Плоть и кровь моя

Время такое, что самого себя хочется поздравить с добрым утром. Выбегаешь из подъезда — икры пружинят, пятки зудят, торопят. Москва-река струит голубоватый туман и сама истаивает в нём, и зыбятся дома вдоль набережной, а над всем этим огромное бледное свежее небо. К полудню оно как бы съёжится, стиснется, закоптится. А пока город досматривает последний сон, пока дыши. Тяни в себя изо всех сил эту сыроватую свежесть — впрок, запасайся на целый день.

Какой ты маршрут изберёшь? Да всё равно, куда ноги понесут. Понесут влево — беги влево, ныряй в тень мостов: осанистого Калининского, гулкого метромоста, Бородинского с его ротондами и мемориальным литьём, и дальше, в направлении Лужников. Но прежде чем попасть в могучее спортивное царство, хорошо бы свернуть в тишь, к Новодевичьему, и сделать пару кругов по-над прудом, под краснокирпичной, кленовой монастырской сенью. Покосятся глазами-пуговками сонные утки, а селезень-бродяга сделает вид, что ужасно испугался; забьёт по воде крыльями, взлетит, бритвенно ширкнув ими. Тоже небось на утреннюю разминку.

Обратно бежать ещё веселей: пот прошиб, как в парной, — только отфыркивайся. Поздоровается трусящий навстречу дедок-интеллектуал в майке и шароварах с начёсом. Хоть он и незнаком, и в то же время и знаком — видятся здесь каждое утро. Кивнёт головой обойдённый с ходу, без сопротивления дядя в клювастом туристском картузе и шортах и чаще закачает локтями, попытавшись держаться следом. Тщетно: хоть ноги у Игоря Васильевича и коротковаты, но толчок так отработан, так размерен шаг, словно наш Игорь Васильевич не бежит, а без всякой натуги парит над асфальтом: только и мелькают неутомимые голубые кроссовки, да из распахнутого ворота тёмно-синего с адидасовским трилистником на груди костюма надёжно торчит лобастая, на короткой шее, голова, стриженная под бобрик.

Нет, в оздоровительном беге, как и в любом здоровом деле, трудно тягаться с Игорем Васильевичем Маковкиным, ответственным спортивным работником — ну, скажем, по фехтованию.

Впрочем, положа руку на сердце, должно заметить, что Игорь Васильевич Маковкин, руководитель широкого профиля, мог бы с тем же успехом подвизаться и в иных спортивных дисциплинах. Потому хотя бы, что сам в своё время занимался пятью видами спорта одновременно.

Он приехал когда-то в Москву из далёкой провинции, из села Верхние Лопачи учиться в институте иностранных языков. Тут как-то по телевидению популярный артист развлекал публику — изображал своё прибытие из глубинки в столицу. Явился-де облом обломом, неотёсанный, но нахальный, в несусветной ширины портках, в сапожищах и в шляпе из кожзаменителя. Так вот, ничего подобного об Игоре Маковкине сказать нельзя. И одет был не хуже столичных абитуриентов, и лацканы пиджака отглажены, и даже узел галстука завязан по моде, хотя изменения величины и формы треклятого узла — загадка, для многих непостижимая. И школу Игорь окончил с золотой медалью. И, сдавая единственный необходимый экзамен — по английскому языку, — удивил комиссию словарным запасом, свободой и, как выражаются преподаватели, активностью пользования им (правда, при чудовищном произношении).

Поселясь в общежитии, приглядевшись и пообтеревшись, Игорь заметил вот что. Требования в институте, конечно, строжайшие — не профилонишь. Только он и не собирался филонить — не за тем ехал. Тем более что вторым языком выбрал финский, в котором ни одно, ну просто-таки ни одно слово не звучит хотя бы отдалённо похоже на любое из других европейских. То есть, решил практичный Игорь, самостоятельной зубрёжки требуется выше крыши. Откуда выкроить нужное время? Значит, расшибись, а попытайся добиться свободного посещения. А кому его дают? Спортсменам. Но этак каждый может: записался в секцию, и вот он я, Вася. Нет, шалишь, тут нужен как минимум значок кандидата в мастера спорта. А есть ли у тебя талант прыгать, бегать, кувыркаться, неизвестно: ещё прокувыркаешься впустую…

И его осенила идея — если учесть возраст и минимальное знание закономерностей спорта — сверхъестественная. Игорь поступил в центральную — в институте такой и не было, только на главной базе студенческого общества «Буревестник» — секцию современного пятиборья. Ну подумайте: пять видов, и ни в одном не требуется гениальность. Просто выше среднего умение. Решает ведь сумма умений. Теперь взвесим.

На лошади скакать — какой деревенский мальчишка не скакивал? Плавать — в их местах Светлая раза в полтора шире Москвы-реки, а сколько раз пересекал он её туда и обратно саженками? Стрелять — пусть из пистолета не приходилось, но коли из отцовской тулки столько дичи набито — значит, глаз меткий, остальному тренеры научат, им за это деньги платят. Бегать — запросто. Игорь неутомим, и его объёму лёгких подивились при осмотре в институтском медкабинете. Остаётся фехтование — штука, конечно, тонкая. Но, разведав, что драться надо на один укол — кто первый ткнёт, того и верх, — Игорь даже засмеялся: чтобы он да не изловчился — смешно. Долго ли, коротко ли: на третьем курсе — мастер спорта.

Однако не станем отвлекаться: Игорь Васильевич уже и к дому подбегает. Ноги слегка отяжелели, но он, презрев лифт, взлетает, прыгая по-мальчишески через ступеньки, на пятый этаж. Ключ под половичком, чтобы не беспокоить домашних спозаранок. И вот розгами струй сечёт плотное тело душ: контрастный. То леденит до печёнок, то ошпаривает крутым кипятком. Вот, отдувая розовые щёки, Игорь Васильевич водит по ним чудной электробритвой «Филипс». С таким агрегатом, приятно тяжёленьким в ладони, запечатлён на обложке рекламного журнала знаменитый Грегори Пек. «Филипс» куплен не где-нибудь — в аэропорту «Кеннеди», в киоске. Команда поразилась: «Ну вы даёте, Игорь Васильевич». Многие из команды объехали полсвета — знали: если такие приобретения позволить себе на командировочные, то, по крайней мере, в дешёвых лавках пресловутой «Яшкин-стрит», а не в аэропорту, где сдерут втридорога с наценкой за роскошь и комфорт. Маковкин же в ответ так высказался, что поступок его сыграл воспитательную роль: приобретать там надо, не мелочась, действительно нужное и качественное. То, что там пока делают лучше, чем у нас. Впрочем, по своему обыкновению, нравоучительность смягчил он шутливой интонацией и всем знакомой забавной гримаской: губы хоботком, круглые глаза над очками. «Ну-ка, Николаша, напомни, какой в школе стих учил. Есть, мол, у нас с вами собственная гордость, на буржуев смотрим свысока. Другое мнение имеется?» — бочком глянул на Николашу, которому доставал головой ровно до третьей пуговицы блайзера — тот был отличный шпажист. И Николаша, не принадлежавший к быстроумному роду оружия — рапире или сабле, ничего не нашёлся ответить, кроме всё того же туповато-восторженного: «Во даёт наш Игорь Васильевич».

Оттягивая кожу, Игорь Васильевич тщательно пробривал каждую складочку, и лицо, становясь лоснистым, с мужественной сизоватостью на скулах, одновременно обретало выражение, которое понадобится его хозяину через два часа на работе. Привычно обретало, неосознанно вместе с мыслями о предстоящих делах.

