Плесень

А Геннадий Васильевич, покойничек - спасибо ему, всем пособил. И гроб стройгруппа сладила, и автобус дал фабричный, и денег у директора выписал, и на поминки в столовую пришел. А через год, чуть ли не день в день, следом за Иваном и отправился. А такой здоровый был, как Иван. В любой мороз пиджачишко набросил, и давай с Ивановым фляги таскать. Не то что нынешний, весь из себя, только что брать и умеет.

Ну, похороны у Геннадия Васильевича пышные были, с Иваном не сравнить. Оно и понятно. Он же в приятелях с Фридманом был. Тот постарался, ничего не скажешь. Вся фабрика поминала, управление в ресторане, рабочие на фабрике. Продуктов привез... И водка ящиками. Но и то, не из своего же кармана. Деньги фабричные были. Интересно, по какой статье они их списывают? Да и скинулись, кто сколько мог. Впрочем, те, что с людей собрали, те вдове пошли. Да и директор деньги выделил, и профком, наверное, и краевое управление... Скоробогатов был компанейский, приятели - по всему городу, с любым мог и выпить и поговорить. Если душа Геннадия Васильевича и впрямь летала над поминками, доволен он остался, это уж, конечно. И слов много красивых сказали, и народу много было на кладбище и в ресторане, и цветов не пожалели. Иванюта выступил. Все вспомнил доброе, как положено. Пообещал, что не забудут. Сказал, через год, как сядет земля, оградку сделают, памятник хороший поставят.

Вчера, поплакав над Иваном да рассказав ему про жизнь свою да про Ирку, заглянула Римма Михайловна на могилку Геннадия Васильевича, все-таки сколько вместе работали и ладили неплохо. И божечки ж ты мой! Какая там оградка, какой памятник. Там за два года, видно, ни разу единого никто и не был. Так и лежат венки, старые, страшные, покореженные. И могилка вся осела, заросла, как у старухи безродной. А ведь троих детей поднял. Не своих. Женился на женщине с тремя детьми, и всем троим высшее образование дал. Все в дом тащил. Барана привезут - всю тушу домой утащит. И сгущенку ящиками, и тушенку ящиками. Яблоки, апельсины - все ящиками. Сыр - кольцами. Сам все годы в одном костюмчике потертом ходил. Все в дом. Все в семью. А своего ребенка оставил. Что уж там было, но только, что у него свой родной сын есть, на поминках и узнали.

Римма Михайловна вновь зашмыгала носом. Жаль было Геннадия Васильевича, жаль Ивана и себя жаль. Ой, как себя жаль. Да некогда плакать, вон как в дверь колотят, и от кассы слышно, как мужики из гаража гудят.

На час позже, чем у птичниц и рабочий день и обед начинался в убойном цехе. Цех стоял на отшибе, там, где заканчивалась территория фабрики и начинались дачи. Покосившееся одноэтажное строение, окруженное, как земля атмосферой, мухами и зловонием. Ночью здесь властвовали крысы. Сегодня, когда холодильная камера с утра не работала, а единственный на фабрике специалист по холодильникам Шимягин с утра возил яйцо в вагон, готовый к отправке в Китай, крысы уже шмыгали вокруг ящиков с курами. Барахлило с утра и энергоснабжение. Линия то и дело отключалась, вот и выполни тут план. Ну, а сейчас рабочие сами отключат линию - обед. Туалет закрыт - прорвало трубу. И нещадно палит солнце сквозь огромные щели пораненной тайфуном крыши. Обычно в убойном в любую жару промозгло и сыро. Огромная, оббитая железом дверь-ворота делит строение на две части. Та, что поменьше, была холодильником, здесь прямо на полу стояли ящики с готовыми к отправке в магазин цыплятами и курами. Но сейчас, когда холодильная установка не работала, а крыши, фактически, не было, воздух в помещении быстро нагревался.

Во второй части строения, большей, был собственно сам убойный цех. В цехе стоял привычный гул. Плавно плыли по воздуху подвешенные на крюках куры. На цементном полу, всегда залитом кровянистой водой, в резиновых сапогах, в огромных уродливых резиновых фартуках стояли женщины и монотонно делали свое дело. Дело было несложное. Курицу, еще живую, хватала одна из женщин с тележки и автоматическим движением руки навешивала шеей на крюк. Затем курицу глушило током, и тушка по транспортеру двигалась дальше к женщине, такой же безлико-резиновой, и та так же равнодушно автоматическим движением руки снимала очередную, еще дергающуюся птицу, надрезала ей под клювом артерию и вновь вешала птицу на крюк. Трепыхаясь, куры плыли по залу, по капле роняя на пол кровь. Иногда часть крови кто-нибудь из женщин собирал в миску и поливал цветы, и ни у кого на фабрике не было таких роскошных цветов, как в убойном цехе.

В конце линии технолог убойного цеха Маркова браковала птицу. Конечно, у всех кур вид был не товарный, ведь растили их не на еду, они исправно несли яйца, и только когда старели и снижали яйценоскость, поступали в убойный. А здесь их уже делили на разные категории, а тех, что больны, сбрасывали с крючка на землю, они пойдут на костную муку. Остальные в магазин, и за ними выстроится возбужденная нервная очередь, и, выбираясь из толчеи, женщины понесут их домой, довольные покупкой.

Линию остановили. Снимая тяжелые фартуки, женщины шли плескаться под раковиной, с удовольствием переобувались в комнатные тапки и рассаживались в красном уголке обедать.

Гвоздарев, начальник убойного цеха, только что вернулся с планерки. Ни на кого не глянув, прошел по цеху нахохлившись, лицо в красных пятнах. И закрылся в своем закутке.

Гвоздарев ехал на планерку с твердым намерением добиться, чтобы мастер по холодильным установкам и сантехник срочно занялись своим делом - неисправным холодильником и прорванными трубами, а прораб прислал людей чинить крышу, но Иванюта и слова сказать ему не дал, тут же вспомнил, что убойный цех несет фабрике одни убытки - куры идут по низкой цене, а затрат на их обработку много - и более других должен быть заинтересован, чтобы вовремя продавали яйцо, за счет которого и живет вся фабрики, и убойный в том числе.

Вот так постоянно, ради высших целей, спасая одно, гробили все, и конца тому не было видно, куда ни глянь.

Гвоздарев, молодой парень, два года назад окончил институт, и с удовольствием согласился на эту должность, от которой умудренные опытом отказались. Ну, а как же. Все-таки, начальник цеха - тут нужны и знания его, и организаторские способности, и... Да ничего и никому не нужно. Он верил в себя, думал, что организует цех в прекрасно отлаженный, бесперебойно работающий механизм, сделает его передовым производством, куда не загонять будут штрафников, а брать на работу по очереди лучших. Теперь руки у него тряслись, как у алкаша, хотя он был не любитель, и даже на праздники не злоупотреблял.

За два года, которые иногда казались ему одним беспрерывным битьем о стенку, Гвоздарев смирился и с липкими мухами - может завхоз и прав, от ядохимикатов вреда будет больше. Но полчища крыс приводили его в бешенство. Однажды все-таки вспыхнет эпидемия, ну, ладно, пусть за то у санитарной службы голова болит. Хотя... и себе не признаваясь, Гвоздарев крыс побаивался. Ладно бы одна пробежала. А то - стая! К тому же, обглоданные крысами куры убытками ложились на убойный, а директор и так корил их постоянно убытками, словно они устанавливают расценки на мясо. Но ведь им государство хоть какую дотацию, а платит, но попробуй только заикнись, мол, где она, та дотация, на что идет?

Шемякин возит яйцо - всех, у кого есть водительские права, Фридман призвал, как военкомат. Но если Шемякин, отбарабанив день на вагоне, не захочет выйти вечером в убойный (А что ему хотеть? Если ему и заплатят дополнительно, то копейки), тогда к утру при такой жаре мясо пропадет. Вечно у них какая-то чехарда с магазинами. Там полки пустые, люди за дохлыми курами давятся, а они мясо сдать в торг не могут. Тысяча причин у них, чтобы продукты гробить. И так гладко говорят, что Иванюта, что Фридман. И про контракт, и про международный престиж, и про договоры, и про бартер для рабочих, и про транспорт. Ну, не могут отдать в торговлю, ладно, допустим, но почему своим рабочим не продать? Через час пусто будет, только скажи.

- Максимыч, обедать иди, - донеслось из цеха. Павел буркнул в ответ, и сам не понял что; не вышел.

Втащили фляги с обедом. На убойный автобус с обедом приезжал, объехав все птичники, и котлеты давно уже раскрошились, и перемешались с кашей, но женщины не шумели. Столовский обед, такой на вид не аппетитный, их не интересовал. Не отказывались от него лишь потому, что его почти полностью оплачивал профком, и отказываться было обидно. Будет что-то вкусненькое - съедят, не будет отдадут собакам. У них свой обед готов. Вкусно пахнет крепкий бульон из свежих курочек, их себе выберут лучше, чем для Иванюты и Фридмана и полчища их блатных. Хотя чего бы Иванюта ел этих замарашек? Ему с бройлерной возят. А уж Фридман, тот каждое утро на бройлерной да на свинокомплексе пасется - живут рабочие в одном поселке, все знают.

Временами птичницы, особенно те, что помоложе и на фабрике работали недавно, начинали шуметь: убойный кур ест, не платит, прибыли наши тратит. Они, каждая в свое дежурство, тоже курочку съедала, у планового и убытки эти были запланированы, но они давали прибыль, они правили бал, а эти - дармоеды. Но тут Иванюта был на стороне убойного, разговоров таких как не слышал, птичницам обещал, конечно, "разберемся", а итээровцам, если и те заикались про воровство, советовал идти работать на убойный и есть кур всласть. Рабочих в убойном цехе всегда не хватало. В основном здесь работали женщины, они и сами час-то болели, стоя целыми днями в резиновых сапогах в воде, и дети у них болели. Привозил Фридман иногда в цех солдатиков, но те были неопытны и больше помогали грузчикам. Одно время здесь работали элтепеешники, но начались новые веяния, и профилакторий перестал направлять своих клиентов на фабрику. И женщины работали месяцами без выходных, а получали почти вдвое меньше птичниц, да и слышали на всех собраниях, что от их цеха одни убытки и они как бы из милости получают от фабрики зарплату.

Скажи женщинам, что они воруют, обидятся и не поймут. Это работать на птице и не есть ее вдоволь? Да на какой фабрике - кондитерской, скажем, нельзя есть шоколад? В каком магазине не варят в перерыв обед из дефицитных продуктов? С какой стройки не несут материал для ремонта квартиры? Хорошо, если б только для своей... С собой выносить - другое дело. Так никто в открытую и не выносит, выносят по-тихому, понимая, что это прегрешение, но прегрешение почти что узаконенное, все несут и не нести? С какой стати? И платить за кур из зарплаты? Да еще и в очереди за ними стоять? И работать в этом аду?

