По экрану памяти: Воспоминания о Второй Колымской экспедиции, 1930—1931 гг.

Первые дни

Томительные дни в тесной каюте, скрашиваемые прогулками по узкой раскачивающейся палубе и… созерцанием однообразного пейзажа — серое Охотское, море под таким же серым низким небом, — подошли к концу. Утром 19 июня 1930 года пароход «Нанси Моллер» приблизился к западному побережью Тауйекой губы. Погода с утра начала заметно улучшаться, обещая хороший день. Висевшая над морем серая пелена поднялась, кое-где сквозь нее чуть просвечивала голубизна. Ветер ослабел, но все еще было прохладно.

Все сотрудники экспедиции собрались у палубного ограждения, как только показались берега. С напряженным интересом всматривались мы в их неясные очертания.

Но пароход, словно обессилев, движется чрезвычайно медленно. Выдвинутый далеко в море гористый полуостров Хмитевского, заслоняющий Мотыклейский залив, и расположенный напротив него остров Спафарьева совсем не приближаются. И мы снова, то поодиночке, то группками, уходим в каюты, в твиндек — межпалубное помещение, где размещалась часть пассажиров. Однако и там усидеть не удавалось.

Постепенно прояснились голубые силуэты острова Завьялова (Ольского) и полуострова Кони. Наконец в одну из очередных вылазок на палубу я узнал вход в бухту Нагаева по острову Недоразумения слева и по кекуру у мыса полуострова Старицкого — справа. Минуя последний, пароход направился в левую часть бухты, к замыкающему ее пониженному берегу, ориентируясь по еще сохранившимся мореходным знакам, установленным гидрографической экспедицией Давыдова 1912–1914 годов.

Словно сердясь на наше вторжение, бухта встречала вас неприветливо. Вновь портилась погода. Рябивший воду хотя и несильный, но порывистый ветерок пронизывал насквозь одежду. Становилось все прохладнее, сумрачней от наплывающих грязно-серых клочковатых туч. Мои спутники, поеживаясь и сутулясь, посерьезнели, нахмурились, приутихли. Уже не вспыхивали обычные подшучивания и смех. С какой-то растерянностью» оглядывали они берега. Черные, казавшиеся мокрыми склоны их с еще оголенным лесом выглядели суровыми, придавали бухте в эту пору запоздавшей весны; унылый вид. В довершение ко всему неожиданно пошел небольшой редкий снег. Даже у меня, бывавшего в этих местах, несколько померкло настроение.

Вокруг послышались пессимистические возгласы рабочих: «В какие места заехали мы, братцы? Тут, может, и лета не бывает? Почитай, вторая половина июня идет, а здесь еще зима». Геологи молчали. А пароход тем временем очень медленно, будто с опаской входил в бухту.

Снежок как начался, так же внезапно прекратился. Уже хорошо просматривался берег с выросшим небольшим поселочком Культбазы.

Летом 1928 года на этом месте стояло только два высоких треугольника (мореходные знаки), сколоченных из горбыля. Они-еще сохранились, и пароход, ориентируясь на них, шел в этом направлении к берегу. За несколько месяцев после того, как мы, участники Первой экспедиции, покинули поздней осенью 1929 года бухту Нагаева, здесь изменилось очень немногое. Несколько шире стала площадь вырубленного от склона перешейка лиственничного мелколесья и кедрового стланика, да прибавилось два-три новых здания в поселке. Вот и все перемены. В остальном бухта сохранила свой изначальный девственный вид.

Вскоре послышалась команда с капитанского мостика, тут же заскрежетали цепи, раздались громкие всплески от погрузившихся якорей. Морское путешествие окончилось. Но пришлось еще долго ждать, когда спустят на воду катер и баржи.

Мы с группой геологов продолжали стоять на палубе, рассматривая с ее высоты берега, полоску пляжа, где суетились несколько человек, стараясь столкнуть большую лодку в море. Немного поодаль от них терпеливо стояло несколько жителей поселка в ожидании высадки прибывших. Ведь приход парохода в то время был большим событием. А «Нанси Моллер» прибыл первым в наступившей навигации. Им хотелось увидеть людей, услышать вести с Большой земли, или, как тогда говорили, с материка. Всю зиму они были оторваны от большого мира. Не было почты, радио.

Геологи и некоторые рабочие стали обращаться ко мне с разными вопросами. Рабочие-конюхи, сопровождавшие наших лошадей, интересовались, где они будут выпасать их. Я рассказал им о широкой долине реки Магаданки, впадающей в соседнюю бухту Гертнера, обильной травами, а во время нереста — рыбой.

— А далече ли до туда и есть ли там какие жители? — спросил один из рабочих, Степан Пантелеймонович Кривуля — высокий, худощавый, голубоглазый, с пышным русым чубом. Прибыл сюда Кривуля с Алданских приисков. Он не был искушенным старателем и поехал скорее из-за любознательности, чтобы посмотреть на новые места, о богатствах которых начала распространяться молва.

— До места выпаса около пяти километров, — начал я пояснять. — По всей долине нет никаких поселков и стоянок местных жителей, за исключением двух чумов у устья реки. В них живут семьи рыбаков-эвенов, приезжающих сюда на большой лодке откуда-то со стороны Олы на время иереста кеты и горбуши. Они ловят рыбу в Магаданке и в реке Дукче, которая, как и Магаданка, впадает тоже в бухту Гертнера, только в противоположном левом углу ее. До ближайших же поселков примерно около сорока километров. К востоку— Ола, к западу — Армань.

— Интересно, почему же здесь никто не поселился? Есть рыба, наверное, и дичи много? — полюбопытствовал Горанский.

— Эвенам здесь негде выпасать оленей — поблизости нет ягеля. Недостаточно также выпасов для лошадей и коров. Да и рыбы было бы маловато для поселка: речки Магаданка и Дукча небольшие. К тому же долина Магаданки заболочена. Обе долины замкнуты в горах, не имеют больших ровных и сухих площадок, на которых предпочитают строить поселки якуты, камчадалы и русские. По-видимому, все это вместе взятое не привлекло людей для поселения.

— А коней придется с кострами караулить, — вступил в разговор Игнатьев. Как участник Первой экспедиции, он чувствовал себя среди новичков бывалым таежником. — Здесь во время нереста медведи любят порыбачить. В прошлую экспедицию они всю ночь кружили вокруг нас. Мы с эвеном жгли непрерывно костер и несколько раз стреляли вверх из ружья, отпугивая их. Олени не отходили далеко, жались к костру. И все же на рассвете, когда нас сморил сон, одного оленя медведь задрал.

— Ну ясное дело. Самих трясло от страха, поди, жались тоже к костру. Вот медведь и задрал олешка, — с улыбкой на румяном лице подначил молодой рабочий Александр Игуменов.

Светловолосый, голубоглазый, никогда не унывающий Александр часто в часы досуга привлекал к себе внимание рабочих, и они нередко смеялись его прибауткам и шуткам. Он говорил, что у него нет отца, что он сын кухарки и поэтому его отчество Аныч, по имени матери — Анны. В нем порой больше чувствовался горожанин, чем таежник, вероятно, сказалось то, что проходил он военную службу в Иркутске.

Так как выгрузка еще не начиналась, мы продолжали осматривать берега и делиться своими впечатлениями.

— Видите незанятую площадку с редкими низкорослыми лиственницами, немного возвышающуюся над пляжем? — показал я несколько правее и ниже поселка Культбазы. — Там мы и устроим наш палаточный городок.

— Там и временный склад удобно будет поставить, — поддержал меня Анатолий Александрович Горанский. — Близко подносить груз с берега, и приливная волна не достанет.

— Сразу видно ретивого завхоза. Нет, чтобы подумать, где скорее поставить кухню, сварганить жратву и угостить нас отменным обедом и чаркой по случаю благополучного прибытия, — не замедлил пошутить Каузов.

— В самом деле, заморились ведь без хорошей еды за дорогу, — немного заикаясь, включился Бертин.

— Да что Горанскому до нас, он может и еще неделю жить впроголодь. У него для этого хватит жирового запаса. Вон какие телеса, — поддержал тут же и Морозов.

Они с Каузовым всю поездку беззлобно подтрунивали над могучей фигурой Анатолия Александровича, над его незнанием экспедиционных условий и его наивной верой во всякие небылицы про Колыму.

— Ну, опять взялись зубоскалить. Уж у Каузова-то, наверное, не меньше моего жирового запаса, и здоровьем его бог не обидел. Вон какой гладкий да румяный, любая девица позавидует, — беззлобно отшучивался Горанский.

Он уже освоился со своей должностью, привык к подобному балагурству, и всерьез оно его не задевало. Тем более что он обладал большим жизненным опытом, знанием людей и завидной выдержкой.

Прислушиваясь к словесным перепалкам, рабочие придвинулись ближе и каждую реплику встречали дружным взрывом веселого смеха. «Вот и наступил перелом в настроении людей, кончилось их мрачноватое состояние», — с удовольствием отметил я.

Геологи уже с чисто профессиональной заинтересованностью продолжали осматривать склоны берегов. Оголенные, относительно редкие деревья не мешали рассматривать обнажения, выделяющиеся на гребнях среди осыпей, скалистые выходы коренных пород и другое.

— Посмотрите туда, — обратил я их внимание на наиболее высокую куполообразную гору в конце полуострова Старицкого, за Марчеканской долиной. — Это массив гранодиорита. Видите, под ее вершиной во впадинке сохранился пласт снега? У вершины над снегом чуть заметный отсюда обрывчик. Возможно, это остаток древней террасы. В 1928 году у его подножия мы находили почти окатанную гальку, правда редкую среди осыпи щебенки.

И дав им рассмотреть в бинокль, я продолжал:

— Ниже по склону долины Марчекана и далее по гребню Старицкого почти до его конца выделяются скалистые останцы — свидетели эрозии. Вполне возможно, что это древние кекуры.

— А что такое кекуры? — заинтересованно спросила Фаина Рабинович.

— Это скалы из твердых пород на морских берегах или близ них в море. Чаще конической или пирамидальной формы. В море их обрабатывают с боков волны во время шторма и больших приливов, потому у их основания образуется своеобразный пьедестал, иногда перекрытый сверху валунами, галькой. Наиболее крупный и лучше сохранившийся из кекуров находится ближе к мысу полуострова. Издали он напоминает корону, вот почему члены гидрографической экспедиции дали ему название «Каменный венец». Все кекуры расположены почти на одной высоте' над уровнем моря, на более высоких горах отсутствуют. Видите, на противоположном, более высоком склоне их нет?

— Но почему именно кекуры? Ведь подобную форму скалы могли получить в результате эрозии и на суше, вдали от морского побережья? — заметил Дима Вознесенский.