Помнится, когда Игорь Васильевич работал в лаборатории спортивной психологии и коллеги сшибались лбами над модным в ту пору дискуссионным вопросом, какой тип тренера перспективнее — жёсткий или мягкий, «диктатор» или «демократ», он высказался парадоксально: перспективней всего «хамелеон». Ортодоксы — на дыбы, шеф недоуменно поднял густые расчёсанные брови — красавец, умница, дипломат — даже он, сам парадоксалист, был слегка шокирован. Но наш аспирант стоял на своём: психологическая структура тренера требует пластичности, приспособляемости. Намереваясь подчинить личность спортсмена, надо прежде себе самому, то есть своим методам придать форму, в которой именно данная спортивная личность, единственная и неповторимая, без насилия и ломки будет отлита такой, какая тренеру требуется. Изъясняться по-научному Игорь Маковкин учился сознательно. Равно как и по-фински. Знание языка дало ему возможность поездить с командами переводчиком. Аспирантура в институте физкультуры по специальности, которая вдруг стала перспективной и дефицитной, подняла его на ступеньку выше — он стал психологом команды… Ну а дальше — дальше ум, целеустремлённость, энергия… О чём и говорилось при выдвижении на нынешний пост.

Всё так, но целеустремлённостью, энергией может обладать и робот. Заложи в него программу, и он попрёт рубить лес, чтобы щепки летели. Вычеркнув из своего лексикона злополучное «хамелеонство», за которое ортодоксы как его только не костили, Игорь Васильевич Маковкин заменил это словцо вполне благозвучным и благопристойным словом «пластичность». И сейчас, когда он над тренерами тренер — над кручеными-верчеными, преисполненными амбиций, ревности друг к другу, да просто неизбывной нервной усталости — ох, как ему эта пластичность пригодилась.

И вот, с лицом простовато-озорным («Я-то, в общем, парень свойский»), самую малость даже виноватым («Поставили командовать — командую»), но, если приглядеться, мудрым («А вижу я тебя насквозь») и твёрдым («Если не подчинишься, пеняй на себя»), Игорь Васильевич в махровом халате выходит на собственную кухню.

Выражение его лица вполне подходит для настоящего момента. Озорством он умиляет и Тамару, и Ксюшу, виноват немножко, потому что задержался в ванной, а они тоже торопятся, и он готов признать вину, но по сути своей он мудр и твёрд — муж, отец, хозяин, добытчик, уважаемый и любимый.

— Ну что, бродяги, — говорит он, потирая ладошки, — соскучились, проголодались? Не знаю, как вы, а я — зверски, в-в-аф!

Ксюша — на полголовы выше отца, сочная, спелая — вот уж замуж собралась, но поглядим, поглядим, за кого попало не отдадим — притянув его широкой, в золотом пушке рукой (заслуженный мастер спорта!), чмокает в самое ухо.

— Ну вот, — уныло констатирует Игорь Васильевич, — разрыв перепонной барабанки. Ась? Вы чтой-то сказали?

Тамара обжаривает гренки с сыром, и их хлебный, избяной дух, смешиваясь с другим — горько-щекотным, дразнящим ароматом бразильского кофе, — вызывает такое слюнотечение, хоть плошку подставляй.

— Я всё-таки не понимаю… — мелодично тянет Тамара.

— Ась? — продолжая дурачиться, Игорь Васильевич наливает себе кофе в пол-литровую кружку, а из кружки в блюдце («Вы народ столичный, вы как хотите, а мы из Лопачей, мы оттеда»). — Чтой-то вы сказамши? Мы не понямши.

Подняв на жену смеющиеся глаза, он с привычным удовольствием отмечает, что и над этой его «собственностью» годы не властны: и кожа не увяла, и фигура будь-будь, да и сам молодец, что уговорил её ходить на теннис.

— Не понимаю, — курлычет Тамара, подставляя тарелку под новую порцию гренок, которыми аккуратно выстреливает финский гриль, — бегать по утрам прекрасно, но зачем же себя казнить? Десять километров…

— Двенадцать, матушка.

— Тем более.

— Казню, — говорит он, жуя, — но ведь и наслаждаюсь. Такой уж я «мазохист».

— Весь вопрос, мамочка, в мотивации, — со значением и актёрским наигрышем в голосе вещает Ксюша. — У нашего папочки правильная мотивация. — Это она намекает на тему отцовской диссертации — «Проблемы мотивации в деятельности спортсмена». Ксюша училась в девятом классе, когда отец защитился, она тогда спросила, что же такое эта мотивация. Игорь Васильевич подмигнул в зеркало — он выбирал рубашку, собираясь на банкет: «Мотивация — это когда то, что не доставляет тебе никакого удовольствия, ты делаешь, чтобы получить удовольствие». — «Как?» — «А вот так: тебе неохота сейчас долбить физику? А если я пообещаю, что выучишь — и получишь коробку конфет?» — «Па-а, всё бы тебе хохмить над глупым ребёнком. Ребёнок же всерьёз интересуется, что такое правильная мотивация». — «Правильная, — он значительно поднял палец, — это когда интерес, который ты преследуешь в спорте… и, преодолевая трудности, получаешь в итоге удовлетворение… совпадает с интересами твоего коллектива. И твоего государства». — «И государства?» — Она распахнула глазищи. «Естественно. Если ты в сборной страны, твоя деятельность тоже имеет государственное значение». — «А-а, так то в сборной». — «А туда надо стремиться, матушка. Как говорится: „В ранце каждого солдата лежит маршальский жезл“. Как здесь у тебя — чемпионская рапира». — Он указал на фехтовальный чехол с клинками, маской и прочим необходимым. Оксана выступала тогда уже «по кандидатам», но больше фасонила, мастерилась, чем старалась заработать мастерские баллы, как говорили, лень впереди неё родилась.

Игорь Васильевич, правда, в конце концов заставил её честно заслужить эти баллы, что помогло, когда она подала документы на факультет журналистики.

В тот год ввели конкурс аттестатов, и ей едва натянули среднюю четвёрку. Собравшись с визитом к заведующему кафедрой физкультуры, Игорь Васильевич оправдывал свой шаг тем, что фехтовальщиками университет не блещет, и готовенький мастер спорта должен там весьма и весьма прийтись ко двору. Он не был знаком с заведующим кафедрой, но полагал — и справедливо, — что имя его тому известно. Игорь Васильевич заранее скроил пристыжённую мину человека, иронизирующего над собой: мол, в таких вопросах мы, мужчины, с нашими достоинством, весом в обществе, всегда под каблуком у жён: единственное чадо, слёзы в три ручья… Заведующий его понял, обещал содействовать, только спросил — сам старый спортсмен, — не замандражит ли дочка во время экзаменов. «Моя-то? Ну нет, моя не замандражит».

На всякий случай, чтобы устранить малейшую нервозность, минимальнейший «мандраж», он провожал Оксану на каждый экзамен сам. Ради этого отказался от заманчивой командировки за океан, рекомендовал заместителя вместо себя. Провожал дочку на экзамены по любимому Калининскому проспекту, напоминавшему и деловые авеню, и вместе с тем, как ни странно, базар в большом селе Настасьино, на главной усадьбе колхоза. На том базаре паренёк из Верхних Лопачей бывал так же потерян и затолкан, как здесь, на Калининском вон тот растаращенный провинциал. Столичные жители энергично двигаются по прямой, провинциала же кидает зигзагами туда-сюда, и он ушибается то об каменное плечо, то об каменный локоть. Но не горюй, бродяга: если ты здесь зацепишься, твои дети, коренные, хоть и в первом поколении, москвичи, будут так же уверенно попирать эти плиты, отражаться в этих витринах, как сейчас Оксана Маковкина.