И почему-то всегда так получается, что один и тот же поступок выглядит абсолютно по-разному, если совершаешь его ты, сосед или посторонний. У тебя всегда есть объективные причины, у соседа - смотря, что за сосед, если человек хороший и ты с ним ладишь, ясно, что его жизнь заставляет, если ты с соседом в конфликте, то ясно, что он вор, а уж про тех, что работает на другом производстве и норовит продать тебе втридорога то, что вынес, не заплатив ни копейки, ну, тот, ясно хапуга и гад. Вот, на барахолке, так там, конечно, одни спекулянты торгуют, нет у них ни стыда ни совести. И слов уже не хватает, чтобы высказать все свое возмущение и ими и властями, что не желают порядок в стране навести. Но как можно сравнить вещи, которыми торгуют на барахолке, с курицей, проданной вчера соседке?

А столовая своя, фабричная? Конференции нет без того, чтобы Гулову не ругали взахлеб, навзрыд, до визга. За все: за то что невкусно готовит, за то, что все продукты раздает блатным да бухгалтерии с плановиками. А ведь Римму Михайловну тоже понять надо. Продукты привезут строго по норме, сколько человек на фабрике, столько и отсчитают. Так разве может она все на готовку пустить? Если много привезли сметаны там или творога, то рабочим развезут, конечно, понемножку, чтобы знали, как директор о них заботится. А если мяса кошкины слезы или тот же сыр, или колбаска копченая из расчета всем по кусочку, а директору разве откажешь? Иванюта сам, конечно, не ходит. У того старуха для этого есть, и раньше-то покоя от нее не было, а уж теперь, как она на пенсию ушла - посещение столовой у нее как выход на работу, строго по графику, и ладно б брала себе да директору, а то ей же и детям надо, и знакомой какой, и врачихе, и в аптеку, что ни быть благодетельницей за чужой-то счет? Фридману откажешь? Тот берет, не спрашивая. Заберет и то, что для своих детей было припрятали. Попробуй, не дай бухгалтерии, они в тот же день проверку сделают, и акт составят, что рабочим по куску колбасы не хватило. Плановому не дашь? Тоже хорошо считают, попробуй только откажи в чем-нибудь. А фельдшеру - она каждый день приходит пробу с обеда снимать. Только скажи, что для нее не осталось, сразу обед несъедобным окажется. А профкому? Та и так на конференциях замордовала, а если узнает, что плановикам да бухгалтерии дала что-то, чего ей не оставила, ну... Диспетчеру не дать? А завтра у завхоза "Москвич" сломается или Иванова на сборы увезут, та машину не даст, и на чем продукты везти, на себе? В мастерскую ремонтную не дать - а кто ножи наточит да мясорубку наладит? И так кроме мясорубки да ножей у девчат ничего нет, все вручную. А комиссии - сколько их? И народные контролеры, и санинспекция. Те акт составляют и сумку ставят. Ты им продукты в сумку - они тебе акт. Если фабричные хоть деньги платят, те берут, как пошлину, и спасибо не говорят. А завхоз - он что, спрашивать будет? Он взял да пошел, ведь его машина продукты привозит. Ну и своим девочкам надо, иначе кто у этой плиты раскаленной стоять будет за такие копейки, на которые и не купишь ничего.

И когда все раздашь - готовь. Сытно, вкусно и разнообразно.

В убойном цехе про столовую редко говорят, она их не интересует, далеко, пешком не дойдешь, ехать не на чем. Здесь, под куриный супчик разговоры идут о барахолке, тем более сегодня, в понедельник, после выходных, когда кто-нибудь, если и не купил даже ничего, но сходил, полюбопытствовал. Ахают да охают все, а говорят о тряпках больше молодые, те непременно в входные на толкучку наведаются.

- Туфли ты зимой за двести не взяла, пожалела, так теперь они по пятьсот.

- Врут!

- Да, что врут. Я сама ездила. Видела. Сапоги взять хотела финские, так они по девятьсот, у меня столько нет.

- А к зиме они по чем будут?

Елена Степановна Маркова сидела с краю стола, в разговор не вмешивалась, все думала о своем, да невольно слышала и то, о чем говорят другие.

Если подзанять и девятьсот рублей за сапоги отдать, на что потом жить, на что семью кормить? Но сапоги - разве это роскошь в нашу-то зиму, когда морозы за тридцать? А каково девчатам, у кого и мужа нет и дите есть? Как свести концы с концами? А ведь купят. И голодом будут сидеть. Что потом удивляться, что здоровья у них нет?

- В субботу все магазины объездила, думала, конец месяца. Ничего!

- Да что ты захотела - в магазине. Там схвачено все!

Да уж, в магазинах совсем голо стало. Леше неделю посылку насобирать не могла: ни конфет никаких, даже карамелек, ни вафель, ни печенья. Сунулась к Гуловой - в кои-то веки попросить решила, так куда там, облаяла буквально, ходите тут все. Когда она к ней ходила? Ради себя в жизни не унижалась. Но как же сыну ничего не послать?

Что сапоги - брюки, простые мужские брюки - двести пятьдесят. Как Лешку одевать? Господи, сыночек, ты только возвращайся. Купим, машину продадим, а все тебе купим.

К магазинам, если там выкинут что - не подступишься. Молодые парни всех расшвыряют, все скупят, потом на базаре перепродают втридорога. А вокруг города, говорят, контейнеры с грузом стоят, разгрузить некому, продукты портятся. Говорят, позавчера несколько тонн копченой колбасы закопали, испортилась. И тысяча причин, как у Иванюты с Фридманом. Ну, кому это нужно магазины пусты, люди злы, а продукты гниют?

А девчонки не унывают.

- Вчера на видик ходила...

- И мы пошли. Тьфу, зараза такая, как он девчонку...- встревает в девичий разговор пожилая Мария Даниловна Лучко, ей давно пора на пенсию, да на шее у нее дочь непутевая без мужа и трое внучат.

- Ну, какая она девчонка? - отмахивается Глашка, самая юная и языкатая.

- Так она же стонала, - не сдается Мария Даниловна.

- Ой, - стонут девчонки, - да она же балдела, тетя Мань. Ну, ты даешь. Бедный твой Лучко.

- А какой он, - это уже о герое фильма, - пижон заходит и в кедах бац на постель. А кеды белые с красным, и такие чистенькие. Как новенькие. По каким улицам он ходил?

- А как она его сексу учила...

- Да, ну ее с ее ученьем. Без нее соображаем. Вот как она его кормила: раз-два, какие-то баночки, скляночки, две минуты - и уже салатик, и ничего не резала, не шкварила, не чистила. И полный стол еды. Вот пожить бы так, ну, хоть недельку. А то часами торчишь у этой плиты. А в выходные - так вообще весь день.

- И никаких рожек. Мясо на палочках, как шашлык. И минута - и все горячее. Меня бы на такую диету, я бы королева Марго была.

- Девочки, а как она убирала, раз - и нет ничего, в какой-то пакетик сложила и выбросила, ничего не мыла, и кастрюли не драила.

- Так они же едят из пластика да бумаги. Удовольствие. Я бы так не хотела.

Кто-то включил телевизор - там президент. Елена Степановна от неожиданности вздрогнула. А он - все тот же. Те же жесты и слова одни и те же: "все идет, как надо... мы перешли рубеж". Кажется, он единственный в стране, кто доволен итогами съезда. Костюмчик - добротный, и, небось, не с барахолки. Так и кажется, что поет телевизор голосом незабываемого Отса "Как чужд я вам и как далек". Что они, песчинки, в глобальных планах правительства? Разве увидишь их беды, разве почувствуешь их боль из бронированного автомобиля? Елена Степановна раздраженно отвернулась от экрана. Кашпировского бы лучше показали. Вот ему люди верят. Ну, почему мы всегда кому-нибудь верим? Ведь сколько столетий вдалбливали: "Не сотвори себе кумира".

Сколько их, этих правителей всех размеров и калибров перебывало на ее памяти на фабрике. С таким озабоченным видом вышагивали. Кто в край ни приедет, все, как на экскурсию, в совхоз "Красный луч", на свинокомплекс и к ним, на фабрику - передовые предприятия, краснознаменные. Да сколько же их можно изучать? Хоть бы один из них с парадной дорожки свернул да заехал в соседний совхоз - не передовой, обычный, где люди живут во времянках, как, небось, и крепостные не у каждого барина жили, а во флягах с молоком черви размножаются. Куда там. Они и здесь, на фабрике не заблудятся. Еще ни один из них в убойный цех не заглянул. Идут дружно во вторую бригаду, где к их приезду и газеты свежие подвезли, и сауна показательная топится. Не хотят они знать правду, вранье все это, просто игры свои все играют с народом. Как она устала от всего. Лечь бы да не проснуться... Ну, что за чушь в голову лезет? Лешеньке надо помогать.

Как она во все верила! Бригадиром на птичнике была - все у нее было: деньги, слава, путевки, в состав Крайкома партии выбрали, на ВДНХ посылали. Работа тяжелая, ничего не скажешь, когда птицу бракуют, из клеток достают, она свою смерть чует, до костей руку проклевывает. Но зато и заработки. Пусть она в президиумах как гость сидела, иногда и выступала, так речь ей заранее писали, объясняли, что сказать да зачем. Но какой почет был, какое уважение. А здесь что? Надо было поднимать отсталое хозяйство - и она пошла. Если не она так кто? Вот и все ее привилегии как коммуниста. Да и в партию за что приняли, да и не то что приняли, а предложили вступить - работала без нареканий, не прогуливала, не пьянствовала, не воровала, то есть за забор кур не выносила, если надо - выписывала в бухгалтерии, ей всегда директор навстречу шел, продавал, как своей, по невысокой цене. Да еще взносы столько лет платила. И раньше была безотказная, а тут уж и вовсе ни от чего отказаться не могла. Надо - идет дежурить в дружину, надо - идет дежурить в агитпункт, любые выборы она в избирательной комиссии. Сколько времени ухлопала на... этих! А теперь, выходит, это она страну до ручки довела... Ну, ладно, у нее здесь бабы, они поорали и уже, кто свиней держит, несут сало: "пошли своему солдатику". А мужики! Николай вчера даже ужинать не стал. Так ему в мастерской мужики выдали, что... словно он член политбюро, и это у них дома повар да горничные. А за что его в партком избрали? За то, что руки золотые, и работал за двоих за одну зарплату, и не пьянствовал.

Сейчас, когда от сына из армии третий месяц не было письма, Елена Степановна жизнь видела, как сцену, где яркие софиты выхватили отдельные атрибуты. Всю жизнь она свято верила, что во все времена русские парни, жертвуя собой, спасали мир. А теперь отовсюду кричат "оккупанты". И ее Лешка в Армении оккупант? Это ему нужны армянские земли? Это он с них золото будет в швейцарском банке хранить? Или ей, матери его, они нужны?

