смещаться к краям экранов, а приборы «Овода» продолжали сообщать, что сближение происходит нормально. На расстоянии примерно сорока тысяч километров от поверхности планеты, на границе крайне разрежённой, уловимой лишь приборами, атмосферы Хроноса, планета окончательно пропадала с передних экранов, и обнаружить её можно было лишь на боковых. То есть получалось, что, летя к ней, «Овод» неизбежно промахивался. Именно на этом расстоянии от планеты компьютер «Овода» доводил до сведения Павлыша, что планеты по курсу нет. Это Павлыш знал и без компьютера.

После третьей безуспешной попытки прорваться к планете, установив, что предел приближения сорок тысяч километров, Павлыш впервые вмешался в действия компьютера и перевёл корабль на круговую орбиту. Павлыш надеялся обмануть планету и войти в её атмосферу по касательной. Что ему также не удалось.

Тогда он пошёл ещё на одну уловку. Пройдя примерно половину орбиты на том пределе, до которого планета допускала корабль, он взял управление на себя и резко повёл корабль вниз. Если можно проводить поверхностные, а потому сомнительные аналогии, «Овод» вёл себя, как прыгун в воду. В первые мгновения, когда ты врезаешься в неё, она будто и не оказывает сопротивления, но чем дальше, тем упрямее вода тормозит движение, и вдруг ты замечаешь — а момент этот условен, — что ты уже не идёшь вглубь, а несёшься, всё быстрее, к поверхности.

Через двадцать минут после начала манёвра Павлыш понял, что «Овод» удаляется от Хроноса, хотя силу, оттолкнувшую корабль от планеты, приборы не регистрировали — они обратили внимание лишь на её следствие. Павлыш даже не смог установить, насколько ему удалось приблизиться к планете. Если верить компьютеру, то он не сходил с орбиты.

Ещё один оборот вокруг Хроноса помог убить время, но не привёл ни к какому решению. Планета не желала пропустить Павлыша, связи с лабораторией Варнавского по-прежнему не было. Оставалось лишь сделать вид, что ты и не намеревался сюда спускаться, и возвращаться к «Титану». Но так как возвращаться было рано, Павлыш решил не отступать.

В общем, его гипотеза по поводу этой загадки сводилась к следующему: Варнавскому удалось добиться практических результатов. Планета в данный момент подвержена хронофлюктуациям. В таком случае она как физическая система отрезана от остальной галактики временным барьером. Существуя для глаз Павлыша, ибо она будет существовать и завтра, и послезавтра, в самом деле она существует в другом временном отрезке. И то, что видит Павлыш, может быть планетой сегодняшней, а может быть и вчерашней. Или завтрашней. Следовательно, отказ приборов понять, с чем они столкнулись, объясняется просто: все они привыкли иметь дело с величинами, не учитывавшими времени как изменяемой произвольно функции. А что из этого следует? Из этого следует только одно: Павлыш не потерял шансов увидеть Варнавского в случае, если его эксперимент проходит успешно. И как только планета вернётся в точку времени, в которой находится «Овод», она станет доступной. Об ином исходе эксперимента думать не хотелось. Предел же ушедшей в иное время системы — верхняя граница атмосферы планеты. И пусть на такой высоте атмосфера состоит из долек разбросанных атомов — практически и не существует — всё это часть системы. В любом случае Павлыш решил не прекращать попыток в надежде на то, что эксперимент Варнавского займёт не очень много времени. В распоряжении Павлыша оставалось ещё несколько дней. В конце концов, его попытки должны представлять интерес для Варнавского. Он — тот, нужный в любом опыте, посторонний наблюдатель, который может фиксировать последствия опыта с точки, для остальных экспериментаторов недоступной.

Следующие три дня, наиболее драматические для тех, кто был внизу, на планете, о чём Павлыш тогда не подозревал, он провёл на орбите вокруг Хроноса, занимаясь съёмками планеты, измерениями, которые он мог сделать с высоты в сорок тысяч километров, и в периодических попытках войти в атмосферу Хроноса.

Каждый раз повторялся эффект ныряльщика, и Павлыш уже привык к нему и заставил привыкнуть к нему компьютер, который, будучи в определённых отношениях куда умнее, логичнее и образованней доктора Павлыша, внёс свою лепту в эти попытки, варьируя угол снижения, скорость и ускорение.

Можно сказать, что Павлыш в своём планомерном упрямстве себя перехитрил и убаюкал. Он нырял, словно выполняя занудную, обязательную работу, которая будет продолжаться ещё несколько дней. Если он спал, или готовил пищу, или зачитывался книгой, то прыжки в воду совершал за него компьютер, и Павлыш даже во сне отмечал их, а проснувшись, знал, сколько раз «Овод» пытался прорваться к Варнавскому.

Но когда пятьдесят первая попытка удалась, Павлыш оказался к этому не готов.

Он просто ничего не успел понять. Начало попытки он заметил, потому что в этот момент стоял у плиты и раздумывал, хочется ли ему супа из консервированных шампиньонов или этот суп ему бесконечно надоел. Решив, что суп надоел, но не бесконечно, Павлыш вскрыл пакет и опрокинул его над кастрюлей.

Он ощутил начало ускорения и даже услышал сигнал на пульте, которым «Овод» предупреждал своего хозяина, что начинает снижение. Но так как Павлыш знал, что в его распоряжении ещё минуты две, чтобы загерметизировать всё в камбузе, то и продолжал сыпать порошок, жалея, что не отменил попытку, потому что сейчас придётся уйти от плиты.

И тут ускорение начало нарастать куда быстрее, чем привычно.

Павлыш автоматически закрыл кастрюлю, включил колпак, который изолировал плиту, но больше ничего сделать не успел, потому что его отбросило на стену, и в последующие две или три минуты все мысли Павлыша были заняты лишь одним: как доползти до акселерационного кресла и притом не сломать шею.

До кресла он не дополз и потерял сознание от перегрузок, к которым не был готов, за несколько секунд до того, как «Оводу» удалось с ними справиться. И когда потом старался вспомнить, что же было в те минуты, пока он лежал, скорчившись, в углу штурманской, ему казалось, что со всё нарастающей частотой «Овод» ныряет в атмосферу Хроноса и вылетает обратно… Что, впрочем, было недалеко от действительности, так как вторжение «Овода» в мир временного сумасшествия проходило не последовательным движением, а отдельными толчками, и кораблик Павлыша старался и прорваться, по ступенькам, по километрам, проваливаясь, как самолёт, в воздушные ямы, и в то же время удержаться, не разогнаться до смертельной скорости и не врезаться в планету. Если бы у обитателей планеты была возможность увидеть «Овод» в эти минуты, им показалось бы, что кораблик, подобно былинке в бешеном горном потоке, выполняет замысловатый танец, сверхфигуры высшего пилотажа.

Но люди на планете ничего не видели. Потому что их в то время не существовало — они рвались сквозь время вместе с планетой и её атмосферой, но не вперёд, а назад. Ибо движение вперёд вряд ли возможно: вперёд — это значит туда, в мир, которого ещё не было.

