Плохой ребенок

Глава 4

Дилан встретил ее в аэропорту.

Он был приветлив, словно они расстались несколько дней назад совершенно обычным образом, и не было ссоры и тяжёлых взглядов, ничего этого не было. Перед ней стоял ее любящий и заботливый муж, он помогал закинуть вещи в багажник машины и даже шутил, впрочем, шуток не было, это Грейс зачем-то придумала, он просто вел себя формально-вежливо, даже казался немного смущенным. И большую часть дороги до дома они ехали молча, и холодные волны в груди Грейс поднимались все сильнее. Если бы он не приехал ее встречать, насколько бы ей сейчас было легче. Сидел бы дома обиженный, раздражённый, встретил бы ее на пороге насупившись и закрылся бы демонстративно в своем кабинете – как легко дышалось бы ей тогда!

Но он приехал в аэропорт. Как водитель такси приехал бы к клиенту. Без обид, без ссор. Сделал то, что должен был сделать: помог ей добраться до дома. И эта его улыбка – виноватая какая-то улыбка. И что в итоге, если собрать отдельные фрагменты картины в цельное полотно? А вот что – раздражение и обида. Чувства, которыми мы наполняемся после ссор с любимыми людьми, оставили Дилана после того, как он принял решение. Принял его взвешенно, обдуманно. И как только он его принял, ссора перестала его волновать, значимость ее обмельчала, превратилась в нечто бессмысленное, глупое и совершенно пустое.

Он хотел уйти от Грейс.

Одно слово – и Дилан изменит решение. Одно лишь слово. Но как раз его-то и не могла произнести Грейс, как бы больно ей ни было сейчас.

«Впрочем, – подумала она, – с чего ты вообще эта взяла? Потому что муж встретил жену в аэропорту? По его мимике? По тому, что он не набросился на нее с упреками сразу по прилету, не продолжил отложенный на выходные разговор? Ты, дорогая моя, выводы выстраиваешь на ровном месте, доктор Хаус позавидовал бы тебе».

– Как все прошло? – спросил Дилан, сворачивая с магистрали на улицу, ведущую к их району.

Грейс улыбнулась. Искренне. Ей даже стало немного стыдно за эту улыбку. Возможно, сейчас, в данную секунду, ее жизнь расходится по швам, а она улыбается. Живопись всегда стояла у нее на первом месте. Дилан это знал, она это знала, хоть и не признавалась вслух.

– Мне предложили провести выставку в «Центр Холле».

– Я так понимаю, это весьма престижно?

– Мягко говоря.

– Что ж, поздравляю. Ты умница.

– Спасибо.

Вот и весь разговор за час дороги от аэропорта до дома.

Солнце ушло за горизонт, когда их «Астон Мартин» остановился у ворот гаража и Дилан заглушил двигатель. Грейс разобрала дорожную сумку, с наслаждением приняла душ, а Дилан приготовил ужин.

Готовил всегда он. Вытирая голову полотенцем и глядя, как Дилан сервирует стол к ужину, Грейс захотелось обнять его и никогда не отпускать. Она понимала его, и если он решил всё-таки развестись, что ж, упрекать его она не имеет права. Но все же легкая обида сидела в ней поганеньким червяком и медленно точила душу.

Он все знал, когда делал ей предложение. Принял ее такой, какая она есть, и сумел убедить, что и сам разделяет ее взгляды, и, пожалуй, искренне их и разделял. Но прошли годы, он изменил свое отношение, повзрослел, взлетел по карьерной лестнице и теперь перешел к новым мечтам, к новым видениям их будущего, в которое она, Грейс, входить не могла, не хотела, боялась. Нет, он все еще любил ее, Грейс это знала. Просто в один прекрасный момент Дилан почувствовал, что ему мало их двоих в этом огромном трехэтажном доме. Ему хотелось, чтобы из дальних гостевых комнат долетал смех, ему хотелось переделать гостевые в детские. Хотя бы одну комнату.