Зачем легли наши парни на Даманском, если теперь там китайцы пасут коров? Сколько русской крови пролито в Крыму... И раздольная русская земля стоит неухоженная, чахнет...

Дети гибнут "за Родину", а судьбу Родины решают те, кому страна ничем кроме боли да позора не обязана.

Елена Степановна развернула газету, забытую кем-то на столе, и отпрянула от газетного листка: "Мы должны отдать последнюю рубашку, чтобы спасти союз". Кто "мы"? Это вы там, сытые хапуги, что-то отдадите? Нашими руками? Это для вас сын мой единственный - рубашка поношенная, которую и выбросить не жалко? Народ для них ("они" - были все, кто приходил неведомо откуда неведомо как и творил в стране неведомо что), народ для них песок, они строят из него неведомо что и неведомо как, строят грандиозные замки и башни и крепости, а те на другое утро смывает первая же волна.

Почему мы так многочисленны и так пассивны, так безмолвны, покорны, разобщены, почему мы грыземся друг с другом, словно наши соседи по аду виноваты в наших бедах.

У Елены Степановны все туманилось в голове. Сын в Армении, мать - на Украине. Да на фабрике у каждой третьей кто-нибудь из родни в другой республике. Что же они делают, зачем они нас всех перессорили?

- Степановна, да ты что? - неслышно подошла сзади Глаша и обняла Елену Степановну за плечи, и тут же ответила кому-то:

- А яблоки они хранят в морге.

- Да яблоки у них подгнившие. И безвкусные, как вата.

- А когда они работают?

- А зачем им работать? Работать русский дурак будет. А они перепродадут ему втридорога.

Ах, как бы возмутилась прежде Елена Степановна. Как стала бы она стыдить девчат: ну, разве можно так, всех под одну гребенку, разве в национальности дело. Своих что ли подлецов да хапуг не имеем? Или там добрых людей не встречали? Всех своих, фабричных, и лодырей и тунеядцев припомнила бы. И то, что своих спекулянтов предостаточно, давно что ли на барахолке не были? Вспомнила бы, кто что со стройки птичников себе на дачу утащил - ну, что не растаскивают в России, от гвоздей и известки до блочных коробок под гараж. Все с той же стройки унесут или купят у строителей за водку. А с фабрики? Дрожжи, и те прихватят, и на пироги, и на маски.

Да кому и когда приходило в голову в этом цехе интересоваться национальностью друг друга? Их всех здесь понасобрано, и ценят они друг друга за доброту и не любят за вздорность, и паспорта не требуют.

Но сейчас что-то бессильное и жестокое поднималось в Елене Степановне от мысли, что здоровые смуглые мужики, побросав под пулями своих детей, матерей и жен, по сумасшедшим ценам продают в России яблоки, а ее мальчик, ее ребенок, который все снится ей маленьким, который не мог и обидчика оттолкнуть "ему же больно будет", ее мальчик, так и не научившийся ни драться, ни ругаться, стоит посреди чужой и неуютной земли, и с двух сторон летят в него пули и оскорбления.

- Ты вот что скажи мне, Степановна, - подсел к ней Евгений Владимирович Крайний, слесарь. Разговаривал Крайний, чуть застенчиво улыбаясь, словно ему неловко было, что он вместо того, чтобы гайки крутить вдруг в разговоры ударился .- Вот Ельцин обещает порядок навести в два года. Ты как считаешь, как это, возможно, чтоб в два года и все изменить.

- Не знаю, - вздохнула Маркова. Все привыкли, что она, как член парткома, бывает на всяких совещаниях умных и на все ответ имеет, а она в своих мыслях уже увязла и продрогла, как в январском сугробе. - Вон Горбачев говорит...

- Да он уже шестой год говорит, - отмахнулся Крайний, и круглые его очки упали на круглый нос.

А в телевизоре говорил немецкий канцлер. И перевод его слов все время мешал слушать какой-то плохо слышимый, но назойливый рокот, вроде приглушенного женского говора. Но на экране женщин не было. Мерещится уже, снова вздохнула Маркова. Говорил канцлер тоже вещи обычные, но Елена Степановна невольно прислушалась по привычке, канцлера не каждый день слышишь, а может быть, что-то на парткоме или партийном собрании понадобится. Но невидимый назойливый звук мешал сосредоточиться. Тут на экране стали прощаться, и показалась головка Раисы Максимовны.

- А-а-а!- взвилось перед телевизором. Заголосили все женщины разом на все голоса. Если бы кто додумался объединить людей по признаку нелюбви к сельской леди, страна превратилась бы в монолит.

- Катается на наши денежки...

- Мы тут пашем...

- Мы тут гнием...

Пусть бы он гарем возил с собой, но если б толк был от него хоть какой-то, - подумала Елена Степановна.

- Я его видеть не могу после Сахарова. Как он его с трибуны сгонял. Так и вижу, как он рукой машет: освободите трибуну. А на утро тот и умер. Это на его совести его смерть. Это он его убил.

- Один был честный человек, один за нас болел.

- Зачем им честные? Они им мешают.

- Он его, говорят, из ссылки вернул.

- Для нас, что ли? Перед западом что б выслужиться.

Женщины ничего, в сущности, не знали о Сахарове, не читали ни научных его работ, ни публицистики, но... Сахаров был неугоден правителю, значит он дорог им.

- А я его видеть не могу после того, как сказал он, будто вранье, что у него деньги в швейцарском банке, - вдруг следом за женщинами загорячился Крайний. - Ведь на девятнадцатой партконференции, ведь я же сам слышал, когда спросили его, он сказал: "Да это Раисины причуды", а на съезде говорит: "Клевета это". Да я же вот так на него смотрел, когда он на конференции говорил. Эх!

Как легко - как всегда! - поверили они ему, когда он впервые появился на телеэкране, молодой, здоровый, казалось, умный. Вот он, кого мы так ждали. Наконец-то! в стране возобладает разум, порядок. Как они обманулись. И не могут ему простить, что он предал их надежды.

Елене Степановне иногда казалось, что Горбачев откупорил бутылку и выпустил, но не случайно, сознательно, на волю Джина, только ждал он, что Джин будет благодарить его, спросит: "Чего изволите?", а Джин возомнил себя господином. И теперь Горбачев думает, как бы ему половче упрятать Джина обратно в бутылку.

- Степановна! - пробасил, выглянув из своей каморки, Гвоздарев. - К телефону!

Леша?!

- Елена Степановна, Кузьмичу плохо, - плакала в трубке Галина Дьякова. Да не знаю я, что. Пришел с планерки, посидел молча, да грохнулся. Давление у него. Сейчас скорая увезла.

В редакции краевого телевещания последнее время телефон звонил часто. Это когда-то репортера кормили ноги, но уже много лет его кормит телефонный аппарат. Ни один нормальный журналист в поисках информации давно уже по городу не бегал, он упорно накручивал телефонный диск и настойчиво интересовался: что у вас новенького? Ответ, как правило, был так же краток и однообразен: ничего. Тогда репортер начинал как сердобольный учитель задавать наводящие вопросы: а, может, у вас жилой дом сдали? Подвели итоги соцсоревнования? Вечер отдыха провели? Новую линию пустили? Получили новый автобус, чтобы привозить рабочих на работу? И так до бесконечности, пока на очередное "может быть" не звучало в ответ вялое "да", исполнилось пятьдесят лет Марии Ивановне Ивановой и подарили ей хрустальную вазу. Ну, остальное, как говорится, дело техники: а сколько лет Дарья Ивановна, ах да, Мария Ивановна на заводе работает? И кем начинала? И какие у нее за эти годы были успехи? Может быть, есть правительственные награды? Ну, поощрения от профкома, администрации? Очень хорошо. А она коммунист? Общественница? В дружине? В товарищеском суде?... и - дальше уже от квалификации репортера зависит - через час или десять минут гладенькая заметочка ложилась на стол редактора отдела, и снова вращается многострадальный диск. Ну, если, скажем, пустили новую линию розлива кефира, тогда, минуточку, сейчас будем, и уазик, прихватив телевизионщиков вместе с аппаратурой, мчится на задание.

А люди смотрят телевизор, читают газеты и думают, что им сообщают всегда именно то, что самое...

Работал телефон, конечно, и на обратную связь, но звонили в редакции все больше с жалобами, а поскольку хорошего у нас, то есть на полосах газет и в эфире, обязательно как минимум на двадцать процентов больше, чем плохого, искать надо было самим и целыми днями.

И вдруг все изменилось. И плохого уже больше, чем хорошего. И даже хорошо, когда плохо, и чем хуже, тем лучше, потому что то, что не плохо или плохо не совсем, никому не интересно или интересно не очень. И хотя жалобы среди звонков в редакции по-прежнему преобладали, были они все какие-то... мелкие, не того масштаба, что был интересен теперь.

Теперь, когда стало говорить можно абсолютно все, про все и про всех (типичное российское преувеличение. В действительности же, говорить стало можно многое, про многих и про многое) критических материалов было в избытке, телефон звонил и звонил, но положительную информацию - чтобы уж окончательно не очернить действительность и не довести читателей до крайней степени обреченности - добывать приходилось по-прежнему самим.

Звонок телефона был критическим, но Галине Сергеевне Сазоновой, опытному журналисту местного телевидения он показался интересным.

- В городе нет яйца, - сообщила трубка. Точно, нет, - молча согласилась Галина Сергеевна. Сама вчера купила случайно, так очередь отстояла, и яйца дорогие, продавались вместе с упаковкой, и за упаковку - зачем она в квартире? - брали чуть ли не как за яйцо, коробочки не картонные, привычные пластмассовые. Подо что бы их приспособить? Чье это яйцо? - профессионально поинтересовалась Галина Сергеевна. Тема для неплохого материала, новая упаковка, значит, новая линия, но оказалось, что яйца привезли из Новосибирска, до которого пять с лишним тысяч километров. Да, железнодорожникам беспокоиться не о чем, грядущая безработица им не грозит. А что же местные фабрики, которых вокруг города, как спутников вокруг Сатурна?

- А город, как спутниками, окружен птицефабриками, - продолжила трубка, и как тут Галине Сергеевне было не согласиться с оппонентом, таким... унисонным. Да и действительно, шесть птицефабрик только в дачной зоне города, а сколько их всего по краю, Галина Сергеевна так сразу даже и не вспомнит.

- И это в краевом центре яиц нет. А что делается в поселках, в леспромхозах, рыболовных колхозах? Сбыт работает отвратительно. Фридман, наш начальник сбыта, половину рабочего времени занят устройством личных дел. Тары нет, яйца укладывать некуда. Яйцесклад простаивает. Яйцо гниет. Холодильников нет. Сегодня пятый раз в этом году будут закапывать в землю пропавшее яйцо. И никому до этого нет дела: ни советам, ни прокуратуре, ни торговле. И при этом, - трубка хмыкнула, - фабрика опять перевыполнила план, и вся контора получила премию.

