Плохая хорошая жена

Глава 8

Веронику долго и нудно рвало под чахлый заснеженный кустик во дворе дома в Востриковом переулке. Она поднималась ненадолго с корточек, вдыхала жадно морозный воздух, и снова коленки ее подгибались сами собой, и снова давно уже пустой желудок выворачивался наизнанку, больно дергая измученную вконец этими его упражнениями диафрагму. Она и сама не могла объяснить толком, от чего ей было так плохо — от выпитой без привычки противной Катькиной водки, от маминых злобных, полностью истощающих ее нутро капризов или от вида и запаха перепачканных ее дерьмом простыней. А только плохо ей было очень, катастрофически, просто до полного ужаса плохо…

Катька стояла невдалеке, курила нервно. Изредка взглядывая на Вероникины мучения, прикидывала про себя, что всего-то ничего, получается, она с Александриным инсультом и промаялась — субботу да воскресенье, — а вот поди ж ты, как достало уже девчонку, хоть ревом реви… Совсем эта вреднючая Александра дочь свою извела за эти два дня, полностью всю ее выпотрошила, до самого основания. Ничего признавать не хотела, все в штыки приняла — и новенькую удобную пластмассовую утку, и бульоны Вероникины наваристые да соки свежевыжатые для поднятия ее, Александриных, сил, и даже соседку-медсестру к себе не подпустила капельницу прокапать, только зря с ней Вероника и договаривалась. С трудом только на памперсы согласилась, дала-таки укатать себя в это мягкое чудо цивилизации — дай бог здоровья тому человеку, который его когда-то придумал. Вероника, конечно, зря на памперсы эти так стопроцентно понадеялась, но все же… Эх, вот нашелся бы еще какой умник да придумал бы такую приспособу, чтоб и большую нужду больных-неходячих в себя вбирала так же хорошо, как и малую, — цены бы ему тогда не было. Уж точно Нобелевскую премию бы отхватил, наверное…

— Ой, Катька, я не могу больше… — тяжело простонала от своего кустика Вероника. — Не могу, не могу… Противно как все…

— Ничего, Верка, привыкнешь. Все привыкают, и ты привыкнешь.

— Нет, я не смогу… К этому невозможно привыкнуть. Ну вот скажи, она не могла меня дождаться, что ли? Я всего-то на полчаса в магазин побежала… Или тебя не могла позвать? Обязательно надо было под себя нагадить, да? Я ж действительно не могу каждую минуту около нее сидеть и караулить ее потребности, как бы ей этого ни хотелось… Нет, Катька, не смогу я, не выживу просто…

— Сможешь. И выживешь. Куда ты денешься? Не ты первая, не ты последняя через это все проходишь. Тебе сложнее, конечно, я понимаю… Когда за близким по-настоящему человеком ухаживаешь, оно все как-то не так кажется. Там горе — оно другое. Оно и горькое, и легкое одновременно. Потому что всего себя отдал бы взамен на боль близкого. Причем с большой радостью. И сострадание тогда получается настоящим, человеческим, искренним, и само собой из человека выходит, его и выцарапывать силой не надо. А из тебя выходит одна только рвота…

— Значит, это я такая.

— Какая?

— Жестокая, раз у меня этого сострадания нет!

— Ну, опять сели на любимый кол… Господи, Верка! Хватит уже! У тебя от надуманного чувства собственной виноватости-неполноценности и впрямь скоро крыша поедет! Ты же не мать Тереза все-таки и не сумасшедшая волонтерка какая-нибудь, чтоб всем подряд уметь сострадать. Ты обыкновенная женщина, и тебя таким же обыкновенным образом от вида дерьма тошнит.

— Катька, не надо. Прошу тебя. Ну, не надо про дерьмо… — страдальчески скривилась Вероника, медленно подходя к ней и показывая пальцами на ее сигарету — тоже, мол, хочу.