– Садись, – сказал Дилан, раскладывая по тарелкам стручковую фасоль.

Фасоль немного пригорела и была более сладковатой, чем обычно. Муж редко портил блюда, если уж брался готовить самостоятельно. А в этот раз добавил слишком много сахара.

«Какие пустые мысли лезут в голову», – подумала Грейс.

Она решительно отложила вилку, взглянула на мужа и уже собиралась сказать то, что нужно было сказать, чтобы снять наконец это идиотское, угнетающее нервы напряжение, но, встретившись глазами с Диланом, нежно улыбнулась и уже не так решительно и, главное, совсем без вызова произнесла:

– Я не могу, понимаешь? Мы множество раз с тобой это обсуждали.

– За десять лет я так и не смог привыкнуть к этой твоей дурацкой привычке внезапно возвращаться к разговору, который был начат несколько дней назад. И потом, «не могу» и «не хочу» – это два совершенно разных понятия, – беззлобно заметил Дилан.

– Разве так уж внезапно? Разве он не подвешен в воздухе над нашими головами с того момента, как ты встретил меня в аэропорту?

– Может быть. Но как бы то ни было, возвращаться к нему я не хочу. Не вижу смысла. Ты твердо решила…

– Я ничего не решала. И уж тем более твердо, – перебила его Грейс. – В конце концов…

«…В конце концов, ты знал обо мне все, когда делал предложение. А теперь ведешь себя так, словно я обещала родить тебе по меньшей мере тройню», – хотела сказать она, но не стала. И слава богу. Глупо бы вышло. Как в дешевой оперетке.

Грейс злилась на себя. Злилась за то, что, в сущности, хотела того же, чего и муж. Она хотела детей. Множество раз представляла она себе, как выглядел бы их ребенок. С глазами отца, такими же серо-зелеными, большими и умными, с ее волосами – каштановыми, вьющимися… Она злилась на себя, потому что хотела того же, что и Дилан. Но не могла побороть себя.

Как только она представляла себя матерью, счастливой матерью прекрасного ребенка от любимого мужчины, петардой разрывалось в голове имя Эрик, и крохотное его лицо вспыхивало перед глазами, заслоняя собой прочие образы. И тогда чувство вины внезапно охватывало ее, душило, рвало душу на части, руки ее начинали трястись, комом что-то застревало в горле, не давало ни вздохнуть, ни разреветься в голос.

Но ведь прошло двадцать лет! Двадцать! И большую часть этих лет Эрик не бередил ее сердце, не волновал, не было Эрика ни в памяти Грейс, ни в образах других детей, которых она видела на детских площадках и в торговых центрах – повсюду.

Из года в год она жила тем, ради чего пожертвовала счастьем быть матерью – картинами. Впрочем, осознавала ли она тогда, чем жертвует? Разумеется, нет. Шестнадцатилетняя дурочка, залетевшая по глупости, так и не решившаяся сделать аборт, разве она чем-то жертвовала? Громкое слово это было придумано ею позже, в свое оправдание. На самом деле как раз на жертвы-то она и не была готова.

Она дала мальчику имя Эрик. Дала его в те дни, когда решила рожать. И время было упущено. И все чаще и чаще одолевала ее невыносимая тоска по загубленной карьере художницы, карьере, которую сулили ей с раннего детства, лишь только увидев ее работы. И тоска эта смешивалась с ужасом, ведь Грейс сама еще была ребенком. И стыд примешивался туда же. Она испугалась. Смалодушничала. Но аборт делать было уже поздно.

К тридцати годам имя Грейс Хейли знали все, кто интересовался современной живописью. Ее картины выставлялись на престижных выставках мира, она добилась всего, о чем мечтала.

И тут появился Эрик. И последние шесть лет не отпускал ее. Дьявол пришел просить расчет. Пора было платить за успех. Она заложила ему свою совесть, он долго держал ее у себя, вдали от Грейс, теперь вернул. Дьявол получил сполна, он всегда получает сполна с тех, кто вступает с ним в согласие.