Светлана Королева резко распахнула дверь, быстро вошла в управление. Машинально кивнула Леонидовой, та стояла в вестибюле у окна с Яшонкиным, водителем яйцевозки, широкоплечим чернявым парнем. Водители выполняли разные нехитрые просьбы Валентины Эмильевны - то бутылочку коньяку достанут, то колбаску копченую в "Интуристе", куда они яйцо отвозят. Все их наряды шли в бухгалтерию, и в просьбе они не отказывали, да и попробуй откажи, сразу высчитают километраж и такой выдадут лимит бензина, что не то что жену по магазинам не провезешь, а и на обед приехать будет не на чем.

Леонидова вздрогнула, засуетилась, но Королева прошла вестибюлем, не обращая на нее внимания.

В другом конце вестибюля стояли три кряжистых цыганки. В управлении посторонние толпились нередко, ожидая, пока им выпишут помет, отличное удобрение на дачу, или суточных цыплят. Последнее время с огромными мешками кустарного тряпья шастали по кабинетам смуглые мужчины, в придачу к деньгам требуя за вещи талоны на водку. Но цыганок на фабрике Королева еще не видала ни разу.

Одна из троицы глянула на Светлану, быстро шагнула навстречу:

- Дай погадаю, красавица. Позолоти ручку, всю правду скажу, - и схватила Светлану за руку, цепко глянула в лицо, повертела руку, словно бы рассматривая:

- Счастливая ты.

- Да уж, - усмехнулась Светлана.

- А горя пережила столько, что другому и за всю жизнь не привидится, моментально откорректировала себя цыганка. Светлана коротко рассмеялась. - Не пожалей пятерку, все расскажу.

- Не надо. Боюсь. - Слушать шаралатанку было неинтересно, а встретить истинную гадалку Светлане и, правда, было страшновато. Что-то скажет. Да и где ее найдешь, истинную. Но цыганка руку не отпускала. Не давая Светлане уйти, не дожидаясь денег, сказала быстро:

- Мужа своего ты любишь, - снова глянула в лицо Светланы. Добавила но за характер не уважаешь.

Светлана вырвала руку, ласково провела ею по плечу цыганки и шепнула той в ухо:

- Нет у меня мужа.

- Не надо, - отходя, сказала цыганка, с недоверием глядя на красивую и спокойную Светлану. - Ну, любовник у тебя есть.

Светлана засмеялась и пошла в приемную. На миг задержалась у обитых дерматином дверей:

- Как у него настроение?

- Да вроде ничего, - пожала плечами Людмила Степановна, закладывая копирку между листами бумаги.

- А что случилось? Зачем он меня вызывает? Только что Юдина на планерке была.

- Да ничего не случилось, - усмехнулась Людмила Степановна. - Просто посмотреть на тебя хочет.

Светлана вошла в кабинет встревоженная, мерещились всякие страсти с дочкой, и что-то невероятное, раз не позвонили ей или Юдиной, а зачем-то сообщают через директора.

Иванюта от стола крутанул рукой. Светлана поняла жест, тщательно закрыла обе двери, но еще шла к столу, а Людмила Степановна одну дверь уже открыла.

- Что случилось? - спросила Светлана, и Иванюта деланно удивился:

- А что может случиться? Поговорить хотел. Просто так. Как дела? Как работа? Кстати, - оживился, но тоже как-то деланно, - ты какой косметикой пользуешься?

Иванюта привез из Китая большие наборы косметики, она там стоила гроши, копейки, здесь же ее продавали на барахолке по сумасшедшим ценам, и немногие женщины могли себе позволить подобную покупку.

- Французской, - неохотно ответила Светлана. За этот набор она отдала едва ли не всю свою тринадцатую зарплату, до сих пор в себя прийти не может. И как ей только пришло такое в голову? Дыр - везде и всюду, деньги нужны все время и на все, а она... Что за порыв был? Спасибо, мама с Настей радовались за нее, Настя им играет, как игрой, а мама только и сказала:

- Ну, слава Богу. Давно пора.

Иванюта замялся. Подобного ответа он никак не ожидал. Тайваньский набор поблек. Иванюта решил идти дальше на ощупь. Встал, достал из сейфа фотографию, протянул Светлане:

- Посмотри, какие у нас, оказывается, снимки делают.

На фотографии обнаженная по пояс блондинка. Лицо блондинки показалось Светлане знакомым, но разглядывать она не стала - и неудобно, и неинтересно, и неприятно. Светлану и в фильмах, что стали появляться на экране, всевозможные сцены, то ли эротические то ли порнографические, раздражали, и она отводила глаза от экрана. Ну, есть же вещи, что люди, если они здоровы физически и психически, делают в укромном месте, наедине. Почему она должна подсматривать за ними в замочную скважину? Нет у нее такой привычки.

Иванюта ждал, она скажет: "Красива", - а он бы ответил: "Ты, я думаю, лучше", или она ответит: "Подумаешь, я лучше", - и он бы сказал: "А это надо проверить", но Светлана едва взглянула и плечом повела, недовольная, и Иванюта, словно моментально забыл о блондинке на фото, заговорил по-простецки и ласково:

- Трудно тянуть всех на такую зарплату? - и вздохнул тяжело. - Я слышал, мать - инвалид. А дочь как, не хворает? Видел на днях во дворе Взял лист бумаги, ручку, подвинул по столу к Светлане:

- Напиши заявление на материальную помощь. Пиши, пиши. Я уже сегодня десяток таких заявлений подмахнул. Я тебе сейчас покажу, кто их пишет. Начальники цехов, главные специалисты. Машины покупают, и пишут, что на лекарства не хватает. Кстати, какие тебе нужны лекарства, я любые достану. Как нравится ручка? Американцы сейчас подарили. Я могу тебе путевку достать в военный санаторий. Туда и с ребенком можно.

Аптекарша на фото. Голая. Любовница Иванюты. Что же он... Вот сволочь. Санаторий? Какой санаторий, с кем она маму оставит?

- Девочке нужно особое питание. Мясо свежее, телятину, с базара. И фрукты, обязательно фрукты. Если деньги нужны, я могу одолжить. Отдашь... когда-нибудь. Когда будут.

Светлана глянула на директора изумленно: с чего вдруг такая благотворительность?

Тут дверь распахнулась и в проеме застыло язвительное лицо прораба:

- Можно?

- Заходи, заходи, Макарыч, - радушно пригласил Иванюта и Светлане, как бы между делом:

- Значит, так и решим. Будут трудности - заходи.

Проходя через приемную Светлана мельком заметила ухмылку секретарши. Останавливаться не стала, пошла, сердитая, к себе, на яйцесклад.

Разговоры директора с прорабом были всегда многословны и обстоятельны, оба любили показать, что знают толк в деле. Они раскладывали и работников стройгруппы и заявки участков, как сложный пасьянс, подолгу решая, кого когда куда отправить, что делать в первую очередь, что затем, но как карты не тасуй, а результат известен, коли на тридцать шесть карт шестьсот шесть желаний. Но на этот раз Иван Макарович пришел к директору не с мелочевкой и заранее предвкушал удовольствие от разговора. Его, как и Иванюту, мелочевка, с которой, в основном, и приходилось возиться целыми днями, занимала мало, все эти рассохшиеся полы да щели в крыши. С благословения директора Буренков вел переговоры в одном из строительных кооперативов о ремонте асфальтовой площадки у въезда на фабрику да о ремонте парадного крыльца. Площадка была лицом фабрики, сюда приезжали все "Волги", автобусы с гостями, правительственные кортежи, и денег на "лицо" не жалели, и здесь можно было развернуться.

- Значит так, - сказал Иван Макарович, плотно усаживаясь и опираясь руками в колени и наклоняясь при этом вперед так, что руки его выгибались дугами. Смету они составили. Получилось около трех тысяч. Конечно, если все пересчитать и перемерить, там будет рублей на восемьсот. Но он (Буренков говорил о председателе кооператива, и Иванюта его понимал) получает на руки три, две делит на своих, как уж они там решат, а одну кладет нам.

- Ну, ты это уж там сам, - поморщился Иванюта. - Обмозгуй все с Сачковой и решайте с Фридманом, как и что. Ты обедал? А я вот все никак. Давай, действуй. - Иванюта выскочил из кресла, заторопился к двери.

Фридман уже ждал внизу. Фридман машину водил лихо. С покупкой собственной не торопился, пока всегда в его распоряжении фабричный "Москвич", своя только ржаветь будет. Потом, к пенсии, начнет думать. Вон Шмольц повозился со своими "Жигулями", хоть на него и работает весь гараж и мастерские и запчасти все в его распоряжении, а так и не смог наладить, продал. Новую тоже покупать теперь не торопится. К чему деньги гробить? Гараж у Шмольца есть, а "Нива" фабричная всегда на ходу. Ее не жалко и в лес, и на рыбалку. Сломается, подыщут другую.

- Поедем в "Рассвет"? - спросил Фридман и обернулся. От проходной шла девушка, ладная, модно и дорого одетая, покачивалась на тонких каблуках, полыхнула лукаво из-под ресниц:

- Здрасте.

- Здравствуй, здравствуй, - развернулся к ней, склонил голову, скользнул подчеркнуто взглядом по ее ногам, от каблучков к юбке и выше. Подождал, пока девушка откроет дверь (Он всегда ожидал, чтобы женщина, что шла чуть впереди его или чуть сзади, открыла дверь себе, но как бы ему).

- Кто это? - встрепенулся Иванюта.

- Да Варька из стройгруппы. Малярша.

- Да ты что? Та, что на прошлой неделе кабинет мой белила? Ну, никогда бы не подумал. Такая была образина в ватных штанах. Я смотрел: буфера - перебор. А тут - надо же, отмылась, приоделась, и такая девка. Слушай, она замужем?

- На той неделе свадьба. За Мишку моего выходит.

- Это что, тот, что из Афганистана? Ты смотри, тихоня, а такую деваху отхватил. Я бы и то не отказался.

И "Москвич" рванул к городу.

А Миша Дашкевич торопился к фабрике. У Вари сегодня отгул, и они пообедают в ресторане, не все же ей травиться у Гуловой.

Сокращая путь Дашкевич ехал не основной трассой, а соседними улочками. Шумные магистрали остались позади, и хорошо были слышны переговоры Головачевой с шоферами. Но вот диспетчер отзываться перестала, видимо, Иванюта уехал и Татьяна поехала в деревню обедать. Монотонно и скучно раздавалось в кабине: "Сосна, ответь... сосна, ответь..."