2

— Ваш прорыв к нам, — сказал Варнавский за чаем, — парадокс, который потребует серьёзного изучения. В принципе, он подтверждает спиральность времени. В какое-то мгновение нашего движения назад по хронооси, а вернее, хроноспирали, физические характеристики внешнего мира и нашей системы совпали настолько, что образовался канал, по которому вы снизились.

Людмила Варнавская еле дождалась, пока её брат кончит фразу.

— Вот именно, — сказала она. — Значит, в этот момент можно и покинуть систему. Понимаешь?

— Это не решает наших проблем. — Заместитель Варнавского полный, мягкий, добрый Штромбергер отложил в сторону листочек, на котором только что быстро писал. Вся станция была завалена его листочками, исписанными так мелко и непонятно, что строчки казались орнаментом, который рука выводит в задумчивости.

— Карл, — сказала Людмила. — Мы обязаны попробовать. У нас появился новый шанс.

— Теория этого не допускает, — сказал Штромбергер виновато. — Можно построить модель вторжения инородного тела, но избавиться от него таким способом мы не сможем. Там, снаружи, время уже ушло.

— Но мы попробуем, правда, попробуем? — в голосе Людмилы была нервная настойчивость. — Ведь никто не верил, что к нам можно проникнуть. Даже не думали об этом.

Людмила Варнавская Павлышу не понравилась. В первую очередь как врачу. Она производила впечатление человека, не спавшего несколько суток и находящегося на грани нервного срыва. Правда, и в этом состоянии она была хороша, может, даже красивее, чем обычно — отчаянной красотой истерики, — ты видишь горящие синие глаза, а всё лицо, кроме заострённого, чёткого носа, куда-то впало, исчезло, чтобы не мешать глазам сверкать в лихорадке.

Остальные выглядели очень уставшими. Настолько, что перестали прибирать станцию. Как будто станция была обиталищем беспечных холостяков. Немытая посуда забыта на столе, клочки бумаги на полу… Павлышу казалось, что на станции пыльно, хотя пыли здесь неоткуда взяться.

Варнавский был похож на сестру. Его главной чертой, как её сформулировал для себя Павлыш, была пропорциональность.

Анатомический идеал, натурщик, о котором мечтают художественные училища. И он знал о своей атлетичности, подчёркивал её одеждой. Он был в шортах и обтягивающей мышцы фуфайке, тёмные волосы до плеч, и такие же синие, как у сестры, глаза. Но если у той они горели, сжигая всё вокруг, в глазах Варнавского была настороженность, ожидание; порой Павлы-шу казалось, что он не слушает, что говорят вокруг, а смотрит внутрь себя, будто ждёт сигнала оттуда.

— Я, разумеется, буду считать, — сказал Штромбергер и начал шарить по карманам мешковатого комбинезона. Вытащил один блокнотик, поглядел на него, сунул обратно, нашёл ещё один, поменьше, этот его устроил. Штромбергер оторвал листочек, наклонил голову и стал быстро покрывать его миниатюрными значками.

Четвёртая обитательница базы, Светлана Цава, принесла поднос с гренками, тихо села у края стола. Она тоже устала, подумал Павлыш. Иначе, чем остальные, но устала. Движения её были чёткими, маленькие крепкие руки с коротко остриженными, ухоженными ногтями бессильно легли на стол. Она закрыла глаза на несколько секунд, а когда открыла их, то заметила взгляд Павлыша и робко улыбнулась, словно тот поймал её врасплох, увидел то, чего она не хотела показывать.

— Значит, вы должны нас инспектировать, — сказал Варнавский. — Что ж, вам все карты в руки. И боюсь, вам будет, что делать.

— Павел, — сказала Варнавская. — Мы не можем тратить ни минуты на экивоки. Павлыш медик, его опыт нам поможет.

— Может, отложим разговор на завтра? — спросил Штромбергер. — Павлыш устал, ему надо поспать.

— Я не устал, — сказал Павлыш.

— С каждым разом у нас всё меньше времени! — сказала Варнавская. — На этот раз четыре дня. Может, три с половиной! Я вообще не понимаю, как можно гонять чаи… — Она резко отодвинула недопитую чашку, чай плеснул на стол.

— Надо поспать, — сказал Штромбергер. — Всё равно надо поспать. Поглядите, какую чепуху я пишу, — он подвинул Павлышу листок, на котором Павлыш ничего не мог разобрать, но вежливо кивнул.

— Вот так, — сказал Варнавский, — после чая всем спать. И тебе, Людмила, в первую очередь. Ты напичкана лекарствами.

— Не говори глупостей.

— Это приказ.

— Сомневаюсь, что ты можешь приказывать! — Вдруг Людмила захохотала. — Ты не можешь! Уже не можешь! — причитала она, и её пальцы стали суетливо отбивать дробь по скатерти. — Не можешь! — Она ударила по столу кулаком, чашки подскочили.

Цава наклонилась к ней.

— Люда, — сказала она, — Людочка, возьми себя в руки. Всем трудно… надо поспать…

— Простите, — сказал Варнавский. — Она не виновата. Это я во всём виноват.

— Никто не виноват, Павел, — сказал Штромбергер. — Ну как можно кого-то винить! Все стараются.

— Надо ли? — Варнавский поднялся и первым вышел из комнаты.

— Я отведу Люду? — Светлана Цава обернулась к Штромбергеру.

— Конечно, конечно…

И Павлыш остался вдвоём с толстым математиком.

— Я не хочу! — донёсся из коридора голос Людмилы. В ответ невнятно загудел низкий голос Варнавского.

— Вот видите, — сказал Штромбергер. — Так неудачно вы прилетели.

Павлыш хотел продолжить разговор, но глаза слипались. После всех пертурбаций со спуском он потратил ещё часа четыре, пока снова поднял «Овод» и отыскал базу — при посадке кораблик промахнулся на полторы тысячи километров.

— Вы отдыхайте, я вам покажу вашу каюту. Она не очень уютная, там никто не жил, но Светлана принесла вам бельё, так что отдыхайте, — сказал Штромбергер.

Каютка оказалась и в самом деле неуютной. В ней раньше хранили какое-то экспедиционное добро. Ящики отодвинули в сторону, накрыли одеялом. Осталось только место для койки.

Но Павлыш и не рассматривал каюту. Он разложил простыни, затем вышел в коридор, к туалету. Пока мылся — вода текла тонкой струйкой, на станции воду экономили, ведь её приходилось регенерировать, — казалось, что вокруг царит тишина. Но потом, выключив воду, Павлыш услышал доносящиеся сквозь стены голоса. Казалось, что никто на станции не спит. Все говорят… говорят… говорят…

Потом Павлыш вернулся к себе и с наслаждением вытянулся на узкой койке. И заснул.

3

Проснулся он в середине интересного сна, потому что его звали. Сначала ему показалось, что зовут там, во сне, и он уже поспешил к голосу, но голос настойчиво тащил его из сна, и, просыпаясь и ещё цепляясь за сон, Павлыш уже понимал, что он на станции, что его зовут.

