Пленники небес

Глава 1

Моя лодка только что миновала Южный пролив, между островами Пекан и Марш. К югу нес свои зеленоватые, в белых барашках волны Гольфстрим, а за моей спиной осталась длинная широкая полоса побережья Луизианы, и не полоса вовсе, а куча сырого песка да заросли морской травы, замшелые поваленные стволы кипарисов и бесконечный лабиринт каналов и заливов, поросших японскими водяными лилиями, чьи пурпурные цветы с треском распускаются по утрам, а корни могут, подобно проволоке, наглухо застопорить гребной винт лодки. Дело было в мае, дул теплый бриз, наполняя воздух запахом соленых брызг и белой форели, косяки которой кормились неподалеку. Высоко в небе парили пеликаны, их распростертые крылья сверкали на солнце; внезапно один из них, сложив крылья, камнем падал вниз и с плеском уходил под воду и так же внезапно взмывал вверх с трепещущей серебристой рыбкой в мешковатом клюве. Рассвет предвещал непогоду; я знал, что к полудню с юга поползут грозовые тучи и резко похолодает, словно кто-то решит выкачать весь теплый воздух из-под небесного купола, как из гигантской, темного стекла бутыли, и на потемневшем небе засверкают молнии.

Я всегда любил Мексиканский залив — в шторм ли, зимой ли, когда полоса прибоя покрывалась неровным зеленоватым льдом. Даже когда я служил полицейским в Новом Орлеане, я жил в плавучем доме на озере Понтшартрен, а в выходные рыбачил близ округа Лафурш и в бухте Баратария, и хотя работал в убойном отделе, иногда дежурил с ребятами из полиции нравов только затем, чтобы выйти в море на катере береговой охраны, когда они преследовали наркоторговцев.

Теперь, когда у меня было заведеньице на отмели к югу от Нью-Иберия — я держал небольшую лодочную станцию и торговал приманкой для рыбалки, — мы с моей женой Энни выходили на небольшом танкере в Южный пролив половить креветок. Танкером наше суденышко называлось потому, что давным-давно оно было построено по заказу одной нефтедобывающей компании для ремонта километров длинного толстого изоляционного кабеля и перевозки сейсмических приборов, используемых для поиска нефтяных месторождений в открытом море; это было длинное узкое плоскодонное судно, оборудованное крайслеровским мотором, двумя гребными винтами и притулившейся у самого края кормы рулевой кабиной. Мы с Энни установили на борту пару морозильных камер, контейнер для приманки, лебедки для сетей, оборудовали маленький камбуз, помещения, где хранились рыболовные снасти, акваланг-скуба и прочее снаряжение для погружения под воду. У нас был даже огромный полотняный зонт с надписью Cinzano, под сенью которого можно было разместить складной стол и пару стульев.

В погожие деньки мы рыбачили в проливе, и нос лодки едва не уходил под воду под тяжестью сетей, до отказа набивали морозильные камеры бело-розовыми креветками, ловили удочками остроперых сомиков, а потом обедали в камбузе, пока теплый ветер раскачивал лодку на якоре. В то утро Энни сварила полную кастрюльку крабов и креветок и чистила их в миску, чтобы потом смешать с напичканным специями рисом, который мы захватили из дома. Я не удержался от улыбки, наблюдая за ней; она была родом из Канзаса, ветер шевелил золотистые завитки волос на ее затылке, а глаза у нее — голубее не сыщешь. На ней была выцветшая мужская джинсовая рубаха, белые парусиновые брюки и матерчатые сандалии на босу ногу. Она научилась чистить рыбу с креветками и управлять лодкой в шторм не хуже уроженок здешних мест, но для меня так и осталась канзасской девчонкой, сотканной из голубых колокольчиков и золотистых подсолнухов, ковыляющей на высоких каблуках, девчонкой, которая всегда пугалась людей другой культуры и со «странностями», как она это называла, хотя сама выросла среди пацифистов из фермерских семей, народа настолько эксцентричного, что просто не знала, каким должен быть нормальный, обычный человек.