Дашкевич убавил громкость рации. Включил приемник, и тот, как по заказу, заговорил про агропром. Говорили о сельском хозяйстве последнее время много, и по радио, и по телевидению, и в газетах. Как будто там, в прессе, другая жизнь. А у них только разговоры. Третий год фабрика собирается переходить на аренду, да никто не хочет. В шестой бригаде, у Бабкаевой, тогда половина птичниц была с партбилетами, так их едва на парткоме уговорили. Сколько они на аренде проработали? И двух месяцев, наверное, не продержались. И письменный отказ. Да и правда, какая аренда, когда кормов вдосталь нет? Вон в деревне сколько семей пытались чушек откармливать, так как их откормишь, когда комбикорм в дефиците, как и все. Только несколько семей и держатся. Вон у Сачковой полный сарай свиней. Той что. Ей Гулова все обеды, что остаются, отвозит, а что у нее едят на участках-то? Все назад и привозят, готовит только для свиней главбуха.

"...среди руководителей агропромышленного комплекса среднего звена лишь двадцать процентов имеют высшее образование...",- озабоченно бубнил приемник. А на фабрике у доброй половины птичниц среднее специальное, а треть, наверное, и высшее имеют. И все молодые девчата учатся. Как сессия, так работать некому. Мать по три месяца пашет без выходных, всех замещает. И за переработку не платят - потом возьмешь отгулы. А как их возьмешь, когда постоянно людей не хватает? А Фридман не кончал сельскохозяйственный, это точно. Сам говорил, пединститут у него, физкультурный факультет. И у Патрина пединститут, только факультет какой-то другой, кажется, иностранный язык. Английский, точно. Варя на днях говорила, понеслась к нему с косметическим набором, хотела, чтобы он ей инструкцию перевел, а он кроме "губной помады" и не вспомнил ничего. И у профорга пединститут. Или училище? Она на фабрику из детского сада пришла. А у Иванюты? Нет, этот специальное образование имеет и очень им гордится, говорит, он один на фабрике настоящий дипломированный специалист. Ну, может и так. А у Котовой, Варя говорила, и среднего нет. Восемь классов. И начальник отдела кадров. Заместитель директора по кадрам. А такая хамка! Ничего у нее не спросишь. Ну, правильно мужики болтают, что она "любовница всех директоров". А как бы ей иначе удержаться? А ведь столько девчат на фабрике с образованием, а перспективы им - никакой. Или птичницей, или уходи. Да, слышал как Котова с директором разговаривает. Прямо другой человек. Кошечка. А с остальными... Крыса!

Затрещала рация: Фридман вызывал Яшонкина. Опять Яшонкин повезет яйца закапывать. Его мужики уже так и зовут - "похоронщик". Но платят ему за эту работу на полную катушку. Работы на два часа - а наряд закрывают двумя днями.

Машину повело. Дашкевич крутанул руль. Машина выровнялась было, но тут ее снова повело. Опять колесо прокололо. И запаски нет. Колеса уже голые. Фридман обнаглел, по триста килограммов в "москвич" нагружает, пока всех его блатных объедешь перед праздниками, всем цыплят да яйцо развезешь, вся резина летит. А на фабрике резины нет, менять нечем. И Фридман достать не может. Чего ему надо - все может, а тут прямо как бедненький.

"Москвич" притулился к тротуару, и Миша уныло начал накачивать сплошь дырявое, в заплатках колесо.

Дорога была серая, сквозь слой пыли даже не просачивалась зелень, трава была такая же серая, как и дорога. У скособоченного грибка копошился грязный малыш. И даже солнце на этой, пропитанной пылью улице казалось прокопченным.

Основная трасса, которая была перегружена транспортом и по которой Дашкевич не поехал, чтобы не киснуть в пробках, была как бы правительственной. По ней все московские делегации, при любой политической погоде, потеплениях, похолоданиях и даже при официальной перестройке этой самой погоды, отправлялись на знакомство с агропромышленным комплексом краевого центра. Все предприятия, предназначенные для приема именитых гостей, своих и иностранных, находились в кучке, и поселок, где жили работники этих предприятий - не деревня, а типовой городской микрорайон. Как только гости выезжали, из Крайкома звонили "выехали", и Иванюта, нервничая, просил управленческих женщин завязать ему галстук, который, без гостей, не надевал. На каком из четырех объектов гости пожелают остановиться, заранее не оговаривалось, считалось, что они как бы сами выбирают, что им посмотреть. Взрослые люди, а все в игры играют. В боевой готовности держали все четыре предприятия: совхоз, свинокомплеск и две птицефабрики, бройлерную и обычную. Эти объекты были гордостью бывшего Первого. Трассу, на которой объекты находились, каждый год ремонтировали, изредка умывали моечными машинами, а в день ожидания особо именитых гостей площадку перед управлением фабрики мыли со стиральным порошком. Впрочем, когда в крае ждали Брежнева, студенты института культуры подкрашивали зеленой краской зелень в аэропорту, чтобы трава соответствовала ГОСТу.

От этой трассы, как от артерии, в ширь и в глубь района шла масса больших и маленьких капилляров - улиц, и все эти улицы и улочки и проулки были разбиты, грязны. Дома здесь сроду не штукатурили, улицы не мели, над землей постоянно стояла пыль, окна в домах жители не открывали даже в самую жару, постиранное белье на улицах не сушили, оно сутками кисло на кухнях и в коридорах. В закупоренных, подгнивших и проеденных грибком, коробках росли чахлые дети.

Шмольц уже занес свою длинную ногу в "Ниву", когда подъехал Дашкевич. Так, с занесенной ногой, Шмольц к нему и обернулся, кивнул на скучающую у проходной Варвару, спросил:

- Кататься везешь? Работаешь в день от силы по восемь часов, путевые листы тебе закрывают на одиннадцать, так ты и бензин берешь как на одиннадцать? Время теперь не то, за все платим, пора учиться считать.

- А я у вас и учусь, - неожиданно для Шмольца ответил Дашкевич, негромко но твердо. - Вы катаетесь, и я катаюсь. У вас она вообще как личная. В воскресенье вас на ней на барахолке видел. И все выходные она у вас около дачи торчит. Вы свою после работы в гараж поставите - и я свою поставлю.

- Ну, ты это, ладно. Иди. Вон Варька тебя ждет.

У раскрытого окна второго этажа стояла Котова, но она не слушала Дашкевича. Она только что влетела в кабинет Охраменко, и пухлые ее губы долго шевелились, прежде чем Котова заговорила. Казалось, что ей не хватает воздуха, но Зинаиде Федоровне не хватало слов. Лексикон ее небогат, и ей всегда сложно выразить словами те тяжелые, неповоротливые мысли, что толкутся в ее голове, а может быть, и не мысли распирали ее голову, а эмоции, и они выплескивались нелепым взмахом пухлых рук, что шлепали по воздуху, словно утиные крылья, и глазами, что округляясь, чуть выходили из орбит.

- Директор наш, он что? Совсем дурак стал?

Нина Петровна в противовес Котовой внешне абсолютно бесстрастная слушала кадровичку молча, не пытаясь помочь той обратить эмоции в слова. У Нины Петровны за годы работы выработалась привычка слушать, не выказывая ничем своего отношения к звучащим словам.

- Он... Под его ответственность... Ты понимаешь? Римшиной сына переводом. У него дубликат трудовой. Почему дубликат? Ну, ладно, дубликат. Но переводом! Он уволен по собственному. Она просит, пусть зачислят переводом, чтобы ему и тринадцатую, и годичку, и выслугу, и все. Юристка, а? Я ему: не могу, ну, не могу я. Пусть его там уволят переводом. Но там, видно, не хотят. А он: под мою ответственность. Я говорю: не могу. Надо там. А она глазами своими лупает, и слезы у нее всегда рядом. Носом зашмыгала: да так мне трудно жить, да так мне тяжело, у нас ведь самоуправление, директор может решить сам. Она что? Две турпутевки взяла за тридцать процентов. Себе и сыну. А он после армии. Работает. Не у нее на иждивении. А наша фабрика за него заплатила. А Леонидова молчит. И за операции в микрохирургию глаза деньги фабрика перечислила и за нее, и за ее сыночка, и за ее дочку, у той каждую неделю новый муж. Она ребенок, да? И Леонидова что-то снова молчит. Почему здесь Леонидова не орет? На два месяца второго юриста взял, а она каждый день в двенадцать на дачу уезжает, возвращается к автобусу, чушка грязная. А он как заорет. Здесь пока еще я директор! А меня ОБХСС проверяет. Приедут и проверяют по книжкам, правильно ли мы больничные платим.

Была Котова, по мнению одних женщин фабричных - глупенькая, по мнению других - распутная, но Зинаида Федоровна себе цену знала, кроме главных специалистов никого на фабрике не признавала, на бабьи завистливые пересуды внимания не обращала и особое директорское отношение понимала, но тут! Она сама пользовалась всю жизнь особым расположением, им решала все свои проблемы. Лет десять назад уговаривала ее Тамара Бабкаева поступать на пару в сельскохозяйственный техникум, были они тогда подружками, и вдвоем в чужом городе счастья искать казалось Тамаре надежней. Но, положив на стол свою тогда еще красивую грудь, что падала из глубокого выреза кофты, и сытно щурясь, ответила Котова: "Это тебе учиться надо, а я и так не пропаду". Да, годы пролетели. Жаль, конечно, была бы она сейчас с образованием. А с другой стороны - Бабкаева и техникум окончила, и в этом году уже диплом из института привезла, ну и что? Как была она бригадир так бригадиром и осталась. А у Зинаиды Федоровны и сегодня неоконченное среднее, но она по-прежнему заместитель директора по кадрам и пахнет от нее французскими духами, а не куриным пометом. И место такое, как у нее, еще раз не найти, с такой зарплатой, с такими премиальными. И терять его из-за неверной записи в трудовой книжке какого-то... Если ОБХСС эту запись раскопает, она слов директора к книжке не подошьет.

- Он дурак! Да надо же что-то делать. Ведь везде выборы. Почему мы директора не выбираем?

- Кого? - спокойно посмотрела на нее Нина Петровна.

- Ну, я не знаю.

- Ну, вот то-то. Он себе так замов подбирает, что шило на мыло менять никто не захочет. А со стороны - народ побоится, да и где его найдешь, кандидата? Это тебе не Киев. Не так уж много у нас людей, чтобы и образование подходящее, и опыт работы, и желание. Такого искать надо. Кто этим займется?

- Но ведь этот - дурак?!

- Да не ори ты так, - не выдержала, прикрикнула Нина Петровна. - Ты что не знаешь его привычку подойти бесшумно к дверям и слушать?

Но Иванюта их не слышал. Он вышел из управления и шел на яйцесклад. Он решил, ничего не объясняя, сказать Светлане, что ему необходимо серьезно с ней поговорить, но не на фабрике, где у него нет и минуты свободной.

Недалеко от проходной стоит большой серый сарай - яйцесклад. Но это не склад в обычном понимании слова, где что-то или нечто хранится, это цех, куда свозят с птичников яйцо, где это яйцо сортируют, штампуют, укладываю в ячейки, а ячейки в коробки, и вот те коробки, действительно, здесь могут храниться некоторое время, впрочем, не всегда, когда сбыт налажен, продукция сразу грузится на грузовики и увозится потребителю - в магазины, рестораны, к вагонам на вокзал. Ну, а когда сбыт не налажен, яйцесклад превращается в склад и место гибели продукта. Здесь разбитые яйца выливаются в бидоны, что пойдут меланжем на кондитерскую фабрику.

