Плюс-минус вечность

«ГРАН-ПРИ»

Пролезай концертный рояль «Bekker» в окно – давно бы оказался внизу, на асфальте. Сладостная картинка: как разлетаются по консерваторскому двору белые зубы клавиш и золотые волосы струн. А поверх рояльных обломков – уж кровожадничать так кровожадничать! – можно представить бездыханное тело очередного ученичка, ох, как же, тупоголовые, надоели!

Лена Сальникова жила об руку с музыкой не первый десяток лет – и давно была сыта ею по горло. А тот день, когда папа впервые привел ее в музыкалку, и вовсе вспоминался, как первый в жизни фильм ужасов: страшные черные рояли, а подле них – строгие училки, все, как одна, с пучками… Будь ее воля – сбежала бы мигом, да отец удержал. Схватил за руку. И сказал: «Глупышка, доченька, чего ты боишься?! Наоборот – цени! Вот пройдет пятнадцать лет, ты окончишь музыкальную школу, потом училище, консерваторию – и какая замечательная у тебя пойдет жизнь! Только представь: все кругом работают, а ты – играешь!»

И семилетней Леночке эта папина мысль очень понравилась – ведь тогда, пятнадцать лет назад, в самом начале девяностых, игры в их жизни было до обидного мало. В детали, по дремучему малолетству, девочка не вдавалась, но видела: живут они плохо. У мамы вечно хмурое лицо, особенно когда она вечерами из пустых магазинов возвращается. И папа тоже печальный, а ведь совсем недавно (Леночка тогда ходила в детский садик, а в стране торжествовала сказка по имени социализм) у него все было так замечательно! Отец, как все говорили, находился на своем месте – работал в кукольном театре, умел говорить за Петрушку, Кота Котофеича и даже за Мальвину, а крошечная Леночка страшно гордилась, что ей поручают важнейшее дело: стирать в маленьком тазике кукольные костюмы… Но теперь в здании, где раньше располагался театр, открыли мебельный салон, папу уволили, Петрушку с друзьями отправили пылиться на антресоли, ну а Лену заставляли играть не с куклами, а на «инструменте» (так в их музыкалке полагалось именовать пианино).

Заниматься музыкой, в принципе, было прикольно – Леночке особенно нравился момент, когда подходишь к молчаливому, мертвому пианино, касаешься клавиш… а дальше творишь что хочешь. И под твоими руками оно и плачет, и веселится, и впадает в гнев… Хотя можно и просто, к ужасу папы и педагогов по специальности, «Собачий вальс» сбацать.

Одна беда – окружение в ее музыкалке, «для особо одаренных», оказалось слишком уж элитным: сплошь детишки из «хороших семей». И если наивный Леночкин папа под «хорошей семьей» понимал огромную библиотеку да литературные чтения под зеленой лампой на прохладной дачной террасе, то сама Леночка очень быстро поняла: у кого из одноклассников денег и блата больше, тот и фаворит. Ну, а ее и еще нескольких скромников в классе презрительно именуют «интеллигенцией». И постоянно насмехаются. Из-за того, что джинсы «неописуемые» (куплены в «Детском мире», а лейбл «Райфл» со старых папиных перешили). И на занятия она ездит, как последняя лохушка, на метро, в то время как одноклассники сначала на черных «волгах» рассекали, а со временем, как капитализм окончательно восторжествовал, – и вовсе на «мерседесах»…

В принципе, от насмешек можно было бы и отбиться, будь у нее к музыке явный, вызывающий талант, как, скажем, у одноклассника Женьки Котикова. Вон, тот вообще из Саратова и одевается в мешковину, а живет и вовсе в интернате – но как с ним все носятся! Потому что – божий дар, перспективы, под его пальцами даже этюды Черни слаще «Волшебной флейты» звучат. А у нее, Лены, не талант, а потенциал. И то «до конца еще не раскрыт», как говорят педагоги. Нужно трудиться – и ждать.

Вот Лена и трудится – долбит гаммы с таким фанатизмом, что соседи уже три раза жалобы в ЖЭК писали. Только толку пока не больше, чем от папиных попыток на денежную работу устроиться. Сколько раз уже было – отец заявляет: «К однокласснику, Толяну, коммерческим директором иду. Полномочия – широчайшие, зарплата – запредельная!»

Только начнешь мечтать о финском пуховичке или заграничной поездке, хотя бы в Болгарию, как вдруг оказывается: одноклассник, поманивший папу блестящими перспективами, исчез без следа. И хорошо еще, если не вытянул, как уже бывало, все скромные семейные сбережения – «под грядущее развитие бизнеса…»

Так и у Лены во всех ее музыкальных делах – начинается вроде неплохо, а концовка выходит ерундовой, фамильная черта у них с папой, что ли, такая?

Скажем, отбирают ее на конкурс в основной состав исполнителей, и программу они с преподавательницей готовят классную, и явные фавориты, тот же Женька Котиков, в соревновании не участвуют… Только и остается – поехать и возвратиться с «Гран-при» и восторженными рецензиями в околомузыкальных газетах, а то и в самой «Вечерке». Но как ни старается Леночка, как ни молится всем Музам, Лирам и прочим музыкальным богам, а ни одного главного приза еще ни разу не выиграла. В копилке – сплошные вторые, третьи, а то и вовсе обидные поощрительные… Невезуха. То, будто черт под руку говорит, она вдруг в самом кульминационном месте сбивается, а в жюри, как назло, сплошь поборники «строгой техники и безупречной формы» сидят. То, еще хуже, накануне финала ее грипп подкашивает, а играть, если ты при смерти, только гении типа Моцарта с Бетховеном умеют. Или и вовсе без объяснений – вроде числилась в фаворитках, выступила классно, с огоньком, а «Гран-при» все равно другому дают. «Кто еще талантливее», – провозглашает жюри. «Кто куда блатнее», – просвещают Лену мудрые одноклассники. Вроде бы, говорят циничные школьные друзья, в музыкальных конкурсах отнюдь не юные гении побеждают. А те, чьи родители жюри подмажут. И специальная такса даже есть – за «Гран-при» нужно председателю комиссии ключи от машины вручить. Или, если конкурс попроще, не международный, а всесоюзный, – то путевку на два лица, в любую страну, кроме непрестижной Албании.