Загар у нее не сходил даже зимой, а такой нежной кожи я ни у кого еще не встречал. Когда я смотрел ей в глаза, в них играли лукавые огоньки. Она поймала мою улыбку, поставила кастрюлю с креветками на место и прошла мимо, как бы собираясь проверить удочки; тут я почувствовал ее сзади себя, ее грудь касалась моей головы, ее руки взъерошили мне волосы, и они нависли над моими глазами подобно клубку черных змей, ее пальцы ласкали мне лицо, жесткие усы, плечи и шрам от укола отравленным бамбуковым шестом на животе, похожий на плоского серого червя, и ее невинные ласки вновь заставили меня забыть возраст, былые любовные приключения и больную печень. Может быть, я вел себя как дурак или, лучше сказать, влюбленный дурак, ведь юности ничего не стоит соблазнить стареющего самца. Но ее любовь была больше чем соблазн, мучительная и неотступная — даже после года супружеской жизни она отдавала мне всю себя, ничего не прося взамен. На ее правой груди была родинка клубничного цвета, которая во время любовных утех от прихлынувшей крови становилась кроваво-красной. Она подошла ко мне, уселась мне на колени, вытерла рукой тонкую струйку пота, стекавшую по моей груди, ее кудри касались моей щеки. Она поерзала на моих коленях, ощутив под собой мое тело, хитро посмотрела мне в глаза и прошептала на ухо, будто кто-то мог нас услышать:

— Давай достанем из шкафа надувной матрасик.

— А вдруг над нами пролетит самолет береговой охраны, тогда что?

— Мы им помашем.

— А если одна из катушек выйдет из строя?

— Я постараюсь занять тебя кое-чем другим.

Я отвернулся от нее и посмотрел в южную сторону горизонта.

— Что там, Дейв?

— Самолет.

— Тебя часто пыталась соблазнить собственная жена? Не упусти свой шанс, шкипер.

Ее голубые глаза светились смехом.

— Нет, взгляни. С ним что-то не так.

Это был ярко-желтый двухмоторный самолет, и сзади от кабины за ним по всему горизонту тянулась черная полоса дыма. Пилот старался как мог, выжимая все возможное из обоих двигателей, но машину бросало из стороны в сторону, она стремительно теряла высоту, падение становилось неотвратимым. Самолет пронесся мимо нас, и через стекла кабины я мог различить лица людей. Из рваной дыры в передней части хвоста машины клубами шел дым.

— О Дейв, кажется, я видела там ребенка, — испуганно сказала Энни.

Должно быть, пилот пытался направить машину к острову Пекан, чтобы там приземлиться на брюхо в соленую морскую траву, но вдруг сверху подобно обрывкам мокрого картона посыпались останки рулевого механизма; самолет резко завалился на левый бок, описал в воздухе полукруг, оба двигателя заглохли, повалил густой, черный, как от горящей нефти, дым, и машина, накренившись на одно крыло, пронеслась над водой, подпрыгнула в воздухе, как заводная игрушка, перевернулась и плюхнулась в воду, подняв тучу водорослей и зеленовато-белых брызг.

Вода кипела и бурлила вокруг раскаленных двигателей, стремительно заливаясь внутрь сквозь пробоину в корпусе. В считанные секунды самолет ушел на глубину. Я не видел дверцу кабины, но продолжал ждать, что кто-нибудь выплывет на поверхность в спасательном жилете. Вместо этого появлялись лишь пузыри выходившего из кабины воздуха да мутная пленка масла и бензина постепенно затеняла солнечные блики, игравшие на тонущих крыльях.

Энни связалась по рации с береговой охраной. Я поднял якорь с илистого дна и бросил на палубу, лязгнула цепь. Затем я завел мотор, услышал, как закашляли выхлопные трубы, и пустил судно полным ходом к месту крушения. Ветер швырял мне в лицо холодные брызги пены. Все, что теперь было видно на месте падения самолета, — это золотистые блики, игравшие на расплывшемся сине-зеленом пятне бензина и смазки, что вытекли из пробитого топливного бака.

— Возьми руль, — сказал я.

Я увидел, что она задумалась.

— Мы не добавили кислорода в баллоны после прошлого раза, — сказала она.

— Там еще есть достаточно. В любом случае здесь не глубже двадцати пяти футов. Если они не увязли в иле, я смогу открыть дверцы.

— Дейв, тут глубже. Ты прекрасно это знаешь. Где-то тут проходит впадина.

Я достал из машинного отделения пару баллонов с кислородом и посмотрел на индикатор. Оба почти пусты. Затем разделся до плавок, прицепил водолазный пояс и надел один из баллонов, а второй привязал к руке. Потом принес лом.