— Безусловно, но косвенные признаки морского происхождения хотя бы какой-то части из них являются достаточно убедительными. Например, висячие долины на одинаковой с ними высоте на полуострове Кони без следов ледниковых отложений. Следовательно, долины этих речек оказались относительно быстро поднятыми вместе с поднятием массива полуострова. Широкая и протяженная равнина расположена примерно на той же высоте от восточного берега Тауйской губы до долины реки Ямы. Вполне возможно, что здесь был морской пролив. Никаких характерных признаков речного или ледникового происхождения в ее пределах не обнаружено. Наконец, обширная, почти плоская, со слабым наклоном равнина очень похожа на пологое дно шельфа и ограничена обрывистыми берегами моря, долиной реки Олы и нагорьем, отделяющим ее от долины реки Дукчи. Возможно, что скалистый останец на ее поверхности, названный Дмитрием Казанли «Сахарной головкой», тоже древний морской островок. Определяя там астропункт, Казанли нашел морские раковины. Впрочем, возможно, что они занесены туда позднее чайками.

Наиболее убедительным доводом в пользу морского происхождения этого рельефа, — продолжал я, видя повышенный интерес окружающих, — служит осадочная толща, слагающая современный перешеек между бухтами Нагаева и Гертнера и долинами Магаданки и Дукчи. Более полный естественный разрез осадочной толщи можно проследить в береговом обрыве, вон там, правее поселка, от середины берега до долины речки Марчекан.

— А разве не могут слои со слабоотсортированным материалом близ Марчекана быть все же ледниковыми отложениями? — спросила Рабинович.

Еще перед отъездом на Колыму в 1928 году я тщательно проштудировал довольно обширную литературу по геоморфологии и физической географии. Внимательно изучал особенности морских и ледниковых отложений, их отличительные признаки. Продолжал заниматься этими вопросами и зимой 1929 года на Среднекане. Изучал морские отложения в натуре при исследовании побережья Тауйской губы, бухты Нагаева, Гертнера летом 1928 года, а ледниковые отложения в долине реки Талой — летом 1929 года и потому уверенно заключил:

— Я склоняюсь в пользу отложений внутри спокойного пролива или глубоко врезанного в материк залива.

— Но почему? — продолжал интересоваться Новиков.

— Конечно, мои доводы требуют проверки детальными исследованиями. Но они зиждятся еще и на том, что нигде в пределах бухты Нагаева и Гертнера, как и на побережье Тауйской губы, не было обнаружено типичных и достоверных ледниковых отложений: ни ледниковых цирков, ни конечных и боковых морен, ни «бараньих лбов», ни шрамов и борозд. С очень ярко выраженными и разнообразными свидетельствами оледенения мы встретились севернее, только за Охотскo-Колымским водоразделом — в долине реки Талой. Тот район мог бы служить хорошим полигоном для практики. Здесь же, в береговом обрыве близ долины Марчекана, где обнажен участок нижней части осадочной толщи вперемешку с неокатанными каменными глыбами и хорошо окатанными крупными и средними валунами и песком, — не обнаружено ни одного валуна с бороздами и шрамами, характерными для ледниковых отложений. Отложения у Марчекана подобны типичным морским осадкам в зоне прибоев и скалистых берегов.

Мои слушатели молчали: то ли их удовлетворило объяснение, то ли они раздумывали в сомнении.

— Мне представляется, что сначала уровень моря был значительно выше, — продолжал я, вдохновленный вниманием. — Затем происходило его поэтапное опускание или поднятие земной коры. Лучшим уровнем наиболее высокого стояния прошлого моря, по-моему, и являются вершины гребней с кекурами, как и высота шельфоподобных равнин. Кстати, и на левой стороне Марчеканской долины равнина со слабым наклоном и скалистым останцем на ее поверхности — тоже, возможно, склон шельфа. Ведь похоже? — спросил я, когда все повернулись туда.

— Какое-то внешнее сходство, конечно, есть, — почти одновременно отозвались Вознесенский и Новиков.

— По измерениям Гидрографической экспедиции высота гребней с кекурами около четырехсот двадцати пяти — четырехсот пятидесяти футов. Или, переведя в метры, около 130–140 метров. И если мои предположения близки к действительности, тогда раньше море покрывало большую по сравнению с современной площадь побережья. В этом случае полуостров Старицкого был в то время скалистым островом, и вокруг него накапливались отложения прибойных зон — валунов, галечников, глыб, смешанных иногда с песками. А в защищенном от штормов, относительно глубоком желобе пролива отлагались сначала донные тонкие осадки — илы, глины, которые по мере его обмеления сменялись преимущественно песками. При дальнейшем отступании моря Нагаево-Магаданский и Дукчинский проливы обмелели, обнажился и остров Старицкого, превратившись в часть материка — полуостров. С двух сторон от него сохранились современные бухты Нагаева, Гертнера и Скрытая. Вот такова, мне думается, схема истории образования современного рельефа, составленная на основании исследований летом 1928 года…

Тут мы обратили внимание, что приготовления к разгрузке почти закончились. Уже спустили на воду баржи, начали открывать трюмы, а от берега отошла лодка. Все сразу заволновались, заспешили. Наконец началась разгрузка. Участники экспедиции со всем снаряжением и лошадьми без каких-либо происшествий были выгружены с парохода на берег.

Весь день до предела был занят размещением, устройством, перетаскиванием с берега наскоро выгруженного имущества в безопасное от приливов место, его сортировкой, укрытием. Настроение у всех участников было приподнятое. Работали на редкость дружно, энергично. Особенно много хлопот было в этот день у нашего завхоза Горанского. Он организовал кухню, столовую, выделил поварих, подсобных рабочих, снабдил всем необходимым конюхов и отправил в долину Магаданки для отдыха и откормки лошадей. Провожал их туда по моей просьбе Степан Степанович Дураков, который встретил нас в бухте Нагаева.

За день на берегу вырос небольшой палаточный городок, где разместился весь состав экспедиции, за исключением рабочих, ушедших с лошадьми, да нескольких сотрудников, которые поселились в помещениях Культбазы. Большая брезентовая палатка стала /временным складом. Общая столовая была организована под тентом. Рядом, под меньшим тентом, соорудили кухню.

Не обошлось и без некоторых казусов.

— Валентин Александрович! — обратился ко мне с очень озабоченным видом Горанский. — Как же нам организовать доставку воды для обеда? Ни телеги, ни бочки у нас нет, а ходить пешком с ведрами за два километра далеко, да и долго.

— Почему за два километра? — недоуменно спросил я. — Вон в той ложбинке, около домика ветеринарного пункта, есть колодец, из которого все берут воду.

— Это совсем другое дело! — воскликнул Леонид Александрович. — А то меня совсем напугали.

Оказалось, что посланного им за водой рабочего кто-то из- жителей направил на Марчекан. И он так долго не возвращался, что повариха забеспокоилась, успеет ли приготовить обед вовремя.

— А вообще, Леонид Александрович, одного колодца мало, — сказал я Горанскому. — Воду из него мы вычерпаем быстро, а накапливаться в нем она будет медленно. Потому, возможно, придется воду брать из родничков, что сочатся из берегового обрыва. Ими мы пользовались в 1928 году.

Позднее мы действительно осмотрели выход прослойки песка над слегка наклонным пластом глины, через который в нескольких местах сильно сочилась вода. И мы решили сделать углубления в глине, а может быть, и желобки, чтобы в них накапливалась вода.

— А можно ли ее пить, слой-то темный? — усомнился Горанский.

Я наполнил горсть и выпил. Вода была холодной, вкусной, лишь слегка имела привкус железа.

— Темно-коричневый цвет придают песку, вероятно, древние остатки водорослей. А вода, как видите, прозрачная.

После того как мы произвели расчистку слоя и сделали углубления, этой водой стали пользоваться и все жители поселка.

К/концу дня я успел зайти к секретарю объединенной парторганизации Александру Михайловичу Пачколину, чтобы проинформировать его об экспедиции, а также посетил администрацию и врача Культбазы, с которыми познакомился еще осенью 1929 года при возвращении Первой Колымской экспедиции в Ленинград.

Только поздно вечером были закончены самые неотложные дела. Чувствовалось общее утомление. На берегу наступила относительная тишина. Даже за ужином не было обычного оживления. После ужина скоро и вовсе все угомонились, разбрелись по местам в полупрозрачные бязевые и парусиновые палатки. Только несколько молодых рабочих под предводительством Каузова и Морозова отправились осматривать поселок и знакомиться с его жителями.

Проходя мимо палаток, я с удовлетворением отметил, что поработали все хорошо, успели сделать за день все необходимое. Я зашел к Горанскому: нужно было подвести итоги сделанному, обсудить дела и планы на завтра. Разошлись мы только за полночь…

В последующие дни происходило обживание временной базы экспедиции в бухте Нагаева: кухню, столовую, жилые палатки оборудовали простейшей мебелью, посудой и другими принадлежностями быта в стационарных условиях. Одновременно строился временный склад для грузов, а в долине реки Марчекан соорудили прочную непромокаемую землянку для храпения аммонала, небольшой складик для капсулей и бикфордова шнура, установили палатку для охраны.

Выезд геологических партий задерживался из-за необходимости дать отдых лошадям и подкормит^ их перед дальними маршрутами, а также из-за отсутствия вьючных седел, которые не удалось приобрести #и в Ленинграде, ни в Сибири и теперь предстояло по нашему заказу изготовить местному населению.

Мы с геологами решили осмотреть окрестности\ бухты Нагаева, чтобы ознакомиться с ее геологическим строением. Но главная цель этих выходов заключалась в том, чтобы обучить геологов искусству промывки проб из речных наносов и осадочной толщи в береговом обрыве при помощи лотка. Обучение проводилось под руководством опытных промывальщиков. Вместо золота в отмываемой тяжелой части шлиха оставалось много мелких зерен магнетита (магнитного железняка). Кроме того, мы подбрасывали в пробу мелкие дробинки. В задачу входило не смыть зерна магнетита и все подброшенные дробинки сохранить в лотке. Для геологов это было ново. Все" приемы они проделывали старательно, даже с большим рвением, пока не приобрели достаточные навыки. Особенно скрупулезно изучал тонкости промывок Сергей Владимирович Новиков.

Погода благоприятствовала нам. Установились на редкость солнечные, по-летнему теплые дни и прозрачные белые ночи. Вокруг буйствовала зелень свежей листвы ивы, тополей и молодой хвои лиственницы. На склонах гор расцвели крупные колокольчики рододендрона. Синева чистого высокого неба отражалась в спокойной глади морской воды. В задорный крик чаек вплеталась нежная песня синиц и зябликов. К вечеру легкий ветерок приносил с гор к берегам бухты волнующий настой леса, смешанный со специфическим запахом свежести морской воды. Когда мы возвращались из дальних маршрутов, день уступал место белой ночи с ее необыкновенными, чарующими красками. На землю опускалась тишина.