Все в цехе облепили мухи, они здесь властвуют, особенно облюбован ими меланж.

Сейчас на яйцескладе негде ступить, везде ящики с испорченным яйцом, его готовят на списание, увезут и закопают. Не все коробки полны, но, конечно, Юдина хочет списать на эти убытки и кое-что свое.

Сегодня, наконец-то, поступили ячейки, и в помещении, полутемном, с запахом гнильцы, вновь заурчали станки.

Станки, когда есть тара, выключаются редко, сортировщицы работают сдельно, оклады в цехе небольшие, и девчата, особенно молодые, норовят работать и обеденный перерыв. Рабочих в цехе постоянно не хватает, и сюда - строгим директорским приказом - часто отправляют на работу женщин из управления. Вот и сегодня стараются поспеть за лентой транспортера, что подает им яйца, девочки из планового отдела. Подали наконец-то ячейки, и сразу готов приказ директора - надо спасать план. Такие чрезвычайные ситуации, когда сотрудники, оставив свою работу, встают на место сортировщиц, на фабрике постоянны. Весной, только подтает снег, обнаружатся залежи промокшей тары у стен тарного цеха - как? откуда? Неведомо, но тут же десант на его разборку. Вернет кондитерская фабрика яичный порошок, обнаружив в нем жучков - десант на перебирание порошка, выуживание из него жучков. Расшумятся птичницы, платите дополнительно за выселение старой птицы, и десант итээровцев неумело вытаскивает из клеток кур. И все лето жарятся итээровцы на подшефном совхозном поле. Райком "спускает" план на всю фабрику, по человеко-гектару на каждого, а работает в поле контора. Редкий день кто остается в управлении - ну, речь не идет, конечно, о Шмольце и Фридмане, директор иногда, после особо грозного окрика райкома, может и сам с управленцами в поле выехать, но не те. Работает итээр не за радость и не за совесть и даже не за зарплату - зарплата у них идет своя, не зависит от их местонахождения, в поле ли они совхозном, на яйцескладе фабричном или в своем излюбленном кабинете - деньги одни и те же. И все больше яиц бьется и все больше их идет не в коробки, а во флягу с меланжем. А на совхозном поле... Ну, там и так все ясно. Кто не видел, как осенью приезжает трактор и перепахивает поле с прополотой ими и собранной свеклой? Что уж тут суетиться особо, под трактор?

А своя работа? Она сама делается, что ли? Как же они справляются с ней? Или работы в управлении нет? А зачем тогда штат? Вот такая вот загадка.

Вот понесли грузчики коробки с наклейками: "первая категория", "вторая категория", "диетическое", но ни свежестью ни вкусом яйца не различаются, лишь чуть разнятся в весе. И "диетическое" - это вовсе не то яйцо, что только вчера снесла курочка и которое можно дать больному после операции сырым. Долго томилось оно и на птичнике, и на яйцескладе, и под мухами, и хорошо если "исправится" за десять минут крутой варки.

Из боковых клетушек (небольшая часть сарая отгорожена шершавыми досками) доносится смех и незлобивая брань - водители яйцевозок, ожидая, когда заполнят их машины, лупятся в карты и домино.

Иванюта вошел незаметно, встал невидимый в сером костюме на фоне серой дощатой стены. По проходу, в пучке солнечного света, падающего сквозь щели в потолке и воротах, шла бригадир смены Светлана Павловна Королева. Среди грязных халатов, обляпанных яйцами, среди мух, тяжелого воздуха, грязных слов - ослепительное белое пятно, от него веет чистотой и прохладой. Каждый раз халат с вечера постиран, накрахмален, отутюжен - и как не надоест? в такую-то грязь. Из-под белоснежной шапочки, что кокошником сидит на голове, нежная прядка, приветливая улыбка, лукавый взгляд, грудной голос, нежный смех. Стройная, как куколка. Все на месте, и ничего лишнего. Длинные стройные ноги. Высокая красивая грудь. Нежная кожа. А запах... И художественный изгиб бедра. Жир, прямо чувствуешь, нежной тонкой розовой пленочкой покрывает кости. Никаких излишеств, никаких жировых скоплений, никаких острых углов - все, все в норме, все то, что надо. Сколько сможет она противиться обстановке, ведь "бытие, - как известно, - влияет, ох, как влияет на сознание", прав был основоположник, как бы там не возмущались нынешние сиюминутные умники. И воровать Юдина заставит, и материться грузчики приучат.

Надо, давно пора гнать Юдину. Хватит с нее. На ворованных яйцах "Москвич" себе сделала. Надо провести выборы и выбрать Королеву. И будет порядок в цехе, по крайней мере почище будет. Воровать будут меньше. А у нее деньжат сразу прибавится, влияния, возможностей... И благодарности к нему, к директору.

Светлана Павловна вошла в стеклянной закуток посреди цеха, что служил яйцескладу и кабинетом начальника цеха, и красным уголком, и столовой, сняла трубку телефона, и улыбнулась - звонок был ей. Говорила по телефону, улыбалась и, вторя лишь ей слышной мелодии, отбивала так едва видимым движением ноги, и бедра плыли, плыли, плыли... Звучал грудной голос, волнуя его воображение и дразня радостями, что прошли мимо. В позе Светланы, в ее смехе были и нежность, и лукавство, и женственность - их никогда не было у его женщин.

Королева заметила директора, вежливо-равнодушно кивнула ему в стекло головой и снова растворилась в разговоре.

Иванюта подошел к открытой двери, выключил свет. Хоть и сумрачно в цехе но надо экономить. Встал рядом со Светланой, улыбаясь ей с фридмановским прищуром. Делая вид, что не видит директора, Светлана повернулась к нему спиной и заговорила нарочито громче обычного:

- ...ты помнишь, что ты сказал? Нет, не то, а когда обувался? А почему ты не позвонил с утра? Не-ет. Просто когда ты звонишь мне в восемь утра, у меня весь день такое настроение, у меня всегда все получается...

Фридман был в своем кабинете. Копался в бумагах, что в изобилии и беспорядке валялись по столу.

- Слушай, у нас на яйцескладе сколько бригадиров? Трое? Зачем? Послушай, по всей стране сокращения идут, какой толк от бригадиров? Эта, как ее, Королева, кажется, вообще не работает. То она на больничном, то по справке с ребенком сидит, то с матерью. Народ возмущается. Давай думать.

- Я уже думал об этом, - молниеносно отреагировал Фридман. - Предложим Юдиной доплату тридцать процентов, а бригадиров сократим. Юдина согласится. Я подниму этот вопрос на следующей планерке. И плановый поддержит, им нужна экономия заработной платы. А я тебя искал. Мне бы...

В коридоре цокали женские каблучки, гулко ступали мужские ботинки. Вот проковыляла Римшина - ни с кем ее походку не спутаешь. Вот прошествовала Леонидова, тоже образчик, единственный в своем роде. И только звуки шагов директора не знал никто, он ходил бесшумно, двери распахивал неожиданно, получая особое удовольствия от смущения, если женщины что-то примеряли или поправляли в одежде, и он заставал их в той самой позе, когда они замирали на месте, что-то наполовину сняв или надев на себя. Мог директор двери и не распахнуть, постоять возле них, послушать, о чем сотрудники говорят, и пойти дальше. Он слышал все. Все видел. Всегда все знал. Всегда все помнил.

В большие окна вестибюля отлично виден весь двор. Под закрытыми на большой висячий замок воротами лихо, как десантник, прополз Егоров, начальник кормоцеха. Как гранату пропихнул впереди себя канистру с бензином. И, не отряхиваясь, все так же лихо потрусил на стоянку личных автомашин подкармливать "коня", как юркий Егоров зовет свои "Жигули", давнишние, старенькие, еще первой марки, но, хоть катается он на машине уже лет десять, не меньше, машина, у него, конечно, ухожена, ничего не скажешь. Не то, что кормоцех. Что же он через проходную-то на этот раз не понес? С Клавкой поцапался? Из-за чего? Интересно...

Из деревянной пристройки - строительного цеха, где исправно стучали то молотками, то костяшками домино, вышел на крыльцо коренастый Мостовой. Этот плотник работал на фабрике недавно, пришел после того, как уволился Михеня. Тот, конечно, был мастер, дело свое знал и производство знал, лучше любого прораба был бы, да образования не имел и имел длинный язык. Эти недоумки выдвинули его в партком, так ни одно заседание спокойно с тех пор не прошло, все он встревал, приходилось столько времени тратить, чтобы нужные решения были приняты. К тому же, взрослый, в годах, можно сказать, мужчина, как пацан в игры стал играть, заявление на выход из партии подал, да еще стал на партсобрании объяснять, что он не верит в перестройку, потому что по-прежнему правят бал такие, как Иванюта и Фридман. Шмольцу машину припомнил. Все насобирал, как баба. Даже на поездки в лес с Тамаркой намекал. Какие нужны нервы, какая выдержка, чтобы не сорваться на собрании, спокойно объяснить, что производству выгоднее, чтобы Шмольц из дома на машине выезжал и ехал решать вопросы, а не тратил попусту время для поездки на фабрику. Ну, потом, когда Буренков стал Михене наряды закрывать строго по разнарядке, да посидел тот то без досок, то без заказов, а значит - без денег, быстро все понял, ушел. Этот новый какой мастер - еще неизвестно. Но выпить любит. Сам крепкий, только краснеет, но работает, а мужики - салаги, тянутся за ним и косеют сразу. Шуму в группе пока нет, а будет - разберемся. Пошлем Азову.

А вот и Азова бежит через двор. Как всегда, легка на помине. И, как всегда, бежит. Всегда бежит - на остановке автобуса стоит, и то ногами трусит. Раз бы увидеть, как она ходит, ступая степенно. Куда там, не дано. Ну, семенит. Ногу подставишь - упадет. Вот сострил бы кто-нибудь. Остановилась, как кобыла, что змею увидала. Посмотрела на нюхающего воздух Мостового. Говорит спокойно, словно не замечает, что тот под газом, соображает, что в стройгруппе людей не хватает, и нечего рот раскрывать, если директор молчит. Слава Богу, поумнела. А тоже, бывало... Но не захотела с сытых хлебов, от годички на твердый оклад в иные ипостаси.

Мостовой грудь свою чешет, волосатую, обеими лапами, рубашка на спину уехала, а Азова головой замотала, соглашаясь. Что он ей там болтает? Все мотает башкой. Как начнет, словно кузнец молотом, с такой прытью, с таким рвением, не остановишь. Как она у нее не отвалится? Так и ждешь каждый раз: сейчас оторвется и покатится в пыли.