— Пришвартуйся где-нибудь на расстоянии, чтобы тот, кто будет подниматься, не попал под лодку, — сказал я.

— Оставь второй баллон мне. Я с тобой. — Она вырубила двигатель, и судно закачалось на волнах. Загорелое лицо ее забрызгало водой, к влажному лбу липли пряди волос.

— Ты нужна здесь, детка, — сказал я, направляясь к борту.

— Иди ты к черту, Дейв, — услышал я сквозь грохот металлических баллонов, когда погружался в воду.

Дно Мексиканского залива — настоящий музей истории мореходства. За много лет погружений с маской или с аквалангом я навидался всякого. Мне попадались поросшие кораллами пушечные ядра с испанских кораблей, учебные торпеды ВМФ США, сплющенный корпус нацистской подлодки, затопленной в 1942-м, лодка наркоторговцев, которую они пустили на дно прежде, чем береговая охрана их схватила, и даже покореженная буровая вышка, на которой больше двадцати лет назад утонул мой отец. Она лежит на боку в мутной воде на глубине восьмидесяти футов, и в тот день, когда я спустился туда, где она лежала, ее стальные тросы с лязгом стучали по опорам, словно кто-то колотил молотком по острию огромной пилы.

Самолет лежал, перевернувшись, на краю впадины, его пропеллеры намертво засели в сером песке. Из его крыльев и окон поднимались мириады воздушных пузырьков. По мере того как я погружался глубже, вода становилась все холоднее, и я видел, как по корпусу самолета ползают крабы, снуют морские окуни и мелькают бесшумные тени скатов, поднимающих фонтанчики песка своими плавниками-крыльями.

Я подобрался к дверце кабины, снял с руки запасной баллон и посмотрел в окно. И увидел пилота; он плавал вниз головой, течение колыхало его светлые волосы, а зеленые глаза, походившие на стеклянные шарики, смотрели на меня невидящим взглядом. К соседнему креслу была пристегнута низкорослая, плотно сбитая женщина с длинными черными волосами, ее руки болтались у лица взад-вперед, словно пытаясь отогнать внезапное осознание неминуемой гибели. Мне и раньше приходилось видеть утопленников, на их лицах было застывшее выражение ужаса, как и на лицах погибших от разрыва снаряда, которых я видел во Вьетнаме. Мне оставалось лишь надеяться, что эти двое недолго мучились.

Я поднимал тучи донного песка и пытался хоть что-то разглядеть сквозь стекла задней дверцы в мутной зеленовато-желтой воде. Я распластался во весь рост, держась за ручку дверцы, и вновь прижался маской к стеклу. Мне удалось разглядеть крупного темнокожего мужчину в розовой рубахе, пузырившейся вокруг его тела, а рядом с ним — женщину, которая выскользнула из-под ремня безопасности. Она была такая же плотно сбитая, как и та, в кабине, с таким же скуластым, грубым лицом, подол ее цветастого платья обвился вокруг головы. Кислород в баллоне закончился — и тут же я с содроганием увидел, что в кабине есть кто-то живой.

Я смог различить маленькие босые ноги, ходившие взад-вперед, как ножницы, и вытянутый вперед, как у рыбки-гуппи, рот, погруженный в воздушный мешок на заднем сиденье кабины. Я отстегнул пустой баллон и рванул ручку двери, но она намертво застряла в иле. Я снова дернул дверь, приоткрыл ее на полдюйма, просунул туда лом и давил на него до тех пор, пока не почувствовал, что петля подалась и дверь со скрипом начала освобождаться из песка. Но мои легкие уже ныли от нехватки воздуха, и я стиснул зубы; ребра готовы были разорвать мою грудь изнутри.

Я уронил лом, подхватил запасной баллон, открыл створку и засунул в рот трубку. Внутрь стал поступать воздух, прохладный, как ветер ранней весной. Я сделал несколько глубоких вдохов, прочистил маску, захлопнул створку баллона и полез в кабину за девочкой.

Но на моем пути встало тело мужчины в розовой рубахе. Я рывком ослабил карабин его ремня безопасности, надеясь вытащить за рубаху. Должно быть, он сломал шею; голова его болталась, будто на цветочном стебле. Тут рубаха с треском порвалась, и я увидел над его правым соском красно-зеленую татуировку с изображением змеи; в моем мозгу подобно фотовспышке пронеслись воспоминания о Вьетнаме. Я схватил ремень, засунул ему под мышку и протолкнул его внутрь кабины. Тело мужчины, медленно описав дугу, опустилось между креслом пилота и передним пассажирским сиденьем; лицо с открытым ртом легло на колено пилоту, словно в шутовском поклоне.