..В ближайшие же дни геологи и прорабы-поисковики были ознакомлены с планом геологопоисковых работ. Затем приступили к распределению партий между начальниками. Для себя я наметил исследование кижней половины долины реки Оротукан из тех соображений, что мой участок полевой работы должен находиться как можно ближе к месту будущей основной базы экспедиции, в устьевой части Оротукана, куда можно добраться быстрее и организовать ее строительство. Затем я охарактеризовал верхнюю половину бассейна Оротукана. Эта территория, как и выбранная мной, вероятно, подобно Среднеканской, сложена однообразной толщей глинистых сланцев, собранных в крутые складки. Толща бедна редкой, плохо обнаруживаемой фауной пелеципод триасового возраста, прорвана одним-двумя гранитными массивами и, возможно, дайками кварц-порфиров и порфиритов и пересечена кварцевыми жилами. Вполне вероятно, что в долинах самого Оротукана и его притоков будут обнаружены россыпи золота.

Как только успел я закончить характеристику района, поднялся Новиков и, несколько волнуясь, попросил закрепить эту территорию за ним. Мои наблюдения уже позволяли надеяться, что Новиков выполнит исследование скрупулезнее, чем кто-либо другой, и я согласился.

Третий район исследования — левобережье Колымы против устья Оротукана — избрал Д. В. Вознесенский. Его кандидатуру я также считал удачной, так как он уже имел опыт геологического картирования. А бассейн Оротукана и левые притоки Колымы вселяли тогда наибольшую надежду обнаружить промышленные россыпи золота.

Четвертым и пятым соседними друг с другом районами для исследования намечалось правобережье реки Малтан ниже устья Хелгы. Они были закреплены за Ф. К. Рабинович и Д. А. Каузовым.

Морозову остались на выбор или правобережье Бохапчи, начиная от устья Малтана, или бассейн Ямы на восточном побережье Охотского моря. Он изррал последний вариант.

Едовин получил назначение в Среднеканскую рудноразведочную партию еще в Ленинграде, а Казанли — в астрономо-геодезическую. После распределения начальников партий мы общими усилиями определили в каждую партию прорабов, а промывальщиков и рабочих я предложил геологам подобрать совместно с прорабами.

В соответствии с утвержденными списками состава каждой партии их начальники передали Горанскому заявки на выдачу продовольствия и снаряжения. Была установлена очередность. Первыми Получали партии, отправлявшиеся в отдаленные районы: Верхне-Оротуканская, Левобережная и Среднеканская. Несмотря на установленный порядок, на базе наступили суматошные дни. Каждой партии хотелось быстрее получить продовольствие и снаряжение, упаковать его и приготовиться к отъезду. Всех охватило нетерпение скорее прибыть к месту работы, познакомиться с отведенной для исследования территорией, успеть возможно дольше поработать и как можно больше сделать. Уже в ту пору мы отошли от дореволюционных, часто почти созерцательных исследований, ограничивающихся сбором первых данных о геологическом строении участка, встретившимися кусками руды, на основании чего во время камеральных работ делались выводы о значении обнаруженного. Мы же должны были на месте решать вопрос о практическом значении месторождения. Для этого необходимо было привести хотя бы в небольшом объеме расчистку, разведку участка поверхностными горными выработками-закопушками, канавами, а россыпи — систематическим опробованием речных долин. Мы; уже. — в поле должны были продумать, а иногда и спроектировать способы и объемы поисково-разведочных работ, чтобы определить промышленную ценность обнаруженных месторождений. Поэтому вполне можно было понять нетерпение начальников партий.

Некоторую неорганизованность вносили партии Д. А. Каузова и Ф. К. Рабинович, пытаясь получить все, не соблюдая очередности. Уж очень не хотелось им отстать от других партий: вместе не так страшно сбиться с пути в неизвестной местности, да и веселее идти. Однако Горанскому удавалось утихомирить их.

Выдержаннее всех оказался Н. И. Едовин. Ему предстояло получить громоздкое снаряжение для рудной разведки. Совсем равнодушно к подготовке относился А. Н. Морозов, что меня несколько удивляло и даже настораживало.

Пожалуй, это было самое суетливое время с начала организации экспедиции. В эти дни не только лица начальников партий и прорабов, но и рабочих были серьезны, озабочены. Они сновали от палаток к складу и обратно, торопливо перетаскивая получаемое. Иногда с заговорщицким видом отзывали в сторонку от «посторонних» своего начальника, что-то тихо сообщали ему, и он торопливо шел к Горанскому. Получив желаемое, с ликующим видом быстрее уносили от любопытных глаз. Всеми способами члены других партий пытались вызнать, что те ухитрились получить, и, если это удавалось, шли тоже атаковать Горанского. Такая суета тянулась несколько дней.

…Воспользовавшись хорошей погодой и занятостью геологов, я вместе со Степаном Дураковым выехал в Олу и окрестные поселки для заключения договоров поделку вьючных седел, хайок по-якутски, аренду лошадей для перевозки грузов и работы в партиях, а также оленей для зимней перевозки грузов из бухты Нагаева к устью реки Оротукан, а для партии Едорина — на Среднекан.

За три дня разъездов верхом нам удалось многое сделать. Этому в большей степени способствовало наше знакомство со многими коренными жителями. После сотрудничества с Первой Колымской экспедицией у них упрочилось доверие к нам, возросли присущие им доброжелательность, гостеприимство и отзывчивость.

Заключив успешно договоры, удовлетворенные и жизнерадостные, мы возвращались в бухту. Однако нас ждало большое огорчение. За наше отсутствие произошло два чрезвычайных происшествия. Первое и наиболее тяжелое из них — неумышленное убийство молодым рабочим Александром Пожаровым своего товарища, тоже молодого рабочего Михаила Поедавших при смене дежурства на охране складов взрывчатых веществ.

В то роковое утро на смену дежурившему ночью Пожарову приплыл с базы к устью Марчекана Поедавших на маленькой долбленой лодочке. Подойдя, он весело спросил Пожарова, не было ли каких происшествий у него во время дежурства. Получив отрицательный ответ, Михаил вдруг, посмеиваясь и подзадоривая товарища, спросил:

— А что бы ты сделал, если бы к тебе бесшумно подошел незнакомый человек?

— Ну, окликнул бы, скомандовал «ложись» или позвал бы второго дежурного от палатки со взрывателями, и мы его обыскали бы, связали до утра, — спокойно ответил Александр.

— А если, вместо того чтобы лечь, он бросился бы на тебя, оглушил камнем или палкой? Ты ни прицелиться, ни выстрелить из винтовки не успел бы, как он тебя обезоружил.

— Это ты брось! Еще как бы успел!

— А ну защищайся! — крикнул Поедавших, стараясь выбить из рук товарища винтовку двухлопастным веслом.

Пожаров моментально передернул затвор и, не прицеливаясь, нажал на спуск. Грянул выстрел. И Михаил, медленно оседая, свалился замертво в траву. Пожаров оцепенел от ужаса и ошеломленно смотрел на только что шутившего с ним друга, поняв всю трагедию случившегося…

Никаких следственных органов в бухте Нагаева и Оле тогда не было, поэтому ограничились составлением акта. По свидетельству второго дежурного было ясно, что убийство произошло без злого умысла, по глупой случайности. Акт был составлен в присутствии понятых на месте происшествия Горанским, который имел большой опыт работы следователем по уголовным делам.

Забегая вперед, можно сообщить, что на Пожарова этот случай повлиял чрезвычайно сильно. В период всей работы экспедиции он был замкнут, удручен, никогда не принимал участия в каких-либо развлечениях, и никто не мог заставить его рассмеяться и даже улыбнуться. По окончании работ, когда мы возвратились в бухту Нагаева, состоялся суд. Учитывая хорошую работу и поведение Пожарова, его осудили условно на два года.

Руководил охраной заместитель начальника экспедиции по административно-хозяйственной части Василий Иванович Серков. Серков был направлен к нам. Инцветметом перед самым отъездом экспедиции из Ленинграда. Вместе с ним был оформлен и счетовод по фамилии Чайковский.

Держался Серков скромно, но вместе с тем как-to даже величественно. Он часто уходил на Культбазу или на стан Союззолота, расположенный на склоне холма — не очень далеко от нашего палаточного городка. Иногда пропадал там целый день. Когда же оставался на базе, присматривался к сотрудникам экспедиции, к их работе, но ни во что не вмешивался. Правда, в этом не ощущалось особой надобности, так как заведующий хозяйством экспедиции Горанский вполне освоился с работой и выполнял ее очень добросовестно. Да и сама работа шла слаженно и достаточно успешно. Коренастый, невысокого роста, очень полный, розовощекий, Василий Иванович ходил степенно, сутуля плечи и раскачиваясь, производя впечатление стороннего наблюдателя или начинающего ревизора. Он редко разговаривал с кем-либо из сотрудников и рабочих. Небольшие выпуклые глаза его, полуприкрытые веками, придавали лицу равнодушно-сонное выражение. Он-то вместе с Чайковским и стал «главным действующим лицом» второго за наше отсутствие происшествия.

Серков потребовал у кладовщика выдать ему спирт. Сначала напились вместе со счетоводом Чайковским, а затем, отстранив протестовавшего и уговаривавшего его Горанского, освободил всех рабочих от работы и устроил коллективную пьянку. Оказалось, что у него и прежде бывали запои, которые «дружески» разделял с ним Чайковский в Ленинграде, но это обнаружилось позднее. Будучи смирными и добродушными в трезвом виде, они становились буйными во хмелю.

Недостойное и тем более недопустимое в экспедиционных условиях поведение В. И. Серкова, учинившего пьянство, дезорганизовало работу на базе на два дня. Оба эти происшествия стали известны секретарю объединенной парторганизации А. М. Пачколину. Александр Михайлович настаивал, чтобы я отложил свой выезд на Оротукан, иначе, по его уверению, могла оказаться сорванной экспедиция, за что вся ответственность ляжет на меня. Он сообщил также, что партбюро считает необходимым отстранить Серкова от должности. О случившемся была поставлена в известность администрация Инцветмета.

Пришлось несколько изменить план и частично перенести С. В. Новикову исследования на нижнюю часть долины Оротукана, отложив верховья до следующего сезона. По окончании полевых исследований Сергей Владимирович, как временный мой заместитель, должен был возглавить вместо меня строительство базы. А все начальники партий, прибывающие по окончании полевого сезона на устье Оротукана, должны были передать в его распоряжение рабочих…

Спустя недели полторы начались отъезды партий. Первой выехала Левобережная партия во главе с Д. В. Вознесенским и Э. П. Бертиным. Их повел к месту сплава на Малтан якут Макар Захарович Медов, бывший проводник Первой Колымской экспедиции. От бухты Нагаева до верховьев реки Олы он вел их, по моей просьбе, совершенно новым путем (без захода в поселок Олу), по которому и сам шел впервые с наказом — провести как можно прямее, короче. Следом за Вознесенским выехали партии Новикова, Каузова и Рабинович, немного позднее партия Едовина. Последней отправилась Прибрежная партия Морозова.