Тут, на полной скорости, с места, без разбега, словно гоночная машина, Азова дальше помчалась, к управлению. Ну, деловая. Прямо держится на ней все. Что на ней держится? Сколько дармоедов присосалось к фабрике, где тут всех прокормить.

Сутулая. Голова упрятана в плечи. Лицо круглое, и глаза вытаращены - все боится, как бы ее не обошли. Интересно, а у нее любовник есть? А муж, что, все еще... с такой? Небось, спит, как Алевтина, в другой комнате. То-то столько темперамента. Невостребованного.

Белла Самсоновна была воспитательницей фабричного детского сада, самой неприметной, никогда ничем не интересовалась и всегда со всем была согласна. Вот Фридман и присмотрел ее на место профорга, когда Радзяховская с их с Иванютой подачи в райсовет ушла. Из бригадиров, из тех, что погорластей да поухватистей, никто на эту почетную и непыльную должность не согласился. Бригадиры передовых бригад, победители всяческих соревнований, были на своем месте. У них и прогулы птичниц и слесарей за бригадный домик не выплывали, все проблемы решали своими силами в своем кругу, и недостача кур списывалась полюбовно, в пределах отведенных плановиками лимитов, и планы перевыполнялись, и куры содержались более-менее в порядке, а значит и неслись исправно, и были бригадиры и при деньгах, и при почете, и при всяческих поощрениях, премиях, наградах, и фотографии их пылились годами на досках почета и на фабрике, и в крае, и в министерстве. И играть с судьбою они не желали. Ну а тех, у кого в бригаде дела не очень ладились, те, что и с бригадой сладить не могли, и на собраниях постоянно чем-то возмущались, двигать резона не было никакого. Рисковать и брать человека со стороны не стали. А Азова - скромна, понятлива и, казалось, так послушна. Но как известно, в нашей стране сознание определяет бытие, даже если для всего остального мира, может быть - кто ж его знает, тот основной мир - это и не так. На следующее утро после избрания ее на профсоюзной конференции освобожденным председателем профсоюзного комитета фабрики, большого, передового, Красным знаменем и орденом Ленина награжденного предприятия, Азова проснулась новым, никому неведомым человеком. Была она преисполнена значимостью, государственной и какой-то там еще, и стала бороться за неприкосновенность своего престижа.

Вместе со своим профкомом Азова заседала регулярно, как требовали всевозможные инстанции и даже сверх нормы, принимала массу всяческих решений по всевозможным поводам. Разговаривая с рабочими, грозилась освободить за нарушения и невыполнение коллективного договора всех главных специалистов и самого Иванюту. "Мало ли что директор там скажет, - отвечала она рабочим, что приходили к ней в кабинет с жалобой на руководство, - а мы решим, и будет по-другому".

На заседания профкома Иванюте пришлось приходить лично, чтобы нужные ему люди, поступая на фабрику, получали и квартиру, и место для ребенка в детском саду. Конечно, он добивался своего, и нужный работник получал квартиру вне очереди, но сколько же это отнимало времени. Раньше, когда на этой должности была Райцеховская, это была ее проблема - принять нужное ему, а значит нужное фабрике решение профкома. Здесь же... Он всегда чувствовал поддержку Райцеховской, а теперь многое приходилось тянуть самому, решать самому, пробивать самому, да еще и ломать сопротивление Азовой. Он уже начал готовиться к ее перевыборам. И тут ему помогли недруги. После очередной жалобы в райком партии, а это было год назад и райком еще был в силе, инструкторы провели на фабрике фронтальную проверку, неделю в бумагах копались и вопросники рабочим раздавали, а потом Петр Семенович на бюро кулаком стучал. Игнорируя все успехи фабрики, кричал о разгильдяйстве и невыполнении. Иванюта - он-то за свою жизнь административную закалился, ему и на бюро крайкома париться приходилось, и на коллегии в министерстве, что тут райком? - Иванюта скромно и с достоинством и критику признал и напомнил, что фабрика награждена переходящим Красным знаменем Центрального(!) комитета партии, и Знамя это и сегодня в кабинете за его спиной стоит - не за разгильдяйство, хочется думать, ЦК знамена раздает. Ну, а Азова - женщина! - у нее истерика началась, лишь они из того особнячка белого вышли. Иванюта ее не упрекал. Ничего не поминал. Гладил руку нежно, как птичницам, утешал. Объяснял, что главная заповедь на бюро: не перечить. Ну, не вызывают на бюро, чтобы поблагодарить. Бюро лишь для того, чтобы карать да выговоры раздавать. А Фридман, на другой день, глянув на полуживую, с синяками жуткими под глазами Азову, сказал ей, забыв про дипломатию, зло и искренне:

- Когда ж ты поймешь, наконец, что мы в одну дуду дуть должны.

И поняла Азова.

По-прежнему бегала Азова по фабрике, возмущалась всяческими несправедливостями, но все больше так, по мелочевке, впрочем, рабочих-то как раз мелочевка и тревожила и раздражала больше всего, она была и заметнее и ближе к ним. Но в нужных, важных для Иванюты вопросах профком теперь всегда разделял мнение директора, все понимал и всячески поддерживал. Помощи от Азовой было, конечно, по-прежнему немного, но хоть вреда стало немного, спасибо и на том.

Белла Самсоновна все видела иначе и по-прежнему считала себя на фабрике первым, самым необходимым людям лицом. По утрам шла в кабинет Иванюты с нацарапанными на бумажке вопросами.

- Лучше б мы с тобой поехали на природу, выпили коньячку, побыли вдвоем, улыбался Иванюта, отодвигая бумажки. Азова вылетала из кабинета, махала руками посреди коридора: "У меня не та должность, чтобы со мной так разговаривать. Вот если я была каким-нибудь там... бухгалтером".

Ну, бухгалтерия при случае сумеет ей напомнить...

Азовой постоянно не хватало времени. Ни на что. Вот и сейчас ей надо ехать покупать подарки победителям волейбольных соревнований. Ну, кому можно доверить такой выбор? Выкупить путевки в санатории и дома отдыха на третий квартал. Успеть на собрание садового общества. А оттуда - на комиссию по содействию семье и школе. А до начала заседания надо закончить и выставить в вестибюле стенд о школьниках, что на каникулах работали на яйцескладе.

Никто не понимает ее трудностей и не ценит ее по достоинству. Рабочие возмущаются, что она редко бывает в бригадах - они ее для себя выбирали. Чтобы было кому поорать, излить свои обиды. И итээровцы возмущаются, что профком занимается чем угодно, но не условиями труда рабочих. Но все возмущения, удивительным образом, побурлив, уходят, как талые воды. И после долгого, утомительного, с привычными крикливыми выступлениями птичниц и примирительной речью директора, собрание, что раскритиковало Азову в пух и в прах, вновь почти единогласно избирает ее профоргом на новый срок. Пора, пора уж ей понять, что будет все так, как нужно директору. А Иванюта - не отнимешь у него этого- выше мелких личных обид. Сам он выбросил бы ее давно, но... другая будет лучше, хуже или кот в мешке? Хватит с него парторга. Появится дельная кандидатура - место освободить не трудно.

Азова в вестибюле, задрав голову, глазела на стенд "Голос профкома". Ну, словно впервые видит. Увидев директора, ринулась навстречу:

- Григорий Федорович! - лицо встревоженно-озабоченное, с этим выражением она говорит о похоронах, о распределении квартир, о подарках победителям социалистического соревнования...- Сегодня комиссия содействия школе. Надо...

- Идем, идем, - погладил Иванюта Азову по руке. - Поговорим у меня в кабинете. Водички хочешь? Жарко.

- Григорий Федорович, - в приемной Иванюту остановила встревоженная Людмила Степановна, - едут с телевидения по поводу пропавшего яйца.

- Пусть едут.

- К кому их направить?

- Ко мне!

Свобода - вернее то, что людям, привыкшим жить по циркуляру, казалось свободой - обрушилась на страну. А значит, и на журналистов. Вдруг стало можно писать, что хочешь, критиковать, бичевать, низвергать... И чувствовать себя смелыми и принципиальными. Сколько же нужно той смелости, чтобы творить то, что дозволили? А вот здравый смысл, аналитическое мышление, умение проводить журналистское расследование - сверху не спустили.

Газетные полосы и экраны телевизоров заполонили свалки мусора, трупы... Журналисты демонстрируют, свалки ширятся, убийцы убивают, и, кажется, чем больше демонстрируют, тем больше убивают...

Галина Серафимовна вошла в кабинет Иванюты с озабоченно-суровым выражением лица - мало ему своих... куропаток.

Подождав пока Сергей Чистяков, оператор, застрекотал камерой, Сазонова, глядя в камеру, не на Иванюту, сурово произнесла:

- К нам поступил тревожный сигнал от наших телезрителей, что ваша фабрика закапывает в землю погубленное из-за отсутствия тары яйцо. И это в то время, когда в городе дефицит продуктов. В том числе и по продаже яиц.

- Клевета, - отрезал Иванюта и чуть крутанулся на кресле, туда, сюда, чтобы ожило, заиграло знамя за его спиной. Затем сложил, как примерный ученик, руки на столе и, глядя в камеру, заговорил устало и одухотворенно. Он говорил гладко и долго, не требовалось ни вопросов, ни понуканий. Директор вспомнил и мощности фабрики, и пройденный ею путь от небольшого, можно сказать, курятника, до гордости края, кратко и сдержанно упомянул о заслугах трудового коллектива, подчеркнув, какие великие труженицы-женщины работают на этом доблестном предприятии. Сделал экскурс в прошлое, и со сдержанным гневом и болью, подробно остановился на событии прошлого года, когда краевая торговля отказалась от плановых поставок яйца, и оно погибло, и коллектив, что трудился так доблестно и честно, понес миллионные убытки. А в магазинах торговали яйцом, привезенным из Ростова-на-Дону. Почему? За что? Кому-то выгодно? Вот, и широкий развод руками, - поле деятельности для журналистов, вот тема, которая интересует каждого, каждого! жителя края, и его, директора птицефабрики, и весь его коллектив. Что дали в придачу к тому яйцу? Кому? Во что это обошлось труженикам края, что потеряли - и рабочие в заработке своем на фабрике, и те рабочие, что покупали привезенное яйцо, платя - из своих! заработанных! за несвежее! сколько оно было в дороге? яйцо!

Иванюта перевел убытки, понесенные фабрикой, в премии, что не получили, а могли бы получить, должны были получить, заработали! труженики фабрики, в квартиры, что можно было построить на те деньги для тех, кто еще - увы! - не имеет достойных наших тружеников условий жизни. (О том, что Охраменко недаром же он терпит возле себя эту мегеру - весной удалось скорректировать прошлогодний план с учетом всех объективных, скажем так, причин, и что премия за прошлый год оказалась в результате выше, чем коллектив рассчитывал, директор умолчал, то не относилось к поставленному вопросу.)