Торопливо достав из кармана куртки пачку «Мальборо» и прикурив умело на снежном ветру, Катька сунула ей в рот сигарету и, вздохнув, продолжила:

— Да сама знаю, Верка, что не надо. А только понимаешь, дерьмо натуральное в твоей ситуации — это еще есть полбеды. Вот дерьмо словесное у твоей матушки — это да, это уже настоящая беда. Его так просто за ней и не уберешь… Как она меня сегодня обозвала, я забыла? Ну, когда чашку с кефиром в меня запустила? Я уж не помню, но как-то здорово уж смачно-обидно…

— Да ну… Я бы согласилась лучше на чашку в голову, чем на требование сидеть около нее да выворачивать себя наизнанку. Прямо не знаю, как и удовлетворить ее неуемное любопытство. Может, мне про себя какие-нибудь истории посторонние да завлекательные начать придумывать? Как Шехерезаде Ивановне? А что, это идея, между прочим…

— Не-а, Верка, и не мечтай даже. Не обманешь ты ее. Ей от тебя не истории придуманные нужны, ей от тебя именно искренность нужна. Настоящая, подлинная, без обману. Теплая и свежая кровь…

— А кровь моя на сегодня уже кончилась… — тихо покачиваясь, как сомнамбула, медленно проговорила Вероника. Отбросив вяло в рыхлый сугроб окурок, она передернулась в мелком, колком ознобе и, жалостно посмотрев на подругу, медленно протянула: — Кать, я поеду домой, а? Завтра же на работу, я хоть посплю немного. Сейчас ее ужином накормлю и поеду, ладно?

— Да поезжай, конечно, — махнула рукой Катька. — На тебе вон и лица уже никакого нет, одна бледно-зеленая маска…

— Кать, а ты завтра утром ей памперс поменяешь? А то я вряд ли успею сюда заехать…

— Да ладно, поменяю, чего там. Если подпустит, конечно. И еду оставлю около кровати. Захочет — поест. Ничего-ничего, она у меня шибко-то не забалует. Иди-иди, Верка. Ничего, справлюсь как-нибудь…

Дома, как показалось Веронике, она не была уже с месяц, наверное. Даже не верилось, что прошло всего два выходных дня. Как будто жизнь ее за эти два дня перевернулась, и пробежала мимо нее быстро и горестно, и заблудилась в темном переулке. Будто и не было у нее десяти лет отдельной от матери жизни, и даже родная, уютная квартира встретила ее настороженно и сердито непривычным кухонным беспорядком: в мойке горой возвышалась немытая посуда, грязное скрученное полотенце стыдливо съежилось на подоконнике, а стойкий табачный дух, исходящий из переполненной окурками пепельницы, успел уже захватить в свой плен все кухонное пространство. Не сняв шубы и сапог, она на цыпочках прошла в гостиную и так же удивленно уставилась на заснувшего в кресле перед телевизором Стаса, на пустые пивные бутылки, расположившиеся дружными стайками вокруг кресла, на грязные тарелки на журнальном столике с остатками какой-то еды. Постояв над всем этим безобразием еще немного, она так же на цыпочках вышла из гостиной, тихо прикрыв за собой дверь — сил не было ни будить Стаса, ни выговаривать ему за беспорядок, да и вообще никаких сил будто бы в ней уже не оставалось. Стянув с себя кое-как одежду, она встала под горячий душ и вздохнула наконец полной грудью; казалось, что сильные водяные струи непременно смоют-снесут сейчас с нее весь этот ужас, освободят кожу от въевшегося намертво хлорного запаха мокрых простыней и тяжелой духоты воздуха комнаты в Востриковом переулке. Она терла и терла до красноты тело мочалкой и никак не могла остановиться, пока глаза сами собой не начали слипаться от усталости. Испугавшись, что так и заснет сейчас здесь, стоя под душем, Вероника с сожалением смыла с себя шапку мыльной пены и, завернувшись в большое банное полотенце, прошлепала босиком в спальню. Сил хватило только на то, чтоб лечь и натянуть на себя одеяло. Уже между сном и явью выплыла вдруг в голове мысль, что надо бы все-таки разбудить Стаса, но она ее тут же и вытолкнула из себя — слишком уж никчемной показалась ей вдруг эта мысль…

Серое зимнее утро жалостливо разбудило ее привычными звуками: запел бодрые песенки раз и навсегда поставленный на режим будильника музыкальный центр, сработала во дворе сигнализация на чьем-то автомобиле, заскулила противными короткими всхлипами. И не было никаких сил оторвать голову от подушки. «Может, не ходить сегодня на работу? Больной сказаться?» — промелькнула в сонно-разбитой голове спасительная мысль, но тут же и ушла, уступив место проклятой совестливой Вероникиной обязательности: не могла она себе этого позволить, просто никак не могла. На носу срок сдачи годового отчета, а у нее в отчетных бумагах еще и конь не валялся…