После отъезда партий

В бухте Нагаева после отъезда партий остался лишь небольшой отряд хозяйственников и рабочих. Из-за трудности передвижения на вьючных лошадях вынуждены были также задержаться до установления зимнего пути Антонина Путнинг со своей химической лабораторией и с грузом взрывчатых материалов подрывник Николай Клоков с женой Лизой. Все трое были из Среднеканской партии. Небольшую часть взрывчатых материалов захватил с собой начальник Среднеканской партии Иван Николаевич Едовин, поскольку он мог самостоятельно производить взрывные работы.

Главной задачей всех оставшихся в бухте Нагаева была подготовка грузов для отправки на оленьих нартах зимним путем на основную базу экспедиции — устье Оротукана и на Среднекан. Следовало рассортировать все грузы, соблюдая очередность их отправки, надежно и компактно упаковать, замаркировать. Ведь все было рассчитано до минимума, и малейшую потерю восполнить потом было бы просто невозможно.

Необходимо было также продолжить заключение договоров с местным населением о зимней перевозке грузов на оленях. С этой целью несколько раз мы со Степаном Дураковым выезжали верхом в окрестные поселки — Олу, Гадлю, Сопкачан и в ближайшие летние стойбища оленеводов. Во время нашего отъезда всеми делами занимался Горанский, со всей ответственностью и щепетильностью относившийся к своим обязанностям.

Обычно в осеннюю пору на побережье Охотского моря погода неустойчивая. Надвигающиеся с моря туманы плотной пеленой покрывают берега на несколько километров в глубь материка, а порой и до горных цепей. Временами сочится нудная морось, переходящая в дождь. Но случаются годы, когда в этот период устойчиво держатся солнечные дни. Вот и в тот 1930 год долго стояла чудесная пора сухой ранней осени, которая благоприятствовала подготовке грузов на базе и нашим поездкам.

Между поездками к местным жителям я совершал короткие исследовательские маршруты верхом. Однажды заместитель заведующего культбазой Николай Владимирович Тупицын предложил мне на катере отправиться к устью реки Армань. Мы с женой и рабочим Александром Игуменовым решили высадиться на острове Недоразумения, который привлек мое внимание еще летом 1928 года. Но тогда попасть на него мне не удалось.

Название этому острову дано Гидрографической экспедицией Бориса Владимировича Давыдова в 1913 году. Остров сначала был принят за часть суши. Только когда члены экспедиции подошли вплотную, чтобы заснять кромку берега и произвести замер глубины моря, оказалось, что суша отделена от берега небольшим проливом.

Нам предстояло пробыть на острове два дня до возвращения катера. За это время мы успели его обойти, осмотрели обнажения коренных пород, собрали образцы, намыли шлихи из наносов. Признаков золотоносности мы здесь не обнаружили. Но нас неожиданно поразило несходство с материком флоры — отсутствие лиственницы, заросли каменной березы, пышное разнотравье в пониженной части острова. Особенно привлекательными казались крупные ромашки. Солнечные и безветренные дни дали возможность излазить многие уголки острова и заснять их. Мы с трудом взбирались по скалистым кручам на обрывистой стороне острова, выбирая там образцы пород. На относительно плоской вершине, покрытой скудной травянистой растительностью, мы впервые близко увидели буревестника и его гнездо. На выдающемся в море каменистом выступе наблюдали колонию длинношеих черных урил — морских гагар. В небольшом заливчике между островом и недалеким берегом было полное затишье, и сюда прилетали покормиться на отмелях водорослями и планктоном стаи уток. Бегая по бережку, посвистывали кулички. Порой приплывали тюлени и, вылезая на валунистые выступы, грелись на солнце.

Поздним вечером второго дня, покинув этот крохотный, но очень интересный кусочек суши, окруженный суровым морем, мы вернулись в бухту Нагаева.

Такие короткие поездки были для меня некоторой разрядкой и хотя бы ненадолго возвращали к геологическим исследованиям. Потом снова приходилось погружаться в повседневную административно-хозяйственную работу и ожидание известий от партий. — Но конюхи с лошадьми задерживались, а они-то и должны были при-1 везти первые сведения.

Порой после нелегкого рабочего дня мы приходили-к морю полюбоваться необычайно красочным угасанием северного дня, таинством прихода ночи. С самого детства я любил провожать закаты у себя на родине, в-Среднем Поволжье. Они притягивали своей загадочностью, как притягивает пламя костра. Любовь наблюдать закаты сохранилась во мне и в последующие годы, жива она и до сих пор. И — сейчас невольно приходят на память, возможно, несовершенные, но дорогие моему сердцу строчки стихов, написанных в то время моей женой.

Лишь с наступлением темноты и прохлады шли мы с женой в приютивший нас домик Культбазы. Под ногами, легонько похрустывал гравий, сзади глухо шуршала о песок приливная волна, набегая на берег, всплескивала, натыкаясь на редкие валуны, и шипела, отступая в море: Впереди виднелись освещенные изнутри свечами палатки, из которых доносился говор, смех и песни.

Из одной слышался громкий баритон Горанского — он и после работы оставался деятельным.

Нередко в нашу комнату заходил «на огонек» Александр Михайлович Пачколин. За чаем мы вели беседы о делах экспедиции, вместе радовались успехам и огорчались неудачами. Постепенно у нас складывались с ним. взаимно-доброжелательные, деловые отношения.

А. М. Пачколин прибыл в бухту Нагаева в должности заведующего факторией АКО (Акционерного Камчатского общества) незадолго до приезда нашей экспедиции. Вместе с ним приехала и его семья — жена и два. очень славных мальчика, унаследовавших красоту от обоих родителей. Жили они в соседнем доме Культ-базы, занимая отдельную трехкомнатную квартиру. Вскоре после приезда Александр Михайлович был избран секретарем объединенной партийной организации (Культбазы, АКО, конторы Союззолота). Он имел юридическое образование, до приезда в Нагаево занимал должность прокурора во Владивостоке. Был эрудированным, интересным собеседником, располагал к себе собранностью, большой выдержкой, скромностью и вежливым обращением с окружающими. Он быстро улавливал суть затрагиваемых вопросов, делал конкретные выводы и принимал энергичные решения.

Пачколина особенно заботили условия жизни коренного населения — эвенов, якутов, камчадалов и других. Мы поражались их приспособленности к суровой природе Севера, непритязательности в быту. Удивляла нас живучесть их суеверий, дикость некоторых обычаев. Но в то же время восхищали их честность и гостеприимство. Мне не однажды пришлось убедиться в этом за время. работы в Алданской и Первой Колымской экспедициях…

Как-то летом 1927 года недалеко от наших палаток в долине притока Алдана — Большого Нимныра поставили два чума семьи эвенков. Вечером мы с рабочим зашли в чум с намерением купить оленьего мяса. Посреди чума ярко горел костер, дым струился в отверстие, оставленное в самом верху конусообразной крыши. Около очага на ветках, устилавших пол, сидели четверо мужчин эвенков и одна женщина с грудным ребенком на руках. Над очагом висел котел с варившимся мясом, а сбоку на углях стоял объемистый бронзовый чайник. Поздоровавшись с присутствующими, мы присели на свободное место и предложили хозяевам папиросы. Все эвенки, включая и хозяйку, степенно закурили. Зная их традицию не начинать сразу делового разговора, я спросил по-якутски (эвенского языка я тогда не знал):

— Как живете, товарищи?

Старший из них довольно сносно ответил по-русски:.

— Ничего живем. Охота хорошая. Промыслили лося. Рассказывай, кто ты, зачем приехал, чего промышляешь?

Я попытался как можно проще, доходчивее объяснить, что мы экспедиция — это слово они знали, — приехали из Ленинграда, исследуем землю, ищем уголь, красивые камни, а также железо, золото. Составляем карту. Они закивали головами в знак того, что поняли, и почмокали губами.

Хозяйка отложила в сторону ребенка, поднялась, поставила перед нами столик на очень низеньких ножках, на котором удобно есть, сидя на полу, и положила на его середину куски мяса из котла. Все эвенки быстро взяли по большому куску парящего мяса и начали есть. Ели они своеобразно: захватывали край куска ртом и ловким движением ножа снизу (от подбородка) вверх отрезали его и, почти не прожевывая, торопливо проглатывали. Мы были поражены их сноровкой. Ни один из них не задевал ножом ни губ, ни кончика носа. Ели мясо без соли и хлеба. Опасаясь за целость губ и носа, мы не рискнули следовать их примеру и начали есть, отрезая кусочки мяса на столе. Это вызвало добродушные улыбки и короткие реплики эвенков. Очевидно, для них был непривычен такой способ еды.

В это время рабочий поспешно вынул полбутылки разведенного спирта из кармана, попросил кружку и, налив немного, протянул мне. Я отказался. Он передал кружку и бутылку старшему эвенку и, показывая знаками, предложил ему разлить всем.

Старший долил в кружку, выпил и, глядя на бутылку и соизмеряя, чтобы хватило всем, стал наливать небольшими порциями и передавать кружку по кругу. Все неотрывно следили за бутылкой и за очередным пьющим. На долю женщины — ей протянули последней — осталась меньшая порция, но и ее она всю не выпила, остаток осторожно, что-то тихо приговаривая, вылила в костер.

— Хозяину чума дала, чтобы не сердился, не делал нам плохо, — объяснил старик, видя, с каким недоумением и интересом наблюдали мы эту сцену.

Я обратил внимание на замшевые чехлы, висевшие недалеко от входа.

— Что в них? — спросил я.

— Иконы. Давно дал поп, — пояснил старик, — Учил молиться. Велел: пусть всегда висят в чуме. Потом больше не приезжал. Мы положили их в мешки из ровдуги, боимся попортить, когда кочуем.

Между тем мясо было съедено. Тут же все достали из карманов трубки и, набив табаком, закурили. Один из. молодых эвенков затяжно закашлялся.

— Грудь больной, кровь выходит. Совсем больной, — пояснил мне старик.

— Наверное, туберкулез? — спросил я.

Старик согласно закивал головой.

Мне вспомнился рассказ доктора на заседании нашей студенческой Сибирской секции, которого мы пригласили после его поездки по Восточной Сибири с комиссией медицинского обследования народностей Севера. Он тогда сообщил, что в некоторых районах севера Восточной Сибири высокий процент заболеваемости населения туберкулезом. Это объясняется заражением от тесного общения, плохо, а то и вовсе немытой посудой, поголовным курением — от детей до стариков, включая и женщин. При этом они курят иногда из одной трубки, пуская ее по кругу…

Вспомнился мне и наш конюх-переводчик в Первой Колымской экспедиции якут Михаил Седалищев. Он прибыл к нам с группой рабочих из Алданского приискового района. Михаил никогда не мылся в устраиваемые нами банные дни.

— Ополоснешься, сменишь белье — сам поймешь, как хорошо чистому. Будто помолодеешь на несколько лет, — уговаривали его рабочие.

— Сох, нет. Шипко жарко. Не могу. Так хорошо, учу-гей, — отнекивался Михаил, чередуя русские и якутские слова.