- Конечно, рабочие ни в чем не виноваты, они работали честно, и все они весь прошлый год получали полную зарплату, а вот все специалисты и лично он, директор, за то, что не смогли предусмотреть всех недочетов с продажей яйца, наказаны, все они, и он, директор, весь год получают не более восьмидесяти процентов зарплаты.

- А разве они виноваты? - грустный взгляд и долгая пауза.

- И мы вынуждены, - и голос директора отвердел на слове "вынуждены," поскольку торговля края от наших услуг отказалась, искать других покупателей, и заключили сделку с Китаем. А поставки надо выполнять! Наш коллектив свое слово держит твердо, - и Иванюта крутанулся туда, сюда, и знамя заиграло.Торговля с Китаем не может быть сорва-на, ведь это престиж предприятия, края, страны. Мы привезли из Китая одноразовые шприцы и - безвозмездно! - передали их больнице.

Какая часть шприцев была передана безвозмездно, а какая пошла за деньги, Иванюта уточнять не стал. Он и так сказал достаточно. Готовый материал.

И последний аккорд:

А то, что в городе нет яйца, он не знал, - и в голосе простецкий ужас .Ведь он в городе не живет. Он живет здесь, в деревне. А городские власти не побеспокоились, никто ему не позвонил, не сказал. Завезем завтра же, какой разговор. Что такое миллион штук? "Для меня это день работы". Наша птицефабрика не собирается сдавать своих позиций. Все для народа.

Иванюта в щель всегда закрытых портьер смотрел в окно: не пойдет ли журналистка на территорию разговаривать с людьми? Нет, сели, довольные, в рафик, помчались в город.

Затрещала рация.

- Сосна, я восемнадцатый, - раздался голос Фридмана. - Ну, что там? Яшонкин вернулся?

- Нет, Яков Соломонович, - ответила Головачева. - Яшонкин в поле.

В поле закапывали яйцо.

"Москвич" Дашкевича подъезжал к фабрике. Отчетливо был слышан разговор Фридмана с Головачевой. Варя встрепенулась:

- Опять яйцо закапывают? А как же они его списывают?

- На убытки, рассеянно ответил Михаил. Машину опять вело. Видимо, снова прокол, уже третий за день. Кататься на голой резине да еще по нашим битым дорогам. Фридман совсем совесть потерял со своими блатными.

- Ты же видишь, по телевизору каждый день о социальной справедливости говорят, а в жизни? Закрыли спецмагазины, отменили пайки, ну и что? У свинокомплекса целыми днями "Волги" стоят, берут свеженину по убойным ценам. А мы вообще сами развозим. Список на трех страницах - кому и по скольку. Вон Сачкова сама на яйцескладе для фининспекторов да банка яйца отбирает, покрупнее, желательно, двухжелтковые, а продают им как мелочевку, несортицу, за копейки.

Они подъезжали к развилке у убойного цеха. Шоссе здесь делало поворот. Варя потерлась плечом о плечо Михаила, вздохнула, глянула ласково и лукаво:

- Не заводись.

Михаил на миг склонился к ее голове, коснулся губами виска. Пошел на поворот. Из-за поворота вышел огромный камаз. "Трансформатор прет", - подумал Михаил. "Москвич" вновь повело. Камаз дернулся вправо. Трансформатор поехал, соскользнул и, придавив "пирожок", упал на поле.

Недовольный голос Иванюты откликнулся на вызов диспетчера:

- Я же сказал, что занят. Что там еще?

- Григорий Федорович! Авария! Миша Дашкевич. Трансформатор на повороте упал на повороте у убойного.

Трансформатор выбивали больше года. Какого черта Дашкевич так несся. Все на бронетранспортере по Афганистану катается! Докатался! И этот чертов поворот. Что ни день - на нем авария. И никому дела нет. Эти дорожники!

- Найди транспорт, - сказал Иванюта в селектор Головачевой. - И чтоб трансформатор был на фабрике. Танаева ко мне. Куда уехал? Ну, значит домой звони. Пусть на меня выходит. Я еще буду здесь. И подключи парторга, пусть выяснит, что там с машиной и Дашкевичем.

- Патрин в райисполкоме.

- Что там, - спросил с порога Фридман, заходя в кабинет.

- Дашкевич разбился.

- А машина?

- Не знаю еще. Да ты сам подумай, если трансформатор, тонны полторы. Что там от машины?

- Вот черт, не время. Все машины заняты.

- Ты, давай, в ГАИ. Возьми, что надо. Не мелочись. Чтобы... Не нужны мне здесь копания. Опасный участок дороги - все ясно, и нечего искать другие причины.

Городской автобус вез сотрудников домой.

Рация заговорила голосом Анисьевой, что заступила на ночное дежурство.

- Девятый, ответь сосне.

- Слушаю, - как всегда недовольно буркнул Савич.

- Захвати наших у райисполкома.

- Не слышно ничего, - буркнул Савич и сердито бросил трубку рации.

- Девятый... Девятый... Ответь, девятый...- монотонно бубнила рация.

В райисполкоме, он находился в центре города, закончилось совещание, и фабричные ждали автобус, что отвезет их в деревню, но в автобусе сидели жена и сын Савича, они ехали в универмаг.

В управлении тихо. Нина Петровна Охраменко, потирая поясницу, встала из-за стола, подошла к окну, понюхала цветы розы, их томный аромат всегда успокаивал Нину Петровну. Надо розы до осени в огород высадить, пусть подкормятся.

Болели глаза. Из-за поездки в город, планерки, потом встречи с американцами днем не осталось времени на работу, пришлось задержаться допоздна. Как не хочется ехать в деревню рейсовым автобусом.

Из ворот плавно выехала и остановилась под окном директорская "Волга". Значит, Иванюта тоже еще не уехал с фабрики, пусть подвезет.

Нина Петровна протянула руку к вертушке, но трубку так и не сняла: хлопнула входная дверь и на крыльцо вышел, вернее вывалился Друк. Даже по его спине было видно, как он пьян.

Нина Петровна закусила губу: у директора было застолье, а ее он не пригласил. Иногда ей казалось, что Иванюта готовит почву для ее сокращения. Метод у него был универсальный: сначала из уст Патрина прозвучала критика в адрес планового отдела на партийном собрании или профсоюзной конференции, затем пошли мелкие, но регулярные придирки на планерке. Следующей должна была стать критика в директорском докладе на профсоюзной конференции. Но тут закончился год. Фабрика понесла колоссальные убытки. И только ее знания экономики, ее умение виртуозно играть цифрами помогло директору доказать невиновность фабрики, а значит его невиновность в провале, и даже более того, они сумели добиться задним числом корректировки прошлогоднего плана, и вместо колоссального провала вновь оказались в числе передовых предприятий. Только благодаря ей Иванюта положил в сейф четыре тысячи рублей. Почему он хранит деньги в сейфе, что ему проценты не нужны?

Пока она колдовала над цифрами, ни единого слова критики не прозвучало ни в ее адрес лично, ни в адрес ее отдела. А теперь она что, вновь стала ему не нужна? У него плана, что ли, больше не будет?

Выскочил Фридман, остановился рядом с Друком. Ну, этот лишнего не выпьет. Этот другим подливает и слушает, кто что сболтнет.

Шмольц, качнувшись, остановился рядом с Фридманом и Друком. Как накачается, начинает бахвалиться арийской кровью. А второго такого неряхи во всем агропроме нет. А уж эта постоянная вонь изо рта. Неужели на зубного не заработал? И как с ним Сачкова спит? С ним разговаривать-то и то противно.

Постояли. Пошли. Долго усаживались в "Ниву". Фридман с Друком полезли на заднее сиденье. Шмольц, пьяный, уселся за руль. Совсем обалдели.

Вышел Танаев, что-то сказал в дверь "Нивы", побрел на остановку рейсового - "Нива" в город, Танаеву - в деревню.

Пробежал вприпрыжку Патрин, догнал Танаева. Давно Иванюта Патрина на такие мероприятия не приглашал. Что же изменилось? Пронюхал что? Неужели, вновь партия на коне? Или... Наверное, Усов дал Патрину добро, к себе забирает.

Ни Котовой, ни Римшиной, ни Сачковой не было. Видимо, Иванюта решил устроить мальчишник. И прямо у себя кабинете. Осмелел.

Вот и Иванюта вышел из управления. Плюхнулся в "Волгу". Развалился. По-хозяйски ткнул пальцем в кнопку магнитофона. "И была такая попа у заморской той звезды" рвануло тишину. Иванюта удовлетворенно хмыкнул. Валентин знал вкус шефа и музыку подбирал безошибочно.

Давило затылок. Все нервы, нервы. Вся жизнь на нервах. Все надо предугадать. Всех надо на шажок, на полшажка, ну хоть на четвертушку шага, а опередить.

Какая стерва позвонила на телевидение? Ладно, разберемся.

Сколько дыр на фабрике, сколько неполадок, не успеешь заткнуть одну, вылезут новых четыре. Даже с деньгами не достанешь ни запчастей, ни труб, ни нужного бетона... Отпуск, еще неделя, и отпуск... Алевтина уже утюжит рубашки. Он наденет серый костюм. Нет, серый он наденет завтра в Китай. А в санаторий... А для санатория купит все новое. Бабы-дуры они и есть дуры. Анонимку прислали. Как ездил он на фабрику в рабочей робе, так и будет в ней ездить. Народ надо знать, если хочешь с ним работать. Не надо дразнить его импортными тряпками, он на них, как бык на красную тряпку. Тем более сейчас, когда даже те, кто зарабатывает прилично, ничего в городе купить не могут.

Иванюта, скрипнув ступеньками, вошел в дом. В кладовке чем-то гремела Алевтина.

- Я тебе водички купила, той, что ты любишь. "Иссинди".

- Ну, и хорошо. Обедать не буду. Подай клубнику с молоком.

Иванюта проснулся - на будильнике пять утра, и жгучее июльское солнце светит сквозь неплотно прикрытые шторы. Впереди огромный день... Протянул руку, взял с тумбочки письмо Фридмана - Фридман в Израиле, работает рабочим. Что он может делать? Вздохнул, отложил письмо. Шмольц, Танаев в администрации края, оба квартиры покупают, вкладывают деньги в недвижимость. Все дуры райкомовские там же. Патрин и Азова пасутся возле гуманитарной помощи. А он не у дел. Пенсионер. Быть бы ему помоложе лет на десяток. Как бы он сейчас зажил... Надо зайти в сельсовет, там ему местечко найдется.

Иванюта спустился на кухню. На столе - хлеб, опять не убрала, дура. Ну, и конечно, уже плесень. Сбоку огромное пятно, и от него, словно от злокачественной опухоли, метастазы во все стороны.

Пролетают над землей циклоны, тайфуны, ураганы. Проходят по земле ледники, сотрясают землю землетрясения, революции. Рушатся дубы, вымирают динозавры, гибнут лебеди, белые журавли... Материки исчезают. А плесень - живет.