— Кто здесь? — спросил он, открывая глаза. Было темно.

— Это я, Людмила, — послышалось в ответ. — Тихо, все спят.

— Да? — Павлыш сразу сел на постели, натягивая одеяло на плечи. В тишине было слышно, как Людмила водит руками по стене, приближаясь.

— Я сяду на край, — сказала она. Койка скрипнула. — Вы лежите, лежите. Я ненадолго. Мне надо сказать несколько слов.

— Сколько времени?

— Третий час, вы уже четыре часа поспали. Я раньше не стала вас будить. Но вы поспали четыре часа.

Голос срывался, был быстрым, нервным. Павлышу показалось, что он видит, как в темноте лихорадочно горят глаза Людмилы. Голос Людмилы отражался от близких стенок каюты. Павлышу стало душно от горячих толчков этого голоса, он хотел зажечь свет, но не помнил, где выключатель. Забыл, хотя перед сном тушил свет.

— Зажгите свет, — попросил он.

— Не надо. Брат увидит. Он не спит. Он всё будет преуменьшать. У вас создастся ложное представление, а каждая минута на счету.

— Что же случилось? — Павлыш понял, что тоже говорит шёпотом.

— Павел скоро умрёт, вы понимаете, он болен, только не показывает вам. И болен безнадёжно.

— Почему вы так решили?

— Не надо. Только не надо успокаивать. Я лучше знаю. Это случилось не здесь, а когда мы искали площадку. В прошлом году.

— Вирус Власса?

Павлыш не хотел произносить этих слов. Редкость болезни не уменьшала её известности. Большинство вирусов и микробов космоса безвредны для людей — уж очень различен метаболизм существ, населяющих другие планеты. Но были и исключения. Вирус Власса — самый коварный и опасный из них. Онтогенез его не был до конца ясен. Почему он попал на безжизненные миры, разбросанные по всей Галактике, какова его первоначальная среда обитания, почему он так редок и в то же время вездесущ? В литературе было описано сорок с небольшим случаев поражения. Описал симптомы и ход заболевания доктор Власс. На базе, где он работал, была лаборатория. Так что у доктора Власса до того дня, когда он умер, была возможность заниматься исследованием вируса. Ему удалось выделить его и даже определить инкубационный период. Правда, впоследствии его пришлось уточнить. Доктор Власс умер через восемь месяцев и шесть дней после заражения (заболел он за шесть дней до смерти), в других случаях инкубационный период затягивался до года. А на станции Проект-4 два гидролога умерли через четыре месяца после заражения. Видно, вирусу, чтобы начать разрушительную деятельность, требовалось приспособиться к приютившему его организму. Затем он брался за дело. Пока что противодействия ему не было найдено. И причиной тому не только его удивительная стойкость и изворотливость, но и тот факт, что в Солнечной системе он ещё не встречался и активный период его деятельности начинался всего за неделю до гибели человека. Раньше угадать, что человек уже болен, заражён, обречён, было практически невозможно. Когда же маленькие синие пятна, словно брызги чернил, появлялись на шее и в нижней части живота жертвы, больному оставались считанные дни. Даже довезти его до Земли или планеты, где был бы большой госпиталь, не удавалось. Павлыш знал, что с будущего года все, улетающие в дальний космос, будут проходить тест на вирус Власса. Но это будет нелегко сделать — ведь тысячи и тысячи специалистов годами не бывают на Земле…

— Вирус Власса, — прошептала Людмила. — Вы заметили брызги?

— Я ничего не заметил, — сказал Павлыш. — Предположил. Методом исключения.

— Он умрёт, — сказала Людмила. — Вы должны помочь.

— Как?

— Вы врач! Вы не имеете права спать. Я всё время в лаборатории. Мы должны найти противоядие. У нас ещё три или четыре дня.

— Когда появились брызги?

— Появляются каждый раз, — сказала Людмила, — и каждый раз всё быстрее.

— Не понял.

— Одевайтесь, только тихо. Я вас жду в коридоре.

4

Лаборатория на базе была маленькой, чуть больше каюты. Да и приборы там были только самые необходимые, что положены в комплекте. В стандартном контейнере, который включает сам купол станции, хозяйственное барахло, регенерационные установки… При виде лаборатории Павлыш понял, что ничего путного они здесь не добьются. Большие институты на Земле и на Короне пытались расколоть тайну вируса Бласса, сотни учёных охотились за вирусом во всех концах Галактики, а Павлыш глядел на несколько мензурок, маленький микроскоп, чайные стаканы и массу хозяйственных сосудов и банок, словно кто-то перетащил сюда всё что можно из камбуза и столовой.

— Бедность, да? — агрессивно спросила Варнавская. — Руки опускаются? Я не могу вам предложить института. И, в конце концов, это всё не важно — у меня живая культура вируса, понимаете? Вот здесь.

Она показала на серое пятнышко на предметном стекле под микроскопом. Разумеется, в этот микроскоп не увидишь вирус.

— Я не понял, — сказал Павлыш. — И если это живая культура, как вы говорите, разве можно с ней так работать? Как вы неосторожны…

— Испугались? Он не заразный. Я читала.

— Испугался в первую очередь за вас, — сказал Павлыш.

В лаборатории было очень светло. В трёх пробирках была свернувшаяся кровь. «Что эта дура увидит в свой детский микроскоп?» Павлыш заметил, что у Людмилы дрожат руки.

— За себя, за себя, — упрямо сказала Варнавская и закусила нижнюю губу, чтобы не заплакать. — Но вы не имеете права бояться! Вы должны быть готовы пожертвовать жизнью ради Павла. Как медик и как человек. Неужели вы не понимаете, что все мы ничего не стоим рядом с ним? Пальца его не стоим! Пускай мы умрём — не сейчас же — мы-то сможем долететь до Земли. А он — нет! Если вы так боитесь, надевайте скафандр — ничего с вами не случится. Ну идите, надевайте!

«Сейчас она захохочет, — подумал Павлыш. — Начнётся истерика».

— Людмила, прекрати! — В двери лаборатории стоял Варнавский. — Прекрати истерику.

— Но ведь осталось три дня!

— Павлыш, — сказал Варнавский, не глядя на Людмилу. — Пойдёмте ко мне.

— Я его не отдам! — закричала Людмила. — Он медик, он поможет.

— Он тебе не поможет, — сказал Варнавский. — Пойдёмте, Павлыш.

Каюта Варнавского была такая же, как у Павлыша.

Койка не заправлена. На столике исписанные листы бумаги, рядом диктофон и куча кассет.

Варнавский сел на койку. Павлыш увидел синие брызги на его шее. Варнавский перехватил его взгляд.

— Никаких сомнений, — улыбнулся он. — Даже не надо квалифицированных подтверждений диагноза. Я всё знаю.