Его далеко не каждодневное умывание ограничивалось лишь смачиванием середины лица и глаз. Он и не купался никогда в реке или озере, даже в самые жаркие дни, потому что совсем не умел плавать. — Как же ваши рыбаки не боятся плавать по реке или даже в море? Ведь если лодка перевернется, то они утонут, раз не умеют плавать? — задал я ему как-то вопрос.

— Утонут, — спокойно ответил Михаил. — Значит, так

хочет хозяин моря или реки.

Зато я также знал, что местные жители очень честные, совсем не знают воровства. У них нет ни замков, ни запоров даже в якутских хижинах, где их можно встроить. Когда хозяева хижин уходят или же уезжают на некоторое время, они просто снаружи подпирают дверь палкой, чтобы было видно, что их нет дома. А их лабазы вообще невозможно запереть. И хранящиеся там продукты и даже ценные вещи — оружие, меховая зимняя одежда, некоторый запас патронов, продовольствия — они защищают лишь от медведя или росомахи.

Лабаз почти у всех местных жителей строится одинаково. На трех столбах примерно трехметровой высоты, расположенных острым треугольником, крепится прочный настил из жердей. От столбов-опор настил выступает- настолько далеко, что медведь, поднявшись по столбу, на может достать лапой края настила и влезть на него. А сверху все имущество накрыто только лиственничной корой от дождя и птиц…

Я был также свидетелем случая, который очень ярко характеризует необыкновенную честность коренных обитателей края.

При перевозке грузов Первой экспедиции из Олы на Среднекан в конце зимы 1928 или в начале 1929 года у одного оленевода истощились олени, и он вынужден был оставить груз в тайге. Чтобы не подмок груз при начавшемся таянии снега, он сложил его на настил из накатанных бревен и прикрыл сверху корой и дощечками, снятыми с нарты. Несколько позднее мимо проезжал другой оленевод-охотник и, не имея продовольствия, решил взять немного муки. Перед тем как уехать, он затесал дерево, сделал расщеп и вставил в него щепу в виде стрелки-указателя.

Вскоре началось интенсивное таяние, образовались проталины, и я, начав обследование окрестностей нашей базы, натолкнулся на этот груз. Не зная, кому он принадлежит, но, увидев затесы и щепы-стрелки (а их было несколько в указанном направлении), я прошел, придерживаясь этих знаков, километра два-три, но, не обнаружив кочевья, вернулся и продолжал прерванный маршрут. По возвращении на базу я рассказал об оставленном грузе Билибину и заведующему Среднеканской конторой Союззолота Оглобину. Но тот и другой пожали плечами, тоже не зная, чей это груз.

Спустя некоторое время к нам в барак вошел эвен и после традиционного чаепития спросил, почему мы не пришли к нему в чум по оставленным им знакам. Он ждал нас, чтобы рассчитаться, и вот теперь приехал сам. Но так как муки у него нет, сказал эвен, то он привез нам оленье мясо и рыбу…

— Удивительно честные люди! — не удержалась от восхищения Мария Яковлевна, все это время внимательно слушавшая, — и между тем сколько еще слепой веры во что-то таинственное, сверхъестественное, какая безропотная покорность перед судьбой.

— Да, и какую огромную работу предстоит нам выполнить, чтобы в корне изменить бедственное положение коренных жителей, оставленное в наследство царизмом. Нам нужно спешить обучить их грамоте, приобщить к культуре, наладить снабжение, чтобы эти народности не на словах, а на деле убедились, что только Советская власть может спасти их от вымирания, — горячо и убежденно говорил Пачколин.

…Вспоминаются вечера, когда в наших беседах принимали участие Дмитрий Николаевич Казанли и Николай Владимирович Тупицын — сотрудник Культбазы, наш сосед по квартире. Оба были искушены в литературе и истории, тем более что Николай Владимирович был лингвистом, получил высшее образование в Иркутском институте внешних отношений. Позже он увлекся геологией и много лет посвятил исследованию и поискам полезных ископаемых на Северо-Востоке. Дмитрий Николаевич был увлечен в то время произведениями Ильи Эренбурга, особенно ему нравились «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников», и он часто цитировал отрывки из этой книги. Или читал стихотворения любимого им поэта Владимира Маяковского. А то заразительно хохотал, читая отрывки из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова.

Александр Михайлович и Мария Яковлевна также любили и знали как классическую, так и современную литературу.

Уже в те годы восхищали меня в моей жене пытливость ее ума, страстная увлеченность, ее способность искренне радоваться благородству и честности людей, непримиримость к неблаговидным поступкам. Именно в этом заключалась для меня истинная человеческая красота, и я радовался, что она присуща моей жене. Это узнавание друг друга в ту пору стало залогом нашей большой дружбы на всю жизнь.

Свободные вечера я также много занимался чтением научной литературы по геологии, геоморфологии, физической географии, пополняя знания, полученные в институте…

Надвигалась глубокая осень. Все чаще набегали порывистые ветры, штормило море. Все зримей становился конец нашей подготовительной работы, и тем тягостнее было ожидание в бухте.

В один из таких сереньких предштормовых дней в бухту неожиданно прибыл комендант острова Завьялова (Ольского) Карл Оскарович Озолин, с которым мы познакомились в 1928 году: вместе плыли на пароходе из Владивостока — мы в Олу, Озолин с женой на остров Завьялова, чтобы организовать там питомник голубых песцов. Это был среднего роста, довольно крепкого сложения латыш, с крупными, слегка расплывшимися чертами лица, с пышной белокурой шевелюрой. На пароходе он казался вначале малообщительным, всецело озабоченным состоянием своей молоденькой жены, хрупкой белокурой женщины с очень бледным из-за совершенно непереносимой ею качки лицом. Только однажды она вышла в кают-компанию к завтраку, с трудом что-то проглотила и торопливо ушла в каюту. Больше она до конца путешествия почти не выходила оттуда.

— Трудновато ей будет выдержать здесь три года, — произнес кто-то сочувственно.

Сам Озолин, как оказалось, спасался от качки стаканом разведенного спирта и обильной закуской. С раскрасневшимся лицом и поблескивающими глазами, сосредоточенный, уверенно шагал он по палубе, время от времени заглядывая в каюту проведать жену.

На пароходе мы разговорились с ним, и он поведал о своей довольно трудной судьбе. Юношей Озолин был сослан за политические убеждения в Якутск. Там ссыльные революционеры, многие из которых были образованными, эрудированными людьми, организовали кружок и поочередно знакомили каждый со своей областью знаний всех остальных. Для Озолина, как он сам выражался, это был своеобразный университет, в котором он пополнил свое образование. После Октябрьской революции он работал в составе Иркутской губчека, но через год-полтора вынужден был уйти из-за сильной привычки к алкоголю. Чтобы как-то избавиться от постоянной тяги к спиртному, отвлечься и отдохнуть, он поселился с молодым охотником в его охотничьей избушке в тайге, далеко от города и его соблазнов. Молодая девушка, младшая сестра охотника, раз в месяц привозила им продовольствие, обстирывала обоих, готовила обед. Карл старался прививать ей знания, обучал ее грамоте. Через некоторое время они поняли, что симпатизируют друг другу, а через год они поженились. Карл вернулся в город, где поступил на работу, а в 1928 году заключил договор на организацию на острове Завьялова питомника голубых песцов.

И вот через два года мы снова встретились с ним в бухте Нагаева. Встреча была радостной, но Озолин торопился по делам и твердо пообещал зайти к нам несколько позднее. Когда Озолин снова зашел, он присел к столу и с таинственным видом вынул из кармана небольшой пакетик, осторожно и медленно развернул его.

— Как вы думаете, что это такое? — заговорщицки спросил он меня, пододвигая пакетик.

Посмотрев внимательно, я сразу узнал мелкие само-родочки и пластиночки серебристого золота. Озолин, как бы сомневаясь в моем определении, настойчиво попросил проверить и к вечеру сообщить ему точный результат.

Хотя у меня не было никакого сомнения в том, что в пакетике низкопробное золото с примесью серебра, для того чтобы убедить Озолина, я слегка промыл половину его в слабом растворе азотной кислоты, и самородки засверкали червонным блеском.

Вечером Озолин зашел к нам вместе с Пачколивым. Прямо с порога Карл Оскарович спросил:

— Ну как, проанализировали?

— Вот смотрите!

— А что вы сделали с ними, и почему другие не блестят? — заинтересовались оба.

— Промыл в слабом растворе азотной кислоты только половину пробы. Кислота растворила с поверхности серебро и тем повысила пробность-золота.

— Здорово! — вырвалось у Озолина.

И сначала Озолин, а за ним и Пачколин обратились с просьбой, чтобы я отправился на остров на катере Озолина и проверил, не золотоносны ли там речки.

— А где вы нашли это золото? — спросил я Озолина.

— В японском домике, что стоит в долине одной из речек острова. Вероятно, японцы оставили его в спешке, когда уплывали с острова на своём кавасаки, опасаясь, что проходивший катер пограничников обнаружит их. А золото, возможно, они намыли в русле этой речки.

При упоминании о японцах у меня возникло предположение, не с охотских ли приисков привезли они это серебристое золото. В свое время я знакомился с описанием золота на охотских приисках, знал вкратце их историю и то, что до установления Советской власти там хищничали японцы.

Но Озолин, а за ним и Пачколин стали убеждать меня, что необходимо поехать на остров и обследовать там речки на золотоносность. Мне и самому хотелось произвести такую проверку, и я без возражений согласился.

— Вот и отлично, — обрадовался Озолин. — Завтра в три часа я зайду за вами.

— А мне можно с вами? — робко спросила моя жена.

— Безусловно, — улыбнулся Карл Оскарович. — И я и особенно моя жена будем очень рады. Ведь кроме нас на острове живут только две семьи алеутов, приехавших вместе с нами. Их женщины совсем не знают русского языка, и ей, бедняжке, не с кем обмолвиться словом. Вот для нее будет приятный сюрприз!

И, уходя, снова весело напомнил:

— Так к трем будьте готовы!

За ночь погода значительно ухудшилась. Резко усилился западный ветер. Небо заволокло рваными облаками, за ними от горизонта наползала стена темных туч. Закрадывалось сомнение, сможем ли мы при такой погоде выйти в море на утлом суденышке. Но все же с нетерпением ждали прихода Озолина. Однако ни в три часа, ни много позже он не появился. Тем временем ветер все крепчал. По бухте уже катились большие волны с завихренными белыми гребнями. К вечеру, досадуя на задержку, все еще одетые по-походному, мы вышли на берег. Порывы ветра достигли ураганной силы. Не веря, что Озолин решится выйти в море так поздно и в такой шторм, мы остались посмотреть на взбунтовавшуюся стихию. Даже в бухте море глухо шумело. Пенящиеся волны далеко набегали на берег. Тучи закрывали все небо и плыли на нас сплошным пологом. Кроме нас на берег вышли еще несколько жителей, привлеченные штормом.

Надвигался вечер, когда появился Озолин, сопровождаемый доктором Лупандиным. Оба были изрядно навеселе. Озолин, шагая довольно твердо за мотористом, нес какие-то тюки с грузом. Доктор подошел к нам и стал уговаривать, чтобы мы не соглашались плыть с Озолиным в такую погоду.