Стас ходил по дому сердитый и виноватый. Трехдневная щетина, кстати, очень шла ему — делала лицо еще более голливудски привлекательным и грубо мужественным. Просто живой образец глянцевой журнальной красоты, мечта всех стилистов-фотографов. И представить даже нельзя такого мужчину стоящим за кухонной мойкой — непростительная получается взыскательному глазу дисгармония. Только вот что делать с другой дисгармонией, то есть с заваленной грязной посудой мойкой да мятыми окурками, атаковавшими с трудом уже держащую их в себе пепельницу? Куда их-то приспособить в этой непростой ситуации, сложившейся в ее жизни? Вот нестильный и дисгармоничный Игорь сразу понял бы, что со всем этим надо делать…

Мысль об Игоре больно кольнула досадой сердце, и красивое лицо сидящего напротив за кухонным столом Стаса вдруг неприятно обожгло глаза этой своей красивостью, и она даже их прикрыла от возникшего секундного желания его ударить… «Господи, что это со мной?» — вздохнула она нервно, тут же открыла глаза и молча вышла в прихожую — мыть посуду все равно не оставалось уже времени. Также молча они оделись, молча вышли из подъезда и сели в машину. «Хоть бы из вежливости чего-нибудь про маму спросил!» — снова зло подумалось Веронике, и она совсем уже развернулась к Стасу, чтоб срочно озвучить эту свою мысль, но он таким виноватым и пристыженно-робким жестом втянул голову в плечи и даже, показалось ей, слегка отстранился, будто ожидая удара, что она опять промолчала. Да и апатия вдруг накатила волной, захотелось откинуться на спинку сиденья, и расслабиться, и подремать еще немного в утренней автомобильной пробке под скрип снега, визг тормозов, запах выхлопного газа, по-особенному противно ощущаемого именно на утреннем морозе…

Он подошел к ее столу только ближе к вечеру, выглянул с улыбкой из-за компьютера:

— Вероничка, тебя после работы к маме отвезти? Да? Давай я у шефа отпрошусь! Ты сегодня дома ночевать будешь или у нее? Если дома, то я тебя дождусь, вместе потом поедем… Хочешь?

— Нет, Стас, я не буду у мамы ночевать. А ты меня туда отвези и поезжай домой — ужин приготовь да посуду помой хотя бы…

— Конечно, конечно, Вероничка! Я все, все сделаю! Я и вчера еще хотел, да заснул нечаянно! Ты сердишься, да? Ну, прости! Я свинья, конечно, но исправлюсь.

— Да ладно…

— А может, ты позвонишь, и я за тобой туда приеду?

— Нет, Стас, не надо. Я и на такси доберусь. Наверное, это поздно уже будет…

— Да? Ну ладно! — совсем как-то уж неприлично обрадовался Стас. — А мамочка твоя как себя чувствует? Получше ей?

Вероника промолчала, усмехнулась грустно этой его «мамочке» и тут же поймала себя на мысли, что никогда не сможет сесть и рассказать этому парню настоящей правды о сложившихся у нее с мамой взаимоотношениях. Так рассказать, как Игорю когда-то рассказала. Не поймет он ее. И дело тут даже не в глупости его или недалекости. Просто не уйдут ее слова «из души в душу», не примет он их в себя легко и даже с некой благодарностью, как сделал это когда-то Игорь, и недостанет никогда этому красавцу-мужчине мудрости, чтоб так же встать между ними стеной… Мысль эта вдруг начала расти и расти в ней болезненно, пухнуть, как на дрожжах, наливаться тяжелыми горячими каплями в уголках глаз. Пришлось даже быстро выхватить из ящика стола зеркальце, и попридержать пальцами эти самые капли, и выпучить изо всех сил в него глаза, спасая скромный их макияж. Вот же незадача какая…

— Вероничка, ты чего, плачешь? Что, все так плохо, да? Может, я все-таки за тобой туда приеду?