Папа, правда, убеждает, что подобные разговоры – полная чушь. И в пример Женьку Котикова приводит, который, несмотря на ветхие штаны, этих «Гран-при» уже целую коллекцию собрал. Но ведь Жеке, когда он играет, – будто бог в уши поет. Он и сам признается: «Словно кто-то другой моими руками водит, независимо от меня…» Эх, ей бы, Лене, такого «водильщика»! Так нет же, не повезло. Не снизошла божественная благодать. Ни талантом ее высшие силы не наградили, ни полезными в жизни родителями – папа-то только и умеет повторять: «Ты, Леночка, благодаря музыкальной школе на две головы выше других детей». Нет бы, чем зря болтать, фирменными джинсами помочь. Или хотя бы в Большой театр дочку сводить – не на голимого «Моцарта и Сальери» в последний ряд четвертого яруса, а в партер на «Лебединое озеро» с Плисецкой…

Впрочем, мама все равно полагает, что отец ее, Лену, балует (будто дефицитные «Мишки» на завтрак и йогурты из только что открывшегося дорогущего «Данона» на Тверской такое уж баловство). И мрачно пророчит: «Вот погоди: исполнится ей пятнадцать, переходный возраст начнется – она нам такое устроит!» И тон-то зловещий, и лицо не хуже, чем у Кассандры. Так и хочется показать родакам «бэмс» досрочно. По предварительному, так сказать, заказу, не дожидаясь зловещих пятнадцати. Травки, что ли, купить – у них в школе, говорят, старшеклассники продают? Или водки напиться?..

Но только наслаждаться привилегиями переходного возраста – это лишь по зову души интересно. А только для того, чтобы родителям досадить, – как-то вроде и глупо, особенно для девочки, которая «других на две головы выше»… Вот и тянется скучная, предсказуемая тягомотина – специальность с неизбежными гаммами, сольфеджио с надоевшими диктантами, музлитература с бесконечными партиями из опер… Тоска!

А за вечно не мытыми окнами музыкалки – совсем другая, яркая и опасная жизнь. То танки ползут чуть не по соседней улице – это путч 1993 года. То Белый дом обстреливают, это уже в 1996-м, – и тоже все рядом, в школе оконные стекла дрожат… И одеваться народ стал ярче, и симпатичные кооперативные кафешки одна за одной появляются. Все заманчивее витрины, все более интригующие вывески…

Подле одной такой, свежепоявившейся, «Ресторан семейной кухни „Аист”», Леночкина жизнь и изменилась. Всего-то и стоило – в нужный момент притормозить возле таблички с меню.

Ее, по новой моде, выставили прямо на улицу – видно, для того чтобы народ с ходу врубался, что «пицца «Ла Гротта» со свежей рукколой в шапке из пармезана» за целых пятнадцать американских долларов ему не по зубам, и пушистых ковров на входе почем зря не топтал.

«Руккола… Что это, интересно, такое? – гадала голодная Леночка. – Хоть бы одним глазком взглянуть!»

Как не мечтать о диковинной пицце, если сегодняшний обед в столовке оказался особенно тощим, а у нее еще специальность и свидание с Витькой из параллельного класса, а Витька хоть и прикольный, но, как и сама Лена, «из интеллигентной семьи». То есть даже булочками не накормит.

«Вот так и умирают с голоду!» – стоя перед аппетитным меню, страдала Леночка. И вдруг услышала:

– Любишь рукколу?

Голос – мужской, взрослый, бархатный… Лена обернулась – и тут же поняла, что ее жизнь кончена. Бесповоротно и безвозвратно. Потому что никого, даже отдаленно похожего на обратившегося к ней парня, она не встречала еще никогда…

Как так получается? Вроде бы один из миллиардов проживающих на планете существ мужского пола. Кожаная куртка, кроссовки, джинсы, в меру щетинистый, глаза голубые, волосы светлые… Типовой персонаж. Но только вдруг понимаешь: он и есть та самая вторая половинка, которая так долго искала тебя по всей бесконечной планете…

– Я Вадим. – Он протянул ей сильную и прохладную руку.

А Леночка вдруг вспомнила папины наставления: «Доченька, я тебя заклинаю: пожалуйста, никогда не знакомься на улице! Сейчас такое опасное время!»

И аккуратно вложила свою ладошку в руку Вадима:

– Лена.

…А дальше все полетело стремительно и лихо, вполне в духе сумасшедшей, непредсказуемой эпохи. Тем же вечером они с Вадимом впервые поцеловались. Через неделю последовала корзина роз и объяснение в любви. А через месяц покончили и с самым сокровенным, тем, что папа именовал «девичьей честью». Только вот пиццу с рукколой она так и не попробовала…

Родители – мама и папа чуть не впервые в жизни выступали в едином порыве – были от ее любви в шоке.

– Как ты не видишь! – восклицала мама. – Этот Вадим – он же порочный до мозга костей! У него даже в глазах – сплошное блядство!

– А тебе – только шестнадцать! – вторил папа. – Ты еще и в людях-то не разбираешься!

Но Лена не сомневалась: родители просто злобствуют. Или по меньшей мере не понимают. Да разве сравнится ее Вадим со школьным приятелем Витькой или даже с гением Женькой Котиковым?! Те – дети, прыщавые, примитивные, скучные. А Вадим – взрослый, независимый, он пишет для нее стихи, посвящает баллады и называет юную подружку не иначе как своей музой. И, главное, он ее любит!!!