— Отговорите Озолина, он меня не слушается, — убеждал нас доктор. — Вы подвергаетесь большой опасности! Ведь ветер достигает ураганной силы.

— Кавасаки небольшое, почти плоскодонное суденышко, — поддержал его Пачколин, подошедший вслед за доктором. — Его может залить и даже опрокинуть волной.

Тут подошел Озолин и, оттеснив нас несколько от Пачколина и Лупандина, заговорил приглушенно:

— Вы думаете, я не знаю, что они вам наговаривают, — и почти дословно повторил. — Ветер достиг ураганной силы. В такой шторм на ночь глядя нельзя выходить в море. Вы подвергаете себя большому риску и опасности. Не соглашайтесь и отговорите Озолина, он сейчас в сильном опьянении, ему и море по колено.

Заметив мое изумление, он продолжал уже решительно и резко:

— Чудаки! Они не знают моря! Хотя Лупандин и ведет метеорологические наблюдения, он многого не учитывает. Вы знаете, какой сейчас ветер по направлению?

— Юго-западный.

— Вот именно. А к юго-западу от бухты вдается в море гористый Мотыклейский мыс. Вы должны знать это!

… Я утвердительно кивнул головой. — Горы этого мыса вместе с гористыми островами Спафарьева заслоняют от юго-западных ветров Тауйскую губу и мешают разыгрываться в ней большой волне. Наш кавасаки свободно преодолеет такие волны. И, знайте, никакая опасность нам не угрожает. Ну, покачает немного, но, насколько я помню, вы с женой хорошо переносили качку на пароходе.

С восхищением я слушал его горячую тираду, невольно отмечая, как все в ней верно и логично, что даже заставляет усомниться в сильном опьянении Озолина.

— Так едем?

И я твердо ответил согласием. Мария Яковлевна тоже согласно кивнула головой, хотя, как потом мне призналась, у нее был панический страх перед водой.

Моторист включил двигатель, оттолкнулся шестом, и катер устремился к выходу из бухты.

Поездка на остров Завьялова

Японское рыбачье судно кавасаки представляет собой небольшую, почти плоскодонную самоходную баржу. Машинное отделение ее с мощным дизелем находится в трюме кормовой части. Перед ним у середины судна возвышается рубка. От нее почти до носовой части располагается трюм, предназначенный для складирования пойманной рыбы, и носовые отсеки — для сетей и канатов.

Моторист, он же рулевой, расположился на самой кромке у руля, перед открытым проемом в машинное отделение. Полулежа, он склонился над перенесенным — сюда компасом, освещенным тусклым светом фонаря «летучая мышь». Мы с женой устроились на скамеечке, укрепленной внизу перед рубкой. Озолин прохаживался перед нами и что-то рассказывал. Качка, начавшаяся при выходе из бухты, в море достигла наибольшей силы. Иногда с грохотом разбивалась о нос крупная волна, обдавая нас холодными брызгами. Сгустилась темнота. Оглянувшись назад, мы увидели лишь слабое далекое свечение над поселком Культбазы. От пронизывающего встречного ветра становилось все холоднее. Я пошел посмотреть на рулевого и немного согреться. Заглянул в машинное отделение, где шумно работал мощный дизель. С обеих сторон двигателя были прикреплены вдоль стен узкие нары. В помещении было очень тепло, но довольно душно от отработанного топлива. Посидев на нарах, я решил, что здесь можно немного соснуть. Пошел к беседовавшим жене и Озолину и предложил погреться, но они отказались. Вернувшись в машинное отделение, я лег на нары. Окончательно согревшись и привыкнув к чаду и шуму двигателя, я вскоре уснул. Сквозь чуткий сон слышал удары о борт набегавших волн, сильно подбрасывавших судно, и снова засыпал. Потом спать стало спокойнее, пока не послышалось скрежетание днища о грунт. Сон моментально прошел, и я поднялся на палубу.

Кавасаки стоял в небольшой полуоткрытой бухте, окруженной дугой гор, силуэты которых чуть выделялись на фоне темного неба. Волнение здесь было ленивое, пологие низкие волны — гладкими. К нам от берега прямо по воде кто-то шел с фонарем, перекликаясь с мотористом. Подойдя к катеру, встречающий сказал, чтобы мы спускались и шли водой: сейчас полный отлив и подойти ближе к берегу не удастся.

— Ну, сходите, — поторопил он меня, ближе всех стоявшего у борта.

Поколебавшись мгновение — уж очень не хотелось намокнуть в холодной воде, — я решительно опустился и действительно встал на твердый песчаный грунт. Вода была выше колен. Помог спуститься жене и Озолину.

Осторожно, боясь оступиться, мы гуськом медленно шли за фонарем метров полтораста по пологому дну. Когда вышли на полосу песчаного пляжа, глаза, привыкшие к темноте, различили силуэт удлиненного здания — склада. Озолин повел нас по хорошо проторенной тропке, вдоль шумно журчащего ручья. Вскоре подошли к — дому. Открыв дверь, мы очутились в длинном коридоре. Вдоль стены- при свете фонаря мы увидели за деревянной решеткой спящих белых кур.

— Здесь их сотня, — сказал Озолин. — А там, в конце коридора, спят козы. Их с козлятами сейчас четырнадцать.

— Зачем так много? — спросила удивленно Мария Яковлевна.

— Яйцами кур мы будем подкармливать щенят песцов. А козы — резерв на случай, если не сумеем заготовить тюленьего или медвежьего мяса для песцов на всю зиму.

Озолин широко открыл дверь, и мы очутились в просторной комнате, ярко освещенной большой керосиновой лампой, висевшей под потолком. Мы невольно ахнули, пораженные убранством длинного стола, разнообразием блюд с давно невиданными яствами. Особенно бросились в глаза большие тарелки с уложенными на них высокими горками апельсинов, редиски и куриных яиц-. Рядом стояли блюда с кусками мяса, отварным свежим картофелем, ярко-красными крабами, розовыми ломтиками соленой кеты и другими закусками. На конце стола стоял паривший ведерный самовар, окруженный чайной посудой, вазочками с вареньем и конфетами.

Из столовой три двери вели в другие комнаты. Две рядом — на кухню и в спальню хозяев, а третья — в комнату, похожую на музей, а за ней четвертая — в кабинет.

— Вот эту комнату, — указал на нее Озолин, — мы предоставляем в ваше распоряжение до конца пребывания на острове. Только извиняемся: спать придется на полу — нет кроватей.

Мы поблагодарили хозяев, помылись с дороги и уселись за стол, на котором кроме яств стояли две бутылки настоящего виноградного вина.

Все выпили, с удовольствием отведали разные кушанья. Хозяин, все более оживляясь, начал рассказывать случаи из своей жизни, пока его жена не предложила нам отдохнуть. Действительно, было уже поздно, и чувствовалось утомление с дороги.

Мы быстро забылись крепким сном и проснулись лишь поздно утром. В доме было очень тихо, и отчетливо слышалось журчание ручья под окнами. Стены просторной квадратной комнаты, где мы спали, были совершенно ровные. Обитая толстым американским бежево-серым картоном, она своим строгим убранством напоминала чем-то каюту капитана. Это впечатление дополняли большой барометр, морской компас и подзорная труба, висевшие в простенке между светлыми окнами. На боковой стене были прикреплены две морские карты — Тауйской губы и острова Завьялова. Кроме письменного стола, обитого зеленым сукном, кресла и этажерки с книгами, в комнате больше ничего не было.

Уже привыкшие к доморощенной мебели в наших палатках и на Культбазе и бревенчатым стенам с пазами в домах, мы были восхищены убранством этого домика на почти необитаемом острове. В соседней комнате-музее были размещены образцы горных пород, пестрых галек, раковин, высушенных водорослей, шкуры медведя, черепа и шкурки белого песца, яйца чаек, топорков и других птиц, корявые отрезки стволиков каменной березы, каменные изделия, топор и тесло, скребки из халцедона для выделки шкур, костяные и каменные наконечники стрел и копья.

Услышав, что мы проснулись, постучалась и вошла хозяйка. Она сказала, что стол уже накрыт, но просит нас не приступать к завтраку до ее возвращения. Взяв двухлопастное весло и мелкокалиберный американский винчестер, она направилась к берегу бухты. Видя наше недоумение, Озолин объяснил, что жена пошла проверить снасть.

— Как! Ваша жена не боится плавать на долбленке по бухте? — изумилась Мария Яковлевна.

— Тут же близко. Она любит и рыбачить, и стрелять уток.

Пока мы переговаривались, появилась хозяйка с пятью-шестью рыбинами и двумя утками. Очень быстро она сделала паштет из свежей печени трески, настолько жирный, что жир выступил до краев посудины.

После обильного завтрака мы поспешили на катер, чтобы проехать вдоль берегов. Нам хотелось успеть осмотреть и взять пробы из наносов трех речек, впадающих в море только с одной стороны острова. Опробование речек я произвел от устья вверх на протяжении полутора километров. Но всюду пробы оказались без золотинок, да и состав наносов не предвещал успеха. Затем мы направились к мысу на западной оконечности острова, где расположилось лежбище морских львов, или сивучей, как их называют иначе. Озолин хотел убить сивуча для подкормки песцов зимой.

Вскоре на каменистом берегу недалеко от мыса стали встречаться одинокие сивучи. Озолин пояснил, что это молодые самцы, которых не подпускают к своим гаремам более сильные старые львы.

— А нельзя ли мне высадиться и подойти к ним ближе, чтобы сфотографировать лежбище, прежде чем начнется охота? — попросил я Озолина.

— Конечно, — и Озолин распорядился пристать к берегу.

Все мы, кроме второго алеута — моториста, вышли на берег и зашли за небольшой выступ скалы. Озолин предупредил меня, что нужно идти осторожно, чтобы не спугнуть зверей.

Я осторожно приближался к лежбищу, снимая его сначала издали, затем все ближе и ближе. Увлекшись редким зрелищем и возможностью получить фотографии, я подобрался вплотную к гаремам. За исключением двух-трех самцов, спавших на высоких камнях немного в стороне, все животные при моем вторжении заволновались, приподнялись на передних ластах и начали издавать короткие рыки. Часть из них устремилась в море.

Неудивительно, что они названы морскими львами. Когда самцы приподнимаются на передних ластах, грудь их кажется особенно могучей, а несколько удлиненная шерсть на шее имеет сходство с гривой льва. Окраска самцов тоже очень похожа на львиную. Льва напоминает и горделивая поза сивуча, возвышающегося среди самок. Самки же имеют удлиненное, веретенообразное стройное туловище с окраской шоколадного цвета.