Даже отца поражала она своей непоколебимостью. Игорь Васильевич регулярно получал с кафедры физкультуры информацию о том, какой на данный момент проходной балл. По истории, последнему предмету, ей была нужна только пятёрка. Историю сдавали в субботу. Тамара сомнамбулой бродила по квартире, заламывала пальцы. Он накапал ей валокордина, задумался и машинально выпил сам. Нет, так нельзя. «Мамочка, а что, если я выйду прогуляюсь и заодно и встречу нашу красотку?»

Больше часа бродил вдоль высокой фигурной ограды. Бронзовый Ломоносов был эпически спокоен, зато у его подножия галдели обмирающие родители. Суматошно и жалко бросались они каждый раз к отворяющимся дубовым дверям навстречу отпрыскам. Игорь Васильевич изо всех сил старался не уподобиться таким родителям-неврастеникам, только шагал и шагал, вдавливал в асфальт каблуки так, что вмятины отзывались, кажется, в глубине земной коры, в земной мантии, должно быть.

Дочь он увидел в окружении смеющихся, кричащих, бестолковых от счастья парней и девчонок — тех, верно, кому повезло, и она была среди них самая видная, самая броская и самая спокойная. Издалека кивнула ему, что порядок. Он пожал плечами, показывая, что ничуть в этом и не сомневался. Позвонили домой из автомата, и Игорь Васильевич повёл Оксану в ресторан «Арагви». Хоть и опасался сглазить успех, но всё-таки заказал столик у знакомого метрдотеля, коллекционера зажигалок (прости-прощай, газовый «Ронсон»!).

…Окончив завтрак, Игорь Васильевич поцеловал жену и дочь, спустился, прыгая через две ступеньки, вывел из гаража машину и отправился на работу. Он не говорил ни «на службу», как коллеги предпенсионного возраста, ни «в контору», как выражались ровесники, снисходя к своим якобы чиновничьим обязанностям, ни «в офис», подобно щёголям-юнцам, едва нюхавшим мастичный запах чужестранных офисов и отелей. Он говорил — «на работу». Он уважал и любил свою работу, считал её нужной обществу и считался перспективным работником на месте.

Подрулил точно вовремя. Одновременно с ним подрулили и вошли в подъезд, на ходу здороваясь, обмениваясь добрыми бесхитростными шутками, ещё полторы сотни главным образом мужчин в таких же, как на нём, тёмных пиджаках с гербовыми пуговицами, светлых наутюженых брюках, и пренепременных одноцветных галстуках с эмблемами различных международных спортивных организаций.

Через четверть часа, как и было договорено, — Игорь Васильевич любил точность сам, ценил её в других, и подчинённые это знали и не опаздывали, — он принял у себя в кабинете молодого тренера Меньшутина из города Н.

Меньшутин приехал, чтобы пожаловаться на руководителя спортивной школы, знаменитого фехтовального маэстро Лопатенко. Старик-де его прижимает — ревнует, что ученики просят уроков у Меньшутина. Старик-де сквалыга, жох — лучшие клинки раздаёт своей группе, и импортные рукояти — «пистолеты», что недавно получила школа, тоже все захапал.

— В общем, как хотите, Игорь Васильевич, но я так больше не могу — разрешите мне либо создать в Н. свою школу, либо в другой город переехать.

Меньшутин держался уверенно, не заискивал, но и не нагличал. Знал, чего хочет, добивался не благ — права пахать. Правда, на его месте Игорь Васильевич не стал бы так орать, так ребром ладони по столу стучать, да и явился бы сюда всё-таки не в пуловере и водолазке. Стиль делового общения обуславливает и стиль одежды, это не мелочь, это знак уважения, что, кстати, старик Лопатенко как раз хорошо понимал…

— Выходит, просишь развода, — задумчиво проговорил Игорь Васильевич. — А ведь не загс. И не нарсуд. Собрался переезжать — переезжай. Широка страна моя родная. Опять же — молодым везде у нас дорога. Но лично я бы на твоём месте повременил, однако своего мнения навязывать не хочу.

Не посчитаться с тем, что он скромно поименовал «мнением», означало здорово испортить себе тренерскую жизнь, Меньшутин это знал.

— Только ведь из песни слова не выкинешь, — продолжал Игорь Васильевич. — А в той же песне поётся, что старикам везде у нас почёт. Как же решаешься так выражаться: «сквалыга», «жох», «запахал»? Ты ведь сам воспитатель молодёжи. А уроки тебе, я знаю, когда-то Алексей Сидорович давал — разве он тебя этому учил?

Алексей Сидорович Лопатенко некогда учился спортивному бою на саблях (их называли ещё по-старинному, эспадронами) у крутоусого бывшего гвардейского унтера, который, в свою очередь, в Санкт-Петербурге служил «монитором» у французского «мэтр д'арма», ставившего классическую школу великим князьям. Лопатенко и сам держался князем — сухой, чеканный, весь какой-то остроугольный — хотя, как и Маковкин, происходил из крестьян и повадку имел крестьянскую — ухватистую, запасливую. Насчёт клинков и «пистолетов» Меньшутин, конечно, не врёт. Как бы то ни было, чемпионов Лопатенко за свою жизнь подготовил приличное количество. Благодаря ему город Н. имел в спорте давнюю репутацию столицы сабельных бойцов. Старик был из тех, кто ещё с первого послевоенного международного турнира вывез неотразимую тогда новинку — атаку стрелой. И его высокое спортивное благородство сказалось в том, что он, сам непобедимый, принялся новинку эту внедрять — весь в синяках и ссадинах от старания выразительно продемонстрировать, как надо пластаться над дорожкой, доставая соперника лезвием.

Конечно, теперь ему трудно париться с утра до вечера в брезентовом стёганом тренерском нагруднике, давая уроки. Даже просто «сесть в стойку», как говорят фехтовальщики, согнуть и раскорячить скрипучие артритные ноги трудно. Но старик горд и самолюбив, как дьявол, даже тень жалости он надменно отвергает. И, внушая Меньшутину, что Алексея Сидоровича надо беречь, как бы подчёркивая старикову слабость, Маковкин знал: именно это и хочет услышать Меньшутин. Маковкин говорил об уважении к традициям, воплощённым в облике почтенного маэстро, и его лицо делалось при этом простецким, даже несколько виноватым, но и лукавым и мудрым — чтобы дать понять собеседнику: начальник — человек одного с ним, с Меньшутиным, поколения, всё понимает, душой на его стороне, многое произносит по обязанности и если советует повременить, то имеет резоны, выгодные для Меньшутина. Понятно было также, что, давая Меньшутину совет, Маковкин как бы брал на себя ответственность за дальнейшую судьбу молодого тренера, а это значит: если тот примет совет, то получит и поддержку. В конце разговора, мимоходом, точно о каком-то пустяке, Маковкин обронил, что вопрос с инвентарём вполне разрешим. Инвентарь — персонально, целевым назначением — группа Меньшутина получит. Парень обрадованно сообразил: вот она и первая поддержка.

Что касается Игоря Васильевича, то он и до приезда Меньшутина знал: в Н-ской школе зреет конфликт. Зреет, однако ещё не созрел. Рано или поздно гордец Лопатенко не выдержит, что кровные его воспитанники тянутся к молокососу, разгневается вконец и демонстративно подаст заявление об уходе на пенсию. И его немедленно проводят — с помпой: уж тут Игорь Васильевич расстарается. И налаженное дело естественно перейдёт к другому — вполне возможно, к Меньшутину. Но лучше бы это случилось попозже — через годик, к примеру. Потому что это большая разница: учить орудовать саблей и администрировать. В первом деле молодой уже показал себя мастером, во втором пока даже не подмастерье. Теперь всё зависит от того, сообразит ли он за оставшееся время присмотреться к тонкостям директорского ремесла Лопатенко.