Грейс не могла дать Дилану того, чего ему хотелось, – детей. Не могла психологически. Впрочем, их счастливая жизнь катилась под откос не только поэтому. Эрик – вот кто выбивал почву из-под ног. Вот где он? Последний раз он звонил Грейс за день до ее отъезда в Рим. Потом пропал. Конечно, он давно не ребенок. Он, в сущности, совершенно чужой человек, Дилан прав. И все же. Все же.

– Эрик не приходил? Не звонил?

– Нет, насколько я знаю. Но, может, стоить пересчитать серебряные приборы? Тогда мы узнаем, приходил он или нет.

– Дилан, перестань.

«Ну вот. Даже ужин не успели закончить», – подумала Грейс.

– Слушай, дорогая, – Дилан отложил вилку и нож, протер рот салфеткой, – я понимаю, ты…

– Не надо, не начинай. Не сейчас, хорошо? Я ужасно устала, рейс переносили три раза.

Дилан пристально посмотрел на нее. Затем встал из-за стола и принялся собирать посуду.

– Хорошо, – сказал он. – Ты права, конечно. Отдыхай.

Он сложил посуду в посудомоечную машину, поцеловал Грейс в щеку и вышел, оставив ее одну на кухне.

Грейс без аппетита доела остатки ужина и, прихватив бутылку вина, спустилась в подвал.

Он был переоборудован в мастерскую в первые же недели, как они с Диланом купили этот дом. Она работала под искусственным светом ламп, этого ей вполне хватало. Если же при ней начинали рассуждать о том, что настоящий художник должен творить только при свете солнца, Грейс снисходительно улыбалась. Такие люди мало что понимали в живописи. Снобы.

Иногда, когда настроение было игривым, она принималась объяснять им, что полосная точка обоснована исключительно техническими ограничениями живописцев прошлых веков. Под светом свечей действительно сложно работать.

Снобы с ней не соглашались, Грейс теряла интерес, зевала, уходила, сославшись на занятость. На самом же деле ничто не навевало на нее столько тоски, как разговоры о живописи. Ирония заключалась в том, что окружающие, едва узнав, чем Грейс зарабатывает на жизнь, старались говорить именно об этом. Они рассуждали о естественном освещении, о гениальности «Черного квадрата», о том, что картины пишут, непременно «пишут».

«А если человек – и писатель, и художник, – спрашивала Грейс между делом, – и его спрашивают, чем он занимался вчера вечером. Как ему ответить? Писал книгу и картину?»

Потом ей снова делалось невообразимо скучно, и она, виновато улыбнувшись, уходила. «Все было супер. Надеюсь, скоро снова увидимся и так же посидим. До встречи».

Грейс спустилась в подвал и включила свет. Ее встретил привычный хаос, в котором она ориентировалась как рыба в воде. Здесь не было ничего лишнего, ничего, что бы как-то не относилось к ее работе. Наброски углем на ватмане валялись под ногами, засохшая краска маленькими бугорками и рельефными узорами покрывала почти весь пол; кисти, меловая бумага, масляные карандаши, банки с грунтовочной смесью, тюбики с акриловой, масляной и темперной красками. Единовластным хозяином стоял в центре подвала-студии мольберт. И все пространство вокруг служило только ему. Не было места, где бы не стояли картины. Они висели на стенах, стопкой лежали на старом шкафу, пылились, накрытые серой промасленной бумагой. Келья художницы, уютная в своей неряшливости.

Грейс подошла к мольберту и какое-то время разглядывала стоящий на нем холст. Обычно у нее уходило несколько дней на создание картины. Иногда чуть больше, если работа выполнялась в классическом стиле: физика предметов и людей, глубина тени, проработка деталей. Порой она могла уложиться и за день, если работала с экспрессией, без оглядки назад, без исправлений, без подготовительных набросков. Стремительно. По наитию.