Так что теперь уж точно стало не до «Гран-при». Да и школа с ее примитивом вдруг показалась такой скучищей! Готовить Вадиму завтраки и то интересней. А уж когда он ее на взрослые тусовки берет и представляет своей невестой – так вообще полный кайф!

Ну, а в выпускном классе с Леной случилось то, что частенько бывало с невестами. Особенно во времена, когда презики продавались только в аптеках, да и то кондовые, производства Баковской фабрики – такая уж гадость! Вот Лена и понадеялась, что все меры примет Вадим. А он – на то, что у подруги «безопасные дни». Так что очень скоро пойти в аптеку все же пришлось, но теперь уже в дорогую, валютную. Потому что модная диковинка под названием «тест на беременность» продавалась только там.

Лена с помощью англо-русского словаря перевела инструкцию и уже через десять минут триумфально предъявила Вадиму две «положительные» полосочки.

– И что это значит? – подозрительно спросил жених.

– Как что? – развеселилась невеста. – Что и следовало ожидать: залетели!

– Да ладно… – обалдело пробормотал Вадим. – Эта штука, наверно, брешет…

– Посмела б она, за такие-то деньги, брехать! – хмыкнула Лена.

Ей, в отличие от Вадима, было спокойно и даже весело: у них появится сынок! С такими же, как у любимого, голубыми глазами и милой складочкой вокруг пухлых губ!

– Черт, вот некстати, – продолжал хмуриться Вадим. – И с баблом, как назло, сейчас беда.

– А зачем бабло? – не поняла Лена. – На апельсины? Так их мне и предки купят, а рожать вроде пока бесплатно можно.

– Ты что, совсем дура? – ощетинился Вадим, причем зашипел так яростно, что подруга аж отступила: – Ты чего мне навязать хочешь?!

– Навязать? Я?!

– Собралась, что ли, выродка оставлять?!

– Как ты сказал? – опешила Леночка.

– Выродка! Отродье! – заорал Вадим – изо рта противно брызгала слюна. – Так оставляй, если хочешь! Только учти: я здесь ни при чем. Твой ребенок – твои и проблемы.

А Лена слушала – и никак не могла поверить. Ей, наверно, кажется. Не может Вадим – такой умный, такой любящий, такой тонкий – назвать их ребенка выродком! И, тем более, отродьем.

– Ты что, разве не видишь, какая фигня вокруг творится? – слегка сбавил тон любимый. – Работы нет, денег ноль, президент – пьянь. И у нас с тобой – ни кола ни двора, тебе вон только шестнадцать! А ты хоть представляешь, что такое грудной ребенок?!

– Не представляю, – вздохнула Леночка. – Но, мне кажется, это очень прикольно. Детишки – они такие забавные…

– Вот бред, – зажал уши Вадим, – даже слушать не хочу! – И сурово прибавил: – В общем, так, детка. На аборт я тебе бабок наскребу, выдам, а дальше действуй, как знаешь. А оставишь ублюдка – так пеняй на себя.

– Сам ты ублюдок, – тихо, но твердо проговорила Леночка.

– Какого дьявола я только с тобой связался… – простонал Вадим.

И ушел. Даже не взглянул, что подруга в слезах захлебывается. А она плакала еще долго. Оплакивала и свою первую любовь, и все те красивые стихи, что когда-то посвящал ей Вадим, и своего нерожденного голубоглазого сыночка, которого родной папа не захотел с первых дней его жизни…

А когда слезы кончились, она решила, твердо и навсегда: Вадима, предателя, больше не существует. И никаких денег на аборт она с него она не возьмет. Сама справится. Не маленькая. А поликлиник кругом полно.

И справилась бы, не попадись на ее пути въедливой гинекологички. Докторша, видите ли, решила заботу проявить – позвонила родителям по телефону из медкарты и сдала свою пациентку со всеми потрохами: «Беременность шесть недель, и если аборт, то на других внуков не рассчитывайте – резус-фактор у вашей дочери отрицательный, рожать больше не сможет».

Скандал дома поднялся ужасный. Мама в гневе швырнула о стену свою любимую вазу, папа впервые в жизни залепил дочке пощечину, а соседи стучали в стену куда настырнее, чем когда Лена мучила их бесконечными гаммами.

А когда еще одна изрядная порция слез (и откуда в организме столько воды берется?) была израсходована, предки вынесли вердикт: «Что ж. Раз так вышло, будешь рожать. Сама виновата. А с Вадима твоего мы алименты стребуем». Но тут уж уперлась дочка: с подлецом Вадиком у нее все кончено. Она больше не хочет его видеть. Никогда.

Вот так и получилось: Лене едва исполнилось семнадцать, а на руках уже крошечный ребеночек. Одна радость – школу все-таки закончить успела, хотя за аттестатом, под косыми взглядами бывших одноклассников, пришлось идти уже с ощутимым пузом.

– Что ж, Сальникова, ты меня разочаровала, – вздохнула на прощание педагог по специальности. – А ведь такие надежды подавала. Могла бы «Гран-при» получить…

– Получу еще, – заверила Лена.

– Смешно, – пожала плечами учительница. И равнодушно отвернулась от бывшей ученицы.

…И мудрая учительница, конечно, оказалась права. Разве до конкурсов теперь, когда у малыша вечно то грипп, то ветрянка? Разве до музыки, до игры, когда своего молока у Лены нет, а на дорогущие смеси постоянно не хватает денег?..