Кроме того, если дать Меньшутину уйти из школы, за ним потянутся не только его ученики, но и, что вполне вероятно, некоторые лопатенские, тогда старик непременно затеет скандал. Ещё хуже, если Меньшутин уедет в другой город и потащит — а ведь непременно потащит за собой ребят. Тогда уж скандалить примутся Н-ские спортивные власти…

Словом, как ни поворачивай вопрос, решение — полезное для дела — выходит одно: потерпеть.

Отпустив обиженного посетителя, Игорь Васильевич придвинул к себе папку «На подпись». И пошли поворачиваться под руку просьбы и требования. Республики, города, общества просили и требовали… ну буквально всё — от крохотных пуандарэ, насадок на клинки, до дефицитнейших видеомагнитофонов японской фирмы «Сони». Маски, перчатки, колеты, гетры, туфли… Игоря Васильевича ничуть не раздражал этот привычный хор. Наоборот, даже радовал. Выбирая между резолюциями «не возражаю» и «отказать», он исходил из принципа, которого придерживался неукоснительно: обещал — выполни, не сулил, сами нахальничаете — тут, как говорят в деревне: «У нашего Кузьмы хрен возьми».

Умение держать слово и создало Игорю Васильевичу Маковкину среди спортсменов добрую, прочную репутацию. Назначенный на нынешний пост, он в первой, так сказать, тронной своей речи перед сборной, точно ферзя на своей доске, двинул вперёд веское обещание. В ту пору не ладились дела у женщин-фехтовальщиц, уж и забылось, когда они привозили домой золотые медали чемпионок мира. И вот новоиспечённый руководитель во всеуслышанье провозгласил: та, которая в текущем году выиграет первенство, получит интересную зарубежную поездку…

Он окинул притихший зал взором фокусника, который сейчас вытащит из пустого цилиндра живого зайца:

— Куда захочет. И с кем захочет.

Ксюша — она числилась в кандидатах сборной и на собраниях присутствовала — дома ему сказала: «Вот это, папочка, мотивация! Потрясно! Но ты рискуешь — мало ли кто, куда и с кем попросится». — «Без риска, — сказал он, — жить неинтересно, кто не рискует, тот шампанского не пьёт».

И что вы думаете? Той же осенью крепышка-волжанка Клава Блохина в финале чемпионата буквально смела, растерзала и француженок и венгерок — самых титулованных…

Маковкин понимал, что должен выполнить обещание. Понимал, правда, что не в обещании дело: Клава Блохина — чудесная деваха, чистая, со здоровыми корнями: «Ах, наших бьют, советских? Ну так я ж всем вам…» И вот пришёл её день, её случай, её фарт… Но, как бы то ни было, Игорь Васильевич не без опасения ждал с нею встречи. А она, скромница, похоже, его даже избегала. И он сам подошёл, спросил, куда же чемпионка соизволит поехать. Если говорить честно, побаивался. Брякнет что-нибудь вроде… «Островов Зелёного Мыса»… И иди доказывай наверху, колотись лбом о паркет, что совместные тренировки с тамошними мастерами будут нам полезны и заслуживают валютных затрат. Хорошо, коль просто на смех поднимут, — можно ведь и с креслом проститься…

— В Париж, — промолвила Клава, зарумянившись.

— Так-таки и в Париж? — Он засмеялся, на душе полегчало.

— А что, нельзя?

Он хотел было спросить, почему именно в Париж, а не в Рим, не Лондон, не Мадрид, но это было бы против правил игры, могло означать, что он её отговаривает. И со всем возможным равнодушием ответил:

— В Париж так в Париж. С кем ты хочешь туда поехать?

— С моим тренером.

Ну, молодец, ах, молодец девчонка… Однако играть — так до конца. Поразить. Не только её — всех. Всю сборную.

— Ещё с кем ты хочешь ехать? — деловито поинтересовался он.

— С моим первым тренером, — боязливо прошептала Клава.

Его партия развивалась просто неправдоподобно гладко. Словно не хвастливое своё обещание он выполнял, но ответственным образом формировал делегацию для самонужнейшей поездки. И он, как бывает с теми игроками, которым уж слишком везёт, едва не заигрался.

— А ещё с кем хочешь ты ехать, Клавдия? — победоносно вопросил он.

— Ещё?! — Её глаза изумлённо вспыхнули. — Ещё… если можно… с моей лучшей подругой.

— А кто твоя лучшая подруга, Клавдия? — Он постарался сохранить тон, но уж тут внутренне обмер. Возьмёт да и назовёт имечко: вместе в первом классе учились, до сих пор переписываемся — она немного косая, малость шепелявая, работает кассиршей в бане, в общем, душевная девочка… И какой тогда довод понадобится, чтобы вколотить в список спортивной делегации косую и шепелявую душевную кассиршу?

— Моя подруга Люся Понтрягина.

Вот тут он едва не подпрыгнул. Захотел взять её за уши-пельмешки, чмокнуть в веснушчатый нос. Потому что Люся Понтрягина была самой молодой и перспективной в основном составе, по чистой случайности не пробилась в нынешний финал, и делегировать её для приобретения спортивного опыта просто подсказывали соображения высшего порядка.

Вдобавок — нет, ему решительно шли в руки тогда сплошные козыри — он получал гарантию, что две серьёзные, положительные спортсменки, сопровождаемые двумя серьёзными, солидными педагогами (и первый Клавин тренер Максимов, теперь директор школы-интерната, и нынешний, Авдеев, производили самое приятное впечатление), будут вести себя там должным образом. В свободное время посетят Лувр, возложат цветы к Стене коммунаров на Пер-Лашез, поднимутся на Эйфелеву башню. А не станут только болтаться по Большим бульварам да тыкаться носами в витрины дешёвых магазинов, точно какие-нибудь бесстыжие барахольщики…

Короче, сдержав своё слово, Игорь Васильевич Маковкин одних — подчинённых — поразил, другим — руководству — угодил, и вдобавок (недаром бабушка говорила, что он родился в рубашке) с того года для женской команды началась полоса удач, которая и доселе продолжается.

Улыбаясь воспоминаниям, в отличнейшем настроении продолжал он возиться с бумагами, пока последняя из них этого настроения не испортила.

Последним в папке лежал список состава осеннего оздоровительного сбора. Того сбора, на котором сильнейшие бойцы страны почти не тренировались — отдыхали от тягот сезона. Море, фрукты, шахматы, бильярд, аттракционы в холле, тщательно подобранная библиотека, продуманное меню, фарфор, серебро, скрипящие крахмалом салфетки. Всю душу вкладывал Игорь Васильевич в подготовку этого сбора, души вытрясал из финансистов — здесь, в Москве, из хозяйственников — там, под пальмами и кипарисами. Его парни и девчата, считал он, заслужили две эти райские недели, потом заработали, пахотой самоотверженной, без отдыха и срока. Но лишь те, кто истинно заслужил, да их тренеры попадали в заветный коротенький список, и никаких пришей-пристебаев. Он и сам себе позволял только на день-другой слетать туда, учинить разгон, что цветов нет на столах, что макароны на гарнир… И скорей назад, домой, к делам.

И вот перед ним лежал список, столбик отпечатанных на машинке фамилий, и последней в нём значилась вписанная от руки Маковкина О.И. На полях — напротив этого единственного имени, как знак того, что вписано оно не без сомнений, и вместе с тем как оправдание — карандашиком было помечено «змс» — заслуженный мастер спорта. Заслуженными были почти все остальные, но пометка — только здесь.

Игорь Васильевич пригласил заместителя. Предложил присаживаться, угостил сигаретой «Мальборо». В другом ящике стола он держал для себя, для весьма редких случаев особого волнения и досады, сытную «Приму». Он ткнул «паркером» в фамилию дочери:

— Как прикажете понимать?