Мне надо было как можно скорее достать девочку из кабины и поднять на поверхность. Я видел, как шевелится воздушный мешок, из которого она дышала, места было недостаточно, я не мог протиснуться к ней и объяснить, что надо делать. К тому же она была не старше пяти лет и вряд ли говорила по-английски. Я легко ухватил ее маленькое тело и замер, моля Бога, чтобы она догадалась, что я собираюсь делать, затем вытащил упирающуюся малышку из кабины.

Всего лишь на секунду я увидел ее лицо. Она уже захлебывалась, глотая воду открытым ртом, с расширенными от ужаса глазами. Течение колыхало короткие черные волосы, а на загорелых щеках появились бледные, бескровные пятна. Мне пришло в голову засунуть ей в рот кислородный шланг, но я вовремя сообразил, что для этого надо будет очистить его от воды, что представлялось невозможным, а без этого она задохнется задолго до того, как мы поднимемся на поверхность. Я отстегнул свой водолазный ремень, швырнул его в песок, обхватил тело девочки и рывком стал подниматься.

Вверху уже можно было различить очертания нашей лодки. Энни вырубила двигатель, и лодка вращалась взад-вперед вокруг якорной цепи. Я находился без воздуха уже почти две минуты, в мои легкие точно кислоты налили. Я вытянул ноги, толчками продвигаясь к поверхности воды, изо рта у меня выходил воздух, казалось, я скоро не выдержу и сделаю судорожный вдох, и тогда ледяная вода закупорит мне грудь как цемент. Но блики солнечного света над головой становились все ярче, словно пляшущие язычки пламени, вода — все теплее, и вот я уже касаюсь охапки красно-бурых водорослей, колыхавшихся на волнах, — и мы уже на поверхности, на горячем ветру, а над нами — голубой купол неба, и высоко-высоко в нем парят коричневые пеликаны. Казалось, они салютуют нам сверху, как небесные часовые.

Я ухватился рукой за борт лодки и передал Энни свою ношу. Тело ребенка показалось мне легким как пушинка. Энни втащила девочку наверх и шлепала ее по голове и щекам до тех пор, пока она не закашлялась и ее не стошнило на колено Энни. Я был еще слишком слаб, чтобы взобраться в лодку сразу. Вместо этого я продолжал тупо смотреть на красные пятна на бедрах малышки — это мать толкала ее к спасительному воздушному мешку, перед тем как погибнуть самой. И подумалось мне: сюда бы тех, кто раздает медали за отвагу, вот где они бы узнали, что такое настоящее мужество.

Я слышал, что попадание воды в легкие может впоследствии вызвать их воспаление, поэтому мы с Энни сразу отвезли девочку в Католическую больницу городка Нью-Иберия, где прошло мое детство. Больница представляла собой серое кирпичное здание, во дворе которого росли дубовые деревья, вдоль аллей на подпорках красовались глицинии, усыпанные пурпурными цветками, а на лужайках цвел красно-желтый гибискус и пламенели азалии. Мы вошли внутрь, Энни с девочкой отправились в приемный покой, а я сел напротив стола, за которым заполняла бланк дородная монахиня.

У нее было широкое и плоское, как блин, лицо, а белый монашеский плат нависал над глазами, как забрало средневекового рыцаря.

— Имя девочки? — спросила она.

Я посмотрел на нее.

— Вы знаете ее имя? — вновь спросила она.

— Алафэр.

— Фамилия?

— Робишо.

— Это ваша дочь?

— Моя.

— Она действительно ваша дочь?

— Ну конечно.

Она хмыкнула и снова принялась писать. Затем:

— Схожу посмотрю, как она, и приду расскажу вам. А вы пока проверьте, правильно ли заполнен бланк.

— Я доверяю вам, сестра.

— На вашем месте я бы все-таки проверила.

Она грузно прошествовала по коридору, на ее талии колыхались четки из черных бусин. У нее было сложение борца-тяжеловеса. Через несколько минут она вернулась, и мне вновь стало не по себе.