Инструмент в первый год новой жизни Лена даже не открывала: рев малыша да бесконечные родительские претензии – вот и вся музыка… И время пролетело мигом – лихорадочно, взбалмошно, бесполезно. А на второй год, когда сынуля немного подрос, Лена рискнула подать документы в музучилище – конечно, уже не в престижную Гнесинку, а в обычное, попроще. И, только на старых знаниях, неожиданно поступила – не зря же когда-то педагоги хвалили «потенциал». Но мелькнувшая было мечта, что «Гран-при» от нее все-таки не уйдет, быстро покрылась прахом. Сынок по-прежнему бесконечно болел, по разу в неделю в клочья изрывал одежки и постоянно требовал то бананов, то новых игрушек. А родители с неустанным занудством пеняли, что в стране дефолт на дефолте, они уже не юны, а на их руках – безработная дочь с ребенком. В такой обстановке, ясное дело, не до конкурсных программ – пришлось учеников брать и за гроши мучить слух их жалкими гаммами и арпеджио. А еще подрабатывать в родном училище концертмейстером. И даже переписывать ноты, по десять центов за страничку…

Вот и вышло: ей целых двадцать два, а в активе лишь шестилетний сынок, диплом непрестижного музучилища да десятиметровая комната в родительской квартире. А бывшие одноклассники – кто в оркестре Большого театра, кто у Спивакова, а то и вовсе в Ла Скала. Не говоря уж об отдельных везунчиках, кто сольную карьеру сделал, вроде Женьки Котикова – у того вообще полный шоколад, сплошь гастроли по престижным площадкам, и, как пишет бульварная пресса, он только за один концерт в Доме музыки сто тысяч долларов заработал. А она, Лена, тоже подававшая немало надежд, – в итоге одна, без мужа, без денег, в позорной должности концертмейстера.

…Работать концертмейстером, особенно в учебных заведениях, на самом деле даже хуже, чем нянечкой в районной больнице. Постоянно приходится затыкать все дырки и за всеми подтирать. И если больничная нянька хотя бы на своих бестолковых пациентов рявкнуть может и, таким образом, сбросить стресс, – то ей, Лене, даже этот простейший способ заказан. В музыкальных училищах ведь все такие ранимые, творческие, тонко организованные – на них прикрикнешь, так они в депрессии из окна выкинутся, а ты потом отвечай. Вот и приходится молча терпеть, покуда студент-скрипач Иванов с тридцать восьмой попытки освоит первый концерт Чайковского. Или на семинарах по дирижированию, по сотне раз в день играть адажио Альбинони и беситься, что молодые дарования никак не могут попасть в такт… А в переменки хватать мобильник, мчаться в курилку и выслушивать недовольные донесения от мамы: что внук (увы, не особо любимый) опять набедокурил и разбил последнюю во всей квартире вазу (можно подумать, у них в семье кто-то кому-то цветы дарит). Или что из детского сада опять звонили – просят сдать очередные сто долларов «на благоустройство территории», и где их брать – решительно непонятно… А студентки, юные, модные, беззаботные (сама-то Лена уже давно чувствовала себя усталой и старой), покуривают рядышком, подслушивают ее телефонные разговоры и насмешливо переглядываются. Им и в голову не может прийти, что когда-то, совсем еще недавно, их незадачливая концертмейстерша сама постоянно моталась по музыкальным конкурсам и едва не выиграла «Гран-при»…

…А в день рождения, когда Лене исполнилось двадцать три, получилось особенно тяжко. С утра – пять семинаров в музыкальном училище, потом – короткий обед в столовке (позволить себе кафе она не могла), а потом еще бесконечная, на четыре часа, репетиция с бестолковым студенческим оркестром в Малом зале консерватории. И ни одна ведь сволочь даже цветочка не подарила! И никто, кроме сыночка, даже не поздравил!.. Так что, когда бесконечный рабочий день наконец иссяк, Лена не выдержала. Хоть и освободилась уже, могла бы домой позвонить, а не стала. И в общую курилку, снимать стресс, не пошла. А вместо этого забилась в закуток под одной из черных лестниц (они его, еще пока школьницами в консерваторию на концерты по абонементам бегали, приметили) и горько разрыдалась. Все никак поверить не могла: неужели это и есть ее предел? Неужели такой незадачливой и выйдет вся оставшаяся жизнь?!

А когда отплакалась, крыша и вовсе поехала: Лена упала на колени, уткнулась головой в грязный пол и взмолилась: «Господи! Да за что же мне все это?! Если бы только можно было начать все сначала!.. С нового листа! Без этой дурацкой музыки. Без Вадима. Без фантазий о «Гран-при». Без всех тех глупостей, что я сотворила!.. Боже, ну, пожалуйста, помоги!»

Ее рыдания гулко аукались по старинному зданию консерватории, сердце от бесконечных слез кололо и трепыхалось – но высшие силы, ясное дело, молчали. Не нарушали ее уединения и люди – поздними вечерами коридоры консерватории пусты, только где-то вдалеке сонатину Клементи наигрывают… В общем, плохо все. Беспросветно и грустно.

«Ладно, – наконец устало велела себе Елена. – Хватит выть. Толку-то с моего рева… А ну-ка, взять себя в руки. И немедленно позвонить домой. Узнать, как там сынуля. Маман, наверно, уже из себя выпрыгивает».

Она сунула руку в сумку, зашарила в ней – и вот вам очередная незадача: мобильника нет. Потеряла? Или в репетиционном зале оставила? Так тогда тоже, считай, пропал – консерватория хоть и рассадник культуры, а ноги забытым вещам тут мгновенно приделывают… Лена резво вскочила на ноги, едва не упала – и тут обнаружила еще одну странность: вместо удобных туфель на плоском ходу она вдруг оказалась обута в смешные лаковые босоножки. Детские. Да и сами ноги в смешных белых колготках стали худыми и совсем детскими, размерчик, наверно, тридцать третий, не больше.