Заместитель деликатно повёл шеей под свежим воротничком на пуговках:

— Оксана Маковкина — чемпионка мира, насколько нам известно. Согласитесь сами — мы просто должны…

— Если должны, то не ей, — замороженным голосом, с замороженными глазами, смотрящими сквозь ледяные очки, проговорил Игорь Васильевич. — Скорее она нам должна, и вы это превосходно знаете. И если вы, Александр Борисович, таким странным способом желаете подмастить мне, то…

Заместитель протестующе вскинул ладони, но Маковкин закончил жёстко:

— …вышло не в цвет.

И жирно вычеркнул из списка последнюю фамилию. Вызвал секретаршу, попросил список перепечатать.

Заместитель ушёл удручённый. И по делу, по делу, мы тут дело делаем, а не расшаркиваемся друг перед другом… Развелось шаркунов…

Это был как раз тот случай, когда Игорю Васильевичу до смерти захотелось продубить нёбо и прижечь глотку ядрёным дымком «Примы».

Курил, смотрел в окно, думал о дочери.

Он любил её.

Любил когда-то и тот тёплый комок с глазёнками, осмысленность которым придавали лишь желание и страдание. Желание — есть; страдание — от того, что пелёнки мокрые. Но кто познает силу этих чувств в новорождённом?

При купании ему разрешалось поддерживать головку, и беззащитная дряблость крохотной шеи переполняла его нежностью.

Он любил и маленькую толстую топотуху. И ногастого, рукастого, неожиданно и необъяснимо грубого или ласкового подростка.

И нынешнюю — большую, сильную, ладную.

Но тогда — тогда ему казалось, что он её не простит. Простил, конечно. И вспоминать не хотел. Ненавидел, когда напоминали, и мучился.

В команду на чемпионат мира её включили тогда не потому, что она его дочь. Если бы по такой причине, он бы запретил. Но неизвестно, от кого — во всяком случае не от Игоря Маковкина, как раз по части фехтования довольно бездарного спортсмена, — унаследовала Ксюша невероятно ловкую и хитрую руку — левую, а левшу, неудобного для соперника бойца, особенно ценят тренеры. Игорь Васильевич подшучивал, подтрунивал над Тамарой: «Мамочка, дело прошлое, признайся, как на духу, ей-богу, прощу — обольстил тебя… ну, разок, разочек… какой-нибудь красавец-левша?» И жена, в число многочисленных достоинств которой чувство юмора, к сожалению, не входило, только краснела и бледнела…

Ростом, статью, неутомимыми мускулами удалась Оксанка, понятно, в деда Василия, в Маковкина-старшего, колхозного бригадира. Помнится, приехал сын на каникулы — студент, мастер спорта. И отец, заядлый читатель газет (телевизором в деревне ещё не обзавелись), спрашивает: «А как это, интересуюсь, чемпионы пятьсот кило за раз поднимают? Как этакую махину на загробок ухитряются взгромоздить?» Сын засмеялся:

«Они не за раз, а по разделениям. Полтораста в жиме, полтораста в рывке…» Шестидесятилетний отец и дослушивать не стал — разочаровался: «Полтораста? Так-то и я смогу».

Вот в кого и пошла Оксана.

И вполне понятно, в кого удалась неунывающей, непрошибаемой верой в себя. Многое в жизни завоевал Игорь Васильевич благодаря этой вере.

Так что, когда тренерский совет высказался в её пользу, Маковкин возражать не стал.

В турнир за личное первенство её не включили. Выпустили на дорожку в командном турнире. И уже в первом круге, во встрече с очень слабенькой сборной, она почти без сопротивления отдала два боя подряд. Маковкин сидел поодаль, в ложе, вместе с руководителями других команд. Держался, как всегда, легкомысленно-добродушно, словно происходящее ничуть его не волновало. Только душой своей, азартной спортивной душой, был он там, на дорожке цвета тёмной меди, только душа его атаковала и парировала атаки и издавала никому не слышный боевой клич.

Особенно всё подбиралось в нём, конечно, когда выходила Оксана. Он злился, что она так долго и затейливо играла, щебетала клинком, кокетничала витиеватыми фехтовальными «фразами», любовалась собой. Презирала соперницу. Только тогда шла на неё в лоб, когда та сама кидалась. Они сшибались, вспыхивали красные лампы, обозначая взаимный укол, но правоту неизменно присуждали сопернице. Потому что — тут закон боя совпадает с законом жизни — при обоюдной атаке «тактическая правота» на стороне того, кто по-человечески прав, кто атакует первым, кто себя не щадит.

Кем любовался он, так это Клавой Блохиной. Всегда любовался, а в тот день с болью — сравнение причиняло ему боль. Вот кто отважная — ещё салютуя рапирой, смотрит из-под маски, точно растерзать готова… Прозвучит «альт» — команда к началу, отобьёт невысокая Клава-матрёшка на конце дорожки свои дробушки… И вперёд, как в омут. И крик «эй-я», раздирающий, вороний, странный в устах певуньи-Клавы, заглушает на миг всё многоголосье воплей на женских боях.

В Клаве Блохиной любил Маковкин своё, близкое. Мысленно представлял, как идёт она босиком по пыльному, в навозных лепёхах, проулку, с вёдрами на коромысле, и в них сверкает тяжёлая, будто ртуть, вода. И так же — босыми ногами, привычными к острым камням, лезет Клава в гору. Ко всему тому, чем нынче вознаграждает её судьба. Её в спорте за ручку никто не вёл, никто не подсаживал.

А вон там, на скамье запасных, мается и ярится, заламывает руки, подпрыгивает на тощей заднице, терзает себе губёшки Катя Ветчинова, такая же труженица и застенчивая молчунья, как в её возрасте Клава.

Маковкин попросил одного из свободных участников позвать старшего тренера женской сборной. Когда старший подбежал деловой почтительной рысцой, Игорь Васильевич распорядился заменить Маковкину на Ветчинову. И отвернулся к соседу, давая понять, что вопрос обсуждению не подлежит.

Оксана мягко, грациозно опустилась на скамью, уронила к ногам оружие и маску, и он впервые в жизни с такой неприязнью подумал о дочери: какие равнодушные эти красивые губы. На что-то похожи они, думал он, влажные, тяжёлые, чуть вывернутые. Похожие, вспомнил, на розы. Оксана не раз смеялась над каким-то поклонником, над его неуклюжим комплиментом: «Ваши губы похожи на лепестки роз». А он, Маковкин, видел такие именно здесь, в Берне, в тихой швейцарской столице, где проходил чемпионат. Наносили визит в советское посольство, оно в конце улицы, а в начале, на углу набережной зелёной тинистой Ааре, цветут розы, неестественно громадные, никнут под собственной тяжестью, вокруг особнячка посла Ватикана, папского нунция. Маковкин тогда насмешливо подумал, что лучше бы почтенная особа развела огород. Глава итальянской делегации на банкете рассказывал, что в Ватикане профессиональная болезнь — запор. Так окучивать картошку — полезней любого клистира…

Неприязнь к дочери с новой силой вспыхнула в нём на следующий день. Команда победила, и Оксана как ни в чём не бывало побежала — чистая, причёсанная, подмазанная, — к багровым и потным, растрёпанным после финала девчонкам, переплелась с ними в объятиях так, что непонятно, кто где, одни белые спины колетов да ноги, подпрыгивающие от ликования. И на пьедестал помчалась с ними, со всей оравой, только те вскарабкались на него чугунными ногами, а она — вспорхнула. Ей, ничего не поделаешь, медаль была тоже положена — выдавали пять медалей на всю команду.