— Ну и семейка у вас, — сказала она. — Вы знали, что ваша дочь говорит только по-испански?

— У нас в Берлитце все такие.

— Да вы остряк, — заметила она.

— Как она, сестра?

— В порядке. Только очень напугана, но справится, она ведь из хорошей семьи. — И ее широкое бугристое лицо расплылось в улыбке.

К полудню, когда с юга поползли дождевые облака, мы как раз пересекли подъемный мост через залив и поехали по восточной стороне Главной улицы, в сторону окраины. Дома по восточной стороне были довоенного, викторианского стиля, с площадками, выходящими на море, террасами, застекленными верандами на первом этаже, мраморными портиками, псевдоантичными колоннами, иногда попадались даже сверкающие на солнце ослепительно белые бельведеры, где рос жасмин и декоративный виноград. Девчушка, которую я не раздумывая назвал Алафэр (так звали мою мать), сидела между нами на сиденье моего пикапа. Монахини забрали ее мокрую одежду и выдали взамен выцветшие джинсы и слишком большую для нее футболку с надписью New Iberia Pelicans. Лицо девочки было усталым, глаза — бесцветными и невидящими. Мы миновали еще один подвесной мост и остановились рядом с негром, торговавшим фруктами и всякой снедью под сенью огромного кипариса на самом берегу залива. Я купил нам три поджаренные кровяные колбаски, завернутые в вощеную бумагу, мороженое и кулечек клубники. Энни кормила Алафэр мороженым из маленькой деревянной ложечки.

— Маленькому ротику — маленький кусочек, — приговаривала она.

Алафэр сонно моргала и послушно открывала рот.

— Зачем ты соврал монахиням? — вдруг спросила Энни.

— Ты о чем?

— Дейв...

— Она, вероятно, из нелегальных эмигрантов. Зачем монахиням лишние проблемы?

— И что с того, что она — нелегал?

— Я не верю бюрократам из департамента, вот что.

— Вот он, голос совести новоорлеанского полицейского управления.

— Энни, управление высылает их из страны.

— Но они же не станут высылать ребенка, ведь не станут же?

Я не мог ей ответить. Но у моего папаши — рыбака и охотника, который работал на буровой вышке, не умел ни читать, ни писать и говорил на странной смеси французского, английского и местных наречий, — всегда было наготове меткое высказывание на все случаи жизни. Приблизительный перевод одного из них гласил: «Сомневаешься — не суйся». На самом деле он сказал примерно следующее (в данном случае обращаясь к состоятельному фермеру — нашему соседу): «Ты же мне не сказал, что твоя свинья залезла в мой сахарный тростник, так, и поэтому я не хотел ей зла, когда проехался по ней трактором, а потом мне пришлось ее съесть, вот».

Я ехал по грязной дороге в направлении своей лодочной станции. Пошел мелкий дождик, зашелестел дубовой листвой, пустил рябь по воде, зашлепал по листьям водяных лилий. Я услышал, как в зарослях лилий и тростника плескались приплывшие на кормежку лещи. Рыболовы уже начали возвращать взятые напрокат лодки, и два негра, которые на меня работали, натягивали брезентовый тент на сарайчик, в котором хранилась приманка, и убирали пустые пивные бутылки и бумажные тарелки из-под жареного мяса с деревянных телефонных тумб, служивших у меня столами.

Дом мой отстоял от залива на добрых сто ярдов, утопая в ореховых деревьях. Он был построен из некрашеных дубовых и кипарисовых бревен, с верандой, крытой жестяными листами, грязным двориком, садками для кроликов, ветхим сарайчиком на заднем дворе и парой грядок с арбузами в тени деревьев. Иногда, при сильном ветре, орехи пекан сыпались с деревьев и гулко стучали по жестяной крыше. Алафэр уснула на коленях у Энни. Когда я вносил ее в дом, она проснулась, взглянула на меня и снова закрыла глаза. Я устроил ее на кровати в боковой комнате, включил вентилятор и тихо прикрыл за собой дверь. Я сидел на веранде и слушал, как капли дождя шуршат в воде залива. В воздухе пахло листвой, сырым мхом, цветами и мокрой землей.

— Есть хочешь? — услышал я голос Энни.

— Попозже.

— Что ты тут делаешь?

— Ничего.

— А по-моему, ты пялишься на дорогу, — сказала Энни.

— Эти люди, из самолета. Тут что-то не так.