«Все. Я спятила», – в ужасе поняла Елена.

И вдруг услышала детский голосок – очень испуганный и смутно знакомый:

– Ленка! Сальникова! Ты где?

«Ниночка?» – мелькнуло у Елены.

Так звали ее школьную однопартницу и подружку. Но только откуда ей здесь, в консерватории, взяться? Уже ведь пять лет, как она с предками в Штаты эмигрировала.

– Ленка! Выходи! Я боюсь! – продолжал между тем надрываться Ниночкин голосок.

А Елена – тем временем с изумлением разглядывала собственные руки: они тоже стали совсем маленькими, с обгрызенными ноготками, на безымянном пальце дешевенькое пластмассовое колечко. И платье на ней оказалось темно-синее, школьное, ровно по острые, детские коленки…

«Врача! Психиатра! Нужно в дурдом звонить! Пусть приезжают», – подумала Лена.

Вышла из закутка – и обалдело замерла: перед ней действительно стоит школьная подружка Ниночка. И выглядит ровно так, какой она была в начальных классах. И ругается таким же тонким, капризным голоском:

– Редиска ты, Сальникова! Фиг ли прячешься? Сама умная, что ли?!

– Я… я… – совсем растерялась Лена. И совсем невпопад спросила: – Слушай, Нин, а какой сейчас год?

– Тысяча девятьсот девяностый, – машинально откликнулась одноклассница. И тут же подозрительно уставилась на подругу: – Ты чего дуркуешь?

– И мы с тобой… сейчас учимся в школе? – продолжала Лена. – А в каком классе?

– Точно: крыша поехала, – констатировала Нинка.

– Пожалуйста, – кротко попросила Леночка.

– Ну, во втором «А», – хмыкнула подруга.

– Just incredible[2]… – пробормотала Сальникова.

– Чего-чего?! – изумилась Нина. А Лена вспомнила, что английский во втором классе они еще не проходили.

Прошла всего неделя, и Лена Сальникова полностью освоилась в собственном прошлом. За своей покорябанной партой в классе (их только в 1998 году на новые заменят). В изученном до последней трещинки кабинете, где училка терзала ее специальностью – и пока что щеголяла роскошным пучком, еще не знала, бедняга, что через пять лет полностью облысеет. В родительской квартире. В метро, где вместо магнитных карточек в автоматах пока что грохотали пятикопеечные монеты… И только к магазинам с пустыми полками и вареной колбасой, которую заворачивали в жесткую серую бумагу, привыкнуть было сложнее. Очень хотелось то йогурта, то киви со взбитыми сливками, то мюсли на завтрак, а мама вместо этого все готовила и готовила отвратительную геркулесовую кашу. А папа, тайком от жены (та настаивала, что питание у Лены, то есть у ребенка, должно быть исключительно «детским») подсовывал дочке тонко нарезанную сырокопченую колбаску… И даже не верилось, что эти милые, заботливые, любящие родители всего через восемь лет назовут ее «шлюхой, притащившей в подоле», и «нахлебницей, севшей с ребенком на их шею».

Учиться в школе оказалось несложно – подумаешь, арифметика, сказки Пушкина, приставки «при» да «пре». В музыкалке – а играть там в силу юного возраста надо было лишь простецкие польки и, как верх мастерства, бетховенскую «К Элизе» – шло еще легче. И, вот уж, блин, дежавю, учителя опять заговорили о том, что ей, Лене, очень скоро светит «Гран-при»… Немного сложнее было общаться с одноклассниками – чтоб не спугнуть их каким-нибудь взрослым словечком вроде корреляции или стагнации. И тем более – с учителями – особенно с классной, которая на полном серьезе уверяла своих подопечных, что через пятнадцать лет, в 2005 году, в Советском Союзе не останется ни единого человека, живущего в коммунальной квартире, а все, как одна, машины на дорогах оснастятся безопасными для экологии электродвигателями… Ну, и еще постоянно свои мысли приходилось скрывать. А то мама уже как-то спросила дочку: почему, мол, у тебя лицо вечно озабоченное, будто у старушки? Не объяснишь ведь, что она, Лена, старушка и есть. И вообще – насколько непривычно жить, когда знаешь и про грядущие путчи, и про инфляцию, и про частую смену президентов… И, конечно, о том, что ты никогда не получишь «Гран-при».

Лена почему-то в этом не сомневалась. Пусть и явилась она в прошлое с солидным, как говорится, багажом, пусть и может прямо сейчас, во втором классе, сыграть сложнейшую колыбельную Дворжака, а все равно: не видать ей главных призов, на роду не написано. Потому что вон, Женька Котиков, даже без всяких бонусов типа пятнадцати лишних лет, а уже играет душевнее, чем она. Азартней. Ярче. Талантливей. Так и зачем спорить с природой? Нет у нее таланта к музыке – и нет. Не лучше ли попробовать эту природу как-нибудь по-другому обыграть?

И однажды вечером, когда дома присутствовали и, как всегда, грустный папа, и усталая мама, Лена им заявила:

– Я больше не хочу заниматься музыкой.

– Что с тобой, доченька? – перепугался отец. – Ты не заболела?

– Ну, и чем же ты хотела бы заниматься вместо фортепиано? – сухо поинтересовалась мама. – В швейное ПТУ готовиться будешь?

– Нет, папочка, не волнуйся: я не болею, – ответила Лена отцу. А маме заявила: – Ну, почему же сразу в ПТУ? У меня, вообще-то, другие планы.

– Какие же? – скептически прищурилась родительница.

– Во-первых, я хочу заниматься большим теннисом. Серьезно. Профессионально. И на случай, если в спорте карьера не сложится, буду готовиться в институт. В престижный. Типа Плехановского или Финансового.