Павлыш отвёл глаза от шеи Варнавского. На столике, рядом с диктофоном, валялись полоски из-под таблеток. Большей частью использованные. Павлыш по цвету понял — обезболивающие. Сильные обезболивающие. Почему он их принимает? Сейчас он ещё ничего не должен чувствовать. Кроме страха. Восемнадцать полосок и там ещё двенадцать… Боли начинаются за тридцать часов до конца. Это, к сожалению, установлено совершенно точно. Взгляд Павлыша скользнул дальше. К стене был прикреплён аппаратик для переливания плазмы. Павлыш подумал было, что Людмила заранее приготовила его. Переливания облегчали состояние и продлевали мучения. На часы. Не больше. Но аппаратик уже использовали — баллон почти пуст. Зачем они делают это заранее? Отчаяние Людмилы? Варнавский, кажется, держит себя в руках.

Варнавский накрыл ладонью пустые полоски, смахнул их со стола.

Павлыш ничего не сказал.

— Простите Людмилу, — сказал Варнавский. — Она вам не дала выспаться. Мне надо было догадаться, что не даст.

— Ничего, — сказал Павлыш. — Я не знал, что вы больны.

— Очень обидно, — сказал Варнавский. — Но я стараюсь не терять времени даром, — он показал на стол. — Знаете, всё как-то откладывал. Думал, вернёмся на Землю и займусь обобщениями. А вот пришлось сейчас.

«Он тоже устал, все они устали, — думал Павлыш. Даже удивительно. По виду брызг можно предположить, что они догадались, чем болен Варнавский, самое большее два дня назад. Может, меньше. Да, меньше, сутки назад. Как они успели довести себя до такого состояния?»

— Вы видели так называемую лабораторию, — сказал Варнавский. — Там Людмила колдует. Даже стаканы отобрала. Компот не из чего пить. Но ведь у неё ничего не получится? Правда? Она же его даже увидеть не сможет?

Варнавский всё понимал, но хотел, чтобы его разубедили. Чтобы именно Павлыш разубедил. Это не имеет отношения к разуму или образованию. Если бы сейчас на станцию прилетел колдун или экстрасенс, любой шарлатан — на него бы тоже смотрели с надеждой. Это неизбежно.

— Трудно что-нибудь сказать, — ответил Павлыш осторожно. — Я не успел посмотреть…

— Ясно. И не надо, — сказал Варнавский. Словно рассердился на Павлыша. — Знаете, что самое грустное: я не успею дописать общую теорию. Я понимаю, пройдёт ещё год-два, на наших же материалах или на своих, но кто-то обязательно напишет её. Она вот здесь, рядом… Если бы я не боялся, я бы успел. Но я очень боюсь.

— Но известны случаи, — соврал Павлыш, — регрессии…

— Не известны, — отрезал Варнавский. — Я всё прочёл.

Без стука вошёл Штромбергер.

— Простите, — сказал он, — я всё равно не спал. А вы разговариваете. Я считал. — Он показал им листочек бумаги, положил на стол. — Ничего не выходит. Но можно попробовать.

— Ты о чём, Карл? — спросил Варнавский.

— Попытаться вырваться с планеты.

— Ты думаешь, мне приятнее умереть в открытом космосе?

— Если вырвемся и выйдем на рандеву с «Титаном»… там же хорошая лаборатория, да?

— На «Титане» нет специальной лаборатории, — сказал правду Павлыш.

— Но там другие врачи… У нас кончилась плазма.

Вдруг Павлышу показалось — нелепая мысль, — что Варнавский не единственный больной на станции. Кто-то был болен раньше, кто-то раньше занимал эту каюту, кому-то были нужны обезболивающие и плазма. И он уже умер. Но этого быть не могло, потому что по спискам на станции четыре человека. И всех Павлыш видел.

— Я могу поднять «Овод», — сказал Павлыш. — Но «Титана» здесь нет. Он улетел.

— Понятно, — сокрушённо произнёс Штромбергер.

Павлыш заметил, что он смотрит на шею Варнавского. Непроизвольно.

Синее пятнышко появилось на лбу Варнавского. Может, Павлыш не заметил его раньше?

— Тогда идите, — сказал Варнавский. — Я немного посплю. А потом буду наговаривать на диктофон. Мне некогда. На этот раз я хочу успеть…

— Надо считать, — сказал Штромбергер. — Я займу компьютер. Он тебе не понадобится?

— Посплю часа два-три, — сказал Варнавский.

— Я управлюсь.

В коридоре Штромбергер прижал Павлыша к стене животом.

— Вы были в лаборатории? — прошептал он. Все здесь шептали. Все таились. Все устали.

Павлыш кивнул.

— Она же даже не сможет его увидеть, — шептал Штромбергер. — Это какое-то сумасшествие.

— Но её можно понять, — сказал Павлыш.

— Я всё понимаю, иначе не согласился бы. Вы не представляете, какой он человек. Я имею в виду Павла. Но сколько это будет продолжаться?

— Вы думаете, мы сможем подняться?

— Но вы не верите, что это что-то изменит?

— Я только знаю, что перегрузки на «Оводе» ему вредны. Ход болезни ускорится.

— Но мы ещё посчитаем? Главное, чтобы брезжила надежда. Врачи ведь не говорят: «Вы умрёте». Они говорят: «Положение серьёзно». Мы все теряем связь с действительностью. Вы же понимаете, что магнитные записи стираются. А он говорит в диктофон. Значит, верит?

«Надо бы спросить, при чём тут магнитная запись», — подумал Павлыш, но Штромбергер быстро ушёл.

В лаборатории с Людмилой работала Светлана Цава. Цава была у микроскопа.

— Вернулись? — Людмила была рада. — Только вы его не слушайте. Он пал духом. Нельзя падать духом. Мы обязательно что-нибудь сделаем. Вы думаете, что я наивная дура? Я как троглодит, который старается камнем разбить радиоприёмник, чтобы он заработал. Но сколько открытий в истории медицины было сделано случайно!

— Расскажите, что вы делаете, — сказал Павлыш.

— Очень просто, — Цава оторвалась от микроскопа. — Мы не видим вирус Власса, но видим последствия его деятельности. Изменения в структуре лейкоцитов и костного мозга. И мы ищем и ищем те средства, которые могли бы остановить процесс.

— Я согласна испробовать всё, что есть на станции. Даже чай, даже серную кислоту, — сказала Людмила.

— Вот эту кровь мы взяли у него сегодня, — сказала Цава. — Я воздействую на неё щёлочами.

Павлыш внутренне вздохнул. Когда-то Свифт об этом писал. Вроде бы в описании лапутянской академии. Те академики складывали все слова языка в надежде, что когда-нибудь случайно возникнет гениальная фраза.

— Дайте мне записи ваших опытов, — сказал Павлыш. — Я погляжу, что вы сделали за вчерашний день.

— Вот, — Людмила бросилась к шкафу, вытащила пачку листов. — У меня всё зарегистрировано. Каждый эксперимент. Вот вчерашние, вот позавчерашние… — Быстрыми пальцами она разбирала стопку записей на тонкие стопочки и раскладывала перед Павлышем. — Смотрите, вот это мы пробовали — начинали с лекарств, которые есть в аптечке… Это ещё на той неделе. А это в позапрошлый раз.