Но над картиной, что стояла сейчас перед ней, зафиксированная держателями мольберта – о! – над ней Грейс работала уже больше года. Множество раз она исправляла, корректировала, выбрасывала и начинала заново. И каждый раз, приближаясь к завершению, неожиданно замечала что-то новое на фотографии, служившей «моделью» для картины. И снова начинала исправлять, потом опять выбрасывала, чтобы начать сначала. Собственно, одной из причин, почему она согласилась поехать на выставку в Рим, была эта самая картина. Ей нужно было отвлечься от нее, «забыть». Нужно было, чтобы глаза отдохнули от этого холста. Она теряла объективность. Она заработалась. Каждый новый вариант выходил хуже предыдущего.

Сейчас работа была почти закончена.

Грейс видела в черно-белом силуэте мужчины, сгорбившегося над письменным столом, целую Вселенную. Вселенную этого самого мужчины, его мир, его прошлое и будущее. Сотни деталей вокруг рассказывали Грейс о нем больше, чем смогла бы поведать распухшая от страниц книга. Она знала, где он родился, где вырос, знала, что он небогат (разбитые ботинки со стоптанными каблуками), знала, что он любит на завтрак (рядом с письменным столом стояла тарелка с остатками яичницы), что он одержим своей работой так же, как она одержима своей, и что за эту одержимость он заплатил немалую цену. Так же, как и она.

Мужчина на холсте, сидящий к ней спиной, сгорбленный над письменным столом, с растрепанными волосами – лучшая из ее существующих работ. И, пожалуй, из всех, какие ей еще предстоит создать.

Она пробыла в мастерской до глубокой ночи. Стараясь не думать ни о Дилане, ни об Эрике (где он теперь?), она наносила последние штрихи на «мужчину за письменным столом» и легла спать лишь под утро.

Она бы проспала, по меньшей мере, до обеда, если бы не телефонный звонок, который разбудил ее в одиннадцать. Звонок этот не просто разбил ее, он вышиб из Грейс сон пушечным выстрелом.

Откашливаясь, извиняясь и поминутно уверяя, что в следующем году непременно устроят ее персональную выставку в лучшем своем зале, Грейс сообщили, что вернисаж в «Центр Холле» отменяется. В программе произошли кое-какие изменения, и в связи с этими изменениями ее картины не будут представлены в этом сезоне.

Когда к Грейс вернулся дар речи, она спросила, с чем это связано. Ей ответили, что связано это только с тем, что в это же самое время будет проходить большая выставка работ некоего Шелдона Прайса, молодого талантливого художника из Нью-Йорка. Впрочем, это совершенно неважно, откуда он родом, а то, что миссис Хейли впервые слышит это имя, хотя и живет в мире художников, так это и вовсе не удивительно, ибо мистер Прайс – это рождение сверхновой звезды, он в широких кругах еще малоизвестен, однако подает огромные надежды. Хотя вряд ли он когда-то сможет превзойти миссис Грейс, хе-хе, но в общем и целом, так сказать, решение принимает не он, а комиссия… Да, разумеется, у них с миссис Хейли был заключен договор, и нарушать они его не намерены. Но видите ли, миссис Хейли, никакого нарушения и нет, в противном случае они никогда бы не пошли на что-то подобное. Если вы внимательно перечитаете третий пункт к дополнительному соглашению, прикрепленному к основному договору, то увидите… Вы не читаете договоры? Этим занимается ваш агент? Ну что ж, в таком случае мы сегодня же свяжемся с ним и сообщим…

Шелдон Прайс. Шелдон Прайс. Это имя звенело в голове Грейс тысячей колокольчиков. Кто это вообще? Откуда он взялся? Грейс попыталась найти о нем хоть какую-то информацию в интернете, но, к ее немалому удивлению, не нашла абсолютно ничего. Как черт из табакерки выпрыгнул этот Прайс и добил ее. Выставка, к которой она шла всю свою жизнь, отменилась бог знает из-за кого.

Грейс спустилась в гостиную. Дилана дома не было: в раковине стояла недопитая чашка кофе.