– Ты сказала – теннис?! – в ужасе переспросил отец. – И Плехановский институт?! Но зачем?!

– Кто тебя этому научил? – потребовала ответа проницательная мама.

– Никто не учил, – пожала плечами Лена. – Я сама так решила.

– Но теннис – это же так скучно! И совсем непрестижно! И вообще: спорт – это для тупых! – взмолился отец.

– И зарабатывают эти спортсмены жалкие копейки, – припечатала мама. – А бухгалтеры – еще меньше.

«Ага, – вздохнула про себя Лена, – рассказать бы тебе про Машу Шарапову, с ее двадцатью миллионами долларов в год… Или про зарплату главного бухгалтера, скажем, в банке».

Но рассказывать, конечно, не стала. Вместо этого – заявила:

– Вообще-то, воспитывать меня поздно. Я уже все решила и прошла отбор в «Спартаке». Одна молодая тренерша меня к себе в группу взяла. Рауза Исланова зовут.

«Если уж таких детей, Марата и Динару Сафиных, вырастила, значит, и меня чему-то научит».

– И еще: переведите меня из музыкалки в английскую спецшколу, – пользуясь тем, что родители ошарашены, попросила Елена, – а то без иностранного языка скоро будет совсем никак. А я хочу быть во всеоружии.

– В чем ты хочешь быть? – изумленно переспросила мама.

– Во всеоружии, – повторила девочка. – А что, красивое слово. Я его вчера по телевизору слышала в программе «Время».

– Но как же, Леночка, музыка? Тебе не жаль ее бросать? – тихо спросил папа. – Я так хотел, чтобы ты всю жизнь играла…

«Знал бы ты, во что эти игрушки в итоге выльются» – Лена вспомнила постылую концертмейстерскую работу, и ее передернуло. А отца она заверила:

– Я все равно, пап, буду играть. Но только не для «Гран-при». А для себя. И еще – на великосветских приемах.

– Где? – опешила мама.

«На балах. В Дворянском собрании. Их через десять лет восстановят», – быстро подумала Лена. А вслух устало сказала:

– Да ладно, мам… Это я просто так ляпнула. Не бери в голову.

…И опять миновало пятнадцать лет.

Но, боже, как они отличались от ее прежней жизни – с ее бесплодными метаниями за «Гран-при», несчастной любовью, разочарованиями, бедностью и тоской… Нет, новая Лена жила совсем по-другому.

Теннисной звезды из нее, правда, не получилось. Тренерша, умница, иллюзиями и «завтраками» свою ученицу не кормила, сказала уже через пару лет занятий: попасть в мировую элиту теннисистке Сальниковой, похоже, не светит. Да Лена и сама, как ни напрягала память, никак не могла вспомнить, чтоб в рейтингах или газетах «из будущего» фигурировала девушка с ее фамилией. Ну и зачем тогда против судьбы переть? Так что школу высшего спортивного мастерства, с изнурительными тренировками до рвоты и обмороков, она покинула, но теннис бросать не стала. Перешла на необременительные занятия два раза в неделю – пригодится, когда она в элиту бизнеса выберется. В бизнесе-то все, и президент, и мэр, по корту бегают, ну, а она, Лена, составит им достойную компанию. И на корте, и на поле, так сказать, олигархических действий.

Ну, и помимо тенниса, Лена, с «недетским упорством», как говорила мама (эх, если бы она знала, насколько не детское!), взялась готовиться в бизнесменши мирового уровня. Иностранные языки. Математика. «Оттудошняя» литература по экономике – как же сложно было ее доставать, но дело того стоило. Нужные знакомства – ведь очень полезно, если подружишься с будущим олигархом еще в детстве!

Но только Лена в отличие от прочих девушек, погрязших в мечтах о миллионере, в яблочко стреляла с гарантией. Пошевелила мозгой, вспомнила несколько громких (для 2005 года) фамилий из числа владельцев банков и фирм-корпораций-холдингов – и взялась их искать (служба «09» в девяностые годы работала исправно).

С кем-то не повезло: олигарх Б., как оказалось, в это время сидел в тюрьме, а олигарх У. возглавлял преступную группировку, и с ним хрупкая школьница Сальникова решила не связываться. А вот с будущими воротилами бизнеса П. (десятый класс обычной московской школы) и Х. (первый курс мехмата МГУ) хорошенькой Леночке удалось познакомиться без труда. Да какой там без труда – потенциальные олигархи (оба какие-то неприкаянные, с непромытыми волосами и дичинкой во взорах) просто счастливы были, что красивая, стильная, образованная и веселая девушка обратила на них свое внимание.

«И обоих можно абсолютно без проблем совсем молодыми женить, – поняла Леночка. – Как бы только не просчитаться. Как бы вспомнить, кто из них в 2005 году будет побогаче и повлиятельней?!»

А вот еще одного потенциального жениха, звезду классической музыки и бывшего одноклассника Женьку Котикова, Лена забраковала. Он, конечно, жутко талантливый. И в свое время весь мир покорит, но оно ей нужно? Терпеть бесконечные «гениальные» заморочки… Терзать уши его бесконечными домашними репетициями. А зарабатывать он станет – не больше миллиона в год. Разве ж для нее, человека, который знает, что будет, это деньги?

Лена уже сейчас, в школе, проворачивала неплохие сделки.

Когда знаешь обо всех грядущих дефолтах и перипетиях банковских курсов, крутануться в нужном направлении – раз плюнуть. А оборотные средства Лена сначала из родительской заначки стибрила да у богатых одноклассников заняла, ну, а очень скоро начала играть на свои. И, соответственно, одевалась по последней европейской моде, а вовсе не так, как ее совсем обедневшие родители в старших классах школы уродовали…

Папа, видя свою дочь такой меркантильной и вечно погруженной в скучные расчеты экономических схем, откровенно страдал. Упрекал, что она совсем забросила музыку. Не бывает на классических концертах. И измеряет добро деньгами. Зато мама финансовыми и прочими успехами дочери откровенно гордилась. И повторяла: «Да уж, рожала я тебя не такой. Пока маленькая, была лопушок лопушком, а потом вдруг как подменили!»