Он не стал препятствовать тому, что Оксану Маковкину представили к званию заслуженного мастера спорта. Во-первых, не одну её представили, а трёх спортсменок — у двух это звание уже было. Во-вторых, если бы тогда он её вычеркнул, потребовалось бы объяснять причину. И, следовательно, признать свою ошибку: за то, что спортсменка попала в состав и в дальнейшем, как принято выражаться, «не проявила морально-волевых качеств», отвечал он, руководитель. Признав же ошибку, он неизбежно заронил бы в тех, кто наверху, подозрение, что товарищ Маковкин способен предпочесть интересам дела личные интересы. Между тем рисковать собой означало рисковать именно делом — он себя от дела не отделял. И он смолчал, и дочь стала незаслуженно заслуженной.

…Но дурное настроение, считал Игорь Васильевич, долго держится у тех, кто не работает, а в зубах ковыряет. У него же один за другим следовали вызовы к начальству, наиважнейшие телефонные звонки со всех концов страны и прочее, и только когда новая секретарша, чёрт её дери, трясогузка, приятельская дочка, недобравшая баллов в киноинститут, сунула в дверь анемичный носик: «Извините, я могу идти?», он спохватился:

— Седьмой час? Батюшки! Конечно, Мариночка, конечно, да, отцу не забудь передать от меня привет!

Дома вместо ужина на столе Игорь Васильевич обнаружил небольшой кавардак и дам в дорожных одеждах. Когда он предъявил весёлые претензии — возвращаешься, видите ли, с охоты, волочёшь убитого мамонта, а в родной пещере никто даже не почесался добыть огонь трением, очаг разжечь, что за дела? Ксюша шутку не приняла:

— Па-а! Не делай, пожалуйста, вид, что забыл! Сегодня же пятница.

— Ах, да конечно! Интеллигентные люди в пятницу не ужинают.

— Ну, пап, с тобой невозможно! Договорились же пораньше ехать на дачу. Серёжка ведь ждёт, он уж, наверное, там.

Договорились так договорились. На дачу так на дачу. Игорь Васильевич в домашнем быту следовал мудрому правилу не принципиальничать по мелочам. Хотя лучше бы не видеть, век не видеть этого Серёжку с его затеей, с камином этим.

Серёжка и правда ждал — появился тотчас, как подъехали. Мог бы ждать и на участке, калитка запиралась на щеколду, а лавочка — под яблоней. Но Ксюшин — кто он ей? Жених — звучит несовременно, да и не жених, кажется, пока; поклонник — уж больше, чем поклонник… — словом, Ксюшин Серёжка до времени несколько чинился. Гулял себе по просеке, подымливал трубкой. Ковбойка, старые джинсы, сумка через плечо, и в ней, должно быть, мастерок, складной метр, что там у них ещё, у умельцев этих, — отвес?..

Поклонился, доложил иронически, но с гордецой: с каменщиками он здесь по соседству, на стройке, полностью нашёл общий язык:

— Кирпич бар, раствор бар, четвертной, — похлопал себе по карману, — йок.

— Деловой товарищ, — одобрила Оксана. — Товарищ в жизни не пропадёт, верно, па?

— Не пропадёт, — подтвердил Игорь Васильевич, изменив, правда, самим же в обиходе заведённому шутейному тону. Сергей Александрович Колесников ему не нравился.

Нет, Игорь Васильевич старался относиться к молодому человеку объективно. Тем более что тот, как говорится, всем вышел, всем взял. Рослый, статный, ни складочки лишней. С Ксюшей и Тамарой познакомился на теннисном корте, где слыл королём. Правда, плешка посвечивает на затылке — вроде бы рановато для двадцати шести лет. Про такую в деревне сказали бы: «На чужих подушках протёр». Чушь, конечно. Работает на телевидении оператором, а что? — вполне престижно. Отец — в солидном учреждении, экономист. Что же не устраивает-то вас, Игорь Васильевич?

Признаешься — засмеют: взгляд. Этакий… уплывающий. Сладкий, как бы сахарный, и неуловимый. И голос — горловой, теноровый. Торопливая речь, словно с опаской, что перебьют. Получается, сперва насторожил именно голос, всё чаще кукарекавший по телефону: «Здрасьте, Оксану можно?» Взгляд, получается, насторожил уже потом, а нежелание общаться, признавать пало на уже подготовленную почву. «Па, не возражаешь — сегодня к нам зайдёт мой друг?» Вот, вспомнил: не «жених», не «поклонник» — «мой друг», «май фрэнд», как теперь водится там, у них, и мы тоже стараемся не отстать, избавляемся от предрассудков. «Па, не возражаешь, мы с моим другом на недельку махнём в Таллин? Как раз у меня каникулы, у него командировка. Насчёт номеров в отеле позвони — мой друг говорит, что хорошо бы в „Виру“, ты же всё можешь, ну, папочка».

Лезут, как крапива в глухом углу у дачного забора, за сортиром, мелочи, внезапно обжигающие мелочи.

Он отстегнул ей на поездку вполне, как ему представлялось, достаточно, но ей не хватило, и хотя, надо полагать, друг отправился тоже не с пустым бумажником, выслано было ещё. Вернувшись, она за завтраком увлечённо повествовала о приключениях и развлечениях. Аппетитно так рассказывала: ресторан «Яхта», ночное варьете. Старый город — чудо, сказка, «городок в табакерке». На узком доме с нахлобученной черепичной крышей они обнаружили удивительную табличку: «Трубочист придёт во вторник» — умереть-уснуть!.. Между прочим, Серёжка отхватил там себе по случаю великолепный импортный кожаный пиджак… «А ты что-нибудь купила?» — «Па-апочка, у меня же всё есть! И потом, — она сложила пальчики щепотью, — мани-мани… Сам знаешь — в обрез…» Он смолчал, однако подумал: у отца с матерью тоже всё есть, но — не дорог твой подарок, дорога твоя любовь.

И теперь вот ещё с квартирой. Они и прежде с матерью время от времени заговаривали, что при заслугах и авторитете Игоря Васильевича неплохо бы похлопотать об отдельной квартирке для Ксюши — в этом-де доме или по соседству: ему, надо полагать, не откажут. Но такие разговоры были редки и звучали скорее как благие пожелания. В последнее же время дочь насела всерьёз. «Плохо тебе у нас?» — поднимая от вязания прекрасные, сонные свои очи, всматривалась — и не могла, не умела всмотреться — Тамара. «Ох, мамочка, не о том речь. — Оксана по обыкновению от неё отмахивалась. — Конечно, хорошо, но я же взрослый человек. И потом, па-а… я же у тебя всё-таки заслуженный мастер…» До того без зазрения совести, что даже не сердит — умиляет. Наивностью, что ли?

Нет, не только умиляет, и не только наивностью. Волей-неволей даёт себя знать его профессиональная привычка подвергать личность анализу, и тогда на дочь смотришь не как на неотделимое, но отдельным, трезвым взглядом. Шеф его психологической лаборатории с незапамятных времён успешно доил проблему типологии. Мол, стоит всесторонне изучить внешние и внутренние параметры чемпионов по данному виду спорта, на основании обобщения показателей создать модель — и валяй, подгоняй под неё новобранцев. Замеряли, обмеряли, обсчитывали кривые… Чушь в общем и целом. И вот в Берне, на памятном, увы, чемпионате, он подумал, что согласно теории шефа Оксана — идеальная модель. Однако же чего-то самоважнейшего и не поддающегося измерению природа ей недодала, и налицо наглядное опровержение теории.