Весь день она провела дома, пытаясь собраться с мыслями. Последние несколько месяцев походили на безумие. Срыв выставки в «Центр Холле» выбил почву из-под ног окончательно. Она чувствовала себя опустошенной.

Днем она несколько раз спускалась в студию, бралась за кисти, долго и бессмысленно стояла перед «мужчиной за письменным столом» и, не сделав ни единого мазка, уходила наверх.

К пяти часам вечера в тихом и пустом доме раздался хлопок открываемой винной бутылки. Грейс осушила ее бокал за бокалом в несколько часов.

Вернулся Дилан.

А следом объявился и Эрик. Он был пьян. Или под кайфом, как говорится. А может быть, и то и другое вместе.

– Салют, – крикнул он, помахав рукой.

Дилан окинул его хмурым взглядом, затем посмотрел на Грейс и тихо сказал:

– Взгляни, Грейс. Он… Впрочем, ладно. Я – к себе.

– Дилан, старик, куды ты? – Эрик, шатаясь, подошел к барному шкафу, открыл его, извлек бутылку виски и пару бокалов. – Давай выпьем.

– Поставь бутылку на место, – устало сказала Грейс.

– Да ладно вам, – Эрик попытался открыть виски, не выпуская бокалов из рук. У него не вышло. Бокалы выскользнули и, ударившись об пол, разлетелись на мелкие осколки.

– Упс, – Эрик прыснул от смеха.

– Ну хватит, – сказал Дилан и подошел к Эрику. – Дай сюда бутылку.

– Руки убери! – Эрик дернул плечом, вырывая бутылку. Его локоть угодил в стеклянную дверцу бара и разбил ее.

Грейс молча смотрела на происходящее. Ей казалось, что она сошла с ума и ее поместили в лечебницу.

Дилан схватил Эрика за грудки, но тот вырвался, отпихнул его и, казалось, даже немного протрезвел. По крайней мере, на ногах он теперь стоял более уверенно, взгляд его мгновенно наполнился злобой и обидой.

– Руки убери свои поганые! – закричал Эрик. – Думаешь, ты во всем прав? Если у тебя есть этот сраный дом, мамочка и папочка, которые целовали тебя в лобик по утрам, образование, то ты лучше всех все знаешь и понимаешь? Ты вообще ни черта не понимаешь, потому что всю жизнь живешь под хрустальным куполом. И не смей меня лапать, урод проклятый!

– Эрик, – тихо сказала Грейс.

Тот резко обернулся и прожег ее взглядом:

– Что «Эрик»? Что «Эрик»? Нарисовалась спустя двадцать лет и решила, что теперь все будет хорошо? Вот так вот запросто, по щелчку, поедим мороженое, сходим в кино, мило поболтаем на кухне о том о сем, поплачем и все – здравствуй счастливое и безмятежное будущее? Хрена с два, мамочка! Не нравится, какой я? Ой-ой-ой, бедный мальчик пропадет, его спасать нужно, я же мать!

– Не надо так, пожалуйста. Я знаю, я виновата, но…

– Вот именно – виновата! И никаких «но» здесь нет. Без всяких «но». Какой получился, такой получился. Я не выбирал себе путь. Ты выбрала его за меня!

– Ну хватит, – сказал Дилан.

Но Эрик продолжал наседать на Грейс. Он шёл в ее сторону медленными шагами, смотрел прямо в лицо и кричал:

– Это не я прицепился к тебе на улице с этим поганым крестиком. Не я расспрашивал, выяснял, узнавал, лез в душу. Ты надеялась исцелиться за счет меня. Думала, сейчас верну бедного Эрика на путь истинный, и тогда мне станет легче дышать. Что, не так? Ты не меня спасти хочешь, ты себя спасти хочешь. И ты прекрасно это знаешь сама. Даже сейчас стоишь с грустным лицом не потому, что спасение родного сыночка, которого ты знать не знала двадцать с лишним лет, идёт не так, как тебе хотелось. Тебе грустно от того, что очистить совесть не выходит. Ты эгоистичная сволочь. Ты была ей, когда выбрасывала меня на помойку, как старый, ненужный, занимающий лишнее место чемодан. Ты и сейчас эгоистичная сволочь, которой никак не обрести здоровый сон, потому что Эрик никак не хочет «спасаться». Эгоистичная сво…

Дилан сшиб Эрика ударом в челюсть. Грейс даже вскрикнуть не успела. Всплеснув руками, парень свалился на пол. Из рассеченной скулы потекла кровь.