— Нет, Стас, не хочу. Ничего не хочу. Ты не жди меня, спать ложись. Тебе же за руль завтра садиться. Может, я вообще только ночью оттуда выберусь…

Вероника и в самом деле не рассчитывала, что мама ее рано отпустит. Хотя поначалу надежда такая в ней все же затеплилась — Александра Васильевна встретила дочь полным и сердитым бойкотом, на вопросы ее не отвечала, выразительно отворачивала лицо к стене и поджимала ниточкой дрожащие губы. А потом ничего, заговорила. Только тема этого разговора оставалась все той же самой, жалобно-истязательной — про бессовестное и слишком уж надолго затянувшееся нежелание дочери слиться с матерью душами, про свою материнскую по этому поводу несчастливость-заброшенность, про Игореву сверх всякой меры жестокосердность… Правда, примешались к этим жалобам и другие, новые уже нотки. Оказалось, что руки у этой «рыжей заразы Катьки» невозможно холодные и шершавые, что суп она ей утром перегрела, а котлеты, наоборот, были очень даже холодными и что Вероника и близко не должна подпускать к ней «эту дрянь», если маму свою хоть чуть-чуть любит. Ведь любит? Ведь нельзя же не любить свою маму, правда? Маме же не так много и надо — чтоб дочка сидела с ней целый день рядом, чтоб беседовала обо всем, чтоб шепталась-советовалась. Такая это малость, что и просить-то об этом ей неудобно как-то…

— Мам, ну некогда мне сидеть около тебя, прости, — взывала к ее совести Вероника. — Там простыни замочены — их же стирать надо! И бульон на плите сейчас выкипит весь! А потом мне домой еще целый час добираться…

— Зачем, зачем тебе домой? Неужели твой муж не понимает, что у тебя мама больна? Что ты больше нужна сейчас мне, а не ему? Ну, сядь, сядь рядом, Вероника! Поговори со мной! Расскажи мне что-нибудь…

— Что рассказать, мама?

— Да все, все! Что у тебя на работе? Как в семье? О чем вот ты сейчас говорила целых полчаса на кухне с этой рыжей стервой? Я же слышала, слышала твой голос! Ты, не переставая, болтаешь с ней, Вероника. О чем вообще с ней можно говорить? Не понимаю! У тебя мать есть, а ты…

— Мама, я с ней говорила о тебе! Как тебе помочь, как тебя на ноги поднять! Как уговорить тебя сделать капельницу…

— Не хочу! Не хочу я никакую капельницу! Раз ты меня не любишь, то и лечиться я не хочу! Вот и смотри теперь, как я буду умирать! И мучайся! Это тебе за то, что ты совсем, совсем не любишь свою мать! Не любишь! Не любишь! Не любишь…

«Да уж… Звучит, как приговор смертный, — сжимая сердце в комочек и быстро елозя по полу тряпкой, чтоб хоть как-то освежить воздух в комнате, думала Вероника. — И даже не как приговор, а как расстрел после этого приговора…» Ей казалось, что произнеси мать свою последнюю фразу еще хотя бы пару раз, и она упадет навзничь, взмахнув некрасиво мокрой тряпкой, и забьется в смертельных конвульсиях…

Как всегда, выручила Катька. Залетела в комнату и, отобрав у Вероники ведро, быстро вытолкала ее на кухню, приговаривая по-хамски весело:

— Иди-иди! У тебя там бульон уже выкипает! Совсем забыла про него, что ли? А я тут сама за тебя пол домою! И с Александрой Васильевной за жизнь заодно побеседую! Вы как, Александра Васильевна, желаете со мной беседу за жизнь вести иль нет? Давайте я вам, например, все в подробностях обскажу, что у меня на работе происходит. Хотите? Ну вот, значит, слушайте…

Александра Васильевна только голову опять к стене отворачивала да губы поджимала в привычно-оскорбленную тонкую ниточку. И к еде, заботливо оставленной Вероникой около кровати, не притрагивалась. Потом, когда в комнате никого уже не было, ела с большим аппетитом. Катька только усмехалась довольно, подглядывая за этим процессом в чуть приоткрытую дверь, и шла к Веронике на кухню, и из кожи вон лезла, чтоб взбодрить-растормошить как-то тихо рыдающую и роняющую в кипящий на плите суп горячие слезы подругу.