Она обняла меня за плечи.

— У меня проблема, начальник, — сказала она. — Мой муж вбил себе в голову, что он все еще работает в убойном отделе. Даже когда я пытаюсь его соблазнить, он вечно думает о чем-то своем. Что прикажете делать?

— Хорошо, что обратились. Всегда рад помочь.

— Ну, не знаю. Кажется, ты бы так и пялился на этот дождь.

— У меня это здорово получается.

— Вы уверены, что у вас есть для меня минутка, начальник? — Она обхватила меня руками и прижалась ко мне всем телом.

Я не мог перед ней устоять. Она была так красива. Мы отправились в спальню, где жужжал вентилятор и свет был приглушенным. Раздеваясь, она не переставала улыбаться мне, потом вдруг начала напевать: «Любовь моя, скорей иди ко мне, я так люблю тебя, любовь моя...»

Она уселась на меня верхом, так что ее грудь почти касалась моего лица, запустила руки в мои волосы, нежно и влюбленно заглянула в глаза. Каждый раз, когда я обнимал ладонями ее плечи, она целовала мои губы и крепче сжимала бедра; клубничного цвета родинка на ее правой груди стала кроваво-красной. Я чувствовал, как тает мое сердце, а чресла твердеют и ноют, я видел ее нежное лицо, оно вдруг стало таким маленьким... и вот что-то оборвалось у меня внутри, точно валун отрывается от скалы и с грохотом летит в пропасть.

Потом она улеглась рядом и закрыла мне глаза своими ладонями, вентилятор обдавал нашу постель прохладой, будто бы ветер дул с залива в рассветном сумраке.

Было уже за полдень, когда меня разбудил детский плач, словно ангел крылом коснулся; дождь продолжал лить. Я босиком прошел в спальню, где Энни прижимала к груди Алафэр.

— Все в порядке, — приговаривала она. — Это был просто плохой сон, правда же? Тебе все приснилось. А сейчас мы успокоимся, умоемся, причешемся и пойдем есть мороженое и клубнику с Дейвом и Энни.

Девочка крепко обнимала Энни и смотрела на меня широко раскрытыми от испуга глазами. Энни прижала ее к себе и поцеловала в макушку.

— Дейв, мы оставим ее у себя, — сказала она.

И вновь я не нашел что ответить. Весь вечер я просидел на веранде, уставившись на пурпурный закат над заливом, и слушал, как поют цикады и капает с веток дождь. Было время, когда дождь для меня был цвета виски «Джим Бим» или размытых неоновых витрин. Теперь это был просто дождь. Он пах сахарным тростником, росшими у залива кипарисами, золотисто-пурпурными цветами ялапы, что цвели в тени деревьев. Но пока я наблюдал, как носятся в саду светляки, в моей душе играла та же неуловимая музыка, из-за которой я ночи напролет просиживал в барах, глядя, как струи дождя заливают окна, размывая отражения неоновых огней.

Я продолжал смотреть на раскисшую дорогу, но там никого не было. Я видел лишь детишек, которые вышли в залив на пироге бить острогой лягушек, видел свет их фонарей, мелькавший среди тростников, слышал плеск весел. Позже я опустил жалюзи, выключил свет и улегся в постель рядом с Энни. Малышка спала с ней рядом. При свете луны я увидел, как Энни улыбнулась, не открывая глаз, потом положила руку мне на грудь.

Он приехал рано утром, когда солнце еще едва виднелось за верхушками деревьев и там и сям подсыхали лужи, его автомобиль забрызгал грязью семейство негров, которые направлялись на рыбалку. Я вошел в кухню, где Энни и Алафэр заканчивали завтрак.

— Почему бы вам не сходить к пруду покормить уточек? — спросил я.

— А мы как раз собирались в город купить ей что-нибудь из одежды, — ответила Энни.

— Это можно сделать позже. Вот вам остатки хлеба. Выходите через заднюю дверь и отправляйтесь через сад.

— В чем дело, Дейв?

— Да ни в чем. Так, ерунда. Потом расскажу. Давайте, быстренько.

— Ты никогда раньше не говорил со мной таким тоном.

— Энни, я серьезно, — ответил я.

Она быстро оглянулась, услышав звук подъезжающей машины, скрываемой листвой. Потом схватила пакет с хлебом, взяла Алафэр за руку н быстрым шагом повела ее через заднюю дверь, сквозь сад к пруду, находившемуся на краю участка. Один раз она оглянулась; ее лицо было взволнованным.