Павлыш в растерянности глядел на стопки листков.

— Когда Варнавский заболел? — спросил он.

— В позапрошлый раз, — сказала Людмила нетерпеливо.

— Но вы же говорили…

— Ах, это неважно!

— Людмила, прекрати! — закричала вдруг Цава. Павлыш и не предполагал, что Светлана может так кричать. — Что теперь от этого изменится? У нас же есть оправдание! Сколько угодно оправданий!

— Я ничего не скрываю. Просто, если я сейчас буду объяснять, мы потеряем время. Неужели ты не видишь, как оно убегает?

Светлана поднялась, подошла к Людмиле. Словно не кричала только что. Людмила беззвучно рыдала. Маленькая Светлана обняла Людмилу за плечи.

— Вы только поймите нас, — сказала Светлана. — Наверное, тогда не будет ничего странного. У нас не было выхода. Павел заболел не вчера. И в то же время вчера. Людмила, сядь, успокойся. Павлыш, дайте ей воды. Вон там чистый стакан.

Светлана усадила Людмилу на стул, накапала в стакан из жёлтой бутылочки.

— Только чтобы я не заснула. Я тебе никогда не прощу, — говорила быстро Людмила. — Я не засну?

— Нет, не заснёшь.

Светлана смотрела, как Людмила выпила лекарство.

— Посиди спокойно, — сказала она. И тут же продолжала, глядя на Павлыша. — В общем, какое-то время назад, я потом объясню… Какое-то время назад Людмила увидела на шее Павла голубые точки. Она сначала подумала, что он просто испачкался. А точки не отмывались. И тогда Карл — он ходячая энциклопедия — отозвал меня и сказал, что это похоже на вирус Власса. Все о нём слышали. Всякие драматические истории. Но разве можно было подумать, что это коснётся и нас?

— Нет, — согласился Павлыш.

— Я тоже думала, что случайное совпадение. Ведь бывают совпадения. Пигментация, совершенно безвредная пигментация. ..

— Светлана, перестань, — сказала Варнавская.

— А Павел сам догадался. Тогда же, ночью. Он пришёл к Карлу и спросил, не кажется ли ему, что это вирус Власса?

Светлана, говоря, всё время оглядывалась на Людмилу, словно ища подтверждения своим словам.

— Мы очень испугались, — продолжала Светлана. — Потому что мы далеко, совсем в стороне, и нет даже маленького кораблика, ничего нет. И связь, сами понимаете, сколько надо ждать ответа. Значит, остались только мы. И вот эта лаборатория. .. Павел очень хорошо держался…

— Светлана, не надо, — сказала Людмила.

— А почему? Павлыш может сам проверить. Но вы поймите, если бы это было на Земле, то можно уйти, я честно говорю, а тут нас всего четверо, это больше чем семья, это как будто ты сам. И мы все поняли, что через неделю, может, меньше, Павла не будет. Вот он ещё говорит и как будто здоров, а его не будет.

Людмила поднялась, налила себе воды, выпила, не глядя на Светлану.

— Мы все старались что-то сделать. Буквально не спали все эти дни. А Павел думал только о том, чтобы надиктовать общую теорию. Я его понимаю, наверное, на его месте я вела бы себя также. Мы все хотим жить не зря…

— Павел жил не зря! — сказала Людмила. — Мы все вместе не стоим его мизинца.

— Не в этом дело, ты же понимаешь, что не в этом дело. А если бы это случилось с Карлом, ты бы думала иначе?

— Я бы тоже всё сделала. Но Павел особенный человек. И Карл жив, здоров, и он даже спит. Он вообще не переживает. Он был бы рад, чтобы всё закончилось.

— Ты не права, — сказала Цава. — И давай не будем сейчас…

— Молчи!

Людмила выбежала из лаборатории, хлопнула дверью.

— Вернётся, — сказала Цава. — Вы поймите её. Помимо всего, она безумно любит брата.

— И что было дальше? — спросил Павлыш.

— Прошло три дня. Я бы сказала, что мне страшно вспоминать о них. Но не могу, потому что всё продолжается… Павлу стало хуже. Вы знаете, синие пятна стали больше, кровь начала перерождаться. Очень сильные боли…

Павлыш подумал, что понял, почему на столике у Варнавского было столько пустых полосок. Они были использованы тогда… когда?

— Штромбергер сказал, что положение Варнавского безнадёжно. Вот если бы можно повернуть время вспять… И тут он схватился за свои листочки и стал писать, считать. Он всегда достаёт листочки, а потом их теряет. У нас есть программа: изучение малых сдвигов. До часа. Даже на изолированной системе это может грозить катаклизмами. А Штромбергер подсчитал, что наших ресурсов хватит, чтобы увеличить сдвиг. Этого ещё никогда никто не делал. И не должен был делать. Мы понимали, что нельзя, но если есть шанс, понимаете, если есть шанс, то мы должны были его использовать. И мы вернули время, повернули вспять. На максимум. На неделю. Это было очень трудно — физически трудно. Время раскручивалось назад с дикой скоростью, и все процессы шли обратно… Как на плёнке, которую вы крутите задом наперёд. Никто из нас не смог запомнить, как это происходило. И приборы тоже отказались зарегистрировать этот переход. Может, просто ещё нет таких приборов.

Вошла Людмила. Она прошла к столу, села к микроскопу. Как будто остальных в комнате не было.

— И вы хотите сказать, что вы сдвинули время на неделю, и Варнавский выздоровел?

— Я понимаю, это невероятно. Этого не должно было случиться. Время не должно оказывать влияния на физическое состояние организма. Но так предсказал Штромбергер. И когда Павел пришёл в себя, и он был здоров, он согласился, что теоретически такую модель построить можно, но объяснить даже он не смог. Как вы объясните человеку, что электрон сразу и частица, и волна?

— И он всё помнил?

— Мы боялись, что если опыт удастся, то мы всё забудем. Мы даже записали всё, что произошло, и надиктовали тоже.

Думали, что, если забудем, то достаточно будет включить магнитофон.

— И что же?

— Я могу наверняка говорить только о себе. Я помню, как очнулась. Знаете, так бывает после глубокого сна. Сначала ты вспоминаешь что-то приятное, думаешь, что вот птица поёт за окном… И только потом вспоминаешь, что сегодня идти на экзамен. Вы понимаете?

— Конечно.

— Очень трудно было вспомнить, что произошло раньше, то есть потом. Было общее ощущение неудобства, боли, моральной боли, и необходимости вспомнить. По-моему, больше всех был растерян Варнавский. Ведь прыжок назад происходил без него. Он был очень плох, практически без сознания. Я помню, что отстегнулась от кресла — у нас есть акселерационные кресла, специально привезли для опытов со временем. Отстегнулась и вижу: рядом отстегивается Павел. Я смотрю на него и понимаю, что должна что-то вспомнить. А он меня спрашивает: «Что ты мне на шею смотришь?»