Домой к себе Вероника добралась уже сильно затемно. «Сейчас в ванну, ужинать и спать, спать…» — давя на кнопку звонка и от нетерпения сучил промерзшими ногами, думала она и все сердилась на Стаса за медлительность — что так долго к двери идет…

— Вероничка, ты не пугайся, у нас гости. Ты не думай, я не звал никого, он сам приперся…

Лицо у Стаса было совершенно бледным и каким-то перевернутым или сильно напуганным, может быть. Он автоматически, как большой квадратный робот, помог ей раздеться, улыбаясь при этом криво и виновато, неловко показал рукой на кухонную дверь, приглашая войти. Навстречу Веронике из-за кухонного стола поднялся незнакомый молодой мужчина, довольно симпатичный, протянул для знакомства руку, улыбнулся холодноватыми голубыми глазами:

— Здравствуйте, Вероника. Очень приятно. Меня зовут Валерий. Вы не против, что я вот так, без приглашения, заглянул на огонек к другу? Он меня гнал, конечно, да я решил вас дождаться. Уж так он свою женщину расписывал — и красавица, и умница, и при всяких прочих других достоинствах…

— И что, я вас не разочаровала? — устало улыбнулась ему Вероника, опускаясь на кухонный стульчик.

— Отнюдь… — расплылся в широчайшей белозубой улыбке гость. — Я считаю, моему другу крупно, просто катастрофически свезло…

— Спасибо. Вы извините, но я вас покину, Валерий. Устала очень. А вы сидите, общайтесь на здоровье…

— Жаль! Очень жаль, что вы решили нас покинуть. А может, все-таки выпьете бокал вина? Очень хорошее вино, я вам настоятельно рекомендую. Пожалуйста, Вероника. Грех такой красивой женщине не пригубить вина с такими двумя красавцами… Хотя я зря, наверное, к вашему мужчине в компанию примазываюсь? Это же Стас у нас хорош, как Аполлон. И пусть вам завидуют все женщины, Вероника! Давайте за это и выпьем…

— Нет, спасибо. Не хочу, — уже поднимаясь из-за стола, еще раз улыбнулась она Валере вежливо. — Вообще-то я придерживаюсь того расхожего мнения, что красота в мужчине — не самое главное достоинство. Есть достоинства и поважнее, знаете ли…

— Ого! Это что вы имеете в виду? — игриво скосил на нее голубой глаз Валера. — Может, мы об этом поговорим?

— В другой раз. И то вряд ли. Подозреваю, что мы и сейчас говорим о разных вещах…

Вероника улыбнулась еще раз летуче-вежливо и поторопилась выйти из кухни, оставив мужчин одних, и не видела уже, как быстро слетела с лица гостя приветливая, игриво-веселая улыбка, как вызверился он на сидящего напротив Стаса, как проговорил ему свистящим шепотом:

— Ну, ты даешь… Я даже и не предполагал, что у тебя так все запущено… Совсем нюх потерял, да? Она же в самом деле красивая баба! Ну ты и придурок все-таки. Вот учу тебя, учу… С чего это ты лоханулся с ней так, Стасик?

— Валер, да это другое… Говорю же тебе, я просто здесь живу, и все! Отстань от меня, Валер, а?

— Что, совсем отстать? Я что, похож на идиота, Стасик? А кто мне твои долги отдаст? Папа Карло? Нет уж, дорогой мальчик, давай работай, как полагается. И не пытайся отскочить — все равно найду. И здесь так просто, как ты говоришь, я тоже жить тебе не позволю. Не заслужил пока. Сколько ты времени на нее потратил? Полгода целых? Ничего себе!

— Валер, да говорю тебе, что это не из той оперы!

— И что, за полгода она так и не поплыла, что ли? Наверняка поплыла, раз к себе жить пустила… Квартира-то хоть на нее оформлена?

— Нет. Нет! Точно не на нее…

— Во идиот… А ты не врешь ли мне, а? Я ведь проверю. Запиши-ка мне ее фамилию…

…Вероника все терла и терла тело жесткой мочалкой, потом вставала под горячие струи душа, смывала с себя шапку пены и все начинала сначала, то есть терла себя и терла лихорадочно-нервно — все никак не получалось смыть с кожи вечернюю брезгливость. Невидимой грязной коркой она вылезала на руках, на ногах, на животе… И еще ей все время казалось, что исходит и исходит от нее плотной волной тот самый тяжелый, болезненно-затхлый дух, так быстро поселившийся в маминой комнате в Востриковом переулке… И опять отдавала тело шустрым, спасительным водяным струям, бьющим без передыху ей сверху на голову, и опять нещадно терла и терла жесткой мочалкой тонкую белую кожу, пока не загорелась она возмущенно малиновым больным свечением. Только через час, закутавшись в толстый махровый халат и водрузив на мокрых волосах большой тюрбан из банного полотенца, она решилась заглянуть на кухню в тайной надежде, что поздний гость успел уже исполниться своей гостевой совестью и вежливо покинул их дом.