Едва я сделал последний снимок оставшихся еще на каменной плите сивучей, как все они нырнули в море и стали уплывать от берега. И только два крупных самца, несмотря на поднятый оглушительный рев, продолжали спать неподалеку на высоких округлых глыбах. Но и они пробудились от звука спускаемого затвора фотоаппарата и, приподнявшись на ластах, уставились на меня. Заметив, что ближайший ко мне сивуч намеревается нырнуть в море, я быстро прицелился из винтовки и выстрелил. Хотя моя винтовка обладала очень большой — пробойной силой и стрелял я достаточно метко, к моему великому изумлению, сивуч не упал замертво. Он несколько замедленно приподнялся и нырнул с высоты в море. Я быстро сбежал к берегу и только успел припасть на колено, как он вылез буквально в трех шагах от меня и замер. Раненый, дышал он прерывисто и тяжело. Чтобы прекратить его страдания, я снова прицелился, но не успел выстрелить, как услышал над собой окрик:

— Не стреляй! — сверху, на краю глыбы, стояли Озолин с алеутом.

— Будем стрелять по команде все трое. Из одной винтовки его не убить, — предупредил Озолин.

Но и после тройного выстрела сивуч снова нырнул в море и направился под водой к отлогому берегу. У самого берега огромная волна перевернула его и боком надвинула на камни отмели. Подойдя, мы убедились, что он мертв.

Алеут тут же сделал разрез вдоль верхней губы, чтобы прикрепить сивуча к тросу. С большим трудом нам удалось стащить его с отмели и закрепить, не вынимая из воды.

— Обе задачи мы выполнили. Теперь можно возвращаться домой, — подытожил Озолин, давая команду трогаться.

Но наши расчеты вернуться во второй половине дня не оправдались. Сивуч настолько тормозил движение катера, что плыли мы едва ли быстрее, чем с помощью весел. Лишь в полной темноте ступили мы на берег бухточки.

На следующий день после завтрака хозяин повел нас посмотреть вольеры с голубыми песцами и огородик, расположенный на высокой морской террасе, рядом с небольшой рощицей низкорослых искривленных каменных берез. Затем Озолин показал произведенные им небольшие раскопки на древних пепелищах. Одно из них располагалось на высокой террасе, второе — внизу, близ поселка. Под дерном в частично обожженном песке, суглинке мелкокаменной россыпи встречались остатки древесного угля, каменные изделия — тесло из базальта, изящные скребки для выделки шкур — из осколков халцедона и другие, образцы которых мы уже видели, в доме Озолина.

Позднее выяснилось, что возраст отложений и изделий 1000–1200 лет. Каменный век запоздал здесь по сравнению с Европой на 3000 лет: там он закончился 4500 лет тому назад.

Вскоре после обеда мы покинули остров Завьялова, простившись с его гостеприимными хозяевами, и на том же кавасаки отправились в бухту Нагаева.

Долгожданные известия

За время нашего пребывания на острове Завьялова вернулся в бухту Нагаева конный транспорт. Вместе с конюхами прибыл заболевший коллектор Юрий Дзевановский, который привез письма от С. В. Новикова и Ф. К- Рабинович.

Фаина Клементьевна сообщала, что провела геологическое картирование и опробование нижней части долины реки Хеты. Это задание должно было повторить мой маршрут 1929 года, но только более детально, с заходами в глубь долин притоков Хеты. Тогда не было возможности этого сделать из-за ограниченности времени и большой усталости людей и лошадей. Пробы брали мы редко, и в одной из них были обнаружены зерна касситерита. Сейчас в партии у Фаины Клементьевны был довольно опытный промывальщик Колесов, который и провел более широкое опробование. Фаина Клементьевна сообщила, что результаты опробования долины Хеты, как и долины самого Малтана, отрицательные. В долине Хеты лишь в нескольких пробах были «пойманы» мельчайшие чешуйки золота, и то по две-три на пробу, а в трех пробах — мелкие зернышки касситерита. Это подтверждали и записки от Новикова.

При первой же встрече, информируя Пачколина о результатах поездки на остров, я рассказал ему о вестях из партий и своих выводах. Если пробы брались с применением закопушек и расчисток бортов террас и при этом промывались качественно, то, очевидно, граница распространения промышленных золотых россыпей проходит где-то севернее. Следовательно, одна из поставленных задач — приблизить горнопромышленные районы к побережью Охотского моря, к бухте Нагаева, — отчасти потерпела неудачу. А эту задачу я считал очень важной. Ведь расширение добычи золота в разведанных россыпях бассейна рек Среднекана и Утиной из-за их отдаленности, при полном бездорожье и безлюдье было связано с огромными трудностями, особенно по доставке людей и грузов. Надо учесть, что добыча тогда производилась только ручным способом, поэтому приходилось завозить много людей. Если же золото было бы обнаружено в долинах Малтана и Бохапчи, расстояние сокращалось почти вдвое.

— Да, жаль, что не оправдалась эта надежда, — сказал Пачколин. — Но не все ведь зависит только от вас. Кое-что, наверное, и от природы? — заключил он, мягко улыбаясь. — Будем надеяться, что другие задачи будут выполнены успешнее.

При первом знакомстве с Александром Михайловичем многим казалось, что секретарь объединенной парторганизации слушает собеседника как-то бесстрастно, хотя и очень внимательно. Тогда думалось, что эта черта характера связана с его обязанностями партийного руководителя, которые требуют вначале присмотреться к людям, узнать их, вникнуть в их задачи. Но по мере дальнейшего знакомства с ним становилось понятно, что им движет не только формальная обязанность, но и истинная, живая заинтересованность, что за бесстрастность мы принимаем удивительную выдержку и постоянную собранность этого человека. И наша скованность в общении с ним постепенно проходила.

— А вот вторая часть письма Фаины Рабинович и записки Новикова меня порадовали, — продолжал я рассказывать. — Оказывается, отрезок нового пути непосредственно из бухты Нагаева по долинам рек Дукчи, Уптара, Хасына в верховья Олы, затем по существующей уже тропе в долину Малтана относительно легко проходимы: заболоченности мало, перевалы доступны и вполне достаточно мест с травой для выпаса лошадей. Весь путь они прошли без происшествий. Ориентирами им служили затесы на деревьях и почти всюду заметные конские следы, оставленные партией Вознесенского, которую вел проводник Макар Медов.

Значит, в приисковые районы Колымы дорога может быть проложена без особых сложностей непосредственно из бухты Нагаева — будущего морского порта. К тому же она будет значительно короче, чем существующие летняя вьючная тропа и зимник по долинам Олы и Буюнды, — закончил я свой рассказ.

При возвращении в эти места в 1929 году нам удалось спрямить и упростить путь от Среднекана до верховьев Малтана, а теперь и этот участок от бухты Нагаева. Судя по схеме, такой вариант сокращает путь от Охотско-Колымского водораздела не менее чем на 60–70 километров. Это сообщение было важным и для нас, и для объединенной парторганизации. Мы уже не раз в разговорах с Пачколиным и сотрудниками Союззолота обсуждали вопрос о необходимости срочного изыскания наиболее короткого и удобного варианта для строительства дороги, на первых порах хотя бы времянки-зимника для подвоза грузов на лошадях. Об автомашинах тогда и мечтать не приходилось.

Перевозки летом на вьючных лошадях, а зимой — на оленьих нартах очень тормозили бы развитие золотодобычи. Нужно было срочно строить зимник, с, соответствующими станциями для конных перевозок на санях… Кроме того, мы усиленно рекомендовали Союззолоту! избрать портом для морских перевозок вместо. Тауйской косы у поселка Ола бухту Нагаева, откуда и вести; изыскания дороги и ее последующее строительство. Сейчас я снова вернулся к этому наболевшему вопросу и старался всеми доводами убедить секретаря в нашей правоте.

Я рассказал, насколько затруднительна выгрузка в Тауйской губе. Из-за прибрежных отмелей пароходы вынуждены вставать там на открытом для всех ветров рейде в 10–12 милях от берега. При этом разгрузку можно производить только небольшими баркасами, буксируемыми к берегу катером, и то два раза в сутки— в часы максимума приливов. Разгрузка из-за этого сильно задерживается, что приводит к непроизводительному простою судов, удорожанию перевозок. В штормовую же погоду разгрузка прекращается иногда на много дней, а осенью штормы довольно часты и длительны.

Во время Первой Колымской экспедиции мы были свидетелями одного драматического эпизода, разыгравшегося буквально на наших глазах.

…Пароход «Нанси Моллер», на котором участники экспедиции возвращались из бухты Нагаева во Владивосток, должен был зайти в Тауйскую губу и забрать с Ольской рыбалки бочки с красной икрой, соленой кетой и горбушей. В Тихом океане и Охотском море уже много суток свирепствовал шторм. При подходе к «воротам» бухты Нагаева пароход раскачивало все сильнее и сильнее. По пути к Оле качка стала еще ожесточенней. Пароход был старой постройки, с довольно ПО

широким, округлым, почти плоским днищем, малоустойчивым. К тому же без груза его швыряло буквально как скорлупу. Огромные волны с шипящими белопенными гребнями с глухим ударом разбивались о борт и омывали палубу. Весь корабль содрогался, раскачиваясь и сильно кренясь то на один, то на другой бок. Часто качка менялась на диагональную. Тогда у парохода то высоко вздымался нос, то он зарывался в пучину, и вверх поднималась корма.

Все вокруг было окутано плотным туманом. С трудом опустили на бушующую воду катер с командой матросов и два небольших баркаса с одним рулевым на каждом. Но стоило только катеру с баркасами отплыть от борта парохода, как их поглотила плотная масса тумана. Прошло немало времени, пока катер снова появился у борта, но только с одним баркасом и без груза. Второй баркас, оказывается, вскоре после отплытия оторвало и унесло вместе с рулевым. Команда катера тщетно пыталась разыскать его, то включая сирену, то выключая мотор и оставляя включенными сигнальные огни, чтобы услышать крики о помощи. Через некоторое время катер вновь ушел на поиски, которые продолжались до темноты, но снова оказались безрезультатными.

Туман и качка к утру не уменьшились, и капитан парохода, американец, принял решение покинуть Тауйскую губу, прекратив дальнейшие поиски баркаса.

На нас, немногочисленных пассажиров, этот случай произвел удручающее впечатление. Мы были возмущены бесчеловечностью капитана и команды и искренне жалели матроса-китайца, обреченного, вероятнее всего, на гибель.

Рассказав этот эпизод, я хотел еще раз убедить Пачколина, насколько неудобна Тауйская губа для разгрузки судов.

Бухта Нагаева выгодно отличается в этом отношении. Во-первых, имеется детальная карта кромки ее берегов и промеров глубин. Во-вторых, у берегов она приглуба, и пароходы могут подходить близко к берегу во многих местах. Бухта также защищена от ветров всех направлений, и разгрузку судов в ней можно производить с небольшого расстояния и почти в любую погоду. Кроме того, в бухте суда могут пополнить запасы пресной воды, для чего на речке у «Каменного венца» сделаны желоба, по которым вода может самотеком заполнять баржи, а затем перекачиваться на пароход. Здесь же сложен аварийный запас каменного угля. Защищенность бухты от штормов позволяет значительно продлить осенний срок навигации.