Светлана горько улыбнулась. Людмила не поднимала головы от микроскопа, но плечи её вздрогнули.

— И помогли записи? — спросил Павлыш.

— Оказалось, что магнитофонные плёнки — пусты. А бумажки целы. Этого даже Карл не смог объяснить. Он вбежал тогда к нам — его кресло в другом отсеке стояло, — потрясает бумажками и кричит: «Неделя! Ровно неделя!» В тот момент он был рад эксперименту, рад, что всё удалось. Он тоже не помнил, почему мы это сделали. А Варнавский почти сразу спросил: «Почему мы это сделали? Мы не должны были этого делать».

Светлана замолчала.

— А потом? — спрашивать и не надо было. Ответ был Павлышу известен. Но ему хотелось, чтобы в комнате не было молчания.

— К вечеру того же дня всё началось снова.

— Нет, — сказала Людмила. Откашлялась. — Ты же знаешь, что нет. Позже.

— Я забыла, — сказала Светлана. — Ты права.

— Нам надо было сразу бросаться в лабораторию, — сказала Людмила. — Не терять ни минуты. А мы сдуру решили, что, может быть, снова это не повторится.

— Нам очень хотелось верить, что не повторится, — сказала Светлана. — И Павлу очень хотелось. Мы даже не говорили об этом в тот день. А на следующий день, перед обедом, ко мне пришёл Павел и сказал, что у него синие точки на шее.

— И всё повторилось?

— Да! — Людмила резко отодвинула микроскоп. Он чуть не упал. — И вчера повторилось в третий раз. И пускай Павел против, и вы все в душе считаете меня сумасшедшей, но я не могу и не хочу мириться с очевидностью, понимаете? Я уже близко, ты же знаешь. Жидкий азот блокирует…

— Людмила, опомнись, — сказала Цава. — Ты можешь локально блокировать что-то жидким азотом. Но у Павла поражён костный мозг.

— Третий раз… — повторил Павлыш. Теперь ясно, почему они все на пределе. Это не один день, не два, это две недели. Без сна, в поисках выхода, которого нет. И никто не может остановиться, потому что есть возможность вернуть время назад, проснуться утром и увидеть, что все здоровы, что впереди ещё осталось время и можно надеяться.

— Меньше двух недель, — сказала Светлана, как будто подслушав мысли Павлыша. — Потому что происходит компенсация времени.

— Я не понимаю.

— Мы отбрасываем планету назад. На неделю. Значит, время на ней идёт на неделю сзади всего времени Галактики. Планета не может остаться вне времени. Поэтому объективное время на планете начинает двигаться несколько быстрее, чем время вокруг неё, так, чтобы догнать остальной мир. И этим мы управлять не можем. За каждую минуту, которую проживает сейчас Земля, мы проживаем полторы. Наше время ускоряется. Оно как сжатая пружина. Варнавский говорит, что это великое открытие. Что оно стоит его смерти. Такого не могли представить даже теоретически. Это так и называется — пружинный эффект.

— Эффект Варнавского, — тихо поправила её Людмила.

— Во второй раз болезнь прогрессировала быстрее, — сказала Светлана. — И сейчас мы думаем, что осталось три дня. Или, возможно, меньше.

5

Штромбергер сказал Павлышу, что для того чтобы в накопителях образовался достаточный резерв энергии для очередного броска назад, потребуется ещё два дня. Может, чуть больше. Тогда стоит попробовать выйти за пределы системы на «Оводе».

Варнавский слышал этот разговор. Они сидели в столовой перед чашками стынувшего чая. Синева пятнами наползала на щёки Варнавского. Его знобило.

— Чепуха, — сказал Варнавский. — Зачем это?

— Если дотянуть до четвёртого дня, — сказал Карл, крутя в пальцах листочек, — то резервов энергии должно хватить, чтобы уйти дальше в прошлое. Павлыш с вами на борту вырывается в пространство и идёт на рандеву с «Титаном» в той примерно точке, в которой он отделился от корабля.

— Вы математик, Карл, — сказал Варнавский. — Вы должны понимать. Во-первых, у нас никогда не хватит энергии, чтобы вернуться настолько назад. Во-вторых, планета не выпустит Павлыша…

— Но один раз это случилось.

— Мы не знаем, почему. К счастью, Павлыш остался жив. Шансов на то, что он останется жив ещё раз, практически нет.

Варнавский потёр указательным пальцем синее пятнышко на тыльной стороне ладони другой руки. У него были красивые пальцы с крепкими квадратными ногтями. Он заметил взгляд Павлыша и отдёрнул руку.

— Но если вы выйдете, — настаивал Карл, — то сможете дать сигнал. Не исключено, что какой-то другой корабль проходит в непосредственной близости…

— Каков шанс?

Карл промолчал. Павлыш тоже. Оба знали, что шанс приближается к нулю.

— Энергия накопится за день, в лучшем случае за день до моей смерти. Даже если корабль и вырвется отсюда, Павлыш будет вынужден провести несколько недель с моим трупом на борту. Мы полагаем, что вирус не передаётся, а вирус с трупа?

Варнавский говорил теперь о своей смерти как о случившемся. Как будто таким образом ему было легче смириться с ней.

Павлыш понимал, что Варнавский несколько преувеличивает. Если бы он умер на борту, Павлыш вынес бы тело и укрепил его снаружи. Но он не мог говорить о том, что будет после смерти с человеком, не желавшим умирать и причинять этим ему, Павлышу, неудобства, в космосе. Всё это было абсурдно, и, может, даже абсурднее был этот трезвый разговор, чем постоянная истерика Людмилы.

— Но мы должны попытаться! — сказал Карл. Может, излишне горячо. Как будто не был до конца уверен. И Варнавский уловил эту неуверенность.

— Допусти простую вещь, — сказал он. — Что мы не временщики, а геологи. Это уже случалось. Я заболеваю здесь, на планете. Это плохо. Я хотел бы пожить. И вы хотели бы, чтобы я жил. Каждую секунду на Земле и в космосе умирают люди. Это тоже плохо. Они все хотят жить. И их близкие хотят того же.

— Но мы не геологи! — сказала Людмила, которая незаметно вошла в столовую. — То, что мы смогли отсрочить твою гибель и, может быть, если не сейчас, то на следующий раз, ещё через раз мы всё-таки найдём противоядие, это не наша — это твоя заслуга! Это твои идеи! И мы не остановимся, пока не докажем, что достойны тебя. Если не в таланте, то в настойчивости.

— Людмила, шла бы ты спать, — сказал Варнавский. — Ты уже не владеешь собой. Сама сходишь с ума и доводишь меня до безумия.

— Как ты можешь так говорить!

— А не кажется тебе, что в происходящем есть определённый эгоизм жертвенности? Ты считаешь, что меня спасают. А ты знаешь, что я умирал три раза и умирал достаточно тяжело — не дай бог никому так умирать. И завтра-послезавтра умру ещё раз — погоди, не перебивай меня! Я знаю, как тебе трудно, как всем трудно, я понимаю, что вами руководит — вы хотите спасти меня. А я давно мёртв. А кончится это тем, что погибнет вся станция. А я не хочу быть скифским царём, с которым хоронили друзей и любимых жён. — Варнавский вдруг улыбнулся. И Павлыш понял, что раньше он был очень весёлым человеком. — Хотя история не знает, чтобы в жертву приносили и медицинских инспекторов.