Ныне же у него возникла иная гипотеза. Если бы дочь заставили биться не за командное, а за личное первенство, за себя — просто изменили бы мотивацию, — кто знает, как бы всё обернулось. За свою-то квартиру вон как целеустремлённо сражается. «Может, ты замуж собралась?» — озаряется вдруг догадкой Тамара, милый одуванчик. «Ох, мамочка, при чём тут замуж?» Не при чём, а при ком, вот что.

А взять хотя бы этот камин. Вроде бы замечательно — украсить дачу декоративным сооружением со львиной мордой вверху, в замке, — Сергей демонстрировал эскиз. Сложись по-иному, Игорь Васильевич сам засучил бы рукава. Но когда в прошлое воскресенье он подглядел, как расхаживает по гостиной молодой человек, как оглаживает стены приметливым, оценивающим взглядом — почти уже хозяйским…

…Стычка вышла из-за ерунды. Игорь Васильевич сидел на лавочке под яблоней, читал газету. Сергей, попыхивая трубкой, таскал от калитки к дому кирпичи. Таскал в большой адидасовской грязно-белой с синей окантовкой сумке.

Разбухшая туча, поворчав, попугав, уползала к лесу, оставляя за собой матовое небо, и в его неярком свете сама туча выглядела грязной, мятой периной. И было по-прежнему душно.

— Кто вам разрешил взять эту сумку? — вдруг резко окликнул Сергея Игорь Васильевич.

Ах, да не в сумке дело! У Маковкиных было полдюжины. Просто копилось, копилось, и вот — прорвалось.

Если б Сергей ответил, что разрешила Тамара Мефодьевна… Или — что дала Оксана… Если бы извиняющимся тоном сказал, что как-то так вышло, что-де не подумал… то Игорь Васильевич оказался бы обезоруженным, почувствовал свою неправоту. И постарался бы замять, зашутить разговор.

Но Колесников, в этой семье обычно все углы огибающий, от всех более или менее острых тем на цыпочках отходящий, тут почему-то не остерёгся. Поставил сумку, вынул изо рта трубку, примял пальцем табак и преспокойно спросил:

— В чём же ещё носить?

Вот тут-то Игоря Васильевича и прорвало.

— А не рано ли вам, молодой человек, нахальничать? — с интонацией проулочной — простецки-развалистой и потому особо устойчивой, медлительно протянул Игорь Васильевич. Не пошевелись, отяжелевшими глазами смерил Колесникова снизу вверх. И Колесников отвёл глаза боязливо и обиженно.

— Рано, — подтвердил Маковкин. И ладонью по столу тихонько пристукнул. — Рано. — И отвернулся, уставясь в газету. Остальное происходило у него за спиной.

Шаги по ступеням вверх. Категорические. И тишина. Шаги по ступеням вниз — как шагают за гробом. И другие вслед — бегущие, встревоженные. Шёпот — наперебой:

— Серёжка, ты с ума сошёл! Вернись сейчас же!

— Если меня третируют…

— Никто не третирует, он устал и не в духе…

— А я не устал? Я, что ли, придумал этот ваш камин, мне он больше всех нужен? Вы же сами просили — ты и твоя мамаша!.. Хочешь как лучше, а тебя — по носу, по носу!..

— Господи, ты мужчина или ребёнок?

— Я всё-ё понимаю…

— Что ты там такое ещё понимаешь, что?

— Не угоден, вот что. Я для вас — не годен!

— Сейчас же ступай в мезонин. Приляг и отдохни. И не бери в голову. Ты слышал? Вернись! Повторять не буду.

О, до чего покорно и охотно, с презрением подумал Игорь Васильевич, ещё бы, конечно, охотно — протопали ко крыльцу и дальше, наверх, в мезонин, сандалеты любезного друга.

— Па, давай поговорим, — Оксана обошла столик, села напротив отца.

Розовый сарафан на ней оттенял плечи — спелые, смуглые, золотисто-дымчатые, как абрикосы. И вся она была спелая. Игорь Васильевич прищурился, как бы насмешничая. И силуэт как бы раздвоился. Показалось, что этого — золотистого и розового невероятно много, оно заполнило весь сад.

— Давай, — мирно улыбнулся отец.

— Что ты имеешь против Серёжки? — Она спросила легко, но вопрос был словно нанизан на стальной стерженёк. Крохотный стерженёк, не толще иголки, но такой же острый.

С веранды выпорхнула взволнованная Тамара:

— Что случилось? Что-то случилось?

— Ничего, мамочка, иди, — не оборачиваясь к ней, ответила Оксана.

— Иди, иди, всё в порядке, — успокоил её Игорь Васильевич. Маковкин подумал вдруг, что если бы жена, изменив своему обыкновению во всём подчиняться, осталась бы сейчас при разговоре, который может что-то в семье и поломать, он был бы ей благодарен. Потому благодарен, что в одиночку чувствовал сейчас слабость. Его слабость перед Оксаной была, казалось ему, в том, что он больше любит её, а она — себя, он хочет ей добра в меру своего понимания этого добра, она же — себе, как сама это понимает. И даже если бы Тамара просто сидела рядом, переживая за них обоих, то доля её переживаний, ощущаемая им, служила бы ему молчаливой поддержкой. Но он сам воспитал жену, как считал удобным и нужным. Нежной воспитал, кроткой и пушистой.

— Так что ты имеешь против Серёжи, па?

— Мне он не нравится.

— Он нравится мне. И жить с ним мне. Ну, папочка, неужели ты, такой у меня умный и современный, станешь дуться, скандалить, запрещать?

— Это, — усмехнулся он, — бесполезно.

— Конечно! — обрадовалась она. — Ты читаешь мои мысли. Я же всё равно сделаю, как захочу. Ничего тут не попишешь, я, Игорь Васильевич, ваша дочь. А Серёжины недостатки я знаю лучше всех. Но знаю и достоинства. Он не гений. Не очень чтобы боец. Нет, не ты — это ты у меня несокрушимый. Но он пластичный, как ты любишь говорить. Из него можно лепить. Я вылеплю что мне надо. По крайней мере, постараюсь… Па, миленький, я всегда думаю: как мне с отцом повезло! Как хорошо, что мы так понимаем друг друга, это ведь очень большая радость в наше время! Только… — Оксана, точно прилежная школьница, поставила на локоток руку, ладонь дощечкой, — просьба, па. Принимай его… по крайней мере, с юмором. Ты же у меня юморной. И он юморной тоже. Ну, сделай, чтобы не совсем он у нас тушевался!

— Принимать его мне бы не хотелось никак, — процедил Игорь Васильевич и поджал губы.

Оксана только вздохнула.

— Я… понимаю. Я допускала, что может найти коса на камень. Хорошо, постараюсь, чтобы вы по возможности реже встречались. Вот будет у нас своя квартира…

Она примолкла — намеренно. Но Игорь Васильевич дипломатично её перемолчал. Вынудил-таки задать вопрос. И она задала.

— Па, у нас будет своя квартира?

— Не знаю, — сказал он твёрдо. И посмотрел ей прямо в глаза, и, как в зеркале, увидел отражение собственных глаз, прозрачных, точно вода в речке Светлой, и очень холодных, точно Чёртов омут в ней, о котором говорили, что там нету дна. Отец, бывало, глянет, да и отвернётся: «Эк уставился — вот где, не в омуте, в тебе черти-то водятся».

— Не знаю, — повторил он ещё раз. И чтобы была полная ясность, чтобы дать ей понять, что не уступит, прибавил категоричнее: — Не думаю.

Она и после этого удара не отвела глаз.

— Ты же обещал. — Её голос не потускнел, но как бы подёрнулся ледком.

Он пожал плечами.

— Папа, мне нужна квартира, и ты это понимаешь. Ты ведь можешь.

— Я могу. Но не хочу.