Дилан возвышался над ним, глаза его налились кровью, он глубоко и часто дышал.

– Закрой свой рот, – прошипел он, еле сдерживая себя, чтобы не врезать сопляку еще раз.

– Дилан, ты с ума сошел! – Грейс подбежала к мужу, встала между ним и распластавшимся на полу Эриком. – Прекрати! Господи!

– Ты слышала, что он говорил? Он ведь играет тобой. Дешевый манипулятор.

– Хватит, – сказала Грейс. – Уходи. Прошу тебя, просто уйди, хорошо?

Дилан не мог поверить своим ушам. Какое-то время он молча смотрел на Грейс, вопросительно прищурившись, после чего выдохнул, развернулся и пошел к выходу.

Хлопнула дверь. Только после этого по щекам Грейс потекли слезы. Она опустилась на пол, прислонилась спиной к стене и молча смотрела в одну точку, не обращая внимания на слезы, на разбитое стекло, на вздохи Эрика, потирающего разбитую скулу, не обращая внимания на развалившуюся пополам жизнь.

Эрик сел рядом с ней.

– Прости, – сказал он тихо.

Грейс, не глядя на него, пожала плечами. Неопределенно так пожала. То ли прощает, то ли нет, то ли ей вообще все уже безразлично.

– Знаешь, – сказал Эрик, – я ведь и пить-то не люблю, если честно.

– Верю. Ты наркоман.

– Да, наркоман. Но… – он посмотрел на Грейс, – но в этом нет твоей вины. Я не знаю, зачем я все это говорю. Что-то во мне просыпается порой, и мне сложно это контролировать. За свою жизнь я понаделал столько дерьма, что тебе и не снилось, поверь. Все мы делаем дерьмо и состоим из дерьма. Я не вправе винить тебя в чем-то. Хотя бы потому, что я совершал поступки, может быть, пострашней, чем отказ испуганной девчонки от собственного ребенка. И уж тем более я не истязал себя, мечтая исправить зло, причиненное мною. Мне было наплевать. Как наплевать любому торчку. У каждого из нас есть свое оправдание. Я прикрываюсь наркоманией, ты тем, что у тебя не было иного выхода, что ты была слишком юной и глупой. Нет-нет, я не пытаюсь тебя задеть. Я просто стараюсь выразить свою мысль, но делаю это как умею. А умею я – плохо. В моем мире все общаются на мате и сленге. Да, у каждого есть свое оправдание. Оно найдется у любого и для любого поступка.

Тут Эрик замолчал и внезапно заплакал. Заплакал так, как плачут дети – громко, со всхлипами, отчаянно.

Грейс изумленно повернулась к нему.

– Я… я не знаю, – сквозь слезы проговорил Эрик, – не знаю, что мне делать. Я злюсь на тебя, на себя, на всех вокруг. Даже на тех, кто желает мне добра. Потому что чувствую себя слабаком. Я слабак и неудачник. Я хочу, очень хочу, Грейс, выпутаться из этого проклятого болота, но не могу. Думаешь, я не пытался? Пытался. Черт возьми, я пытался! Но у меня не выходит. Мне нужна помощь. Помоги мне, Грейс, помоги, прошу тебя. Пожалуйста, помоги. Не оставляй меня больше, Грейс. Мама.

Он уткнулся лицом в ее колени и опять зарыдал. Плечи его ходили вверх-вниз, он всхлипывал и повторял:

– Помоги.