— Мы-то здоровы! — Людмила разозлилась на брата.

Интересно, кто из них старше? Обоим за тридцать. Но Павлыш не видел их в нормальной жизни. Ведь если Людмила старше, то она наверняка лупила любимого брата в детстве, лупила и всех, кто посмел обидеть его.

— Неужели вы не видите, как ускоряется пружинный эффект? А где предел ускорения времени и предел выносливости человеческого организма? Кстати, частично состояние всех нас объясняется тем, что мы живём в ускоряющемся времени. Павлыш, как вы себя чувствуете?

— Так себе. Но, возможно, я плохо выспался…

— Дело не в этом. Пора бы догадаться.

— И что же? Нам всё бросить? И ждать? Ты бы ждал, если бы это случилось со мной? Или с Карлом?

— Нет, — сказал Варнавский.

— Ты непоследователен. Павлыш, я пришла за вами. Вы мне нужны.

— Пойдёмте, — сказал Павлыш.

Варнавский только махнул рукой.

6

В лаборатории Людмила спросила:

— Лететь он отказался?

— Я думаю, он прав, — сказал Павлыш. — Он попросту умрёт в космосе. И в корабле ему будет труднее, чем здесь.

Павлыш не думал, что Людмила так быстро смирится с этим. Потом догадался, что ей страшно расставаться с братом. Если здесь, на станции, она могла на что-то надеяться, то чудо за пределами планеты, чудо вдали от неё было немыслимо. «Эгоизм жертвенности», — повторил Павлыш слова Варнавского.

Павлыш и в самом деле паршиво себя чувствовал. И он видел, как трудно Светлане. Но если они были больны — больны временем, то он, доктор Павлыш, не знал, что от этого помогает. Он украдкой пощупал пульс. Пульс был учащённым. Но от усталости или так организм отзывался на ускоренный бег минут, нарушающий биологические часы, тикающие в каждом организме?

— Я полежу, — вдруг сказала Светлана. — Я немного полежу и вернусь.

— Иди, — сказала Людмила. Она не смотрела на Светлану. Она обвиняла её в слабости. А может, собственная выдержка Людмилы ещё ярче высвечивалась на фоне слабостей окружающих?

Павлыш проверял результаты лапутянских, как он называл их для себя, опытов Людмилы. Но и сам ничего лучше придумать не мог. Он привык к системе, к последовательности, к послушной последовательности причин и следствий. Ему не приходилось соревноваться со временем, причём выходить на этот бой безоружным. Одной настойчивости и веры, как у древних христиан, выходивших с крестом в руке на арену Колизея в Риме против разъярённых львов, было мало. Львы, если против них не вооружиться, побеждают.

Пожалуй, это была первая воистину трагическая ситуация, в которую попал Павлыш. В ней была предопределённость. За тонкими перегородками лежал человек, который умирал в четвёртый раз. И старался уменьшить боль лишь для того, чтобы успеть написать, оставить после себя то, что ещё было живо в его мозгу. Осуждать Варнавского или восторгаться им? Кто здесь герой, кто жертва? Павлыш поймал себя на том, что рассуждает высокопарно, как в высоком жанре.

В этой трагедии Павлыш не только зритель. Он и участник. Пульсирующая головная боль напоминает, что в конце пути спасение одного может обернуться гибелью остальных. Но ни он, ни толстый добряк Штромбергер, ни маленькая Цава, ни отчаянная Людмила, ни даже Варнавский не в состоянии остановить эту всё ускоряющуюся карусель.

Вошла Светлана. Значит, она так и не смогла заснуть.

— Карлу кажется, — сказала она деловито, — что его стул лучше, чем в прошлый раз.

Людмила сразу убежала.

Они пробовали на Варнавском всевозможные препараты. Весь день Павлыш старался остановить их, он допускал лишь те средства, что были заведомо безвредны. Хотя как докажешь, что они безвредны для организма в таком состоянии. Смертельной может стать даже валерьянка.

Примерно через час Павлыш понял, что больше не в состоянии сидеть в лаборатории, и пошёл к себе отдохнуть. Людмила вроде и не заметила его ухода.

Павлыш лёг на койку, заложив руки за голову. Он не стал раздеваться. Голова раскалывалась так, что всё становилось безразлично — лишь бы боль прошла. Он понимал, что надо встать и думать, что-то делать… И лежал. За иллюминатором была чернота. Без звёзд.

Если они не улетят, то следующий виток отступления будет ещё короче. Потом ещё короче… Наверное, всё же надо попытаться взлететь. У них в случае удачи будет три дня. Три дня полёта, может, связь с проходящим кораблём… Мало ли бывает случайностей… Взлететь, взлететь, убежать отсюда…

Послышался стук в перегородку. За перегородкой была каюта Варнавского. Стук повторился. Он был тихим, осторожным. Павлыш заставил себя подняться. Хорошо бы оставить голову здесь, на койке.

Павлыш вышел в коридор. Никого.

Он заглянул в каюту.

Варнавский лежал. Лицо его было синим.

— Павлыш, — сказал он, — у нас всего несколько минут. Слушайте.

Варнавский старался говорить быстро, но губы плохо слушались его.

— Я почти кончил, — продолжал Варнавский. — Времени не хватило. Сами понимаете. Да закройте дверь, они могут услышать! Если они снова сделают прыжок обратно, плёнки погибнут. Я наговорил на плёнки, понимаете, и плёнки погибнут, потому что я уже не могу писать.

Варнавский повторял фразы, словно хотел вдолбить их в голову Павлышу:

— При обратном переходе плёнки стираются. А мне в следующий раз уже не вспомнить. Пружинный эффект снижает деятельность мозга. Снова мне не сделать. Возьмите плёнки.

— Вы думаете, что я взлечу?

— Нет. Вы не взлетите. Это невозможно. Вы должны взять плёнки. Никому ни слова. Они пленники чувства долга. Если можно что-то сделать, надо делать. Это парадокс. Он никуда не ведёт. Если они ещё раз сделают прыжок, то я уже не сделаю теории. Понимаете? Тогда я зря жил. Мне легче умереть, если я жил не зря. Мне нужно умереть, чтобы жить не зря. Всё очень просто, вы возьмёте плёнки, и пока никому ни слова. И потом сделаете ещё одну вещь. Очень просто. Я знаю. Пульт управления компьютером, который высчитывает и производит прыжок, под станцией. Там люк, вы видели. Вам нужно спуститься туда сейчас. Это просто. Вам надо взять что-то тяжёлое и спуститься. Возьмите этот камень. Сувенир, я его взял как сувенир. В день прилёта. Я думал увезти его на Землю. Камень, который путешествовал во времени. Возьмите его. В правой части пульта под стеклом контакты подачи энергии на установку. Разбейте стекло. Разбейте стекло и контакты. Вы поняли? Они не смогут вернуться во времени. И тогда моя работа будет цела. Это самое главное. От человека остаётся только работа, вы понимаете? Вы должны это сделать…

Варнавский закрыл глаза. Павлыш увидел, как его рука, вся в синей сыпи, тянется к камню, лежащему на столе.