Он выбрался из своего серого служебного автомобиля, держа на руке полосатый льняной плащ. Это был мужчина средних лет, полноватый, при бабочке. Свои черные волосы он зачесывал набок, чтобы скрыть лысину.

Я встретил его на веранде. Он представился: Монро из службы иммиграции и натурализации Нового Орлеана. Говоря, он пристально всматривался в полумрак комнат за моей спиной.

— Извините, что не приглашаю вас в дом, но я уже собирался на работу, — сказал я.

— Ничего страшного. У меня к вам всего лишь пара вопросов, — ответил он. — Почему вы не стали ждать катер береговой охраны?

— А зачем нам было их ждать?

— Ну, вообще-то, обычно люди так делают. Из любопытства или еще чего. Не каждый же день самолеты падают.

— Моя жена дала им все координаты. И, кроме этого, на поверхности воды появилось масляное пятно. Мы-то им зачем?

Он хмыкнул и достал из кармана сигарету. Покрутил в пальцах, но зажигать не стал. Было слышно, как хрустит табачная крошка. «Кое-что не сходится. Водолаз обнаружил в самолете чемодан, в котором нашли вещи ребенка, маленькой девочки. Но никакого ребенка там не было. Вам это ни о чем не говорит?»

— Боюсь, мне действительно пора, мистер Монро. Если хотите, можете прогуляться со мной до лодочной станции.

— Похоже, вы не любите федералов.

— Я знаю их не так много, чтобы судить. Есть славные ребята, есть не очень. Полагаю, вы покопались в моем досье.

Он пожал плечами.

— По-вашему, зачем нелегальным эмигрантам таскать с собой детские вещи, если с ними не было ребенка? Я имею в виду тех самых людей с банановой плантации, которым удалось смыться из-под носа у Национальной гвардии. По крайней мере, так написали в газетах.

— Откуда я знаю?

— Ваша жена сообщила силам береговой охраны, что вы собираетесь нырять к месту крушения. Вы хотите сказать, что на борту было только трое человек?

Я уставился на него.

— В смысле — трое?

— Самолетом управлял священник по имени Меланкон, он из Лафайета. У нас на него кое-что было. Мы полагаем, что обе женщины были из Эль-Сальвадора. По меньшей мере, именно оттуда их и привез священник.

— А мужчина в розовой рубахе?

Он обалдело посмотрел на меня.

— Вы о чем?

— Я чуть не порвал ему рубаху. Он был на заднем сиденье. У него сломана шея и еще татуировка на груди.

Он покачал головой и закурил.

— Одно из двух: либо вы — талантливый сочинитель, либо знаете то, чего больше никто не знает.

— Вы хотите сказать, что я лгу?

— Я не в слова пришел сюда играть, мистер Робишо.

— А мне кажется, вы именно за этим и явились.

— Как вы и догадались, я и вправду кое-что про вас узнал, перед тем как прийти сюда. Кое-что весьма интересное.

— Что же именно?

— На вашей совести — три человеческих жизни. Один из этих троих был важным свидетелем и находился под охраной. Согласитесь, уже кое-что. Вы что, хотите, чтобы я явился с ордером?

— Не думаю, чтобы мне захотелось встречаться с вами еще раз. Вы не там копаете, приятель. Ваши ребята нарыли кое-что, а вам не сказали.

Я увидел, как мрачнеет его взгляд.

— Это не ваше дело, — сказал он.

— Я вам вот чего не сказал. Вчера вечером мне позвонили из полиции Нового Орлеана. Я сообщил им, что на борту было четверо. Вы еще скажите, что я не умею считать.

— Мы сами знаем, что делать. Ваше дело — рассказать все, что знаете, и мы с вами поладим.

— Думаю, вы слишком долго имели дело с нелегалами. Полагаю, вам стоит хоть иногда думать, что говорите.

Он бросил сигарету на землю, раздавил ее носком своего ботинка и улыбнулся, садясь в машину. Солнечный луч упал на его лицо.

— Что ж, большое вам спасибо. Всегда приятно слышать, что ты на правильном пути.

— И еще. Когда вы заезжали, вы обрызгали людей. Так что выезжайте аккуратнее.

— Как скажете. — Он улыбнулся и медленно развернул автомобиль.