К счастью, его и в самом деле на кухне не оказалось. Стас сидел за столом один, уронив голову в сложенные большим ковшиком ладони, и растерянно всматривался куда-то в кухонное пространство. Что-то очень насторожило Веронику в его лице…

— Стас! Очнись! Что с тобой?

— А?! Что? Что, Вероника, я не понял?

Он заморгал навстречу ее озабоченному взгляду быстро и беспомощно и растянул красивые губы в детской совсем, виноватой мальчишеской улыбке, будто вот-вот собирался заплакать.

— Что случилось, Стас? У тебя неприятности, да? Это твой друг тебя так расстроил?

— Да какой он, к черту, друг…

— А кто это, Стас?

— Вероничка, тебе лучше этого не знать, наверное…

— Здрасте, приехали! Человек приходит сюда, как к себе домой, доводит тебя до тихой практически истерики, а мне лучше этого не знать? Нет уж, давай выкладывай, дружочек, все как есть! Как на духу давай…

— Я не могу, не могу, Вероника!

— Что значит — не могу?

— А то! Меня, между прочим, вообще убить могут…

— Да за что?!

— Давай я тебе как-нибудь потом расскажу, а? Честное слово, расскажу! А сейчас спать ляжем — ты же устала, наверное.

— Не то слово — устала. Я просто с ног валюсь. И голова так кружится…

Она и в самом деле пошатнулась слегка и быстро села на кухонный стульчик, ухватившись испуганно за край стола. Банное полотенце скользнуло с головы и тихо свалилось на пол, открыв мокро-тонкие колечки волос и чуть оттопыренные маленькие розовые уши, и она медленно опустила голову, провожая его глазами. Потом, моргнув удивленно, так же медленно подняла взгляд на Стаса и долго на него смотрела, будто видела впервые, и никак будто не могла сообразить, что же этот красивый молодой мужчина все-таки делает здесь, на ее кухне…

— Эй, ты чего… — испуганно схватил ее за локоть Стас. — Пойдем-ка и в самом деле спать, Вероничка… Не пугай меня…

— Ну что ж, пойдем. Только обещай, что ты мне все-все потом расскажешь! А сегодня я действительно ничего уже понять не в состоянии. Кое-как на ногах держусь. Даже есть не хочу, хотя желудок с утра пустой.

— Пойдем-пойдем, я тебя отведу… А потом и посуду помою. А ты спи… Утром я тебе завтрак хороший сделаю…

— А когда мы с тобой поговорим, Стас? Завтра?

— Ага, Вероничка, завтра. Обо всем поговорим завтра…

Он долго еще сидел в эту ночь на кухне, прислушиваясь к шевелящемуся внутри страху и будто плавая без сил в состоянии вязкой и полной безысходности-невесомости. И курил без конца. Сигаретный дым, повертевшись перед глазами тонкими голубыми полосками, улетал послушно в тихо шумящую вытяжку, стылая тополиная ветка за окном все скреблась и скреблась занудно-визгливо в стекло, заставляя его вздрагивать периодически от тоскливого этого звука. Конечно, правильнее было бы встать и уйти отсюда, прямо сейчас уйти. Уйти из этого уютного дома, где ему так понравилось жить. Нет, он не мог. Знал, что так надо, и не мог решиться даже со стула встать. Ну почему, почему у него никогда не будет такого вот дома? Не будет такой веселой, разноцветной кухни, не будет мягкого кресла перед телевизором, не будет такой, как Вероника, умной и красивой жены? Конечно, это же все заработать-заслужить надо… Не нахрапом взять, как он хотел когда-то, а именно заработать. Именно заслужить. Только слишком он поздно это понял, к сожалению. И даже попытка начать новую жизнь его не спасла, выходит. Зря только на работу устраивался, голову людям морочил. Не получится у него никогда как у всех. Чтоб дом, чтоб работа… Потому что прошлое свое — его же так просто не отменишь и, как весенний кораблик, от себя не отпустишь плыть вниз по грязной луже. Оно все равно придет и напомнит о себе нагло ухмыляющейся Валеркиной рожей и повиснет тяжелой опасностью над Вероникиной светлой кудрявой головкой. Бедная, бедная Вероника… Ей-то все это за что? Нет, он должен, он обязан встать и уйти прямо сейчас! Если вообще этим поступком что-либо остановить сможет, конечно…