— Ну! — сказал Варнавский хрипло.

Павлыш подошёл к столу. Кассеты лежали аккуратной стопкой.

— Три верхних, — сказал Варнавский, не открывая глаз.

Павлыш взял кассеты.

— Теперь идите. Камень! Камень!

Павлыш стоял.

— Я не могу, — сказал он.

— Идиот. Вы убийца…

В словах не было чувств. Была только усталость.

— Я понимаю, — сказал Павлыш. — Но, может быть, не сотрётся?

— Сотрётся. Обязательно сотрётся. Вы же видите, что я не могу подняться. Я прошу вас! Не только ради меня. Ради Людмилы, Светланы, ради вас самого! Вы же не перенесёте ускорения времени. Никто не перенесёт. Жертвенность — это плен.

То, что просил сделать Варнавский, было самым простым, разумным, и, вернее всего, Варнавский был прав — выход один. Павлыш мысленно уже спустился к компьютеру и разбил стекло. И тогда ещё через день, задыхаясь от боли, Варнавский умрёт. Инвариантно. Как если бы это была станция геологов. Но оставался маленький шанс, оставалась надежда на чудо — ещё три дня, послезавтра Варнавский проснётся здоровым, у него и у них будет ещё три дня. И что-то получится. Ничего не получится, понимал Павлыш, но послушаться Варнавского — означало убить его.

— Ну как вы не понимаете, — повторял Варнавский. — Я сам не могу дойти. Я опоздал. Я хотел кончить и опоздал.

Голова Павлыша раскалывалась. Он протянул руку к камню. Но рука не послушалась его.

Вошёл Карл.

— Вы здесь? — Он ничуть не удивился. — Людмила говорит, что есть надежда. Она говорит про какие-то квасцы. Она просит вас прийти. Как ты, Павел?

— Он тоже трус, — сказал Варнавский. — Он, как и ты. Штромбергер взглянул на Павлыша.

— Я вас понимаю, — сказал он.

7

С квасцами ничего не получилось. Людмила просто очень хотела, чтобы получилось. Но прошёл час, прежде чем Павлышу удалось разубедить Людмилу. Павлыш понимал, что уходить нельзя. Прошли ещё минуты. Потом Светлана упала в обморок. Тихо съехала на пол.

— Ну вот! — Людмила сказала это так, словно Светлана притворялась.

Павлыш наклонился над Светланой, расстегнул ей ворот.

— Вам помочь? — спросила Людмила.

— Нет, сейчас я сам всё сделаю. В этом, по крайней мере, я разбираюсь.

Он с трудом поднялся, подошёл к медицинскому шкафу.

Людмила тоже поднялась.

— Я пойду к Павлу, — сказала она. — Карл забудет сделать ему укол.

Карл не дал ей уйти — он вошёл в лабораторию.

— Я сделал укол. Он спит. Не ходи. Что со Светланой? Ей плохо?

— Ему не лучше? — спросила Людмила.

Павлыш дал Светлане понюхать старого доброго нашатыря. Когда она пришла в себя, заставил выпить фирменную смесь — её Павлыш изобрёл на четвёртом курсе. Весь институт принимал перед экзаменами. Целый месяц Павлыш был самым популярным человеком на курсе.

— Как накопители? — спросила Людмила.

— Завтра, — сказал Карл. — Боюсь, что сегодня ещё не хватит энергии.

— В прошлый раз хватило четырёх дней.

Карл развёл руками.

— Ночью я буду сидеть у него сама, — сказала Людмила. — Вы спите. Все спите. Завтра переход. Мне нужно, чтобы все были бодрые.

— Прости, — сказала Светлана.

И в этот момент мигнул свет. Раз, два.

— Что такое? — спросила Людмила. — Ещё этого не хватало!

Павлышу показалось, что станция вздрогнула. Чуть-чуть.

— Что случилось? — закричала Людмила. Она первой побежала к двери. Остальные за ней. Павлышу пришлось подхватить Светлану — ноги её плохо держали.

Со стороны они, наверное, выглядели смешно. Им казалось, что они бегут, а они плелись, держась за стены.

Дверь к Варнавскому была открыта.

Кровать пуста.

— Где он? — Людмила готова была вцепиться в Карла ногтями. Павлыш оставил Светлану, она сразу прислонилась к стене, и попытался встать между Карлом и Людмилой. — Почему ты ушёл?

— Он не мог встать, — сказал Карл. — Я знаю, в таком состоянии он не мог встать. Он спал.

Людмила уже не видела их, она смотрела вдоль коридора. Потом бросилась в его конец. Павлыш не сразу понял, почему. Потом увидел, что Людмила рванула дверь в переходник — шлюзовую камеру. Она решила, понял Павлыш, что Варнавский вышел наружу. Чтобы погибнуть.

— Нет, — сказал Карл. — Этого быть не может. Ты же знаешь, если человек выходит в шлюзовую, раздаётся сигнал по всей станции. Ты же знаешь.

И всё же Людмила начала набирать код на двери, потом потянула её на себя. Дверь отошла с трудом.

Внутри загорелся свет. Зазвенел резкий сигнал. Внешний люк был заперт.

— Где же? Где же, где же? — как заклинание, повторяла Людмила.

Светлана, перебирая руками по стене, дошла до трапа вниз, к компьютеру. У трапа валялась пустая полоска от таблеток.

Людмила тоже увидела её.

Она первой спустилась по трапу.

Варнавский лежал головой на пульте. В руке, среди осколков стекла виднелся камень. Варнавский не выпустил его.

Он был мёртв. Павлыш почему-то подумал, что он был мёртв уже когда разбивал стекло. Разумеется, в его состоянии невозможно было добраться до пульта. Он не мог спуститься по трапу, он просто упал вниз. Уже потом Павлыш узнал, что у Варнавского была сломана рука. Не та, конечно, что с камнем.

Людмила молчала, пока они поднимали Варнавского. Лицо его было спокойно.

Потом Павлыш пошёл спать. Время на планете спешило, и надо было выдержать, пока оно успокоится, догнав вселенную.

Ложась, Павлыш вынул из кармана кассеты Варнавского. И спрятал их к себе в сумку, на самое дно. Он отдаст их Людмиле потом, когда она придёт в себя.

Он заснул быстро, проваливаясь в бесконечную пропасть, словно под наркозом. Последней его сознательной мыслью было: «А всё-таки Карл дал себя уговорить. Не до конца. Но дал. Он ушёл и не пустил Людмилу…»

Несколько раз Павлыш просыпался. После коротких, бегущих кошмаров. Часы его тела никак не могли смириться с тем, что время вокруг движется неправильно.