Браво, Робишо, подумал я. Всегда приятно сунуть палку в осиное гнездо. Ну а что прикажете делать в подобных случаях? В сущности, большинство федералов — неплохие ребята. Единственное, чего им не хватает, — это воображения, им удобно действовать в рамках оговоренных правил, и приказы у них не обсуждаются. Но стоит напороться на «не самых лучших» и, не дай бог, они смекнут, что ты их боишься, — живьем шкуру спустят.

Я пришел на станцию, добавил льда в пиво и коктейли, выбросил из садка с приманкой дохлых червей, разжег огонь в разбитой нефтяной бочке на заднем дворе, служившей мне жаровней, смазал маслом и специями двадцать пять фунтов курятины и свиных котлет, которые планировал зажарить и распродать в обед; наконец налил себе «Доктора Пеппера», добавил колотый лед, мяту и пару вишенок и уселся со стаканом в руке за столик под навесом. На том берегу залива несколько черных ловили удочками рыбу в тени кипариса. На их головах красовались соломенные шляпы; они сидели в ряд на деревянных табуретах, неподвижно держа в руках тростниковые удочки. Никак не могу взять в толк: почему негры всегда рыбачат, сбившись в кучу, и не покидают насиженного места, даже если рыба не клюет, но уж если один негр ничего не поймает, то не поймает больше никто. Внезапно один из пробковых поплавков задергался, затем заскользил вдоль плоских листьев водяных лилий и резко ушел в глубину; маленький мальчик резко потянул удилище вверх и вытащил гигантскую рыбу-солнечника; ее брюхо и плавники так и полыхали огнем. Ребенок ухватил рыбу одной рукой, а другой вытащил из ее рта крючок, запустил руку в воду и достал сплетенный из ивовых прутьев садок, в котором уже трепыхались голубой тунец и пучеглазый окунь.

Но даже эта сценка, на пару минут вернувшая мне юность, не смогла заставить меня забыть уродливый шрам черного дыма на голубом лике небосвода и женщину, почти захлебнувшуюся водой и бензином, но продолжавшую держать свое дитя у спасительного мешка с кислородом.

В тот же день я съездил в Нью-Иберия и купил местную газету. В ней сообщалось, что на борту потерпевшего крушение самолета были обнаружены тела троих человек, в том числе католического священника. Источником информации назывался полицейский участок округа Сент-Мэри. Это могло означать одно из двух: либо ребятам из участка сообщили лишь о троих погибших, либо только три тела были доставлены в кабинет коронера.

Следующее утро выдалось жарким и солнечным; моя лодка вновь миновала Южный пролив. Я бросил якорь в беспокойные волны, надел ласты, закрепил баллон с воздухом, предусмотрительно наполненный накануне, нацепил пояс, перевалился за борт и, окруженный тучей пузырьков, начал погружаться на глубину, туда, где на краю впадины лежал самолет. От дождя вода приобрела мутновато-зеленый цвет, но сквозь маску я видел отчетливо на расстоянии фута. Я проник внутрь через хвостовую часть и стал пробираться к кабине. Дыра, из которой в тот роковой день валил черный дым, зияла заостренными иззубренными краями; их загнуло вперед, как артиллерийский снаряд выворачивает поверхность стальной брони.

Дверцы кабины были открыты, все, что было в ней, подняли на поверхность. Все, да не все. На придонных волнах колыхалась рваная розовая рубаха. Она зацепилась за гвоздь в полу. Я отодрал ее от пола, скатал в комок и стал подниматься на поверхность, где маячил желтовато-зеленый свет.

Я давно научился ценить маленькие подарки судьбы и не терять их попусту. Очутившись на борту, я развесил рубаху для просушки на рыболовных крючках. Горячий ветер мигом высушил ее, от соленой воды ткань стала жесткой на ощупь.

Я достал из ящика с инструментами пластиковый пакет, отнес рубаху в рулевую рубку, где не было ветра, и стал отпарывать карманы острым, как лезвие бритвы, ножом фирмы «Пума». Я извлек огрызок карандаша, табачные крошки, раскисшие спички, маленькую расческу, пачку корпии и, наконец, соломинку для коктейля.

Деревянную соломинку для коктейля, завернутую в тонкую бумагу. На ней наверняка было что-то написано: на бумаге алело чернильное пятно, как след от губной помады.