Из бухты Нагаева временная зимняя, а потом и постоянная дорога может прокладываться по долинам рек меньших размеров и не таких глубоких и быстрых, как Ола в низовье. Эти реки замерзают раньше Олы, следовательно, зимнюю перевозку грузов по ним можно начинать тоже раньше.

На Оле, особенно в нижнем и среднем ее течении, очень долго, почти до декабря, остаются большие опасные полыньи, а на некоторых участках, на быстринах, — тонкий лед.

Мне невольно вспомнился случай, происшедший со мной в конце ноября 1928 года. Я тогда предпринял поездку по спасению отряда Ю. А. Билибина, отправившегося сплавом по Малтану, Бохапче и Колыме к устью Среднекана. Хотя мне и не верилось в гибель отряда, но все равно нужно было срочно выехать. Даже если просто отряд застрял где-то в пути, следовало оказать необходимую помощь, захватив продовольствие и теплую одежду для всех его участников. Удалось найти всего пять собачьих упряжек, хозяева которых согласились принять участие в поездке.

Шестая упряжка была без каюра: он в то время сильно болел. И я решил каюрить сам.

Утром я выехал первым. Со мною сел наш проводник Макар Медов — он почти всегда ехал на передней нарте. Собаки бодро съехали с берега на лед реки, прикрытый тонким слоем снега. Утро было тихое, но достаточно морозное, и при движении нарт леденило лицо. Вскоре Макар, спасаясь от встречного воздуха, повернулся спиной к упряжке.

Уплывали назад занесенные берега, полозья пели монотонную песню, и ничто не оживляло пустынного ландшафта. Задние нарты отстали, и казалось, что мы одни в этом безмолвном мире. Так мы проехали десять-пятнадцать километров, как вдруг собаки с силой рванулись вперед. Я посмотрел по направлению их настороженно поднятых голов и увидел летящую вдоль берега кедровку. За ней и рвались собаки, стараясь догнать. Мне всегда нравилась быстрая езда, и поэтому я не стал тормозить остолом нарту, подумав: «Так скорее приедем к цели». Макар тоже промолчал. Но тут неожиданно раздался глухой треск ломающегося льда, и я, еще не осознав, что произошло, увидел образовавшуюся полынью с левой стороны нарты. Прямо подо мной, на метр ниже полоза, нависшего над кромкой льда, бурлила темная вода, затягивая двух провалившихся собак. Это было настолько неожиданно, что мы с Макаром на мгновение оцепенели. Но тут я заметил, как всю упряжку собак, несмотря на их отчаянное сопротивление, затягивает в образовавшуюся полынью. Псы, распластавшись, старались зацепиться за лед когтями, но тщетно.

— Держи нарту с правой стороны! — крикнул Макар и, ухватившись за край, резко потянул нарту на себя, а я мгновенно перебросил свое тело направо.

— Вперед! Вперед! — закричали мы и одновременно рванули нарту, вытащив отчаянно барахтавшихся в воде собак. К счастью, лед был крепким и выдержал нас. Пострадавшие собаки начали энергично кататься в снегу, часто вскакивая и остервенело отряхиваясь. Так они сушились. Затем стали выгрызать смерзшийся между когтями лап снег. Мы помогали им, раздавливая кусочки промерзшего снега.

Наконец мы двинулись дальше. Нам повезло — полынья была не очень большой, иначе затянуло бы под лед всю нарту…

Возвращаясь к нашему разговору, я сказал Пачколину:

— Вы, вероятно, знаете, Александр Михайлович, что из Иркутска приехал начальник дорожно-изыскательской экспедиции Богданов. Он принял наш вариант как один из основных для изыскания будущей дороги. А я со своей стороны в порядке помощи уступаю ему нашего отличного проводника — Макара Захаровича Медова. Как только он проведет геологопоисковую партию Вознесенского до места сплава на реку Малтан, так поступит в его распоряжение. Медов долго отказывался, говорил, что привык к нам, не хочет от нас уходить, допытывался, возможно, чем не угодил нам. Убедил его, когда сказал, что надо помочь дорожникам найти самую короткую и хорошую дорогу к золоту, что это важнейшее государственное дело. И только тогда он согласился.

— Это очень хорошо, — улыбнулся Александр Михайлович. — Настоящая взаимопомощь и выручка с вашей стороны.

— Зато мне пришлось выслушать немало упреков от наших геологов и рабочих из-за отсутствия опытного проводника, — горько усмехнувшись, добавил я. — Среди конюхов у них нет ни одного коренного жителя. Немудрено в тайге сойти со следа и заблудиться.

…По сообщению Рабинович, в начале августа к сплавному участку на Малтане собрались партии С. В. Новикова, Д. А. Каузова и ее. Партия Д. В. Вознесенского отправилась к участку работы раньше.

Начало сплавного участка они избрали ниже того, с которого сплавлялся в 1928- году отряд Билибина. Вызвано это было тем, что в районе продолжительное время стояла сухая и даже жаркая погода, в результате чего реки сильно обмелели.

Опасаясь застрять на мелях, Рабинович поспешила закончить полевые работы в бассейне Хеты и спуститься до сплавного участка. Там она и застала С. В. Новикова и Д. А. Каузова, которые вместе с рабочими строили для себя баркасы. К ним присоединились и рабочие партии Рабинович, а через несколько дней прибыла партия Н. И. Едовина. Решили держаться вместе: сплав по неизвестной порожистой реке порознь казался страшноватым. Перед тем как сплавляться, они объединили лошадей в караван и отправили его обратно в бухту Нагаева. Старшим назначили рабочего М. А. Лосева, который и привел благополучно караван.

Партиям предстоял трудный и опасный сплав по порожистой, сильно обмелевшей в засушливый период Бохапче, а затем по Колыме. Об этом сплаве я имел представление из рассказов участников Первой экспедиции, сплавлявшихся на двух плотах вместе с Билибиным и Раковским в сентябре 1928 года. Сам я испытал коварство порогов лишь в 1931 году, возвращаясь на плоту после геологопоисковых работ в бассейне Бохапчи на Оротуканскую базу.

Нашим партиям предстояло прежде всего миновать очень мелкий и широкий галечный перекат в низовьях реки Малтана. Этот перекат наискось пересекает русло. Геологи Первой экспедиции дали ему название Ложечный, потому что при переправе через него «утопили» несколько столовых ложек, позднее за ним сохранилось название Широкий.

Перекаты обычно менее опасны, чем речные пороги, но преодолеть Широкий будет нелегко из-за очень быстрого течения и мелководья. Карбасы здесь придется тащить волоком., Далее встретятся семь порогов на реке Бохапче, каждый из которых коварен по-своему. Первому из порогов отряд Билибина дал название Два Медведя. Остальные получили имена участников сплава: Ивановский — в честь промывальщика Ивана Алехина, Юрьевский — в честь Билибина, Степановский — по имени промывальщика Степана Дуракова, Михайловский — по имени рабочего Михаила Лунеко, Сергеевский — в честь прораба-поисковика Сергея Раковского и последний Дмитриевский — по имени рабочего Дмитрия Чистякова.

Названию первого порога «Два Медведя» предшествовало необычное событие. История эта малоизвестна, поэтому мне хочется рассказать о ней подробнее.

Отряд Билибина отплывал двумя плотами по три человека на каждом. На первом плыли Билибин, Алехин и Чистяков. На втором — Раковский, Дураков и Лунеко. Оба плота подплывали к порогу уже в сумерках. Небо еще освещалось бледным отсветом заката. Но долина, особенно там, где она сужалась и где неистово шумела Бохапча, погружалась в темноту, поскольку закат заслонялся гранитным массивом — Малым Анначагом. Порог расположен за небольшим изгибом русла Бохапчи, немного выше устья ее левого притока — речки Большой Мандычан. У поворота реки, перед самым порогом, правый берег резко поворачивает влево, образуя широкую галечную косу, заметно выделяющуюся на фоне темных гор светлым пятном — из-за розовой, серой и белой гальки. На этой косе сплавлявшиеся еще издали увидели два темных пятна. Решив, что это медведица с большим медвежонком, и, забыв о пороге, все стали наблюдать за зверями, а те, кто имел ружья, взяли медведей на прицел.

Плоты тем временем продолжали все стремительнее приближаться к порогу. Медведи, не чувствуя опасности, спокойно что-то вынюхивали и собирали по берегу. Вот-вот могли прозвучать выстрелы, но вдруг с первого плота раздался крик — плот наскочил на камень. Его мгновенно накренило набежавшим валом и под крутым углом прижало течением к подводной глыбе. Тут уж всем стало не до медведей. Трое сплавщиков, идущих следом, начали усиленно отгребаться носовыми и кормовыми веслами, чтобы не наскочить на первый плот и не усугубить его положение. Они стремительно. пронеслись мимо застрявших и, попав на боковую струю, сместились в небольшой затон у левого берега. И тут, после того как прошел первый испуг, кто-то взглянул на косу и обомлел: на месте медведей стояли люди — мужчина и мальчик. Они стояли неподвижно, наблюдая за происходящим, и вдруг, словно поняв, какая им угрожала опасность, рванулись к лесу. С обоих плотов им кричали на русском и якутском языках, но… оба «медведя» скрылись в густом кустарнике. Когда причалили к берегу, расположились на ночевку, то вспомнили: Макар Медов как-то рассказывал о якуте Дмитрии Амосове, обосновавшемся на берегу Бохапчи со своей семьей. Видимо, это он и был. Хорошо, что не произошло беды. Искать его уже не было времени: надо было скорее выгрузить, разложить и развесить на кустах подмокший груз, затем переодеться, обогреться у костра и подсушить свои вещи. В эту ночь Билибину и его двум спутникам пришлось спать «без удобств»: вымоченные спальные мешки, вывернутые мехом наружу, висели для просушки на кольях.

Эту историю я вспомнил во всех подробностях перед отправкой наших партий и рассказал ее геологам и рабочим, подчеркнув при этом, что порог «Два Медведя» безопаснее проходить несколько левее основного стока. Обратил их внимание также на пороги Ивановский и Сергеевский — наиболее трудно проходимые, самые бурные и каменистые. На этих участках река прорезает граниты и течет с большим уклоном в довольно узких каньонах. На дне русла много глыб гранита, частично обнажающихся лётом в малую воду. Именно на Сергеевском пороге в Первой экспедиции застрял плот Раковского. Поэтому я советовал геологам перед сплавом осмотреть пороги с берега и, если можно, провести лодки на канатах.

Казалось, многое было предусмотрено, подсказано, о наиболее трудных участках пути обговорено, но тревога не покидала меня. Старался успокаивать себя тем, что большая часть сотрудников экспедиции — молодые здоровые люди. К тому же в каждой партии есть один-два бывалых таежника с большим опытом работы в таких условиях. С некоторыми из них я был знаком уже по Первой экспедиции. Они многое знали, многое умели, гораздо больше, чем в свое время знали и умели мы — новички в тайге.