— Это ты… из-за него…

Губы её ослабли и дрогнули, глаза как бы оплавились, налились ещё сдерживаемыми слезами. Он ждал, что сейчас дочь заревёт, как девчонка, и тогда, притянув её за плечи, сперва упрямящиеся, а потом бессильно тяжелеющие в его руках, он, утешая, постарается убедить её, что Сергей не то, что ей нужно, и развеется дурной сон, исчезнет морок со сладким взором.

Но Оксана и не думала бросаться ему на грудь.

— Значит, так?.. — Она закинула голову, оберегая накрашенные ресницы. — Значит, так: если у меня не будет квартиры… То ты не будешь тем, кто ты есть.

— Н-не понял.

— Всё ты понял. Учти, я многое знаю.

Трудно даже пересказать, что она говорила потом. Говорила, понизив голос, — не кричала, нет. Великолепно владела собой. Преподносила, надо полагать, продуманное заранее. Уткнулась глазами в серую, грубо сколоченную столешницу, один за другим загибала пальцы, получались кулаки.

Ушат грязи, нет, не то — переполненный дворовый мусорный контейнер опрокинула она на ошеломлённого Игоря Васильевича. Все сплетни, которые ходили о нём где-то на задворках фехтования.

Ужасно, что в сплетнях этих вымысел чудовищно и порой неразличимо переплетался с правдой.

Получалось, например, что Бадалян был включён в команду за взятки. Гарик, Гамлет Бадалян, надежда наша, рапирист божьей милостью, юноша поразительной красоты и чистоты — он мучительно вспыхивал даже от тени несправедливости к кому бы то ни было из товарищей, и сбивчивая его речь обретала тогда трагикомический армянский акцент. Получалось, трогательные посылки, которые приходили Маковкиным к праздникам от отца Гарика, сапожника, — бутылочка коньяку, пара палочек чурчхелы, несколько пучков кинзы, тархуна и иных ароматных травок — всё это в чьих-то нечистых мыслях и нечистых устах увязывалось со стремительной карьерой Гарика и выдавалось за взятки.

Вот и Наталья Владиславовна, врач из физкультурного диспансера, которую Игорь Васильевич несколько раз включал в делегации вместо Яковенко, невежды и пьяницы, прелестная эта Талочка, к которой он был шутливо неравнодушен, впрочем, как и она к нему, говорили, просто-напросто с ним спит.

А то, что пышноусый Кумыкин менял машину за машиной, и Игорь Васильевич закрывал на это глаза, было ведь доподлинной правдой. Он и сам считал Кумыкина личностью темноватой, всякий раз обмирал, когда тот проходил таможенный досмотр. Но что делать, коль проклятому усачу не находилось пока замены в команде шпажистов.

И что директор одного южного совхоза со всем многочисленным семейством, включая, наверное, и дедушку, щеголял одетый с ног до головы в изделия известной финской фирмы «Карху», тоже правда. Но ведь ребята на сборах наедаются овощами и фруктами, как говорится, от пуза.

Однако самое страшное не то, что такое мелют о нём, мелют языками. Не то, что всё вместе можно слепить в один омерзительный ком и выкатить его на полированную поверхность какого-нибудь руководящего стола. Игорь Васильевич отобьётся играючи, да и наивно думать, что руководство поставит такому работнику, как он, лыко в строку. По подобным обвинениям три четверти из нас — больше, девять десятых — снимать бы надо, а кто работать будет, медали обеспечивать?

Страшно, что об этом сейчас заговорила его дочь Оксана. Ксюша, Ксюха. Которая называла его «папочка» и — протяжно — «па-а». Которую он каждое утро целовал в круглую тёплую щёку. Плоть и кровь его.

Плоть и кровь, плоть и кровь… У него заложило уши, залило глаза свинцовой мутью, и где-то там, в глубине мозга, бились, стучали эти слова — плоть и кровь, — и он силился понять, откуда они пришли, в чём их смысл.

…Сизый туман, полутьма, сквозь неё на стенах много досок, и под каждой из них тусклый просверк, огонёк… Он знает, что это иконы и что это лампады, такая же, только одна, — в углу горницы у бабушки, а здесь их много… Длинная, жидкая, паутинная, нависает над ним чья-то борода, сквозь неё видны странные одежды, словно бы металлические… Какие-то слова — вроде и знакомые, но незнакомо звучащие… Кажется, так: примите, ядите… …се… — кажется, так, се — плоть и кровь моя… Вкус пресного хлеба… вкус сладковатой, немного терпкой жидкости…

Всё это называется причастие, и, значит, он, ученик пятого класса, пионер, звеньевой, теперь каким-то образом причастен к полутьме, к мерцающим лампадкам, к паутинной бороде, ко множеству старух в таких же, как и его бабушка, чёрных платках и белых косыночках под ними.

Бабушка за руку ведёт его на остановку автобуса, и он спрашивает, что значит «плоть и кровь моя»?

Она объясняет, чего он постигнуть никак не может: так-де воплотились тело и кровь господа нашего Иисуса Христа, которого все мы дети, а потом просит собственному его отцу про эту поездку не говорить.

Автобуса ждать долго — хоть на столбе и приколочено жестяное расписание, но оно всё проржавело, в него никто не верит, говорят, что шофёр вчерашний день загулял у свояка и нынче совсем плох. Старухи покорно располагаются на траве в тени ближней избы. Игорь прилёг тоже и думает, как же так, как же можно есть и пить, даже понарошке, чьё-то тело и кровь, тем более того, кто тебе считается отец?

Оказывается, можно. Оказывается, всё можно.

Как водится, всё устоялось и отстоялось. Свадьбу справляли в ресторане «Прага», наверху, в зимнем саду, где фонтан. Гостей было сто пятьдесят человек, была вся сборная. Клава Блохина кричала «горько» заливистым луговым голосом — поверить немыслимо, что в бою она может грозно, как фурия, каркать. Его друзья-телевизионщики шелестели кинокамерой, перед которой Оксана заключала Сергея в щедрые, изобильные объятия. Была она на третьем месяце. «Посмотри, что нам подарил Серёжин папа». Оксана вложила в ладонь отцу коробочку. Игорь Васильевич открыл — пять маленьких увесистых жёлтых кружков. «Это, папочка, золотые десятки — представляешь, ещё царской чеканки». Серёжин отец, экономист Колесников, был добродушный и вальяжный мужчина, этакий пожилой франт, ухажёр и забавник. Игорь Васильевич с весёлым недоумением, в лёгком кружении от шампанского, подумал: надо же — его отец или дед прикапливал когда-то золотишко, потом его припрятывал, и, может, именно тогда, когда Маковкин — дед, солдат-фронтовик, согласно семейному преданию, мёл реквизициями по белокаменной, калёной метлой подметал в буржуйских домах, прежде чем уйти на Колчака и не вернуться. Странная штука жизнь.

Когда родился мальчик, его назвали Игорьком, и Игорь Васильевич теперь счастлив. В свободное время он может забежать к дочери — благо молодые, как и намечалось, живут в том же доме. Игорь Васильевич опускает в лифте коляску и выкатывает её к подъезду. Некоторое время спустя Ксюша выносит внука. Игорь Васильевич всегда немного пугается того, как ловко и смело, головкой вперёд, закладывает она, точно в печь, под балдахин первого в жизни экипажа нарядный свёрток с пышным голубым бантом, Маковкин медленно катит коляску по двору. Ребёнок засыпает тотчас, его щёки румянит морозец, лёгкие голубые тени от неба лежат под ресницами. Игорь Васильевич преисполнен блаженства. А тот сжимающий сердце вопрос — во что воплотится и его кровь и плоть, и не ужаснётся ли он ей когда-нибудь — почти никогда не возникает у Игоря Васильевича Маковкина. Нет, почти никогда.