Ну, а Лена в благодарность наставляла родительницу, что корректировать близорукость в клинике Федорова и улучшать грудь с помощью силикона – это полная глупость: «Увидишь, как через десять лет тебе это аукнется. Для здоровья куда полезней ходить в фитнес-клуб (в Москве пока что имелся один-единственный) и сидеть на «кремлевской» безуглеводной диете…

Лена и сама, что называется, с младых ногтей теперь питалась и вкусно, и современно. Одной из первых в Москве начала посещать ресторанчик японской кухни. И всем пропагандировала суши-сасими. Ходила в тоже совсем тогда непопулярное вегетерианское кафе. И, конечно, однажды заглянула в ресторан семейной кухни «Аист». В тот самый, где она когда-то, в прошлой жизни, познакомилась с подлецом Вадимом.

И именно в тот день, когда Вадим подошел к ней с дурацким вопросом: «Любишь рукколу?» – она действительно встретила его снова, уже второй раз в жизни. И ужаснулась: от этого человека, плохо пробритого, с похотливым взглядом, слюнявыми губами, она когда-то была без ума?! Подарила ему себя, мечтала о семье, родила сына?!

«Только подойди ко мне со своим идиотским вопросом про рукколу – я тебя так отбрею!»

Но Вадим лишь тоскливо и завистливо посмотрел на счастливую, самоуверенную, хорошо одетую девчонку и обратиться к ней так и не решился. Понял, видно, что ничего не светит. А изрыгать проклятия ему в спину Лена сочла ниже своего достоинства. Только грустно подумала: «Как жаль тех, других, девчонок, которые не знают о том, что будет. И которых обманет этот подонок Вадим… И насколько все-таки легче, когда в новой жизни можно исправить ошибки из жизни прошлой…»

…Лена Сальникова с честью использовала подаренные ей судьбой пятнадцать лишних лет. И в «новое» двадцатитрехлетие, в тот самый день, когда «старая» Леночка, утомленная скучной концертмейстерской работой и тяжкой жизнью одинокой матери, рыдала под консерваторской лестницей, вошла одной из первых московских светских дам. Владелицей входящего в топ-сто банка. Женой преуспевающего бизнесмена. И просто красивой, ухоженной, с тонким вкусом и острым умом женщиной.

Отмечать ее двадцать третий день рождения они с мужем решили так. Сначала – визит в Большой, где у них своя ложа. После спектакля – небольшой, на сорок человек, банкет в «Метрополе». А на два часа ночи муж велел заказать «коридор» для своего самолета, чтобы к полудню следующего уже оказаться на Мальдивах.

Так что Лена готовилась к празднику особенно тщательно – нужно к этому дню и выглядеть ухоженной, в меру пустоголовой, как полагается при олигархах, красоткой. И на работе, в банке, все «хвосты» подчистить, чтоб бестолковые замы ее во время праздника по мобильнику не дергали в тот момент, когда она со столичным мэром (тоже обещал присутствовать на банкете) будет на брудершафт пить.

…В плане подарков муж (а что еще взять с мальчика из недавно совсем бедной семьи?) оказался неоригинальным – бриллиантовое колье, «как у Анны Австрийской, помнишь, в детстве такая книжка про мушкетеров была?». И в тон серьги с длинными грушевидными подвесками. Такими огромными, что, не будь супруг несомненным, безбашенно богатым олигархом, их бы все за наглую бижутерию принимали. В общем, несомненно дорого, но очень безвкусно. Хорошо хоть Лена, предвидя мужнины дары, запланировала на этот вечер очень скромное черное платье (разумеется, Нина Риччи) и высокую, под девятнадцатый век, прическу с собранными на затылке локонами (Саша Тодчук обещал приехать прямо домой). Под такую «обложку» и наглые бриллианты сели неплохо, так что смотрелась Лена, после всех предварительных СПА, массажей и тщательного мэйк-апа, без ложной скромности, ослепительно. Муж, как увидел ее при полном параде, аж жмуриться начал. Будто помоечный кот на корма премиум-класса. И губы облизывал – будь она безголосой и бесправной моделькой, точно бы, наплевав на всю тщательно налаженную красоту, завалил бы на первом попавшемся диване. Но Лена, законная жена, предупредила: «Платье, извини, – шелк. Очень мнучий. Так что терпи до Мальдив».

– До самолета, – поправил муж.

– Ах, ну да, – скривилась Леночка. Ох уж ей этот секс в мужнином самолете! С любопытными стюардессами, притаившимися под дверью хозяйской спальни.

– А бриллианты тебе идут, – похвалил супруг.

– Я стараюсь, – скромно потупилась Леночка. И небрежно чмокнула мужа в щеку: – Спасибо тебе. Ты у меня самый лучший!

Ожидала, что тот просияет – обычно-то старалась, чтобы не избаловался, особо не перехваливать, – однако глаза у супруга остались грустными. Он буркнул:

– Всегда пожалуйста. – И сообщил: – Лимузин уже у подъезда. Пошли?

Будь Лена глупой, традиционной для олигархов спутницей, идти бы не поспешила. Подождала бы, пока все соседи налюбуются перегородившей двор безразмерно длинной машиной, взятой в аренду у самого Филиппа Киркорова. Но только в ее-то «реальные тридцать восемь» (двадцать три официальных плюс пятнадцать подаренных судьбой) лет так дешево понтоваться уже несолидно. И она подала мужу руку:

– Конечно, пошли.

А пока спускались по мраморным ступеням в холл, спросила:

– Ты сегодня грустный. У тебя неприятности?

– Типа того, – скривился муж. – Да ладно, у тебя ж праздник. Не бери в голову. Прорвемся.

– Что на этот раз? – вздохнула Лена.

Вот, блин, еще не хватало! В прошлом году, когда супруг схлестнулся с каким-то чиновником из-за нефтеперерабатывающей компании и собственной сети заправок, ей пришлось в целях безопасности аж три месяца в Швейцарии проторчать. Умирая со скуки в мужнином укрепленном, будто Ла-Рошель, особняке и звоня на работу, в банк, только по особому телефону – с абсолютной невозможностью определения номера.

– Да все, Ленка, будет тип-топчик. Очередной наезд. Не бзди. На крайняк «маски-шоу» опять устроят, – поморщился супруг.

Лена нахмурилась – как бы его отучить от идиотских, собранных в голодном детстве словечек?

Но продумать воспитательную стратегию не успела.

Они уже спустились во двор, и Лена, хоть уже и искушенная богатством, замерла от восторга, увидев огромный розовый лимузин, а на заднем сиденье – россыпь роскошных кремовых роз.

Леночка благодарно обернулась к супругу – и вдруг увидела, как его лицо меняется, стремительно сереет, в глазах полыхает безнадежность. Он резко подтягивает ее к себе, хочет, кажется, что-то сказать, и в этот миг тихий вечер в старом московском центре разрывает безжалостный стрекот выстрелов.

Алая кровь на парадном «Бриони»… Прощальная поволока во взгляде… И только в этот момент Лена успевает увидеть не убегающую спину очередного мужниного врага, а направленный прямо ей в лицо пистолетный ствол.

– Нет! – кричит она.

И, будто замедленная съемка в слезливом кино, из пистолетного дула вырывается снопик пламени… И что-то черное, стремительное, страшное летит ей в грудь.

– Пожалуйста, нет! – одними губами повторяет она.

Неужели все было зря? И ее новая, так тщательно выстроенная жизнь оборвется в день рождения, одним мигом, нелепо, навсегда, из-за очередных мужниных бензозаправок?!

В этот момент пуля, в первую долю секунду совсем небольная, прошила ей грудь. Лена задохнулась, упала на колени, в последний раз взглянула на уже бездыханное тело мужа и такой теперь бесполезный розовый лимузин… А потом перед глазами завертелась пестрая кинолента почему-то из прежней, давно похороненной жизни: занятия по специальности в музыкалке… требовательные поцелуи Вадима… жалобный крик новорожденного сына… постылая концертмейстерская служба за жалкую зарплату… И все померкло. Свет перед глазами погас. И даже яростные блики чистых, словно ее последние слезы, бриллиантов не могли пробиться сквозь непроглядную тьму.

Первым сквозь вату небытия пробрался запах. Пыль, изъеденные сыростью полы, мышиный помет. «Значит, так, совсем по-земному, и пахнет в аду?»

Потом в черную пелену вокруг ворвались звуки. Отдаленное поскрипывание половиц. Шорох шин по мокрому асфальту. И совсем уж непонятно откуда взявшиеся аккорды плохо настроенного пианино. «Бах. Фантазия до минор», – мелькнуло смутное, очень давнее воспоминание.

А затем дальние, смикшированные расстоянием звуки прорезал телефонный звонок. Наглый, требовательный и тоже очень знакомый. И Лена вдруг поняла – она вполне может открыть глаза. И дотянуться до сумки. И достать из нее мобильник. И нажать на кнопку приема…

– Мамочка! – Раздался в трубке такой знакомый и испуганный голосок.

– Ми-ша!.. – Одними губами выговорила Лена.

Сын. Забытый в прошлой жизни семилетний Мишенька. Одинокий. Несчастный. Робкий.

– Мамочка! – повторил в трубке детский голос. – Когда ты придешь домой? Я так по тебе скучаю!

Ленино горло стиснуло спазмом. Глаза застлали слезы. А вместо Мишенького в трубке уже звучал недовольный мамин голос:

– Сколько можно где-то шляться? Девять часов! Хлеба в доме ни крошки. А твой сын опять все обои в коридоре изрисовал. Буквы он, видите ли, изучает!

– Ты имеешь в виду – обои изрисовал твой внук? – вырвалось у Елены.

– Что-о? – опешила мама.

– Твой внук испортил обои? – отрезала дочь. – Так и что же? Он ребенок, ему положено. А за хлебом можешь и сама выйти. Заодно и с ребенком прогуляешься… В общем, жди. Буду через час. И не забудь, кстати, меня с днем рождения поздравить.

Она выключила телефон. Еще раз удивленно огляделась по сторонам. Нет. Никакой ошибки. Все тот же подлестничный закуток. Вечерняя консерваторская почти-тишина. И она, Лена, – опять двадцатитрехлетняя, бедная, одинокая, задерганная концертмейстерша… С незадавшейся жизнью и малолетним ребенком на руках.

Так что же – ей опять браться рыдать? Проклинать судьбу? Опять рваться в блестящую жизнь? Но ведь она уже была богатой и беспроблемной – и как все кончилось? Пулей в сердце…

Лена легко вскочила на ноги. Одинокая? Бедная? Всеми презираемая? Ничего подобного! У нее есть замечательный сын. И родители – пусть придиры, но все равно такие родные! И профессия. И внешность. И ум.

А бриллианты? Да, бриллиантов нет. Они остались в прошлой жизни. Ну и пусть – зато как вспоминать-то приятно!

«Правда, «Гран-при» ни в этой жизни, ни в той я так и не взяла, – усмешливо подумала Лена, выбираясь из своего закутка. – Но, в конце концов, и что? Мне ведь всего двадцать три. Еще успею».